Михаил Попов
Кто хочет стать президентом?

«Что такое судьба? Политика – вот судьба!»
Наполеон Бонапарт

Глава нулевая

Ранним утром позднего октября 2007 года вдоль живописной реки Зеленой в США (штат Иллинойс) на большой, но разрешенной в этом месте скорости мчался серебристый «Лексус», за рулем которого сидел моложавый пятидесятилетний мужчина. В глазах у него стояла затаенная грусть, взгляд был обращен скорее внутрь себя, а не на окружающий мир, но это никак не сказывалось на качестве вождения. Водитель был настоящим, врожденным автомобилистом и довольно крупным ученым. «Лексус» плавно вписывался во все некрутые повороты, огибал заросли невысоких кустов барбариса с красноватыми листьями. По наклонному лобовому стеклу проносились отсветы речного зеркала, до которого уже добиралось беззвучное ликование рассвета.
Картина могла считаться идиллической, если б навстречу великолепно управляемому автомобилю не устремлялся отвратительно управляемый одномоторный аэроплан – как потом выяснится, угнанный одним ненормальным типом при помощи всего лишь макета многозарядной винтовки с летного поля местного аэроклуба. Надо сказать, элитного и, вероятнее всего, обязанного состоять под надежной охраной. Тем не менее какой-то ненормальный, или пьяный, или просто отчаявшийся человек угнал крылатый одномоторник, оставив за спиной бурю негодования и криков об угрозе террористического акта, взлетел над светлеющей Зеленой рекой и куда-то помчался, не зная, где и каким образом сядет.
На шоссе, что текло вдоль реки, было немало машин (американцы рано встают и рано едут на работу), на реке – немало катеров (некоторые американцы, как и жители других стран, любят иной раз порыбачить с утра). Но угонщик выбрал именно уже упоминавшийся «Лексус». Он резко повернул в сторону шоссе от линии преступного полета, пролегавшей над речной акваторией. Неправильной работой рычагов управления заставил чихать и выть двигатель своей великолепной летной машины, отчего та дернулась всем корпусом, как бы пробуя избавиться от захватчика, но, будто сообразив, что это невозможно, решила покончить с собой ударом об асфальт – в том самом месте, где в тот самый миг находился «Лексус» с печальным водителем.



Глава первая
Пошел вон!

г. Москва, Бирюлево-Товарное
Тамара стояла в прихожей крохотной обшарпанной двушки со сковородкой в руках, но не потому, что собиралась драться со своим только что вернувшимся неизвестно откуда мужем. Во-первых, драться с ним было опасно. Отставной майор ФСО Елагин, высокий, крепкого, как обычно пишут, сложения мужчина со спокойным взглядом удивительно голубых глаз, владел многими видами искусства самообороны, что Тамаре однажды даже довелось наблюдать. Тут, неподалеку, у троллейбусной остановки, когда трое крупных ребят пытались отнять мобильник у одного «ботаника». Как они удирали! Вернее, расползались.
Тамара не боялась, что муж ее ударит. Майор Елагин не бил детей и женщин. Сковородка ей нужна была для демонстрации: вот она дома пашет как лошадь, тащит на своем горбу всю их маленькую семью, а этот «бугай» с двумя высшими образованиями и двумя огромными умелыми кулаками ведет странный образ жизни, которому и названия не подыскать. «Уж лучше бы пил!» – говорят несчастные русские женщины про таких мужей.
Майор спокойно снял свои полувоенные ботинки и камуфлированную куртку и прошел в комнату. Тамара – за ним, поигрывая сковородой, как Маша Шарапова ракеткой, и вскрикивая время от времени так же, как знаменитая теннисистка.
Майор опустился в продавленное кресло, разбросав мощные руки по сторонам, так что костяшки пальцев коснулись серого паласа, и закрыл глаза. Он приготовился выслушать длинную обличительную речь, которую обычно прерывал только одной фразой: «Тише, Игорька разбудишь!» Майор очень любил сына и, собственно, терпел эти психические атаки только ради того, чтобы мальчик рос в полноценной семье. Хотя чем дальше, тем больше его семья казалась ему пусть и полноценной, но не нормальной.
Тамара не обманула его ожиданий и отбомбардировалась по всей программе. Майор услышал, что он идиот, каких поискать, и даже если поискать, то не найти. Что только его, удивительного Сашу Елагина, могло угораздить уйти из ФСО как раз в тот момент, когда начали сбываться их семейные мечты. Работа в Штатах накрылась медным тазом. Пришлось уезжать, выдергивать мальчика из посольской школы. Видите ли, товарищ майор понял, что он по натуре не столько охранник, сколько ученый. Тогда зачем он отдал результаты своих многолетних наблюдений за этим, как его, паршивым геомагнитным полем на Гнилой гряде неизвестно какому дяде, который теперь доктор наук и замдиректора института, а его – замечательного, бескорыстного Сашу Елагина не пускает даже на порог кабинета?
Майор не возражал. Он уже сто раз говорил жене, что ушел с работы, увидев, что она из службы государству превращается в обслуживание интересов какого-то жадного чиновного хорька, и что наблюдения на Гнилой гряде стали ему неинтересны, поскольку выродились в самую вульгарную уфологию. Он только повторял все тише:
– Игорька разбудишь.
Больше всего Тамару злил последний взбрык мужа. Ему предложили отправиться в экспедицию на поиски знаменитого «сидячего кладбища».
– Как же так? Ты, дорогой, такой увлеченный наукой человек, загораешься при появлении самого бледного слуха о какой-нибудь дурацкой тайне, вшивой пирамиде, пусть даже на краю земли – и вдруг отмахиваешься от этого «сидячего кладбища», когда тебя приглашают чуть ли не соруководителем экспедиции.
Майор пытался отшутиться, но жены шуток не понимают. Он не поехал в город сидячих захоронений только потому, что вторым соруководителем экспедиции собирался стать Нестор Кляев. Аргумент этот с некоторых пор не проходил. Кляев теперь знаменитость, все магазины забиты его идиотскими сочинениями: «Откуда род твой?», «Славянские пирамиды на дне Байкала», «Мумии ариев». Теперь у него двухэтажная квартира и т. п. Человек, у которого за душой только пара сбитых башмаков, не имеет права презирать человека, у которого пара новых «мерседесов».
– Но ты же видела его, ты же сама говорила о нем: придурок. Он утверждает, что этруски называли себя так потому, что они были русскими. Это все равно что выводить родословие Одиссея из Одессы. Он псих, он собирается перенести столицу в Аркаим.
– Я ошибалась, Саша. И в нем и в тебе. Женщине свойственно ошибаться больше, чем в среднем человеку. И еще по-другому можно тебе ответить: если теперь платят за такую придурь, значит, самое умное – это придуриваться.
– Да, я помню. Ты еще говорила, что мужчина, который не хочет обеспечивать семью, – это даже не дурак, это подлец.
– Именно так!
– Игорька разбудишь.
– Не разбужу.
Майор приоткрыл глаза. Кажется, сегодняшний день закончится не совсем так, как прочие.
– Где он?
– А тебе не все равно? Ты когда-нибудь интересовался своим сыном?
Это заявление отстояло от здравого взгляда на вещи еще дальше, чем «открытия» Кляева. Елагин увлеченно занимался сыном, водил в бассейн, в спортзал, приучал к хорошим книгам.
– Куда ты его подевала?
– Не говори глупостей, он у мамы.
– Что ему делать у твоей мамы?!
Тамара помолчала, отложила сковородку, уже сыгравшую свою роль на сегодня, и быстро и зло проговорила:
– С меня хватит.
– Я сегодня принес десять тысяч. Это ее только еще больше взбесило.
– Какие десять тысяч! Я решила резко изменить свою жизнь. Резко. По-настоящему. Мы больше не будем жить вместе. Ты должен уйти прямо сейчас. В конце концов, это моя квартира.
– Да, квартира твоя.
Майор набрал на телефоне номер и сказал:
– Марья Геннадьевна, позовите, пожалуйста, Игоря.
– Ты его разбудишь! – крикнула жена.
Спрятав телефон, майор Елагин долго смотрел на жену. Он старался понять, что за насекомое ее цапнуло. Ситуация получалась смешная. Это он жил все последние годы с предощущением, что вот-вот бросит жену, а тут она ему объявляет, что бросок состоится в ее исполнении. Такое впечатление, что она не все рассказала. Как она может изменить свою жизнь? Да еще резко. Несчастная задерганная жизнью тетеха! Кому она нужна в этом мире? Кроме него, которому тоже не нужна.
– Ну вот, ты молчишь, ты даже не ответил на мой вопрос, где ты был сегодня?
Майор не помнил, звучал ли в шуме общего скандала именно этот вопрос, но ответил:
– На заседании ихтиологического общества. С Сашей Сеченем, с Андрюхой Воронецким.
Тамара, с вычурной артистичностью заламывая руки, саркастически захохотала:
– Ну, вот видишь, видишь же!
– Что я должен увидеть?
– Даже в такой день ты занимаешься не собой, не своей карьерой, а значит, не своей семьей. Ты прирожденный селф мэйд мэн, как говорят штатники, но наоборот. Человек, который себя топит, убивает. Теперь тебе понятно?
– Нет, – честно признался Елагин. Он всего лишь интересно поговорил с двумя крупными специалистами по океанической фауне о видах подводного животного свечения.
– Твоя ублюдочная философия звучит даже в твоей речи. Пусть «теологическое» общество, но почему именно «их»? Ты заранее готов к тому, что если оно чего-то достигнет, ты откажешься от всех дивидендов.
Майор снова закрыл глаза. Видимо, сегодня действительно лучше уйти. Пусть охолонет. Игорька он ей по-любому не отдаст. За пару дней дурь из нее выветрится. Не сможет же она и вправду что-то предпринять.
Он встал, вынул из кармана тоненькую пачку денег, отделил для себя три бумажки, остальные положил на телевизор. И про себя отметил: а ведь и правда, какой старый, задрипанный у них телевизор, как кособок их быт. Мужчине очень легко найти отверстие, через которое впускается внутрь чувство вины.
Через пять минут он сидел в баре дискотеки «Тадж-Махал» с заказанными сразу тремя кружками пива. Вокруг резвилась молодежь, а он думал о том, до чего странно у нас называют места досуга. Насколько он помнил, Тадж-Махал – это мавзолей, хотя и очень симпатичный. С тем же успехом можно назвать дискотеку «Ваганьковское кладбище».
Через час он уже ехал на своей «девятке» в сторону Лосиного острова. В «мастерскую».
Это было замечательное место. Тут в одном из темных запущенных углов образовалось что-то вроде неучтенной территории. Отчасти промзона – склады, трейлеры, подкатывающие по ночам с погашенными фарами, отчасти монастырское подворье – одна восстановленная деревянная церковь и две восстанавливаемые. Кроме того – регулярно поджигаемая конно-спортивная школа. Плюс ко всему – кузница, столярные и еще какие-то мастерские, пара угрюмых самодеятельных реставраторов. Конфликтов внутри этой республики не было. Часто девчонки, дневавшие и ночевавшие в конюшне, помогали мыть дальнобойные грузовики, реставраторы таскали бревна на строительство трапезной, лошади вытаскивали застрявший в грязи «Сааб» кавказских контрабандистов.
Маленький макет постперестроечной России.
У майора Елагина была тут крохотная, но хорошо оборудованная мастерская. Несколько миниатюрных станков, на которых он помогал подгонять оборудование своим друзьям – альпинистам и спелеологам – и огнестрельное оружие другим друзьям из одной уральской охранной фирмы. Здесь он вел кружок рукопашного боя для всех желающих, невзирая на пол, возраст и сан, причем большинство занятий состояло из задушевных бесед. Здесь у него был телефон, выделенный местным батюшкой, Интернет, силовое электроснабжение с какого-то тайного склада, и ни за что платить не приходилось. Все держалось балансом взаимных услуг. Кавказцы не понимали, зачем он здесь, но признавали, что он имеет на это право; милиция делала вид, что не замечает, чем он тут занимается. Церковные вообще не считали его подозрительной личностью и не возражали против его возни с детьми. Старые собаки и юные наездницы льнули к нему.
В мастерской хорошо было спать и думать на узком топчане. Человеку хорошо там, где его уважают. Сашу здесь уважали. За силу, но в основном за вежливое обхождение. На стене его комнаты висела подборка изречений, дававших понять, откуда он черпает стиль и порядок своего поведения:
«Вежливость – лучший способ держать идиота на расстоянии».
«Вежливость, без сомнения, есть одна из Муз». Г. Спенсер.
«Народы, у которых нет героев, святых и гениев, еще могут как-то существовать. Народы же, лишенные вежливых людей, неизбежно гибнут». В. Соловьев.
«Не бей лежачего – может, он спит; не бей стоящего – может, он часовой; не бей бегущего – может, он гонец; не бей летящего – может, он ангел».
Были и стихотворные изречения:
Если в жизни плохо что-то,
если в жизни счастья нет,
вспомни Бойля-Мариотта,
был у нас такой поэт!

Здесь майор Елагин уединялся. Никто не смел сюда войти без его разрешения. Поэтому хозяин очень удивился и насторожился, увидев, что в его клетушке горит свет. Этот гость или слишком многим рисковал, или на слишком многое имел право. Сегодня майору было не до таких людей. Он хотел просто полежать и подумать.
Осторожно приблизился к рассохшейся дощатой двери. Заглянул в щель. Гость его явно ждал, а не поджидал, ибо не скрывался. Не засада. Ладно, сказал себе майор, и резко открыл дверь.
– Заходи, заходи.
Голос неприятный, но знакомый. Прежде чем майор успел что-либо вспомнить, гость повернулся к нему на вертящемся стуле.
– Боков?
– Подполковник Боков, – поправил, улыбаясь, гость. Елагин не любил этого человека еще в бытность того лейтенантом и подозревал, что теперь имеет еще меньше оснований для любви к нему.
– Зачем ты пришел?
– Я не пришел, меня прислали.
– Да, я забыл, таких, как ты, можно послать, когда нужно.
Подполковник потер большой прыщавый лоб большим, средним и указательным пальцами, сложенными вместе так, словно он собирался перекреститься.
– Напрасно стараешься. Я знаю, что ты меня не уважаешь, и покончим с этим. Я по делу.
– Как ты меня нашел?
– Работники определенных ведомств не бывают бывшими работниками…
– Не ври, я уже сколько лет никак с вами не связан. Подполковник опять коснулся лба, словно собирал какую-то мысль с его поверхности.
– А если честно, жена. Тамара. Я заехал к ней около часа назад. Она мне все рассказала.
– Что значит – все?
– Что ей надоело. Что ты оставил ей семь тысяч. Что выгнала тебя. И главное, рассказала о твоей американке.
Майор инстинктивно прищурился, он всегда так делал, когда ему было что-то непонятно. Переспрашивать не стал – какая американка? откуда американка? Если эта информация мусор – сама схлынет, если она важна – надо сделать вид, что не придаешь ей особого значения. Единственно правильная реакция.
– И пока ты заезжал выпить водки, чтобы снять стресс, я на быстрой машине и нагрянул.
– У тебя ко мне дело, Боков?
– Нет, задание.
– Ты же знаешь не хуже меня, что я уже лет…
На лице подполковника изобразилось умиленно-сюсюкающее выражение. Мол, да ты что, вообразил, что можешь мне отказать?!
– Ну ладно, скажем так, у меня задание попросить тебя об одолжении. Тот, кто просит, сидит так высоко…
Елагин сделал жест рукой: оставь свои секреты при себе, говори дело. Он знал, что просто так к нему бы не обратились, и если он станет упорствовать, у них хватит возможностей, чтобы… Фраза о том, что сотрудники некоторых организаций не бывают «бывшими», была правильная фраза.
Боков кивнул: молодец, правильно понимаешь. Огляделся. За стенами все время слышалось какое-то пофыркивание, позвякивание.
– Что это там у тебя?
– Кони.
– Ладно, пусть кони. Тема звучит так: «Чистая сила». Если ничего пока не слыхал, тут вот в пластмассовом блинке есть диск. Место действия: город Калинов. Ты там бывал. Знаем, что имеются кое-какие связи. («Это он о моем знакомстве с Кляевым, – тоскливо подумал Елагин. – „Гений“ копает где-то в тех местах»). Личность, интересующая нас, – господин Винглинский.
– Олигарх?
– Олигарх, олигарх и, возможно, предатель интересов родины, – бодро кивал подполковник. – Он набрел на один местный не полностью загнувшийся институт, в подвалах которого какие-то голодные патриоты выдумали эту штуку – «чистую силу».
– Что это такое?
Подполковник весело захохотал:
– Так вот это ты и должен мне рассказать. И не позднее чем через неделю. Ну две.
– Он сам-то в городе?
– Сергей Янович? В городе, в городе. Но улетает-прилетает. У него собственных самолетов – не сосчитать. Протаскивает своего человека на должность мэра. Причем все выглядит прилично – оттесняет явного ставленника бандитов. Окапывается на территории. И это бы все нам по одному месту, когда б не связи его кое с какими фигурантами за рубежами ограбленной им родины. И есть у нас подозрение, что эта самая «чистая сила» большая такая лапша на большие уши нашего народа. А может, и не только нашего. Международнистая такая афера.
Майор снова чуть прищурился.
– А при чем здесь я?
– Но против первого подозрения стоит второе, что «чистая сила» – не совсем лапша и лажа. Не «красная ртуть» какая-нибудь. То ли энергия, то ли топливо, может быть, новый вид бензина. То есть бензина, получаемого не из нефти, понимаешь, майор?
– Понимаю, что это чушь. Немцы еще во время войны пытались изготовить синтетический бензин, чтобы не зависеть от зарубежных поставок, и изготовили, но он оказался намного дороже обычного.
Подполковник встал, и сразу стало видно, что он очень высокого роста, просто поза сидения непонятным образом скрадывала это. Теперь он прогуливался, демонстрируя отличный серый костюм.
– Вот. Ты сам видишь, что без тебя никак нельзя. Это область отчасти научных мифов, каких-то артефактов, дьявол их побери. Нужен кругозор. Плюс исследовательский азарт. Мозги, короче говоря. Придется пристраиваться к докторам наук, совать головы в какие-нибудь центрифуги, главное – любить совать головы в центрифуги. Ты меня понимаешь?
Майор усмехнулся.
– Но у вас же есть методы. Возьмите пару этих профессоров, раскрутите их…
Боков сделал несколько шагов по скрипучему дощатому полу, неприязненно косясь на верстаки и ящики со всяким электронным мусором.
– Официальным сапогом нам в это корыто ступать нельзя. Винглинский не дурак.
– Он в школе был троечником.
– Да и Эйнштейн не был отличником.
– Какой у нас высоконаучный спор. Боков поклонился в ответ.
– Я как замзав отдела науки должен поддерживать престиж должности… Но хватит ловеласы точить. Все «мясо» на диске. Лететь надо сейчас. У нас такое подозрение, что господин олигарх уже переправляет за границу материалы, а может быть, и людей, связанных с этим открытием. Или с этой лажей – уж не знаю, чем она там окажется.
– Что же я застану, если вылечу прямо сейчас?
– Отвечу комплиментом: если бы было просто, тебя бы не позвали. Будешь скрести по сусекам, рыть землю, из которой уже все ценное выкопано… – Боков вдруг разгорячился. – Пойми, если он эту «чистую силу» сумеет легализовать на западе – а желающие ему помочь имеются, наши родимые «Лукойлы» просто лягут брюхом на песок. Их скупят за копейки, и, что самое подлое, этот «бемс» можно устроить вне зависимости от того, что на самом деле есть «чистая сила» – афера или величайшее открытие.
– А вдруг он уже всех и все что надо отправил куда-нибудь туда?
– Хороший вопрос, на который есть еще более хороший ответ. Олигарх боится не только нас, но и их. Если наш президент разобрался с «Юкосом», то почему их президент не сможет разобраться с фирмой Винглинского? Поэтому парень до последнего будет держать свои яйца как минимум в двух штанинах.
– Очень неудобно ходить в таком положении.
– Ты остри-остри, да не опоздай, смотри. Твой из Домодедова вылетает через час сорок.
Майор уже вытаскивал из-под верстака большой кожаный портфель, потертый значительно сильнее, чем у Жванецкого.
– Послушай, Боков, а нет ли тут какой-нибудь политики, какой-нибудь дребедени с выборами? Знаешь же, презираю, сразу отползу в сторону!
Подполковник махнул обеими длиннющими руками:
– Да брось ты! Разоблачить хитрость гада с двойным гражданством, чтобы он не подрывал родную «нефтянку», которую отцы наши и деды на своих жилах вытянули, – какая же это политика, это, блин, подвиг!
Боков пошел к двери, открыл ее, и на него вдруг блеснула огромным влажным глазом стоявшая едва ли не в проеме лошадь. Подполковник сделал шаг назад.
– Да, тут же тебе и деньги положены, чуть не забыл. Майор отсчитал ровно треть, остальные вернул Бокову.
– Будь другом, хотя никогда не был, завези семейству. Боков вздохнул, скривил физиономию:
– По-моему, это зря.
– Теперь я буду решать, что зря, что не зря.
Боков неприязненно посмотрел на дружелюбную лошадь.
– В любом случае об Игорьке мы позаботимся. На это можешь рассчитывать.
«Вот этого я больше всего и боюсь», – подумал майор.



