Георгий и Аркадий Вайнеры Город принял 1 Рита Ушакова Э-ах, зимой и летом! Зимой и летом: тара-ра-ра!.. Опять – двадцать пять! У этой песни улюлюкающий ритм, бодрая залихватскость. Неравномерными, резкими рывками она вышвыривает меня из постели по утрам, каждая нотка ее вырублена в подкорке, словно гранитная партитура моих невыполнимых обязательств. Я эту песню ненавижу. Неразумное, конечно, чувство. Это ненависть колодочника к своей цепи. А ведь если бы однажды утром я вдруг не услышала этого развеселого напева – все полетело бы кувырком. Я медленно перехожу к яви, у меня долгое просоночное состояние, и без жесткого графика радиоанекдотов я обязательно потеряла бы темп. Пока актриса заливается-хохочет над анекдотом, прочитанным ей актером, я включаю электрическую плиту – она так медленно разогревается, – ставлю кофейник и иду умываться. Корзина для белья уже полна, завтра после дежурства надо затеять стирку. С утра почему-то и свет в ванной тусклый. Я смотрю на себя в зеркало, у меня еще есть время, я не выбилась из графика: по радио актриса интригующим голосом задает партнеру вопросы: «Знаете ли вы, что?…» Ну, Рита, довольна? Вот эти две морщинки у глаз старые, а вертикальная складочка на щеке все глубже, глубже. Альперович утверждает, что я часто поджимаю губы. Я, наверное, действительно становлюсь злой, старой каргой. Через год будет тридцать, для женщины это возраст серьезный. Вода холодная, сердитая, от нее розовеет бледное со сна лицо, отлегает от сердца беспричинная досада. – Мама! Коте-о-онок!.. – проснулся Сережка. Он сидит в кроватке и рассматривает свои ноги. – Слушай, Котенок, мне приснился удивительный сон. Ко мне приходила лиса с зеленым хвостиком. Рыжая, а хвостик зеленый. Ее, наверное, дразнят… Счастливый человек Сережка. Ему снятся цветные сны. – А о чем вы с лисой толковали? – Ни о чем. Я ей сказал, чтобы она жила у нас дома, я ей сказал, что ты, Котенок, добрая, что ты разрешишь, но лиса ничего не поняла… Шипит вода в кофейнике. И юморист на радио с трудом удерживается от смеха, читая собственный рассказ. Времени в обрез. – Одеваешься, сынок? – Ага. Котенок, мы с Сашкой Трескиным решили, что я буду дракон… – Драконом? – Да, мне нравится быть драконом! Драконы ведь бывают и добрые? – Безусловно. Я знакома с массой добрых драконов. Вставай, дракончик, опоздаем в сад… На лопатке у дракона большой синяк. – Что это у тебя, дракон? – Укусок. Саша Трескин меня цапнул. – Сильно ревел? – Нет, не очень. Я его тоже куснул. – Стыдно ведь, а? Дракон задумчиво смотрит на меня из-под шапки светлых, почти белых волос, неспешно говорит: – Я уже начинаю переставать кусаться. А на радио пока что иссякает иностранный юмор, и вот-вот грянет снова «Зимой и летом» – они повторяют песню в конце передачи, будто боятся, что я с одного раза не запомню все слова. Наливаю себе самую большую чашку кофе, делаю первый, самый сладкий, самый долгожданный глоток, а кофе густой, крепкий, непроглядно-коричневый, горячий, со светлой плотной пенкой, в нем все ароматы тропиков, и в легком облачке пара над чашкой – прозрачный ветер дальних странствий, в его горько-сладком волшебном вкусе – успокоение, радость и сила. И закуриваю сигарету. Это лучшие десять минут предстоящих суток. Я сижу на кухне у окна, пью кофе, покуриваю неспешно сигарету, смотрю в залитое дождем окно, и сумерки становятся все жиже, и четче костлявая чернота уже облетевшего тополя; слушаю, как уютно сопит и бормочет одевающийся дракон, и думаю о том, что сегодня предстоит долгий и трудный день; о том, что надо вынуть из морозильника мясо – вечером, после садика, мать нажарит котлет дракону и себе; и о том, что надо выкроить сегодня время написать замечания к автореферату Альперовича. Хорошо бы сдать в химчистку мою куртку и Сережкину шубу, хорошо бы позвонить в редакцию «Морфологии», узнать, почему так долго нет корректуры; надо созвониться с Майей – достать для матери лекарство «сустак-мите», и оплатить бы счет за квартиру, и надо бы сдать в профком отчет о подписке на газеты, и хорошо бы… Кофе прекрасен. Прихлебывая маленькими глоточками, я вспоминаю, как моя шефиня Агнесса Павловна, в очередной раз объясняя мне, какой растяпа и дуралей ее сын, с возмущением спрашивала: «Рита, вы слышали такое? Он подает жене кофе в кровать! Вы слышали такое?» Кофе в коечку – это действительно недурно. Это же ведь просто человеческая модель, тут ведь и пояснять ничего не надо: женщина, которой муж подает кофе в постель. Прекрасно, я бы так хотела, чтобы мне хоть раз в жизни подали кофе в постель! Но для такой жизненной модели надо родиться. Создать ее искусственным путем, наверное, невозможно, да и организовывать кофе в постель – это уже скучно. В дверях появляется дракон и строго спрашивает: – Ты мне уши сделала? – Какие еще уши? – Заячьи. У нас будет утренник, и я буду зайцем. Но я забыл тебе сказать вчера… – Ну, а откуда же мне знать про твой праздник и заячьи уши? Ты сам виноват, если забыл. Придется тебе быть на утреннике без ушей. Глаза у дракона становятся блестящими, в них мгновенно вскипают слезы, и сердито краснеют, как у мангуста, брови. – Я один буду на утреннике никто. Все дети будут одеты зверями. А я буду никто… – Хочешь, я тебе дам свою белую шапочку и стетоскоп – ты будешь доктор Айболит. – Каждый раз, когда я опаздываю и выясняется, что дракон забыл нечто самое обязательное в саду, мне приходится проявлять чудеса сообразительности и быстромыслия. – Не хочу, – отрезает дракон. – Айболитом будет Шура-Бура, ей даже из ваты бороду сделали. Чертыхаясь потихоньку, я выхватываю из своего чемодана бинт, вату, ножницы, не могу найти второпях нитки и наперсток, выкраиваю два длинных лоскута, набиваю их ватой, торопливо сшиваю – получаются два ненормальных бледных банана, наспех прихватываю их к своей докторской шапочке, напяливаю на дракона это сооружение – шапка великовата, быстро подшиваю скрученные из бинта тесемки-завязки. Вроде бы сойдет за заячьи уши. – Ты как думаешь, дракон? – Ладно уж, – милостиво соглашается дракон. Без пяти восемь, на улице совсем рассвело. А дождь, видимо, зарядил надолго. – Ты бутерброд съешь? – Нет, в саду не разрешают наедаться перед завтраком. Мы начинаем одеваться. Дракон пыхтит, не может натянуть свой сапожок, а я не могу найти его шапку и варежки. – Сережка, ты не знаешь, куда бабушка положила твою шапку и варежки?… – Не знаю, – он облегченно вздыхает, натянув голенище. Я мечусь по квартире. Господи, сколько раз говорено, чтобы его вещи всегда лежали на месте! Ага, вот они, в его комнате, на стульчике. Натягиваю плащ, еще раз надо проверить. Сумку взяла, паспорт на месте, деньги, чемодан здесь, авоську захватила, зонтик в руке, ключи – вроде все в порядке. – Ну что, дракон, в путь? – В путь. – Пока я запираю дверь, он сообщает: – Я новую песню знаю… – Какую? Дракон катится по лестнице пушистым шаром и тонко голосит: Не плачь, девчонка, пройдут дожди, Солдат вернется, ты только жди… На улице резиновый ветер упруго подхватывает нас и не дает раскрыть мой распрекрасный складной японский зонт, спицы цепляются друг за друга, вот-вот прорвут тент. Дракон говорит снисходительно: – Другие спицы нужны. Можешь взять с моего старого велосипеда… Ах, дорогой ты мой дракончик, как у тебя все прекрасно просто, ты ведь видишь цветные сны!.. В саду я долго улыбаюсь и извинялось за невысокое качество заячьих ушей, пытаясь смягчить воспитательницу. Она строго спросила: – А белые колготки и рубашку на утренник принесли? – Я не знала, что будет утренник. Сережа сказал мне только что, – заблеяла я робко. А воспитательница сказала: – Ваш ребенок будет чувствовать себя ущемленным… – и ушла, не прощаясь. Я повернулась к дракону и спросила: – Ребенок, ты себя будешь чувствовать ущемленным? – Нет, не буду, – засмеялся добрый надувной дракон. – Я тебя, Котенок, очень люблю… Спасибо тебе, дракон, ты и сам не знаешь, как это для меня важно. Я шла по исхлестанному дождем бульвару и думала о том, что мне в последнее время как-то уж слишком остро стало не хватать человеческой любви. Не знаю почему – может быть, возраст сказывается?… В гастрономе на углу давали свежие сосиски. Хорошо было бы взять кило, да куда же их тащить сейчас – я ведь ушла из дома на сутки. У входа в метро «Речной вокзал», как всегда в этот час, была толкотня, полно народа: час «пик», служивый люд мчался в центр города, и я стала у шестой колонны от начала платформы – я знаю, что здесь останавливается концевой вагон, последняя дверь; вылетел из жерла туннеля с ревом и нутряным гулом поезд, завизжали слитно тормоза, пахнуло горелой резиной, и теплый машинный ветер мазнул плотно по лицу, толпа на платформе сжалась на миг и сразу же рванулась в расползшиеся двери, меня крутанул короткий людской бурун, втиснул в вагон, и не стало ни воли, ни самостоятельности, – нес узким вагонным проходом распадающийся по свободным местам пассажирский спрессованный поток, пока я не оказалась у незанятого места на диване; рывок влево, рукой успеть ухватиться за поручень – и я сижу. Загромыхали колеса, засвистел над головой жирный воздух вечной туннельной ночи, всполохнулась трассирующая очередь желтых фонарей за окном, и на меня стала наплывать дремота. – Следующая станция – «Войковская»… – картонно сипел динамик. А мне ехать далеко, до самого центра. Двадцать три минуты. Можно вздремнуть, и сон этот – приятный, неглубокий, не выключающий из размышлений. Автореферат, химчистка, мясо забыла вынуть из морозилки, лекарство для матери, корректура, счета. Я тебя очень люблю, Котенок… Ай виш ю гуд лаак… Ай вонт ю гуд лаак… Мне хочется быть счастливой. Мне хочется быть любимой… Гудит, пощелкивает, ползет вверх эскалатор. Навстречу течет поток – как много людей, какие разные лица. Какой-то человек, едущий вниз, помахал мне рукой, крикнул: «Рита!» – и сразу же унесся вниз, и лицо его постепенно стиралось и тонуло белой монеткой в омуте. И не вспомнила я его. Мы все слишком быстро проезжаем мимо друг друга. Вверх, вниз. В параллельных туннелях отчужденности, погруженности в свои заботы и проблемы. Нет времени вглядеться, рассмотреть, узнать, запомнить навсегда… Пешком дошла от метро до Петровских ворот, обогнула это огромное желтое здание, вошла в пристройку, и милиционер, посмотрев мой паспорт, сказал: – Проходите, это на втором этаже, вас ждут… Поднялась по лестнице и остановилась перед широкой стеклянной дверью с надписью «ОПЕРАТИВНЫЙ ЗАЛ». Я, Ушакова Маргарита Борисовна, дежурный судебно-медицинский эксперт по городу Москве возраст – 29 лет образование – высшее, медицинское место работы – Институт морфологии человека должность мл. – научный сотруднику учен. степень – кандидат медицинских наук стаж по спец. – 5,5 лет На основании ст… УПК РСФСР предупрежден(а) об ответственности за дачу ложного заключения. Подпись – УШАКОВА М.Б. Экспертное обязательство 2 Григорий Иванович Севергин Я стоял на лестничной клетке и покуривал, не торопясь, свою «Яву». Да и куда спешить? Подойдет черед – вызовут. Это у них здесь четко. И врач мой лечащий – шустрый такой паренек, весь из себя модненький, с бороденкой чахлой – крикнул мне на бегу: «Григорий Иваныч, скоро ваша очередь». Зачем ему борода? Для солидности, что ли? Да только какая солидность от такой бороды – неряшество сплошное, а за волосья эти сроду еще никому дополнительного уважения не оказывали. А вообще-то врачишко он толковый. Что жаль. В данном, так сказать, случае. Мне-то лучше было бы, кабы он не так здорово смекал в своем деле. Как он меня все-таки быстро расколол! «Дышите! Глубже! Глубже! Здесь отдает? Болит, болит, я вижу – не надо терпеть! Вот здесь – по средней линии – загрудные боли часто бывают? Колет? Ноет? Жжет? Шум в ушах? Мушки перед глазами плавают? Сколько у вас фронтовых ранений – пять?…» И растерялся я как-то. Сидел рядом с его столом, боком, на краешке стула, как нашкодивший школьник, а он, не оборачиваясь ко мне, бойко скрипел пером в толстой папке с гнусным названием «История болезни». Эх, сынок, дорогой ты мой шустрый доктор, видно, уже давно живу я на земле, коли у моей болезни такая долгая и увесистая история. А у дружков моих, ровесников, что остались там, в очень далеких временах, на трех войнах, которые я оттопал, не было вообще никакой истории болезни – не успели они поболеть. Доктор встал, обошел стол, простерся надо мной на длинных ногах, попросил: – Григорий Иваныч, встаньте по стойке «смирно», закройте глаза, вытяните руки прямо перед собой… И показал, как надо сделать. Пальцы у него были длинные, худые, сожженные йодом и дрожали. Я усмехнулся и вытянул руки. У меня-то пальцы не дрожат! – Так? – Да, так. Закройте глаза. Прекрасно, в позе Ромберга устойчив. Я знаю, что в этой самой позе проверяют координацию у пьяных. Но врач не опасался, что я пришел к нему на прием выпивши. Он хорошо знал, чего доискивается. Посадил меня и снова стал тщательно ощупывать старый шрам на голове. – Трепанация черепа? – Нет. Ранение было касательное. – Угу. А тут не отдает? – Нет, нигде не отдает… Видно, прорвалась в моем голосе досада, потому что он вернулся за стол и мягко сказал: – Григорий Иваныч, вы зря на меня сердитесь, это же мой долг… – Долг? Доказать, что я ни к черту не годен? – Мой долг дать объективное квалифицированное заключение о состоянии вашего здоровья. А оно оставляет желать лучшего… Я постарался пошутить: – Один мой знакомый говорит, что если человек после пятидесяти просыпается и у него ничего не болит, значит, он уже умер. Врач покачал головой и сказал: – Вас все равно через комиссию не пропустит окулист… – Пропустит, – сказал я твердо. Он долго пронзительно смотрел на меня, снова покачал головой: – Хорошо, я вас представлю на комиссию. С обязательной перекомиссацией через полгода. Невелик срок – полгода. Ну и на том спасибо. Там еще посмотрим. – Тринадцатого числа на комиссию. Вас устраивает? – спросил он. – В какое время? – В восемь утра. – Устраивает. С десяти у меня дежурство. Я, уже попрощавшись, открывал дверь, когда он сказал с быстрым смешком: – Григорий Иваныч, а как же вы достали диоптрическую таблицу? – Сумел, значит, – и помахал ему рукой. А теперь я стоял на лестничной клетке, курил, смотрел в окно и дожидался, когда меня вызовет глазник читать по его таблице «Ш» и «Б». Из двух окон на улицу были видны Нарышкинские палаты и здание управления за Петровскими воротами. Всего полкилометра – оттуда сюда. Это если не перепутаю «Ш – Б». Иначе не прийти мне обратно. Так что никак нельзя перепутывать эти треклятые «Ш – Б». Я давно знал, что придет вот это сегодняшнее утро и я буду стоять на пустынной лестничной клетке, всматриваться в плохо различимое отсюда здание Петровки и готовиться к полумраку кабинета глазника, где стоят на столе ящики с множеством стекол, и быстрый, услужливый доктор будет ловко менять их в оправе у меня на носу, ласково приговаривая: «Эти вам слабоваты, давайте возьмем следующие», – и показывать невидимым мне кончиком указки на расплывающиеся черточки букв диоптрической таблицы, где я еле мог вычитать верхние жирные буквищи «Ш – Б», а все остальное сливалось в штриховое рябенькое марево, точь-в-точь как пиджачная ткань букле. А мне надо было остаться на Петровке, потому что я уже старый человек и мне поздно менять привычки, навыки, друзей и склонности. И я выучил всю эту таблицу наизусть. До четвертого ряда букв я еще мог в мучительном напряжении высмотреть направление указки. И все эти буквы на таблице я мог назвать, даже вздернутый со сна. ОМКНЕПШ пвкнрич ШРПНБПВ – Севергин, на кардиограмму! – закричали в коридоре. Я бросил окурок в урну и пошел, повторяя про себя на всякий случай – как детскую считалку, как заклятье, как обет вернуться: омкнепш, омкнепш.… Скрученный проводами, облепленный датчиками, лежал я на жестком медицинском диванчике и смотрел на еле слышно гудящий прибор, на прыгающее деловитое перо самописца и знал, что тонкая эта проволочка сильнее меня – ее не обхитришь, ее легкие прыжки на ленте не закажешь и не заучишь, как омкнепш. Мой доктор улыбался подбадривающе, неожиданно погладил по плечу – руки у него были шершавые и теплые – и сказал негромко: – Держись, отец… А я своего отца плохо помню. Каждую зиму он отправлялся в Енисейск растирать бревна на строительный тес. Когда мне исполнилось семь лет, он утонул в реке во время ледохода. Осталось нас у матери шестеро; напекла она мне узел шанег с черемухой, отправила в бесконечно далекую Москву к отцову брату, дядьке Емельяну, а попросту – Мельянычу… – Севергин, к фтизиатру!.. Спирометрия, объем легких, дышите глубже, не дышите, раневой след – травматический пневмоторакс… У дядьки Мельяныча было три георгиевских креста и не было обеих ног. Он сам сделал для себя протезы – похожие на печные горшки черные ступари, в которых помещались культя и полбедра, и когда он стоял на Сухаревке у своей сапожной палаточки, то походил на сказочного богатыря, наполовину закопанного в землю. Шесть дней в неделю Мельяныч ставил набойки, союзки, пришивал подметки, тянул головки, «принимал» на рант, и через его заскорузлые ладони бессчетно катились ботинки, сапоги, тапочки, опорки, валенки, чувяки, бурки, дамские туфельки и «азиатки». А в воскресенье он выпивал литр «Московской» и, раздувая мокрые толстые рыжие усы, пел строевые кавалерийские песни, до хруста сжимал мое тощее плечо и заверял: – Будешь у меня первый по Москве сапожник!.. ПВКНРИЧ – Севергин, к хирургу! – Раздевайтесь до пояса… так-с, так-с, о-очень хорошо, на что жалуетесь, Григорий Иваныч, у вас тут написано, что осколки не были резецированы из мышечных тканей, в плохую погоду не ноют? Да-а, Григорий Иваныч… ШРПНБПВ Ах, как я не люблю, когда незнакомые врачи называют меня по имени-отчеству! В этой вежливости, когда они величают меня, заглядывая в историю болезни, есть грозное предупреждение, обязательная снисходительность к слабому… ОМКНЕПШ Тридцать семь лет назад, когда я на призывном стоял перед столом медицинской комиссии, голый, кирпично-здоровенный и веселый, как вино, никто из врачей меня по имени-отчеству не называл, а все коротко кивали: годен, годен, годен! В лыжно-десантные части! К тому времени я уже разочаровал Мельяныча, не став первым по Москве сапожником, а работал заготовщиком на новой обувной фабрике «Парижская Коммуна» – это мне было и веселей, и интересней, и позволяло на рабфаке учиться. В лыжно-десантные части! И на финскую войну!.. ПВКНРИЧ – Севергин, к окулисту!.. ОМКНЕПШ ПВКНРИЧ ШРПНБПВ – Садитесь, Григорий Иваныч, вот сюда, следите глазами за пинцетом… так-так, все правильно, поднимите голову, сейчас посмотрим глазное донышко… так-так, чуть левее, так, теперь наденьте эти очки – смотрите на таблицу, хорошо различаете верхний ряд? – Да. – Какая это буковка? – Ш. – Эта? – Н. – Эта? – И. – Неправильно, это К. Где прорезан кружок? – Вверху. – А этот? – Справа. Господи, ОМКНЕПШ!!! – Конечно, Григорий Иваныч, с глазками у вас не Бог весть как прекрасно. Вы на отдых еще не собираетесь? – Начальство не пускает. Говорит – возраст еще детский. Всего пятьдесят пять. Глазник подошел вплотную, и вынырнуло передо мной, как из дымного сумрачного марева, его лицо: – Со мной говорил ваш лечащий врач. Я подпишу вам перекомиссовку на полгода. Я молчал. Глазник писал что-то в истории болезни, потом захлопнул с треском папку: – Все. Вам обязательно нужны бифокальные очки. Вышел я на лестничную клетку, закурил и только тут почувствовал, что вся форменка под мундиром мокрая. Н-да, историйка. Спустился в гардероб, надел шинель и медленно направился по улице. С Колобовского переулка вошел во двор, пересек плац – и все еще был как спросонья от дурного ночного видения. Протопал на второй этаж и вошел в оперативный зал. ШРПНБПВ!.. Дата прохождения ВВЭК. _ ноября 197… года. СЕВЕРГИН ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ пол – муж. возраст – 55 лет. место работы – Главное управление внутренних дел Исполкома Моссовета должность – ответственный дежурный по городу звание – подполковник милиции КАБИНЕТЫ хирург – откл. от нормы в предел, допустимого кардиогр. – норма фтизиатр – норма уролог – норма отоларинголог – норма анализы крови, мочи, рентген – в пред, нормы окулист – прогрессир. глаукома, ограниченно годен терапевт – ограниченно годен к несению службы по указ. должности. Срок сл. переосвидетельствования – 6 месяцев. Подписи Заключение военно-врачебной экспертной комиссии – ВВЭК 3 Станислав Тихонов – Просыпайся, Стас! Вставай, вставай! Я ухожу, и ты проспишь на работу! Меня будит не голос ее, а чечеточный перестук каблуков – из ванной в кухню, из кухни в переднюю. Голос у Кати хорошо модулированный, профессионально поставленный, убаюкивающий. Она не может кричать. Свои эмоции она выражает дикторской акцентировкой, паузами, нажимами в конце фраз. Когда она дает команду – вставай! – мне слышится: «…накал стачечной борьбы в Японии достиг…» – Вставай, Стас! В холодильнике пакет молока, на столе голубцы. Ужа-а-асно вкусные! Я высовываю голову из-под одеяла: – А погода? – О-очень плохая! В мире нет полутонов. Все или ужа-асно вкусно или о-очень плохо. – Разве голубцы бывают вкусные? – Ужа-асно! Ты открой банку, это болгарские голубцы, разогрей на плите, выложи в тарелку и разомни вилкой – замеча-ательно получается! Все действительно замечательно. Хорошо, что по утрам у меня нет аппетита и я никогда не завтракаю. Катя, уже в плаще, подходит ко мне, садится на край стула рядом с моей кроватью. – Ты мной недоволен? – спрашивает она, и лицо у нее несчастное. – Нет-нет, о-очень доволен! – испуганно говорю я. Не хватало еще семейной сцены в семь утра. – Я плохая хозяйка, но я тебя люблю! И я тебя люблю, Катя, но, когда ты говоришь это, мне слышатся скатывающиеся с твоих полных губ слова: «…трудовыми подарками труженики полей Ставрополья встретили…» Найди я в себе силы сказать: я люблю тебя, Катя, давай заживем по-людски – и может быть, все устроилось бы, но я панически боюсь, что мой ответ прозвучит как «встречный план предложили железнодорожники», и так получится у нас не серьезный разговор любящих и не очень счастливых людей, а радиоперекличка. Поэтому и говорю торопливо: – Катя, все ужа-асно хорошо! Мы помолчали немного, и я видел, что она бы не прочь спросить меня об очень многом, но уже время вовсю поджимает. Катя спросила только: – Ну что тебе нужно, Стас? Глупо вести с женой, когда она стоит в плаще, такой разговор: он не имеет перспективы, как деревце, растущее в щели каменной кладки. Не набрав силы, он оборвется на какой-то нелепости, когда выяснится, что Катя уже на пять минут опоздала. И все-таки я сказал: – Мне нужно сына. И дочь. И дом… Катя горько вздохнула: – Это правильно, конечно. И все-таки вы, мужчины, ужасные эгоисты… С такой же интонацией Катя произносит: «…крупные монополии ФРГ и Франции ожесточенно отстаивают свои прибыли…» – Ведь ты же знаешь, Стас, сейчас решается вопрос, примут ли меня в труппу на Таганке. Кому же я нужна буду в театре с животом? Что они мне могут поручить?… Действительно, кому нужна в театре лирическая героиня с животом? Как же это я раньше не подумал? Мы, мужчины, все-таки ужасные эгоисты. – Я же никогда не бываю к тебе в претензии, Стас, когда ты сутками пропадаешь или являешься за полночь, а то и с приятелями! Я понимаю – у тебя работа такая! Но ведь и ты должен понять меня! – Уже понял. Ты опоздаешь. – Ты не сердишься? – Нет, совсем наоборот. Катя быстро наклонилась, поцеловала меня и процокала каблуками к двери. Движения у нее быстрые, резкие, удивительно несоответствующие ее бархатному, покойному голосу, в котором от долгой тренировки почти невозможно услышать гнев, слезы, страх или страсть. Как всякий мужчина-эгоист, я не могу в полной мере проникнуться перспективой Кати стать видной драматической актрисой. Катя говорит, что у меня это происходит от недостаточной широты кругозора. И я с ней полностью согласен. Ну, и еще я не верю, что у нее есть для этого данные. В ней масса человеческих добродетелей, кроме лицедейского таланта. Штука в том, что я – мужчина-эгоист с недостаточно широким кругозором, бесконечно далекий от театра, по словам Кати, не представляющий себе ни сценических традиций, ни канонов, ни устоев подмостков, ничего не соображающий во взрывных и открытых артистических характерах, – я занят очень своеобразной работой. Не проходит дня, чтобы мне не приходилось встречаться с людьми, которые актерствуют изо всех сил. Они не знают системы Станиславского и не слышали про школу Брехта, они не учились в театральных училищах, и не доводилось им выходить на авансцену под восторженные вопли «браво!», «бис!». И, актерствуя передо мной, они стараются не за аплодисменты, не за ликование почитательниц, не за звания и премии. Они хлопочут о своей свободе. И называются эти люди – преступники. Они сами себе драматурги, режиссеры и актеры в том горестном и постыдном спектакле, на который они лучше всего не приглашали бы ни одного зрителя, но однажды являюсь я и заставляю проиграть для меня лично весь фарс, драму или трагедию, рожденную ими в человеческих страданиях; и тогда я становлюсь для них публикой, рецензентом, реперткомом и приемной комиссией. И как бы они ни были сподобны дару перевоплощения – а они всегда стремятся влезть в чужую шкуру: одни бездарно, другие старательно, третьи просто талантливо, – все они стараются исключительно истово, поскольку твердо верят, что, обманув меня своим перевоплощением, они вернут себе свободу. Тысячи спектаклей я посмотрел. И думаю, что оценить актерское дарование могу. Полгода назад видный режиссер пригласил Катю «показаться». Она при мне договаривалась с ним по телефону. Почему-то встречу назначили в ЦДРИ. Как я не хотел, чтобы она шла на эту муку! А она хотела. Она ведь готовилась к радости. Я бросил все дела и приехал к трем часам в ЦДРИ, чтобы дождаться ее после экзамена. В старом здании было пусто и тихо. На втором этаже из-за двери я услышал приглушенный Катин голос, бархатный, покойный, срезанный по амплитуде страстей. Дверь была чуть приоткрыта, я заглянул в щелку. Катя читала что-то, по-моему, из «Марии Стюарт», резко, как-то неровно двигалась, а интонации в монологе звучали, будто подложенные фонограммой «Вести с полей». А режиссер сидел в кресле, маленький, усталый, желто-серый, точно упавший в пыль мандарин. У него был рассеяный вид, и он все время быстро, сипло покашливал и потирал желтыми пальцами запавшие виски, словно старался вспомнить что-то очень важное, и никак эта потерянная мыслишка не давала ему покоя. Эта потерянная им мысль явно не давала покоя и Кате, потому что она двигалась все хуже и хуже, и режиссер становился все озабоченней, и что-то он ей потом долго-долго говорил, заботливо, снисходительно и успокаивающе. И когда я вел Катю по лестнице, почти ослепшую от слез, всю такую крепкую, румяную от досады и бешеного тока крови, повторяющую все время горько: «О-очень, о-очень плохой!» – я не мог ей объяснить, что режиссер никакой не «очень плохой», а скорее даже он ужасно хороший и, уж во всяком случае, очень несчастный, талантливый человек, который все помнил, а во время Катиного показа одно позабыл – как называется его желто-серая болезнь, и Катя не могла этого сообразить, а я видел, я знал – рак, и Катино горе, которое он ей причинил своим отказом, было такой пушинкой и ерундой по сравнению с тем, что обрушилось на этого человека, что я не смог выразить ей как следует своего сочувствия, а она решила, что я злорадствую… Я вылез из постели, нехотя сделал несколько гимнастических движений, потом махнул рукой на физкультуру: за сегодняшнее дежурство мне предоставлена будет возможность подвигаться до седьмого пота. Выпил холодного молока и поехал на Петровку. ТИХОНОВ СТАНИСЛАВ ПАВЛОВИЧ возраст – 30 лет место работы – Управление Московского уголовного розыска Главного Управления внутренних дел Москвы должность – старший инспектор отдела УМУР ГУВД звание – капитан милиции стаж в органах внутренних дел – 7 лет 2 месяца 3 дня поощрения и награды – почетный знак «Отличник милиции», ценные подарки, благодарностив взыскания – не имеет …За время работы в отделе проявил себя дисциплинированным и вдумчивым сотрудником, к порученному делу относится добросовестно. Честен, лично храбр, хотя иногда медлителен. Излишне прямолинеен по отношению к обвиняемым, но этот недостаток изживает. Общественные нагрузки исполняет ответственно. За раскрытие ряда преступлений поощрялся руководством Министерства и Главного управления. Звание «капитан милиции» носит 4 года 2 месяца… …заслуживает представления к очередному специальному званию «майор милиции». Члены аттестационной комиссии Из аттестации 4 Рита Ушакова Я нажала ручку высокой стеклянной двери с табличкой «Оперативный зал», дверь мягко подалась. Обширное помещение с окнами во всю стену, точь-в-точь кабинет управления крупной электростанции, который я видела недавно в кинохронике: красивые, ярко окрашенные пульты с мириадами кнопок, лампочек и выключателей, трубки, микрофоны, экраны. За пультами и около них – люди в милицейской форме. Я поискала глазами – около письменного стола стоял высокий милиционер с большими звездами на погонах, видимо главный. Я шагнула к нему: – Здравствуйте. Я новый судмедэксперт… – и протянула направление. Полковник приветливо улыбнулся всем своим гладким, свежим красивым лицом, кивнул на центральный пульт: – Я уже меняюсь. Вот начальник сегодняшней смены. – И громко позвал: – Григорий Иваныч, принимай пополнение… Григорий Иваныч оторвался от тетрадки, внимательно посмотрел на меня, встал, подошел, представился: – Подполковник Севергин Григорий Иванович. Прошу любить и жаловать… – Взял у меня направление, прочитал его и добавил протяжно: – Маргарита Борисовна… Вы впервые?… – Меня попросили заменить на время отпуска Возницыну, – кивнула я. – Ну что ж, дело хорошее… – Севергин доброжелательно посмотрел на меня сквозь сильные очки в тонкой золотой оправе. – Дело хорошее. Познакомим вас… работа обыкновенная. Раньше в милиции не приходилось? – Не-ет, не приходилось. – Я почему-то смущенно помотала головой и подумала, что единственный раз имела дело с милицией в качестве автолюбителя-нарушителя. На нашем стареньком «Запорожце» я ухитрилась въехать на улицу с односторонним движением, прозевав знак, и меня тут же остановил орудовец. «Слушайте, да вы ездить совсем не умеете!» – сказал орудовец. «У меня права!» – возразила я, передавая ему новенькие корочки. Не раскрывая их, лейтенант бросил взгляд на елку, лежащую на заднем сиденье, ухмыльнулся: «Вам небось их Дед Мороз принес! Разворачивайтесь быстренько, да на знаки впредь смотрите!» А теперь мне предстояло целый месяц самой работать в милиции, и попадись тот орудовец, могла бы предъявить ему удостоверение эксперта при дежурной части Главного управления внутренних дел, да «Запорожца» больше не было: уходя из дому, мой бывший супруг сказал, что на имущество не претендует, но ездить ему на работу далеко и сложно, и он хотел бы… Ездить в подмосковный санаторий, куда он устроился врачом-терапевтом, было действительно сложно, тем наш раздел имущества и завершился. – Вы оглядитесь пока минуточку-другую, – сказал Григорий Иванович. – Я тут разберусь с хозяйством и покажу вам где у нас что… Он вернулся за пульт к своей тетрадке, а я стала «оглядываться». Посмотреть тут, прямо скажем, было на что. Против окон почти всю стену занимала огромная светящаяся карта Москвы. То тут, то там вспыхивали на ней красные лампочки с цифрами: «37», «8», «119». Я сообразила, что это номера отделений милиции. На другой стене рядами висели телевизионные экраны, на одном из них был виден движущийся людской поток, автомобили. И хотя дома я включаю телевизор очень редко, здесь заинтересовалась: что там такое показывают спозаранку. Подошла поближе и, вглядевшись, узнала площадь Маяковского. Объектив медленно поворачивался от Концертного зала Чайковского, показывал стремительную лавину автомобилей, уносящихся с Садовой в туннель, потом появились очертания гостиницы «Пекин», кинотеатра… Меня в первый момент озадачило, что вся эта кинохроника идет без комментария диктора, но тут к пульту подошел коренастый капитан, нажал какую-то рукоятку, и на соседнем экране возник Белорусский вокзал, и снова – машины, машины, люди… Капитан деловито черкнул что-то в записной книжке и выключил телевизор: только тогда до меня дошло, что кинохроника здесь ни при чем, это прямой показ с улицы, нужный, наверное, зачем-то дежурной части. Посмотрев еще немного телевизор, я подошла к стрекотавшему телетайпу, который неторопливо пережевывал бесконечную ленту. «…С места происшествия скрылся» – прочитала я очередную строчку, и, словно рассердившись на меня, аппарат глухо бормотнул что-то и, не останавливаясь, начал печатать с абзаца: «Сегодня, 13 сентября, в Центральном клубе милиции совещание организаторов художественной самодеятельности. Начало в 17 часов…» Мне захотелось курить. Я достала из сумочки сигареты, но спички, как всегда, забыла, и теперь неудобно было отрывать занятых людей от дела, тем более что никто из них и не курил. Только Григорий Иваныч сосредоточенно посасывал сигаретку за своим пультом. Ну ладно, потерплю, тем более что зал понемногу заполнялся новыми людьми – видимо, это моя смена. Вот один из них, высокий, тощий, подошел к тому капитану, коренастому, который включал телевизор, что-то негромко сказал ему и хлопнул по плечу. Коренастый оглянулся на световое табло – каждую минуту на нем вспыхивали ярким оранжевым светом цифры: 09.36, 09.37, 09.38 – и засмеялся: – Начальник, как известно, приходит на работу вовремя как раз в тот день, когда ты опаздываешь!.. Высокий обернулся, посмотрел на часы и сказал сердито: – Позавидуешь, твой-то всегда приходит вовремя! – и неожиданно захохотал, обнажив такие крепкие длинные зубы и в таком количестве, словно сам Господь Бог в подарок на рожденье взял их щедрой горстью и сыпанул ему в рот. Широко распахнув двери, быстрым, решительным шагом пересек зал молодой парень в кожаном реглане, нагнулся к Севергину и что-то заговорщицки зашептал ему на ухо, кивая все время в сторону дверей. Величественно проследовал седой осанистый мужчина в пенсне, молча поздоровался с дежурными, вежливо кивнул мне. Тихо гудели за пультами зуммеры, и со всех сторон раздавались приглушенные ответы: «Помдежурного по городу Батов слушает…», «Помдежурного по городу Угрюмов передает…», «Тридцать девятое, свяжитесь с диспетчером Мосэнерго…». – Что у вас, сто девятое? – громко спросил коренастый капитан. – И торопливо заскрипел пером в журнале. Положил трубку, подошел к письменному столу: – Товарищ подполковник, на улице Зорге, во дворе дома двенадцать упавшим деревом придавило женщину… Красивый офицер недовольно сморщился, бросил взгляд на часовое табло – 09.44 – и приказал: – Опергруппу на выезд. Вот оно, значит, как происходит. Я ведь нахожусь здесь как бы в составе опергруппы и выезжаю с нею вместе. Вот и первый выезд. – Нет, доктор, не спешите, – сказал красивый офицер. – Это еще наша смена. Вы свое через шестнадцать минут возьмете… А капитан тем временем говорил в микрофон негромко: – Водитель Петренко, следователь Сазонов, угрозыск Тищенко, медицина и криминалист очередные. Дорохов, твоя очередь? Давай быстренько к машине… Мало ли что собирался… Севергин подошел ко мне и сказал: – Хозяйство наше я вам покажу чуточку позже, как минута выдастся, а то сейчас город принимать пора. Вон там у нас зал «02» – первые помощники наши; здесь, за дверью, – радиоцентр и телетайпный зал. Ваше помещение – на первом этаже, там и стол, и коечка есть, отдохнуть в перерыве… – По лицу Севергина я безошибочно видела, что понравилась ему, и мне это почему-то было особенно приятно, наверное, оттого, что этот пожилой человек много всякого в жизни повидал и если нового знакомого одобряет, значит, видит в нем нечто симпатичное. – Вы пока познакомьтесь с народом. Это майор Микито, мой боевой зам… Толстый статный майор с вислыми запорожскими усами с достоинством кивнул мне, и мы подошли к тому тощему, зубастому, который шутил с приятелем насчет начальства, приходящего на работу не вовремя. Зубастый щелкнул каблуками, по-военному представился: – Помдежурного капитан Дубровский. – Был он вроде серьезен, но в глазах прыгали веселые неугомонные искры. – Наш водитель Алик Задирака, ас – первый класс… – показал Севергин на парня в кожанке, и тот приветливо мне улыбнулся. – А это наша криминалистика. Эксперт научно-технического отдела Ной Маркович Халецкий, будьте знакомы. Я протянула руку седому мужчине в пенсне, он вежливо пожал ее. Севергин, глядя через мою голову, сказал в это время: – А вот и сыщик наш пожаловал. Мог бы, Стас, и поторопиться, у нас доктор новый… Я оглянулась – в дверях стоял Стас Тихонов. Я его сразу узнала. Дежурная часть Главного управления внутренних дел обеспечивает немедленное эффективное реагирование в соответствии с законом на сообщения о нарушениях общественного порядка: преступлениях, стихийных бедствиях и других чрезвычайных происшествиях. Из инструкции 5 Старший инспектор МУРа Станислав Тихонов Я увидел Риту – и сердце, как зазевавшийся ударник, сделало паузу на три такта. И сразу же рванулось вдогонку, частя и сбиваясь: – Рита? – Здравствуй, Стас! Я так рада тебя видеть! Сказала она это громко, искренне, и все наши молодцы, занятые своими делами, повернулись к нам, потому что ее голос как-то легко, без сопротивления перекрыл коммутаторный клекот, глухое бормотание Микито, диктовавшего что-то в селектор, металлическое чоканье телетайпа, скрученные в споре басок Севергина и фальцет Давыдова, смех Скуратова и Халецкого, которым Задирака вполголоса рассказывал анекдот. Все повернулись к нам: Рита шла мне навстречу с протянутыми руками, я невольно двинулся к ней, и наша встреча посредине оперативного зала, наверное, исторгла бы слезы творческого счастья у директора Народного театра милиции Ивана Васильевича Зурина. Что касается меня, то я бы предпочел после восьми лет, что мы не виделись, встретиться с Ритой в менее официальной обстановке, при меньшем количестве зрителей, с меньшим общественным вниманием. – Ага, Тихонов и тут раньше поспел! – сказал Скуратов. – Друзья встречаются вновь! – крикнул всегда боящийся опоздать Задирака. – В молодости мы никогда не встречаем старых друзей, мы с ними только «видимся» или «созваниваемся», – усмехнулся Халецкий. – «Эксперт» и «инспектор» – рифмуется? – спросил собаковод Одинцов, сооружающий стишата для стенгазеты. – Вам, товарищ Ушакова, как начинающему эксперту, будет очень полезно пообщаться с Тихоновым! – обнадежил своим пронзительным голосом Давыдов. – А-аригинально! – подбил бабки закончивший передачу Микито. И только Григорий Иваныч ничего не сказал. Он смотрел, прищурясь, своими близорукими глазами, и мне на миг показалось, что он все знает про нас, про все то прошлое – давным-давно сгоревшее, засыпанное пеплом забвения. Он похлопал меня по плечу: – Хорошо, что ты сегодня; в моей смене. Давно мы с тобой не дежурили, дружок… Задирака включил приемник радиотрансляции. – …Острый политический и конституционный кризис в Австралии привел к смещению правительства… – сказала Катя. – Теща просит приехать – кабана зарезать, а я крови до жути боюсь, – не слушая, бормотал Микито на ухо Одинцову. – …Из Москвы в Бонн отбыл федеральный министр иностранных дел ФРГ Геншер, – доверительно сообщила Катя. Она всегда так говорит: будто какую-то тайну сообщает – может быть, и не очень даже секрет, но лишнего болтать не стоит. – Ну что, притомился? – спросил Севергин Давыдова. – Да ничего. Знаешь ведь – волчок стоит, пока крутится, – махнул рукой тот. – Это же надо, глупость какая: зуб мудрости надумал резаться, – вздыхал Одинцов, и лицо у него, с чуть вздувшейся щекой, было обиженное, сердитое и несчастное. – …Губернатор Алабамы расист Уоллес официально подтвердил свое намерение добиваться избрания на пост президента от демократической партии… – сказала Катя, и в голосе ее было искреннее огорчение по поводу реакционных планов губернатора-расиста. – По коням? – спросил Севергин. Давыдов встал, одернул на животе мундир, и мы все поднялись. Хотя нет такой уставной обязанности, но традиции бывают часто сильнее любых уставных предписаний. И Севергин замер «смирно». – Ответственный дежурный по городу Москве подполковник Давыдов город сдал!.. – Ответственный дежурный подполковник Севергин город принял!.. На табло электронных часов прыгнула цифра, и на серой плите засочилась рубиново – 10.06. – Вы слушаете программу «Маяк», – сказала нам всем Катя. – На волне «Маяка» – музыка из кинофильмов… Я поворачивал ручку радиоприемника, и Катин голос в нем медленно исчезал… – Внимание, товарищи, – сказал Севергин и с указочкой в руках подошел к автоматическому плану-схеме города. – В Москве появился опасный преступник. Вчерашнюю и позавчерашнюю сводки читали? Смена ответила дружным хором: «Читали!», и только я отстал от всех немного, потому что слушал Катю и в то же время смотрел на Риту. – Вот здесь, здесь и здесь… – он показал на кружочки отделений милиции в Октябрьском районе, мигавшие красными лампочками – знаком нераскрытого длящегося преступления. – Суммируем коротенько. Позавчера в двадцать один пятнадцать по адресу улица Коперника, семь, в лифт одновременно с гражданкой Осокоревой, тридцати девяти лет, инвалидом второй группы, вошел неизвестный. На четвертом этаже он остановил лифт, под угрозой ножа забрал у потерпевшей сумочку, снял с руки часы и золотое кольцо. Затем опустил лифт на второй этаж, вынул из сумочки двадцать рублей и вышел, бросив в последний момент в кабину сумочку с документами… Я раскрыл свой блокнот, записал адрес и фамилию потерпевшей. – Вчера, в двадцать пятьдесят, – продолжал Севергин, – в доме одиннадцать по Ломоносовскому проспекту, при аналогичных обстоятельствах, преступник отнял десять рублей, часы и серьги у гражданки Селивановой, пятидесяти лет. Потерпевшая пыталась оказать сопротивление, и тогда преступник нанес ей демонстративное ранение ножом в плечо. В состоянии острого нервного потрясения гражданка Селиванова доставлена в Первую Градскую, где ей оказана медицинская помощь… «Кто-то из местных ребят шурует, – подумал я, – с улицы Коперника на Ломоносовский пройти – только за угол свернуть; определенно видно, что лень от дома отойти, молодой, наверное…» – Ровно через час сходное преступление было совершено также по соседству… – Севергин показал на плане-схеме точку. – В доме десять по улице Строителей. Здесь во дворе много зелени, темновато. Гражданин Боярский, семидесяти четырех лет, неожиданно столкнулся с каким-то молодым человеком. От удара упали на землю очки Боярского. С извинениями, очень любезно молодой человек помог Боярскому отыскать очки, которые оказались разбитыми. Неизвестный предложил проводить Боярского до квартиры. В лифте, под угрозой ножа, преступник отобрал у потерпевшего бумажник, снял с руки часы. Так же, как и в первых двух случаях, опустив лифт на второй этаж, преступник нанес Боярскому сильный удар ребром ладони по глазам и скрылся, предварительно бросив в кабину бумажник, из которого вынул семьдесят пять рублей… Рита шепотом спросила меня: – А как он выглядел, этот бандит? За меня ответил Севергин: – Во всех случаях действовал мужчина лет двадцати пяти, невысокого роста, узкоплечий, волосы темные, подстрижены ежиком, глаза карие, лицо бледное, нос прямой… Это данные, которые потерпевшие помнят определенно. И еще особенность: в первом случае он был в сером костюме, Осокорева запомнила – спортивного покроя, в двух следующих – в темном плаще с поднятым воротником… – Ничего удивительного, – сказал я. – Позавчера было тепло и сухо, а вчера с утра похолодало и шел дождь. Вот он и надел плащ. – Наверное, так, – кивнул Севергин. – По делу идет активная работа, район происшествий будет усиленно патрулироваться, а вы, товарищи, имейте в виду эту ситуацию, чтобы в случае сигнала отреагировать мгновенно. Служба «02» предупреждена… – Слушай, Стас, – сказала Рита. – Но ведь это невероятный мерзавец! Ты обратил внимание, какие жертвы он себе выбирает? Я молча кивнул. Объяснять ей, что, собственно говоря, все разбойники, грабители – мерзавцы, потому что финкой или пистолетом угрожают безоружному человеку, сейчас было неуместно. Я только сказал: – У нас насмотришься всякого… – и сразу же пронзительно зазвенел телефон и замигала желтая лампочка на пульте. Микито нажал тумблер и сказал в микрофон: – Заместитель дежурного по городу слушает… Мы все еще переговаривались о чем-то своем, таком, что связывало нас с прошедшим днем, только что проглоченным красным жерлом часов, шутили и огорчались, но все это было там – за незримым барьерчиком, когда Севергин еще не сказал: «Город принял!», потому что сводка Севергина, резкий звон и желтый блик сигнальной лампы Микито уже включили нас в долгую и муторную круговерть под названием «суточное оперативное дежурство по городу», и все, что происходило теперь с миллионами людей на сотнях километров улиц в бессчетном сонмище домов, стало нашим делом и нашей тревогой, нашим большим ожиданием неведомого, и Микито, прижимая трубку плечом, делал пометки в оперативном журнале, а потом, скосив на нас глаза, кивнул, дал отбой и сказал: – Кража… И все повернулись теперь к Микито, и я краем уха слушал его, хотя фиксировал только необходимую мне информацию, потому что по-прежнему смотрел на Риту, которая успела мне сказать: – Ты совсем не изменился!.. Вот видишь, Рита, я совсем не изменился. Не повзрослел, не поумнел, не изморщинился? А ты изменилась. Из хорошенькой угловатой девушки ты стала красивой зрелой женщиной. И нет в твоих глазах больше сияющей уверенности, что весь огромный мир, голубой и зеленый, создан, чтобы радовать тебя и служить тебе. Больше всего ты любила голубой и зеленый цвета. А теперь ты, наверное, любишь синий и оранжевый – ты ведь, в отличие от меня, сильно изменилась. – …На улице Рихарда Зорге обворовали машину… – объяснил Микито. Ах, Рита, как жаль, что и я сильно изменился! Я бы так мечтал остаться прежним, тем веселым лопоухим парнем, который безумел в твоем присутствии, стараясь каждый раз совершить поступок такой сложности, что никто из моих друзей и попробовать не мог с ним поспорить, и тем не менее с каждым очередным подвигом отдалявшимся от тебя все больше и больше… – …Ночью с «Волги» сняли левую переднюю дверь… Помнишь, Рита, как ночью ты показала мне на асфальтовый каток в Уланском переулке – на всем каталась, а на катке не доводилось! – и через минуту я уже запустил его усталый астматический мотор, сел за жирную от смазки, еще теплую баранку, и мы с тобой покатили неспешно по всем Сретенским переулкам, в клубах едкого солярового дыма, с оглушительным треском, и я слепнул от счастья на поворотах, когда тебя прижимало к моей спине. – …Машина принадлежит известному хоккеисту – олимпийскому чемпиону Алексееву, – закончил Микито и поджал губы, мимически изображая значительность происшествия. – Дай указание в сто девятое отделение и поставь на контроль в Ленинградском райуправлении, – распорядился Севергин. – Григорий Иваныч, я, конечно, не вмешиваюсь, – развел руками Микито. – Но ведь такой человек Алексеев! Можно сказать, ас нашей ледовой дружины!.. Микито был заядлый болельщик, а комментатора Николая Озерова почитал крупнейшим художником слова и с большим вкусом повторял его любимые словечки и выражения. – Ну и что? – посмотрел на него поверх очков Григорий Иваныч. – Так им там на месте слабо разобраться! Если наша группа выедет, Тихонов все организует в два счета! Ведь тут же понимать надо – это Алексеев! Когда он под шайбы ложится, тоже ведь о себе не думает! А ему какое-то паршивое ворье может сбить весь психологический настрой!.. Григорий Иваныч засмеялся, покачал головой, посмотрел на красное табло электрочасов: – Пожалуй, ты прав. Время еще раннее, тихое. Пусть группа готовится на выезд, а ты, Стас, запроси… Мы переглянулись, и Севергин кивнул: – Я тебе потом все по рации передам… Рита недоуменно посмотрела на нас, Григорий Иваныч усмехнулся: – Беготня – дело нехитрое. Работать надо экономно. Я стал набирать номер автомагазина, а Севергин уже перешел на селекторную передачу: – Внимание! Товарищи дежурные территориальных отделений! Ожидайте у телефонов!.. Ожидайте у телефонов!.. Ожидайте у телефонов! Желто-жемчужными пузырьками всплывали бесчисленные лампочки на сером металле генерального пульта – вся милицейская сеть Москвы замыкалась на селектор Севергина. – …Прошу всех ожидать, не все еще сняли трубки. Товарищи, говорит ответственный дежурный по городу Севергин… – Что вы чувствуете, заступая на дежурство по городу? – Ответственность и тревогу: ответственность за порядок в городе и тревогу за человеческие судьбы… Из интервью с дежурным по городу 6 Григорий Иванович Севергин Прежде чем начать циркуляр, надо дождаться, пока вспыхнут все лампочки на пульте: тогда ни один из дежурных не пропустит передачу. Время сейчас самое канцелярское – докладываются итоги за сутки, руководство на местах знакомится с обстановкой, «указников» – мелких хулиганов – собирают для поездки в суд; инструктируют на разводах дневную смену. Так что некоторые дежурные медлят, лампочки под номерами их отделений не подают признаков жизни. Но я их не тороплю – циркуляр не из самых срочных, пусть управляются с неотложными делами. Тихонов пока что пробивается в автомагазин. – Алло, алло, магазин? Девушка, золотко… – Голос Стаса звучит бархатно, вкрадчиво – знает, чертяка, что секретарш с утра надо брать лаской. – Михал Борисыча нарисуйте, срочно нужен… Видимо, секретарша проникается сознанием того, что Михал Борисыча доискивается человек не чужой, – Стас приглушенно бормочет в трубку: – Михал Борисыч, голубчик, Тихонов из МУРа, побеспокоил… а, ну да… Нужно… Помялись тут ребята немного… Двери передние, для «Волги»… Выслушивает длинную тираду, с постным лицом кладет трубку, сообщает: – Директор клянется дедушкой, что за два месяца дверей для «Волги» не было и в помине. И при всей любви к представляемой мною организации раньше, чем в следующем квартале, не обещает. Посоветовал обратиться в трест, а у меня уже все лампочки на пульте задействованы, и я передаю: – Товарищи дежурные! Передача касается тех, у кого на территории находятся станции обслуживания легковых автомобилей… остальным можно отключиться… – На пульте волной проходит рябь от гаснущих лампочек, остается пять, десять, двенадцать… Ага, так. Продолжаем. – Запишите, товарищи. Надо подослать людей на станции обслуживания, пусть изымут неудовлетворенные заявки на ремонт или замену левой передней двери автомашины «ГАЗ-24». По мере поступления данных звоните. Повторяю… Левой передней двери «Волги»… Передача окончена, прошу положить трубки. Тихонов тем временем беседует с трестом: – Ну вы поймите, очень нужно… Где, на Хорошевской? А поближе нельзя?… А-а, ну-ну… Большое спасибо! – И поворачивается ко мне: – Лично, говорит, для вас сделаю одну дверку. Новенькая, Маргарита Борисовна, во все глаза смотрит на нас: похоже, она полагает, что мы решили достать потерпевшему взамен похищенной другую дверь – раз такой дефицит. Мы перемигиваемся, и я звоню дежурному ОРУД – ГАИ. – Дементьев, скомандуй районным ГАИ быстренько поднять за две недели копии актов на аварии, где повреждена левая передняя дверь «двадцатьчетверки». Через двадцать минут перезвоню. Отбой. В дверях зала возникает Задирака. Он прислоняется к телетайпу, скрестив на груди руки, – у него это означает немой укор: опергруппа готова, а мы тут прохлаждаемся. – Давай, Стас, двигай, – хлопаю Тихонова по плечу. – По мере поступления данных будут передавать. И поворачиваюсь к новенькой: – Хотите прокатиться для ознакомления? Случай не ваш, но так, для интереса… Я-то вижу, что они со Стасом старые знакомые и давно не виделись вроде. Пусть пошепчутся… – Если можно, я с удовольствием… Поднялась, зацокала каблучками, а в глазах радость. Очень приятная женщина. Из Гагаринского района звонят: кабаны забежали. Надо разобраться, а то еще людей покалечат. – Гагаринский? Ответственный дежурный по городу Севергин. У вас около шведского посольства кабаны появились, граждане сообщают. А? Конечно, дикие. Вышли наряд, чтобы неприятностей не было. Доложи… – Охотинспекция? Главное управление внутренних дел, дежурный по городу Севергин. В Гагаринский район кабаны забежали. Подключитесь? Ага, связываю вас с дежурным Гагаринского райуправления… Дежурная часть Главного управления внутренних дел принимает немедленные меры в связи с природными явлениями, угрожающими здоровью и безопасности людей. Из инструкции 7 Младший инспектор-кинолог старшина милиции Юрий Одинцов Если верить науке, то думать может только человек. А собачка пробавляется рефлексами. У меня, конечно, нет причин спорить со всеми этими учеными – доцентами там или академиками. Но только мне кажется, что в их расчетах сильная ошибочка имеется. Может быть, они и сами искренне верят, будто собачка не способна думать, но происходит это у них, конечно, от недопонимания. Думают собачки. Хоть разбери меня на части, я не поверю, что существуют рефлексы сообразительности, отваги, верности и любви. Собачки во всем как люди. Среди них есть умники и тупицы, ледащие и неутомимые, трусливые и храбрые, злыдни и добряки, весельчаки, уныльцы, жмоты и расточители, есть скромные таланты и важные бездари. Как говорит наш инструктор капитан Емец: у них только второй сигнальной системы нет, разговаривать не могут. Но это ведь они по-человечьи не могут! И большинство людей их не понимает. А кто понимает, тому известно, что собаки думают. Когда я прихожу утром к Юнгару, стоит мне переступить порог дежурной части, он начинает тоненько, счастливо выть, срываясь на басистый лай, а до вольеры еще добрых сто метров. Отпираю защелку, и он вылетает из домика – громадный головастый волчище, – и вой его, как пение, и визг, как смех, он лает и урчит, прыгает и катается по земле, потому что знает – и еще один день мы проживем вместе. Я сажусь на скамеечку, и Юнгар без команды устраивается против меня, и смотрит мне прямо в лицо своими красивыми выпуклыми глазами, и скалится, язык на сторону, пока я достаю из кармана ломтики докторской колбасы, жирок от ветчины, кусок сахара. Казенная пища – мясной суп из пшена с картошкой – питательна, да не лакома. А у хорошей собачки, как у всякого порядочного человека, свои пристрастия и слабости. И вторая сигнальная система нам не нужна. Смотрю я ему в глаза и слышу неспешные будничные Юнгаровы мысли. Проводник Шалаев вчера на раздаче супа выгреб своему Карату все мясо, а Юнгару оставил больше крупы и костей, и Юнгар обиделся – не жалко мяса, а жалко, что Шалаев такой мелкий; и Юнгар зарычал на него, Шалаев замахнулся, и Юнгар слегка тяпнул за сапог – пусть знает. Приходил доктор, но без меня Юнгара смотреть не стал – ни одна собачка без проводника никому не разрешит себя трогать. По ночам теперь стало холоднее – звезды ближе и ярче, от этого грустно и нежно на душе, хочется выть. Собачка Фархад вчера уехала на задание с проводником Костиным и больше не вернулась… – Юнгар, ранили вчера Фархада. Ножом. Ты помнишь, как нож в руке перехватывать? Юнгар открывает свою розовую пасть лохматого крокодила и осторожно берет клыками мою правую руку – между локтем и кистью. Еще в школе я читал книжку, и там было написано, что какой-то умирающий человек понял одну очень важную вещь: мы все уже когда-то жили на этой земле, только совсем в других обличьях и качествах: мы могли быть римскими императорами, или египетскими рабами, или тягловыми волами, или вольными птицами. Я в своей прошлой далекой жизни был собакой. – …Милиция слушает… – Говорит дежурный врач Второй Градской больницы. Сейчас поступил больной Николай Зозуля, восемнадцати лет, с сильными ушибами головы и лица. Избившего его человека он знает, но отказывается назвать. Говорит, что хочет сначала выяснить, готов ли тот заплатить за нанесенные ему побои, в случае отказа намерен привлекать его к ответственности. – Я сейчас к вам пришлю работника отделения милиции. Если у Зозули такие этические сложности, мы обоих привлечем за хулиганство… Отбой… Сорок шестое? 8 Водитель оперативной машины сержант Александр Задирака Когда мы с поворотом пролетаем через Трубную площадь, крик сирены полощется за нами, как едкий синий выхлоп. Тихонов недовольно косится на меня, но молчит. Вот чудак человек! Мы же не катафалк – это им нужно ехать печально и медленно. А у нас расчет на скорость. Я не скажу, конечно, что Тихонов опасается ездить со мной в быстром режиме, он парень крутой, но ему мои скорости – перегрузка для нервов. Я ему говорю: «Товарищ капитан, вам, может быть, шестьдесят кэгэ – это груз, а для штангиста Ригерта – в руках авосенька; для кого-то шестьдесят кэмэ – это езда, а мне – глухое торможение!» А он мне: «Хвастун ты, Задирака!» Я чуть не задохнулся от таких слов. У нас в стране, может, два миллиона шоферов имеется, а у меня шестое место во всесоюзных автогонках. И то если бы насос-ускоритель на подкосил, еще неизвестно, как бы все сложилось. Хотя этих двух литовцев, братьев Гедрайтисов, и Рапопорта с ЗИЛа я бы все-таки, пожалуй, не обставил. У них ведь, как ни крути, международный опыт, и машину они, пожалуй, больше тетюшкают. Да, так я о чем толкую: в нашей жизни все решает скорость. Все мы гонщики в одном огромном ралли. Сейчас к экзаменам по мастерству без испытания на скорость никого не допускают. И это во всем – играешь ты в хоккей, водишь спецмашину, защищаешь какие-нибудь там диссертации или ловишь преступников. Мчимся мы по этапам как оглашенные, и судье-хронометристу наплевать, по проселку ты сюда прикондехал или по автобану прикатил, у него один отсчет: фора – три минуты, движение идет по графику, или 36 штрафных баллов за опоздание. Жаль, конечно, что Тихонова жизнь на скорости не волнует, много он от этого теряет. Он из-за этого сыщиком великим не станет и в чины большие не продвинется. Но, правда, каждый сам себе дорогу выбирает. Ему по душе тихий скок полированных коней на шахматных клетках, а по мне не может быть слаще мига, когда у тебя в моторе бешено заревели сто осумасшедшивших лошадей, которых я враз вздыбил безжалостной шпорой акселератора и под захлебывающийся вопль сирены погнал с Петровки, по асфальту, по улицам, через жизнь… – …Товарищи дежурные, внимание! Внимание! Говорит Севергин! Все взяли трубки? Передаю сообщение. Прошу информировать все сберегательные кассы, расположенные на вашей территории, о необходимости внимательно присматриваться к клиентам, которые будут продавать трехпроцентные облигации десятирублевого достоинства, свернутые трубкой. Пачка облигаций может быть завернута в коричневую бумагу и перевязана красной шелковой ленточкой от конфетной коробки. Листы облигаций старые, мятые, на многих – сальные пятна, В случае возникновения подозрения принять меры по задержанию клиента. Отбой… 9 Рита Ушакова Желто-синий кораблик наш вспарывает уличное движение, будто нож. Смешной бойкий парень Задирака гонит машину удивительно быстро, плавно и красиво. Может быть, водить автомобиль – это тоже определенный дар? Задирака поворачивает ко мне острый профиль – сверкающая шитьем фуражка чуть набекрень, кокарда ровно посредине лба – и говорит со сдержанным вызовом: – А вы знаете, Маргарита Борисовна, что с шоферской профессии начинается стирание грани между трудом умственным и физическим? – Да-а? – удивляюсь я. – А как же иначе? От физического труда у меня – только педали нажимать и баранку подворачивать. Все остальное – чисто умственное. Глазомер, реакция, контроль дорожной обстановки… – Мне кажется, что твой труд скорее стирает грань между городом и деревней, – сказал без улыбки Тихонов. Похоже, что он недолюбливает шофера. А мне этот парень чем-то симпатичен – в нем бьется одновременно тысяча сердитых быстрых пульсов еще не удовлетворенных желаний и неосознанных стремлений, он весь в непрерывном движении, он искрит, как заряженный аккумулятор. Мчится по улицам наш желто-синий кораблик, похрипывая сиреной, «дворники» сбрасывают со стекла дождевые капли. Мне хочется всмотреться получше в лицо Стаса – такое же, как в последнюю нашу встречу, грустное и сердитое, беззащитное и неприступное. И это только в первый момент мне показалось, что он совсем не изменился. Но как-то неловко рассматривать его в упор, и я потихоньку подглядываю в зеркальце над лобовым стеклом. В его лице появилось что-то несовместимое – грустно-спокойный взгляд и чугунные желваки на скулах. Ах, Мнемозина, прекрасная и строгая богиня памяти! Как долго ты не давала мне покоя своими вестями из прошлого, как долго сомнения и раскаяние заставляли все прикидывать и оценивать заново, и горечь от собственной глупости, боль от сознания своей эмоциональной неповоротливости чуть было не стали ощущением мира вокруг меня. И только тогда Мнемозина, чьи причуды мне непостижимы, отступилась. Она ушла от меня, как раздосадованный кредитор, понявший, что с этого должника больше ничего не получишь. И воспоминания перестали мучить. В них не было больше Стаса, а остались только какие-то неустроенности и сложности нашего с драконом повседневного быта и унизительное воспоминание о суде, где Костик, красиво формулируя, объяснял причину развода тем, что мы не сошлись характерами, а во всем остальном я очень достойный человек и хороший, можно сказать, проверенный товарищ. И я старательно избегала мысли о том, как хорошо, что людям, любившим друг друга и не успевшим поставить печать о браке, а потом расставшимся, не надо впоследствии ходить в суд, объяснять, что мы не сошлись характерами, амбициями, взглядами, планами, выносливостью чувств и долготерпением наших недостатков. Потому что в суде мне надо было бы объяснять, что Стас не обращал внимания на мои недостатки и чувства его были больше и глубже, он сочувствовал моим планам и всерьез разделял ту взбалмошную ерунду, которую я считала своими планами. Его не огорчали мои амбиции, и потому мы с ним сходились характерами. Его любовь и доброта были больше моей эгоистической погруженности в себя. И мы сходились характерами. Мы ведь сходились характерами?… – …Милиция слушает, помдежурного Дубровский… – Молодой человек, подскажите, пожалуйста, где можно купить боржоми… – Повторите, не понял. – Я спрашиваю, где можно достать минеральную воду боржоми или ессентуки № 17. Дело в том, что у меня холецистит и язвенная болезнь… – Обратитесь, пожалуйста, в специализированный магазин «Минводы». – Ха! Там нет! Я и подумал, может быть, вы в курсе дела… – Извините, не знаю. Отбой… 10 Старший инспектор МУРа Станислав Тихонов По-моему, один Задирака умеет с такой скорости подтормозить плавно, мягко и в то же время мгновенно. Короб «уазика» только покачался немного на рессорах и замер. Я открыл дверцу, выскочил и галантно подал руку Рите. Чинно вышел следователь, за ним с облегчением вывалился наш «халдей», отирая взмокший лоб платком. «Когда я лечу в самолете или еду с Задиракой, я вспоминаю о Боге», – объяснил как-то Халецкий. Сейчас, в присутствии Риты, он как-то подтянулся и шуткует чаще обычного. – Приступаем к раскрытию преступления века! – заявляет он, поблескивая стеклышками пенсне. Обычно я ввязываюсь в дискуссию, но сейчас спорить не хотелось, я сказал только: – Значительность преступления определяется не только характером содеянного, но и личностью потерпевшего, – и посмотрел на Риту. А она как раз и уставилась на личность потерпевшего, который встречал нас у подъезда своего дома. Собственно говоря, всякий владелец телевизора давно знаком с этим сильным, выразительным лицом, на котором выделяется мужественный, немного удлиненный нос, – сколько раз мы слышали взволнованный голос Николая Озерова: «Вот он, один из главных форвардов нашей ледовой дружины, девятикратный чемпион мира…» и т. д., пока камера показывала нашего будущего потерпевшего крупным планом. А теперь мы его видели не на экране, а «живого», в застиранном, пузырящемся на коленях олимпийском костюмчике, в кедах и без клюшки. И вполне понятно, что Рита так на него смотрела, мне и самому было интересно с ним познакомиться. – Как они уловчились, козлы! – сказал Алексеев, не теряя времени на протокольные церемонии. – Машина под окном стоит, эт-та надо же! Мне бабку ехать встречать, главное дело… И на лице его не было скорби, а только безмерное удивление ловкости «козлов» да озабоченность – как же бабку встретить без двери? Мы подошли к его машине – без двери она выглядела как-то ущербно, жалко. Пока Халецкий принялся разбирать свой криминалистический чемоданчик, мы строили версии, что, как известно, предшествует всякому научно обоснованному поиску. Один лишь Юра Одинцов, наш кинолог, «выгуляв» Юнгара, бездумно окунулся в работу: дал что-то ему понюхать, и тот немедленно взял след. Юра так нам и крикнул: «Взя-ал!» – и бросился за псом, который с визгом промчался метров семь и вдруг встал как вкопанный, описал несколько кругов вокруг самого себя и, жалостно виляя хвостом, зафыркал громко – след явно и окончательно исчез, будто тот, кто его оставил, взлетел в воздух. Но Юра тут же приземлил мое фантастическое предположение. – Преступник сел здесь в машину, – сказал он, достал из верхнего кармана частую расчесочку и стал обихаживать густые рыжие усы, которые отпустил совсем недавно, а теперь берег и холил, как всякую новую вещь. – С этой идеей, пожалуй, стоит согласиться, – серьезно сказал Халецкий. – Автомобильные двери суть бремена тяжелые и неудобоносимые… Рита засмеялась, и я с завистью посмотрел на Халецкого. Потому что стоило мне подумать о том, что с Ритой надо вести себя как можно естественнее, и меня сразу застопорило, точно в былые школьные времена, когда я мог выкинуть – ей на погляд – любой фортель, но молвить человеческое слово был не в силах совершенно. Все же я напрягся и сказал рассудительно: – Пешеходу эта дверь ни к чему. Конечно, ее увез автомобилист. Халецкий отошел немного и принялся щелкать своим «Контаксом», снимая место происшествия по правилам судебной фотографии; следователь, присев на корточки, осматривал стойку двери, а я связался с Григорием Иванычем. «Не все пока ответили, соберу – я тебя вызову», – пообещал Севергин и отключился; видно, был занят чем-то поважнее. Я подошел к Алексееву и спросил его: – А не мог пошутить кто-нибудь из ваших знакомых? Алексеев вздернул тоненькие белые брови: – В смысле?