Глава вторая
Ненормальная американка

Г. Грин Ривер, штат Иллинойс
За час до авто-авиакатастрофы на Зеленой реке
Мистер Реникс собирался выйти из дома через кухню, где, как он знал, находится его дочь Джоан. Вот уже четыре дня, как она вернулась из поездки в Дафур в составе миссии мистера Клуни, и с ней было очень тяжело разговаривать. После смерти миссис Реникс пять лет назад отец и дочь сблизились, стали не только родственниками, но и друзьями, у которых нет тайн друг от друга. Джоан даже доверяла отцу свои сердечные переживания, что бывает не так уж часто. И мистер Реникс, несмотря на свое сугубо техническое образование, проявил себя человеком, способным понять тонкие движения девичьей души. Впрочем, эта сторона жизни – мальчики, вечеринки – не занимала в жизни Джоан не только главного, но даже заметного места. С течением времени это становилось все очевиднее. В колледже она уже сильно отличалась от сверстниц, что и радовало и пугало отца. Джоан не могла пройти мимо выпавшего из гнезда птенца, даже пыталась помочь дождевым червям, которых находила после ливня на дорожке, ведущей к дому… И росла бы хоть дурнушкой, заторможенной в развитии. Однако ее ай кью всегда был одним из самых высоких в школе, плюс стройные ноги, рыжая копна волос, зеленые веселые глаза. А поведение – монашки. Правда, довольно деятельной. Мистер Реникс не был чистопородным католиком, как его отец, максимум – неуверенным деистом, и, с уважением относясь к людям, избравшим духовную карьеру, не хотел бы, чтобы такую карьеру избрала его дочь.
И вот эта суданская поездка.
Мистер Реникс вначале надеялся, что Джоан больше интересует голливудская улыбка руководителя проекта, чем собственно страдания голодающих аборигенов. Но оказалось, что зеленые глаза ее тускнеют и туманятся как раз от мыслей о несчастных африканцах и чинимых против них несправедливостях. И тут дело не ограничивается одними лишь печальными впечатлениями, из них произрастают некие выводы. Да, надо обладать очень тонкой душой, чтобы из факта суданского голодомора выработать в себе, юной гражданке США, чувство персональной вины за происходящее. Может быть, все это пройдет с возрастом, но мистер Реникс уповал на это не сильно.
Джоан наливала диетическое молоко в зеленую керамическую миску с кукурузными хлопьями. При этом было отчетливо видно, что есть ей не хочется.
Мистер Реникс стоял некоторое время перед нею, перекладывая дипломат с конфиденциальными документами из одной руки в другую. В дипломате лежали планы последней серии опытов, с помощью которой доктор Реникс намеревался серьезно продвинуться со своей лабораторией по пути создания нового вида топлива, то есть в итоге еще больше укрепить промышленную и политическую мощь США. Перед ним сидела дочь, считавшая именно эту политическую и техническую мощь главной причиной всех несчастий, происходящих в мире. Не дико ли, что такая отвлеченная проблема может стать причиной разлада между людьми, по-настоящему любящими друг друга! Возможный успех мистера Реникса отчетливо попахивал Нобелевской премией, но ситуация лишала его нормальных в данном случае радостных предвкушений.
Господин инженер тяжело и длинно вздохнул. Джоан вяло улыбнулась. Отец понимал, что не может просто так взять и уехать. Хотя, казалось бы, все давно проговорено и выяснено, всегда остается ощущение, что в конце концов найдутся те самые главные слова, способные убедить, доказать…
– Папа, езжай, я тебя люблю, и я знаю наизусть, что ты можешь мне сказать. И ты знаешь наизусть, что я могу ответить тебе.
Мистер Реникс опять переложил дипломат из руки в руку.
– Меня угнетает странность ситуации. Как будто мы поссорились из-за квадратуры круга или магнитного поля Земли. Между нами нет лжи, нет недоверия, я стараюсь быть внимательным к тебе и не подавлять твою свободу…
– Не казнись, ты идеальный отец.
– Но тогда скажи, откуда этот лед?! Ведь все это одни пустые цифры, – он заговорил чуть другим, как бы цитирующим тоном: – «Америка имеет пять процентов мирового населения, но пожирает тридцать процентов мировых ресурсов». Почему сей факт, если он даже имеет место, в чем я сомневаюсь, мешает тебе испытывать прежние чувства к своему отцу?
Джоан повертела ложку в руках.
– Но я видела русло высохшей реки, устланное телами умирающих черных детей. Как будто реку вымостили битумом. Их были тысячи. А мух – миллионы.
– Ты считаешь, что я в этом виноват?
Джоан зачерпнула ложкой немного невкусной еды, но не донесла до рта.
– Ты работаешь на систему, которая делает возможным и даже вроде как бы законным такое положение дел.
– Но система, на которую я работаю, если брать ее в общем, глобальном, извини за выражение, виде, в свою очередь работает, скажем, и на создание новых средств борьбы с болезнями, с которыми раньше не знали что делать. Собственно говоря, она, эта бесчеловечная, на твой взгляд, система, создала самолеты и вертолеты, на которых вы с мистером Клуни доставили в Дафур еду и одноразовые шприцы. И многих спасли. Все в мире взаимосвязано не только в негативном, но и позитивном смысле. Все сильные страны в какие-то моменты истории поступали подобным образом. Самый наглядный пример из истории: британцы довели до голодной смерти десятки тысяч индийских ткачей, но одновременно уберегли с помощью вакцин сотни тысяч от оспы и холеры. На каких весах тут все взвешивать? Да, мы, американцы, в чем-то виноваты. Но, став на эту дорожку, в конце концов придется признать, что наша вина коренится в самом факте нашего существования. Возьмем хотя бы миссис Остин – вон она вышла за газетой и сейчас за чашкой кофе прочтет об ужасах в Африке, на Ближнем Востоке или в России. В ее доме восемь или десять комнат, он стоит несколько миллионов долларов. Можно было бы переселить миссис Остин в однокомнатную клетушку, продать ее дом и на эти деньги, наверное, некоторое время кормить небольшой народ в Амазонии или в пустыне Калахари. Но как ты практически представляешь себе превращение дома миссис Остин в помощь для африканцев? Начнем с того, что ее, неприятную на вид толстуху, владеющую своим имуществом не по естественному праву, а по американскому закону о наследстве, лишение дома – даже ради самых благих целей – лишит веры в справедливость и скорее всего просто убьет. А она ведь мать, бабушка, тетушка и любимая подружка своих подружек, вместе с которыми предается чудовищному греху – поеданию оладий с кленовым сиропом в заведении «Орфей», что за углом.
– Я никогда не говорила о том, что для счастья человечества надо замучить миссис Остин. Я не социалистка, ты же знаешь. Мне это противно: отобрать, раздать… Но мне противно и то, что я видела там, в Африке. Если мир глобален, как все твердят вокруг, если все так взаимосвязано, то, значит, голодный психоз дафурских африканцев и порция оладий в заведении за углом как-то соотносятся друг с другом.
Мистер Реникс шагнул к двери. Обернулся.
– Не надо все валить в одну кучу. Не оладьи миссис Остин спасут твоих голодных, а честные действия суданского правительства. Некоторые члены тамошнего кабинета, как я подозреваю, устроены в жизни намного лучше миссис Остин. Они обворовывают свой народ, полагая это своим должностным правом.
Джоан отодвинула керамическую миску, как бы демонстрируя голодную солидарность с беженцами Дафура.
– Теперь, папа, ты уже можешь переходить к тезису о том, что высокий уровень жизни в Америке – не самоцель. Наша великая экономика – это локомотив, который тащит за собой весь мир, придает смысл всему экономическому существованию на планете. Вдобавок скажи еще, что поддержание высокого уровня потребления в США является единственной возможностью обеспечить гражданский мир в стране, так как с падением этого уровня выйдут на поверхность чудища расовых, социальных и других конфликтов…
– Но это же правда! Мы тут, в Америке, должны работать на опережение, иначе всем будем заправлять не мы, пусть грешные, слабые люди, а дикие стихии. Так устроен наш американский мир.
– Получается, что мы, американцы, хуже всех. Китайцам хватает миски риса, чтобы выстроить новую Великую стену – теперь из рубашек и курток, а нам надо обязательно объедаться, чтобы работать.
Мистер Реникс закатил глаза и тихо выругался.
– Ну да, да, ты попала в самую точку.
– Я не целилась ни в какую точку, папа.
– Но попала. Вспомни Новый Орлеан.
– Неприятное воспоминание.
– Вспомни кадры, снятые в разграбленных магазинах. С полок исчезло все. Хлеб, консервы, памперсы, бутылки с водой. Нетронутыми остались только стеллажи с DVD-дисками и компьютерными программами. При первой же опасности мы отказались от достижений высокой цивилизации и вернулись в самое настоящее варварство, где важны только еда, питье, тепло.
– Ты хочешь сказать, в затопленном Копенгагене было бы по-другому?
– Нет, нет. Дело в другом. Если одичает Копенгаген или Гонконг, это будет большая неприятность. Если рухнет в пучину варварства Америка, – это будет конец мировой цивилизации.
– Получается, что мы всех заставляем принимать наши ценности с помощью запугивания: не будете помогать нам быть самой богатой и сильной страной – вам конец.
Мистер Реникс вытер рукой усталое лицо, выражение которого было такое, будто он не уходит на работу, а только что вернулся с нее.
– Если хочешь, что-то в этом роде. В конечном итоге мы работаем ради всех. Ради всего мира.
– И все же получается, что мы всех запугиваем. Раньше ведь Америка была другой. Когда мир пугали Советы, мы казались на их фоне обаятельными.
Мистер Реникс утомленно кивнул.
– Как всегда, ни до чего не договорились. Сейчас я поеду к себе в офис, а потом на испытательный стенд. Я буду изо всех сил работать на систему, на нашу систему, в надежде сделать ее хотя бы чуточку менее прожорливой. Кажется, у меня получится. И наша страна сможет, оставаясь собою, объедать окружающий мир в несколько меньшей степени. Тебя устроит такое обещание?
Джоан вздохнула.
– Ну, хоть что-то, – помрачнев, сказал мистер Реникс и, резко развернувшись, вышел, помахивая своим злосчастным дипломатом.
Джоан следила через окно, как он прошел по дорожке между двумя полянами травяного газона, нервно открыл дверь «Лексуса», бросил дипломат на переднее сиденье.
Джоан любила своего отца. Она совершенно искренне считала его наименее виноватым в глобальных несправедливостях, которые наблюдала вокруг себя, и страдала, что именно ему вынуждена предъявлять претензии за все это. В глубине души она продолжала считать отца идеальным героем – именно поэтому ему доставалось.
Она вскочила со стула. Нельзя же расстаться в состоянии ссоры! Подхватывая на бегу домашние туфли, бросилась к выходу. Выскочила на дорожку, размахивая так и не пригодившейся ложкой. Но машина уже тронулась. Был отчетливо виден смуглый решительный профиль мистера Реникса. Вот он отвернулся, чтобы посмотреть, нет ли слева от машины велосипедиста или парня на роликах.
Уехал.
Не успела!
Джоан дошла до конца дорожки и остановилась там, задумчиво похлопывая ложкой по точеному колену.
– Вы только посмотрите! – услышала она неприятный голос. Это была миссис Остин – пухлая очкастая старуха с несколькими завитыми волосками на практически голом черепе. – Вы только посмотрите, они утверждают, что сделали это!
Джоан пришлось уделить внимание соседке, тыкавшей пальцем в статью на газетной полосе. Оказывается, какие-то «сибирские обманщики» придумали новый бензин стоимостью всего лишь цент за литр.
Джоан вежливо пожала плечами и облизала ложку. Комментировать такие сообщения – все равно что рассуждать об устройстве системы пищеварения марсиан. Но старушка не унималась. В ней было столько жизни! Даже если она по своей воле решит завещать все свое наследство голодающим Африки, те еще очень не скоро дождутся ее денежек.
– Из чего, из чего, скажите, они там собираются его делать? Из снега? По-моему, только снега там у них и в избытке.
– Извините, миссис Остин, мне надо позвонить. Джоан действительно надо было позвонить. Отцу.



Глава третья
Уральские пальмы

г. Калинов, Южный Урал
– Это со мной, – сказал капитан Захаров швейцару гостиницы «Парадиз», бывшему подполковнику медицинской службы Кабинкину, облаченному в бархатную крылатку и папаху, отчего тот выглядел одновременно и глупо и солидно. Говорил капитан не оборачиваясь и не уточняя, кого именно он имеет в виду. Отставник-швейцар, отлично осведомленный о положении этого лысеющего самодовольного хлыща в системе силовых ведомств города, только понимающе кивнул. Будь даже Захаров еще пьянее, чем сейчас, и веди он за собой на поводке караван верблюдов, а не двух раскрашенных девиц, ему не могло быть никакого препона.
Цокая каблуками, поводя плечами в недорогих мехах, девушки вошли, брезгливо озираясь. Очень трудно было понять, почему брезгливо, ибо лучшего заведения в городе Калинове не имелось, их ежедневной мечтой было попасть именно сюда и поискать работу на ночь в подвальном клубе «Атлантида».
Капитан Захаров не повел их на дно морское, откуда вырывались буруны музыкальной тарабарщины и отсветы искусственных огней. Он повернул налево и зашагал меж двумя шеренгами самых настоящих пальм, проросших прямо из белого мраморного пола к рецепшену, или как оно там правильно, наконец, пишется, это слово. Лиза и Роза последовали за ним. Они были так удивлены, что даже не сделали того, что сделали бы в любой другой ситуации, – не закурили.
За стойкой сидел милый юноша в бабочке. Он не поднял глаз на подошедших и почти неуловимым движением ласковой лапки выдал капитану электронный ключ.
В лифте капитан Захаров вдруг прервал молчание. Такое впечатление, что он наконец рассмотрел своих гостий и решил, что они достойны того, чтобы он им сказал нечто ухаживающее.
– Обратили внимание на деревья?
– Симпатичные березки, – молвила Лиза, длинный язык которой часто являлся причиной сокращения ее гонорара.
Капитан не обиделся. Такой вид юмора до него, кажется, не доходил.
– Дура.
– Исправлюсь.
– Это пальмы.
– Да-а? И откуда же их завезли, прямо из Африки? – серьезно спросила Лиза, и это было уже совсем рядом с гранью, за которой капитан мог и обидеться – в обстановке чуть более официальной.
– Та же порода, что в вестибюле одного из братьев-близнецов. В Нью-Йорке. ОН сам там был и видел. И захотел, чтобы здесь.
Под наименованием ОН проходил Сергей Янович Винглинский, столичный олигарх, имеющий в Калинове одну из своих деловых контор и некоторые политические интересы. Все нефтегазовые процессы в здешних и прилежащих местах проходили под его присмотром. Для укрепления своих позиций он сначала купил прокурора, потом большую часть милиции, а в конце концов задумал и в кресло городского главы посадить своего человека. Что должно было произойти на ближайших выборах в марте 2008 года.
– Неужели та самая порода? – вступила в разговор Роза. Она, как и очень многие работницы здешнего ночного цеха, бывала в номерах «Парадиза» и знала трогательную байку про эти редкие пальмы и про то, что с их помощью Нью-Йорк и Калинов стали чуточку побратимами. Она просто хотела помешать подруге злить клиента. В самом деле, раз уж ты вышла на эту тропу, забудь о своих пятерках по начертательной геометрии в институтском дипломе.
Лифт остановился на верхнем этаже здания. Подойдя к окну в коридоре, можно было бы разглядеть картину застройки этого среднего сырьевого российского центра. Пять-шесть приземистых, по-разному некрасивых небоскребов в центре – так сказать, сити, окруженное административными «сталинскими» узкооконными глыбами с нудной лепниной и беспородными пятиэтажками, колоннами, уползающими в снежные окрестные просторы под конвоем бледных фонарей. А дальше – фантастические горы, поросшие, как мехом, непроницаемым ельником. Где чудеса, где леший бродит. Только никто никогда этого окна не распахивал и панорамой не любовался.
Девушки вышли из лифта и повернули налево. Захаров достал из кармана плоскую серебряную фляжку, вставил горлышко в угол рта, а свободной рукой показал: не сюда, дуры, не сюда!
Лиза и Роза переглянулись. Как жаль. Если он уже надрался до такой степени, что не разбирает, где право и лево, то может и забыть, сколько обещал заплатить.
– За мной! – скомандовал Захаров и устремился прямо на глухую стену в тупике коридора. Но ничего страшного не случилось. Мелькнул выданный там, внизу, электронный ключ, что-то пискнуло, и стена, выглядевшая глухой, разъехалась, а за нею обнаружился роскошный номер.
Пока девочки осваивались – вытаскивали из холодильника блюда с немыслимыми нарезками и бутылки с невиданными наклейками – Захаров сидел в громадном кожаном кресле, сделанном из целого гиппопотама, и пытался снять туфли. Для этого он бил каблуком в толстый бордовый ковер и матерился. Пробегавшая мимо с букетом фужеров в руках Роза чуть наклонилась и помогла ему с вызволением одной ноги. Обретя частичную свободу, капитан стал тут же рассказывать, какой он важный и сильный человек. А скоро станет еще важнее и сильнее. При этом он все время отпивал из фляжки.
– Судя по прикиду конурки, ты не врешь, – совершенно серьезно сказала Лиза.
На сей раз он почему-то обиделся.
– Да что ты понимаешь, математика! Понимаешь ты, что это за место? Какие люди сидели в этом кресле?
– В котором теперь сидишь ты? – видимо, профессионально любя точность, спросила Лиза.
– Да! – рявкнул капитан, поднимаясь. И обе девушки с одинаковым удивлением подумали, что он сегодня нализался значительно быстрее, чем обычно. Так ведут себя люди, которым пообещали повышение. Капитан продолжал разоблачаться, готовя, надо понимать, фронт работы для приглашенных специалисток, но делал это особым манером. Вслед за снятым левым ботинком он стянул левую штанину и встал. К наготе ему, очевидно, захотелось прибавить немного величественности, потому что пустую свою флягу он поднял наподобие древнего кубка. Девушки переглянулись. Положение им не нравилось. Они уже догадались, что денег сегодня явно не получат. Капитан решил расплатиться с ними этим номером – так шофер генерала катает своих девок на машине шефа. Девушки по-разному оценивали создавшуюся обстановку.
Для Розы тут пахло непонятной опасностью.
Для Лизы, скорее, новыми возможностями.
«Наверняка этот номер был чем-то вроде явки каких-то здешних спецслужб. Официальных, неофициальных – какая разница?! Номер точно нашпигован аппаратурой. Бог с ними, с деньгами, не нарваться бы на неприятности», – думала опасливая Роза.
«Небось и ОН здесь бывает, выпаивает своих московских и иностранных друзей. А что, если удастся попасть на работу в такую компанию», – думала математичка.
– А ну ко мне! – зычно скомандовал капитан Захаров. В тот же момент его мобильник заиграл какую-то дебильную мелодию. Скрывался прибор в кармане той штанины, что была уже развратно снята. Капитан наклонился, вскрикнул и выронил фляжку. Услужливая Роза метнулась к карману, выудила, ломая накладные ногти, мобильник, вскрыла его перед задыхающимися капитанскими устами.
Капитан напряженно слушал поступающую информацию. Она обладала, видимо, таким весом, что с него начала сползать и вторая штанина. Капитан растерянно сел в кресло. Его губы прошептали фразу, более всего походившую по звуку на «я как стекло». Оглядел гостий мутными глазами и спросил:
– Знаете, кто это звонил?
Девушки краткими жестами продемонстрировали предельную степень уважения к человеку, о котором не имели ни малейшего представления.
– Поэтому вон отсюда! – логично заключил капитан. – Но сначала все запихните на место.
Блюда с нарезками меланхолично поплыли со стола к холодильнику. Когда наработавшиеся официантками проститутки уже покидали тайную хату, капитан решил провести напоследок инструктаж.
– И об этом месте молчать даже…
Он не придумал, как закруглить фразу, и девушки выпорхнули.
– Пальмы, говоришь, – усмехнулась Лиза, входя в лифт.
– Недаром в народе это заведение называют «Паразит», – неожиданно добавила сдержанная Роза.