… Это как то есть? – Ну, бывает, начудят – для смеха. На юморе, так сказать. – Ничего юмор… – сказал Алексеев и с интересом посмотрел на свой жилистый кулак. – Со мной эти шутки плохие… Не-е, быть не может… – и покачал сурово головой. И я сразу поверил, что этого не может быть, и версию о шутке снял с повестки дня. Задумался. Рита с сочувствием посмотрела на меня: – Ты попробуй рассуждать логически, – предложила она. – Я это и делаю. Значит, первый ход – с машин воруют не то, что дорого, а то, что трудно достать. Как правило, во всяком случае. – Ну да, – вмешался Алексеев. – Приемник не тронули, запаску оставили – они в пять раз дороже двери! – То, что двери в дефиците, мы уже установили: ни в магазине, ни на станциях обслуживания их нет. Дальше – варианты: у кого-то старая машина, дверь сгнила, и он решил подновить ее за ваш счет. – Так, – загнул палец на руке Алексеев. – Машина попала в аварию, другие детали владелец отыскал, а дверь не нашел… – Или просто одну дверь помял, так часто бывает, – уверенно сообщил Алексеев. Для Риты наше занятие было чем-то вроде игры, и она охотно в нее включилась: – По-моему, первый вариант отпадает: если машина состарилась, то не сразу же! Владельцы, я знаю, подкупают запчасти исподволь, не так уж оно припекает, чтобы по ночам рвать двери с чужих автомобилей. – Верно, – одобрил Алексеев. – Скорее всего – авария. – Аварии мы проверяем через ГАИ, – сказал я. – Там регистрируют их все, даже мелкие, потому что без справки ГАИ ни одна мастерская не станет ремонтировать битую машину. – Судя по той поворотливости, с которой этот… прикарманил вашу дверь, – засмеялась Рита, – он в услугах мастерских не больно-то нуждается… Насколько я помню по своему «Запорожцу», поставить дверь еще легче, чем снять? Алексеев почесал в затылке, подумал, потом сказал: – В общем, чует мое сердце, история эта… с дверью – долгая. Надо, пока суть да дело, новую доставать. Эх! – И он сердито махнул рукой. – В этом вопросе товарищ… – Рита выразительно посмотрела на меня, – кажется, сможет вам помочь, а, Стас? – Кажется, сможем, – кивнул я. – Вот вам телефончик – это трест автотехобслуживания. Мне там обещали, в виде исключения. Алексеев с благодарностью посмотрел на Риту и принялся записывать номер. Из кабины «уазика» высунулся Задирака и замахал мне: – Севергин на проводе!.. Я побежал к машине, Алексеев крикнул мне вслед: – Эй, товарищ, а как ваша фамилия? – Тихонов! – И влез в кабину. Через динамик в машину вливался беспорядочный шум «малого» эфира: какое-то шипенье, возгласы, вопросы и ответы дежурных, заунывно мурлыкала близкая помеха, видимо технического свойства. – Слушаю, Григорий Иваныч, – сказал я. – Тихонов. – Значит, так, Стас. Люди проверили – с автостанциями туго: человек обращается, дверей на станции нет – он и уходит, заявку не пишет. Но несколько заявок собрали. Наиболее упорных, так сказать… – А в ГАИ? – Тут все на учете. Зарегистрировано за две недели двадцать аварий, в которых участвовали, так сказать, двери. В том числе семь частников, государственные машины я брать не стал. – Все «двадцатьчетверки»? – на всякий случай спросил я. – Само собой. У вас там что-нибудь видно? – Да ничего особенного, собака не взяла, пальчики Халецкий снял на всякий случай, следователь дворника спрашивает, не видел ли чего подозрительного ночью. – И что? – Похоже, ничего пока. Григорий Иваныч, мы, наверное, закругляться будем – здесь, на месте, только время теряем. Запроси, пожалуйста, по отделениям, где эти самые частники прописаны, – пусть узнают, кто починил, кто нет… – Уже запросил. Один из них живет на Второй Песчаной, семь, – это рядом с вами. Запиши номер машины. На остальных ответа еще не дали. – И то хорошо… Я пока подскочу к этому, а ты дождешься остальных сообщений. Как его кличут? – Форматок Василий Гаврилович. – Понял. Поехал. Отбой. Динамик прохрипел что-то маловразумительное и отключился, а я позвал Риту в машину, и мы покатили на 2-ю Песчаную. Владельца побитой «Волги» мне разыскивать не пришлось – человечек в берете и кожаной куртке стоял рядом со своей машиной во дворе дома и сосредоточенно взирал на то, как дюжий мужчина в замасленном комбинезоне, заросший до ушей дикой черной щетиной, правил изуродованное крыло: подсунув железную болванку снизу, он намазал солидолом полированную поверхность крыла и несильно постукивал деревянной киянкой по вмятине. Передняя левая дверь была в устрашающем состоянии – смятая в гармошку, с большой рваной раной в середине. Мы с Ритой подошли поближе, в позе праздношатающихся посмотрели на машину, потом я спросил у хозяина: – А что ж вы с дверью-то делать будете? Ишь, как раскурочена! Хозяин уныло покачал головой: – Что делать буду? Буду делать… В магазине их три месяца нет. Вон умелец мой, – он кивнул на жестянщика. – Выправим, говорит, как миленькую, разрыв заварим, напылим, зашпаклюем, загрунтуем, покрасим – будет как новая… – И тяжело, горько вздохнул, глядя, как под не очень ловкими руками «умельца» на крыле вместо старой вмятины рядами появляются небольшие новые. Я сочувственно поцокал языком, и мы с Ритой направились на улицу, где оставили «уазик». Задирака сказал: – Григорий Иваныч еще два адреса подбросил. Один на Пироговке, другой неподалеку, на Живописной улице, четырнадцать. Просквозив вдоль берега Москвы-реки и обогнув зеленый еще парк, мы выскочили на Живописную, 14. В квартире 23-й мы узнали у древней бабушки, матери инженера Волченкова, владельца побитой «Волги», что сразу после аварии ее сынок поставил машину в гараж и убыл в командировку, приедет через две-три недели, тогда и займется ремонтом. – Что, поедем на Пироговку? – спросил Задирака деловито. – Да нет, надо вернуться к месту происшествия, забрать группу – они уже наверняка все закончили. А там решим, как быть дальше. Машина рванулась к Ленинградскому шоссе, и почти одновременно в динамике зазвучал Григорий Иваныч: – «Сетунь», «Сетунь», я «Байкал»!.. «Сетунь»!.. – Слушаю, Григорий Иваныч, я «Сетунь», я «Сетунь»… – Имеем остальные четыре адреса. Согласно проверке, в двух адресах машины стоят без движения, как были, понял? – Понял, Григорий Иваныч, говорите… – В двух адресах – сделали. Первый – Старопетровский проезд, восемнадцать, Лузгин Василий Васильевич. Второй – Куйбышевский район, Бойцовая улица, двадцать три, Хапчевский Ефим Маркович. Записал? – Записал. Мы сейчас за ребятами вернемся, а оттуда, если ничего у вас не случится, на Старопетровский проскочим. Во-первых, ближе отсюда, во-вторых, я думаю, больше вероятности – вряд ли они на другой конец города за дверью ездили. – Резонно. – сказал Григорий Иваныч. – Действуй. Минут через десять, уже с опергруппой в кабине, мы остановились около нового лагутенковского пятиэтажного строения в Старопетровском проезде. Пенсионер Лузгин был, к счастью, дома. – Василий Васильевич, вы, говорят, в аварии побывали? – Было дело, да обошлось, – бодро сказал Лузгин. – Главное дело, выехал я за линию «стоп» еще на зеленый, а впереди самосвал замешкал. Желтый дают, потом красный. Я, конечно, не слишком тут проворно действовал, но… – Нам обстоятельства известны, – покривил я душой, понимая, что иначе последует автолюбительский рассказ минут на двести. – Что с машиной вашей, починили? – А то как же! – гордо воскликнул Василий Васильевич. – У меня тут по соседству в гараже такой профессор работает! За два дня все сделал, как не было… – Посмотреть можно? – С удовольствием! – Лузгин набросил на плечи плащ, с готовностью повел нас к гаражу. – Конечно, ремонт подороже обошелся, чем страховку получу, но уж зато, как говорится, дорого, да мило… Он отомкнул ворота старенького железного гаража – внутри стояла синяя «Волга», левая передняя дверь ее была загрунтована, подготовлена к окраске. – Дверь в магазине брали? – спросил я. – Как же, приготовили вам в магазине! – отозвался Лузгин. – Петька и притащил… – И давно? – Сегодня утром! У них в гараже машину списали, аварийную. Ну, чем добру в металлолом идти, лучше в дело – так, нет? Он и огрунтовал ее, и поставил быстренько – все путем. Откуда-то у меня из-за плеча вынырнул Халецкий, колупнул ногтем грунтовку двери и спросил озабоченно: – А старая краска поверх новой не вылезет? Это ведь дело серьезное: покрасишь красной по старой зеленой, а через неделю пошли разводы… – Не должна… – задумался Лузгин. – Старая – серая была, такая серо-стальная, знаете? – Ах, серо-стальная! – успокоился Халецкий и подмигнул мне. – Тогда другое дело… Машина Алексеева была выкрашена серо-стальной краской, и нам теперь только оставалось попросить Василия Васильевича проводить нас к своему «профессору». Остальное было делом техники, и мы могли с чистой совестью удалиться – местные сыщики закончат расследование уже в деталях, а нас ждут бесчисленные дела большого города, в которых мы, если повезет, еще сгодимся. – …Милиция слушает. Замдежурного Микито… – Товарищ Микито, дорогой! Выручайте, пропадаю! Я цирковой артист оригинального жанра. То есть иллюзионист. У меня вчера пропал чемодан с реквизитом. Моя фамилия Сидорини… – То есть как пропал? При каких обстоятельствах пропал чемодан? – Не знаю. Возвращался из гостей – и пропал. Пришел в гости – был чемодан, и уходил – вроде бы был. А сегодня – нет. А там мой специальный реквизит, мне без него зарез! Месяц будут новый делать! Помогите! – Соединяю вас со столом находок. Отбой… 11 Сержант Александр Задирака – Поехали? Тихонов кивнул, и я потихоньку отпустил педаль сцепления. У хорошего водилы – особый шик в трогании с места. Если ты настоящий шофер, то машина должна начать двигаться для пассажира так же незаметно, как самолет отрывается от взлетной полосы. И только потом – свободный разгон, форсаж и бешеный клекот мотора в рывке. Не из зависти, а просто ради справедливости я сказал, ни к кому не обращаясь: – Это, конечно, случайность, что вор и хозяин машины живут так близко. А то бы мы их поискали! Повезло здорово. Как говорится, счастливая случайность… Врачиха Маргарита, быстро посмотрела на меня и захохотала. Красивые у нее зубы, будь она чуть моложе, мне бы такой человек подошел. Тихонов равнодушно смотрел в окно, а эксперт-криминалист Халецкий постучал меня легонько по плечу и сказал: – Неглупый человек по имени Паскаль заметил однажды, что случайные открытия совершают лишь подготовленные умы… Только я ему собрался ответить остроумно – не оставаться же мне в глазах врачихи деревней неотесанной, – как со мной начал устраивать гонки мотоциклист – какой-то дурачок с мотором в промежности. Это на мокром-то асфальте да на двух колесах! Я как врезал по левой стороне, с сиреной, с визгом покрышек на вираже, и через динамик в микрофон ему: – Водитель мотоцикла «16–54»! Сбавьте скорость, займите свободный правый ряд! И тут же запищала, засвистела на вызове рация: – «Сетунь»! «Сетунь»! Кража госимущества! Сегодня ночью неизвестные преступники проникли через окно первого этажа по улице Прянишникова, дом семьдесят семь «а», в виварий ВНИИ антибиотиков, и совершили кражу двадцати двух подопытных кроликов… Улица Прянишникова – это Тимирязевский район, сорок шестой квадрат Москвы. Самый короткий маршрут – по улице Алабяна, на Ленинградку, через улицу Космодемьянских, на Большую Академическую – и мы в Тимирязевке. Тихонов негромко переговаривается с Григорием Иванычем по рации; уточняет сведения, что-то не спеша записывает в свой блокнот. Нет все-таки в нем быстрого нерва! Сыщик на задании должен весь играть, как на шарнирах, в нем каждый мускул, любая жилочка должны звенеть! Эх, кончу милицейскую спецшколу – меня в МУР возьмут как пить дать, Вот тогда посмотрим, кто из нас для этой работы лучше задуман. Пройдет какое-то время, и вот на такое происшествие выдернут меня – старшим группы. Ситуация предельно острая: двадцать из двадцати двух похищенных кроликов заражены свежим штаммом холеры. Опасность открытого заражения преступников налицо, если нам не удастся установить их практически немедленно, вспышка эпидемии почти неминуема. Завлабораторией, профессор, бледен, растерян. «Кто бы мог подумать, Боже мой, – постанывает он. – Никогда ничего подобного не случалось, кому они нужны, кролики? Из вивария?…» «Как же вы могли производить такой опасный эксперимент, не обеспечив надежной охраны?» – сурово спрашиваю я. Профессор буквально убит, он уничтожен своей ошибкой, которая может стать роковой для тысяч и тысяч людей. Я сразу же информирую по рации Севергина, и он, согласно плану, начинает «закрывать город», – огромность этого мероприятия даже представить себе невозможно: в намеченный час не поднимутся со взлетных дорожек реактивные лайнеры, не отойдут от перронов переполненные поезда и электрички, останутся на автовокзалах огромные междугородные автобусы. Ни одна машина не покинет город по шоссейным дорогам… Да мало ли что еще означает «закрытие города»! А Минздрав уже комплектует бригады эпидемиологов, готовит помещения для изоляторов, расконсервирует аварийные запасы антибиотиков, сильнодействующих медикаментов. Я рассматриваю аккуратно взрезанную автогеном оконную решетку, и мысль, острая, как игла для инъекций, входит в мозг: а если это не глупые мальчишки, которым захотелось поиграть с кроликами – это наша первоначальная версия, – а враг? Серьезный враг, который знал, что кролики заражены, и взял их для того, чтобы вызвать эпидемию сознательно? В самом деле, откуда у мальчишек автогенный резак? Или даже, допустим, взрослого алкаша, который решил устроить себе за счет вивария мясоед с крольчатиной? Пока оперативники и наружная служба делают свое дело, я лихорадочно допрашиваю сотрудников по своей версии. Кажется, нащупывается ход: несколько дней назад в институт приезжал иностранец, господин Гуттенморген, представитель фирмы, устанавливавшей в лаборатории новое научное оборудование. Некоторые припоминают, что он интересовался разработками лаборатории, с любопытством осматривал клетки крольчатника. После окончания работы был устроен скромный товарищеский ужин, в ходе которого господин Гуттенморген обменялся с одним из младших научных сотрудников галстуками – в честь мира и дружбы. Так-так-так… Я вызываю Юрку Одинцова, и он дает Юнгару понюхать галстук Гуттенморгена. Юнгар делает круг по лаборатории, недовольно фыркает – видимо, ему мешают острые запахи медикаментов – и решительно становится передними лапами на подоконник, через который проник в лабораторию похититель. Поводит носом вправо-влево, вправо-влево, обнюхивает решетку и выпрыгивает на улицу. Юрка и я устремляемся следом. Обычная история – вор уехал на машине. Но я не теряюсь: известна гостиница, в которой Гуттенморген остановился. Мы прыгаем в машину, но перед этим я высаживаю водителя и сам сажусь за руль, и мы мчимся… – Хорошо держишь скорость, – сказал у меня за спиной Халецкий; я помотал головой и очнулся… Ладно, мой час еще не пришел, пока мое дело – скорость, и я вам ее обеспечу в лучшем виде. Тот, кто не рожден для баранки, все равно не поймет этого слияния с машиной на огромных оборотах – я ведь никогда не думаю: больше газу, чуть левее, тормозок, выжать сцепление, третью скорость. Мои руки и ноги делают все это автоматически, они стали частью автомобиля, как коробка скоростей или полуоси, потому что мои нервы замкнуты в электрические цепи трамблера, и сердце бьет в резонансе с ритмичным всхлипом бензонасоса, и как в аорту рвется моя лихая злая кровь, так прыскает с напором в цилиндры бензин, в мгновенный и бесконечный цикл его сплошных взрывов, каждый из которых – только огненный пшик, а все вместе – наша скорость. И масляный рокот и бой поршней – это слитный топот копыт не видимой никому сотни лошадей, которых я железно держу на пластмассовом поводе своей шоферской баранки. – …Милиция слушает. Ответственный дежурный Севергин… – Товарищ подполковник, это Кондратенко из двенадцатого отделения. Тут у нас незадача – сильно гражданина током электрическим ударило, он в ванной магнитофон крутил. Утверждает, что это ему жена ток к ванне подвела. – Позвони в районное управление, пусть приедут эксперт и следователь, скажи, что я распорядился. Отбой… 12 Инспектор-кинолог Юрий Одинцов Замок на двери в виварий был сбит тяжелым железным прутом. Вот и моталась дверь сиротливо на скрипучих петлях – заходи кто хочешь. Участковый, помахивая планшеткой-«лентяйкой», не спеша выговаривал худому седоватому человеку в белом халате: – Ну что за дело: чуть чего – сразу звонить на Петровку! Мы тут без головы, что ли, – и сами найдем. Куда они от нас денутся! Белый халат смотрел на него с недоверием, тяжело вздыхал, потом досадливо махнул рукой. Тихонову он сказал горько: – Очень вас прошу – постарайтесь найти! Иначе пропадет труд многих людей за несколько месяцев… Тихонов улыбнулся: – Мы всегда стараемся. А улыбается он, надо прямо сказать, просто замечательно – такую улыбку не наиграешь, в ней спокойная усмешка над самим собой, и обещание подсобить, когда совсем тесно станет, и участливое понимание чужой маленькой беды. Мне кажется, что Стаса должны сильно женщины любить – в нем есть какая-то интересная недосказанность, волнующая закрытость чувств, когда кажется, что все слова уже произнесены, все ясно, а он все-таки последнее слово оставил, не разменял в горячке встречи. Я ведь видел сзади, как через зеркало на него врачиха смотрела… – Украденные кролики входят в три контрольные группы, на которых мы фиксируем воздействие препаратов… Пропали результаты наблюдений двух лабораторий. – Экспериментальные препараты безвредны? – спросил Тихонов. – Абсолютно! Они никак не связаны с инфекционистикой. Но разве дело в этом? Мы не сможем получить ответов… Тихонов повернулся ко мне: – Ну, что, Юрчик, попробуешь? Вся надежда у двух лабораторий на тебя с Юнгаром… А Юнгар смотрит на меня из машины, в окошко весело скалится. Здесь, в виварии, для него, конечно, запашок сильный, след должен долго держать, если они на машине не уехали. – А какие у вас соображения, Станислав Павлович? – спрашиваю я. – Соображения? – задумчиво переспрашивает Тихонов, расхаживая между пустыми клетками. – Это, скорее всего, местные пьянчуги отличились… – А может быть, мальчишки?… Очень даже может быть, – говорит настырным голосом Задирака. – Мальчишки? Не-ет, это вполне взрослые воры. – А почему не пацаны? – въедается дальше Задирака. – Сколько пропало из вивария клеток? – поворачивается Тихонов к белому халату. – Четыре. – Стас, а почему ты уверен, что это не мальчишки? – спрашивает врачиха Маргарита Борисовна. Тихонов пожимает плечами: – Ну, во-первых, поднять клетку, в которую напихано пять-шесть кроликов, может только крепкий мужик. А во-вторых, если бы сюда забрались такие рьяные юннаты, они бы еще взяли вот этих морских свинок, белых мышей и уж обязательно ежей… …Юнгар поднимает на меня глаза, и весь он уже в предстартовом напряжении. Черные ноздри его быстро-быстро шевелятся, вздыбился шерстью загривок, комья мускулов перекатываются на спине, хвост палкой. – Ищи, Юнгар! Собачка дернула лонжу и пошла по следу. Юнгар держит след красиво, он ведет его просто изящно – не зарывается носом в землю, не ерзает на маршруте, он бежит, слегка наклонив свою черную лобастую голову, и только подрагивающий нос, будто вырезанный из черной пористой резины, да острые уши дыбком скажут понимающему человеку, что собачка не выгуливается, а служит. Мы перебежали через захламленный хозяйственный двор, и в самом углу Юнгар легким толчком перемахнул через забор. И я за ним. Выскочили в проулок, Юнгар полоснул носом асфальт, как миноискателем, и рванул в глубь дворов. И здесь стал набирать скорость. А мне-то что? Я и быстрее могу поспевать, Юнгарушка. Тебе четыре года, а мне двадцать три, мы прожили с тобой треть своей жизни, мы с тобой ровесники, мы с тобой еще молодые и оба очень здоровые! Пошли, Юнгар, ищи, ищи, я за тобой поспею… Юнгар влетает на детскую, площадку, пересекает песочник, делает быстрый и плавный круг вокруг скамейки, на которой, видимо, ночью отдыхали воры, а сейчас сидят остолбеневшие бабушки и няньки и зачарованно глядящие на собачку малыши, и резко, рывком-рывком, режет наискось газон, сильным махом перелетает через кусты и снова – в переулок… Наше дыхание сливается, прошел первый противный мандраж поиска, и мы оба уже окунулись в веселый крепкий азарт охоты. Незримая, никем другим не ощутимая нить острого запаха кроликов ведет Юнгара компасной стрелкой, она злит и волнует его нервы поискового пса, и эти полкилометра, что мы пробежали вполсилы, внушают ему уверенность в успехе, – больше всего городская розыскная собачка ненавидит запах резиновых автопокрышек и вонь сгоревшего бензина, потому что обычно на этом смрадном барьере кончается для нее настоящий след. А если след не оборвался рядом с местом происшествия, значит, он будет еще долго вести через дремучий лес чужих, ненужных сейчас запахов – резкий, как пила, смрад резиновой обуви, волнующий аромат собачьих «визиток», кошачий злой, противный дух, аромат случайно пролившейся из сумки мясной сукровицы, дурманящее, сбивающее с пути дыхание женских пудр, помад и одеколонов, больное, как толчок в нос, колыхание отравленного воздуха над большим пятном машинного масла, горькую пыльцу цветов и слабых осенних трав, одурь типографской краски от клочьев газеты и сорванных афиш… Вдох-выдох, вдох-выдох, легче шаг, толчок правой. Еще быстрее! Ищи, ищи, Юнгар! Ах, как прекрасно чувствовать послушность каждой своей косточки, каждой мышцы, любой связки, когда между нами с Юнгаром – пять метров лонжи, и мы мчимся без топота и хрипа, и земля будто сама отталкивает нас для полета в следующем прыжке, и сердце бьется ровно и гулко, и холодный осенний воздух кипит в крови пузырями, как боржоми. Ищи, ищи, Юнгар! Вперед, через пустырь, Юнгар! Наш инструктор-наставник капитан Емец знает про собачек и поисковую работу все. Но для этого ему пришлось прослужить почти тридцать лет, и устало сердце, и когда он вышел в последний раз на поиск бандитов в Бирюлеве, его призовая собачка Акбар вела по следу одиннадцать километров, и Емец, у которого хватило сил воспитать ее, не мог их собрать, чтобы бежать одиннадцать километров, и он привязал лонжу к бамперу милицейского «газона», и Акбар тащил за собой двигавшуюся на второй скорости погоню, пока не привел к укрытию бандитов. Ищи, Юнгар, ищи, ищи! Быстрее, быстрее, пока сердце бьется мощно и весело! За пустырем расползлись сараи и гаражи. Здесь запах бензина, резины, масла и старого металла даже мне шибал в ноздри, но Юнгар уже шел неостановимо, как стайер на последнем закруглении перед финишем. Круто рванул в сторону, через канаву, по дощатому измостью, к перекосившемуся сараю, у дверей встал во весь рост, налегая на серые старые доски, и радостно, с горловым хрипом, во всю мощь легких дал голос. – Охранять, Юнгар! – Я сбросил лонжу и облегченно вытер с лица испарину. С дальнего края пустыря показался наш желто-синий автобусик, я подкинул вверх кепку и замахал им рукой – чтобы они нас с Юнгаром не потеряли. Потом участковый и подъехавший из отделения инспектор доставили к сараю хозяйку, и сзади нее маялся красномордый опухший парень – сынок, в грязно-рыжей щетине и голубой ряби наколок-татуировок. На правой кисти у него было кривыми буквами наколото «ЖЕНЯ». Радостный Задирака спросил у парня: – Ты, что, боишься забыть, как тебя зовут? Мы напомним!.. Парень плевался и грозился нам прокурором за самоуправное вскрытие сарая. Потом мать вынула откуда-то из-под кофты ключи, хрустнул в нутре ржавый замок, распахнулась створка двери, и в прорезавшем сумрак сарая луче фонаря кроваво сверкнули две дюжины напуганных кроличьих глаз. А на верстаке у двери валялись три голые, уже ободранные тушки… Юнгар подвизгнул и отошел от дверей. – …Милиция слушает. Замдежурного Микито… – Дяденька, помогите, пожалуйста. У нас кошка Машка упала в сетку под окном. На шестом этаже. Мяукает, а вылезть не может. Жалко Машку… 13 Рита Ушакова Вытирая руки носовым платком, в зал вошел следователь Скуратов и сказал: – Станислав, вас ждут в приемной какие-то провинциалы. Тихонов удивился: – А почему вы думаете, что провинциалы? – Они оба в сапогах и в нейлоновых рубашках, – оъяснил следователь. Тихонов засмеялся, взял меня за руку и предложил: – Хочешь познакомиться с провинциалами? – Хочу, мне все интересно. – Я поднялась, и мы пошли вниз, в приемную. По дороге, все еще улыбаясь, Стас сказал: – Он мне напомнил одну давнюю историю. Ко мне пришел как-то в гости мой приятель, однокурсник. Вечером мать спросила: «Он что, провинциал, твой новый друг?» «…Мамочка, – спрашиваю, – ты с чего это взяла?» А она хохочет: «У него бакенбарды и трагическое выражение лица!» В приемной сидели и тихо переговаривались с молоденьким дежурным лейтенантом «провинциалы» – здоровенные парни с обветренными простодушными лицами. Лейтенант встал: – «Сквознячок», Станислав Палыч. Тихонов мельком оглядел парней и спросил: – Мотоцикл? Парни в один голос ответили: – Мотоциклы! – и только потом удивленно переглянулись. – Ясно, – кивнул Стас. – Рассказывайте, только покороче. Один из парней, беспокойно жестикулируя огромными ручищами – на пальце правой поблескивало золотое обручальное кольцо, – забубнил: – Приехали мы вчера, да, вчера, выходит, «Явы» нам нужны. Из города Ново-Экономическое, знаете небось, нет? В Донбассе, одним словом, да… Шахтеры мы… Наших мотоциклов, конечно, навалом, но охота «Яву», у нас шоссейки такие нынче залили, будь спок!.. – Короче, гражданин… – сказал Тихонов, и фраза прозвучала у него совсем по-милицейски. Он, наверное, это почувствовал и добавил: – Я же вас просил… К делу переходите. – Я и говорю к делу, – отозвался парень. – У нас тут в Москве делишки кой-какие, ну и мотоциклы решили взять. Приезжаем к магазину, на витрине «Явы» красуются, а в наличии нема. Директор говорит: «Дефицита нету, да вашего брата фанатов полно, с базы завозить не успеваем…» – И что, очередь? – спросил Стас. – Ну! Месяца, говорит, на полтора. Так мы ж не можем полтора месяца тут ошиваться – работа ждет! Ладно, толкемся около магазина, подходят двое парнишек; слышь, говорят, орлы, «Яву» хотите? Ну, говорим, «Яву». Тут, говорят, такое дело – мы сами на заводе работаем, нам министерство на два мотора наряд выделило. И, как на грех, денег нет, выкупить не можем… Ну, говорю, друга, помогите – так «Яву» хочется! А набросить нам по полтинничку – не обидно, говорят, будет, на пропой души, вашу покупку спрыснуть, значит? Да что вы, кричим, мы хоть сейчас! Не, говорят, сейчас не надо – сделаем дело, тогда ужо…Договорились, поехали. Приезжаем в министерство – наряд оформлять. Один парень на улице остался, другой, который разговор с нами вел, пошел по кабинетам, мы за ним ходим. Все его там знают – вась-вась да за ручку и все такое прочее. Приходим к главному начальнику, парень к секретарше: «Борис Иваныч на месте?» Она говорит – вышел. Подождали с полчаса, опять туда же. Пришел? Пришел. Он к нему в кабинет, минуты через две вертается – пишите, мол, заявления. Ну, мы пошли в коридор, написали. Он их забрал, ушел в приемную, скоро обратно является – на заявлениях наших красным карандашом: «Бухгалтерия. К оплате». Пошли, говорит, братцы, в кассу. У дверей бухгалтерии взял деньги, пришпилил к заявлению. Мы ему снова – возьми свою сотню. Не, говорит, ни за что – выкатите моторы из магазина, тогда, как говорится, чокнемся. Ладно. Ушел он, и с концами. Часа полтора ждали… – Когда дело было? – спросил Тихонов. – Да аккурат после обеда мы с ними встретились, часа три, значит, начало четвертого. Пока договаривались, да ехали, да бумажки подписывали, ну, часа четыре, полпятого стало, а, Сергей? Товарищ по несчастью сумрачно кивнул патлатой головой. А потерпевший продолжал: – Около шести, смотрим, народ служивый уже расходится, засомневались мы. Заглянули в бухгалтерию, туда-сюда: нет его нигде. Я гляжу, уборщица там в коридоре за дверью копошится. Не видала, говорю, мамаша, такого да такого, он сюда вошел? Она смеется: раз, говорит, вошел, значит, тут должен быть. Да нет, говорю, нет его тут нигде и обратно не выходил. Она и говорит: а может, он на вторую парадную вышел – и показывает дверцу в конце коридорчика. Мы – туда, а там лестница и выход на улицу. Спустились мы, смотрим, и дружка его, который на машине нас вез, нету, и машины его нигде не видно… – Какая машина? – перебил Стас. – «Москвич», четыреста второй. Кофейный. – А номер, случайно, не запомнили? Парни переглянулись, пожали плечами, второй сказал: – Кабы знали… тогда, конечно, запомнили б… – Кабы знали, вам и запоминать не надо было бы, – едко сказал Стас. – Вы бы с ними не вязались просто… Эх, вы… Ну, и дальше что – в милицию? – Не-а… – длинно сказал первый парень. – Мы его еще на улице ждали… никак поверить не могли: свой вроде мужик, а такая сволочь… – И парень вдруг судорожно всхлипнул, будто собираясь заплакать – такой огромный лохматый ребенок с обручальным кольцом, которого несправедливо и жестоко обидели. – Денег жалко, – простодушно сказал второй парень. – Две тыщи сто отдали, за них наломаешься… – Да брось ты, Серега, – зло перебил первый. – Деньги… хрен с ними… Главное – дураки мы… Эх, дурачье какое… В комнате повисла тяжелая тишина. Стас, сумрачно уставившись в потолок, вычислял что-то, лейтенант сочувственно смотрел на парней, сидевших понуро. – Так, ладно, – прервал молчание Стас. – Дальше что происходило? – С утра потолкались мы в министерстве в этом, потом в магазин поехали, к открытию, – думали, может, все-таки недоразумение какое вышло, и он туда приедет. Ну, потом поняли – околпачил он нас, гнида. Посоветовались с людьми. Езжайте, говорят, на Петровку, тридцать восемь. Мы и поехали… Молча поднялись мы вместе с потерпевшими на четвертый этаж основного здания – в 6-й отдел МУРа, который занимается всякого рода мошенниками. Стас познакомил меня с инспектором – вихрастым пареньком на вид лет девятнадцати – Колей Спиркиным и коротко рассказал ему немудрую историю наших новоэкономистов. – Попробуем вам помочь, граждане, – серьезно сказал Коля, обращаясь к парням. – Только сначала ознакомьтесь с этим вот правилом. – И он указал на картонный рукописный плакатик, висевший на стене: «ОПОЗНАНИЕ ПРЕСТУПНИКА – ДЕЛО ЧЕСТИ ПОТЕРПЕВШЕГО!» При этом он хитро подмигнул Стасу, и я поняла, что лозунг – дело рук и предмет гордости Коли. Вместе со Стасом он притащил и разложил перед потерпевшими несколько альбомов в синих ледериновых переплетах. – Ну, начнем, благословясь, – сказал Коля, открывая первый альбом. – Смотрите, ребятки, внимательно на эти карточки, ищите знакомые вам лица… Потеснившись, парни уселись за столом и, вполголоса переговариваясь, начали листать альбом. Еще не дойдя до середины, они загомонили: – Вот он! Он самый, паразит! Коля внимательно посмотрел на фотографию. Потом, помычав себе что-то под нос, раскрыл перед потерпевшими другой альбом, весьма потрепанный: – Теперь здесь ищите… – А зачем? – недоуменно спросил первый парень. – Вот он, мы его точно указали, не сомневайтесь! – Э-э, братцы, вам кажется, что точно, а потом выясняется, что не точно. Похожих людей мало ли? Смотрите, смотрите, не ленитесь! Пока ребята смотрели альбом, Коля Спиркин отошел с нами к окну: – Это Рудик Вышеградский. – Марчелло? – уточнил Стас. – Он. Все бы в цвет – Рудик как раз по «сквознякам» мастер, его почерк, но дело в том, что он был осужден и вряд ли вернулся, я сейчас посмотрю приговор… – А что ж ты им еще дал? – удивился Стас. – Там его карточка есть давняя, лет десять назад снимали, еще мальчишкой, можно сказать. Спиркин посмотрел на всякий случай приговор – срок наказания истек полгода назад… – Он! – торжествующе заорал Сергей. – Похож, – поддержал первый парень. – Но только он здесь молодой очень. А вообще-то он! – Вот стервец! – сказал Спиркин с досадой. – Ведь обещал в прошлый раз, Христом Богом клялся, что, по крайней мере, Москву «бомбить» не будет. – А что это его так разобрало? – с усмешкой спросил Стас. – Да как тебе сказать – в порядке благодарности, что ли. Мы, понимаешь, хоть и посадили его потом, но предварительно выручили: его в «Шестиграннике» взялся наказывать один уголовник, так он его довел чуть ли не до потери пульса. Насилу отходили… Коля дал нам адрес Вышеградского, и мы, оставив в приемной потерпевших, отправились в оперативный зал. Севергин по просьбе Стаса очень быстро связался с отделением милиции, на территории которого жил мошенник, и попросил его задержать. У меня всегда было представление, что жулики держатся друг за друга, что у них что-то вроде союза, иначе им, при их профессии, мне казалось, не удержаться в одиночку. Я и спросила Стаса, почему с Вышеградским так строго обошелся тот уголовник, все-таки свой брат жулик! – Ну, это все не так просто, вернее, не так линейно, – сказал Стас. – Ты напрасно думаешь, что между жуликами тишь да гладь. Они друг у друга за лишний кусок глотку вырвут, и все эти россказни о братской дружбе меж блатными – чистый фольклор. Тем более, если речь идет об аферисте. – А почему об аферисте – тем более? – Потому что если, ну, условно, конечно, признать у жуликов какую-то сословность, то аферист гораздо ниже вора по иерархии: его, конечно, уважают за быстроту ума, но недолюбливают за крайнюю – даже среди жуликов! – безнравственность, презирают за полное отсутствие сентиментальности и ненавидят за постоянную готовность ради денежки отступить от блатных законов. – Стас, а как жулики понимают безнравственность? – Само собой, когда карманник вытаскивает у тебя в троллейбусе всю получку, то о какой уж тут вроде нравственности говорить! Но некоторые представления о человечности есть и у них. Был такой жулик – Важа-седой, он из кавказцев, вот мне Важа про одного из аферистов сказал как-то: «Нэ человэк это, слушай, настоящий шакал! Он, дорогой, родного дедушку под виноградом похоронит. Зачэм, знаешь? Чтобы на удобрении сэкономить, вах!» Севергин снял трубку, послушал, подозвал Стаса, тот записал что-то в свой блокнот и вернулся ко мне. Оказывается, Вышеградский лежал в больнице. – Это осложняет дело, – сказал Стас. – Парни так уверенно опознали его… и все пустое. Алиби… – Выходит, они ошиблись? – Трудно сказать… – Стас покачал головой. – Уж больно они в него вцепились… Тут что-то не то. Пошли к нему? – Куда – в больницу? – Ну да. Ты мне как доктор можешь понадобиться, особенно если он «горбатого лепит». – Горбатого лепит? – не поняла я. – Ну да, это они так говорят. – А что это такое? – Ну, значит, «туфту гонят», – серьезно ответил Стас. – Стас, не морочь голову, – рассердилась я. – Что это такое? – Ну очень просто – это когда «фуфель заправляют»… – Здесь Стас не выдержал и расхохотался: – Чуден и непонятен язык наших клиентов. В данном случае меня интересует, не врет ли Вышеградский насчет болезни, не обманывает ли врачей и нас с тобой, не симулирует ли. Ясно? – Вот теперь ясно. А куда надо идти? – К счастью, рядом. Вернее, напротив – участковый сообщил, что он лежит в Екатерининской больнице. Так что машина нам не понадобится… Отпустив дотерпевших пообедать и строго-настрого предписав им явиться минут через сорок в вестибюль больницы, Стас галантно взял меня под руку и вывел в Каретный переулок. – Странный все-таки народ эти жулики, – сказал он, после того как мы прошагали минуты две молча. – Даже ученые сколько лет над ними бьются, а понять не могут… – Чего не могут понять ученые? – спросила я. – Психологии или… – Ну, всех этих проблем. Одни ученые формулируют так: «Преступление не вознаграждается». – То есть не стоит овчинка выделки? – Примерно. По всей, так сказать, сумме результатов. И не только тогда, когда вместо вожделенного кошелька карманник получает пять лет. Затраты нервов, постоянный страх и тому подобное… Об этом стоило расспросить подробнее, но пока что я поинтересовалась: – А что говорят другие ученые? – Другие смотрят на это дело с меньшим оптимизмом. Англичанин один, Эйсенк, прямо заявил: для добывания денег преступление открывает куда более широкие перспективы, чем труд. Правда, мне кажется, что их английские жулики – ребята куда более основательные, чем наши, и «добывание денег» понимают как хороший счет в банке. А наши охломоны накопительством обычно не занимаются: все идет на пропой души… Вот и рассуди… Нас остановила женщина, которая вела за руку мальчугана лет восьми в круглых очках: – Не скажете, где здесь детский шахматный клуб? – Н-не знаю, – сказал Стас. Не слушая ответа, женщина спросила: – А как туда пройти? Стас ухмыльнулся, показал в сторону Страстного бульвара: – Вот пройдете сквериком, потом налево, а там спросите… Я возмущенно дернула его за рукав: – Как тебе не стыдно, ты же культурный человек! Стас с сомнением покачал головой, сказал со своей обычной мальчишеской усмешкой: – На мне культурный слой – два сантиметра… Доспорить не пришлось, потому что мы вошли в вестибюль Екатерининской больницы, где Стас очень быстро получил для нас белые халаты и пропуска. По светлой широкой лестнице поднялись на второй этаж, прошли в хирургическое отделение: как мне объяснил Стас, у Вышеградского была язва желудка. – Рад вас видеть, старший лейтенант, – непринужденно сказал Стасу худощавый паренек с живыми черными глазами, лежавший на ближайшей к двери кровати. Стас придвинул мне стул, а сам уселся на краешке постели и сказал: – Во-первых, я уже давно капитан; во-вторых, не обманывай, пожалуйста: вовсе ты не так уж обрадовался. – А я думал, вы меня навестить пришли вместе со своей любимой девушкой, – разочарованно сказал Вышеградский. – Варенья принесли домашнего, конфет «Огни Москвы» – вы ведь знаете, как я люблю сладкое! И в словах его прозвучал очевидный намек на какие-то обстоятельства, только им одним известные. Впрочем, потом Стас мне рассказал, что года четыре назад он встретил Вышеградского в кафе «Шоколадница» и тот широким жестом послал ему на стол бутылку дорогого коньяка и букет роз для его девушки; и как Стасу было неловко и неудобно объяснять девушке, не знавшей о его профессии, почему он не может принять столь любезный и красивый подарок. А сейчас Стас только улыбнулся, залез в карман и протянул Рудику ириску: – На тебе сладкого, а за это расскажи мне, как ты вчера «постирал лохов» в магазине «Ява». – Капитан, как не стыдно: за какую-то ириску вы хотите получить рассказ товарища Шейнина, а может, еще и получше! Стас сказал укоризненно: – Марчелло, когда это меня интересовали рассказы? Мой любимый жанр – чистосердечные признания! – А когда это вы от меня получали чистосердечные признания? – в тон ему быстро ответил Рудик. – В прошлый раз, например, – равнодушно сказал Стас, а Рудик засмеялся:. – Так в прошлый раз меня лохи завалили, наглухую… – Значит, ты все-таки думаешь, что в этот раз я пришел тебя по-семейному навестить, с гостинцами, – ухмыльнулся Стас. Вышеградский задумчиво почесал подбородок, предположил: – Вы явились… как это у вас называется… меня прощупать. Но я чист как ангел, на мне железное алиби по любому делу. И я лежу себе в коечке и тихо напеваю: «Ах, васильки, васильки, много мелькает их в поле…» О-очень жалостливая песня, правда, мадам? – впервые обратился он ко мне. – Я что-то не помню, – растерявшись, сказала я. Лицо у этого парня было сухое, жесткое, но когда он открывал в улыбке ослепительные зубы, на щеках появлялись очаровательные девичьи ямочки, а глаза светились тепло и мягко – безусловно в нем было какое-то непонятное обаяние, так и тянуло в чем-нибудь ему довериться. И наверное, поэтому я спросила: – А чем вы больны, Вышеградский? – У меня болезнь профессиональная, – горько сказал Рудик. – Язва желудка – как следствие очень нервной работы. Да и вообще… – Поплачься, поплачься, – снова усмехнулся Стас. – Тяжелая наследственность, раннее сиротство, три судимости… – Сиротства, слава Богу, не было, а судимости… Эх, вспоминать неохота! А все оттого, что я неудачник с самого рождения. Представляете, мадам, уже в родильном доме у меня украли клеенчатую бирку, на которой были обозначены мои фамилия, возраст, а главное – пол! И с тех пор я мучаюсь по белу свету… Я захохотала, и на сумрачном лице Рудика тоже промелькнула тень улыбки, но Стас недовольно покосился на меня, и я умолкла, а он сказал: – Во сколько у вас здесь, в больнице, прогулка? Рудик помотал головой: – В четыре, допустим, но… – Давай только сразу условимся, – перебил Стас. – Ложные показания допустимы только в отношении фактов, которые я не могу проверить! – М-да-а, я только хотел сказать, что прогулкой не пользуюсь, – огорчился Рудик. – Ну вот и не надо говорить неправду, – сказал Стас. – Я тебе сейчас коротенько расскажу насчет вчерашнего, если что не в цвет, ты меня поправишь. – Расскажите, – согласился Рудик. – Только чего не было, не шейте. – Марчелло, ты же меня знаешь, – развел руками Стас. – Разве хоть один блатной имеет право сказать, что я когда-нибудь липовал? Рудик покачал головой: – Не, это я на всякий случай, не обижайтесь, капитан. – Ну и договорились. Только условимся: не перебивать. – Вери вел, – сказал на чистом английском Рудик. – Недели две назад ты возник в одном министерстве. Ты ходил туда, как на работу. Уже через неделю ты дружил со всеми секретаршами, швейцарами, лифтерами. С лифтерами ты перекуривал, швейцаров одаривал двугривенными, а секретарш покорял фигурными шоколадками. Со всеми здороваешься за руку, начальников называешь по имени-отчеству – словом, ты всех знаешь и тебя все знают. После этого ложишься в больницу. Тем более что у тебя в самом деле язва, и я совершенно согласен, что это от нервных перегрузок. Осваиваешься с больничным режимом и назначаешь операцию «Явы» на вчерашний день. Рудик слушал внимательно, иногда кивал, иногда несогласно покачивал головой, но условие Тихонова выполнял – не перебивал. – Вчера ровно в шестнадцати ты вышел на прогулку в парк, одетый в эту самую распрекрасную пижаму. Не торопясь и не привлекая внимания, дошел до выхода на Петровку, где тебя ждал дружок на бежевом «Москвиче». Переодеться в машине, пока она мчится к магазину «Ява», в джинсы и замшевую курточку – плевое дело. А около магазина уже маются два молодых «лоха», им до смерти хочется новеньких, исключительно привлекательных красных мотоциклов, а в карманах полно денег. Вы с дружком берете их на крючок, объясняете про наряды из министерства, везете их туда, там заставляешь их писать заявления, на столе у секретарши, пока парни ждут в коридоре, накладываешь от имени Бориса Иваныча красную резолюцию и тащишь к бухгалтерии. Там забираешь две тысячи сто и уходишь через второй коридор. Классический «сквозняк». Дружок доставляет тебя к больнице, забирает свою долю, а ты, переодевшись в пижаму, возвращаешься болеть дальше. И дело сделано, и алиби железное. – А что, нет? – по-птичьи склонив голову, спросил Рудик, но особой уверенности в его голосе не было. – Нет! – жестко сказал Стас. – Пора тебе менять профессию, Марчелло. Ты ведь умный, когда же ты поймешь, что уже примелькался, тебя не то что по фотографии, тебя по одному почерку в МУРе расколют! – Почерк можно подделать… – лениво сказал Рудик, откинул голову на подушку, устало закрыл глаза. – Есть что-нибудь еще? – Есть. Двое потерпевших, которые опознали тебя по фотографиям – не только свежим, но и десятилетней давности. Раз. – Тихонов для верности загнул палец. – Они же опознают тебя лично. Два. Пятнадцать человек в министерстве, ты им достаточно там намозолил глаза, опознают тебя безоговорочно, а сказать, что именно ты там делал, не смогут, они же не знают! Самое смешное, что и ты – даже для приличия – не сможешь придумать нам какое-нибудь объяснение: зачем ты там неделю – и вчера также – болтался. Ну, скажи мне вот так, с ходу: какие такие были у тебя срочные дела в министерстве, что ты туда с больничной койки смотался, а? Рудик открыл глаза: – Я человек серьезный, капитан, и с ходу ничего говорить не люблю. Придет время, скажу, подумавши. – Ладно, – согласился Стас. – Я тогда спущусь сейчас в вестибюль, там ребята дожидаются, которых ты облапошил. Мы поднимемся, чтобы они тебя в натуре опознали, и тогда поедем к нам… – Нельзя! – яростным шепотом сказал Рудик. – Я больной! – Ну, я самовольничать не буду, – ответил Тихонов. – Я с врачами здешними посоветуюсь: можно или нельзя тебя транспортировать. Да и Маргарита Борисовна – доктор… Я укоризненно посмотрела на Стаса: – Лечащего врача достаточно… он знает. – А где вы собираетесь всю эту комедию устраивать, с опознанием? – спросил Рудик. – Прямо здесь, в палате? – Зачем же людей беспокоить? – Тихонов кивнул на больных. – В конце коридора есть ординаторская, нам ее минут на десять уступят. Не беспокойся. И вышел. А через двадцать минут процедура опознания в ординаторской была уже окончена; потерпевшие, не колеблясь, указали на Рудика как главного героя их вчерашней одиссеи. Когда официальная часть была окончена, Рудик упрекнул горе-покупателей: – Эх, вы-ы! Ребята вроде грамотные, неужели не понимаете: разве можно первому встречному доверяться! На что Сергей мрачно ответил: – Кто ж вас, жуликов, знал-то? У нас так не водится, сказал человек – значит, сделал. – И, обернувшись к Стасу, пояснил: – Местечко у нас небольшое, кабы такой ловкач появился, его бы живо на запчасти разобрали… Деньги отдашь? – Придется… – вздохнул Рудик. – Полторы тыщи под матрасом лежат, не оставлять же их няньке здешней! – Как полторы тыщи? А остальные где? – взъелся Серега. – Две сто было! – Остальные у компаньона моего. Найдут его – значит, ваши, – спокойно сказал Рудик, ласково мерцая своими добрыми глазами. – А не найдут?… – А не найдут – значит, штраф с вас, лохички, штраф, чтобы ушки свои не развешивали. – Найдем, найдем, – успокоил Стас. – Твой компаньон, я думаю, скорее всего Валера-Трясун. Куда он денется!.. Давай, Рудик, собирайся, у нас доболеешь… Рудик горестно вздохнул: – Эх, мать честная, вот невезуха. А я-то думал, последний раз стрельну и смоюсь от вас – так, что меня и на льдине под Шпицбергеном не разыщут… – …Милиция слушает. Замдежурного Дубровский… – Докладывает дежурный двадцать второго отделения Газырин. На Переяславской улице бульдозерист Симонов и крановщик Костюк на разборке старого дома обнаружили в обломках стены клад – алюминиевый бидон с золотыми монетами, украшениями, пачками истлевших денег выпуска 1947 года… 14 Следователь Капитан Анатолий Скуратов Севергин положил трубку и повернулся ко мне: – Слушай, дружок, надо тебе сходить в КПЗ, там Серостанов снова буянит… – И без старшего следователя с ним нельзя разобраться? – усмехнулся я. – Можно, – кивнул спокойно Севергин. – Но он перекусил себе вену. Сейчас подойдут туда, с минуты на минуту, Тихонов с врачом. Окажите помощь и оформите протокол. Выполняйте. Не надевая плаща, я отправился в КПЗ, раздумывая не спеша о том, что за долгие годы работы дежурным Севергин забыл нормальную человеческую речь и вполне обходится короткими репликами и руководящими замечаниями. Наверное, у себя дома он так же коротко, деловито и доходчиво указывает жене на последовательность подачи супа, жаркого, компота, обозначает диспозицию приема гостей, делит наряды по уборке квартиры между детьми. А в глазах у него печаль. Впрочем, может быть, дома он совсем другой. Безгласный, сговорчивый, тихий – весь ресурс командных эмоций полностью израсходован за суточное дежурство… А мне не нравится кем-либо командовать. И очень не люблю, когда командуют мною. Я ношу форму по недоразумению. Форма – это ось, на которой обращается двуединство командования и подчинения. Сегодня мое последнее дежурство. С завтрашнего дня я слушатель адъюнктуры. Сколько лет мне понадобилось отмаяться на моей суматошной службе, чтобы понять, какое это счастье – просто учиться! Учиться на кандидата наук. Когда мы с Тихоновым сдавали госэкзамены в университете, то не могли дождаться дня начала работы – настоящей работы, с пистолетом, удостоверением, при форме и «исполнении служебных», с опасными рецидивистами, ворами «в законе», «малинами» и «хазами», с обысками, погонями и засадами. И все это было. Семь с половиной лет. Слава Богу, я прошел последний поворот, я на финишной прямой. Покончено с этой «волнительной» романтикой, и никто вдруг не пошлет меня разбираться с грабителем, алкоголиком и наркоманом. Серостановым, который почему-то перекусил себе вену. Перекусил? Ну и Бог с ним. Меня сие не касается, как не касается, не волнует всех этих прекрасных, благодушных людей за оградой нашего учреждения. Мне надоело учить правильной жизни всяких прохвостов. Я сам хочу учиться правильной жизни. Я контрамот, мое время движется вспять. Это не мое осеннее минутное настроение. Я, наверное, устал от моей работы. Себе я могу в этом признаться. И мне кажется, что в этом нет ничего стыдного. Жаль, что Севергин и Тихонов не хотят это понять. Или не могут. А ведь это так просто! Наша работа требует стайерского дыхания – на много километров, на много лет, на много тягот. А я – спринтер. Не знаю, беда ли это моя, но уж, во всяком случае, не вина. Вошел в предбанник КПЗ, а Тихонов и врач уже там. Пока Тихонов сдавал свой пистолет дежурному – в КПЗ вход с оружием воспрещен, – я сказал эксперту: – Вы знаете, что по-гречески «Маргарита» значит «жемчужина»? Она не успела ответить, только улыбнулась быстро, и сразу же раздался пронзительный вопль, жуткий, утробный рев обезумевшего от злобы и боли животного. Михей Серостанов, арестованный вчера ночью во время нападения на шофера такси, «качал права». Тихонов и надзиратель бегом рванули по коридору к открытой двери «бокса», откуда доносился голос нашего младшего брата по разуму. Маргарита от неожиданности сначала вжала голову в плечи, испуганно переводя глаза с меня на удаляющуюся спину Тихонова, а потом спросила побелевшими губами: – Эт-то что т-такое?… Я усмехнулся: – Ваш великий учитель Бюффон говорил, что животные не знают добра и зла, но боль они чувствуют, как мы… Маргарита испугалась еще сильнее: – Его… что… бьют?! – Кого? Серостанова? Н-да-с! Странные у вас, однако, представления о нашей работе… – Тут уж озадачился я. Маргарита смутилась и пробормотала невнятно: – Но он так кричал… ужасно… – Он перекусил себе вену, а это, по моим представлениям, довольно больно. Кроме того, он хочет использовать свой вопль как психологический прессинг на слабонервных… Мы вошли в камеру и увидели картину, словно на полотне Сурикова «Утро стрелецкой казни». Тихонов в углу от ярости раздувает ноздри, как Петр Первый, а в центре композиции Серостанов, всклокоченный, с синими веревками жил на шее, в порванной рубахе, забрызганный кровью, вырывается из рук надзирателей, выкатывает белые буркалы и вопит истошно. Прекрасное зрелище. Всех, кто учится сейчас на последнем курсе и жаждет следственной и криминалистической романтики, я бы привел сюда на производственный практикум. Многие – кто тоже со спринтерским дыханием – призадумались бы. Вот и Тихонов сейчас стоял, раздувал ноздри и думал. Да и мне, не скрою, было любопытно, как он будет угомонять эту скотину. А Маргарита топталась у меня за спиной. – Серостанов! – негромко позвал Тихонов. Уголовник с новой силой взвился в истерическом восторге. У рецидивистов часто бывает расшатанная психика, и, добиваясь поблажек, они запросто распаляют себя до припадочного состояния. – Але, ты зря так надрываешься – я все равно не поверю, что ты хотел порешить себя, – сказал со смешком Тихонов. Серостанов пронзительно завыл, а Тихонов, не обращая внимания, так же негромко долбил свое: – Ты мне очень сильно надоел, поэтому я сейчас вернусь к себе и напишу в колонию письмо Дорогану и Сапогову. И поделюсь с ними всем, что ты мне нашептал в прошлом году. Глядишь, они тебя и встретят с цветами. Как говорит наш шофер Задирака, это была езда «на грани фола». Но, судя по воплю, сразу упавшему на два децибела, вполне успешная. – Не докажешь! Гад! Мент! Мусор проклятый! Выйду отсюда – не заживешься… Тихонов громко засмеялся: – Да ты совсем с ума сошел! А-а? Это ты мне, что ли, грозишься? Ну, дуралей! Последний умишко, я вижу, пропил. Когда же это я вас боялся, шантрапу? А ты дружков-то своих бывших опасаешься, похоже. А-а? – Не дока-а-ажешь!! Не дока-а-ажешь!.. – Да что они мне, народный суд, что ли! Чего мне им доказывать? Они и так поверят. Они ведь знают – я не вру. Я ведь не вру, Серостанов? И опять уровень шумов понизился вдвое. Тихонов твердо сказал: – Рита, подойди к нему, перевяжи… – Но он же… – неуверенно сказала врачиха. – Подойди! – крикнул Тихонов и неожиданно мягко добавил: – Не бойся, Рита, перевяжи его. Он тебя сам боится. Ты ведь боишься, Михей? Смотри, Серостанов, не дай Бог, чтобы я ошибся… Мы шли через двор обратно в дежурную часть: впереди на три шага, как разводящий, Тихонов, мы с Маргаритой следом. От всего виденного ее слегка пошатывало. Она вдруг остановилась, взяла меня под руку и, глядя мне прямо в глаза, сказала-спросила-взмолилась: – Это же ведь ужасно?! Я пожал плечами: – Сэмуэл Беккет написал, что все мы рождены безумными, но некоторые такими и остаются. Она махнула рукой и пошла дальше. А Тихонов, видимо слышавший разговор, громко хмыкнул и что-то стал насвистывать сквозь зубы. Когда мы поднялись на второй этаж, он на миг задержался и сказал мне: – Если ты такой ценитель писательских афоризмов, прочти Рите и этот, – и кивнул в сторону плаката. «Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд – даже самый грубый – возвышается до творчества.» Максим Горький Капитана милиции Скуратова Анатолия Петровича, 1948 г. р. русского, образование высшее юридическое, старшего следователя Следственного управления ГУВД Мосгорисполкома, стаж работы – 7,5 лет, зачислить в адъюнктуру Высшей школы милиции МВД СССР с 15 ноября с. г. Из приказа 15 Рита Ушакова В оперативном зале около главного пульта сидела на стуле удрученная старушка. В теплом платке, плисовом полупальто и тяжелых войлочных ботах на застежке. Серегин разговаривал с кем-то по селектору, а старушка испуганно и озадаченно озиралась в этом странном помещении, набитом электроникой, светящимися экранами, беспрерывным перемигиванием разноцветных лампочек, оглушающим трезвоном телефонов, громкими командами и деловой суетой подтянутых, быстрых, ловких, пугающе вежливых офицеров. В старушке – в ее согбенной позе, отрешенности лица и бессилии вытянутых на коленях рук – было что-то абсолютно несовместимое с пружинистой атмосферой напряжения дежурной части, хлестким ее ритмом, слышной даже мне звонкой готовности к мгновенному ответному действию. В старушке было утомление временем и покорность неизбежному. Она была чем-то похожа на мою мать. – А кто там участковый? – крикнул в селектор Севергин. – Соломатин, младший лейтенант. Никакой управы на него нет! – доносился обиженный голос из динамика. – Так. И что он, Соломатин? – Сабля на стене, с гражданской еще, дареная. Можно сказать, наградная! А он прицелился: парень у вас озорной, не натворил бы чего… Притащил сам напильник и давай саблю стачивать… Ну, вернее сказать – тупить. А сталь хорошая, он весь потом залился, а пыхтит, усердие показывает… Два часа ее скоблил… Севергин ухмыльнулся, но сказал очень строгим тоном: – Все понял, пусть мне позвонит, передайте… Посмотрел на меня, покрутил головой, будто воротник рубахи тесен, сказал задумчиво: – Я как кит: горло с пятачок, а за день столько планктона наглотаешься… – Жалуетесь? – спросила я. – Не-ет! И с чем только не идут к дежурному. – Он кивнул на старушку, снял очки, долго тер стекла фланелькой, и глаза у него в это время были беззащитные, красные. – Вот бабуся получает телеграмму от сына: «Встречай внука, привезет жена сослуживца». Бабуся на вокзал, а поезд давным-давно пришел: телеграмму, оказывается, поздно доставили. Старушка повела головой, ее запавшие глаза на морщинистом лице скользнули по всем и остановилися на мне: – Да, дочка, вот напасть какая навалилась! Весь перрон избегала, всех спрашивала – никто не знает, куда Ленечка, внучок мой, подевался. Ах, беда какая, горюшко-то какое… Где ж мне теперь маленочка искать? И оттого что старушка спрашивала про «маленочка» меня, а не этих ловких сыскных молодцов, меня, случайного, в общем-то, здесь человека, впервые попавшего в оперативный зал, всего за несколько часов до нее, – я вдруг остро почувствовала, что старушка угадала уже дремлющей материнской, бабьей интуицией, что ко мне надо обращаться не потому, что я могу что-то сделать, а потому, что я своя, штатская, женщина, что мне самой здесь малопонятно, неуютно и боязно. Она спросила меня не о помощи, а о сочувствии. И я здесь так же неуместна, беспомощна, нелепа. А Тихонов, писавший что-то за столом, поднял голову и сказал: – А чего сына-то не запросили, с кем мальчишку послал? Севергин развел руками: – То-то и оно: сын – геолог, отбыл на полевые работы, связи с ним нет… – Ну и что же сейчас происходит? – спросил Тихонов. – Я уже скомандовал, проводников с поезда разыскали, они подтверждают: ехала до Москвы женщина с ребенком. На перроне долго стояла, кого-то дожидалась. – А куда же она могла деться? – вслух подумала я: мне и в голову не приходило, как можно подступиться к поискам женщины. – Поезд ушел в депо-отстойник, больше проводники ее не видели. Она-то вот, жаль, в милицию не догадалась обратиться. А билет у нее транзитный – через Москву до Бреста. – Похоже, она сразу и уехала, – покачал головой Стас. – Поезда были? – Через час двадцать. – Что же она, мальчика с собой увезла, что ли? – удивилась я. – А что? – хмыкнул Севергин. – За милую душу. Бабку не дождалась – куда ж мальца денешь? Они, видать, между собой хорошие знакомые – с отцом-то. Только для бабушки это пока не утешение… – А по работе сына нельзя установить, с кем он мог послать парня? – настырно задавал вопросы Тихонов. Севергин неожиданно подмигнул мне, мотнул головой в сторону Стаса: – Шестой год он при мне тут работает, а все не устает проверять меня на сообразительность… – Ничего-ничего, – заверил Тихонов. – При самой лучшей сообразительности еще одна голова не помешает! – Особенно такая… – усмехнулся Скуратов. Тихонов хотел что-то сказать, но Севергин опередил: – Правильно, Стас, добрый из тебя дежурный получится. Иди ко мне в помощники. Все, что мне советуешь, сам и сделаешь, меня, старого, утруждать не будешь… – А сколько лет мальчику? – спросила я у старушки. – Пять годков. Пять годков, как Сережке. Сережка, серенький мой, дорогой дракон, как ты там поживаешь? Подошли ли тебе заячьи уши? Не чувствуешь ли ты себя ущемленным? Несколько дней назад ты напугал меня. Пришел и заявил твердо: «Мама, мы скоро все погибнем!» «Почему?» – «По радио сказали, что через миллиард лет погаснет солнце и все живое на земле погибнет. И мы тоже?» И мы тоже. Правда, не так скоро – миллиард лет нам не грозит. Меня отвлек от этих мыслей громкий голос замдежурного Микито: – Проверили, проверили… В морге ваш Казанцев. В морге, говорю. Записывайте: тринадцатая больница, морг… Все повернулись в сторону Микито. Старушка вздрогнула и впилась в него испуганным взглядом. Микито густо, надсадно крикнул: – Да нет, не умер!.. Он там пятнадцать суток отбывает за мелкое хулиганство… Как «чего делает»? На черных работах, уголь в котельную таскает… Ну хорошо, отбой… Севергин грозно посмотрел на Микито, потом повернулся к старушке: – Бабушка, вы посидите в коридоре пока. Как что будет новенькое, я вас сразу позову… Потом Севергин уселся в кресло, закурил, и искры полетели от сигареты во все стороны: – Это ты с кем так поговорил душевно, а-а? Микито почесал карандашом толстую щеку, невозмутимо ответил: – Да из районного управления запрашивают, куда гражданин подевался. А что? – Ничего, – сердито буркнул Севергин. – Я думал, что ты родственников так оглоушил: «В морге ваш Казанцев…» У человека эдак разрыв сердца может приключиться… – Скажете тоже, Григорий Иванович! – обиделся Микито. – Что ж я, первый день замужем? Севергин махнул рукой и ушел в зал справочной службы. А я подошла к Стасу, присела за стол. Он ободряюще, рассеянно улыбнулся: – Как, привыкаешь помаленьку? – А сам думает о чем-то своем, далеком. Я ему неинтересна. Да это и понятно. Все прошло давным-давно. Но и он не производит впечатления счастливого человека. Их жизнь чем-то похожа на кинематограф – там тоже за час проходит два года, – и так она, жизнь эта, плотно набита маленькими быстрыми событиями, что не остается места для каких-то больших, самых главных свершений. А может быть, я не права, может быть, мне чего-то главного в их жизни не видно – что-то ведь должно им нравиться в этой гонке, непрерывной нервотрепке… Пронзительно заверещал телефон. – Дежурная часть. Помдежурного капитан Дубровский слушает… Я сказала Стасу: – Ну и работенка у вас! – А что? – удивился он. – Никогда не представляла себе, что такое в мире творится… – Ничего не попишешь – девять миллионов населения. Это тебе не шуточки. – Не знаю, у меня прямо голова идет кругом: то воруют, то режут, то дерутся… И сплошным потоком: ты глянь – телефон ни на минуту не замолкает… Тотчас зазвонили сразу два телефона. – Дежурная часть. Помдежурного Дубровский… – Дежурная часть. Замдежурного Микито… Стас засмеялся: – За телефоны не беспокойся – после ноля притихнут. А что касается «потока», то вспомни, как ты первый раз к себе в «Скорую» на практику пришла? Тоже, наверное, не очень-то весело показалось? – Ах, это так давно было! Мне тогда казалось, что весь мир состоит из больных и болезней. – А мир, Ритуля, состоит, к счастью, из здоровых людей; Вот и здесь свежему человеку покажется черт те что… Отворилась дверь – пришел Севергин, и сразу же раздался трезвон на пульте. Он снял трубку и, прижав ее плечом, стал что-то быстро записывать. А разговор его как кибернетическая формула: «Да… да… нет… да… нет… да…» И замкнул напоследок: «Добро!» Бросил трубку и сразу же набрал новый номер: – Алексей Иваныч! Севергин у аппарата. Забронируй на меня местечко до Бреста… На ближайший… Восьмая? Добро… Привет… – и повернулся ко мне: – Ну вот, разыскали в поезде бабушкина внучка… Сережка, Сережка, прыгаешь ты в заячьих ушах на своем празднике, без белых колгот, весь совершенно ущемленный, и не представляешь, что уже нашелся бабушкин внук Ленечка, неведомый нам с тобой паренек, твой ровесник, пятилетний человечек, единственный спокойный во всей этой поисковой суете. А чего ему волноваться: он ведь, как и ты, безусловно уверен, что миллиард лет – это очень скоро… А Севергин уже объяснял старушке: – Порядок, Ксения Ивановна, едет ваш Ленечка в Брест с гражданкой Левитиной, поезд шестой, вагон одиннадцатый, купе третье… – Господи, а как же я теперь? Как же его заполучить? – И бабка вся в испуге и радости. – Вот здесь моя фамилия, – Севергин протянул ей листок бумаги. – Сейчас вас подбросят в Аэрофлот, восьмая касса, возьмете билет – и в Брест. Там своего маленка и встретите. Задирака, давай быстренько… – А поспею? – с надеждой спрашивает старушка. – Их на всякий случай встретят на вокзале работники милиции… – Милый ты мой, дай тебе Бог… Миллиард лет. В самом деле, что это – много? – …Говорит Севергин… Передаю сводку: с одиннадцатого по тринадцатое ноября сего года в политехническом музее пропала со стенда трубка оптического газового квантового генератора «ЛГ-55». Розыск ведет сорок шестое отделение. Обстоятельства проверяются. Отбой… 16 Станислав Тихонов Я нажал рычажок тумблера вперед – желтый пузырек сигнальной лампочки на пульте вспыхнул и пропал. Как в кабине самолета: циферблаты, лампы, ручки, микрофоны. Куда мчишься, сумасшедший самолет? Севергин повернулся, через плечо спросил: – Ну, что там обещают? – На контроль поставили. Как будут новости – сообщат… На пульте перед Григорием Ивановичем перекидной календарь, испещренный десятками понятных только ему значков. По какой-то своей системе он заполняет оба листочка, наползая на типографские жирные литеры: «13 НОЯБРЯ, понедельник. Восход солнца – в 8.01, заход – в 16.27, долгота дня – 8.26». Ошибочка имеет место. Для нас, во всяком случае. Долгота нашего дня – 24 часа. 1440 минут. 86 400 секунд. Арифметика вроде бы, но у нас секунды тоже считаются. – Неважный денек сегодня, – сказал я Севергину. – А что? – невозмутимо затянулся он сигаретой. – Тринадцатое число, понедельник, месяц ноябрь, високосный год. И дождик… – Не считается, – мотнул головой Севергин. – Я тринадцатое люблю. И родился я тринадцатого. А судьбу хулить – что ценного кобеля дразнить… Он глянул на табло электрических часов и сказал Рите и мне: – Вам, друзья ситные, обедать пора. Сейчас придут Халецкий с Задиракой, и сразу же вы – аллюром. Рита тоже подняла глаза на красные цифры, удивленно сказала: – Как быстро время прилетело… Севергин аккуратно раздавил окурок в пепельнице, приплюнул на него для верности, усмехнулся бегло: – Здесь как в космосе: на земле – год, у нас – десять. И стороннему человеку не понять было, шутит он или говорит всерьез. Я протянул Рите значок-жетон с надписью «ОПЕРГРУППА»: – Пошли, доктор Ушакова. По этому значку всюду и везде без очереди. Даже в столовой. Мы вышли из дежурной части во внутренний двор. Косой ветер рвал дождь в хлесткие холодные брызги. В коричнево-серых лекалах луж расплылись яркие цветные пятна бензина, мерцавшие зеленью и синевой, как засохшие фиолетовые чернила. У дверей собачника стояли кинологи Юра Одинцов и Вася Шаров. Они смотрели на своих собак – Юнгара и Шаха, которые, как щенки, носились по двору, налетали друг на друга, рычали несердито, понарошке грызлись, сшибаясь грудью и становясь на задние лапы наподобие геральдических львов. Рита опасливо посмотрела на громадных псов, спросила осторожно: – А ничего, что они вот так здесь бегают? Без привязи? – А что? – Куснуть ведь могут, наверное? Я засмеялся: – Служебная собака может куснуть прохожего только по команде хозяина. Но на всякий случай – чтобы ей спокойнее было – взял ее под руку. Она невольно прижала мою руку крепче к себе, и прикосновение к ее мягкому теплому боку ударило меня током. Ах, память! Зыбун-песок. Все истаяло, утекло, пропало. Вот так же, прижавшись друг к другу, мы прыгали через лужи, в которых дымились сиреневые шары фонарей, бежали в кафе «Синяя птица», неподалеку отсюда, на улице Чехова в переулочке, шесть ступенек в полуподвал. Колышущиеся серые клубы дыма, плотные, как хлопковые тюки, пятна желтого света от бра, важные бородатые мальчики, кислое разбавленное вино, тонконогие девочки в коротеньких юбочках, остывший кофе, пляшущий ритм сердца, радостно-грустное томление, сладкие зазывные кошачьи голоса джазистов, скачущий всхлип бит-музыки, тощий севрюжий профиль поэта на крошечной эстраде: …Обернулся шар земной, Как яблоко в руках! Пробежало десять лет – Следа не увидать… Помнишь, как ты смешно говорила: «А не пора ли устроить очередную оргию в злачных местах?» Это означало – пойти в кафе-мороженое или на танцы. Наверное, ты потом рассказала мужу о наших «оргиях в злачных местах», и он добро, снисходительно ухмыльнулся: «Милые, глупые ребятки!..» – Рита, а помнишь, как ты рассердилась на меня из-за крючка? – спросил я. – Из-за крючка? – Рита удивленно взглянула мне в глаза, она морщила лоб. – Что-то припоминаю, но… Ничего ты не припоминаешь. Да и помнить-то, собственно, нечего. Так, пустяки… Но вся моя нынешняя жизнь состоит из запоминания пустяков. Крючок… Она пришла на свидание очень гордая. В кафе на улице Горького, бывшем коктейль-холле, уселись мы чинно за столик. Рита расстегнула сумку, достала из нее складной крючок. Двойной крючок в виде скрипичного ключа. Верхней загогулиной крючок прицепила к краю стола, а на нижнюю повесила сумочку. Совершенно загранично, крайне элегантно. И посмотрела на меня – ну как? А меня обуял дикий хохот. Ну, просто я помирал от смеха, – не понимаю теперь, что мне показалось тогда таким смешным в этом анодированном симпатичном крючке. Может быть, я ощущал ужасную несовместимость этого жалкого атрибута маленькой светской жизни с нашей студенческой бедностью? Не знаю, в общем, почему мне показался этот крючок таким нелепым и смешным. Эх, дуралей, мне бы хоть разок им восхититься… Нет, я безудержно смеялся. Пока не увидел, что в глазах у нее слезы… А столовая управления переполнена. Обеденный час, и все столики огромного, как вокзал, помещения заняты. Только один, у самой раздачи, пуст, четыре чистых прибора – никаких табличек, объявлений, но, как бы ни торопился алчущий милиционер, он никогда не сядет сюда. Все знают, что этот стол занимать рискованно, могут «попросить», – здесь обедает Опергруппа Дежурного по городу: тот, кто в ней занят, выходить из управления не имеет права. А за всеми остальными столами бушует море человеческих забот, служебных и личных дел-делишек – неизбежная приправа к суточным щам и гуляшу «по-африкански». – …Я тебе говорю точно – он ко мне придирается… – …Нет, нам за этот квартал в министерстве загривок намылят… – …Да Карпов ему в эндшпиле всегда воткнет… – …Эх, если теща к нам не переедет, что с девочкой делать – ума не приложу… – …Но ведь сорок семь тысяч вы же на обыске изъяли?