Глава четвертая
Ненормальная американка-2

г. Грин Ривер, штат Иллинойс
Больше всего Джоан хотелось сейчас поговорить с отцом. Всего час прошел с того момента, как он уехал на свой испытательный стенд. И в тот момент, когда они расставались, ей казалось, что ее просто тошнит от разговоров. Но стоило отъехать его «Лексусу», как она поняла: не сказано самое важное. И вместо отца – эта миссис Остин с вычитанным из газет бредом, с предложением «вместе испечь вафельный тортик». Пришлось сказать, что она не ест сладкое. Выглядело как немотивированная грубость. Старушка-то ведь ни в чем не виновата.
Джоан вернулась в дом. Съела несколько ложек невкусных кукурузных хлопьев с безжизненным молоком. Посидела в саду в гамаке, ни разу не качнувшись. Поднялась к себе в комнату к компьютеру, вновь взялась за статью, от которой оторвалась, чтобы столь неудачно проститься с отцом.
Статья не желала продвигаться. Джоан набрала номер отцовского рабочего телефона. Секретарша сказала, что не может ее соединить с мистером Р. Это было странно хотя бы потому, что обычно секретарша соединяла ее с шефом охраны «стариной Фрэнком», а уж он решал, может сейчас «босс» подойти к телефону или нет. Джоан набрала номер мобильного. Выключен. Такое бывало во время экспериментов. Но в совокупности с невежливой секретаршей и этот факт отбрасывал не совсем нормальную тень.
Джоан сходила еще на одно свидание со статьей. Потом снова – гамак. Еще один телефонный круг – с успехом даже меньшим, чем в первый раз: место секретарши занял автоответчик. У девушки появилось ощущение, что реальность начинает как-то неприятно суживаться вокруг нее. Невроз. Не хватало только на этом зациклиться. Надо будет позвонить Вуди Аллену – так по иронии судьбы звали семейного психотерапевта, только был он крупным, спортивного вида мужчиной, и таким волосатым, будто тенниску и брюки напялили не на человека, а на сам дремучий комплекс.
Она нашла телефон Аллена, но решила, что для того чтобы не зациклиться, все же лучше поговорить не с психоаналитиком, а с отцом.
Придется ждать.
Сколько?
Она двинулась вон из комнаты. И сразу же увидела его. Маленький квадратный конверт. Он лежал на узком африканском тамтаме, привезенном еще задолго до суданской поездки Джоан. Это был знаменитый в их доме тамтам. Мистер Реникс регулярно забывал на нем очень важные для себя вещи. Например, билет на самолет, или приглашение в Госдепартамент, или… Сейчас там лежал конверт с двумя огромными буквами «Ф» на самом видном месте. Девушка и расстроилась и обрадовалась. Теперь у нее был настоящий, ненадуманный повод позвонить отцу. Вместе с тем она понимала, что отсутствие конверта может отцу навредить. Беспечная Америка. Глава секретной лаборатории позволяет себе забыть дома на африканской безделушке, возможно, очень важный и, соответственно, секретный документ. Только почему он не позвонил с дороги или с порога лаборатории?
Джоан взяла конверт в руки. Внутри, несомненно, находился компакт-диск.
Снаружи раздался множественный, по-киношному свирепый визг тормозов. Так толпа полицейских машин паркуется у дома главы колумбийской наркомафии.
Джоан выглянула в окно и поняла, что в данном сериале роль мафиозного дома играет ее собственный дом. Семь или восемь машин. С хрустом распахиваются двери. Многочисленные люди в мятых костюмах и с неприятно серьезными лицами десантируются на газон. И стремительно шагают к дому, игнорируя наличие великолепной мощеной дорожки. Видимо, порча нравов бывает обусловлена не только падением жизненного уровня больших масс разноплеменного населения в стране, но и какими-то иными причинами.
Джоан, наверное, успела бы не только удивиться, но и испугаться, если б вслед за всей этой толпой не шел к дому и дядя Фрэнк. Впрочем, едва успев успокоиться, девушка начала дрожать от страха. И с Фрэнком, и без Фрэнка ситуация уж слишком не походила на то, к чему она привыкла за двадцать пять лет своей жизни.
Страх и любопытство на равных присутствовали в ней. В любом случае от одной роли ей не отвертеться – роли хозяйки. Однако и это, кажется, не слишком актуально. Стеклянная входная дверь внизу издала звук, который она не могла бы издать при нормальном к ней отношении. Джоан развела руками – и тут заметила, что по-прежнему держит в одной из них «ФФ»-конверт. Прятать его как следует у нее не было времени, в карман джинсов он как-то не хотел сразу влезать, и она сунула конверт за пояс джинсов.
– Здравствуйте, дядя Фрэнк.
– Здравствуй, девочка.
Они сели напротив друг друга. У нее испуганный взгляд, у него унылый. Она затаила дыхание, он шумно вздыхает. Ему неудобно из-за большого пистолета под мышкой, ей – из-за маленького конверта на лобке.
– Где папа?
– Слушай меня внимательно, девочка.
– Что с папой?
– Ты же понимаешь, ты для меня как дочь.
Джоан одновременно похолодела и почувствовала, что сейчас вспыхнет.
– На меня ты можешь положиться во всем. Я всегда был рядом с твоим отцом. Это был такой человек, это был великий человек.
– Что случилось?!
Фрэнк тяжело пересел на ту часть дивана, где сидела Джоан. Обнял ее за плечи, погладил по голове. Он продолжал говорить что-то успокаивающее и подбадривающее, но при этом делал одним глазом такие сигналы ребятам в мятых костюмах, что мебель в доме хрустела, картины качались, электроприборы выворачивались наизнанку.
– Папа умер?
– Нет, он погиб. Погиб как солдат на передовой.
– В лаборатории?
– Зачем ты спрашиваешь? Хотя да, он, наверное, сказал тебе, что поехал в лабораторию. Он всегда в это время ездит в лабораторию. И там произошел несчастный случай. Нелепый случай. Опыт был простой. Даже, может быть, слишком простой. Он пренебрег обычными мерами предосторожности.
– А что делают эти люди?
Фрэнк поежился и покашлял в руку, свободную от оказания дружеских ласк дочери друга.
– Одна деталь, мелочь, но важная мелочь. Ее не оказалось на месте.
– Она могла бы его спасти?
Фрэнк задумался, у него не было готового ответа на этот вопрос.
– Можно сказать и так.
Джоан попыталась высвободиться из объятий отцовского друга.
– Зачем они роются? Я сама все покажу.
– Нет, нет, сиди, прошу тебя. Они сами разберутся.
– Но я лучше знаю свой дом, я покажу все места, где папа мог что-нибудь оставить по работе.
Джоан еще раз дернулась, но поняла, что объятия отцовского друга не разожмутся. Поведение мятых костюмов ей все больше не нравилось.
– Послушай, ты ведь звонила сегодня в лабораторию?
– Да.
– Умница, потому что не отпираешься.
– А чего мне отпираться?
– Что ты хотела сообщить ему?
– Папе?
– Папе, папе.
– Ну-у, как вам сказать, ну…
– Так прямо и говори. – Голос у дяди Фрэнка стал неуловимо неприятным. – Не плачь, не плачь, не надо пока плакать. Мы не доделали важное дело. О чем вы с ним беседовали?
Джоан не плакала, ей хотелось послать всех, и дядю Фрэнка в том числе, подальше, но она до сих пор никак не могла принять всерьез мысль о смерти отца. Сейчас подъедет его машина, сейчас он войдет. А все происходящее – дурной театр.
– Мы с ним не доспорили.
– О чем?
– Как о чем? Обо всем. О мире, об Африке, что нельзя так.
– Как?
– Я сказала, что Америка… да не все ли теперь равно, раз его нет…
И Джоан наконец разрыдалась. Она плакала не только по отцу, но еще и потому, что была не уверена, стоит ли сейчас отдать дяде Фрэнку конверт. Может быть, потом, когда она сама во всем разберется. Но только не сейчас!



Глава пятая
Выбор цели

Территория США
Определить место действия точнее не представляется возможным
Разъехались в разные стороны стальные створки ворот, на каждой из которых красовалось по пышному парику из колючей проволоки. Офицеры в касках долго рассматривали документы, пинали колеса, подносили к корпусу легковушки штуки на длинных штативах, похожие на студийные микрофоны.
Через двести ярдов – еще один пост. Тут главными были собаки. Им позволялось все. Они требовали вскрыть багажник, предъявить бумажник, снять пиджак – старина Фрэнк покорно, автоматически повиновался.
Затем машину пришлось оставить (тогда зачем было ее так тщательно обыскивать) и пройти шагов сто по бетонному полю, далее столько же по коридорам, где в стенах вспыхивали зеленые лампочки и что-то жужжало. Две индифферентные женщины в страшно накрахмаленных белых блузках и черных галстуках снова заставили Фрэнка раздеваться, велели даже снять ботинки. Убедившись в том, в чем им надлежало убедиться, они вызвали бронированный лифт, и старина Фрэнк отправился куда-то, как всегда во время таких визитов, не зная, вверх движется или вниз.
Мистер Шеддер принял его в небольшом кабинете. Он сидел, откинувшись в кресле, перед ним сиял полировкой коричневый стол, на котором лежал остро очиненный карандаш. Картина должна была свидетельствовать о стиле работы Шеддера: все дела до единого распутаны и сданы в архив, никакого хлама повседневной работы.
Старина Фрэнк (он заметил, что сам себя так иногда называет) остановился у противоположного края стола.
– Что удалось выяснить? – спросил Шеддер, снимая очки, словно собираясь прямо сейчас приступить к сличению каких-то доказательств и фактов.
– Все говорит за то, что парень – я имею в виду летчика – был ненормальный. Такие нападают на школы с карабином, а до того год состоят в обществе анонимных алкоголиков.
– Этот состоял?
– Этот нет, я просто для примера.
– К дьяволу твои примеры! Ты мне должен объяснить, как могло получиться, что ведущий инженер важнейшего и секретнейшего проекта, направляясь со всей новейшей документацией на испытания, столкнулся с психованным самолетом, управляемым человеком, которого выгнали с пилотских курсов за нерегулярные посещения занятий и регулярные посещения сеансов психотерапии. Что ты открыл рот? Хочешь сказать, что это рок, судьба, трагическое стечение обстоятельств?
Фрэнк пожал плечами. Собственно, других объяснений у него не было.
– Что ты молчишь? Что-нибудь сделано? Ты поговорил с девчонкой?
– Уже через час после столкновения на шоссе мои люди перерыли ее дом. Не только поговорил, но и ощупал.
Шеддер мстительно надел очки.
– И, конечно, ничего не найдено?
Фрэнк грустно и отрицательно покачал головой. Шеддер взял карандаш и начал стучать незаточенным концом по полировке.
– На месте катастрофы ни одного интересного куска бумаги или пластика. Откуда столько горючего в этом угнанном самолете? Дома ни одной зацепки, компьютеры будто вылизаны изнутри. Убийца всего лишь за два часа до дела прибыл из Бостона. Никаких пересечений с семейством Реникс. Может, он был знаком с умершей миссис Реникс? Влюбленность? Месть?
– В ту пору ему было тринадцать лет.
– Иногда этого вполне хватает.
– И они никогда не встречались, по нашим данным.
– Кто может поручиться за полноту ваших данных? Архивы Страшного суда нам пока не доступны.
Старина Фрэнк поднял глаза к ровно светящемуся потолку.
– Есть одна маленькая зацепка, сэр.
Шеддер задержал занесенный для удара по столу карандаш.
– В России занимаются подобной проблемой.
– Знаю не хуже тебя. Известно мне даже то, что мистер Винглинский скорее имитирует эти занятия, и мы, насколько я в курсе, помогаем ему разыгрывать сей спектакль. Он хочет пошатнуть акции тамошних нефтяных компаний с помощью научной шумихи, поднятой здесь, а потом исподволь скупить их. Метод вычурный, какой-то соросовский, но нам это не повредит. Тем более что нам он оказывает регулярные и порой даже рискованные для него услуги.
– Это наша легенда, сэр, что новая энергия – бред графоманов от науки. А ведь у него могут быть совсем другие. Вы же знаете психологию марионеток. С какого-то момента у них появляется ощущение, что они в силах двигаться самостоятельно.
Мистер Шеддер задумался. Настолько, что рассеянно вызвал секретаршу с чаем. Некоторое время он смотрел на едва заметные извивы поднимающегося от чашки пара.
– А что девчонка?
– Зеленая, пацифистка, антиглобалистка. А по внешнему виду, как ни странно, кукла Барби.
– Может, она успела что-нибудь припрятать, пока вы добирались до их дома?
– Маловероятно. Насколько я ее знаю – а знаю я ее с самого рождения, она не из того теста. Если бы нашла что-нибудь странное, кинулась бы за объяснениями к дяде Фрэнку.
– Ладно, ладно. – Мистер Шеддер начал карандашом размешивать чай. Не из-за внезапной рассеянности, а чтобы показать, какой бардак царит сейчас в делах и как он этим раздражен. Отставил чашку испорченного чая. – Но вы за ней послеживайте, не хватало нам тут внезапной продолжательницы отцовского дела. Бензиновой Индиры Ганди.
Фрэнк согласно наклонил голову.
– Такое впечатление, Фрэнк, что вам есть еще что сказать. Я угадал?
– Как всегда, сэр.
– И?..
– Я навел справки. Господин Винглинский является почетным членом того самого аэроклуба. Года два назад он был здесь. Даже поднимался с инструктором.
Мистер Шеддер сидел, будто остекленевший.
– Вы понимаете, что вы мне сказали, Фрэнк?
– Думаю, да, сэр.
– Думаю, нет, Фрэнк. Может статься, что это известие ничего не значит – простое совпадение, но не исключено, что в нем ответ на все вопросы.
– Многовато случайностей, сэр. И все связаны с самолетами.
– Вот именно. Теперь идите и ройте, копайте, бурите, но найдите мне информацию о том, что мистер Винглинский пытался подъехать каким-нибудь образом к нашему топливному центру.
Мистер Шеддер еще некоторое время размышлял.
– Мы могли бы прямо сейчас прищемить ему хвост, но он уже намечен как очень важная фигура в некоторых других наших планах. Больших планах, старина Фрэнк, настолько больших… И не вздумайте проговориться, я хочу умереть в своей постели, и пусть последний стакан виски подаст мне моя старуха, а не тюремный капеллан.



Глава шестая
Кандидат из-под воды

Канарские острова, о. Тенерифе
Андрей Андреевич Голодин совершал погружение в бассейне клуба дайвингистов. Он был уже почти на предусмотренной глубине, когда дело опять пошло как-то не так. Перехватывало дыхание, застучало в висках, и нос – его прекрасный, всей стране известный своей монументальной импозантностью нос – не стал продуваться, хотя все четыре инструктора утверждали, что он просто обязан на этой глубине продуться при самом небольшом усилии. Андрей Андреевич потерпел секунду и, тут же позабыв про условные знаки, предусмотренные для общения в воде, начал выделывать руками такое, что инструктор, погружавшийся непосредственно вместе с ним, предпочел дать команду на всплытие.
Оказавшись на поверхности и сорвав с лица резиновые и пластмассовые вериги, Андрей Андреевич неприязненно, хотя и с оттенком юмора, поинтересовался:
– Вы что, и вправду решили меня утопить? Инструктора переглядывались у него за спиной, и взгляды их говорили только одно: безнадежен.
Андрей Андреевич поднялся по мраморным ступенькам из бассейна, приговаривая: «Хватит, на сегодня уж точно хватит». Его плечи услужливо облек длинный банный халат с вертикально расположенной картой России во всю спину. Андрей Андреевич сел к сервированному у края бассейна столику таким образом, что его ягодицы точно пришлись на Урал. Попивая свежевыжатый сок из высокого, как его помыслы, стакана, Андрей Андреевич неприязненно косился в сторону черного скопления людей и предметов в глубокой части бассейна, где его только что пытались посвятить в волшебный мир дайвинга. Уж лучше в масоны, мысленно пошутил господин Голодин и тут же заулыбался. У него была счастливая способность легко возвращаться от неприятных эмоций в бодрое, оптимистическое состояние духа, очень облегчавшая ему карьерный рост и позволившая дослужиться до чина заместителя премьера. Когда на него кричали, он реагировал спокойно, охотно признавал ошибки, даже если признавать было нечего. Этим он импонировал начальству, которое никогда не ждало мести с его стороны, а когда понимало, что ошибается, обычно оказывалось уже поздно. Будучи украинцем по матери, он взял своим жизненным девизом изречение историка Костомарова: «Хохлы не мстительны, но злопамятны ради осторожности».
Он допивал третий стакан сока и раздумывал над тем, что бы такое истребовать себе на завтрак, когда к нему приблизился высокий сухопарый мужчина с приветливым, но одновременно чуть хищным выражением лица. Начальник службы безопасности бывшего вице-премьера российского правительства Кирилл Капустин. Человек поистине незаменимый для Андрея Андреевича. Так было и в дни высокого политического взлета господина Голодина, и особенно теперь, в дни опалы и канарской ссылки. Они знали друг друга не менее двадцати пяти лет, еще с институтской скамьи, и всегда Кирилл Капустин занимал как бы чуть-чуть подчиненное, обслуживающее положение при Андрее Голодине. Нет, слово «обслуживающее» тут слишком сильно. Просто Кирилл, учившийся, что называется, на «медные деньги», всегда отдавал себе отчет в том, что маршальский внук и сын крупного внешторгработника Андрей – человек с другими привычками, его кость белее. Точным определением своего места в пределах их дружбы Кирилл был застрахован от унижений. В начале восьмидесятых Андрей привлекал его своей, как сейчас сказали бы, «продвинутостью». Джинсы, видеомагнитофоны, Генри Миллер, настоящие «Мальборо». Кроме того, широкие возможности Андрюши притягивали к нему целые рои девиц. И часто случалось так, что приезжали они в гости к Голодину, а спал с ними Капустин. Но это уже мелочи.
Хорошо знавший английский Андрей называл Кирилла Дживзом, сам себя, очевидно, считая Берти Вустером. Капустин подтянул язык, прочитал пару романов Вудхауза и не счел нужным обижаться. Все же лакей был самым умным человеком в этих книжках. А Капустин себя даже и лакеем не считал.
– Ну, что там еще? – спросил Андрей Андреевич, предчувствуя, что начальник службы безопасности пришел с неприятной новостью.
После института они потеряли друг друга лет на пять. А потом, в самом начале политической карьеры Голодина, Капустин сам явился к нему на прием и объяснил, что хотел бы работать у него. Кем угодно, хоть шофером. Молодой «растущий», как говорят бюрократы, работник взял к себе старого товарища и никогда, ни разу об этом не пожалел.
– Придется встретиться с одним человеком.
Столь императивный тон Кирилл допускал не часто, и Андрей научился не злиться: это всегда оказывалось по делу. Как правило, Кирилл был психотерапевтом, но иногда и хирургом.
– А каким образом этот человек меня нашел? Я здесь инкогнито. В газетах не было ни слова.
– Такие люди имеют источники информации помимо газет.
Андрей Андреевич поставил стакан на стеклянный столик с явно оппортунистическим стуком.
– Я отошел от дел. На время, может быть, но отошел. Я имею право отойти от дел?
Андрей Андреевич любил иной раз выразиться в стиле старого аристократического романа. Кирилл счел нужным ему подыграть.
– Но вы же не ушли на покой.
Он всегда называл шефа на «вы», даже когда они были наедине. Это Голодину нравилось, а Капустину абсолютно ничего не стоило.
– И почему ты решил, что эта встреча такая уж важная?
В ответ начальник службы безопасности достал из кармана маленький желтый мобильник. Глаза господина Голодина удивленно-радостно округлились.
– Нина?! Она здесь?!
Капустин отрицательно покачал головой.
– Но этот номер знает только она!
Беззаветно любимая дочь, свет в окошке, человек, с которым было связано все чистое, светлое, свежее в грязноватой и затхлой душе отставного политика.
– Это не она, – спокойно и жестко ответил Капустин.
– Тогда… то есть… объясни! Впрочем… – Андрей Андреевич бессильно и покорно махнул красивой дланью. – Даже сюда пролезли. Кто мог им сказать, а, Кирюша? Кто продал? Ну ничего святого, даже вот на столечко.
Кирилл улыбнулся.
– Я думаю, здесь дело не в предательстве или в чем-то подобном. Людям, которые знают все, невозможно продать часть того, что они знают. Для меня самого этот звонок был как удар обухом. Мы даже не под колпаком, мы в голой степи на ветру.
Андрей Андреевич несколько раз глубоко вздохнул.
– Ладно. Дай хоть переодеться.
– Не обязательно.
– Он что, уже здесь? – Господин Голодин с трудом огляделся, наливая лицо кровью.
– Вон он идет.
Андрей Андреевич увидел человека, приближавшегося к нему по краю бассейна.
– Так это какой-то китаец! Нас что теперь – желтомазые покупают, да?
– Выйдемте на балкон, Андрей Андреевич. Голодин взял с собой не только свое недовольство, но и кисть винограда.
Господин Ли оказался хоть и китайцем, но вашингтонским высокопоставленным чиновником. Настолько высокопоставленным, что в его присутствии господин Голодин даже не посмел открыто наслаждаться виноградом. Сделал вид, что ему расхотелось, и сунул кисть Капустину.
Господин Ли, несмотря на кристальный английский, все же привнес в беседу немного восточного колорита. Некоторое время – несколько секунд – после положенных приветствий он созерцал не русского гиганта в халате, а остров Гомера, вид на который открывался с балкона.
– Гляжу я на горы, и горы глядят на меня, так долго глядим мы, друг другу не надоедая.
– Что? – спросил господин Голодин.
И господин Ли тут же, без всякого перехода от лирики к политике, буквально в двух словах объяснил ему цель своего приезда в такую даль.
– А почему вы решили, что я гожусь?
Господин Ли опять посмотрел на горы – общение с ними явно доставляло ему больше удовольствия, чем разговор с этим господином в халате.
– Вы знаете, какой у меня рейтинг? У меня нулевой рейтинг! Помните ярлык, что прилепили мне эти желтые, извините, газетеры, – «господин процент»? Так это неправда, если смотреть с точки зрения выборов. У меня нет этого процента.
«Рейтинг, это незаконнорожденный сын иерархии», – подумал Капустин.
– Мы знаем, – спокойно сказал поэтически настроенный гонец Госдепартамента. Начальник охраны чуть вздрогнул, такое было впечатление, что американский китаец ответил на его мысли, а не на вскрики Голодина.
– И все статистики – и ВЦИОМ, и «Меркатор», и Грушинская свора, и шайки поменьше – талдычат только одно: я труп, политический труп. Всякие Буничи, Павловские…
– Мы знаем.
Андрей Андреевич всплеснул руками:
– Тогда объясните, на кой я вам сдался – без малейшего шанса выйти во второй тур? Чтобы потом меня можно было пристрелить и сорвать выборы? – Он посмотрел на Капустина, сухое гладиаторское лицо которого ничего не выражало, и вновь воззрился на китайца. – Если вы все это знаете, то почему? Возьмите любого другого. Хоть Явлинского, хоть Хакамаду. Немцова возьмите. Билыха.
Посланец поморщился.
– Не надо больше называть имен.
– Но вы мне не ответили. Почему я? Может, мне хочется спокойно дожить до старости тут, на островах, или на Огненной земле стрелять белых медведей.
– Там нет белых медведей. Там рядом Антарктида. Белые медведи есть в Арктике. Арктос – от греческого «медведь». Ант – отрицательная приставка. Антарктика – место, где нет белых медведей.
Андрей Андреевич смолк и как-то осунулся. Подобно всякому русскому человеку, он испытывал непреодолимое уважение к носителю точного знания. Эта краткая лекция окончательно раздавила его.
– Я вам объясню, почему выбраны вы. Во-первых, и у всех других либеральных политиков в России шансы примерно такие же, как и у вас, то есть близкие к нулю. Но вы отличаетесь от них тем, что они могут отказаться от нашего предложения, а вы нет.
Андрей Андреевич покраснел от обиды и ярости.
– Вы больше всех названных господ подходите нам по характеру.
– Что вы имеете в виду?
– У них у всех есть комплекс Костюшко, а у вас он отсутствует.
– Какое еще костюшко?!
– Если вам неизвестен этот эпизод мировой истории…
– Да знаю я, кто такой Костюшко!
– В таком случае вы легко вспомните: когда императору Наполеону пришло в голову восстановить из небытия Польшу, он предложил польскому патриоту Костюшко возглавить будущее правительство. Тот согласился, но при одном условии.
– Что за условие?
Господин Ли улыбнулся. Теперь ему интереснее были не горы, а Андрей Андреевич, которого он рассматривал с особым удовольствием.
– Вот и император поинтересовался – какое условие? Ему ответили, смущаясь, что Костюшко готов возглавить Польшу, если из нее уберутся все французы. «Что передать польскому патриоту?» – спросили Наполеона. «Передайте ему, что он дурак!»
Андрей Андреевич одним тяжелым глазом покосился в сторону китайского умника.
– Так вот, Андрей Андреевич, все перечисленные вами российские политические деятели – дураки. Они начали ставить нам условия, как будто их избрание на пост президента России будет их личным успехом, а не успехом наших денег и других ресурсов.
Запахнув халат, Андрей Андреевич прошелся по балкону. Китаец продолжал говорить, беззаботно улыбаясь:
– Ставя такие условия, они, видимо, любовались собой, чувствуя себя совестливыми людьми. С душами, не до конца сожженными политическими страстями. Вы отличаетесь от них в выгодную сторону, вы полностью наш. Вы готовы на все. И это не отсутствие совести, а лишь отсутствие иллюзий.
– То есть вы сейчас мне прямо говорите, что я готов продаться на корню, а у этих… ну… есть что-то за душой.
– Выяснение таких деталей имело бы смысл, если бы происходило в сугубо личном, а не политическом плане. И потом, то, что вы готовы работать с нами на наших условиях в деле избрания нового президента России, совсем не значит, что вы плохи как человек. Вспомните, сколько в вас замечательных качеств. Надежный друг, нежный любящий отец…
Голодин как медведь, защищающий заветную берлогу, поднял огромные лапы:
– Не будем об этом.
– Хорошо, не будем об этом, будем о другом. Я сейчас напишу на бумаге некое число. Сумму. Столько мои поручители намерены вложить в наше совместное предприятие. В ваши выборы. И прошу отметить, насколько эта сумма отлична от нуля.
Оная сумма произвела на господина Голодина такое впечатление, что он на некоторое время потерял возможность двигать членами, даже губами. Воспользовавшись этим, господин Ли быстро поклонился, сказал, что дальнейшую связь они будут держать через господина Капустина, и удалился, как будто его никогда и не существовало.
Когда господин кандидат в президенты обрел способность владеть собой, начальник службы безопасности сунул ему в руку сбереженную кисть винограда. Прожевав несколько сочных ягод, Андрей Андреевич решил, что пора что-нибудь сказать. И выдал мысль вполне уместную:
– Ученый какой китаец. Капустин кивнул:
– Знали, кого посылать. Обычный американский нахрап тут бы не прошел.
– Да, – осанисто согласился кандидат, – нахрапом меня не взять.
– И потом, Андрей Андреевич, если резюмировать ситуацию в том, историософском стиле, что предложил нам господин Ли, я, чтобы снять неприятное послевкусие беседы, предложил бы не только виноград, но и один исторический анекдот.
– Предлагай.
– Когда небезызвестная принцесса Екатерина отправлялась в Россию, чтобы стать супругой наследника престола, ее ведь тоже энергично наставляли. Фридрих II просто завербовал девчонку. Она ехала к нам его агенткой.
– Я-то тут при чем?
– Но когда Екатерина села на царство и рассмотрела, чем именно владеет, послала она этого Фридриха и таких, как он, ко всем чертям.
– С бабой меня равняешь?
– Тут все дело, какая баба.
– Правильно. Ты все-таки, дружок, проведи расследование, как они до Нины добрались. Не зря звонили именно на этот телефон. Это ведь не телефон, Кирюша, ты понимаешь?! Это моя ахиллесова пята и одновременно моя простата. Знали, собаки, за что меня взять. Тут или предательство… или я вообще не знаю, что думать.
– Я уже начал расследование.
Господин кандидат откинулся в кресле и закрыл глаза расслабляясь. Он, как уже сказано выше, умел легко переходить из одного эмоционального состояния в другое.
– А знаешь ли, Кирюша-друг, сколько ноликов было в той сумме, что он мне намалевал?
Начальник службы безопасности только дернул сухой щекой.
– Это не моего ума дело.
Андрей Андреевич смачно захохотал:
– Правильно, правильно мыслишь, каждый сверчок, понимаешь ли…
Кандидат не договорил и опустил в распахнутую пасть целую кисточку винограда – как связку нулей.