… – …Пластинка – обалдеть можно, Рей Конифф, «Смех под дождем» называется… – …Мне к Новому году в Бибиреве квартиру обещали как из пушки… – …У Шавырина дела неважные – финка прорезала плевру и задела легкое… – …Тут я не выдержал и с двух стволов в него – раз! раз! Наповал! Глухарина на четыре кило… – …Башкин, зануда, грозится, если дело не закончу, на сессию в институт меня не отпустит… – …А пьяный говорит нам: если бы я разглядел, что машина милицейская, я бы ее пинать ногой не стал… Рита отодвинула тарелку, посмотрела на меня, сказала медленно: – Ты и теперь ешь, как раньше… – А как я ем? – Мне кажется, ты не ощущаешь вкуса. Со стороны такое впечатление, что тебе все равно, какая еда… – Наверное. – Я пожал плечами и вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, спросил: – А как ест твой муж? Рита положила на стол вилку, долго смотрела на свой гуляш, будто припоминала, как должен отнестись к этим розовато-серым комкам мяса, испачканным коричневой жижей, ее муж – неизвестный мне распрекрасный молодец, который лет шесть назад показался ей много интереснее и привлекательнее меня. Настолько, что она разорвала – мгновенно, навсегда – все связывающее нас, будто пучок истлевших ниток… – Мой муж, – ровным голосом сказала Рита, – ест всегда с большим аппетитом. Спит только на правом боку и всегда без сновидений. С умеренным азартом играет по полкопейки в преферанс. По телевизору смотрит «Клуб кинопутешествий» и «В мире животных». По утрам бегает трусцой. На работу всегда ходит с охотой. Я подробно рассказала о нем? – Да, по-видимому, – сказал я неуверенно. – А почему ты спросил? – Не знаю. Просто мне хотелось представить его… Рита отпила глоток кофе, закурила сигарету: – Он врач. В подмосковном санатории. Не злой. И не добрый. Далеко не глупый, но и ум его мне не очень понятен. Вполне здоровый. Всегда в ровном настроении. Совершенно равнодушный. Никакой… Мимо нас прошел инспектор Колотыгин из 2-го отдела, поздоровался, включил висящий на стене радиоприемник, и из белой коробочки рванулся ко мне голос Кати: – Вы слушаете программу «Маяк»… И в голосе ее было столько торжественности и обещания необычного, будто она вела радиопередачу с Марса. – На волне «Маяка» – музыка из кинофильмов… Ладно, пускай будет музыка из кинофильмов. Катя ее нам посулила так же, как она говорит мне вечером: «Знаешь, Стас, я так закрутилась, что не успела приготовить ужин. Но я по дороге домой купила торт-мороженое: это ужа-а-сно вкусно!..» Рита положила ладонь на мою руку и спросила тихо: – Стас, а ты доволен своей жизнью? Своей работой? – Я делаю то, что умею. Рита быстро взглянула на меня: – Твоя работа требует особого умения? И я допил свой кофе, отставил чашку, посмотрел на струйки дыма от ее сигареты – голубовато-серые, текучие: – Да, думаю, что требует. – А в чем же оно, это умение? Я откинулся на стуле, с прищуром посмотрел на нее – когда-то такую близкую, неотторжимую, часть меня самого, самую главную, самую важную часть моего существа, а теперь навсегда оторванную очень здоровым равнодушным человеком, бегающим по аллеям санатория трусцой. Почему-то он представился мне похожим на мерина. И бушевали во мне два чувства – твердая решимость не говорить с ней ни о чем и острая потребность рассказать ей все. И эти чувства сшибались во мне, как недавно бились грудь в грудь на плацу Юнгар и Шах. И битва чувств была ненастоящая, понарошечная, без злости… – Все люди смотрят друг на друга мельком, как мы смотрим на часы: большая стрелка – вверх, маленькая – вниз, все понятно – шесть часов. А сыщики как часовщики: их интересуют не столько стрелки, сколько система шестеренок и пружин, образующих часы… Рита настойчиво спросила: – Что же надо для этого уметь? Быстро думать? Много помнить? Внимательно слушать? Хорошо стрелять? – Наверное. Наверное, это тоже надо… А главное… как бы это сказать… Надо уметь удариться сердцем о чужую беду… А из репродуктора летели над нами огромные порции торта-мороженого. Целые айсберги мороженого погребли под собой шум и гомон столовой. Мы были с Ритой одни в этом буране из мороженого, и, чтобы лучше слышать, она наклонялась ближе ко мне. – Да-да, Рита. Ничего здесь не попишешь, работа у нас особая… – И ты счастлив? Как хорошо, что нас закружила мороженная метель, что мы только вдвоем, что нас никто не слышит! Как хорошо, что так много музыки в кинофильмах, что она такая громкая… И смех у меня, наверное, не очень натуральный: – Эх, Рита, Рита! Это же несерьезно! До конца, во всем и всегда может быть счастлив только слабоумный. У меня полно своих огорчений, забот и тревог. Но я делаю дело… А Рита сердится; она отбросила ложку и постукивает твердо кулаком по столу: – Да пойми, Стас! Я ведь не шпыняю тебя! Я хочу разобраться! Понять! И тебя! И себя! Что-то проверить не в твоей, а в своей жизни! Тебе разве не хочется прожить жизнь сначала? Все повторить, чтобы не было массы глупостей, нелепых решений, ненужных поступков? Стыдных и горестных ошибок? И шум мороженного обвала прекратился, уединенность наша в этом сладком грохоте исчезла, телебенькнули в эфире позывные «Не слышны в саду даже…», и Катя твердо напомнила: – Говорит «Маяк». Московское время… А я ответил Рите: – Нет, не хочу. Если ты начинаешь новую жизнь, то куда девается старая? Если ты сам стал новым, то где ты похоронил себя старого?… И может, Рита на все мне ответила бы, все объяснила бы и доказала, как когда-то, когда мы оба еще не совершили ненужных поступков, не приняли нелепых решений, не сделали массу глупостей, оказавшихся стыдными и горестными ошибками, но в дверях уже стоял Юра Одинцов и энергично махал нам рукой – на выход!.. – Милиция слушает. Замдежурного Микито… – Здоровеньки булы, Микито! Это Гнатюк из восемнадцатого отделения тебя тревожит. Просьба у меня – тут прохвосты какие-то сняли баллоны с инвалидного «Запорожца». Мы в сводку дали, а вы передайте, пожалуйста, ориентировку побыстрее, а то жаль человека: без ног ведь… 17 Рита Ушакова У женщины было серое, смазанное от страха лицо. Она говорила медленно, словно у нее сильно замерзли губы. А когда ей неожиданно задавали вопрос, она резко вздрагивала и, будто глухая, долго искала глазами – кто спросил? – …Что же это такое, Господи? Среди бела дня! Пропустил в лифт, спрашивает: «Вам какой этаж?» Нажал на кнопку, повернулся ко мне: «Давай, бабка, сумку!» И ножик перед глазами держит… И такой в ней бушевал испуг, так от пережитого волнения тряслось все ее существо, что я сама ощутила эту резонансную волну – без всякого труда увидела гудящую пластиковую коробку лифта, онемевшую от ужаса старуху, зловещее посверкивание тусклой лампы на острие ножа, который еле-еле подрагивает перед глазами, тоскливое ощущение безнадежности, бессилие ночного кошмара – ни закричать, ни побежать, ни позвать на помощь, потому что уже сдвинулись дверцы лифта и, как медленные створки крематория, отделили от всех добрых людей на свете. Только мерное гудение моторов, скрип тросов и злой просверк ножа перед глазами… – Сердце зашлось – слова молвить не могу. И руки отнялись… – Я понял, дальше… – поторапливал ее Стас, и в этот момент мне неприятна его деловитость. Я понимаю, конечно, что ему сейчас не до сантиментов – он дело делает, но лучше бы это говорил Скуратов. Для меня ведь он не только человек на работе. Да я, наверное, и сама бы не хотела, чтобы он меня видел на работе. На моей работе. – Забрал сумку, вытащил кошелек из нее, а я только вчерась пензию получила – восемьдесят один рублик. И мелочи шестьдесят пять копеек… – Воспоминание о денежной потере как-то размягчило ее напряжение; в жаркой досаде из-за утраченной навсегда пенсии испуг стал медленно перетапливаться в горестную жалость к таким нужным, своим, честно заработанным деньгам. Из-под ее век трудно, как из-под камня, прорезались две мутные слезинки, и вместе с ними она будто шагнула снова к вам, к людям, к обычным нашим нуждам и огорчениям, захлопнув за собой дверь в пластиковую коробку, заполненную вместо воздуха ужасом смерти. – И еще спрашивает: «Часы есть?» «Нет», – говорю, а он, бандит, на палец смотрит! – и показала нам палец с обручальным кольцом, вросшим за долгие годы в живую плоть. – Ну-ну, – нетерпеливо подгоняет ее Стас. – Махнул он рукой, нажал кнопку – лифт пошел вниз. «Стой, – говорит, бабка, – и не шевелись, если жизнь дорога!» Дверь отпер и выскочил, а я в лифте осталась… Потом уж разглядела – на втором этаже… – Она прикусила губу, сухо, сипло вздохнула и, прикрыв тонкие пленочки век, попросила: – Валидола таблеточки не найдется? Все переглянулись немного растерянно, а я с досадой подумала, что и в моем чемодане нет валидола. Придется сделать укол камфары; я встала, но меня опередил Севергин. Он подошел к бабке вплотную, сунул руку в боковой карман, быстро протянул ей металлический тюбик с лекарством, и по его напряженной спине я поняла, как он не хотел, чтобы все знали о лежащем наготове в его кармане валидоле. Прошло несколько мгновений, старая женщина все еще сидела с закрытыми глазами, но я видела, что боль, остро когтившая ее сердце, уже отступила. Эксперт Халецкий подсел к ней поближе, успокаивающе погладил по плечу, спросил: – Вы его сможете подробно описать? – Могу, – кивнула женщина, не открывая глаз. – Я его до гробовой доски запомнила… – Ясно. Пройдемте тогда к нам, чтобы было по науке… – Халецкий повернулся ко мне: – И вас, Маргарита Борисовна, я попрошу присутствовать, нам может понадобиться ваша помощь, – и он незаметно показал глазами на медицинский чемоданчик. Спустились на первый этаж, прошли длинным коридором, и Халецкий открыл дверь с табличкой: «Центр оперативно-розыскной информации». Здесь уже сидели за столом двое мужчин и рисовали на большом листе бумаги какую-то схему. – Заждались, Ной Маркович, – сказал один из них. – Давайте побыстрее, времечко-то бежит… – Мой юный друг Колотыгин, – ухмыльнулся Халецкий, – не путайте расторопность с суетливостью. Я спросила у Стаса, кто эти люди. – Это инспектор Колотыгин и следователь Мищенко – они ведут дела по предыдущим разбоям в подъездах. Вдоль стены в кабинете разместилось необычного вида сооружение, напоминающее огромную пишущую машинку, соединенную с телевизором. Механизм красив, на нем выделяются красные буквы, образующие надпись «ФИЛЬМДАТА П». Халецкий уселся около «пишущей машинки», женщину поудобнее устроил рядом. – Значит, молодой, говорите? – спросил он. – Сколько лет примерно? – Ну… лет двадцать пять… – сказала женщина. – Может, тридцать, не больше… – Ясно, – наклонил голову Халецкий и нажал клавишу на машинке. Она ожила – раздалось еле слышное гудение и мерное стрекотание, одновременно закрутился большой вал с широкой бумажной лентой. – Рост? – Рост небольшой… как ваш… приблизительно… – Женщина смутилась. – Комплекции худощавой?… – спросил Халецкий и нажал одну за другой еще две клавиши. – Лицо какой формы, не помните? – Длинное такое… лошадиное… – Губы? Глаза? – Губы чего-то не запомнила я… А глаза светлые… После каждого ответа Халецкий нажимал клавишу, и машина отвечала ровным стрекотанием. Женщина явно успокаивалась. – А как она работает, эта машина? – спросила я у Стаса. – У-у, машина жутко хитрая! И памятливая, главное. Значит, берутся на заметку наши «клиенты», и на специальной микропленочке фиксируются все мыслимые данные о них: возраст, адрес, словесный портрет, особые приметы… – И особые склонности? – улыбнулась я. – Вот именно: в первую очередь надо знать – что жулик совершает и каким способом… – А почему в первую очередь? – Потому что большинство преступников – люди без воображения, – серьезно ответил Стас. – Удался ему один прием, и он начинает им пользоваться от души… – Так, ну а дальше? – А дальше машина начинает с немыслимой скоростью отбирать те карточки, в которых находятся данные, указанные свидетелями, – их для краткости называют «поисковыми признаками». Пошли, сейчас сама увидишь… А Халецкий тем временем методично спрашивал потерпевшую: – Веснушки? Бельмо? Зубы все? А металлические? Может, кривые? Или желтые? Оспины? Женщина отрицательно качала головой. – Сутулость? Родинки?… – Есть! – возбужденно закричала женщина. – Есть родинка, под глазом… – И, задумавшись, неуверенно добавила: – Не помню только под каким… Большая, с копейку… Халецкий нажал еще одну клавишу, и снова: – Рубцы на лице или на руках? Ожоги? Ямка на подбородке?… – Нет… нет… нет… – Говорит с акцентом? Заикается? Картавит? Жестикулирует?… Тихонов спросил следователя из отделения: – А те потерпевшие сколько отобрали? – Первая – триста семьдесят карточек, – сказал Мищенко. – От второй толку мало, она до сих пор в себя еще не пришла… поисковых признаков не дает практически… А старичок молодец: после него из трехсот семидесяти только сто две осталось… Памятливый… Халецкий повернулся к следователю: – А про родинку он вспомнил? – Нет. Удовлетворенно хмыкнув, он вставил в приемный элеватор толстенную пачку целлулоидовых микрофишек, нажал тумблер, и машина с ровным, тихим гудением начала невероятно быстро сортировать их: в ящичек налево падали неподходящие, направо, время от времени, – «соответствующие поисковым признакам». – А прозевать кого-нибудь машина не может? – с сомнением спросила я. – То-то и оно, что не может! – довольно воскликнул Халецкий. – Сто процентов точного отбора! Как говорили греки: мудр, кто знает не многое, а нужное. Машина остановилась: прошло всего несколько секунд – и толстая пачка карточек разобрана. Халецкий вынул из правого ящика микрофишки. – Семь! – просчитал он, вставил их в кассету, а затем попросил потерпевшую: – Теперь смотрите внимательно на экран… Огромный экран осветился, и на нем появилось лицо молодого мужчины с родинкой под глазом. Женщина завороженно смотрела на экран, прошептала запекшимися губами: «Нет…» Проплыло еще одно лицо, потом еще, еще – у всех худощавые длинные, «лошадиные» физиономии, все чем-то одновременно похожи, и отличаются друг от друга, у каждого – родинка под глазом, правым или левым… Я думала о том, что все происходящее сейчас похоже на мрачное техническое чародейство, уголовный электронный спиритизм: откуда-то из чрева жизни, из самых дальних, темных закоулков извлекалось на свет, как из океанских глубин, данные обитатели – плоские, холоднокровные, злые, очень чужие. Они смотрели на нас из овальной рамки экрана, словно заглядывали в иллюминатор батискафа, на котором мы спустились к ним, и на их неподвижных черно-белых бесцветных лицах стыла опасность. Мне было страшно: интеллигентный, мягкий Халецкий на своей хитрой машине создавал из мглы неизвестности кадавра. Вдруг женщина схватилась за сердце, закрыла снова глаза, выдохнула хрип-вздох: – Постойте… погодите! Халецкий стал фиксировать изображение и поворотом верньера вдруг увеличил его во весь экран. Женщина, вся съежившись, смотрела с ненавистью и испугом на преступника, не в силах выговорить ни слова, кивала головой. Лицо на экране – резкое, серо-белое, с маленькими острыми глазками, вытянутое, как козье вымя. Халецкий нажал какой-то рычажок и начал манипулировать с аппаратом, а инспектор Колотыгин долго-долго смотрел на изображение и произнес неожиданно: – Наш… Сашка Фомин… С моей территории… – Голос его прозвучал хрипло, недовольно. Халецкий тем временем выудил пинцетом из недр аппарата большой, еще влажный фотоснимок, на котором, кроме портрета преступника, был виден текст, отпечатанный на машинке. Прочитал вслух: – «Фомин Александр Васильевич, кличка Бес, пятьдесят второго года рождения… Взят на учет детской комнатой сорокового отделения милиции… Судим за грабеж…» – Он самый… – горько сказал инспектор. – Безотцовщина. Сперва у ребят в школе чего можно таскал… Потом сорвал ондатровую шапку. А теперь ишь до чего докатился… Из динамика селекторной связи раздался резкий голос Севергина: – Внимание, опергруппа! В девятнадцатом квартале Химки-Ховрина, улица Дыбенко, дом двенадцать, на строительстве дома обнаружен в песке ржавый артиллерийский снаряд калибра ориентировочно сто двадцать два миллиметра. На выезд!.. …Ответственному оперативному дежурному подполковнику Севергину Рапорт Сегодня в 14 часов 30 мин. гражданин ФРГ Ганс Иоахим Дитль, стюард авиакомпании «Люфтганза», находясь в нетрезвом виде, разбил в вестибюле гостиницы «Интурист» стеклянную вывеску «Ресторан» размером 40 на 60 см. Кричал на обслуживающий персонал, вел себя вызывающе и выражался отдельными русскими непристойными словами. Участковый испектор ст. лейтенант милиции Корпачев 18 Станислав Тихонов Дождь угомонился. Мелкая водяная пыль еще оседала на стеклах, но небо просветлело, плотный его панцирь над головой растрескался в блекло-голубые выцветшие полосы, а далеко на западе, где-то за Филями, над Кунцевом, из-под чугунного бельма туч вынырнул воспаленный лаз солнца. Я сидел сзади, в углу машины, курил сигарету, глазел в окно и думал о Рите, о себе, о Кате, благо она доверительно мне сообщила сейчас по радио, что в этом году в здравницах Кисловодска отдохнули и вылечились четверть миллиона трудящихся, что содорегенерационная установка на Амурском целлюлозном комбинате выдала первую продукцию, пообещала впредь все промышленные стоки бакинского завода «Нефтегаз» очищать мощной установкой, вступившей сегодня в строй, а также заверила, что больше Алма-Ате не грозят селевые потоки с гор благодаря созданной направленным взрывом грандиозной плотине… Хорошо бы не взорвался на стройке снаряд, пока мы едем. Мы с Катей живем в разных масштабах. У нее все события – общегосударственные или мировые, меня за ними не видать. Иногда мне кажется, что Катя так заворожена величием фактов, о которых она говорит в микрофон, что у нее не хватает внимания и интереса к той обыденности, что заполняет нашу с ней жизнь вне работы. – …А я думаю, что не так! – напористо говорил что-то Задирака. – Настоящий сыщик везде чувствует себя как дома! – Да-а? – ухмыльнулся Скуратов. – Может быть. Только я думаю, что главное не в этом. Настоящий сыщик – человек с повышенным вниманием к другим людям. Н-да, вот такие пироги. Сегодня какой-то день, на другие не похожий. Не по составу происшествий – всегда, во все дежурства происходят события похожие, вариации очень незначительны. Может быть, из-за присутствия Риты? Ведь и я сегодня сам не свой – будто на экзамене, будто сам себя проверяю: как прожил эти годы, чему научился, чего стою. А Задирака упирается, горячо доказывает: – Главное оружие не пистолет. Джиу-джитсу, самбо, дзюдо, айкидо, каратэ – вот оружие, которое не подводит. Хотите на спор – я ребром ладони кирпич разрублю? – Не хочу, – отрезал Скуратов. – У нас в третьем классе был второгодник Цветков. Он у меня увидел красивый цветной карандаш, говорит: «Дай посмотреть», я протянул, а он пальцем поперек карандаша – раз! В дребезги! С тех пор мне все эти дурацкие фокусы не нравятся… Я тихонько засмеялся, представив маленького аккуратненького Скуратова, гордо достающего из пенала свой заветный цветной карандаш – наверняка жалел заточить его, все берег для какого-нибудь подходящего случая, – и сопливого переростка-второгодника, уже вспотевшего от предвкушения приготовленной пакости… Рита позвала негромко: – Стас, а Стас! Я наклонился к ней поближе. – Я что-то недопонимаю. Бросили эту женщину, потерпевшую, помчались на следующий вызов. А с ней-то что будет? – Ты ведь на «скорой» работала? – спросил я. – Работала. – Вот привезла ты в больницу человека. Допустим, с инфарктом. По дороге сделала уколы, ну и все там что полагается… – Так… – Что – так?… Остаешься лечить этого больного? Или дальше помчишься? – Ну, это же ведь «скорая»… – улыбнулась Рита. – Мы тоже «скорая», – сказал я. – С другим несколько уклоном. А по делу о разбоях в подъездах работает третий день специальная группа. Ты же видела Колотыгина и Мищенко? – Да. – Вот они и занимаются только этим. Мы выедем по-скорому, потерпевшего допросим. Иногда случается и жулика на месте заловить. А вся остальная забота – на них… – А если не получается заловить? – Тогда уже без нас… Задирака развлекал себя негромким пением. Песня у него была немудрящая, но абсолютно профессиональная. С чувством мурлыкал он под нос: Моя милка – как машинка, Состоит из трех частей – Карбюратор, радиатор И коробка скоростей! Глухо шумели баллоны по мостовой, шоркали на трещинах асфальта, шипели по лужам, мерный бой поршней убаюкивал. Красный блик солнца полоснул по окнам домов и нырнул испуганно в тучи. Трещали, монотонно бубнили голоса в динамике рации. Халецкий о чем-то рассказывал Скуратову: – …Гиксосы принесли военную лошадь, колесо боевой повозки и сталь мечей. И понеслась, покатилась история… А Юра Одинцов объяснял Рите: – …Для собачек соревнования проводятся по тысячебалльной системе. Собачки-чемпионы по девятьсот восемьдесят – девятьсот девяносто очков набирают. Но на обычной работе они похуже. Суета, успех, многолюдство вокруг их портят… Скуратов: – …Женщинам любой неудачник кажется дураком… Рита: – …Человек с собакой на поводке – система с обратной связью… Так и въехали на стройку – горы песка, котлован, лабиринт железобетонных плит и конструкций. Сбоку у ограды густо разросшегося палисадника – одинокая фигура участкового с неизменной планшеткой-«лентяйкой» в руках. Взмахнул планшеткой в сторону кучи яично-желтого рассыпчатого песка: – Вот он, голубчик… В песок полузарылся тупорылый, очень ржавый снаряд – он похож на шелудивую, в парше и лишаях свинью. – Эхо войны, – бодро откликнулся Задирака. – А как вы его сыскали? – спросил я. – Да вон красавец отличился. – Участковый показал на работающий поблизости экскаватор. Водитель, громадный парень с толстой ватной спиной, заметив внимание к своей персоне, резко раскрутил горбатую машину на одном траке – так, что нам и не видать его было из-за капота экскаватора, – и с ревом, визгом, треском принялся выгрызать ковшом из грунта новую гору песка. – Эй, Семериков! Семери-и-ков! – заорал участковый и, чтобы не оставить никаких сомнений, пронзительно засвистел в свисток. С размаху воткнул экскаваторщик ковш в землю, выключил мотор, спрыгнул и подошел вразвалку, отирая лапы-руки масленой паклей. – Вот тоже жестяные соловьи на мою голову! – сказал сердито. – Ну чего, спрашивается, шум поднимать? – Чего-о? Ты, Семериков, доложи лучше начальству про свои подвиги! – грозно морщит белесые бровки на румяном лице участковый. Парень досадливо махнул рукой: – А-а, день пропал!.. – А что такое случилось-то? – спросил Скуратов. – То, что чуть-чуть не устроил нам всем веселую жизнь! – Да бросьте вы, Василий Иваныч! – взвился Семериков. – Я ведь осторожно! Я же ас! Хотите, я вам ковшом с земли ваши часы подниму и вам же в ладонь положу? А уж такую-то дуру откатить – делать нечего! Тем более что взял я ее ласково, как дитю малую… – А технику безопасности знаешь? – сердито спросил участковый и повернулся к нам: – Ссыпал он грунт с ковша, а оттуда снаряд торчит. По инструкции обязан остановить работу, организовать охрану места обнаружения и срочно вызвать милицию! Экзамен сдавал? Инструкцию подписывал? – Ну да! Вас вызовешь, весь участок оцепите, работа стоп! – захрипел от злости парень. – Пока суть да дело, полдня рабочего кошке под хвост! А мы и так с планом горим. Мне интересу мало по среднесдельной отовариваться. И под дождичком припухать без дела нет охоты! – Ты мне брось про план баки забивать, – спокойно сказал участковый, и в перебранке мне слышалось что-то домашнее. – Ты про пятерку из заработка жалкуешь. А Нинку свою, а Сережку не жалко? Про тебя уж, дуролома, я и не говорю… – Ладно, ты, Василий Иванович, меня не жалей… – Ну да, правильно! Кабы ты во время войны не титьку мамкину тянул, а с мое в траншеях посидел, ты бы знал – такая чушка танк раскалывает, как орех. Не то что твой железный костыль с мотором… – А чего он сделал? – спросила участкового Рита. – Чего-чего! Увидал снаряд, поддел его ковшом по-тихому и сюда отвез, за кусты бросил. Хорошо, жильцы увидели, мне сообщили. У-у, черт лохматый!.. – Да бросьте вы, Василий Иваныч, – слабо отругивался экскаваторщик. – Все одно вам бы сказал… Опосля смены… – Короче, вопрос ясен, – подвел я итоги. – Обеспечить охрану места, саперы уже вызваны, прибудут минут через сорок… – А с ним как? – кивнул участковый на парня. – По всей строгости закона! – сурово отрезал я, и мы пошли к машине. Рита, пробираясь за мной по ухабам стройки, озабоченно спросила: – А что ему полагается… по всей строгости? – Товарищеский суд, – засмеялся я. – Надо будет сказать, чтобы начальник отделения представление написал: пусть им хоть учебный фильм покажут, чем такая лихость кончается… Прыгнул в свой отсек Юнгар, нагулявшийся на свежем песке, захлопнул за собой дверь Юра Одинцов. Чинно уселся Халецкий, нырнул на место Скуратов, толчком – с земли на высокое сиденье – бросил себя за руль Задирака, и сразу же басовито, коротко рявкнул мотор. А я взял Риту за руку: – Он ведь очень старый… – Кто? – удивилась Рита. – Снаряд! Мы еще не родились, когда он упал… Еще был жив мой отец, он только-только должен был получить десять дней отпуска – чтобы родился я. А снаряд уже упал… Лежал здесь столько лет, весь изоржавел, почти сгнил, но вся его злая сила была в нем. И все годы ждал… – Слава Богу, не убил никого! – Ну да… – Было немного обидно, что Рита не понимает меня. – Помнишь, мы с тобой говорили о моей работе? – Да, но ведь… – Нет, нет, ничего. – Открыл дверцу, подсадил ее в машину и сказал, будто оправдывался: – Я просто подумал, что ненаказанное зло – оно как такой снаряд… Плавно раскачивая на выбоинах и ухабах свою двухосную колесницу, погнал наш гиксос сотню железных лошадей. Сталь характера – разрубает кирпич ладонью… Скуратов протянул Рите горящую зажигалку и вежливо осведомился: – Доктор, вы давно знаете Тихонова? – Считайте, что со школы. С десятого класса. – Он и тогда любил под всякий пустяк подводить глубокие теории? Рита усмехнулась: – Не больше двух-трех в день… Да, это было так. Рита сказала правду: меня и тогда занимала масса проблем, по-видимому совершенно пустяковых, но казавшихся мне тогда невероятно важными. Жаль только, что Рита сейчас стала говорить об этом со Скуратовым. Я даже прикусил губу от досады и сказал ему: – Все-таки мне больше повезло в жизни, чем тебе… – Позвольте полюбопытствовать?… – открыто засмеялся Скуратов. – Ты бы мог стать кем угодно, а я только сыщиком! Скуратов пожал плечами: – Сомнительное преимущество. Еще Козьма Прутков говорил, что специалист подобен флюсу – он односторонен. – Вот этого ты и не можешь понять: у тебя – специальность, а у меня – призвание. – Призвание ловить жуликов? Завидный выбор! – Ты все перепутал, Скуратов! – со злой усмешкой, с ожесточением сказал я. – Ты, когда выбирал специальность, может быть, и планировал жуликов ловить. А мое призвание – людей от них поберечь. И на таком деле или весь выложись, или ты у нас не нужен! В машине все замолчали, прислушиваясь к спору. Скуратов, глядя на меня исподлобья, сказал серьезно: – Слушай, а ведь если бы тебе зарплату не давали, ты бы все равно никуда не ушел? А, Тихонов? – Конечно! Я бы за харчи работал! А ты бы ушел! И я об этом не больно жалею! – Ну скажи на милость, что ты так надрываешься? Неужели не понимаешь, что сейчас нужны другие критерии полезности? Сейчас другие времена, и твой азарт сильно отдает горлопанством! – А почему ты решил, что времена другие? Сейчас что, избитому не больно? Ограбленному не страшно? Обманутому не стыдно, обесчещенному не горько? – Но кривая преступности из года в год идет вниз. Это-то тебе известно? – Известно. А всем остальным людям – нет. Обыкновенным людям. Им на графики и статистику чихать. Им вот и надо, чтобы я рвался. И чтобы ты рвался. А ты рваться не хочешь… – А чего же я хочу, по-твоему? – прищурился Скуратов. – Ты хочешь быть просто начальником. Все равно каким, только начальником. А если начальником не выйдет, то хотя бы спокойно жить… – Ты думаешь, очень стыдно – хотеть спокойно жить? – Это не стыдно. Но мне лично такие люди не подходят, я с ними стараюсь дела не иметь… – Н-да, – хмыкнул Скуратов. – Подобный максимализм украсил бы юношу осьмнадцати лет. А зрелый муж с такой нетерпимостью – эт-то… знаешь… – Знаю! Знаю! – махнул я рукой. – Я тебе просто не успел сказать, что не тороплюсь стать зрелым мужем. Зрелый плод скоро портится… – С тобой нельзя разговаривать. Ты не милиционер, ты камикадзе! – Это как тебе угодно… Машина тормознула у дежурной части, я соскочил с подножки. Ко мне подошла Рита, негромко сердито сказала: – Стас! Как ты разговариваешь с людьми! Ты ведь оскорбил его, а он хотел просто пошутить… – Он не со мной шутит, а со своей работой. А мне это не нравится! – Слушай, Стас, ну так нельзя! Совсем не изменился с десятого класса! Мы остановились на лестничной площадке, я наклонился к Рите и сказал ей серьезно: – Знаешь, Рита, я сам часто думаю об этом. Но мое счастье или несчастье – не знаю наверняка, – что на моей работе так и нужно! – Стас, дорогой, но у них у всех та же работа, что и у тебя! – Да-а? – переспросил я. – Нет, не у всех. У Григория Иваныча Севергина – та же. Ты ведь знаешь – он почти слепой. Выучил наизусть диоптрическую таблицу и на каждой комиссии чудом пробивается через глазника… – А Скуратов? – А Скуратов может делать что угодно. Задирака – гонщик, у него каждое дежурство – ралли. Юрка Одинцов служит потому, что только у нас любовь к собакам – профессия. Эксперт Халецкий – ученый муж. Ты – врач… Рита захохотала: – Ох и самомнение у тебя! Выступаешь, словно у всей милиции холостые патроны, а у тебя одного боевые!.. В оперативном зале Севергин передавал по селектору сообщение: – В сводку: по адресу Зацепа, два, при задержании Погосяна Давида Суреновича, 1948 года, не работающего, объявленного во всесоюзный розыск МВД Аджарской АССР, инспектором уголовного розыска 3-го отделения милиции лейтенантом Гришиным П. Г., 1952 года рождения, членом ВЛКСМ, в органах внутренних дел с 1973 года, отличником милиции, из табельного пистолета «макаров» произведено два предупредительных выстрела вверх. Пострадавших от выстрелов нет. На место происшествия выезжал начальник Управления районного отделения внутренних дел… Замдежурного Микито говорил по телефону: – Аварийная Мосэнерго? На Спасналивковском, дом восемь, прервано электроснабжение – застрял лифт между этажами… С пассажирами. Срочно вышлите бригаду. Мы туда уже выделили постового, на всякий случай. Отбой… Помдежурного Дубровский: – Патрульная машина сорок семь! Патрульная машина сорок семь! Направление следования – тридцать шестой квадрат, Большая Калитниковская улица. В подъезде серого шестиэтажного дома – пьяный, дети боятся идти домой. Номер дома уточняю, связь держите через радиоцентр. Перерыв передачи… Севергин, сдвинув очки на лоб, посмотрел на нас строго: – Как успехи, орлы? Вперед полез Задирака: – У нас успехи, товарищ подполковник, отличные! – Ты мне, Задирака, нравишься тем, что у тебя в жизни все всегда отлично! – улыбнулся Севергин. – Это от молодости. Постареешь маленько – появятся претензии… – Ну, мне еще до постарения – ждать соскучишься! Севергин покачал головой: – К сожалению, стареем мы быстрее, чем хотелось бы. А вот, кстати говоря, – обратился он к Рите, – что врачи говорят: отчего стареет человек? Рита удобнее уселась на стуле, закурила, пожала плечами: – Морфологи считают, что старение организма происходит от деструкции белков, липоидов и коллагенов… – Я не согласен, – вмешался я. – Старение начинается с каких-то моральных превращений в человеке… Скуратов громко засмеялся: – Вот, Маргарита Борисовна, имеете невосполнимую возможность познакомиться еще с одной теорией Тихонова. – Перестань! – отмахнулся я. – Ведь в ребенке тоже происходит эта деструкция, но его развитие – это не старение, а расцвет… Меня прервал резкий, пронзительный сигнал тревоги на пульте. Севергин включил тумблер селектора, в оперзале зазвучал далекий голос: – Дежурный ГАИ Дементьев. С Воронцовской улицы от дома шесть угнан неизвестным преступником «ЗИЛ-133» – бензовоз с прицепом. Подоспевший водитель сообщил, что в машине восемь тонн высокооктанового бензина. Полагаю, преступник пьян – бензовоз проследовал на большой скорости против направления движения в сторону Таганской площади. Доложил постовой Алехин… – …Милиция слушает. Замдежурного Дубровский… – Милиция? На восемьдесят девятом километре Кольцевой автодороги стоит на проезжей части лось. Все движение перекрыл! Примите скорее меры… – А согнать его не можете? – Да не уходит, хоть тресни!.. – Сейчас сообщим в охотинспекцию. Отбой… 19 Рита Ушакова Паузы не было никакой – казалось, еще слышны слова рапорта, но невидимая пусковая пружина уже привела их всех в действие, и в этой атмосфере огромной опасности, мгновенно залившей оперативный зал, были словно навсегда забыты разговоры и споры минутной давности. Я не очень хорошо понимала, что именно каждый из них делает, но в быстроте и четкости их поступков зримо проступало исполнение роли, раз и навсегда предписанной им каким-то правилом, инструкцией или указанием. В этой слаженности, молчаливом понимании друг друга была ограненная отрепетированность десятков, а может быть, сотен учебных часов. Мне, человеку здесь стороннему, было как-то особенно наглядно это включение механизма безопасности пусковым сигналом тревоги. Севергин рывком включил сразу несколько тумблеров на пульте, засветилось огромное электротабло: «НЕОТЛОЖНЫЕ ОПЕРАТИВНЫЕ МЕРЫ ПО ТИПОВОМУ ПЛАНУ СИТУАЦИИ „ГРОМ“». Замдежурного Микито со своего пульта вызывает службы: – Дежурный ГАИ! На территории Пролетарского и Ждановского районов двигается управляемый преступником бензовоз! Ситуация «Гром»… Помдежурного Дубровский со своего пульта: – Патрульные машины! Третий дивизион! Направление следования – сорок восьмой, сорок девятый, пятьдесят третий, пятьдесят шестой квадраты города. Задача – перекрыть все выносные трассы из города… Севергин: – Всем наличным силам, подразделениям и экипажам милиции юго-восточного сектора города!.. Из селектора – сообщение: – Бензовоз «ЮБН 16–80» проследовал через Таганскую площадь… Тихонов включил автоматику системы телевизионных мониторов, на разгорающихся экранах стали видны улицы города. На электронном плане-карте города, занимающем всю огромную сцену оперзала, начала пульсировать в районе Таганской площади красная лампочка, и этот тревожный огонек стал медленно смещаться на Таганскую улицу, в сторону Абельмановки. – …Принять немедленные меры к преследованию и задержанию бензовоза «ЗИЛ-133», номерной знак «ЮБН 16–80», – продолжил Севергин. – Преступник направляет машину в сторону Абельмановской заставы, Рогожского вала, Нижегородской улицы. Все мототехсредства блокируют секторальные и радиальные проезды зоны. Прошу полного радиомолчания, радиостанции на приеме, всем освободить эфир, кроме сил, непосредственно занятых в преследовании и задержании… – Вот он! Вот он! – закричал Тихонов, показывая на четвертый экран. В мертвом окне экрана возник мчащийся по левой стороне бензовоз с мотающимся на жесткой сцепке прицепом. Встречные машины шарахаются, круто тормозит троллейбус, бензовоз подворачивает и проносится в полуметре от стеклянной коробки. Телевизионная камера уже стала выпускать цистерну из поля приема, но Стас переключил на следующий передатчик, и бензовоз появился на другом экране. На генеральном плане-карте загорелось несколько синих огоньков, стягивающихся к Абельмановской площади. Севергин: – Экипажам патрульных машин докладывать обстановку. – И обернулся к Дубровскому: – Толя, город переключаю на тебя… Тот кивнул, и за пультом вновь началась обыденная суета: – Обратитесь в райжилуправление… – Сто восьмое? Вышлите наряд на Трехпрудный… – Белорусский вокзал? У вас должен быть Иванов… А в это время зал уже заполняют звучащие все громче радиостанции патрульных машин: – Я – «ПМГ-321»! Я – триста двадцать первый! Вышел на хвост бензовоза! Обгон затруднен встречным движением! Скорректируйте посты ГАИ!.. – Я двести восемьдесят пятый! Я двести восемьдесят пятый! Блокировал угол Новорогожской и Рабочей улиц!.. – Я сто тридцать девятый! Я сто тридцать девятый! Перекрыл улицу Войтовича! Прошу разрешения останавливать!.. Севергин включается: – Я Севергин! Вызываю сто тридцать девятый! Вызываю триста двадцать первый! Ни в коем случае не пытайтесь остановить бензовоз на ходу! В случае столкновения существует опасность взрыва! Сто тридцать девятый! Сто тридцать девятый! Перекройте правый поворот улицы Войтовича! Загоняйте его в сторону Рогожского кладбища и Проломных улиц!.. – Приказ понял, сто тридцать девятый! Приступаю!.. – Приказ понял, триста двадцать первый! Приступаю!.. – Я