Глава седьмая
Номер без номера

г. Калинов, отель «Парадиз»
Капитан Захаров сидел в кресле-гиппопотаме и внутренне трясся, что наблюдалось даже внешне. Он был трезв, трезв давно – не менее трех дней, и трясся от страха. И злобы.
Страх он испытывал перед господином Винглинским, имеющим прибыть в расположение отеля «Парадиз» с минуты на минуту. Злоба была направлена на неизвестного стукача, намекнувшего давеча кому-то в окружении олигарха, что капитан, которому поручено техническое и оперативное обслуживание информационного бункера службы безопасности концерна «Интернефть», использует бункер в своих личных целях, и цели эти носят самый низменный характер.
Ведь зарекался. Ведь был уже пример в биографии. Несколько лет назад лейтенант Захаров работал в системе электронной охраны жилого фонда. И завел себе манеру: когда выяснялось, что хозяева квартиры, поставленной на охрану, убыли надолго, он сам начинал себя вести как хозяин этой квартиры. Водил туда девок и устраивал дебоши. Но однажды зарвался. Привезенного с собой алкоголя не хватило, и рука охранника влезла в хозяйский холодильник. Початая бутылка водки и банка шпрот – вот вещи, способные обрушить приятную карьеру. Хозяин оказался зубным врачом городского прокурора, потому и не удалось все замять. С каким трудом потом нашел себе приличную работу…
И опять на те же «шпроты»!
Осторожно, двери открываются.
В полумрак номера с неприятной бесшумностью проникли двое, а потом еще двое молодых людей в черных пальто и темных очках. Всем своим обликом они говорили: мы телохранители, дабы пресечь на корню появление вредных помыслов у встречной публики. И точно: при виде вышколенной охраны нормальные люди вели себя как при приближении пары ротвейлеров, – останавливались, опускали руки и отводили глаза в сторону.
Капитан Захаров просто еще сильнее вжался в кресло.
Сергей Янович Винглинский появился секунд через десять после своей охраны. Высокий и стройный белобрысый человек с бледно-серыми глазами. Лет ему было около сорока, и, если смотреть со стороны, самым слабым его местом оказывалась прическа – легкий пушок на удлиненном тутанхамоновском черепе. Обычно вид этой с трудом сберегаемой прически вызывал у Захарова злорадство в адрес шефа – лысеешь, бедняга – и настраивало на философский лад: мол, никакими миллиардами не восполнишь недоданное природой!
В данный момент почему-то именно эта одуванчиковая шевелюра пугала капитана более всего.
Сергей Янович вошел и не поздоровался со вскочившим Захаровым. Сделал круг по номеру, отдернул-задернул занавеску, открыл-закрыл бар, шкаф с хрусталем и произнес унылым голосом:
– Кто пил из моей чашки? Кто ел из моей тарелки?
Потом посмотрел на капитана. Тот таращился на него, ничего не думая и не ощущая.
– Что охраняем, то и имеем, да? Капитан опять не нашелся что ответить. Олигарх сел на круглый пуфик у окна.
– Надеюсь, ты не думаешь, что мне жалко, Захаров? Капитан замахал руками, потому что они раньше, чем губы и язык, поняли, как и что надо отвечать шефу.
– Мне не жалко. Тем более что ты даже со всеми блядьми этого города не выпьешь весь мой коньяк и не сожрешь…
– Я понимаю, понимаю, Сергей Янович…
– Нет, ты не понимаешь. Вот ты нацелился на должность начальника местной милиции. Нацелился?
Капитан угрюмо кивнул.
– Ты знаешь, я был «за». «За»! Потому что мне нужен был надежный человек во главе «моей» милиции. И ты был «за». Потому что рассчитывал, что я поставлю тебя во главе «твоей» милиции. Ты все время путаешь свое и чужое.
Захаров вздохнул и икнул.
– И знаешь, что самое неприятное в этой ситуации? Ты – неисправим. Потому что ты из ментуры. Это у вас в крови – путать свое и чужое. Еще можно терпеть, когда чужое ты отбираешь у того, кто под тобой, но когда ты лезешь в карман того, кто тебе платит, – такое терпеть нельзя.
Захаров легко и беззвучно хлопнулся на колени.
– Сергей Янович, виноват, совсем виноват, но отслужу. В первый и последний раз. Голова закружилась. В первый и последний раз. Я даже пить бросил.
Олигарх брезгливо сказал:
– Да встань ты, сердце мое! Не надо тут мне Малый театр устраивать!
– Встану, встану, как скажете.
– Оставайся пока. Но справки о тебе наведу. И только тогда окончательно решу, что с тобой делать. Может, все же и уволю. И в простые банщики переведу.
Захарова это сообщение качнуло, но он пытался улыбаться, отчего выглядел особенно отвратительно.
– А сейчас надо немного поработать.
– Что вы, Сергей Янович, что вы, поработать – это я всегда. Что вы имеете в виду?
– Включи свою технику. Будет тут у нас что-то вроде пресс-конференции. Записанной скрытой камерой. А может быть, и что-нибудь другое. Пока не решено. Приедет Нинок, посоветуемся.
– Да-да, – капитан бегал по номеру, вертел каминные часы, заглядывал под юбку торшера и чем-то там щелкал.
В номер медленно вошла пара новых гостей. Невысокая худенькая девушка в сером пальто почти до пят, горло обмотано шарфом, на шарф спадают длинные волосы. Можно еще рассмотреть острый нос и острый взгляд непонятного цвета глаз. Рядом с ней – круглый розовощекий человек в очках и с одышкой. Первая – Нина Андреевна Голодина, консультант пресс-программ «Интернефти», второй – Антоша Либава, ее заместитель, прихлебатель, человек-фон. По контрасту с его полной креативной беспомощностью любому легко выглядеть изобретательным человеком. Принят он Винглинским для трудоустройства от Андрея Андреевича Голодина в комплекте с дочерью.
Захаров слился с занавесками.
Телохранители бесшумно вытекли за дверь.
Олигарх исподлобья, но не сердито смотрел на свою помощницу по части ловких выдумок. Ему, считавшему себя одним из самых хитрых людей Северного полушария, было забавно следить за попытками других людей поделиться с ним хитростью.
Что скажет дочь «процента»? Олигарх взял ее на работу в тот момент, когда папаша ее ворочал делами в правительстве. Тогда это выглядело как услуга Голодина Винглинскому, теперь времена другие, и, держа у себя Нину, да еще с маленьким двором, Винглинский оказывал несомненную услугу Голодину. Теперь, когда «процента», кажется, начнут выпихивать в кандидаты, и схема отношений между высокими семьями опять может измениться.
Олигарх смотрел на девушку, к которой, надо сказать, успел привязаться по-человечески, и думал: чувствует ли она эти изменения в своем положении? Он относился к ней значительно лучше, чем к ее отцу. Несмотря на неудачный брак, два выкидыша и журналистское образование, Нина осталась нормальным, даже добрым человеком. И даже в профессиональном смысле показывала кое-какие результаты.
– А почему ты одна, Нин?
Она обошла номер по кругу, поздоровалась с Захаровым, постояла у торшера, у камина.
– Я так и знала, что не надо их сюда везти.
Дело состояло в следующем. Винглинский решил, что пришло время провести пресс-конференцию братьев Лапузиных – тех самых докторов технических наук местного филиала Новосибирского политеха, что с полгода назад заявили об открытии совершенно нового идеального топлива, названного ими почти поэтически – «чистая сила». Братья должны были здесь, в этом номере, на фоне городского пейзажа, чтобы не возникло сомнений, в каком именно месте происходит событие, заявить, что вынуждены свернуть работу в России и отбыть в страну, где их технически поймут и финансово оценят по достоинству. Давление родной социально-психологической среды становится невыносимым. Нам, мол, не только ставят палки в колеса – нам уже начали угрожать! Для подтверждения этих слов у директора политеховского филиала Бориса Карловича Жданова за пять тысяч условных единиц купили приказ об увольнении братьев Лапузиных и приостановке деятельности их лаборатории. Кроме того, аккуратно отравили любимого кота одного из докторов. Правда, тут решили не зверствовать, выбрав самого старого и больного из трех имевшихся в семействе.
– Что тебя не устраивает, Нина? – спокойно поинтересовался Сергей Янович.
Правда, от этого спокойного голоса у капитана Захарова возникло сильнейшее желание уединиться для срочного мочеиспускания.
– Разрешите идти? – прячась за уставную манеру поведения, спросил он.
– Да, до свидания, Саша, – сказала Нина Андреевна.
– И ты, Антоша, тоже иди.
– Да, шеф.
– Так что тебя не устраивает? – обратился к девушке Винглинский, когда они остались без свидетелей.
– Я тут подумала…
– И что же надумала?
Не обращая внимания на иронию, Нина сказала:
– Не надо им давать пресс-конференцию вместе. Не надо им обоим сегодня же уезжать. Не надо им светиться в этой гламурной камере.
Винглинский встал, дошел до двери, от двери вернулся к окну.
– Чем тебе здесь не нравится?
– Понимаешь, слишком уж будет заметно, что они вырваны из своей естественной среды. Надо, чтобы вокруг были автоклавы, пробирки, электродвигатели всякие… Одним словом, я заказала съемочную группу на местном ТВ и запулила ее в институт.
– Да-а?
– Кроме того, согласись, одно дело – официальная съемка даже самых что ни на есть местных журналистов, которые и на допросе покажут, что все видели собственными глазами, и другое – оперативная размытая картинка, снятая из-под стола каким-то анонимным шпионом.
– Ну ладно, это я еще могу понять. Но зачем их разделять? Сама же говорила, что эти бородачи сильны парным эффектом. Шоу-братья Кличко, шоу-братья Лапузины. Самородки бродят парами.
Нина слегка ослабила объятие шарфа на шее.
– До какого-то момента это было так. Теперь самый сильный ход – их разделить. Один демонстрирует действие своего изобретения здесь, в Калинове. Другой доказывает, что все это правда, где-нибудь в Бостоне. Нарастает драматизм. Это как если бы в свое время было два Солженицыных. Один в лагере, другой на CNN.
– Время теперь не измеряется в Солженицыных.
– Ладно, согласна, неудачный пример. Порок образования. Но Лапузиных, убеждена, надо разделить. Это очень задерет ставки, что, как я понимаю, нам и надо.
Олигарх сел, медленно кивая.
– Все что ты говоришь, имеет смысл. Вернее, имело бы смысл, если б я собирался продолжать эту партию. Я же решил ее закончить. Что ты так на меня смотришь? Хватит! Наигрались мы в эту «чистую силу». Мы-то с тобой знаем, что это чистая чушь, выдумка двух бородатых идиотов из затхлого институтского подвала. Признаю: увлеченных идиотов, талантливых идиотов, бескорыстных идиотов. Но я с самого начала понял, что это ерунда, пустая фишка. Идеальное топливо так же вероятно, как манна небесная. Мы дурачили самую разнообразную публику довольно длительное время. Даже повлияли на реальность в известном смысле: где-то на каких-то торгах какие-то акции взлетели на полпункта, а какие-то сползли на пункт. Но если смотреть рыночной правде в глаза, – все это в пределах обычного поведения цен.
Во время этой речи Нина смотрела на шефа несколько оторопело, но одновременно и с некоторым сочувствием.
– Честно говоря, Сережа, мне казалось, что настоящего успеха добивается тот, кто включает манну небесную в бизнес-план.
– Это все слова. Я финансист-реалист. Я олигарх. Я люблю делить бюджетные пироги, а не собирать крохи частной выгоды.
– Но ты же сам нашел информацию о том, что американцы тоже роют в этом направлении. И не на полпроцента, как ты говоришь, задвигались рейтинги продаж – больше, куда больше. Нужно только подтолкнуть. И я еще не сказала тебе самое главное.
Винглинский улыбнулся:
– Говори.
Нина тоже улыбнулась:
– Главное лучше показать. Поехали. Ребята, наверное, уже установили аппаратуру.
Олигарх вдруг как-то мгновенно осунулся. Он, как и все влиятельные люди, не любил, когда его загоняют в угол, даже если это происходит так изящно. Закон управления держится на том, что иногда важнее продемонстрировать, что это именно ты принимаешь решение, а не кто-то другой, чем принять решение правильное. Кроме того, у него было еще минимум два повода не соглашаться с предложением стремительной Нины.
– Позвони и скажи, что съемка отменяется. Нет, переносится. Заплати, извинись. Впрочем, деньги – это и есть лучшая форма извинения.
Нина остолбенела. То, что делал шеф, было настолько нелогично, что вызывало чувство, как ни странно, похожее на уважение. Раздражение придет позже.
Чтобы не добивать ее окончательно, Винглинский сказал:
– Послезавтра. Послезавтра я вернусь, и мы продолжим. Вернее, начнем съемку.
Нина пожала плечами, как бы говоря: ну, хоть что-то.