четыреста пятый! Я четыреста пятый! Контролирую перекресток Красноказарменной и Авиамоторной улиц! Прошу уточнить позицию!.. – Я «ПМГ-86»! Я «ПМГ-86»! Следую по шоссе Энтузиастов! Прошу наведения!.. Севергин: – Я Севергин! Восемьдесят шестая и патрульная ГАИ, перекройте движение по шоссе Энтузиастов и перекрестку со Второй Проломной улицей! Четыреста пятый! Четыреста пятый! Сместитесь к пересечению с Золоторожским валом! Грузовиком перекройте проезд! Тихонов обернулся, поискал меня глазами и показал на электронной карте: – Видишь, они его сгоняют на набережную Яузы! – Зачем? – Там одностороннее движение и меньше машин! Все происходящее видно мне рваными стремительными фрагментами на автоматически переключающихся телевизионных экранах – как в быстром и страшном сне. Замдежурного Микито за своим пультом: – Центральный пункт «скорой помощи»? Заместитель ответственного дежурного по Москве майор Микито. Приведите в готовность номер один пять-шесть машин на третьей и седьмой подстанциях, одну шоковую машину, специалистов по ожогам. Канал связи не занимать, ждите подтверждения… Снова переключает тумблеры: – Центральная пожарная? Здорово, Ерфилов, я Микито. Вы за циркуляром следите? Ну и отлично! В случае чего… сам понимаешь… командуй на вылет!.. Севергин кивнул, наклонился к селектору: – Сто восемнадцатый! Сто восемнадцатый! Спускайтесь вниз по Танковому проезду, блокируйте поворот в Лефортово!.. Какие они все разные! Севергин и Микито буднично деловиты. Дубровский, отвечая на вызовы, тянет все время шею, пытаясь рассмотреть происходящее на экранах. Следователь Скуратов неподвижно сидит за столом, сжав щеки кулаками. Задирака крутится перед экранами, чуть не завывая от невозможности участвовать в этой погоне. Юра Одинцов стоит в углу, чтобы никому не мешать, и в ногах у него замер Юнгар, вздыбив на холке шерсть, словно ощущая горько-кислый запах тревоги. А Тихонов весь там, на далеких улицах, где мчится пьяный преступник за рулем огромного бензовоза, ставшего сейчас смертельной опасностью для десятков ничего не подозревающих людей. Я переводила взгляд с одного на другого, только сейчас начиная понимать, что значит всегдашняя их готовность к встрече с Бедой. А в голове беспрерывно – не к месту и не ко времени – гудели когда-то слышанные или прочитанные, навсегда врезавшиеся в память слова: «Велика, красна и славна Москва, подобна Риму, и стоит незыблемо, как и столица италиков, – на семи холмах. И речены эти холмы – Лефортово, Таганка, Трехгорье на Пресне, Воробьевы горы, Тверской, Сретенский, Боровицкий». Я смотрела на экрана никак не могла настроиться, ощутить, принять, что все происходящее там – не оборванный кусок кинофильма, искусственный кошмар телевидения. В дрожащем, нечетком свете серых плошек экранов вдруг появился милицейский «уазик», такой же, как наш, юркая железная коробочка. С Госпитального вала он вылетел навстречу бензовозу, развернулся бортом и, подставляя себя под лобовой удар, преградил ему дорогу на Красноказарменную улицу – и заставил свернуть в единственный открытый проезд к набережной! «Уазик» устремился в преследование, а через мгновение показалась патрульная «Волга». – …Да не так! – причитает Задирака. – Да не подтягивайся к нему! Не липни! Выпусти его вперед маленько! Сейчас же поворот! На приеме потеряешь!.. В селекторе хрипловатый, срывающийся, совсем молодой голос: – Докладывает инспектор уголовного розыска семьдесят третьего отделения лейтенант Куприков! Веду преследование преступника по Рубцовской набережной. Прошу разрешения приступить к задержанию!.. – Я Севергин! Куприков! Добро! Приступайте! Автобусик на прямом отрезке дороги начал набирать скорость, он уже поравнялся с грузовиком. – Давай! Давай! Уходи в отрыв! Да не виси ты рядом! – кричит Задирака. – Ну, он же сейчас скинет в реку! Ой-ой-ой! Офицер, скинув шинель, в одном мундире стоит на подножке, одной рукой держится за дверь. Толчок – он взлетает пружиной в воздух и цепляется за открытое окно бензовоза. – А-а-а! – У меня словно оборвалось сердце, вошли в него страх милиционера и боль его, всем своим существом я почувствовала, что там не трюки, там погибает живой человек. – Ох, Господи! Пацан совсем! – крикнул Тихонов. – Нельзя с подножки, он его сбросит… Озверевший угонщик бьет милиционера по рукам, резко распахивает дверцу, и милиционер слетает на дорогу… Микито включается на передачу: – «Скорая»? Срочно машину на Рубцовскую набережную, не доезжая Электрозаводского моста! Пострадал наш сотрудник. Автобусик не останавливается, он вновь настигает бензовоз, и, пока водитель «уазика» уравнивает их скорости, на крышу милицейского автомобиля через потолочный люк вылез сержант. Он балансирует руками, затем становится на одно колено, словно замер по команде «на старт!», дожидается какого-то нужного только ему мига – и прыгает на бортовой трап цистерны. Слетела, покатилась под колеса машин его фуражка, а сам он уже перемахнул через горбатую спину цистерны, спрыгивает на правую подножку. Дверь на себя, рывком, – в кабину! Преступник, удерживая одной рукой руль, пытается другой выпихнуть сержанта из кабины, но в этот миг с коляски догнавшего их мотоцикла прыгает слева еще один работник милиции и вырывает из замка зажигания ключ. Тяжело вильнув, бензовоз замер посреди дороги. Милиционеры вытаскивают из кабины угонщика… Микито продолжает: – …Больше жертв нет. Готовность номер один снять. Всем отбой… Включается Дубровский: – Пожарная! Ерфилов, все, взяли… Всем отбой. Да ничего, ничего, то у вас болезнь профессиональная – синева на боках. Лежите много. А зачем мне на твое место, у меня у самого работенка не бей лежачего. Ну бувай. Да еще, наверное, погутарим сегодня… Переключает рычажок, и сразу же зуммер, отвечает Микито: – Слушаю, слушаю, понятно. Адресок? Хорошо. – Переключается: – Степанов, у вас на Втором Магистральном на земле валяется оборванный с мачты электропровод. В Мосэнэрго сообщим, а ты срочно выставь пост у провода, наступит еще кто, не дай Бог… Давай рысью… Севергин с главного пульта дает указания о снятии тревоги, запрашивает о состоянии лейтенанта Куприкова. Я подошла к Стасу, сказала: – Знаешь, что меня больше всего поразило? – Да-а? – рассеянно спросил Тихонов. – Что «уазик» не остановился, когда этот лейтенант сорвался с подножки! – Как это? – искренне удивился Стас. – Разве он мог остановиться? – Ну представь себе – ведь ты же мог быть на его месте! Ты бы разбился, а Задирака уехал бы, не притормозил даже? А? Стас пожал плечами, а следователь Скуратов серьезно сказал: – Да если бы он остановился, Тихонов его бы пристрелил… Севергин заканчивает диктовать сводку: – …Преступник, оказавшийся Панасенко Петром Трофимовичем, водворен в КПЗ. Материалы направляются в Четвертый отдел следственного управления. Раненый при задержании преступника лейтенант Куприков Игорь Сергеевич, 1953 года рождения, член ВЛКСМ, доставлен в больницу «Медсантруд» в тяжелом состоянии… Он выключил магнитофон, снял и положил на стол очки, и лицо сразу отмякло, пропала его костистая сухость, суровая сосредоточенность. Лицо усталого немолодого человека. Наверное, город стоит на семи холмах и на его плечах… Объявление Буфет на Петровке, 38, работает до 9 часов вечера. Перерыв до 10 часов вечера. Потом работает до 0 часов и снова с 5 утра. Буфетчица Валя 20 Григорий Иванович Севергин Мгновение тишины пало как ночь. Я сидел, закрыв глаза, и чувствовал в каждой клеточке, в каждой жилке унизительную слабость, мелкую противную дрожь неслыханного утомления. Нет ничего обиднее физического бессилия, горше чувства своего финиша. Погоня длилась четырнадцать минут – она показалась мне вечной. Четырнадцать минут я гнал за рулями всех машин преследования, отставал, настигал, ледяная толща ужаса погребла сердце, когда стоял жестяным бортом на углу Госпитального вала перед тупым страшным рылом бензовоза, невесомо летел с подножки на крыло грузовика, бандит бил меня по рукам, судорожно, отчаянно вцепившимся в дверцу, как в последнюю кромку уходящей тверди, и был глухой толчок, и пальцы разомкнулись на двери, как на жизни, и грифельный тоскливый блеск мокрого асфальта перед глазами, ужасный удар, и мгновенно принявшая меня тьма – как омут, и сразу же воскресение – ибо я был в них во всех, как отец может быть в детях своих, и беспамятство было ничтожным, длиной в блик, и, открыв глаза, я уже стоял на крыше «уазика», и во мне пели сила, ветер и злость, и не надо мне было помнить наизусть диоптрическую таблицу – глаза мои были зорки, как у кобчика на заре, ловкость и быстрота спружинили меня камнем на жирную, скользкую спину цистерны, мах на другую сторону – просто вдох, рывок в кабину, руки ему на горло… И все – азарт погони, боль удара, радость победы, – все это не сходя с места. Наверное, многовато… Разве можно объяснить этой милой девочке-врачу, почему на самом деле стареют люди? Я знаю каждую из тысячи шестисот двенадцати улиц Москвы, все восемьсот семьдесят три переулка, любой из пятисот восьмидесяти четырех тупиков и проездов – на это ушла почти вся жизнь. Может быть, это никому и не нужно? Как не нужно учить наизусть диоптрическую таблицу? Пока видят хорошо глаза или есть люди, которые помнят за тебя каждый из сорока девяти тысяч московских домов. Отдыхали уставшие глаза, и все вокруг словно подернулось серой дымкой, сквозь которую отчетливо проступали буквы: шбомкнепш. Звякнул коротко внутренний телефон, и Микито скомандовал вниз: – Ну-ка, Старыгин, быстренько чайничек завари, Григорию Ивановичу надо погреться. И ровный булькающий гул голосов: – …Милиция слушает!.. Обратитесь в опорный пункт охраны порядка по месту жительства… – …Котлонадзор, на вас жалуются жильцы дома шесть по Уланскому переулку… – …А когда ушел из дома ваш муж?… Сейчас я соединю вас с дежурным медвытрезвителя… – …Сколько лет вашей дочке? Двадцать девять?… Во что одета? – …Бабушка, по этим вопросам надо обращаться в ЖЭК… Но у меня здесь все равно нет водопроводчика… – …Да-да, все понял, слушаюсь… – …Институт Склифосовского, приемное отделение… К вам доставили сейчас женщину с резаной раной спины, никого посторонних к ней не допускайте до прибытия следователя… – …Кто-кто? Девочка Даша? Здравствуй, Даша. Дашенька, а где же нам искать твою куклу Катьку? Может, ты лучше маму попросишь? Ну, вот она придет с работы, ты ей скажи, пусть она нам позвонит, мы ей подскажем, где найти Катьку… – …Бульдозер провалился? А как его угораздило? Пострадавших нет? Сообщи тогда в Мосфундаментстрой – пусть они и разберутся… Этот плещущий тихий гул голосов располосовал пронзительный звонок министерского циркуляра, я надел очки, и все вокруг приобрело четкость, рельефность, законченность. – Ответственный оперативный дежурный подполковник Севергин слушает! Да, товарищ генерал, да, конечно. В котором часу? А какая разница, чья она там жена? Так мы стараемся ко всем сигналам особенно внимательно относиться. Ну, разве что международные отношения пострадают, тогда другое дело. Никак нет, я не шучу. Я мужик серьезный. Есть, буду докладывать незамедлительно… Положил трубку, посмотрел на ребят: – Ну что, веселые и находчивые, снова в путь? – Из министерства звонили, – заметил Тихонов. – Значит, ЧП какое-нибудь? – ЧП не ЧП, а неприятность имеется. Вот сообщили, – я кивнул в сторону циркуляра, – что супруга советника американского посольства утратила полчаса назад в парке Сокольники на прогулке колье стоимостью восемнадцать тысяч долларов… – Что значит «утратила»? – быстро спросил Скуратов. – Я думаю, просто потеряла, но дама темнит, поскольку ситуация щекотливая. Если украли, а не потеряла, то ей через Ингосстрах страховая компания выплатит стоимость бус… – Но это же важно, – серьезно сказал Скуратов. – Важно бусы найти – вот что важно. На выезд – там на месте и разберетесь… – …Товарищи дежурные, ожидайте у телефонов! Ожидайте у телефонов! Прошу всех ожидать, еще не все сняли трубки. Товарищи дежурные, говорит замдежурного по городу Микито. Сообщите, кем сегодня задержан Холопов Сергей Никифорович, год рождения 1933-й, повторяю – 1933-й. Если у кого задержан, позвоните. Передана окончена. Отбой. Прошу положить трубки… 21 Станислав Тихонов Задирака срезал правый угол Петровки и всосался в поток машин на Садовом кольце. Сплошная железная лава транспорта с фырканьем, урчаньем и грохотом катила вокруг нас. Непрерывно сигналя, Задирака стал уваливаться налево, обжал спереди троллейбус, вынырнул во второй ряд. Повис на хвосте у огромного панелевоза, горбатого, приземисто-длинного, как ископаемый ящер, завыло сцепление на прогазовке, раз! – рывок в сторону, подрезал нос «Жигуленку», выдавил из ряда «Волгу», пропустил и мигом обошел справа «маршрутку», пошел-пошел, полный газ! И с воющим воплем сирены ворвался в резервную зону. Оборотился ко мне и спросил: – Станислав Палыч, а восемнадцать тысяч долларов – это много? – Я думаю, что прилично. Таких автобусов, как наш, штук шесть можно купить. – Ну-у! Не может быть! Чтобы бусы шесть машин стоили? С ума сойти можно! Рита засмеялась: – Очень даже может! Так что сходить с ума не стоит… Задирака на форсаже, с сиреной, пролетел Комсомльскую площадь, покачал головой: – Ну вот скажите, Маргарита Борисовна, вы же еще вполне молодая женщина и очень даже интересная: кому нужны такие бусы? Шесть машин таскать на шее! Полный сикамбриоз! – Эх, Задирака, Задирака! Во-первых, какой женщине нужно шесть машин сразу! А украшения им подходят в неограниченном количестве. – Ха! Подходят! Глупость сплошная! Вам такие бусы незачем – при вашей яркой внешности. А женщине некрасивой… – Задирака! Прекратить разговорчики! – скомандовал я. – Что ты мелешь все время!.. Задирака искоса посмотрел на меня в зеркальце, еле, заметно усмехнулся. И точно так же заулыбались на заднем сиденье Скуратов и Халецкий. – Есть прекратить разговорчики! – «отрепетовал» Задирака. – Только, Станислав Палыч, зря вы сердитесь: мы же от разговорчиков не едем медленней… – А что толку в твоей гонке? – срываясь на сварливый тон, сказал я. – Ты дожимало, а не водитель! Никак не научишься ездить по-оперативному! – Почему это? – обиделся Задирака. – Кроме вас, никто не жалуется! – Потому что сами ездить не умеют, вот и смотрят, разинув рты, как ты жмешь на всю железку. А если бы ты микитил немного, то поехали бы не по Садовому, а через новый мост по кольцу «В». Вдвое быстрее… Понятно? – Понятно! Только… – Задирака собирался обстоятельно доказать свою правоту, но я уже повернулся к Одинцову. – Ну что, Юрец? Сейчас ты с Юнгаром должен показать класс. – Постараемся, – смущается Юра Одинцов. Со своим румянцем и длинными модными волосами он вообще больше похож на девушку-отличницу, чем на сержанта милиции. – Нервничает он всю неделю… – А чего? – спросил я. – Да брата его, Фархада, ранили ножом в субботу… – А, да-да! – вспомнил всезнающий Задирака. – Это на прошлом моем дежурстве было. Фархад с проводником Костиным задержали грабителей, один из них и ткнул его ножиком… Рита обернулась, с интересом посмотрела на огромного пса. – И вы думаете, он понимает? – недоверчиво переспросила она Одинцова. – Конечно! Собачки все понимают. Они же в одной вольере живут. Когда Фархад не вернулся, Юнгар сразу все понял – вот и тоскует… – Вы о нем, как о человеке, говорите, – тепло улыбнулась Рита. – А собачки во всем, как люди, – серьезно сказал Юра Одинцов. Юнгар положил огромную башку ему на колени, сладко зевнул, разинув розовую зубастую пасть. – Юнгар у нас вообще талант, умница, – убежденно повторил кинолог. Уставший от молчания Задирака подал голос: – Ты так его расхваливаешь, что не понять, кто из вас умнее! – Глупо и грубо! – не удержался я. Одинцов, абсолютно не обижаясь, пожал плечами, степенно сказал: – На то я и вожусь с ним три года, чтобы он в работе был умнее меня! Дрессировщик все свое должен собачке передать… – Вот это речь не мальчика, но мужа! – откликнулся Халецкий. – Как говорится, пусть режиссер умрет в актере… На Лучевом просеке парка Сокольники видна группа людей, милицейский автомобиль и длинная американская машина с дипломатическим номером. Задирака лихо тормознул, и я хлопнул Одинцова по плечу: – Ну давай, Юрец, от тебя с Юнгаром, можно сказать, зависит вся дальнейшая политика разрядки… Милицейский лейтенант, безошибочно опознав во мне старшего, отрапортовал: – Товарищ капитан, вот эта иностранная гражданка заявляет, что у нее не то похитили в кафе бриллианты, не то расстегнулась цепочка, и она их потеряла… Элегантно одетая женщина средних лет громко и очень быстро говорила по-английски, от возбуждения растрепалась ее безупречная прическа с умеренной сединой, все время съезжали на нос модные очки с поляризованными стеклами. А я, «построив» невозмутимое лицо, слушал ее, кивал, поддакивал, пока лощеный молодой человек, наверное переводчик, безуспешно пытался вставить хоть словцо, чтобы пояснить ситуацию. Минуты через три я спросил Риту: – Сердечных капель или, лучше, успокаивающего нет? Я по-английски ни бум-бум, а она ему еще час не даст сказать… Ухмыльнувшись, Скуратов сказал: – Она объясняет, что бриллианты – это фамильная реликвия… Ну да, ему хорошо – он ведь только экзамены в адъюнктуру сдал. А американка не замолкает ни на мгновение. – Колье было подарено миссис Канингам в день конфирмации, – врезался наконец в синхронный перевод лощеный паренек. С акцентом говорит паренек. Американка, не снижая темпа изложения, вдруг заплакала, и лицо ее мгновенно стало старое, мятое, в красных пятнах. – Она никогда его не снимала, – объяснил Скуратов. – Это старые бриллианты из Африки… – …Колье подарила бабушке мисс Каннингам, урожденной Ван ден Гейт, ее жених лорд Мауктботтен, – включился переводчик. – Лорд Мауктботтен был военно-морским атташе Великобритании в Вашингтоне… Скуратов, с трудом сдерживая смех, переводит мне: – Впоследствии их помолвка расстроилась из-за того, что лорд был протестантом, а Ван ден Гейты – убежденными католиками… – Зря смеешься, – негромко сказал я ему. – Можно сказать, из-за религиозного фанатизма не сложилась жизнь, а мы имеем это головоморочение… – …Колье было куплено в свое время в Лондоне, на аукционе в салоне Сотби, – пока что гнал подстрочник переводчик. – Е-мое! – восхищенно воскликнул Задирака. – Во дает! Полный сикамбриоз! Махнул рукой, отошел и стал рассматривать американский автомобиль, спросил что-то у шофера и сразу начал объяснять ему, что американские лошадиные силы меньше наших. Я подмигнул Скуратову, и он решительно перебил американку: – Джаст э момент! Уан минэтс оф… – Как выглядело колье? – спросил я. – Хау ду бриллиентс лук? – нырнул Скуратов, как в реку, в нескончаемый рассказ мисс Каннингам. И как столб брызг и пены, вопрос выплеснул новый поток слез и слов. – Если я правильно понял, – сказал Скуратов, – это платиновая ветка с бриллиантовыми цветами… – Где она гуляла в парке? – попытался спросить я. Пошли долгие мучительные объяснения. Рита спросила меня: – А как же Юнгар будет искать металлический предмет? – У металла есть запах, просто его обычные собаки не улавливают. А Юнгар нам столько гильз, ножей, ключей и монет перетаскал – хватило бы на целый трактор! Одинцов посмотрел на меня и сказал: – Металл! Юнгар, металл! Ищи! Ищи! И служебный пес пошел. Он размотал на всю длину лонжу и за это время набрал скорость, а Одинцов тронулся с места плавно и быстро, без рывка, и в следующее мгновение они превратились в единое целое – человек и зверь, они мчались легко и быстро, в них не было никакой напружки, казалось, что земля сама отталкивает их ноги для следующего стремительного прыжка. Они летели ровно и неутомимо, и окружающее для них сейчас не существовало, они целиком были в азарте поиска. – Красиво как! – сказала Рита, глядя на растворяющиеся в сумерках их силуэты. – Да-а, они оба молоды, сильны и добры, – задумчиво сказал Халецкий. – Как первые существа на земле, они не знают усталости, и это прекрасно! Я присел на пенек, закурил и, глядя на Скуратова, который бойко разговаривал с американкой, заметил Рите: – Служебные собаки живут гораздо более интересной жизнью, чем их домашние собратья… Но они платят дорогой ценой за это… И снова из сгущающейся темноты близко от нас появились Одинцов с Юнгаром. Юра уже спустил собаку с поводка, и она работала «рядами»: челночно прочесывая газоны, кустарник, мелкий подлесок. Здоровенный полукруг, стянутый тетивой асфальтовой дорожки. Одинцов подошел ближе, и наперерез ему, тихо скуля стремится Юнгар, в пасти у него что-то блестящее, и вид счастливый – победительный. Кинолог схватил поноску – это анодированная дешевая пудреница. Юра бросил ее демонстративно на землю: – Юнгар, фу! Не то… Не то, Юнгар… Ищи металл, собачка! Металл!.. И новый рывок в темноту, в море сырых осенних запахов. Следом срывается Одинцов, и они сразу же исчезают среди черных облетевших стволов, серых теней, начинающегося вялого дождя, и только слышно их сильное дыхание, тяжелый топот сапог Одинцова, шелест палых листьев, хруст сучьев, слабо угадывается настороженная волчья рысь Юнгара. – Ты сказал, что наши собаки дорого платят… – напомнила Рита. – Они живут нашей жизнью – волнуются, огорчаются, радуются и сверх меры нервничают, они часто пугаются и по команде хозяина преодолевают свой испуг, некоторых ранят, иногда убивают. А те, что доживают до пенсии, вскоре умирают. Все розыскные собаки живут вдвое меньше обычных овчарок… Рита недоверчиво посмотрела на меня: – А это не профессиональная легенда? – Нет, Рита, это правда. Нам всем выпадает слишком много страстей человеческих – на две жизни… Издали послышался тонкий собачий вой, и из темноты, прорезаемой фарами машин, появился скачущий, приплясывающий Юнгар. Все невольно подались к нему, и почти тотчас же из туманного сумрака возник бегущий, чуть-чуть запыхавшийся Юра Одинцов. Он разжал кулак – в руке ярко блестела, переливалась платиновая ветка с бриллиантами на разорванной цепочке. По дороге на Петровку Рита спросила Одинцова: – Простите, Юра, сколько вам лет? – Двадцать два. Мы с Юнгаром ровесники – ему в этом месяце четыре будет… – …должен был пять дней назад вернуться из отпуска – и нет его. Мы беспокоимся… – А кто говорит? – Соседи. – Хорошо, мы запросим место отдыха. Адрес? Разговор по телефону 22 Александр Задирака Впереди нас неспешно телепался хлебный фургон и своим необъятным серым задом загораживал проезжую часть. Я дал прогазовку, выключил сцепление – коротко взвизгнул выжимной подшипник, перешел на третью скорость и выкатил на левую сторону. Навстречу ехали машины – длинный поток. Дернул я пару раз поводок сирены – пусть фургон помнит про левый габарит, не шарахается с перепугу из стороны в сторону – и с ревом пролез в узенькую щель. А дальше уже погнал по свободной трассе. В панорамное зеркальце было видно, как задремавший Юнгар встрепанно поднял свою лохматую башку и дыбком вздел уши. Юрка Одинцов недовольно сказал: – Ну что ты завываешь? Собачку только зря волнуешь… Вот еще тюлень на мою голову! Я ему ответил со значением – по-товарищески доступно, но в то же время как старший. По жизненному опыту. Да и по званию: – Сирена, она, брат, не только для уличного движения. – А зачем же еще? – удивился Юрка. – Чтобы жулики помнили – вот она, милиция, рядом… Врачиха посмотрела на меня с уважением, а Тихонов, конечно, усмехнулся. Пускай усмехается! Обращаясь к Юрке, я сказал поучительно, а Тихонов пускай как хочет понимает – это к нему тоже относится: – Милиционер на службе или в свободное время всегда должен быть, как говорится, при пакете. Готовность номер один! И внешний вид у него должен соответствовать – он представитель власти, а какое, например, к тебе доверие могут испытывать граждане, когда ты ходишь в своем пиджачке и кепаре! Если ты не рядовой гражданин, а старший сержант, на тебе форма сиять должна, чтобы за километр видели, кто ты такой есть! И поскольку ты страж общественного порядка… Тихонов захохотал – по-моему, довольно неуместно. – Задирака, я знал только одного стража порядка, который относился к делу более рьяно, чем ты! Конечно, пакость какую-нибудь придумал. – Да-а? – сказал я осторожно. – Да! Его звали унтер Пришибеев. Халецкий и Скуратов засмеялись, а врачиха покачала головой. – Что же вы такого пришибеевского во мне нашли? – спросил я с усмешкой, и очень мне не хотелось виду показать, что я завелся. Вообще-то много на себя берет… – Очень ты свое положение особое среди людей ценишь… – сказал Тихонов. – А почему мне его не ценить, интересно знать? – Действительно, – усмехнулся Тихонов и показал рукой за окно машины. – Ведь они просто рядовые граждане и едут не в желтой машине с сиреной, а в троллейбусе, на них нет сияющей формы, и занимаются они, в общем-то, пустяками – строят дома, пекут хлеб, учат детей, лечат больных… Где им до нас, верно?… И, говоря все это, смотрел почему-то не на меня, а на Скуратова. Я все-таки ответил: – А мы им обеспечиваем покой и безопасность! – Правильно. И делать это надо скромно и по возможности незаметно. Не надо запрягать телегу впереди лошади… Не поймешь его. Семь пятниц на неделе. Вот сейчас – лицо такое, будто я его обидел, а не он меня. Затрещала рация, и в салоне возник голос Севергина, будто он ждал, пока мы доспорим: – «Сетунь»! «Сетунь»! Я «Байкал»! – Он помолчал немного и негромко, как всегда без нажима, без начальнического металла, не то приказал, не то предложил, не то попросил: – Тихонов, в восемнадцатом отделении, вам по пути, случай неясный: один троих избил. Заскочите, разберитесь… – Я «Сетунь»! – ответил Тихонов. – Вас понял. Сделаем… 23 Следователь Капитан Скуратов У нас получается забавный разговор, двухэтажный. Задирака беседует с Одинцовым, адресуясь к Тихонову, а Тихонов отвечает Задираке, имея ввиду меня. Вот тут, дорогой коллега, у вас имеет место ошибочка. Я не Задирака, спорить с вами не стану. От этого увольте – мы уже свои тысячу часов отспорили, хватит. Разговор не имеет смысла, потому что ты, друг Мой Тихонов, ломишься в открытую дверь: ты прав во всем – в посылах, рассуждениях, может быть, даже в выводах. Вот только выводы меня не устраивают – вот именно в этом закавыка. Мне очень нравится Григорий Иваныч Севергин – добрый, неглупый, милый человек. Но я не хочу через двадцать лет сидеть на его месте. Я не хочу быть следователем по особо важным делам, начальником следотдела, я не хочу носить так привлекающую Задираку форму, я не хочу потратить свою жизнь на борьбу с преступностью. Мой друг Тихонов не имеет ни малейших претензий к соседу своему Паршину, к врачу поликлиники Коломинковой, к дворнику Захару Антоновичу из-за того, что они не потратили свою жизнь на борьбу с преступностью. Но когда вопрос касается меня, в нем с дикой силой вспыхивают все наши корпоративные предрассудки, и он смотрит на меня как на дезертира, перебежчика, почти предателя! Я вовсе не считаю, что Тихонов не прав. Вообще я убежден, что первый атрибут интеллигентности – терпимость. И я готов признать правоту Тихонова. Для него самого. Но для себя? Простите! За шесть лет я по горло накушался переперченной, пересоленной, перекисшей каши, которая и есть существо игры в «казаки-разбойники». Теперь – без меня! И хочется-то мне совсем малого – закончить адъюнктуру, защитить, по возможности с блеском, диссертацию и найти себе работу, где собеседники разговаривают сидя. Оба – сидя. А не такую, где старший по званию сидит, а младший стоит. По-моему, вполне скромное и почтенное пожелание. Я-то уверен, что нельзя порицать человека за то, что планируя свою старость, он хочет, чтобы его называли «уважаемый профессор», а не «товарищ генерал». И эти соображения, которыми я, естественно, с Тихоновым не делился, он все равно угадывает и, угадывая, очень не одобряет еще и по причинам человеческой ограниченности, именуемой в обиходе скромностью. Про себя, не обнародуя, можешь думать и планировать свое будущее как угодно, сколько угодно – в генеральских лампасах, на профессорской кафедре, в лауреатских медалях. Но упаси Бог вслух объявить об этих планах – это, видите ли, нескромно! Что касается меня, то я вдосталь налакомился милицейской романтикой, и меня тошнит от одного вида всех этих воришек, грабителей, пьяниц, хулиганов. Вроде вот этой замечательной четверки, что смирно сидит на лавке восемнадцатого отделения милиции… Тихонов пропустил меня вперед, мы прошли за барьер к дежурному, который заканчивал рапорт. – Доложите, в чем дело, – сказал я ему. – Да вот, бойцы нашлись, в центре города рукопашную учинили… Тупые неинтеллигентные лица, несет перегаром, все вываляны в грязи. Крепкие парни, не занятые ничем мозги. Видимо, им надо занять чем-то руки. Тихонов присел к столу, вытянул длинные ноги, закурил и с видимым интересом спросил: – Как бились, добры молодцы, двое на двое? Все четверо разом вскочили с лавки, загалдели и также разом по команде дежурного вернулись на место. – Сидеть! Отвечайте на вопросы по очереди! Вот ты, молодой человек, расскажи, как отличился… Он обратился к худощавому парню с острым злым лицом, меньше всех причастному к драке – у него только куртка была порвана. Коричневая синтетическая куртка на рыбьем меху – эрзац дубленки. А остальные медленно заплывали багрово-синими фингалами – у одного под глазом, у другого под скулой, у третьего с распухшим ухом и треснувшей красно-грязной губой, – на подбородке. И как это ни странно – трое с разбитыми рожами, именно из-за синяков, ссадин и выволоченности в грязи, выглядели как-то особенно устрашающе. А худощавый парень молчал. На его длинной жилистой шее прыгал кадык, большой, костистый, как коровий мосол. Парень судорожно-всхлипывающе вдыхал воздух, будто собирался сказать нам нечто такое, чего мы в жизни не слыхали. – Сколько выпили? – спросил я его. – Да я трезвый! – сиплым петушиным голосом выкрикнул он и посмотрел на меня с ненавистью. Известная песня. – Это вопрос второй, – кивнул я. – Меня интересует – сколько выпили? – Тогда я не буду говорить! – сказал парень с вызовом и отвернулся. А Тихонов негромко рассмеялся и развел руками – мол, принципы надо уважать! И спросил остальных: – Ну, а вы тоже трезвые? Верзила пробурчал: – Приняли мы, конечно, маленько. Так ведь тихо, мирно. Что, нельзя, что ли? Мы же отдохнуть культурно, может, хотели. – И повторил: – Что, нельзя, что ли? – Нельзя, – отрезал я. – Если вы после этого деретесь на улице, то нельзя! – Так мы и не дрались, он, гад, сам к нам привязался, – гундосил второй. – Ну, естественно, не дрались, – замечает дежурный. – В библиотеке заседали. Вон два свидетеля рассказывают, что вы все четверо культурно отдыхали… Сбоку сидят женщина и старик, похожий на дворника. У женщины на лице написано большое нетерпение вступить в разговор, все раскрыть правосудию – как что было, кто виноват, кого следует наказать. С этими бабками-свидетельницами – ух морока! Но дежурный и сам их навидался на своем долгом веку и, как опытный дирижер, в последний миг коротким жестом успевает остановить ее: «Вас еще спросят!» Действительно, глупость какая – почему же им было не пойти в библиотеку? Или в кино? Или с девчонками на танцы? В театр? В гости? Почему надо было надрызгаться как скотам и драться около кинотеатра «Уран»? – Ну, хватит жеманиться, красны девицы! Давай рассказывай, как было дело, – велел я одному из избитых, тому, что помоложе. – Да как, как… – начал он плаксиво. – Шли мы, как говорится, спокойненько после работы, промеж себя разговариваем, никого не трогаем. Этот – навстречу. Колька ему говорит: «Дай прикурить, друг…» – А он мне папироской в рыло! – с визгом орет Колька, лопух с разбитой губой. – Вона, след остался! И нагло мне так еще смеется, хлебало щерит: что, мол, словил свой кайф?… Он, гад, думал, что я один… Тихонов взял со стола рапорт дежурного, бегло просмотрел, спросил у худощавого: – Что, Овечкин, правду они говорят? Овечкин быстро и зло зыркнул на них: – Врут! Все врут они, шпана подзаборная! – Ну, конечно, они шпана, – заметил я – А ты Эйнштейн. Что дальше происходило? Колька, шепеляво шлепая губой, которая все больше походила на велосипедную шину, сбивчиво повествовал: – …Тут я, конечно, его оттолкнул, а он ка-ак развернется! Ка-ак даст! Ребята подбежали, а он, паскуда, и их стал месить приемами. Навтыкал нам, а тут граждане набежали, милиция на машине… – Дал, значит, прикурить? – серьезно спросил Тихонов, продолжая просматривать документы и вещи, которые отобрали у задержанных. – Он мне всю челюсть своротил! – со слезой сказал верзила. Я спросил у женщины-свидетельницы: – А вы с самого начала драку видели? – А как же! Разумеется! – Я только сейчас разглядел, что в руках у нее не муфта, а крошечный угольно-черный шпиц. – Мы гуляли с Тэсей вечером, вышли из Даева переулка, тут я и вижу, как этот юноша, – она показала на Овечкина, – вдруг размахнулся и ударил рукой по лицу одного из этих молодых людей. Тот закричал что-то, я не поняла, подбежали два других, или, может быть, они уже стояли рядом, я не придала тогда этому значения, и снова этот юноша их как-то очень беспощадно ударил, раз-раз, может быть, чем-то… не знаю чем… и они повалились, тогда первый из них снова встал и сказал что-то, и снова его свалил юноша… – Спасибо, вы нам очень помогли, – остановил я ее. И тут Овечкин шагнул к ней и свистящим шепотом спросил: – Что же вы такое говорите, гражданочка? Вы же меня в тюрьму сажаете! – Сядь на место! – оборвал его дежурный, а свидетельница, испуганно отодвигаясь в угол, забормотала: – Что видела, то и говорю! Ишь, какой дерзкий!.. А дворник был в полудреме: – Да, да, да… Дрались они все… Ну и, понятное дело, матерились… все… Кто ж их разберет – кто к кому пристал?… Не наше это дело… Мое дело – в свисток посвистеть, милиция разберет… А вы тута все люди грамотные, образованные, властью назначенные, вы все по справедливости и разберете… Однако тощий этот здорово их отделал… Злой, видать, парнишка, в драке умелец… Тихонов спросил у Овечкина: – А вы, юноша, откуда и куда путь держали? – Я тоже из Даева переулка вышел, дом семь, со стройки. Монтажник я, – ответил он тихо. – Монта-а-жник! – протянул дежурный. – Финку носит. Под пиджаком была… – Ах, так даже! – сказал я. – Что же, придется оформлять… – Где финка-то? – спросил Тихонов у дежурного. – Покажите, я ведь тоже любопытный. Дежурный кивнул на сверток: в носовой платок утянуты ключи, документы, тощий бумажник, ледериновый футляр с финкой – тоненьким анодированным ножичком с пластмассовой ручкой. – Ваша? – поинтересовался Тихонов. – Моя, – упрямо крикнул парень. – А зачем же вам финка? – спрашивает Тихонов. И тут выдержки у парня не хватило, он отбросил свой неприступный вид и дрожащим голосом сказал: – Да разве вы не видите… товарищ?