Глава восьмая
В круге первом

о. Тенерифе
Кирилл Капустин сидел на диване в переговорной комнате апартаментов, занимаемых его шефом Андреем Андреевичем Голодиным. Сидел, закинув ногу на ногу, и покачивал шлепанцем, повисшим на большом пальце. Все время казалось, что шлепанец вот-вот свалится.
В креслах, расставленных, как прибрежные скалы, в живописном беспорядке, располагались его подчиненные. Четверо мужчин разного возраста и опыта. Иванов, Петров, Сидоров и Шварц. Форма одежды – курортная. На этот момент им ничего еще не было известно о резком изменении в планах их командования, и они думали… ни о чем они не думали, может быть, только о том, упадет шлепанец с ноги шефа или нет. Капустин был информированней их, он точно знал, что шлепанцу никуда не деться, потому что от природы его ступни награждены несоразмерно вытянутыми большими пальцами.
Апартаменты располагались, естественно, в первой линии отелей, и в этот тихий вечерний час отчетливо слышалась ласковая игра атлантических волн.
– Вот что я вам скажу, дорогие мои, – начал Капустин, и подчиненные перестали смотреть на его ногу, сразу почувствовав, что речь пойдет отнюдь не о том, сколько и какого пива придется загружать на яхту для завтрашней прогулки между островами.
– Вам ведь нравится здесь. Канары в январе – идеальное место для отдыха. Но время отдыха кончается. Уже сегодня вам придется разъехаться по самым разным направлениям. Карта маршрутов такая: Северодвинск, штаб Северного флота; Три вокзала в Москве, вагонные бомжатники; Южный Лондон, Эбби Вуд.
Начальник службы безопасности чуть наклонился и достал из-под ягодицы три пластиковых файла с бумажками. Бросил на низенький стол между бутылками и вазами с фруктами.
– Можете разыграть. Должна же быть у человека какая-то степень свободы. Каждый – кузнечик своего счастья.
Кирилл Капустин любил броскую, хорошо сформулированную мысль и сам иногда грешил попытками что-нибудь сформулировать. Но только обращаясь к подчиненным.
– Люди, информация на которых там собрана, должны быть в нашем новом офисе не позже чем через неделю.
– А где наш новый офис? – спросил глухим низким голосом Сидоров.
– Этого даже я пока не знаю. Так что за работу. Посерьезневшие мужчины молча разобрали папки.
– Мне не хватило, – сказал Сидоров.
– Значит, остаешься пока при штабе. А теперь, господа, – в аэропорт. Я вас буду контролировать телефонным способом.
– А если они не захотят? – спросил Шварц.
– Мне кажется, захотят. Если станут упираться, средство одно – уговоры и деньги. Не бить, не пугать. Это не враги, не просто наемники – они должны стать союзниками. Как следует прочитайте бумажки, что я вам выдал, и импровизируйте. Можете обещать золотые горы, все равно не вам расплачиваться. До свидания.
Когда они вышли, Капустин приказал:
– Сидоров, иди осмотри машину, а потом заводи. После этого начальник службы безопасности поднялся и перешел в соседнее помещение. Там Андрей Андреевич играл на компьютере в футбол. Сборная России сражалась со сборной мира и вела со счетом 19:1. Кандидат пребывал в великолепном настроении. Сегодня он наконец сумел опуститься с аквалангом на 12 метров фактически без посторонней помощи и считал, что отныне нет такой задачи, которая была бы ему не по плечу.
– Ну что? – спросил он, не отрываясь от экрана и совершенно не интересуясь ответом.
– Я ведь уже докладывал. Первая партия документов уже в избирательной комиссии. Они нам их, конечно, вернут, им надо поиграть в свои игры, и я их понимаю. Но уже готовы и вторая и третья версии. Никаким комарам никакие носы не подточить.
– А эти твои однофамильцы?
– Петров, Иванов и Шварц уже на пути в аэропорт. Господин Шеддер обещал нам к понедельнику пару-тройку самых своих шустрых ребят, но, скажу честно, больше рассчитываю на своих.
– Каких своих?
– Своих опытных парней. Проверенных. Бывалых. В последние годы в стране не было реальной работы, поэтому их поразбросало по миру, но я – самый лучший в мире наводитель справок, и я их навел. Думаю, через неделю у нас будет великолепная семерка. Встреча на Эльбе.
– При чем здесь Эльба?
– Ну, ведь это будет русско-американская семерка. Кандидат на мгновение оторвался от мельтешащего экрана.
– И ты надеешься с шайкой каких-то политических отставников и парой самоуверенных гарвардских наглецов обратать такую махину, как Россия? Двадцать два миллиона квадратных километров!
– Теперь меньше. Всего семнадцать.
Кандидат нахмурился, как будто на него реально подействовала магия цифр, и снова вернулся к интересному – к футболу. Капустин некоторое время наблюдал за ним, стоя за спиной.
– Вы знаете, шеф, я, помимо прочего, получил сегодня хороший сигнал. Один из тех людей, что нам необходимы, находится здесь, неподалеку.
– В Испании?
– Нет, прямо на островах. Даже на нашем острове.
– Да-а?
– Да, и это дает нам возможность немедленно приступить к работе. Едемте, я его вам покажу.
– А почему не он к нам? Я все же…
– Да, вы потенциальный его работодатель. Но, мне кажется, мы засиделись в этих апартаментах. Проветримся заодно.
Андрей Андреевич с трудом оторвался от экрана и спросил в своей манере резко менять тему беседы, не считаясь с намерениями собеседника (он прочитал когда-то у старинного ритора, что именно так должно вести себя человеку великому, ибо одно из проявлений силы и власти – непредсказуемость. Правда, справедливости ради надо заметить, что ближайшее окружение кандидата воспринимало эту его манеру как неумение сосредоточиться):
– А вот скажи мне, что это за тип – Шеддер? Он разговаривает со мною… я даже не знаю, как это он так разговаривает со мною.
– В Госдепартаменте он шишка. Формально – советник. Одна шишка из многих. Кроме того, почти уверен, он подрабатывает в разведке. И, по правде говоря, я бы счел, что нас обижают, не давая соответствующего уровня, то есть какого-нибудь сенатора-куратора, если б о нем было известно только это. Но о нем известно еще, что он, говоря нашим языком, ногой открывает дверь в кабинет помощника по национальной безопасности и является сопредседателем какой-то важной финансовой комиссии. Короче, распределяет американские деньги между американскими целями. Так что при желании можно считать, что для работы с нами штатники выделили человека, наделенного если не особыми регалиями, то особыми полномочиями. В политике очень важно установить верное соотношение номинального веса вашего контрагента с реальным.
– Так ты установил?
– Мне кажется, да, Андрей Андреевич. Люди с регалиями выйдут из тени, когда выйдем из тени и станем расти мы.
Андрей Андреевич выключил компьютер.
– То есть мне не менять с ним тона, со Шеддером? А то учит, учит…
– Тона не меняйте, но действуйте на опережение. Как только он начинает учить, говорите, что вам это уже известно, что вы уже это делаете, а вот это уже проверено и оказалось ерундой.
Андрей Андреевич с интересом посмотрел на помощника.
– Сам дошел или у кого-нибудь прочитал?
– Все, до чего мы доходим сами, уже где-то кем-то написано.
Кандидат вздохнул и начал подниматься со стула.
– Ты говорил, что надо куда-то идти.
– Лучше съездить. И очки бы я на вашем месте нацепил потемнее.
– Кто меня здесь знает?
– Вчера на набережной я видел Черкесова.
– Футболиста, что ли?
– Не футболиста. Этого, из питерских.
– А-а, понял, наркомана.
– Скорее, антинаркомана.
– Все равно. И тот, кто торгует наркотиками, и тот, кто ловит торговцев, – оба знают, где хорошо понежиться да попить в январе на хорошем пляже.
Капустин не стал уж ему говорить, что Канары – как раз место не для современной модной знати, которая осваивает другие берега и горы, а для главбухов водочных заводов да футболистов подмосковного «Сатурна» с женами и подругами. Именно поэтому здесь разместился голодинский штаб – чтобы оказаться подальше от политической тусовки.
Сидоров доложил, что все «просветил» под пузом их «реношки», лазил и в двигатель, и в багажник. Ехать можно не взрываясь.
– Куда мы? – спросил Андрей Андреевич, когда они выскочили из города Санта-Крус. – В смысле, долго еще?
– Да, порядочно.
– Почему порядочно? Это что вам – Мадагаскар?
– Все равно восемьдесят километров с севера на юг. Вот вулкан объедем, там уже близко.
– А, вулкан… – сказал кандидат и заснул. Проснулся уже на месте. Стемнело. Вокруг все переливалось разноцветными огнями – курорт все-таки. Множество кафешек, на столах горит по одной свечке, как будто повсюду справляют день рождения годовалых.
– Вон там, посмотрите, шеф.
Андрей Андреевич вышел из машины. Где-то за третьей линией отелей торчали две высокие освещенные мачты, с каждой свисало по толстому, может быть, резиновому тросу. Троса эти держали за бока прозрачную круглую кабину. В кабине сидели два человека. Троса вдруг задергались, приводя кабину в движение. Она металась все истеричнее, непредсказуемое – броуновское движение одной-единственной молекулы.
– Что это за черт? – неприязненно спросил кандидат.
– Аттракцион, – ответил Сидоров.
– И сколько может выдержать человек в этом аду?
– Ну-у… – протянул Сидоров, не зная точно, какой срок мог бы устроить шефа.
– Сейчас все кончится, – разрешил ситуацию Капустин и позвонил по телефону.
Через несколько минут к группе Андрея Андреевича, огибая бок какого-то вечнозеленого, а сейчас абсолютно черного куста, подошел невысокий кривоногий человек с лицом настолько бледным, что это было видно даже в тропической ночи.
– Элем Лик, – представил его Капустин, – в прошлом кокаинист, теперь прибегает к несколько более слабым возбудителям. Говоря упрощенно, специалист по массовым реакциям азиатских менталитетов.
Андрей Андреевич повернул к нему голову, как бы спрашивая: ты сам-то хоть понял, что сказал?
Специалист по менталитетам икнул, по законам непонятно какой культуры щелкнул каблуками и резко удалился в упоминавшийся уже куст, откуда донеслись характерные звуки. Капустин взял Андрея Андреевича под локоть и повел в сторону, пока не стали доноситься характерные запахи.
– Слушай, а он не выблюет весь свой менталитет? – озабоченно поинтересовался кандидат.
– На работе – только кофе. А то, что мы наблюдали, – это всего лишь апофеоз безделья. Мечи ржавеют без употребления, мозги тоже.
Андрей Андреевич кивнул и сказал:
– Что-то Ниночка мне давно не звонила.



Глава девятая
Старые друзья

г. Калинов
Всю дорогу до Калинова майор Елагин думал о двух вещах. О «чистой силе» и об «американке», якобы звонившей ему. Это майору не нравилось, ему было неприятно ввязываться в ситуацию, в которой кто-то разбирается лучше, чем он. Тем более если этот «кто-то» – такая проверенная гнида, как Боков.
При каждом удобном случае он звонил сыну. И тещу, и жену, и подполковника предупредил, что в случае каких-нибудь даже самых минимальных странностей – мальчик не может подойти к телефону, мальчик говорит в трубку неестественным тоном – майор немедленно возвращается в Москву. Со всеми вытекающими последствиями.
Тамара почти сразу же после каждого звонка начинала орать и отключалась, хотя Елагин знал, что как раз она-то его слова принимает всерьез и на ее страх можно положиться. Теща говорила, напротив, ровно, интеллигентно, как хорошо проинструктированная сволочь. Она никогда не любила зятя, а тут ей предоставлялась возможность не любить его одновременно с оказанием услуг «органам». Она была на высоте. Боков же просто весело хохотал: он знал больше всех, и поэтому его видимая беззаботность казалась Елагину хоть какой-то гарантией того, что хоть в ближайшее время все будет так, как договорено.
Московский гость был уверен, что ни в аэропорту Калинова, ни на первых порах его деятельности в городе неприятного внимания со стороны местных властей ему опасаться не стоит, но на всякий случай въехал в населенный пункт с соблюдением некоторых мер предосторожности. Не стал садиться в такси, а почти на ходу запрыгнул в попутный бензовоз. Протрясся в нем до первой автобусной остановки, влез в переполненный салон и вскоре выскочил из задней двери в подворотню. Конечно, против опытной наружки эти детские приемы не сработали бы. Но, во-первых, откуда здесь, в уезде, взяться опытной службе наружного наблюдения? А во-вторых, это была еще и утренняя гимнастика для «взбадривания нервов».
Меньше чем через час он уже пил водку с двумя старинными своими товарищами Вовой Бобром и Аликом Кастуевым в затхлой комнатке их «фирмы», называвшейся немного подводно – «Китеж». Вход в нее тонул в самом углу серого неприбранного двора, прикрывался железной дверью и был вдобавок удачно замаскирован парой мусорных контейнеров. На окнах – толстые решетки в стиле «заходящее железное солнце».
В фирме, кроме названных, работали еще двое хороших мужиков, но оба в настоящий момент лежали в местной больнице. «Травмы, совместимые с жизнью», – сказал остроумный Алик. Занималась фирма самыми разными делами – антиквариатом, вооруженным сопровождением, черным копательством и серой археологией. Чтобы не усложнять хорошие отношения с хорошими людьми, Елагин старался не вникать в степень законности всего бизнеса. Официально они числятся группой каскадеров – так вот пусть и числятся. Впрочем, он был уверен, что до чего-то по-настоящему преступного эти мужики не опустятся, а все остальное… Бог им судья.
Последним их делом было как раз вооруженное сопровождение научной бригады одного исторического факультета. Руководителю, местному честному краеведу, показалось, что задуманная ими проверка данных одной предыдущей археологической экспедиции может оказаться небезопасной. Ему звонили домой и нехорошими голосами предлагали не соваться на место предыдущих раскопов.
– Кляев? – спросил майор. Бобер и Кастуев кивнули и выпили.
– Но он же безопасен. Болтун, наперсточник от науки, а так-то…
Кастуев пожал плечами, а Бобер ответил:
– Нас попросили – мы съездили. Елагин налил еще.
– Ты ведь небось тоже с просьбой к нам.
– Да, Алик, да.
– Сразу изложишь или еще за одной сходить?
– Сразу изложу. И более того – больше пить не будем.
Бобер медленно вытер огромную лысую голову клетчатым носовым платком. Сколько помнил Елагин, у Бобра платок всегда был клетчатым, и чувствовался за этим то ли фетишизм, то ли символизм.
– Начнем с того, что я назову вам два слова.
– «Чистая сила»? – усмехнулся Кастуев.
Елагин с досадой вздохнул, он не любил, когда на высоте положения находились другие.
– Рассказывайте.
– А что тут рассказывать, – Бобер снова прошелся по черепу платком. – Пару месяцев назад обратились к нам двое братьев-профессоров. Им было нужно маленькое, но все-таки охранное агентство. По-моему, они чего-то сильно боялись. Только сами не могли решить, чего именно.
– Им хотелось, чтобы их кто-то немножко охранял, но вместе с тем не подмял под себя, – пояснил Кастуев. – У нас была наиболее подходящая репутация. Не полные уроды, связь с институтами, люди сильные, но не бандиты. Ведь мы даже в кляевском деле краешком засветились, и с хорошей стороны. Долго рассказывать, но поверь.
– Верю.
– Профессора говорили, что дело у них великое, мол, приобщимся по-настоящему. Не кляевская туфта. Не этаноловые глупости, это когда гонят бензин из проса.
– Это понятно. И вы согласились?
– Нет, конечно. Встречались пару раз – у нас, у них.
Но им, насколько я понял, нужны были скорее вооруженные грузчики и одновременно тупоголовые единомышленники. То есть думать будут они, а рисковать – мы.
– А у нас после этих «сидячих кладбищ», – добавил Бобер, – идиосинкразия к псевдонауке всякой. Вообще было ощущение, что братья-профессора хотят нас на один пионерский азарт взять, будто мы юннаты какие. Сейчас всего этого очень много. Не знаю, как в Москве, а тут и знахари, и «места силы» ищут, и…
Егоров кивнул:
– В Москве то же самое. Но считается, что могущество России будет прирастать именно сибирской дурью. Воевать с этим бесполезно. Только в частном порядке, ради восстановления своей научной и человеческой чести. Я, кстати, придумал ответ Кляеву.
Кастуев распаковывал сырок «Дружба».
– Расскажи.
– Потом, Алик. Лучше вы мне расскажите, что было дальше. Братья-профессора пошли к бандитам?
– Может, и ходили, только бандиты у нас без воображения. И самое страшное слово для них – инвестиции. Умеют только одно – грести в карман все, что гребется. Короче, бандиты им ничего не дали. Послали с их мировым открытием. Тогда они решились на акт отчаянья. Как это обычно бывает: письмо в бутылку – и в Интернет.
– И случилось чудо! – хлопнул в ладоши Бобер. – Деньги посыпались как из вскрытого сейфа. Учебные корпуса их сраного филиала обнесли колючкой…
Майор встрепенулся:
– Винглинский?
– Ну да. Конечно, Винглинский. Он у нас что-то грандиозное задумал. Власть решил свою установить. Мало того что ментовка куплена, прокуратура, хочет, чтобы тут и мэр его сидел.
Елагин несколько раз глубоко вздохнул. Огляделся. Обшарпанные стены, обшарпанный сейф, разнокалиберные стулья, под потолком чуть живая лампочка… Все понятно: зачем украшать то, что в любой момент может быть разгромлено. Но просить больше некого.
– Теперь я обращусь к вам с просьбой. Мне надо как-то выйти на этих профессоров. Выяснить, чем они там занимаются на самом деле.
Бобер и Алик вразнобой, но оба отрицательно покачали головами.
– Ни то, ни другое просто не в наших силах, так что при всем отношении…
Елагин кивнул.
– Понимаю.
Посидели так несколько секунд, и майор поднял глаза. Бойцы переглядывались. Физиономия Бобра была неприятно искривлена, брови Алика сдвинуты. По совокупности этих мимических фигур можно было предположить, что они все-таки хотели бы выручить старого друга, только не уверены, насколько их желания соответствуют их возможностям.
– Что? – спросил майор. Бобер кашлянул, Алик объяснил:
– Мы все-таки были у них пару раз. Еще до колючки, до охраны. Теперь там, конечно…
– Но попробовать-то можно!
– Попробовать можно, но никакого результата гарантировать нельзя. Вдруг этих Лапузиных там и нет давно? Ходит слух, что один уже за кордоном. Короче, ты уж извини, помочь-то мы тебе попытаемся, но что ты там найдешь…
Майор откинулся на спинку кресла, благодарно посматривая то на одного, то на другого собеседника.
– Это мое дело.
– Но, сам понимаешь, на подготовку уйдет время. Разведка. Надо присмотреться, иначе это просто ход головой в петлю.
– Хорошо, Бобрик, присмотримся, а вечером поедем.
– Я думал, ты нам хоть пару дней дашь.
– Дал бы, мужики, только мне вот их никто не дает. Майор, конечно, подумал о сыне. Он еще ни разу даже в глубине души не осмелился предположить, что Игорька у него похитили. Официально, с разрешения, может быть, генералов с большими звездами, но похитили. И ему ничего другого не остается, как сделать порученную работу. И желательно как можно быстрее.



Глава десятая
Ненормальная американка хочет в Россию

Кабинет мистера Шеддера
Все как всегда: идеально отполированная поверхность стола, едва заметная струйка пара над чашкой чая, блуждающий в подагрических пальцах карандаш. Старый служака Фрэнк все чаще задумывался (что никак не рифмовалось со смыслом и содержанием его работы) об образе вечности, ожидающей каждого из нас. И ему казалось, что мистер Шеддер даже не заметит, как умрет, ибо «там» его снова будут ждать и неуловимый аромат чая, и идеально очиненный карандаш. И он, верный работяга Фрэнк, с докладом. Почему-то при виде мистера Шеддера он вспоминал одну историю, вычитанную в газете. Про старую деву, мечтавшую поскорее уйти из этого отвратительного, как она считала, мира. У нее спрашивали: «Мисс, вот вы пытались повеситься, а вдруг „там“, куда вы попадете, будет еще хуже?» – «А я и „там“ повешусь!» – отвечала мисс. На старину Фрэнка эта история почему-то веяла неистребимым оптимизмом. Все же великая вещь – сильный характер.
– И каким же образом вы сообщите мне на сей раз, что наши дела все так же стоят на месте, дружище Фрэнк?
– На сей раз у меня есть возможность сменить пластинку.
Мистер Шеддер даже не моргнул глазом, как будто не умел этого делать.
– Мисс Джоан Реникс собралась в Россию.
– Вот это да! И куда же именно?
– Пока в Москву, насколько я могу судить. У нее там есть какой-то знакомый.
– Она же никогда не бывала в России.
– Но этот ее знакомый бывал в Штатах. Служил в посольстве. У нас считалось, что он связан со спецслужбами.
Потом он вернулся в Россию, и есть основания думать, что по собственной инициативе. Со скандалом.
– Какая-то маскировка?
– Навряд ли. На американском горизонте этот человек больше никогда не показывался.
Мистер Шеддер отхлебнул чая.
– И как же они познакомились?
– Думаю, банально – через сеть.
– Ах да, ах да. И вы уже сообразили, как себя вести в этой ситуации. Еще раз обыщете дом, запретите девушке выезжать с территории Соединенных Штатов под каким-нибудь медицинским предлогом?
– Я полагаю, это бесперспективно, сэр.
– Ну так говорите, что вы считаете перспективным.
– Мы решили дать ей в сопровождение спутника. Одновременно и защита, и контроль. Тут только одна проблема.
– Я больше люблю слушать об идеях, чем о проблемах, но уж говорите.
– Джоан намеревается ехать скоро. Мы собирались подвести к ней в подходящей обстановке какого-нибудь первоклассного парня. Раскинули мозгами и решили, что тут лучше подойдет тип не, условно говоря, Брэда Питта, а Индианы Джонса.
Выражение лица мистера Шеддера сделалось невыносимо кислым.
– Браво, Фрэнк, представляю, как много вы истратили серого вещества, чтобы доковылять до такого оригинального решения.
Фрэнк слегка набычился.
– Вы считаете эту мысль неудачной, сэр?
– Никакой я ее пока не считаю, потому что еще не успел как следует обдумать. Тут ведь сразу несколько опасностей. Если она увлечется, ей вообще станет безразлична история с папочкиным провалом и с защитой семейной чести, и Москва отпадет сама собой. Поверьте, свежий любовник всегда предпочтительнее мертвого отца. А нам ведь желательно, чтобы она туда поехала?
Фрэнк торопливо кивнул:
– Ну так вот этот наш свежий любовник и настоит, что надо ехать.
Шеддер неудовлетворенно поежился в кресле.
– Как-то неубедительно: только познакомились – и сразу в Москву. Кому нужна Москва в такой момент?! И потом, где у вас гарантия, что он сумеет дотащить нашу умницу до постели в достаточно короткие сроки? Или вы рассчитываете, что он потащит ее в постель через Москву и Сибирь? Все начинается как синхронизация творческих и душевных устремлений. Красавец, молодой ученый, который не лезет сразу же под юбку думающей женщине, – надежная опора в этом полярном путешествии? А вам не кажется, что ей захочется сначала показать его психоаналитику, а уж потом отправляться в путь?
Фрэнк достал из папки пачку фотографий. Шеддер быстро перебрал пальцами, не выпуская карандаша, эту галерею зверски улыбающихся самцов.
– Вот на конференции по проблемам кариеса они бы точно произвели впечатление.
– Будем искать еще.
– Ищите еще. Фрэнк встал.
– У вас нездоровый цвет лица.
– Это предупреждение об отставке?
– Наоборот. Хочу поделиться секретом одной диеты. Тринадцать часов. Один раз в сутки у вас обязательно должно проходить тринадцать часов между приемами пищи. Легче всего это устроить между вечерним и утренним. Поужинали в восемь – завтракайте не раньше девяти, понятно?
Фрэнк вышел, собрав бумаги. Он знал точно: мистер Шеддер никогда ничего не говорит просто так. Упоминание о диете в конце разговора – это намек. На что?
Что-то резко нужно поменять в работе.