… Какая это финка? Это же сувенир, бумагу резать, мне девушка подарила… Я подошел к Тихонову, отозвал его в сторону и негромко сказал: – Это действительно никакая не финка. Просто дежурный, наверное, не слышал о существовании ножей для бумаги… – Да, – кивнул механически Тихонов. – Но это не имеет значения. Я не знаю, что непонятного усмотрел в этом случае Севергин – дело ясное, как репа. Чистая «хулиганка», двести шестая, часть вторая. Их надо отправить в КПЗ, а дело возбудит завтра райотдел… Тихонов поднял на меня взгляд, и, когда мы стояли вот так в упор – глаз в глаз, – я понял, что он сильно стал меня не любить. Но это, в общем-то, его дело. Видит Бог, я к нему по-прежнему отношусь хорошо. – Это не чистая «хулиганка», – сказал медленно Тихонов. – И не все тут ясно, как репа… – Что же тебе не ясно? – спросил я терпеливо. – Мне не ясно, как они могли просить прикурить у Овечкина, когда он не курит… – Он ткнул пальцем в протокол, потом отвернулся от меня, вышел из-за барьера, уселся на стул против всей четверки, и, кабы не их разбитые физиономии, не милицейский казенный интерьер, можно было бы подумать, что встретилась компания старых знакомых на бульваре, присели ненадолго, чтобы спокойно обсудить итоги футбольного чемпионата или новые тарифные расценки на строительно-монтажные работы. Черт его знает, может быть, он прав – может быть, ему и надо заниматься только этим делом?… – Итак, уважаемые уличные бойцы, вы совместно учинили нарушение общественного порядка, именуемое в законе хулиганством. Вам это понятно? – Понятно… понятно… понятно… – вразнобой ответили «бойцы». – Мы имеем пять, в общем-то, согласованных показаний против одного о том, что некий Овечкин пристал на улице к троим и жестоко избил их. Правильно я излагаю? – Правильно, – загудели трое, и свидетельница поддакнула, и дворник закивал. – Существуют два пути дальнейшего развития ваших отношений. Первое – уголовное следствие и суд. Второе – вы просите друг у друга прощения, миритесь и подвергаетесь штрафу в административном порядке. Все ясно? – Ясно… ясно… ясно… – Какие будут суждения? – спросил Тихонов безразличным тоном. – Да какие ж суждения?… Товарищ начальник!.. Да ладно уж… Кто старое помянет… Ну, дураки были… Учтем… Мы ничего к нему не имеем… Черт с ним… Можно не посылать штраф на работу?… Мы ведь больше никогда… И весь этот слитный умиротворенный гомон вдруг прорезал резкий петушиный выкрик: – Я не хочу!.. И прощения… у этой шпаны… просить… не буду!.. И мириться… не желаю!.. Овечкин стоял синюшно-бледный, будто его окунули в ведро с цинковыми белилами, лицо окаменело, и только огромный кадык на худой шее прыгал резко – вверх-вниз, вверх-вниз. И мне на какой-то один-единственный миг показалось, что он похож на Тихонова. Впрочем, наверное, мне изменила объективность. А избитые замолкли на миг, потом враз забормотали, загудели, завизжали: – Вон он какой! Гад! Сначала хулиганил! А теперь! Еще выпендривается! Он сам, паскуда, напал, а теперь… – Цыц! – хлопнул в ладоши Тихонов, и шум мгновенно смолк. – Овечкин, ты понимаешь, что против тебя пять показаний, ни одного – за? Не раздумывая, Овечкин рванулся вперед: – Пускай! Есть на свете справедливость! Вы если не можете, кто-нибудь другой разберется, все поймет! Нельзя мне с этой шпаной мириться, они трусы и сволочи – втроем на одного… Им дай только возможность, как крысы зажрут насмерть… Тихонов посмотрел на него еще раз внимательно и, словно потеряв к нему интерес, отвернулся к остальным: – Ну, что будем делать? – Товарищ начальник!.. Вы же сами видите… Какой гусь… Мы ему простить хотели… – Ладно! – махнул рукой Тихонов. – Вы мне скажите, как вы сюда попали, и дело с концом. И я понял, чего он добивается. Терпеливо, не спеша, будто и не ждет его суточное дежурство по городу, Тихонов начал строить защитительную позицию этого тощего дерзкого Овечкина. Помятый верзила, немного воодушевившись сочувствием Тихонова, начал первый: – Мы как закончили работу, так вместе вышли, пройтись хотели… – А где же вы работаете? – простовато спросил Тихонов. – В «Металлоремонте», в мастерской на улице Обуха, ну и пошли по бульварам… – А выпивали-то где? – В магазине угловом, у Покровки… – Это в первый раз, – уверенно заметил Тихонов. – А добавляли где? Немного помявшись, верзила со смешком ответил: – Да мы помаленьку, красненького… В кафе, в «Золотой рыбке»… – Прекрасно. А вначале беленького попробовали, так ведь? – Ну да! Так ведь и говорить там нечего – бутылку на троих. – Он протягивал Тихонову руки, будто приглашая его понять и оценить: подумаешь делов – бутылка на троих! У него были грязные толстые руки. Глупые трясучие руки пьяницы. А Тихонов понял и оценил. Рассмеялся добродушно: – Действительно, говорить нечего – по сто шестьдесят грамм на душу населения. Пустяки! Вот только, может, не стоило на Кировской «Солнцедар» добавлять? – спросил он с тяжелым вздохом, вздох его был исполнен грусти и сочувствия. – Только две штуки, маленьких поллитровочек, – сказал растерянно верзила, потрясенный всеведением Тихонова; ему ведь и в голову не приходило, что можно по служебной нужде знать назубок алкогольную топографию и не пользоваться этим огромным знанием. – В распивочную-автомат на Сретенке заглянули? А-а? – полушутя выяснял подробности Тихонов. Верзила удрученно кивал. Тихонов встал, вернулся снова за барьер дежурного, снял трубку: – Алло, двадцать четвертое? Привет, Капустин, это Тихонов. Уличного хулиганства у вас не было? Прекрасно, ты на всякий случай по своей территории во все опорные пункты крикни, потом сообщи в восемнадцатое… Да, я здесь пока. У оживившихся парней вытянулись лица. А Тихонов снова набрал номер. – Алло, шестьдесят первое? Здравствуй Рожков, это Тихонов из МУРа… У вас хулиганства не было? Ах, так… Интересно. Сколько? Ага… Так-так-так… Ты их быстренько в машину и сюда, в восемнадцатое… А я тебе за это дам еще одно «раскрытие» в статистику… Давай-давай, привет… Тихонов посмотрел на пьяниц, усмехнулся, пожал плечами – мол, работа такая, скурпулезности требует. И снова набрал номер: – Шестьдесят шестое? Висягин, привет, это Тихонов из МУРа… У тебя на территории не было драк, безобразий, хулиганства?… За последние два-три часа… В столовой? А где буфетчица? Объяснение оставила?… Значит, так – ты пошли мотоциклиста, пусть он ее быстренько подбросит в восемнадцатое, я здесь… Да по твоему описанию вроде похожи… Ну, а она сама вам и скажет… Если ошиблись – извинимся… Бывай, друже… И наступила в дежурке тишина. Тихонов, насвистывая, ходил из угла в угол, дежурный переводил взгляд с одного драчуна на другого и хмыкал неодобрительно. Овечкин напряженно глазел в дверь, и от ожидания справедливости, которую здесь на его глазах медленно сотворял Тихонов, его сотрясала мелкая, противная дрожь, а его спарринг-партнеры трезвели на глазах, переталкивались на лавке, о чем-то шептались; свидетельница, заинтересованная происходящим, обдумывала, наверное, какие ей теперь надо будет давать показания; старик дворник окончательно сморился в тепле и выдавал рулады носом. Задирака сидел у двери на стуле и чуть слышно напевал: «Провинился друг и повинился, ты ему греха не поминай…» А Рита стояла у окна, сложив по-мужски руки на груди, и смотрела на Тихонова, и в глазах у нее плавало огромное удивление: ах, как изменился, как далеко ускакал лопоухий мальчишка, с которым они не то учились, не то дружили, не то любили когда-то, да на много лет разбежались, пока не встретились на суточном дежурстве по городу, и оказалось, что лопоухий мальчишка поставлен держать на плечах атлантов груз – справедливость – в таком большом и неуемном городе. И труд этот не тягостен ему, и в голову не приходит, что одному человеку эта ноша не под силу. Но он, к счастью, в отличие от нее, этого не знает. Распахнулась дверь, и вслед за милицейским сержантом в дежурку вошли молодые люди – мужчина и женщина, оба с испуганными, обескураженными лицами; как символ своей беспомощности и обнаженности мужчина держал в руках разбитые очки в толстой оправе. – Из шестьдесят первого, потерпевшие, товарищ старший лейтенант!.. – начал докладывать милиционер дежурному и рапорта еще не закончил, когда женщина крикнула придушенно: – Они! Все эти трое! – и обессиленно заплакала. Мужчина дрожащими руками пытался приладить очки, но у него ничего не получалось, и он слепо поводил глазами по дежурке, пытаясь что-то разглядеть и сориентироваться. – Эти мерзавцы приставали на бульваре к девушке, и мой муж сделал им замечание. Тогда они сбили с него очки и пинали его ногами! У него минус восемь, он без очков слеп, а они хохотали и играли в футбол его шапкой… – Ай, босота, ай, пьянчуги! – сокрушенно кивал головой дежурный. – Сами хлеба не стоят, а еще вино пьют… Тихонов сказал ему: – Сейчас привезут буфетчицу из столовой в Ананьевском переулке – это все по их маршруту. Там они тоже набезобразничали, выбили витрину. И вот только около «Урана» решили помериться силами с Овечкиным. Втроем с одним, да, видать, тут номер не прошел. – И повернулся к нам: – Поехали, они теперь тут сами разберутся. Овечкин достал из кармана газету, с независимым видом стал ее разворачивать. …Из Печатникова переулка, от дома 14, угнана автомашина «Волга» зеленого цвета, номер «32–21 МКА», принадлежащая Центральному театру кукол. Сводка 24 Рита Ушакова Оперативный зал, привычный гул голосов, ровный рокот телефонных переговоров. Севергин заканчивает передачу: – …Разговор окончен. До свидания, товарищи дежурные. Прошу выполнять. О результатах докладывать мне или заместителю начальника Главного управления генералу Пашковскому. Отбой. И сразу же снова звонок. – Севергин слушает. Нашли, товарищ генерал. Оформили на месте акт выдачи и вручили ей на месте колье. Почему не докладывал? А Тихонов вот заканчивает рапорт для сводки, тогда и доложить собрался. Да нет, память у меня пока хорошая. С плохой памятью я бы тут долго не надежурился. Я еще помню, как вы у меня в смене оперативнком сидели… Как не может быть? Может… Двадцать три года назад вы в отделе полковника Тыльнера начинали… Конечно… Ну и слава Богу… Обязательно сделаем… Всего доброго… Севергин положил трубку и сказал мне: – Замминистра. Дипломатические тонкости. Государственный подход. – И добавил, будто оправдывая его: – Ох, лихой был опер! В пятьдесят восьмом году он бандита Круглова заловил. Тот с женщинами оригинально знакомился – на сотне свой телефон напишет, оторвет половину купюры и даст. Вторая, мол, половина при личной встрече. Вот на этой слабости он в конце концов Круглова и споймал… Обернулся к Микито: – Ну что? Ничего нового насчет мальчишки, забытого в такси? – Нет, ничего не сообщали пока. Крикнуть по городу, что ли? – Давай… Ровный гул голосов, над которым поднимается резкий басовитый говор Микито: – У меня потерялся мальчик, Юра Бойцов, пять лет, одет в голубую куртку на белом искусственном меху. Длинная светлая челка, зеленые глаза, на левой щеке родимое пятнышко размером с копейку… С другого пульта слышен Дубровский: – Запомните, лейтенант Карпенко, – это стыдно! Как же вы можете работать, не зная своей территории с закрытыми глазами? Я ставлю на контроль, докладывайте каждые пятнадцать минут… И раздался звонок, Севергин снял трубку: – Дежурный по городу Севергин. Да, да, подождите, девушка, не плачьте, я вас плохо понимаю. Постарайтесь успокоится. Где именно? Измайлово? Минуточку, не кладите трубку, – Севергин щелкает тумблерами на пульте: – Дежурный Первомайского района, дежурные сто двадцать шестого, семьдесят третьего и пятьдесят четвертого отделений милиции – прямая связь со мной! Радиоцентр – все патрульные машины из тридцать четвертого, тридцать пятого, тридцать седьмого, тридцать девятого квадратов – движение в направлении Измайловского парка! Пятнадцать минут назад в парке совершено изнасилование, потерпевшая звонит из автомата с Измайловского проспекта, срочно вышлите к ней наряд! В пятьдесят четвертое отделение выезжает опергруппа, связь через меня… Мгновенная суета сборов, все устремляются к выходу, и, пока не захлопнулась дверь, я еще слышу сипловатый голос Севергина: – Девушка, как выглядите? Красивая нейлоновая куртка, в джинсах… Все патрульные машины и мотомехсредства – в оперативную зону… По типовому плану «Облава» наряд милиции рассредоточить по периметру парка… Включить в наряды всех служебных собак… Приметы преступников будут сейчас сообщены… Девушка, вспоминайте, не торопясь, только точнее: как выглядели преступники… Радиоцентр, обеспечьте чистоту эфира… Передаю… Двое мужчин, двадцати – двадцати пяти лет, один высокий, другой среднего роста… …С визгом, ревом проходит повороты оперативная машина, Задирака ожесточенно дергает поводок сирены. Тихонов негромко говорит ему в затылок: – Через Разгуляй, мимо Елоховской. Давай, Алик, быстрее! Давай от души!.. Закусив губу, Задирака пулей проносится по пустеющим улицам, бормочет себе под нос: – Ну-у, паскуды! Врете, не уйдете! Поплачетесь еще, свинюги противные! В рации над нами, над всем городом звучит голос Севергина: – Преступники одеты: высокий – в темный плащ, второй – в серую короткую куртку, у высокого пышные светлые усы… Прыгают перед глазами витрины, дома, деревья. Чернота спящих окон. Пустота в сердце. Желтый свет у подъезда отделения милиции. Тихонов и Скуратов разговаривают с потерпевшей. Куртка на ней изорвана, джинсы в грязи, всклокочены волосы, на лице большой синяк. А сама она – маленькая, вся изломанная убитая. Я стояла чуть в стороне, и смотреть на девушку мне было больно и страшно. И – как гром небесный – пронзительный картонный радиоголос над головой: – Двести семнадцатый вызывает дежурного по городу! Я старшина Логинов, командир экипажа патрульной – двести семнадцать. Сейчас мною задержаны под угрозой применения огнестрельного оружия двое мужчин, перепрыгнувших через ограду Измайловского парка в район Нижнепервомайской улицы. Соответствуют приметам переданной ориентировки. Следую в пятьдесят четвертое отделение милиции… Девушка подняла глаза на меня, она вся еще в оцепенении, она и плакать не может, стопорная окаменелость безраздельно владеет ею. Хрипло сказала: – Господи, как же мне жить-то дальше?… Я обняла ее за плечи: – Успокойся, маленькая, успокойся. Все пройдет… Девушка подняла на меня глаза, и они мгновенно наполнились слезами: – Пройде-ет… Как я отсюда выйду? Что дома? Что Володе скажу? Посмотрите на меня! Распахнулась дверь, и в дежурку ввалились два парня в сопровождении милиционеров. Тишина и неподвижность охватила всех на несколько мгновений. Девушка встала и неверным лунатическим шагом пошла навстречу парням, остановилась около высокого, смотрела на него долгим ненавидящим взглядом и с вскриком-всхлипом: «Будь ты проклят!» – плюнула ему в лицо… Медленно едет Задирака. Некуда спешить. Все смотрят по сторонам. Тихонов ласково обнимает меня за плечи. – Не плачь… – Я не плачу, я думаю. – И что? – Как вы все это выносите?… Каждый день такое видеть… Вы и сами должны на весь мир обозлиться… – Нет, Рита, нет, – гладит мою руку Стас. – Это не весь мир. Весь мир прекрасен… – Да? Ты пойди и скажи этой девушке и ее Володе. Они тебя сразу поймут… И наверняка поверят… Стас медленно, задумчиво ответил: – Рита, я не ращу хлеб, не учу детей, не лечу людей. Поэтому моя жизнь и уходит на то, чтобы такого в жизни случалось все меньше и меньше… – Но ведь случается все равно! Ты же видишь – случается!.. – Да, случается. Но в Москве каждый день триста человек празднуют новоселье, полтысячи правят свадьбы, рождается семьсот новых человечков. И нас туда никогда не зовут. Не нужны мы на юбилеях, защитах диссертаций, на торжественных встречах. Взгляни, сколько окон светится – миллион! И там везде люди. А зовут они нас, только когда у них случается беда… – Ну и что? – А то, что мы – чернорабочие… Чернорабочие человеческой беды. Люди ведь очень медленно меняются к лучшему, и еще долго-долго они будут причинять друг другу боль и страдания, и до тех пор, пока есть еще боль и насилие, мы будем очень людям нужны. И если поймешь это всем сердцем, тогда и озлобиться на мир, которому ты еще сильно нужен, не сможешь… Ответы в разговорах по телефону сотрудников службы «02» и дежурной части должны быть краткими, четкими, вежливыми, тактичными. Надо помнить о том, что эти службы – первая необходимая помощь народу… Из приказа министра внутренних дел СССР 25 Станислав Тихонов Ближе к полуночи несколько стихает суета, реже становится пулеметный перезвон телефонов. Мы с Ритой подсели к Севергину за «командирский» столик – попить чайку. На карте-плане Москвы около кружка с цифрой 37 непрерывно мигает оранжевая лампочка. – Что там, Григорий Иваныч? – Грабеж. У буфетчицы на улице сумку вырвали… – Севергин нажимает тумблер. – Тридцать седьмое! Севергин… Что там у нас с грабежом? Почему не докладываете? Из динамика доносится голос дежурного: – Разбираемся, товарищ подполковник… Группа работает. Как будет что – сразу сообщу… – Ты подскажи им: пусть с потерпевшей вокруг по кафе-ресторанам поездят… Небось на выпивку рванули, – советует Севергин. – Отбой… Рита показала мне на лампочку: – А почему она мигает? – Нераскрытое или длящееся преступление… Для контроля. Рита задумчиво оглядела светящуюся карту: – Какой город огромный… Сколько же в нем всякого происходит!.. – Около девяти миллионов жителей – это тебе не шуточки. Средняя европейская страна… Рита покачала головой: – Слава Богу, хоть мне работы не было – по моей специальности… – Тьфу-тьфу-тьфу! Не сглазь. – Я суеверно постучал пальцами по столешнице. – Вечер, как говорится, еще не кончился… А Микито не спеша рассказывает Скуратову: – Нет, что ни говори – четверо детей, хоть и хлопотно, а так здорово! У меня жена на двенадцать лет моложе. Я ведь второй раз женат… – А чего с первой разошелся? – Да как тебе сказать… Хорошая она была, только взбалмошная. Я, так сказать, отчаялся построить с ней семейный уют, когда пошел на службу, подпоясавши брюки электрическим проводом. Мы с ней в школе рабочей молодежи учились… Года полтора прожили, она мне говорит: «Я решила ехать в Фергану, там климат мягкий». Я говорю: «А со мной не хочешь посоветоваться?» «Не хочу», – говорит. Тогда счастливого пути! Прислала недавно фотографию – с двумя симпатичными узбечатами… Задирака разбирал за столиком какой-то утильный карбюратор, сердито хмурился, сквозь зубы напевал: Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном. А где твои семнадцать бед? На Большом Каретном. А где твой черный пистолет? На Большом Каретном… Дубровский, скаля свои ослепительно белые зубы, будто Господь Бог швырнул ему в рот пригоршню рафинада, мотал черным чубом, рассказывая телефонистке Наде со справочной службы «02»: – Мне в сорок первом четыре года было, как сейчас помню, в Смоленске дело, стоял я в сквере, около часовни Божьей матери Одигитрии, подъехал белый автобус с красным крестом, вылез немец с жандармской бляхой на груди, взял меня за руку – и в машину, а там уже полно цыганят и еврейских детей, они их, как бродячих кошек, по городу отлавливали. Говорит: «Гут, гут» – и дверь за мной захлопнул. И, какой я ни был кроха, впервые почувствовал – смерть пришла… – И что? – Соседка, Любовь Евдокимовна, увидела. Пять километров бежала по городу за машиной, кричала пронзительно, умолила жандарма – отдал меня. А всех остальных убили. Мне иногда снятся они – молчат, держат друг друга за руки, и глаза их блестят в темноте. Я за них за всех живу… Халецкий поправляя пальцами дужку очков, говорил Одинцову: – Нет, Юра, леса здесь выросли относительно недавно. Когда-то на месте Москвы – в кембрийские времена – было море. А всего пятнадцать тысяч лет назад эти земли были покрыты километровой толщей льда… – Эт-то ж надо! – прислушался к их разговору Задирака. – Лед – выше Останкинской башни? Полный сикамбриоз!.. Севергин рассказывал Рите о воре-рецидивисте Венгрове, у которого на шее, была вытатуирована красная полоса с надписью «линия отреза». Микито переспрашивает по телефону: – Кто? Жена – мужа?… Чем?… Сковородой по голове?… Ну и ну!.. Вы их там уймите… Отбой… И сразу же голос из динамика: – Товарищ подполковник, пачку ковров на кольцевой автостраде подобрали! – Каких еще ковров? – удивился Севергин. – Люберецких… С машины, видать, обронили… А Дубровский кому-то «вкладывает в мозг»: – Что же вы людей по телефонам футболите? Нехорошо, товарищ Гриднев!.. Теперь вам не доверяют, считайте… У Риты усталое, осунувшееся лицо, под глазами – будто синей акварелью мазанули. Рубиново сочатся цифры на часовом табло – 23.59. Неслышно истекает еще один день. Через минуту Севергин перевернет страничку календаря, на которой напечатано: -318 – +48. До конца года осталось сорок восемь дней. А те триста восемнадцать – уже минус. В бездну времени. Чудовищное времявычитание… Рита, ты помнишь, наши часы лежали на тумбочке рядом с кроватью. И твои всегда на несколько минут спешили. Ты считала это символом, ты почему-то придавала этому серьезное значение. А теперь все это – минус-время. Все стерло времявычитание. Земля, грустный шарик, голубая карусель, маленький цветной колобок, куда ты катишься? И четыре ноля, красных, разъяренных, бессмысленных, выскочили на табло, как звери из клеток. Полночь – время расставаний, отчаяния, неисполненных обещаний, усталости. И – новых надежд. 00.00 – безвременье, секунда пустоты. В радиодинамике пискнуло – пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и! Это жалобно пищало время, которое сжевала, проглотила пустота. И свежий голос Кати подтвердил: – Сейчас – ноль часов… Губернатор штата Алабама расист Уоллес… Эх, Катя, ты мне наверняка не поверишь – ноля часов нет! Если только то, что нам осталось, и минус-время – в нашем сердце, в нашей памяти, в нашей судьбе, нами выбранной или так уж получившейся… И первый звонок в начавшихся сутках. – Дежурный по городу Микито слушает… Из динамика рвется взволнованный юношеский басок: – Товарищ дежурный, соседку у нас застрелили… Только что… – Адрес? Кто сообщает? – быстро спросил Микито, а Севергин уже поднялся к селектору. – Благовещенский, одиннадцать дробь семь, квартира сорок два! – прокричал человек. – Моя фамилия Селиванов. – Как было дело? – спросил Микито, а Севергин уже скомандовал: «Опергруппа, на выезд! Убийство… Опергруппа, на выезд!» Мы встаем, Рита начинает натягивать плащ. – Да так… – далеко рвется голос Селиванова. – В дверь позвонили. Тамара открыла. Выстрел – и все… Я в своей комнате был, не видел, только на звук выскочил… а она лежит… – «Скорую» вызвали? – Да, сразу же… – Сейчас будет опергруппа… – сказал Микито. – Ничего на месте не трогайте и другим не давайте!.. Большой старый дом в Благовещенском переулке, лифта нет, почему-то не горит свет в подъезде. Задирака фонариком освещал номера квартир. Впереди, с Юнгаром на поводке, Юра Одинцов. За ними, торопливо отмеривая по нескольку ступенек сразу, бежали где-то под нами, далеко, Рита, Халецкий, Скуратов. На пятом этаже, навстречу Одинцову, открылась дверь сорок второй квартиры, вывалились оттуда врач и фельдшер «скорой», оба в форменных шинелях, из-под которых виднелись белые халаты. В дверях маячил пожилой лысый мужчина. – Безобразие! – орал долговязый фельдшер. – За это знаете что полагается? Где-то, может, человек помирает, а вы… Лысый мужчина что-то хотел ответить фельдшеру, но заметил Одинцова с Юнгаром. – Еще!.. – только и выдохнул он. – Где? – с разбегу крикнул Одинцов. – Милиция? – осведомился фельдшер, хотя это уже и так ясно. – Прэлестно… Ну-ка, пошли… – Он пригласил всех широким жестом в квартиру. – Что у вас? Я-то уже начал осознавать ситуацию, а Одинцов ошарашенно выдавил из себя: – Вы милицию вызывали? Фельдшер саркастически хмыкнул: – И «скорую» тоже… Ложный вызов. Ничего не случилось. – Кто вызывал? – спросил я для порядка. Хозяин квартиры широко развел руки: – П-понятия не имею… Хулиганство к-какое… – Кто еще здесь проживает? – поинтересовался я. – М-моя семья… б-больше н-никого… – растерянно лепетал хозяин и большим носовым платком отирал вспотевшую лысину. Он был в рубашке, галстуке с растянутым узлом и черных сатиновых нарукавниках. – Ясно… ясно… – неуверенно промямлил Одинцов. – Ничего вам не ясно! – взорвался фельдшер. – Сколько нам такие вот голову морочат! Теперь вы покрутитесь! – и красноречивым жестом указал врачу, полной пожилой женщине, на выход. – Покрутимся… покрутимся… – повторил я за ним механически и вдруг ощутил в себе злобную решимость довести дело до конца. – Слушайте, доктор! – крикнул я вслед фельдшеру. – Скомандуйте на подстанции сохранить магнитофонную запись вызова! Мы его… Но закончить обещание мне не удалось. Раздался громовой топот на лестнице: в проем двери ввалились двое пожарных, в касках, с рацией, противодымных очках, и все присутствующие, кроме лысого мужчины и меня, невольно стали улыбаться. На лицах пожарных в первый момент тоже плавало недоумение, потом один из них, пожилой, поопытнее, хмуро скакзал: – Ложный… – и устало махнул рукой. А лицо второго пожарного – юного, еще безусого – выражало такое безмерное удивление, что даже мне стало смешно. И тогда лысый мужчина, глядя мне прямо в глаза, спросил тихо: – Вы смеетесь?… Вам это кажется смешным?… – Да! Да! Мне это кажется смешным! – крикнул я и, повернувшись к остальным, скомандовал: – Все! Друзья, представление окончено! Все по своим делам!.. Хозяин, суетливо потирая руки, которые от нарукавников казались неестественно толстыми и короткими, спросил: – Пройдете в комнату? За столом сидела заплаканная женщина и смазливая черненькая девица. – Расскажите, пожалуйста, что вы об этом думаете, – предложил я хозяину. Кстати, как ваша фамилия? – Селиванов… Евгений Михайлович… – растерянно сказал хозяин. – А это жена моя… Мария Федоровна… и дочь… Вера… Он очень волновался, ерзал, сильно потел, он двоился, четверился, множился у меня на глазах, как плохо отфокусированное изображение в телевизоре. При этом он буквально истекал крупными каплями пота, я боялся, как бы он вовсе не истаял, превратившись в призрак, от которого останутся на столе лишь черные сатиновые нарукавники. Он мне почему-то был очень симпатичен из-за этих нарукавников – их ведь никто теперь и не носит, совсем затюкали, засмеяли, зашутили их. Они вроде и не нужны никому – все живут хорошо, рукавов не жалко. А ему нужны – в углу стоял освещенный перевернутой настольной лампой чертежный станок, кульман, с недоконченным листом. Пузырек с тушью открыт, сохнет чернота в рейсфедере. Это в первом часу ночи-то. Взрослая дочь, много расходов. Сапоги замшевые нужны – значит, пока нарукавники… – Евгений Михайлович, а телефон у вас есть? – В коридоре… с него, собственно… все началось. – Ну-ну, рассказывайте… – поторопил я его. – Кто-то повадился звонить… и днем, как говорится… и ночью. Позвонят – и молчат, дышат в трубку, и все… – Когда? – Да несколько дней уже… А сегодня – просто непрерывно… – Вы кого-нибудь подозреваете? На лысине Селиванова вновь сверкнули гроздья прозрачных капель, он молча пожал плечами, и, невольно копируя его, такой же жест сделала Мария Федоровна. Я быстро посмотрел на Веру, которая сидела понурившись: – А вы? В коридоре раздался резкий телефонный звонок. Вера невольно вздрогнула. – Подойдите! Быстренько! Но трубку первая не кладите… Вера вышла в коридор, за ней я и ее родители, которые с большим интересом, словно на невидаль какую, смотрели на собственный телефон. Вера взяла трубку, сказала тихо: – Алло… алло… – повернулась ко мне, собираясь сказать что-то. Но я торопливо прижал палец к губам, запрещая ей обращаться ко мне, и показал жестом, чтобы она продолжала вопросы по телефону. – Алло… алло… – тихо повторяла она. Но… безрезультатно. Я нажал рычаг аппарата, потом решительно сказал хозяину: – Евгений Михайлович… Я вас прошу, оставьте нас на минутку… Муж с женой, опять одинаково пожав плечами, удалились в комнату. Я еще несколько мгновений смотрел на девушку, потом спросил: – Кто это? Девушка молча покачала головой. – Ну-ну, давайте, Верочка… давайте… Я же вижу – вы знаете! Быстренько говорите! Молчание. – Ну хорошо! Я вам сам скажу! Это ваш любимый молодой человек, с которым вы поссорились, но из гордости не хотите звонить ему первая. И он тоже держит марку! Так? Так я говорю? Вера снова покачала головой. – А как? Слышите, Вера, мне это начинает надоедать! Мягкое, слабовольное лицо девушки поплыло слезами. – Мне стыдно… – бормочет, всхлипывая она. – Никакой он не любимый… Требует, чтобы я с ним встречалась… А я не хочу… Вот он и… – Понял, – удовлетворенно кивнул я. – Значит, слушайте меня внимательно. Будем ждать его звонка. Когда позвонит, вы спросите: «Это ты?…» Как его зовут, кстати? – Слава… – Ага. Значит: «Это ты, Слава? Ну не молчи… Скажи что-нибудь…» Если ответит – разговаривайте с ним сколько сможете… Если не ответит – говорите сами все что в голову взбредет, только подержите его на проводе… Ясно? Вера кивнула. Я торопливо набрал номер: – Григорий Иваныч? Я, Тихонов. Да-да… Попробуем. Значит, номер здесь… – Я посмотрел на цифры в рамочке аппарата. – Подождем его малость… Ага… Как позвонит, сообщим по рации, а вы уж через Центральную телефонную… Есть… Положил трубку. В коридор снова вышли родители Веры. Все ждут, напряженно глядя на телефон, друг на друга. Вера нервно теребит край передника… Звонок. Вера берет трубку… – Алло… Алло… Слава… – Голос у Веры перехватывает от волнения. – Ну что ты молчишь? Слава… Я моргнул Задираке, тот вихрем скатился на лестницу. – Ну, Слава! – просит Вера. – Хорошо, не хочешь говорить – не надо! Но что ж ты меня-то мучаешь… …Неизвестные преступники, взломав дверь киоска «Союзпечать», совершили кражу 5 руб. разменной монетой и скрылись. Розыск ведет 18-е отделение милиции. Сводка 26 Григорий Иванович Севергин …Женский «телефонный голос» из динамика сообщил: «… из автомата „57-643“ на площади Маяковского, около выхода на Садовую-Триумфальную улицу». – Спасибо! – дал отбой и через радиоцентр запросил патрульного: – «ПМГ-119», слышали? – Слышали, уже едем! – Голос патрульного доносится из того же динамика, но слегка искажен радиопомехами. – Через две минуты будем! Я быстро, подошел к блоку телевизионных экранов, включил панораму площади Маяковского. Нажал тумблер, панорама на экране начала круговое движение – косо метнулся памятник, проскользнули колонны Концертного зала, широкий проем улицы Горького, и вот высветилась деревянная облицовка входа в метро, а за ним – будки автоматов. Я остановил моторы телекамер, укрупнил кадр. В будках – двое: мужчина с буйной, по плечи, шевелюрой, в модных очках, с красивым надменным лицом; видно, что он разговаривает с достоинством, не спеша. И молодой парень, с короткой «боксерской» стрижкой, нянчит в губах замусоленную сигарету. Видна и третья будка, но там женщина. Вот теперь надо точно угадать: который из мужчин? Тю-у, чертяка, – я подбежал к пульту, схватил бумажку, включил связь: – «ПМГ-119», сто девятнадцатый! – Вас слышу, сто девятнадцатый! – отозвался сиплый голос патрульного, – Подъезжаем! – Там двое мужиков в будках! – крикнул я. – Как подойдете, сразу номер смотрите: «57-643»! Ясно? – Вас понял – «57-643»!.. Я рысцой возвратился к экрану и через секунду увидел, как с улицы Горького повернула к входу в метро милицейская «Волга» с крупным номером на борту – «119». Вот она прижалась к тротуару, из дверей выскочили милиционеры, перемахнули через невысокое ограждение проезжей части, бегут к автоматам… – Центральная! – возопил я. – Разговор продолжается? – Секундочку!.. Да, разговаривают… Подбежавшие милиционеры блокируют двери будок, заглядывают сквозь стекла и… извлекают мужчину с шевелюрой. Он что-то орет, с возмущением жестикулирует, но милиционер вежливо и непреклонно показывает в сторону «Волги»… – …Как мне пройти в МУР? – А что у вас? – У нас директор столовой сметану мешает!.. Разговор в бюро пропусков 27 Станислав Тихонов Рита сказала мне: – Я вот все про кавалера этого думаю, который ложный вызов устроил. На «скорой» часто бывает, но чтобы с вашим братом так играли! – Ты же видишь, чем это закончилось… – Но ведь могли и не поймать? – Конечно. Сегодня вообще невероятно удачный день. Как у нас говорится, исключительно высокий коэффициент раскрываемости. К сожалению, так получается далеко не всегда… – Это благодаря мне, – засмеялась Рита. – Говорят, что на ипподроме всегда везет новичкам, которые во всех этих ставках-скачках ни бум-бум… Я задумчиво посмотрел на нее. – А ты, пожалуй права. Ипподром здесь ни при чем, но мы все сегодня хорошо работали… Лучше обычного… – Да-а? – искренне удивилась Рита. – У нас работа связана с азартом, с вдохновением, иногда с риском. Мужчинам нужно, чтобы на них во время работы смотрели женщины. Они становятся добрее, умнее, сильнее… – В тебе очень глубоко сидит прекрасный первобытный человек, – улыбнулась Рита. – Тебе надо ходить не в форме, а в звериной шкуре и носить в кобуре пращу… – Ты так думаешь? – Безусловно! Тебя все время манит вкус мамонтятины. Неолитные декорации, этика патриархата… – Сколько ты слов ученых помнишь, жутко и неуютно… – Я не виновата. Помнишь, я всегда была отличница. Стыдно признаться. – Да нет уж, ничего… – Слушай, а парню-то, «вызовщику», достанется, видимо, крепко? Посадят, наверное? – Нет, премию дадут! Конечно, посадят. А что же еще с ним делать, с дураком? – От молодости, – тяжело вздохнула Рита. – Жалко все-таки. Он ведь… Да ты сам-то хорош был! Помнишь, как ты асфальтовый каток угнал? – Было дело, – кивнул я покорно. – Ко мне на четвертый этаж по водосточной трубе влез? – Там был третий с бельэтажем, – механически заметил я. – Рита, а ты, оказывается, помнишь это? – Помню. Конечно, помню. – Рита зажмурила глаза и неожиданно добавила: – К сожалению… Помолчала и сказала: – «В медной ступе не перетолочь судьбы, ворожи – не ворожи, не изменить». Ты очень любил эти стихи, Стас… Я посмотрел на ее обручальное кольцо и спросил: – Рита, а ты не живешь с мужем? – Не-а… – Она хотела сказать легко, беззаботно, почти весело свое молодое избалованное «не-а», а не получилось – вышло грустно, почти горько. – А почему? – Как тебе сказать… Тут коротко не объяснишь, а длинно не хочется. Скажу тебе так, если поймешь: мой муж визирует бумаги своими инициалами – «ХБ» – Хохлов Борис. Однажды в очереди передо мной стояли две сотрудницы, врачи. Они меня не видели и говорили о своих служебных заботах, о моем муже. Ничего особенно плохого и ничего особенно хорошего они о нем не говорили, и поняла-то я не сразу, что они говорят о нем. Они называли его прозвищем «Хлопчатобумажный», «ХБ». Я постояла немножко, а потом потихоньку ушла, сгорая от позора: нельзя было придумать ему лучшего прозвища, чем Хлопчатобумажный… Она сидела в кресле, закрыв глаза, было тихо, и мне показалось, что она задремала. Я встал и неслышно подошел к генеральной карте-плану, достал блокнот и стал делать в нем пометки к завтрашней сводке, поглядывая для памяти на необозримую электронную стену с бесчисленными разноцветными огоньками внутри рубиново-красного овала Большой кольцевой дороги. – Стас, а Стас? – окликнула меня негромко Рита. Я повернулся к ней. – Город какой огромный, – сказала она. Я не понял ее и раскинул руки, делая вид, будто хочу охватить его весь. – Ты никогда не замечал, Стас, что город по форме похож на сердце?