Глава одиннадцатая
Великолепная семерка

г. Североморск, квартира вице-адмирала Усачева
Хозяин квартиры, подтянутый, аккуратно подстриженный человек с суровым умным лицом, сидел с ногами в кресле и с отвращением смотрел хоккей по телевизору. У адмирала были неприятности, связанные не только и не столько с хоккеем, но в данную минуту его мучила именно безобразная игра отечественной команды, проигрывающей сборной Латвии.
В комнату вошла жена с телефонной трубкой в руках.
– Саша, тебя.
Адмирал взял трубку и заорал:
– Да ты будешь играть или нет, урод? – И уже деловым тоном: – Слушаю вас.
На том конце напомнили о назначенной встрече и о звонке из Москвы, благодаря которому данная встреча могла быть назначена. Настроение адмирала сделалось еще хуже. И бесило больше всего то, что от разговора отвертеться ни за что не удастся. Не пошлешь этот вкрадчивый голосок, отвратительный своей вежливой уверенностью, что все будет так, как ему, голоску, надо.
– Приезжайте!
Выяснилось, что разговаривать придется не дома, а прямо в расположении части, у места швартовки атомных подводных лодок. Нужно заказать пропуска обоих видов, а для начала записать номер джипа, на котором приедут настырные «москвичи».
Да кто ты такой, спросил про себя адмирал, но потом в его сознании всплыли детали московского звонка, и он вскочил из кресла. Хоть одна приятная сторона у этого позора – не надо досматривать жуткий хоккей.
Всю дорогу до места встречи Усачев проклинал жизнь и себя, так бездарно поддавшегося ее течению. Ведь не хотел он идти в мэры города, не его это дело. Человек должен правильно понимать свое место в мире, и боевой офицер никогда не станет хорошим управленцем. Вдоволь насмотрелась уже страна на генералов-адмиралов – народных избранников.
Ветер швырял хлопья шершавого снега в окна «Волги», водитель, носивший то же имя, что и адмирал, – Саша сидел ни жив ни мертв, чувствуя настроение начальства.
Уговорили же доброхоты Усачева только потому, что в соперники стал прорываться некто Чбисидзе, местный торговый король. Говорили, грек, но «по маме» грузин. Не мог северный флот сдать позиции на этом участке. «Что ж мы, черные бушлаты, – все уступим черным рожам?» В неофициальной обстановке то и дело возникали такие разговоры. И он повелся. Обещали столичную подмогу. Прислали, правда, пару веселых ловких ребят. И теперь вот одного отзывают.
– Саша, затормози на углу, подхватим человека. Человек подхватился легко и быстро.
– Моя фамилия Шварц.
– Шварц?!
– А что, не похож?
– Да нет, вы меня простите, садится к вам в машину человек и так вот сразу – Шварц! А за окном черным-черно!
Адмирал сам понимал, что говорит странные вещи. Ну и черт с ним, с этим Шварцем, пусть думает что хочет.
Сзади за «Волгой» пристроился громадный внедорожник.
– С вами уже говорили?
– Да. Говорили.
– Условия вас устраивают?
– Да, еще бы. Конечно, устраивают.
Какие-то непонятные люди в столице решили выкупить из предвыборной команды адмирала Усачева одно из его «золотых перьев». Некоего Артема Владиславлева. До выборов оставалась целая неделя, Артем этот, может быть, еще и пригодился бы, но, по доходившим до адмирала слухам, вел он себя не лучшим образом. «Во вред пользе», как сказал один из старых мичманов. После того как люди противника – этого полугрека – совершили несколько хамских налетов на гостиницу, где поселили «москвичей», тех перебросили на одну из подводных лодок, куда, как справедливо считали в штабе адмирала, никакие полугреки добраться не смогут. А там и банька, и кухня своя, и спиртиком можно разжиться после умственного трудового дня. Так вот этот Владиславлев вместо того, чтобы выдумывать слоганы к листовкам и плакатам в честь адмирала-североморца, начал писать гимны для подводных лодок, что приводило матросов в восторг. Его слова они тут же клали на музыку. Так были написаны гимны «Барса», «Тигра», «Леопарда». Лучше всех вышел последний: «Леопард не ходит в стае». Между тем по всем опросам изобретательный инородец все еще держался со своим рейтингом вблизи народного адмирала. А тут звонок из Москвы – отдайте Владиславлева, взамен – столько-то тысяч!
Да пусть летит хоть к чертовой матери!
В самый момент сделки вице-адмирал лишний раз убедился, что совершает правильный ход. Получив в руки дипломат с пачками американских денег, он увидел, как четверо матросов несут по сходням гимнотворца, а тот размахивает руками, будто хочет вступить в диалог с крепнущей пургой, насылаемой черным небом, и шепчет: «И кричала в дежурке: он не умер, он спит! И пила из мензурки неразбавленный спирт».
Матросы со слезами на глазах передали тело Артема Владиславлева на кожаные руки мужчин из внедорожника. Произошла погрузка. Шварц поблагодарил адмирала, и этот идиотский, с точки зрения Усачева, эпизод закончился.
Чего только не бывает во время предвыборной кампании.

Толкотня машин при выезде с Тверского бульвара на Тверскую улицу. Моросит дождишко со снегом, разгораются разноцветные огни городской иллюминации, дергающиеся механические дворники стараются отогнать их как мелкое надоевшее наваждение. Петляя между влажными капотами, перемещается с завидной для инвалида ловкостью парнишка лет пятнадцати. В руках у него пачка дорогих журналов в полиэтиленовой упаковке. Иногда стеклянная дверца опускается и из хорошо пахнущей тьмы салона высовывается заинтересовавшаяся рука.
Нет, «Додж» ничего не взял, и «Пежо» тоже. А вот тут, кажется, наклевывается какой-то полезный контакт.
В этот момент переключается светофор. Открывается задняя дверь одной из иномарок, и торговца мокрым печатным товаром быстро и цепко втаскивают внутрь.
Похищение инвалида. Прямо посреди города. Посреди центра города.
– Будешь вести себя правильно – заплатим за все твои журналы.
Парень хоть бит жизнью, но не трус. Осматривается. Впереди только гранитный затылок. Справа тоже что-то неулыбчивое. Это не розыгрыш.
– Что надо?
– Где сейчас Чайник?
Машина движется в сторону «Националя». Судя по тому, как рука сидящего справа сжимает предплечье инвалида, думать дольше, чем до Библиотеки, не дадут. Убить, конечно, не убьют.
– Где сейчас сидит Чайник? Я знаю, что ты знаешь. Не скажешь – выкинем где-нибудь возле мусорных баков, будешь ходить еще хуже.
– Только у меня условие.
Водитель даже кашлянул от неожиданности.
– У тебя условие?
– Два. Ни Чайнику, ни этим братьям, особенно Вегену, не говорите, что это я, ладно? И отвезите сразу же на место, на Тверской. Плохо, если меня там долго не будут видеть.
– Денег дать?
Инвалид вздохнул, почти всхлипнул:
– Нет, опасно, раскумекают.
– Что, обыскивают?
– Еще как. Даже в заднице смотрят.
– Ну, как хочешь.

Через час помощник Кирилла Капустина Петров вместе с двумя телохранителями быстро шел по длинному перрону Ленинградского вокзала – все дальше от здания, от огней. Сочно пахло угольной сыростью, мокрым железом и прочей железнодорожной спецификой. Блестели влажные рельсы, проскальзывали невразумительные люди с чемоданчиками и поднятыми воротниками. Королевство со своими законами.
– Здесь, – сказал один из охранников в черном плаще – тот, что сидел за рулем.
«Здесь» представляло собой старый вагон, загнанный наполовину под железный навес. Признаков жизни он, на первый невнимательный взгляд, не подавал. Петров обошел его с торца, неуверенно сплевывая. Все же странно ему было, что кампания по выборам президента России начинается с такого непрезентабельного, даже противозаконного на вид места.
– Я забыл, как стучать, – сказал водитель, рассматривая свой кулак с перстнем. – Два раза, а потом три или наоборот?
– Стучи как хочешь и сколько хочешь, пусть сами разбираются, что им желательно услышать, – ответил Петров неожиданно тонким для своей комплекции голосом.
Вагон был жилой. И даже, можно сказать, слишком жилой. Очень густо и издавна спрессованная жизнь давала такой дух, что господину Петрову и его помощникам приходилось зажимать носы черными кожаными пальцами. А тут еще не наступи ни на кого в тусклом полумраке: под ногами шевелилась, стонала и сморкалась какая-то бесконечная инвалидная, собиравшаяся сюда на ночь со всего Восточного округа.
Так до середины вагона. Потом стальная дверь, а за нею – местная хорома. Наверное, тут раньше был вагон-ресторан. Освещено нормально, хотя тоже по-поездному, с тоскливой тусклинкой. Два дивана, стол, накрытый скатертью, и графин воды. За столом два довольно молодых кавказца. Один толстый, улыбающийся, второй скрюченный от своих подозрений, злой.
Петров, не садясь, объяснил, в чем дело.
– Нет, Чайника так отпустить нельзя. Он нам должен, – сказал старший.
– Отрабатывает, – сказал младший.
– Отрабатывает? – удивился Петров.
Его подвели к окошку в стене, через которое можно было рассмотреть еще одно помещение, где на довольно большом канцелярском столе лежали картонки, кисточки и стояли банки с краской.
– Что он делает? – обернулся Петров к кавказцам.
– Пишет жалостливые объявы. Мама умерла – подайте, здоровья лишился – помогите!
– А, – гость понимающе закивал. – Не может старый конь без борозды. И что, помогает? Есть результат?
Кавказцы переглянулись: похоже, у них выпытывают их производственную тайну.
– Есть маленький навар. Женщины, что с его картонками ходят, приносят больше, – буркнул младший.
– И инвалиды тоже. Детей учит, как плакать, где грязь размазать.
– И когда он отдаст вам свой долг?
Старший мечтательно посмотрел в угол вагона и промолчал.
– Год! – решительно сказал младший.
– А выкупить долг можно?
Очень скоро все четверо ехали по моросящей Москве в сторону Замоскворечья. Чайник – в нормальной жизни Бладилин Иван Сергеевич, трезвый, грустный, смотрел в окошко. Он вообще мало пил, в отличие от большинства безногих.
– Зря ты, Петруша, меня домой везешь.
– Почему?
– Все равно ведь сбегу.
– Наташку порадуй, она ж тебя любит, и малышки любят. Чего тебя на улицу тянет, да еще к таким упырям.
– Не к упырям, а к народу, к настоящему делу, братишка.
Петров самодовольно усмехнулся:
– Так вот, могу с тобой поспорить на какие хочешь бабки: в ближайшие полгода никуда ты не сбежишь.
Бладилин встрепенулся:
– Неужели?!
– Да, да, и ты в команде.
Когда машина остановилась у дорогого дома с роскошными стеклопакетами в окнах и будкой спецвохры, Петров позвонил наверх и сообщил радостную новость.
– Что ж, пока жена бежит сюда к тебе навстречу, скажи мне, отчего у тебя такая кличка неуважительная – Чайник? Тебя, я заметил, ценят даже там, на дне дна.
– Это очень легко объясняется. Чайник, в моем случае, это не Самовар, понял? Самовар – это когда ни рук, ни ног, а у меня ручки-то вот они, помнят работу ручки-то.
Тут сверху, из квартиры, спустилась Наташа – крупная молодая женщина в роскошном халате и с распущенными волосами. Отказавшись от помощи людей Петрова, она сама подхватила мужа на руки и понесла в дом мимо привычно зевающих консьержей, приговаривая что-то вроде: «Ты мой маленький, Ванечка любименький, где ты катался, где скрывался?»

Приняв два доклада – от Шварца и Петрова, – начальник службы безопасности потянулся в кресле всем длинным сильным телом. Он любил эту ситуацию – ситуацию нарастания, когда еще почти ничего не просматривается над горизонтом обычного течения событий, но ему-то уже известно: мир сделался немного другим и будет меняться в нужную сторону.
«Пожалуй, сегодня можно было бы нанести еще один штришок на новое полотно. Где там у нас господин кандидат? Кушают чай после бассейна?»
– Что это? – спросил Андрей Андреевич, когда Капустин протянул ему телефонную трубку.
– Телефон с уже набранным номером.
– Каким это?
Недовольным движением, но телефон кандидат принял.
– Это номер Юры Брауна.
– Что?! – И трубка полетела в сонный, уже законно отдыхавший на сегодня бассейн.
Они немного посидели молча, неприязненно поглядывая друг на друга. Вернее, Андрей Андреевич глядел неприязненно, Капустин – с сожалением. Кандидат наконец сказал:
– Ну и что же ты не даешь мне второй телефон? – Тон его был отнюдь не извиняющимся.
– Вы же все равно не станете ему звонить. Кандидат резко вскочил.
– Да, я не хочу звонить этому недоноску! Капустин смотрел на воду.
– Он нам нужен.
Андрей Андреевич оскалился, сделал несколько шагов вдоль бассейна, развернулся, сделал несколько шагов обратно.
– Ты ничего не путаешь, Кирюша? Это я ему нужен. Начальник охраны продолжал любоваться электрическими бликами на водной глади.
– В конечно счете дело обстоит, разумеется, так, но стартовать нам было бы лучше, имея эту хитрую, противную, рыжую харю в своих рядах.
Андрей Андреевич вернулся в кресло.
– Но почему, объясни, почему ты считаешь, что этот фарцовщик, щелкопер, очковтиратель нам может быть нужен?
– Именно потому, что он очковтиратель, фарцовщик и все то, что вы сказали. На первом, очень коротком, этапе услуги такого человека необходимы.
Кандидат снова встал и хлопнул себя по полам халата, будто искал ключи в карманах.
– Ну, не знаю, это все слова, риторика. Если вдуматься, за ним ничего серьезного даже по наперсточной части нет. Ну, купил он первым, даже раньше Абрамовича, английский клуб, но ведь тут же, через месяц после того, как откричали газеты-интернеты, выяснилось, что это дартс-клуб и ничего больше.
– Вот нам от него такой месяц и нужен. Потом мы его как… даже не буду говорить как. Он сейчас в Лондоне, там, где центрее не бывает. Его репутация известна, его возможности – тоже, точку приложения мы определяем сами. Маленькая комбинация, максимальная выгода, первый толчок. И – как использованный презерватив.
Тяжелый вздох кандидата.
– Будем считать, что я тебе поверил. Но он же хам!
– И это входит в наши расчеты.
– Такой противный, склизкий хам, и всегда лезет целоваться, как Алибасов.
– Алибасова мы ни за что не позовем. Еще один тяжелый вздох.
– И с деньгами он меня пару раз…
– Ну, это, Андрей Андреевич, по мелочи, да и дело прошлое.
Кандидат закрыл глаза.
– Но общаться будешь с ним ты. И только ты.
– Это само собой, Андрей Андреевич, но первый звонок – ваш.
И Капустин достал из жилетного кармана еще один телефон размером с зажигалку. Потыкал в него ногтем, приложил к уху.
– Вот, наш красавец в галерее Сачче. Тянется к искусству в тот момент, когда мы тянемся к власти.
Когда кандидат приблизил телефон к искривленному, но все еще красивому лицу, начальник охраны прошептал:
– Тяжела ты, шапка Мономаха.
– А что такое галерея Сачче? – поинтересовался Андрей Андреевич, закончив короткий бессодержательный разговор с невидимым Юрой Брауном.
– Как бы это поточнее… Представьте себе большое корыто, как наш бассейн, не меньше, наполовину наполненное мазутом, а по поверхности разбросаны пустые пластиковые канистры.
Голодин посмотрел на бассейн. Чувствовалось, что он силится представить сказанное.
– И что?
Капустин развел руками:
– И весь Лондон стоит и восхищается.
– А почему я там не бывал?
Начальник охраны отрицательно покачал головой:
– Не-ет, теперь вам поздно. Нарушите только еще создающийся образ. Вам надо на народность напирать. Будете дерьмом другого рода восхищаться. Шиловым, на худой конец – Церетели.
Кандидат почему-то помрачнел.



Глава двенадцатая
Похищение сабинянки

г. Калинов
За рулем сидел Бобер. Вел он свою «пятерку» лихо, но без транспортного фанатизма. Главное – доехать, был его девиз. Движение на улицах райцентра было отнюдь не перенасыщенным, но на редкость бестолковым. Все время какому-нибудь грузовику срочно требовалось развернуться задом через встречную полосу, тут и там внезапно тормозили на трамвайных путях две «газели», водители которых надолго сцеплялись кавказскими языками, игнорируя правила дорожного движения и интересы пассажиров – и тех, что в маршрутках, и тех, что в трамваях.
– Да, черные приборзели, – пробормотал Бобер.
– Гость ведет себя так, как позволяет ему хозяин, – ответил Кастуев. – Если на рынке какой-то кавказец обирает местную старушку на рубль, то восемьдесят копеек идут в карман начальнику местной ментуры, неужели не ясно?
– Да ладно тебе, – сухо сплюнул Бобер. Видимо, на эту тему у них было говорено-переговорено: старая отечественная традиция. – Русскому барину нужна прокладка.
– Какая прокладка? – автоматически спросил Елагин, его не очень занимала материя разговора.
– Русский барин гнушался сам лезть в грязь конкретного управления делами и потому привлекал управляющего. Желательно инородца. Хоть немца, хоть осетина.
Бобер тихо присвистнул:
– Алик, не заводись. Каким бы дерьмом ни оказался барин, управляющий должен знать меру. Состригай шерсть, сдирай кожу, да только, братец, не куражься, это больше всего обижает аборигена, особенно русского. Обмани, но с уважением. Поэтому кто бы ни был виноват на деле, жечь пойдут не ментовку, а дом хозяина рынка, если что.
Кастуев только махнул рукой, показывая, что они с Бобром никогда не поссорятся по-настоящему из-за того, о чем сейчас спорят.
– Россия опять на пороге великих событий, – сказал Елагин, и в тоне его проскользнула ироническая нотка.
Бобер насупился:
– А ведь зря смеешься, московский гость. Это вам там, в кремлях, кажется, что все события вершатся путем передвижения группы миллиардов долларов из одного угла Садового кольца в другой, а может статься, настоящий метан копится здесь, в этих трясинах. И ведь когда-нибудь рванет.
– Хватит мне песен про Садовое кольцо. Любимая тема усталых провинциалов. Тем более что кольцо – оно и есть кольцо.
– В каком смысле?
– В том смысле, что нет у него углов, и как двигать миллиарды из одного угла кольца в другой – непонятно.
Мотор «пятерки» взвыл, и она пошла на обгон целой колонны мрачных, кривовато сидящих фур.
– Приближаемся, – сказал Кастуев.
– К чему?
– Тут была огромная промзона лет двадцать назад. Чуть ли не новый газоконденсатный комбинат, как в Тобольске, собирались строить, а получилась в итоге большая перевалочная база межрегионального масштаба. Каких только здесь номеров не встретишь.
– И кто это все контролирует?
– Это чисто бандитские дела. А заправляет всем некто Танкер. Личность загадочная и малоприятная.
Бобер гнал машину мимо длинной-предлинной цементной стены с ошметками колючей проволоки кое-где поверху. Ближе к въездам начинали попадаться граффити – в основном похабные или безумные, например: «Глазьев – наш президент», но потом они вновь исчезали: и передовая, и матерная мысль сникали перед пространством русского забора.
– Тут главное – не пропустить поворот, – сказал Бобер и пропустил его. – Ну вот, всегда так.
Сдали назад и скатились с разбитого асфальта на мягкий, кое-где укрепленный пятнами щебенки проселок.
Стемнело. Дорога петляла. Фары нервно перебирали стволы придорожных сосен.
– Дальше пешком, – сказал Кастуев, когда двигатель замолк.
– Здесь же лес.
– Не Садовое кольцо, это точно.
Быстро накачали небольшую лодку, стащили по песчаной насыпи к реке.
– Тут недолго, – опять подал голос Бобер, – главное – такую большую развесистую сосну не пропустить.
Плыли минут пятнадцать по течению, отталкиваясь дюралевыми веслами от топляков. Небо было вызвежжено самым парадным образом. Сиди себе и поджидай соответствующее дерево. Что-то замелькало впереди на водной глади.
– Бакен, – успокоил Бобер, хотя его никто не спрашивал. Елагин шепотом спросил о другом:
– Послушайте, вы говорили, что встречались с этими профессорами, были у них два раза, так они вас что – по этому маршруту к себе в гости возили?
Ответом ему было сдавленное:
– Сосна!
Майор поднял голову и невольно восхитился, несмотря на всю неординарность своего положения. Огромная разлапистая крона закрывала полнеба, горевшего, о чем уже говорилось выше, невероятно яркими звездами, так что, когда лодку швартовали, болтая туда-сюда, майору на несколько секунд показалось, что он наблюдает мерцающий беззвучный фейерверк над Москвой-рекой.
Дальше было не так красиво и интересно. Карабканье по почти отвесной насыпи, продвижение узким распадком, сплошь заросшим сухим малинником и еще какой-то пахучей и колючей дрянью. Наконец – следы цивилизации: полуобвалившаяся кирпичная стена и выдавившаяся с той стороны ржавая цистерна.
– Теперь мы на территории института, – сказал Кастуев и тут же споткнулся о древние рельсы. Выругался по-осетински – значит, очень больно.
– Тут дальше старая котельная, новая котельная, но она еще хуже, чем старая. Термоблок – не знаю, что это такое.
Елагин удовлетворенно кивал, слушая тихие объяснения Бобра. По внешнему виду термоблок ему не понравился, и он был рад, что им туда не надо.
– Ух ты! – вдруг сдавленно прошептал Бобер, отступая за край стены, из-за которого только что выглянул.
– В чем дело?
– Там кто-то есть. Взгляни, какое освещение!
Присмотрелись. Зрелище было действительно впечатляющее. Самое большое здание заброшенного филиала, представляющее собой длинный кирпичный параллелепипед с рядом очень грязных, местами разбитых окон под самой крышей, сияло огнями изнутри. Светильники перемещались, сквозь разбитые окна вырывались во влажную ясную ночь разноцветные лучи. Чувствовалось, что в здании немало народа. Можно было бы это принять за дискотеку для глухих, потому что никакой музыки оттуда не слышалось.
– Это их главный испытательный цех. Мы там бывали. Ночью тоже. Но такого освещения… – сказал Кастуев.
– Что же там может происходить? – спросил майор.
– Мужички Лапузины были очень скрытные.
– Почему были, Бобрик?
– А ты посмотри на окошки. Там или шмон великий, или пытают кого.
«Похоже на кино про лабораторию, где спускают со стапелей нового Франкенштейна», – подумал Елагин, но вслух говорить не стал.
Некоторое время так и сидели за сдвинутой с рельс вагонеткой: один мечтая закурить, другой – выпить, а третий – осмотреть пораненную ногу.
Сзади что-то зашуршало. Ласково, почти дружелюбно. Бобер обернулся.
– А, это ты, девочка. Сама пришла. Вот умница!



Глава тринадцатая
Триумф и похищение

г. Калинов, территория филиала
– Нина Андреевна, свет мы установили.
Нина смотрела прямо на главного оператора – парня по имени Грэг с выраженно восточной внешностью, но с совершенно зелеными глазами. В специфической световой обстановке, созданной под сводами испытательского ангара, глаза его сверкали совсем уж ненормальным блеском. Степень безумия этого сияния приблизительно равнялась степени безумия предприятия, затеянного госпожой Голодиной.
Нина держалась за шарфяного удава, лежавшего у нее на плечах, как черное жабо. Рискуя переборщить с метафорикой, можно сказать, что держалась она за него и как за спасательный круг. Отпустит руки – все, понеслось! Отступать будет уже некуда. Все же она взяла на себя слишком много. Винглинский, уезжая в аэропорт (его стремительный отъезд мог быть темой для особого размышления, но сейчас было не до того), трижды и настрого запретил проводить какие бы то ни было новые съемки аппарата братьев Лапузиных в действии. Конечно, она не просто сотрудник, она высокопоставленный сотрудник, за ней как-никак папа – хоть и отставленный, но вице-премьер. Но все равно того, что она сейчас уже была готова себе позволить, вполне хватит, чтобы снести ей административную голову и погасить как сигарету в пепельнице вечного увольнения. Никто и никогда впредь не возьмет на серьезную работу менеджера с такой репутацией.
Вместе с тем она понимала: иначе нельзя. Если она не сделает этого, то никогда не сможет себя уважать, даже если ее возьмут на самую престижную, самую денежную работу во вселенной.
Нина Голодина верила: сейчас с ее подачи, с мановения ее крохотной, холодной как лед ручки может начаться новая эра в науке и еще черт знает в чем.
Она отпустила свое черное жабо и кивнула Грэгу – давай! И поднесла руки к губам. Какие, действительно, холодные. Ручки ледяной пешки, если все пойдет насмарку. Или не пешки…
– Нина Андреевна, Нина Андреевна, идите сюда. Надо, чтобы вы сами все посмотрели.
Один из братьев Лапузиных (внешне они Нине не нравились, какой-то неправильно смешанный коктейль классических русских качеств бурлил в них. В одном глазу хитринка, в другом лукавинка. То ли поцелует, то ли зарежет) подковылял к ней на кривоватых крестьянских ногах и с назойливой галантностью взял ее под руку.
– Идемте, идемте.
Все софиты жадно изливали свет в нужном направлении, жгуты кабелей вились по грязному цементному полу. Полдюжины провинциальных кандидатов наук и неярких светил в области разных отраслей знаний, гении каких-то околонаучных телешоу уже толпились у небольшого, похожего на большую черепаху о четырех головах, прибора, стоящего на подставке из блестящего металла. Во все стороны из черепахи торчали стеклянные и медные трубки. Наподобие крабьих глаз, таращились манометры, амперметры и вся прочая оснастка. Отлично была видна телекамерам, а значит, и будущим телезрителям железная стела с выставкой приборных шкал. Все стрелки там плясали – каждая по-своему, улавливая крохотную часть истины.
Вперед выступил местный тележурналист – из здешних знаменитостей, некогда разоблачитель убийц-партократов, потом воров-демократов, потом ушедший в разведение кроликов и с их помощью сохранивший часть былого авторитета. Теперь для него настал звездный час: не каждому удается так красиво вернуться в эфирный мир – в передаче, которая столь однозначно отстаивает интересы родины и народа. Он волновался и был прекрасен в своем волнении. Потребовал, чтобы телекамеры наехали на черепаху: «Люди должны видеть все». В максимально въедливом режиме была довершена сборка аппарата, дабы исключить даже теоретическую возможность подтасовки.
Нина стояла очень близко и смотрела во все глаза. Она видела: все чисто и честно. И при этом сердце ее разрывалось. Она была уверена, что поступила правильно. С другой стороны, ее изводила мысль о том, что не мог же Винглинский, человек, по ее мнению, бездонно умный, а главное, бесконечно циничный, просто так взять и отвернуться от возможности овладеть чудом. Чем больше она убеждалась, что опыт происходит на высочайшем уровне, тем сильнее ее жгла уверенность: Винглинский имел основания запретить его проведение. «Мы все агностики, мой друг», – сказал поэт. Иными словами, в момент высочайшего взлета веры мы обнаруживаем, что тоненький корешочек неверия уходит, оказывается, в самое средоточие нашей натуры.
Так, в чем же дело?!
Я права?!
Да.
Вон, смотрите же, она вертится! Машина работает! Уже минуту этот проклятый то ли ротор, то ли шпиндель крутится, хотя по всем расчетам должен был бы остановиться уже через десять секунд.
Нина презирала – и от всей души – знахарей, колдунов, ведунов, парапсихологов, телекинезников, спиритов, левиаторов, вампиров, а заодно и представителей ни в чем не виноватой мануальной терапии. Но тут-то как быть? Это же наука, наука и техника. И вот уже четыре минуты крутится это колесо перед горящими глазами телекамер!
Лапузины сдержанно беснуются, принимая поцелуи и товарищеские тычки в бок. Грэг стоит в углу, закрыв свои фантастические глаза ладонями, и из-под ладоней бегут слезы. Стреляет шампанское, которому никто не велел являться. Ведущий-кроликовод красен как совесть Дзержинского, его наверняка хватит удар, если этот парад победительной технической отечественной мысли немедленно не прекратится.
Но Винглинский… Чтобы сделать возможной эту запись, Нина готова была даже подыгрывать ему, изображая солидарность в цинизме. Мол, изобретатели – это всего лишь ход в игре, съемные фигуры, и когда надо будет, их уберут. А сама тайком верила, знала, что права, и вот теперь в полнейшем ужасе осознает, что, вполне вероятно, прав как раз улетевший шеф.
Никакого абсолютного топлива нет. По одной простой причине: его быть не может.
Как напоминание о большом мире, где действуют свои законы и правила, зазвонил телефон.
Нина сразу поняла, кто это.
И многие из присутствующих поняли.
Испуганные взгляды в ее сторону. Как будто все с самого начала знали, что Нина Андреевна здесь самоуправничает.
Нина сделала знак телевизионщикам и своим людям – продолжайте. Подбежавшему Виталию Лапузину, рванувшемуся было к каналу связи с олигархом, она коротко, не оскорбительно, но безапелляционно цокнула трубкой по немодным очкам и сказала:
– Набирайте статистику, а я отойду поговорю.
И двинулась в ту сторону ангара, куда долетали только отраженные лучи телевизионного света, где пахло доисторическим тосолом, окаменевшей ветошью и древней соляркой, где на ремонтных ямах стояли в свое время еще «ЗИСы», помнившие мастеров, которые помнили вообще черт знает что.
– Тебе что, Либава позвонил?
Винглинский ответил после неприятного, можно сказать, убийственного молчания:
– Не важно, кто мне позвонил. Ты нарушила приказ.
– Извини.
Опять молчание. Нина продолжала углубляться в прошлое отечественного машиностроения, прижимая трубку к раскаленному уху.
– Ты извиняешься, Нина?
Она пошевелила шеей, словно пытаясь высвободиться из объятий шарфа.
– Я же не права, почему бы мне не извиниться?
– Ты всерьез извиняешься, или это что-то из области – победителей не судят?
Нина поморщилась и закрыла глаза. Разговор ей не нравился, особенно тон этого разговора.
– Я где-то читала, что настоящая демократия – это когда судят победителей.
– При чем здесь демократия, при чем здесь… У меня к тебе еще один приказ. Надеюсь, его ты выполнишь.
Нина замерла. Оглянулась. Ей никого не было видно, значит, и она никому не видна.
– Приказ? Мне? Значит, я еще не уволена?
– Я решу, как от тебя избавиться. И когда. И нужно ли мне это. А приказ такой: добейся, чтобы все материалы этой дурацкой телепередачи остались у тебя. Никому никаких копий! Поняла?!
Потрогав свободной рукой родной свой шарф, девушка улыбнулась.
– А ты хочешь посмотреть, что мы тут такое сняли. Я это почувствовала.
– С чего ты решила?
– В случае противном ты бы приказал все уничтожить.
– Не говори глупостей! Озверевшая толпа, которая там наверняка жрет коньяк за мой счет на радостях, просто не позволит тебе этого сделать. Хотя бы запри под замок. Поняла?
Нина улыбалась, глядя в сторону места испытаний. Было слышно, как собравшиеся что-то считают хором. Скорее всего, секунды, прошедшие с начала испытания.
– А ты знаешь, она ведь вертится. До сих пор.
– Хватит бредить, Нина. Тоже мне, Галилей нашелся, иллюминат в юбке. Ты просто не представляешь, какого рода дела сейчас начинаются, поэтому… ты слышишь меня, Нина? Ты слышишь меня?



Глава четырнадцатая
Встреча с далеко идущими последствиями

г. Москва, Шереметьево-2
Сказать, что господин Винглинский был в бешенстве, значит, сказать полную правду, описать ровно то чувство, которое он сейчас испытывал. У него было для этого сразу несколько поводов. Разные по значению и размеру, все они норовили ткнуть в одну и ту же рану, скрываемую под длинным серым плащом, то запахиваемым, то распахиваемым длинными руками олигарха.
В комнате для вип-публики стояла страшная тишина. На столе уже в четвертый раз остывал кофе, официантки были готовы Бог знает на что, лишь бы этот господин с умным, немного отрешенным лицом перестал злиться.
Больше всего Винглинского злило молчание Нины. Ну нахамила, ну выскочила за пределы своей компетенции, но теперь-то зачем скрываться?
Меньше, но тоже сильно злило олигарха запаздывание самолета из Испании. Он должен был прибыть еще час назад с Кириллом Капустиным на борту, однако все не прибывал и не прибывал. Место для разговора выбрал сам Капустин. Лететь в Калинов ему не хотелось, вызывать Винглинского на Тенерифе было неудобно. Сошлись на встрече на нейтральной территории.
«Но где самолет? И ведь это не зачуханный чартер – солидный рейсовый борт. Где он мог „загулять“ вот уже на полтора часа?»
Телефон не умолкал. Временный секретарь, взятый в эту поездку, настолько не справлялся с делами, что готов был сам написать заявление об увольнении, когда б имел хотя бы одну свободную минутку.
Приходили скверные сведения из верхов прокуратуры. Начались непонятные передвижения в следственной части. Над двумя полковниками, которые, как казалось Винглинскому, надежнейше прикрывали его задницу, нависла опасность повышения. Опыт показывает: повышение человека портит и отдаляет, он перестает чувствовать себя обязанным настолько, насколько чувствовал прежде. А может быть, дело и еще хуже – повышение санкционированное, чтобы заменить хороших полковников плохими, голодными и якобы честными.
«И Либава ведет себя как… Либава. Даже на вопрос, все ли он изъял материалы по съемке, отвечает каким-то противным ориентировочным голосом. Гнать бы его, но верен. Хотя кто сказал, что тупой и ленивый – это обязательно верный?»
Пообещав себе подумать на эту тему, объединив ее с темой капитана Захарова, Винглинский снова стал набирать номер Нины, причем без всякой надежды застать ее у трубки. Упала на дно, отливается слезами, отпивается «Баккарди». Почему все деловые женщины в последнее время пьют «Баккарди»? Интересно, это тонкое наблюдение или ошибочное? Ответить себе олигарх не успел. В трубке раздался голос Нины.
– Слушай, со мной все в порядке. Не волнуйся. Скоро позвоню.
И конец связи!
Ну, это уже превосходило всякие представимые пределы хамства. Держа в одном кулаке хрустящий телефон, а в другом комкая свою невидимую глазу, но страшную ярость, Винглинский отвернулся от стеклянной стены, за которой он наблюдал безрадостную, шумную и непонятную жизнь аэропорта, и посмотрел на официанток, с какой-то сервисной обреченностью склонившихся у стола. Увидев его глаза, они зажмурились. И в этот момент в помещение бодрой, южной, почти беспечной походкой вошел Кирилл Капустин. Никто не объявил о его прилете, но Винглинскому было наплевать, с какого самолета спрыгнул этот человек. Теперь было с кем поговорить.
– Пойдем на воздух?
– Зачем? – огляделся Капустин. Ему смешно было думать, что тут стоят какие-то прослушки.
– Нет, просто дышать нечем.
– Ах, если… Они вышли.
Капустин закурил. Берегший свое здоровье олигарх с завистью смотрел на него. Потом откатил ногой дверь и крикнул ближайшей полумертвой официантке:
– Коньяку!
Пока она возилась с подносами и рюмочками, Капустин предложил знакомцу свою фляжку. Винглинский глотнул, потом еще, и начал плеваться, как будто после первого глотка не распробовал, что ему дали за дрянь. И без промедления перешел к делу:
– Ее надо убирать.
Капустин сразу понял, о чем идет речь. У него была коекакая информация о стиле отношений, которые сложились между самостоятельной девушкой и ее патроном.
– Как?
– Как хочешь.
– Не нервничай. Ну пропала, ну найдется.
– Уже нашлась.
– Да-а?
– И снова пропала.
Капустин почувствовал, что разговаривать ему с Винглинским будет трудно. Каждая девушка имеет право на выкрутасы, но не в таком все же количестве и не настолько за пределами своего профессионального статуса. Он попытался начать издалека:
– Помнишь, ты как-то говорил, что вы начинаете срабатываться…
Олигарх замахал тонкими руками:
– Ну, хва-атит, Кирюша, не лови меня на слове, причем Бог знает когда ляпнутом.
Капустин тихо усмехнулся:
– Ну и как ты мне прикажешь это преподнести шефу? Винглинский подумал несколько секунд.
– Во-первых, я сам Андрюше позвоню, во-вторых, сообрази что-нибудь. Нельзя ее держать поблизости от этого дела. Эта афера так раздулась, что если как следует лопнет… Понимаешь, она, видите ли, верит, что этот сибирский бензин настоящий. А мне давно уже один из братьев проговорился, как они дурят общественность. Вернее, один дурит, а второй верит. На чем все и держится.
Капустин сам отпил из фляжки.
– Хваткие мужички.
– Они свое получат, – сказал олигарх таким тоном, что нельзя было понять – радоваться надо за «мужичков» или бояться.
Капустин взвесил фляжку в руке.
– Но знаешь, что я тебе скажу? Твоя история со сверхбензином теряет актуальность. Вернее, не так: она отходит на второе место, в тень.
Олигарх медленно – с той скоростью, с какой доходило до него сказанное, – повернулся к нему.
– Что ты имеешь в виду? Капустин опять отхлебнул.
– На настоящий момент непонятно, в каком виде нам нужна эта «чистая сила» – в работающем или в разоблаченном.
Винглинский сделал нервный жест рукой:
– И мне непонятно, что ты там говоришь. У меня стол завален контрактами на выступление этих лесовиков с их черепахой сразу в восьми штатах и в Монако. А я при этом знаю, что это надувалово.
Капустин успокаивающе положил руку ему на плечо:
– Ну, отправь одного, того, кто дурит, пусть распинается. Пусть говорит, что нет средств для доставки настоящей аппаратуры из Калинова, а она скрыта на дне какого-нибудь атомного колодца, а поверх него курган.
Винглинский сплюнул.
– Это пурга. Дешевая, и даже очень дешевая. Собеседник развел руками:
– А нам больше на настоящий момент ничего и не надо. Мы переносим попытку на более высокую высоту, извини за стиль.
– Что это значит?
Капустин допил коньяк, спрятал фляжку в карман.
– А мы начинаем выборы президента.
– Барбадоса? – спросил разбито и опустошенно олигарх.
– Зачем? Президента России. Без булды, как говорят не знаю где. И хочешь узнать, кто будет претендент и кандидат? Молчишь – значит, очень хочешь. Андрюха. Андрей Андреевич.
Винглинский снова сплюнул в бездну крутящейся метели.
– Что-то потерял я чувство юмора.
– Это правильное ощущение… Итак, Андрей Андреевич Голодин, и ни граммом меньше.
Винглинский помял виски.
– Знаешь, такая дичь все это, что хоть верь. Капустин спрятал пустую фляжку в карман.
– Еще совсем немного – и начнешь. Твой статус главного финансового стержня сохраняется, ну, естественно, «там», на Восточном побережье, мы получаем очень толстый денежный кран. Так вот, твое положение в схеме почти прежнее, только не вшивых, подпольных профессоров будем мы продвигать в человеки, а бывших вице-премьеров. А ведь он не сразу согласился. Кому рассказать!.. Уговаривать пришлось, умные исторические факты цитировать. Но теперь все, конь бьет копытом.
В стекло осторожно постучались. Официанточка. Наконец собралась со своими рюмочками, просто стрела, а не подавальщица.
– Несите, несите, милая. Ставьте сюда, прямо на парапет. Не упадет. А упадет – и черт с ним. Дальше мы сами.
Капустин наполнил рюмки.
– Давай выпьем за начало нового нашего предприятия, крупнее которого у нас ведь может уже и не быть в жизни. Всегда на этом месте пьянки начинаю философствовать.
Они выпили. На лицах выразилась разная степень удовольствия.
– Ты по-прежнему главбух нашей фирмы, я по-прежнему начальник службы безопасности. Просто фирма налилась соком – и еще будет наливаться.
– Но Нину убирать все равно придется. Капустин сразу посерьезнел.
– Ты, наверное, оговорился, товарищ. Не убирать, а переводить.
– Ты прав, я оговорился, товарищ. Переведи ее куда-нибудь к себе. Я приплачивать буду.
Капустин немного поиграл бровями. Винглинский продолжал:
– Только не говори, что теперь, после того как ее папа начал расти, это будет сделать намного труднее.
Начальник службы безопасности кивнул:
– Труднее. Но для тебя сделаю. Только уговор – помнить потребленную доброту!
Зазвонил телефон в кармане Винглинского. По мере выслушивания сообщения его лицо искажалось все более отвратительной гримасой.
– Знаешь что, Либава, лечи здоровье, и ничего не будет казаться. Все!
По физиономии Капустина было видно, что ему очень интересно, о чем там шла речь.
– Либава утверждает, вернее, говорит, что у него такое чувство, будто Нину похитили.
Капустин хмыкнул:
– Она же нашлась, ты сказал. Винглинский снова потер виски.
– Пропала, нашлась, то есть позвонила, что нашлась, а теперь Либава говорит – ее опять нет. Чепуха и путаница. Когда я во всем этом разберусь, кто-то мне ответит и за чепуху, и за путаницу.
Начальник охраны кандидата спросил:
– Зачем?
– Что – зачем?
– Зачем ее было похищать? Винглинский отрицательно мотнул головой:
– Главный вопрос – кто?
– Мало ли. Есть же там какие-то бандиты.
– Районная шпана, Кирюша, даже Либава с ними общается через своего секретаря. Считают пучки редиски на овощных рынках.
– Скажи, а этот Либава – грузин? Винглинский опять скривился:
– Его фамилия – это название города на Балтике, если помнишь географию. Внешностью он похож на кавказца еще меньше, чем фамилией. Что, появилось соображение?
Капустин задумчиво пожал плечами:
– Местные бандиты, конечно, чепуха, может, какие-нибудь грузинские воры?
Выражение лица олигарха сделалось брезгливым.
– Какие еще воры, Кирилл?!
– Учуяли что-то, подкапывают издалека под твой бизнес, хотя отмычкой под такие бастионы не подкопаешься. Прости, я на всякий случай просматриваю все варианты. Даже фантастические. Ты, значит, в этом Либаве уверен?
– Я, Кирюша, уверен, что он трус, бездарь, бабник-импотент и обжора. До сегодняшнего дня я его считал хотя бы верным человеком. Теперь даже и не знаю, что думать. Впрочем, иногда задашься вопросом: зачем мне верные дураки?.. Но в любом случае наша договоренность в силе, да?
Капустин вскинулся:
– Какая?
– Не притворяйся. Насчет Нины. Сам видишь, сколько с нею хлопот. Даже нельзя определить с точностью, похитили ее или она сама сбежала.
– Я подумаю, обязательно подумаю и придумаю что-нибудь. Когда выяснится, что там происходит. Мы как-то слишком беззаботно обо всем этом рассуждаем. А вдруг ее и впрямь умыкнули и заперли? Что мне в таком случае докладывать отцу?
Винглинский прикрыл бледными веками грустные глаза. И подумал: «А почему я так уверен, что и вправду не произошло ничего серьезного? Впрочем, какой похититель позволил бы Нине позвонить!»
Капустин, видимо, решив, что собеседнику нехорошо, встряхнул его за плечо и успокоил как мог:
– Я думаю, ничего страшного не произошло. А уговор выполню. Помогу.
– За это мы все тебя и ценим. Незаменимый, – сказал Винглинский, открывая все еще грустные глаза.
«Тот, кто льстит, тот отомстит», – подумал Капустин, улыбаясь.