… Не успев ответить, я еще стоял, прикрывая собой город-сердце, когда заверещал пронзительно звонок, забился голосом беды и тревоги, хрипло закричал динамик: – Говорит Центральный пункт управления Шереметьевского аэропорта. Рейсовый самолет «Каравелла» компании «Эр-Франс» готовится к аварийной посадке. Не может выпустить шасси. Ресурс горючего самолета – около сорока минут. Обеспечьте за это время охрану посадочной полосы и присутствие оперативной группы на случай катастрофы… Дежурная часть Главного управления внутренних дел… направляет подвижные служебные наряды и оперативно-следственные группы на чрезвычайные происшествия: взрывы, обвалы, катастрофы самолетов, крупные аварии на транспорте, пожары… Из инструкции 28 Рита Ушакова Мы уже сегодня ездили по Ленинградскому шоссе – на стройку, где нашли артиллерийский снаряд. Разве это все было сегодня? Позавчера или сто лет назад. Какой жирный блеск у мокрого асфальта. Шу-шу-шу… шуршат шины. Шу-шу-шу – так шипела, шуршала, перекатывалась по гальке вода в Одессе, на Большом Фонтане. Пустой пляж, знобкий утренний ветерок, вязкая темная вода. Стас стоит в ней по пояс: «Иди быстрее, здесь теплее!» – мне боязно, что густая вода сомкнется над ним беззвучно, и все равно не хочется идти с зябкой каменистой тверди в едва колышущуюся теплую прорву… Сюда, в Шереметьево? Или во Внуково я летела потом, когда уже все было? Не помню, ничего не помню. Ведь наверняка вокруг было много людей, событий, разговоров, но ничего не запомнилось, потому что бурлила во мне такая радость открытия себя – женщины, сумасшедшее счастье вновь обретенной жизни так кипело во мне, что я ничего вокруг не замечала. Мне надо было улететь домой, а у Стаса еще оставалась неделя. «Я полечу вместе с тобой, что мне тут одному делать?» – сказал он. А я ответила: «Нет, завтра я уезжаю на практику, и тебе нечего одному в Москве маяться…» Он спросил, а я все равно не разрешила, и он обиделся. А мне надо было побыть одной, оторваться от этого радостного события, и Стас мне мешал. Только в самолете, это было уже ночью, когда машина со свистом и железным урчанием стала сбрасывать высоту, нестерпимо стало в ушах, и я, как утопающая, лихорадочно открывала и закрывала рот, пришло воспоминание: Стас в черной битумной воде, он зовет меня к себе, – вот тогда я подумала, что сделала глупость. Надо было лететь вместе. Мне была страшно, я почему-то уверилась, что самолет разобьется, – может быть, из-за этого унылого свиста и резкой боли в ушах. Я подумала, что никогда уже не выйти самолету из пологого пике, и мне до слез стало жалко себя, той огромной радости, которая мне еще предстояла, которая мне только открылась, и конца ей не было видно, а теперь осколки валялись в конце плавной траектории, которой заканчивалось это пике; но еще больше мне было жалко Стаса, и мою мать, которой мы вечером звонили из автомата, и заснувшую в кресле рядом со мной девочку с бантом и плюшевым медведем в руках, и старуху молдаванку с корзиной винограда, и агента по снабжению, лица которого я не видела, но всю дорогу слышала его бубнивый голос, жалующийся на сокращение фондов и трудности с добыванием лифтов, и так мне было жаль стюардессу со стеклянными несъедобными леденцами и безвкусной водой в стаканчиках на подносе, и жалость моя к ней была острее оттого, что она не похожа на других стюардесс – не тоненькая, не элегантная, а коренастая, широкостопая, больше походившая на крестьянку, – на ней обязательно должен был жениться летящий со Шпицбергена на курорт шахтер… А останется от нас от всех – куски искореженного металла, смятый подносик, измазанный раздавленным виноградом плюшевый медведь… Господи, как страшно думать о своей смерти! И тоска моя была остра и пронзительна, точно вчерашнее наслаждение, и так же безмерна, как открывшийся со Стасом мир. Изгибается траектория, как веревочка, привязанная к маленькой железке-самолетику, клонится, клонится. И боль в ушах все сильнее… Как же ты будешь без меня, Стас? Мама, а ты? Вчера мы звонили тебе по телефону, с переговорной, в кабинке было жарко и тесно, мы стояли в ней оба, я упиралась Стасу руками в грудь, а он держал меня за талию, крепко и нежно, и у меня кружилась голова, я отвечала тебе невпопад, было плохо слышно – от помех на линии или оттого, что я тебя плохо слушала; прости меня, мама, мне было не до тебя – кабинка была так мала, и он был так близко. В соседней кабинке разговаривала худая белесая девушка, на ногах у нее были пятна зеленки и розовые носки. Дверь была отворена, и я слышала, как она повторяла: – …Не хочет он… Нет, он не хочет жениться… Не знаю… Не знаю, почему он не хочет жениться… Я прикрыла микрофон ладонью и, слушая вполуха, что говорила мне мать, спросила Стаса: – А ты хочешь на мне жениться? Он только кивнул и стал целовать мою ладонь, прикрывавшую микрофон, и мать далеким, измененным голосом спрашивала: – Почему так плохо слышно? А мы оба смеялись потихоньку – нам было ужасно весело. Веревочка плавно изогнулась, боль в ушах стихла, и самолет не врезался своим пластмассовым острым носом в землю, а гулко оттолкнулся толстыми гудящими шинами от бетона, и было еще короткое бесшумное качение по полосе, свежий порыв ветра в растворившуюся дверь, суета у трапов и счастливая негибкость, несокрушимость асфальта под ватными ногами. В зале я еще мельком видела проснувшуюся девочку с плюшевым медведем, старуху с глазами черными, как выглядывающие из корзин ягоды, и толстого лысого человека с крашеными усами – я была уверена, что это ему недостает в жизни лифтов. Села в такси – и забыла их навсегда, на всю жизнь. И довелось вспомнить только сейчас, когда все уже в жизни перекрутилось, изломалось, без надежды запуталось, – в два часа тридцать три минуты, на суточном дежурстве по городу, во время выезда к месту аварийной посадки рейсового самолета «Каравелла» авиакомпании «Эр-Франс». – …Милиция слушает! – Ради Бога, вызовите «скорую помощь», у меня почечная колика! – Наберите «03»… – Занято все время… – Не кладите трубку, вызываю «скорую»… Разговор по телефону 29 Инспектор Тихонов Я шел с командного пункта центра управления полетами через зал ожидания, и меня вдруг поразила мысль, что ко всем этим людям, нагруженным чемоданами, кофрами, картонками, озабоченным билетами, декларациями, бутербродами, а теперь неожиданной задержкой прилетов-вылетов, я отношусь, как к детям, – добро и немного жалостливо. Ах, как мы стремимся к узнаванию! Как старит и тяготит нас знание! Спокойствие этих людей – в неведении: какими пустяками показались бы им сейчас все заботы, если бы вдруг резонирующий жестковатый голос информатора объявил, что на подходах к аэропорту сделал последнюю безрезультатную попытку выпустить шасси самолет «Каравелла». Маленький белый кораблик бьется в воздушных рифах у входа в порт. Но здесь, в зале ожидания, никто, к счастью, этого не знает. Смеются, огорчаются, ссорятся, считают деньги и хитрят с таможней. И сотни этих людей, озабоченных и беспечных, начальственно важных или хиппующих, талантливых или совсем никаких, казались мне огромным детским садом для взрослых, от которых надо до последнего момента – пока есть возможность – скрывать, что к порогу подступила ужасная беда. Беда, которая свободно могла бы захватить их, как тех, кто сейчас в заклепанном наглухо куске металла с ревом носится сквозь сизые ночные тучи над пустыми подмосковными полями, залитыми беспросветным дождем. Каравелла, маленький парусник, пересекающий океан. Долгие месяцы ты ждала когда-то земли. Теперь же – несколько часов. Но миг встречи страшен: материнские объятия земли вмиг обратятся в пропасть Тартар. И аварийная команда растянулась вдоль полосы, на которой выстелено для тебя скользкое нежное ложе, – как матросы вдоль берега, с кранцами, тросами, кругами, чтобы успеть снять команду с рассыпающегося парусника… И никто из пассажиров ничего не знает. Они избавлены от лишних волнений, потому что среди обычных взрослых людей есть еще и необычные: те, кому по плечу тяготы страшного знания и по душе риск в чужом интересе, по уму удивительные отгадки на хитрые загадки, и по сердцу отклик на чужую боль… Дежурная часть Главного управления внутренних дел… ведет разбирательство по возникающим различного характера вопросам, которые учесть и предвидеть не представляется возможным. Из инструкции 30 Рита Ушакова Лицо у Тихонова стало утомленным, присохшим и сразу очень постарело. Утренние веселые морщинки у глаз сейчас закаменели грубыми рубцами. И набухли на скулах тяжелые желваки. Он сел на подножку машины, пошарил по карманам, устало спросил: – У кого-нибудь есть закурить? Я протянула ему «Яву», он глубоко затянулся и забыл мне даже кивнуть – он был с теми, кто должен через несколько минут сесть «на брюхо»; он, кажется, ничего сейчас не слышал, кроме хрипловатого голоса из динамика рации: – …Передаю посадку всех рейсовых маршрутов на резервные аэродромы… Наведение в аэропорты Домодедово, Внуково, Быково – с центральной диспетчерской. Всем транспортным средствам покинуть поле… Откуда же взять сил, чтобы пережить со всеми людьми те беды, что низвергаются на них за сутки? Разве бывает такая профессия? Такое занятие? Такая работа? Такое дежурство? Или просто характер? Характер Стаса? Я смотрела на его удрученное худое лицо, и мне казалось – может быть, я ошибаюсь, может быть, мне только почудилось в тот звенящий испугом и напряжением миг: Тихонову было бы легче, окажись он сейчас на борту приземляющейся обезноженной «Каравеллы»… Наверное, в этом и есть вся разница между нами: когда я до смерти перепугалась от глупости своей и эгоизма, то самая большая мечта у меня была – вырваться из этой грохочущей алюминиевой коробки… Я прошла мимо человека, с которым могла бы быть счастлива сто лет. Нет, не прошла. Ушла. Значит, не смогла бы. – …Повторяю, всем транспортным средствам покинуть поле… Санитарные машины – на разворотные полосы… Пожарные экипажи – к трехсотметровой отметке. Повторяю – моторы не глушить… Аварийный самолет прошел последний поворот посадочного конверта… Вышел на прямое снижение… Внимание!.. Внимание!.. До приземления двадцать секунд… шестнадцать… всем занять места по аварийному расписанию… Тихонов встал, бросил окурок, коротко приказал: – Все в машину! Задирака, давай… – …Милиция слушает! – Дайте адрес Петровки, тридцать восемь! Разговор по телефону 31 Следователь Скуратов Наш автобус медленно покатился по полосе, и в тот же миг над кромкой леса, там, где обрывался желтый пунктир посадочных огней, возник стремительно планирующий над полем силуэт самолета. В огромной ватной тишине, обрушившейся на аэропорт, как комета, как обморок, как ужас бессилия, отчетливо разносился утробный урчащий рокот его турбин, выведенных на самую малую тягу. – …До приземления – тринадцать… десять… – гундосила рация. Мерно подрагивали на концах крыльев красный и зеленый фонари, которые сейчас, за секунды до столкновения с землей, вдруг потеряли обычный смысл опознавательных сигналов, а превратились в знак безумия, символ сумасшедшей надежды, когда они одновременно кричат: можно! нельзя! возможно! исключено! выживем! взорвемся! Красный и зеленый. Запрет и разрешение. Жизнь и гибель… Я не заметил, как Задирака уже разогнал машину до ста, мы мчались параллельно посадочной полосе, но мерный рев турбин «Каравеллы» уже настиг нас, опередил, грохотал где-то на середине – поля, подчиняясь только команде времени, отсчет, которого доносила рация: – Восемь секунд до посадки… шесть… три… Гул моторов исчез – пилот повернул ключ зажигания на «ноль». И все мы услышали тяжелый утробный удар – бум-ммм! Миг паузы. Бум-ммм! Самолет запрыгал по бетону брюхом, и ночную тишину рассек неслыханной силы металлический визг – вжжж-жжж-жжжж-жж-жж! вжж-жжжи-ииикк! Гигантский нож самолета затачивался на оселке бетонного поля, и путь его в ночи был освещен синими длинными языками пламени и фонтанами кипящей пены… Не помню, сколько еще продолжалась наша сумасшедшая гонка за самолетом, который должен был в какой-то момент обязательно взорваться. Но не взорвался. Когда мы подъехали вплотную, искореженный, обгоревший, жалкий, он лежал неподвижно, повалившись на одно крыло. И яростно светил над нашими головами его зеленый фонарь. Зеленый. Слава Богу, хорошо кончилось. Мы могли бы от сюда двое суток не вырваться… – …Алло, сто седьмое, случай не подтвердился? – Нет. – Ясно, спасибо… Разговор по телефону 32 Рита Ушакова В тесном пенальчике комнаты дежурного судмедэксперта я забралась с ногами на узенькую кушетку, а Стас сидел рядом за письменным столом, на котором закипал электрический чайник. Совсем рядом – на расстоянии вытянутой руки. И ужасно, безнадежно далеко. Я смотрела на него, и мне невыносимо хотелось плакать. Никогда еще не чувствовала себя в жизни такой обездоленной, – вот здесь, на этой холодной дерматиновой казенной кушетке, я с необычайной остротой вдруг поняла, что только он необходим мне для счастья. Я стала, наверное, старой, потому что не было во мне ни капли ревности, ни интереса к тому, с кем и как он прожил эти годы, мне все это было безразлично: важно было, что он есть, что все эти годы, которые прошли врозь, – просто миг, ничтожная размолвка вчера вечером, а сегодня мы снова радостно встретились, провели вместе изнурительные сутки, и эти сутки для меня стали каменным мостом между прошлым и будущим, и это будущее без него не могло быть. Ощущение было особенно сильным оттого, что я бы ни за что не смогла сказать ему этого, и дело тут не в гордости или нежелании сделать первый шаг! Ведь с его точки зрения легче всего объяснить такой порыв тоской одинокой тридцатилетней женщины, с ребенком, неустроенной, когда-то любимой и желающей подштопать прохудившуюся ткань жизни лоскутами старой любви. Всякой зрелой женщине хочется иметь рядом, а точнее – впереди себя сильного, надежного мужчину. Но мне не нужна была его сила – я дожила до сладкого ощущения способности раздавать долги. Господи, да мне ничего почти не нужно от тебя – я сама хочу дать тебе все! Ах, это никому не объяснишь, это можно почувствовать только сердцем – как радостно в любви давать, а не брать… Я смотрела на его серое, осунувшееся за день лицо, тяжелые скулы, резкий нос, суховатый крепкий подбородок, свесившиеся на лоб мягкие волосы, и мое сердце горевало о нем болью не подруги, а матери. Я не знаю и знать не хочу, с кем он живет. Но ту женщину, которая сейчас с ним, он не любит. Это я знала наверняка. Я не могла объяснить, откуда во мне эта уверенность, но не сомневалась ни на мгновение. В любящих мужчинах есть какая-то размягченность. Может быть, я все придумала, но мне почему-то казалось, что его одержимость в работе возникла потому, что он не выносит из этого здания в свою личную жизнь ни одной крупицы души. Его личная жизнь вне этого громадного дома – ненастоящая, бутафорская, она только какими-то внешними чертами напоминает обычную жизнь. Она представлялась мне вроде дизайнерского интерьера в мебельных магазинах – выгородка из двух фанерных стен с фальшивым окном, занавесками, на стене эстамп, расставлена мебель, декорация жилья, но никто в этом жилье не живет, там не любят, не скандалят, не делят вместе мечты и горе. А только стоят равнодушные покупатели. И смотрят. И спрашивают цену… Ах, какая огромная, непосильная цена! Я готова отдать всю жизнь, только бы выплатить эту цену… Стас, не молчи, скажи что-нибудь, улыбнись, ты ведь так прекрасно улыбаешься, растопи лед молчания и отчуждения. Надо мной сейчас километровая толща льда, как над материком пятнадцать тысяч лет назад. Я вмерзла в лед, застыла в нем навсегда, словно беспечная мушка в капле янтаря… Он молчал, думая о чем-то своем. Я знаю, таланту не трудно работать, таланту трудно жить… – Стас, а Стас! – позвала я его. – Да? – повернулся он ко мне, и лицо у него было светлое, мягкое, как тогда, когда еще не пала на меня километровая толща льда. – Ты подшучивал надо мной, говорил, что я зубрила. Он кивнул. – А я запомнила с восьмого, не то девятого класса: «Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимается, столько присовокупится к другому, так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте»… Стас поднялся, дошел до двери, вернулся. Он так смотрел на меня! И хотел что-то сказать, я видела, как дрогнули у него углы губ, но голосом Севергина хрипло крикнул над головой динамик: – Опергруппа, на выезд! Люсиновская, шестнадцать, квартира семьдесят девять, седьмой этаж, пьяный с ружьем заперся, грозится жену убить… На выезд. На выезд. На выезд. В гон, в брань, в боль. Чтобы умножить своей живой материей в другом месте, чтобы отнять у своего сердца, и присовокупить к другому. А потом – в бутафорский жилой интерьер… Собачий питомник ГУВД МЕНЮ-РАЦИОН на 13 ноября 197… года Крупы – 600 граммов Мяса – 400 граммов Картофеля – 2 килограмма Калькулятор Сидоров 33 Следователь Скуратов И снова утро. Серенькое, вымоченное в осеннем дожде, выцветшее от ночной стужи и сырости. Но все-таки утро. Зло рявкнул сиреной на повороте Задирака и помчался по Бульварному кольцу, к Пушкинской. Все утомлены, мы уже сутки на ногах, позади двадцать два часа дежурства. Люди, связанные по работе с длительными нервными и физическими перегрузками, знают, что обычно в это время человек входит в кризисную фазу – физическое утомление гасит нервное возбуждение, снижается реакция, и риск совершить непоправимую ошибку резко возрастает. Поэтому мы особенно не любим утренние финишные часы суточного дежурства. И я видел, как Севергину не хочется отправлять нас туда, где уже прогремели выстрелы. Но до конца смены еще 130 минут, а мы, как говорит Тихонов, чернорабочие беды. Гони, Задирака, быстрее, сегодня мое последнее дежурство. В десять часов все пойдут по домам, а мне надо вернуться к себе в кабинет, приготовить документы для передачи. Последний день… Оживает город. Плывут неспешные стеклянные сундуки троллейбусов, снуют торопливые легковушки, куда-то спозаранку отправился – догнал нас и исчез – длинный посольский лимузин с пронзительно-зеленым флажком, не то пакистанским, не то турецким. В сужении дороги у проезда Скворцова-Степанова с тротуара соскочил, поднял руки, преградил нам путь высокий парень в телогрейке. С визгом, на юзе, затормозил Задирака, высунулся из окна… – Але, милиция, тут баба на улице рожает. – Он показывает на сгорбившуюся, прислонившуюся к стене дома женщину. – Что ж ты ее в роддом не везешь? – крикнул Задирака. – Да «скорая помощь» куда-то провалилась, адрес не поняли, наверное… – А вы муж? – спросил Тихонов. – Какой муж? Человек просто! Прохожий… Тихонов мгновение сомневался, оглянулся на нас, будто искал нашего согласия, просительно сказал Задираке: – Алик, на Арбате есть роддом. Это ведь почти по пути? Задирака пожал плечами: вам виднее, вы начальство… Мы выскочили с Тихоновым из машины, перебежали тротуар, подхватили ее под руки, почти на весу донесли до машины, быстро бережно посадили, а Задирака уже отпускал сцепление, медленно крутились колеса, и прыгали мы в дверцы на ходу… Весь перегон занял минуты три – я запомнил только ее побелевшие от боли и страха глаза, невнятный судорожный говор: «К матери поехала… вдруг схватило… на улице прямо… Спасибо вам, родненькие…» Припухшее лицо с темными размытыми пятнами, спутанные волосы из-под платка, дрожащие руки, с посиневшими ногтями. Она руками бережно обхватывала свой живот, будто боялась уронить его, и видно было, что она сейчас не чувствует ничего во всем мире, кроме биения маленькой нарождающейся внутри нее жизни. Она сама себе была безразлична, как безразлична собственная судьба кокону, из которого сейчас должна вылететь в мир бабочка… Задирака выехал на Калининский проспект, несколько секунд выжидал, пропуская машины, включил сирену и прямо через резервную зону, навстречу движению рванул наискосок улицы. Тормознул, и Тихонов не допускающим возражений тоном скомандовал: – Рита, останешься с женщиной… «Уазик» уже тронулся, а Тихонов высунулся в окно и крикнул Ушаковой: – Мы за тобой на обратном пути прие-е-дем… – …Милиция слушает! – Мне врач в поликлинике бюллетень не дает. А я… – С этим вы немножечко не к нам обратились… Разговор в час «пик» 34 Станислав Тихонов – Окна куда выходят? – спросил я у участкового. Он показал высоко вверх, на возносящуюся под самое небо стену многоэтажного дома. – Вот эти три… – Черный ход? – Нету. – Кто сообщил в милицию? – Сосед: слышимость через стенки-то отличная, а этот прохвост спозаранок воюет с женой, на водку тянет… – Характеризуется плохо? – Да уж не подарок – привлекали мы его дважды. Зашибает крепко… Эх, ведь хотели недавно посадить его за хулиганство, так жена сама же умолила: ребенка не сиротите, нас, мол, хотя бы пожалейте. Вот он сейчас их там жалеет! – Ребенок в квартире? – спросил Скуратов. – А где же ему быть? Конечно. Вот на папкины подвиги любуется. Шесть лет парнишке… Мы вошли в лифт. Халецкий подошел ко мне поближе: – Нуте-с, что будем делать? – Не знаю, что-нибудь сейчас придумаем, – неуверенно сказал я. – Там ребенок, – напомнил мне Халецкий. – Да, там ребенок… Ухал, гудел в шахте лифт, глухо грохнул замком на шестом этаже. Здесь стояли несколько полуодетых жильцов. Выше их не пускал постовой милиционер. – Ну-ка, граждане, всем немедленно уйти отсюда – скомандовал я и приказал милиционеру: – Мгновенно очистите лестничный марш… Сержант стал выдавливать с лестницы зевак, а Скуратов спросил участкового: – Из чего стреляет? – Охотничье, по-моему, шестнадцатый калибр. Он уже дважды врезал в дверь медвежьим жаканом… Жестом я велел всем оставаться на месте, и мы с участковым бесшумно поднялись еще на один этаж, стали под прикрытием стены по обе стороны двери. Было слышно, как в квартире течет из крана вода, чей-то злой голос матерился, и раздавался женский негромкий плач. Я постучал рукояткой пистолета в пробитую пулями филенку, а участковый закричал: – Эй, Матюхин! Перестань с ума сходить! Открой дверь, брось ружье!.. – Я те открою, потрох сучий! Я те брошу!.. – раздался хриплый рык из квартиры, и одновременно грохнул резкий гром выстрела, пронзительно полоснул женский крик и вылетел из двери кусок дерева – пуля ударилась в противоположную стену. Я махнул участковому рукой, и мы снова спустились на полэтажа, где нас дожидались остальные. – Мне кажется, его взять пора. Он, черт, опасный, – сказал я. Юра Одинцов продолжил: – Если дверь высадить, можно Юнгара пустить… – Пока мы ее высадим, этот прекрасный Матюхин успеет двух из нас положить, – сказал с усмешкой Скуратов. – А я еще так хотел поучиться в адъюнктуре… – Будет тебе кривляться, – сказал я ему вяло. Он был бледен, все лицо у него подсохло, – нет, я не думаю, что он струсил: чего-чего, а этого никто за ним никогда на замечал. Просто нервишки играют. А может быть, ему теперь есть что терять. Больше, чем нам. Не знаю. Мы сним разошлись. Я спросил участкового: – Балкон лестничной клетки рядом с балконом Матюхина? – Рядом, да не совсем – на полэтажа выше. – Это ничего, – я посмотрел вниз: расстояние между балконами метра три. – Может, вызвать пожарных с лестницей? – предложил Задирака. А из квартиры Матюхина снова рванулся женский крик, стук падающих предметов и тонкий пронзительный детский крик: – Папа… папа… папочка… не надо… папочка… не надо… – Нет времени! – крикнул я. – Поднимайтесь и сильно стучите в дверь. Одинцов, пусть Юнгар гавкает – больше шуму дайте… – и побежал наверх… – …Дежурный пятого отделения Сергиенко!.. – Кто? Сергиенко? Что-то мы с вами первый раз встречаемся. – Я новый… Разговор по телефону 35 Рита Ушакова – Меня зовут Клава, – сказала она мне, прежде чем закрылась за ней дверь приемного отделения. Ее увезли на каталке, раздираемую огромной болью рождения самого трудного, самого прекрасного творения природы – нового человека. Эта неслыханная боль скоро превратится в великую радость – и появится крохотный кричащий комочек, маленький человечек. И боль эта возвышенна, громадна и прекрасна – ибо она есть жизнь. А жизнь – ничего уж тут не придумаешь! – есть боль. Боль и радость. И живы мы, пока способны ощущать это несокрушимое и обязательное двуединство… Нянечка, обходя меня, протирала шваброй кафельный пол. Остановилась: – Сродственницей тебе приходится? – Да, – сказала я. – Ты не сиди тут, это дело долгое. Часа через три позвони в справочную – сообщат, коли кто родится… Я вышла на улицу, и в этот мир прорвалось сквозь тучи солнце, небо стало теплым, необычного зеленого цвета. Я вглядывалась в лица идущих мимо меня людей и чувствовала себя почему-то счастливой. Бессмысленно улыбалась, ни о чем не заботилась, просто вспоминала: «…И пришел сквозь леса дремучие, безлюдные, полные зверей и опасностей, на берега полноводной реки шестой сын Иафета, и звали его Мосох, с женой своей верной по имени Ква, и здесь поставили они жилище свое. И нарекли они реку у порога своего по именам своим. И родились у них сын по имени Я и дочь по имени Вуза, и стали они звать самый большой приток реки, давшей им жизнь и пропитание, именами детей своих – Яуза. А от детей повелось племя людей прекрасных, сильных и радостных…» Стас, дорогой, назови меня именем Ква… Долго стояла я на тротуаре, поглядывая, не появился ли наш желто-голубой автобусик. И вдруг в сердце кольнуло обломком километровой льдины, нестерпимым холодом – обожгло предчувствием беды. Показалась «Волга» с зеленым огоньком, я махнула рукой и крикнула шоферу: – Люсиновская, дом шестнадцать… Только быстрее… – …Можно замдежурного Микито? – Он на происшествии. Разговор по телефону 36 Инспектор Тихонов Я бегом поднялся по лестнице, вышел на балкон, посмотрел вниз. Ой, как далеко внизу город! Машины как спичечные коробки, люди, как куклы. Все, больше вниз смотреть нельзя. Перелез через перила и смотрел все время на стену дома, серую, толстую, пористую – такую прочную, надежную… Теперь надо устойчивее пристроиться. Ноги, не дрожите, предатели! Пружиньте сильнее, вернее… Встал на закраине балкона и взгляд на соседний балкон переводил медленно, скользя глазами по стене. Надо точно примериться, ошибки быть не должно – внизу асфальтовая пропасть, мгновенная боль и – минус-время. Нет, я должен прыгнуть точно, и я прыгну точно! Прикрыл на несколько секунд глаза – главное, не смотреть вниз. Несколько раз глубоко вздохнул. Бейся, сердце, ровнее, дыхание – тише! Теперь переложу пистолет в правую руку. Левая рука, не подведи – разожмись мгновенно, надо только перешагнуть через пустоту… Снизу загрохотал, забился стук в дверь, взлетели разом крики: «Матюхин, открой дверь!», яростный лай Юнгара, треск выстрела. Еще раз глубже вздохнул. И прыгнул. Приземлился сразу на четвереньки, разбил колени, но боли не ощутил – как под наркозом. Осторожно поднял голову и заглянул в окно. Спиной ко мне стоял верзила в разорванной синей майке, в руках ружье. Рядом валялся фанерный ящик из-под болгарских помидоров. Я взял его в руки, примерил перед лицом, как хоккейную маску – может от стекол защитит… Приподнялся над подоконником, чтобы в прыжке выбить стекло. Но тут Матюхин обернулся, увидел меня и выстрелил… – …Товарищи дежурные! Прошу не отходить от телефонов!.. У кого нашелся черный портфель с документами на имя Алфимова?… Распоряжение по циркуляру 37 Анатолий Скуратов Я стоял за каменным простенком рядом с изрешеченной пулями дверью, думал, что там Тихонов балансирует над бездной, на узеньком краешке балкона, и прислушивался не к тому, что происходит в квартире, – я слушал тяжелые удара страха в сердце. Можно что угодно изобразить, можно многое сказать, но себя-то не обманешь! В сердце был страх. В эти гулкие минуты пустоты и душевной потрясенности пришла мысль, что, если Тихонова сейчас застрелят, а мне надо будет завтра – собственно, уже сегодня – собрать бумажки и уйти в новую жизнь, где нет стрельбы, пьяных бандитов, ужаса ожидания пули, – тогда получится, что я заплатил за это жизнью своего друга. Мне надо будет проклясть себя. У меня спринтерское дыхание, я наверняка не храбрец. Но я же честный человек! Я зря занялся этим делом – оно не по мне. Только сейчас отступать нельзя. За все долги в жизни надо платить. Я много лет выдавал себя за другого. Я не следователь, не капитан милиции. Я курортный водолаз. На курортах фотографы предлагают желающим сфотографироваться: декорация дна морского, по которому ходит водолаз. Надо зайти за холст и засунуть лицо в дырку в водолазном шлеме. Я водолаз. Из окошка скафандра смотрит сейчас на мир лицо перепуганного насмерть человека. Посмотрите все на фотографию насмерть перепуганного водолаза! Участковый подмигнул мне и стал ногой с силой колотить по низку двери. И все снова заорали: – Ма-а-атю-юхи-и-и-н… от-кры-ы-ва-а-й!.. Зашелся басовитым лаем Юнгар. И снова грохнул выстрел, и полетели щепки… И когда страх подкатил к горлу, как рвота, все вдруг стихло на секунду. В глубине квартиры глухо, эхом бахнул еще выстрел, я понял, что он стреляет в Тихонова, и, больше ни о чем не думая, отбежал к противоположной стене, рванулся сверх всех сил и ударил в дверь, плечом, рукой, грудью – и вместе с рухнувшими досками ввалилися в квартиру… В своей деятельности оперативный дежурный руководствуется законами СССР. Из инструкции 38 Станислав Тихонов Я видел короткий язычок пламени, брызнувший с конца ствола в синем клубе дыма, и одновременно со звоном и лязгом раскололись перед моим лицом оба стекла оконной рамы. И, еще не веря, понял – жив! Он промахнулся! Прыжком метнулся в комнату, ему навстречу, и не мыслью, а чувством, звериным инстинктом понял, что мне не добежать: он забьет в ружье патрон, поднимет ствол и успеет выстрелить в упор. В этой бессознательной ясности расчета я схватил по дороге стул и метнул его вперед. А Матюхин успел пригнуться. Вот это мой конец. Но внезапно со страшным треском вывалилась дверь, и вместе с ее обломками в комнату влетел Скуратов. Матюхин рванулся на шум, не глядя, навскидку, выстрелил. Задирака и Одинцов, вязали его своими ремнями, где-то рядом плакал ребенок. А я стоял на полу на коленях перед Толей Скуратовым, который мимо меня смотрел в окно. Изо рта у него стекала струйка крови, тоненькая, как нитка. – Ножницы! – крикнул я. – Дайте ножницы!.. Я хотел разрезать на нем китель – все правое плечо, верхняя часть груди были залиты кровью. Он что-то шепнул, я наклонился к нему ближе, но он говорил непонятно: – Я… не… водолаз… я не курортный… – Пусти, пожалуйста, – услышал я. Поднял голову и увидел Риту. Распоряжения оперативного дежурного по борьбе с уголовной преступностью в городе обязательны для всех… Из инструкции 39 Анатолий Скуратов Нет страха. И нет смерти. Только боль. Это легче, чем страх. Страх хуже, больнее боли. Нет страха,… Какое удивительное зеленое небо, огромное, во все окно. Как турецкий флаг. Как листок. Как еловая иголка. Прямо в зрачок. Боль – зеленого цвета. Тьма. – …Ноль два… Ноль два… Ноль два… – Милиция слушает! 40 Рита Ушакова – Поднимите его на стол… Держите голову… Подставьте под ноги… Вызывайте «скорую»… Скажите, пусть высылают шоковую… Воду… Аккуратно… не дергайте китель… Стас, протяни жгут… Заберите сорочку… Меня спасал наработанный годами автоматизм движений. Мои руки жили отдельно от меня – спасибо тебе, вчерашняя добросовестность, спасибо тебе, доброе медицинское ремесло. У Скуратова была нежная детская кожа – теплая, мягкая. Иголка шприца впилась жадно, и теплая кожа, как песок, поглотила, впитала кордиамин. Перекрыть артерию… Очистить поверхностную рану… Входное отверстие… Разрушен плечевой сустав… Разрыв сухожилий… Раздроблено ребро… Видимо, задета верхушка легкого… Резала, тампонировала, наложила скрепки, зонд – глубже, скрежет по металлу – там пуля… Падает пульс… Синеют губы… Камфара, адреналин внутривенно… Дыхание ровнее… И ничего вокруг не существовало. Все было как забытье. Только одна мысль сверлила неотступно мозг – нелепая и неустанная, как наваждение. Это не теплое тело Скуратова я режу, протыкаю зондами, колю и сшиваю, – это Стас. Скуратов принял на себя его муку. – Ноль два… Ноль два… – Милиция слушает!.. 41 Анатолий Скуратов Мы возвращаемся с выезда на Петровку… Гудит пронзительно сиреной Задирака… Но почему я лежу?… Качается надо мной потолок автобуса… В окошке клочок зеленого неба… «Дайте ему кислород»… Это не наш «уазик»… это «скорая помощь»… Ах, какая ужасная боль разрывает меня… Нет, я не умираю… Я маленький человек, родившийся сегодня утром… Меня родила сегодня женщина с коричневыми размытыми пятнами на лице… Меня, еще маленького, слабого, только что родившегося, хотел убить Матюхин… Да… да… да! И не убил… И теперь я не умру никогда… Я выломал дверь не в его тухлую квартиру… Я вырвался из страха… Навсегда… Какое это счастье… По моим щекам текут горячие капельки… Но я их не стыжусь… Я разорвал проклятую водолазную декорацию… И никакая боль не разрушит во мне ощущение небывалого счастья… Стас, где ты?… Я больше не водолаз! – …Милиция слушает… – …с места происшествия скрылся… – …что у вас, сто девятое? – …товарищ подполковник, случай не подтвердился… – …Опергруппа, на выезд!.. – …Мальчик потерялся… – …Московское время – десять часов. На волне «Маяка»… – Город сдал! – Город принял! На семи холмах. И на их плечах… 1978 See more books in http://www.e-reading-lib.com