Глава пятнадцатая
Разговор по душам

г. Калинов, фирма «Китеж»
– И что вы со мной теперь будете делать?
Нина сидела на трехногом табурете, по-прежнему держась маленькими руками за бублик черного шарфа. Лицо у нее было усталое, выражение усталого лица – ироничное.
Майор Елагин располагался напротив, за столом, Кастуев сидел на подоконнике, Бобер возился с какой-то аппаратурой в предбаннике. Одна нога Кастуева была без ботинка и сильно замотана бинтом, пятнистый комбинезон – весь в пятнах сажи и горюче-смазочных материалов. Майор выглядел, хоть и без ран, ненамного лучше. Странным образом на облике и одежде Нины ее участие в только что состоявшемся похищении практически не отразилось: лишь правое крылышко носа было то ли чуть оцарапано, то ли просто немного испачкано.
– Вы хоть глаза мне завяжите, когда будете вывозить отсюда. Да у вас и машина, кажется, екнулась, да?
– Да, машина слегка неисправна, – стараясь демонстрировать полнейшее спокойствие и абсолютное владение собой, сказал майор и слегка переставил огромные, замызганные локти на куске оргстекла, покрывавшем стол. – Но к тому моменту, когда вас придется отсюда, как вы выразились, вывозить, с ней все будет в порядке.
Кастуев с сожалением поглядывал то на ногу, то на майора, жалко было и ее и его. Кроме того, у работника фирмы «Китеж» крепло ощущение, что сморозили они огромнейшую глупость, влезли в дело, из которого еще надо будет суметь выпутаться. Когда уже по дороге домой выяснилось, что похитили они не телережиссершу, как им казалось, или лаборантку Лапузиных, что было бы еще полезней, а лицо, приближенное к самому господину Винглинскому, они сделались задумчивы и неразговорчивы. Первым порывом было – сразу выбросить ее на дорогу, но это не гарантировало полной безопасности. Она могла запомнить машину, да и похитителей, ибо средства маскировки они использовали небрежно и пару раз обращались друг к другу по имени – сказывалось отсутствие настоящего бандитского тренинга.
В конце концов, Елагин решил: раз уж украли, так уж украли. Собственно, чего дергаться – у них в руках человек, много знающий о деле, ради которого он, вольный московский майор, и прибыл в эти края.
– Мне хотелось бы, Нина, чтобы вы нам кое-что рассказали.
Девушка поджала губки, как-то автоматически начиная кокетничать. Эта сторона женской натуры не являлась ее сильной стороной, но до известной степени Нина умела ею пользоваться.
– А что именно? Вы же сами почти все видели, насколько я понимаю.
Майор хмуро вздохнул:
– И все же я прошу ответить на несколько вопросов. Кастуев поморщился. Ему не нравилось и то, как майор ведет «допрос», и то, что нога начала ныть намного сильнее, чем прежде.
– Нас интересуют некоторые технические детали и научные тонкости того действа, что произошло сегодня ночью в ангаре институтского филиала.
Девушка склонила голову набок, словно решила под новым углом рассмотреть своих похитителей.
– Тогда вам надо было красть кого-нибудь из братьев Лапузиных. Это они все придумали. Кроме того, там было еще несколько докторов технических наук, почти таких же сумасшедших, как братья. Они бы вам объяснили. А я в общем-то всего лишь журналист.
Майор поиграл желваками, одновременно пытаясь улыбнуться. Он знал, что обладает мужественным и очень даже привлекательным обликом, короче, нравится бабам из самых разных слоев общества. Если немного поднапрячься, задействовать немного остроумия и пару великодушных жестов… нет, бред. Как-то само собой понималось, что здесь его мужественное голубоглазое обаяние даст сбой. Очень трудно расположить к себе женщину, настроенную по отношению к тебе иронически. Она считает, что они сделали глупость, украв ее, и переубедить ее нельзя.
Мелодично вздохнул мобильник в кармане у Кастуева. Мобильник Нины.
– Если вы будете благоразумны, можете сказать несколько слов. Успокоить родственников, – предложил майор.
Нина удивленно кивнула. Кастуев спрыгнул с подоконника, подгарцевал к ней на одной ноге, протянул аппарат, и Нина сообщила Винглинскому, что с ней все в порядке.
Ну вот, благородный жест сделан, но уровень иронии в ее улыбочке не сделался ниже.
– Так на какие вопросы вам ответить?
Кастуев аж зажмурился – похищенная переходит в атаку на похитителей. Впрочем, финт со звонком одноногий оценил на пять с плюсом. От этого места можно начать маневрировать. Пусть майор действует дальше, глядишь, у него все же что-нибудь получиться. Похищенная продолжала наступать:
– Ну, спрашивайте, раз уволокли среди ночи по грязи. Майор спрашивать начал не сразу. Обдумывал, к какой прибегнуть в данном случае тактике.
– Скажите, Нина, как вы относитесь к своей родине? Все же на секунду ее удалось сбить с толку.
– Кто это такой?
– К России, она женского рода.
Нина уже собралась со всем своим ядом.
– Как женщина к женщине я отношусь к ней неплохо. Нам пока нечего делить. Родина не забирала у меня сыновей на войну, не калечила родителей. Позволяет не сдохнуть с голоду. Заниматься делом, за которое я могу себя уважать. В общем, неплохо я к ней отношусь. А вы?
Елагин кивал в ответ на каждое предложение ее короткой речи, все сильнее сдвигая при этом густые брови.
– А вот я ее люблю. До такой степени, что готов быть цепным псом у границ ее интересов. Из меня мог бы получиться неплохой ученый – при большей усидчивости. Или серьезный военный – при наличии настоящего врага. А так пребываю в какой-то умственной и нравственной расслабленности. И пользуюсь каждым случаем, когда родина посылает мне сигнал бедствия, чтобы прийти к ней на помощь.
Нина нахмурилась, потерла нос, покосилась на Кастуева, но тот, судя по всему, больше всего интересовался ногой.
– Не совсем поняла, товарищ офицер, вы жалеете, что на нас в данный момент никто не нападает?
Офицер веско кивнул:
– В каком-то смысле. Мы, русские, лучше всего себя чувствуем в обороне против превосходящих сил противника, идеально – когда нас берут за глотку. Такой вечный «Варяг». Тогда у нас появляется все что надо – не только стойкость и отвага, но и организованность, порядок, деловитость даже.
Нина мелко покусывала нижнюю губу, начиная, по-видимому, раздражаться.
– Но я вот тоже «русские», однако совсем не хочу нормального самоощущения такой ценой. Я не люблю, когда меня держат за глотку. Русский – не значит распятый, как хотелось бы думать многим! Таким, как вы. Кстати, больше всего об этом кричат те, кто сами ни за что на крест не полезут. К тому же сейчас как раз тот случай, когда можно попробовать жить по-человечески, по-русски, ни с кем не доходя в отношениях до кровопролития.
Майор медленно покачал головой:
– Это иллюзия.
Нина даже чуть привстала:
– Что – иллюзия?
– Что в настоящий момент нас никто не держит за глотку или по крайней мере не пытается приступить к этому очень любимому в мировом сообществе занятию.
Маленькая украденная дама схватилась за голову и начала раскачиваться из стороны в сторону, постанывая: «Да сколько же можно, сколько можно питаться этой тухлятиной». Потом остановилась и проговорила быстро и четко, глядя майору прямо в глаза:
– Это называется «осадное сознание». Каждый народ в какие-то моменты истории бывает осажден в своем доме, в своем храме, и мудрость вождей заключается в том, чтобы вовремя понять, что осада уже прекратилась. Осаждавшие заняты своими делами, а то и перегрызлись из-за так и не добытой добычи. Хуже всего, когда на башне, то есть у власти, останутся люди, которые будут продолжать бить в набат – вставайте, люди русские! Когда звучат эти крики, крикунов невозможно сместить, потому что любые разговоры на эту тему тут же объявляются предательством. Однажды примененная жесткость не должна признаваться управленческой панацеей. Представьте врача, который успешно вылечил перелом наложением гипса, а потом против всех болезней прописывает только гипс, гипс, гипс! Даже против гриппа! Вот так мы до сих пор и живем. Все мечтают Россию «подморозить».
Даже Бобер заглянул на огонек этой речи и застыл в дверях. Майор играл желваками. Он знал, что самый слабый ход – перебить даму. Начала изливаться – пусть уж. Пожар женской истерики бесполезно заливать словами.
Умолкла. Нет, кажется, еще что-то скажет. Нет, просто махнула рукой.
– Теперь послушайте меня.
Она даже не глядела в его сторону, настолько он был ей ясен и неинтересен идейно, не говоря про остальное.
– У нас разногласия в общем-то не принципиальные. Тут вопрос качества настройки оптики. Ваши глаза моложе, но у меня зрение опытнее. Вы не видите, извините за гомерически банальный образ, этих рук, что тянутся к горлу моей родины, а я вижу. Или по крайней мере чувствую, что они могут протянуться. И предполагаю откуда.
– Еще про мировой заговор расскажите, – скучным голосом сказала Нина.
Майор опустил голову, как будто заинтересовавшись рисунком царапин на оргстекле.
– Вы бывали в Лондоне?
– Неоднократно.
– Значит, были в районе Пикадилли.
– Естественно. Хотите обменяться экскурсионными впечатлениями?
– В какой-то степени… Вы не видели памятник, посвященный победе английской короны в Крымской войне?
Нина усмехнулась:
– Нет, товарищ похититель, памятники такого рода меня не интересуют.
Елагин спокойно кивнул.
– Да, обычный русский турист скорее пойдет в национальную галерею или к мадам Тюссо, но памятник, если вдуматься, интереснее. В нем больше пищи для ума. Он громадный, он величественный – истерическое, самодовольное воплощение государственной британской гордыни. Короче говоря, британцы этим памятником дают понять, что победили в очень большой, очень важной войне. А что такое большая война? Война со смертельно опасным врагом. Мы, Россия, и до Крымской войны, и после нее всегда оставались смертельно опасным врагом. Как вы думаете почему?
– Хочу послушать вашу версию.
– Потому что мы для них – другая цивилизация.
– Знакомая песня, слишком знакомая, – скривилась Нина. – Если мы и другая цивилизация, то только тем, что отстающая. Мы бредем вслед за Европой, влюбленные в нее, самозабвенно повторяя ее ошибочные шаги, силясь переболеть всеми ее комплексами и тем самым сродниться. Это в глубине души. А как реакция на подсознательное признание своей вторичности – «осадное сознание», железные занавесы.
Майор резко наклонился вперед, навалился грудью на сложенные по-ученически руки.
– Да, мы другая цивилизация. Только я бы не согласился с нарисованной вами схемой нашего движения относительно Европы. Не след в след, а по параллельной тропе. К тем, кто двинулся вслед за ним, Запад относится благожелательно – взгляните на Турцию. Когда-то она всерьез пугала западный мир, а теперь ей позволяют бежать за телегой европейской судьбы, держась за край. У России совсем другая роль. Это как бы запасная цивилизация западного типа с азиатским геном для большей жизнеустойчивости. Эта цивилизация и технологически, и этически готова сменить нынешний Запад, когда он провалится, окончательно выгрызет сам себя изнутри, превратится в собрание одиноких сладострастных молекул. В поэтической форме это звучит так: «Отдайте Гамлета славянам!»
Нина замотала головой:
– Только вот, знаете, про литературу не надо. И про балет. И про Гагарина. И про то, что русские изобрели телевизор и вертолет с помощью таблицы Менделеева.
– Про литературу – русскую литературу девятнадцатого века – все можно объяснить в двух словах. Бог истории, устраивая глобальный центр силы в громадной азиатской лесостепи, обеспечивая его железом, энергией, волей и научным рассудком, срочно вынужден был дать этому молодому, бешено развивающему центру великую литературу. Русская литература удивительно мудра, несмотря на свою поразительную молодость. Бог истории знал, что голая сила, чистая мощь без этического намордника опасна.
У России был реальный шанс возглавить планету – не на переводных же французских романах должна была стоять идеология мирового гегемона! Старая Византийская церковь и великая литература…
– Это все новые песни о Третьем Риме.
Майор устало вздохнул. Покосился на Кастуева и Бобра, которые с большим интересом следили за развитием беседы.
– Нет, это старые песни о старом. О былом. Теперь у нас другие цели и задачи. Наша главенствующая планетарная роль не состоялась. Говоря футбольным языком, Россия вышла в финал мировой истории, но там ее засудили. Матч длиною в двадцатый век. Но проиграли мы все-таки в финале. И сомнительные в общем-то победители не имеют права выбрасывать нас за пределы нового розыгрыша. Мы не требуем матча-реванша, но имеем законное право на уважение к нашим серебряным медалям, медалям, если угодно, «За отвагу». И уж ни в коем случае не собираемся строить какие-то стены вокруг отечества. Мы хотим общаться и работать вместе и на равных со всеми. Мы теперь другие, мы никому не навязываем всемирную отзывчивость своей души, ни к кому не лезем со своей вооруженной любовью, но законно рычим, когда у нас пытаются отобрать исконно наше. Мы прекрасно понимаем, что мир разнообразен. У нас прет из земли газ, а где-то прет из земли рис. Рисовую кашу можно сварить на газовой плите. Сколько ни бей вологодского крестьянина, он не сделает супертелефон, но вернуть ему возможность производить вологодское масло надо. Я уж не говорю про космос. Ну космический мы народ, что поделаешь! Мы хотим быть самими собой, занять свое место – положенное и заслуженное. И мы хотим сами устраивать свою жизнь. Не с помощью заграничных надсмотрщиков. Должны же вы согласиться, что все наши бывшие братья получили только одну свободу – свободу выбирать себе хозяина. И им тут же сели на шею американцы и канадцы с якобы прибалтийскими корнями. Даже Ющенке не доверяют – обеспечили западной жинкой.
Нина молчала. Но майор понимал: что это совсем не означает, что она потрясена его словами.
– Я не надеюсь ни в чем вас убедить…
Ехидная улыбка в ответ:
– И правильно делаете.
– Но лапузинская установка…
– Так вы что, в этой черепахе усмотрели нечто опасное для нашей с вами замечательной родины?!
– Я должен разобраться, что это такое. Послан.
– Ну так даже с ваших позиций лютого патриотизма мое поведение заслуживает только похвал и всяческих моральных вознаграждений. Наши доморощенные гении выдумали, может быть, идею века, и я, подручная олигархического вампира, впившегося зубищами прямо… ну вы знаете куда, делаю так, что испытания производятся дома, даже не в Москве, а в здешнем медвежьем углу. Сзываю наиболее местных, наиболее патриотов, чтобы возвестили, чтобы не дали разбазарить, вывезти, поставить на службу мировому капиталу и сионизму, и вот меня же вы за все за это крадете и пытаете дикими речами. Как это называется?
Майор переждал очередной прилив истерики, а потом спросил совершенно не в том тоне, в котором говорил перед этим:
– Скажите, Нина, эта штука, на ваш взгляд, так сказать, настоящая? Не фикция, не «красная ртуть»?
Нина вздохнула и отвернулась. Майор продолжал:
– Я больше всего боюсь, что это мыльный пузырь, и надувают его как раз в целях…
– Если б я сомневалась, я не стала бы в обход приказов Винглинского устраивать и снимать испытания здесь, в Калинове.
– Значит, он был против?
И майор, и Кастуев, и Бобер одновременно по-охотничьи шевельнулись. Главное было сказано и услышано.
Нина поняла, что проговорилась, несмотря на всю свою маскировочную болтовню. Она не только не подчинилась шефу, она его еще и продала. И кому? Каким-то, скорее всего, комитетским крысам.
– Не вздыхайте, Нина.
– Заткнись, сволочь, только попробуй сочувствовать. Тебя подослали, и ты свою работу сделал. Теперь…
– А теперь ничего не будет. Вас просто отвезут туда, куда вы скажете.
Она резко встала, словно оставаться здесь долее даже одну секунду было для нее невыносимо, и быстро пошла к выходу, ни на кого не глядя. Бобер побежал следом. Когда он вернулся, майор и Кастуев пили водку. Уже вторую бутылку, и настроение у них было отвратительное.
– Глаза завязал? – спросил Кастуев.
– Конечно. Да она еще в шарф закуталась и плакала все время.
– Налить?
– Разумеется.
Выпили. Бобер закусил чем-то из тарелки, служившей по совместительству пепельницей.
– Знаете, что она сказала, когда я довез ее до парка и остановился там на углу? Сказала, что согласилась с нами разговаривать только потому, что видела, как к нам собаки местные хорошо относятся.
– Да? – спросил Кастуев, тоже ища, чем бы закусить. – Рассмотрела, когда мы ее тащили?
– Говорит, подумала, что мы, наверное, хорошие люди.
– А мы их просто хорошенько прикормили. Елагин встал.
– Чего ты? – спросил Бобер.
– Пойду пройдусь. Подышать хочется. Майор вышел.
Бобер и Кастуев не смотрели в его сторону. Один разливал, другой молча нарезал колбасу. Эта идиллическая картина мгновенно разрушилась, когда снаружи раздался взрыв.



Глава шестнадцатая
Поезд идет в Калинов

Вагон поезда Пермь – Новокузнецк
Их знал весь город. Володя Босой и Володя Маленький. Босой был смотрящим на рынке Калинова, Маленький – его «рукой». Смотрящий заработал свою кличку, еще когда сидел по «малолетке». Была у него неприятная манера – разговаривая с человеком, лежать на кровати и ковыряться между пальцами ног. Позже, когда он уже «поднялся» и занял по криминальным понятиям солидное положение, наведение им педикюра в присутствии подчиненных сделалось элементом придворного этикета. Французские короли обожали публично испражняться, и все свидетели этого акта считали себя польщенными. Трудно сказать, насколько вдохновляла «бычар» Володи Босого его экстравагантная привычка, но она утвердилась, и этого достаточно.
Кличка второго Володи – Маленький, была мотивирована менее заковыристо, то есть от противного. Он был огромный со страшенными кулаками бугай.
В тот момент, когда мы наводим на него фокус нашего повествования, он стоит в коридоре купейного вагона, выпучив глаза и инфантильно улыбаясь. Он возбужден до такой степени, какой от себя, может быть, и не ожидал. Причина этого – молодая рыжеволосая зеленоглазая латышка с обалденной улыбкой и красиво всклокоченными волосами, кажется, вполне готовая к продолжению общения. Трудность в одном – она совсем плохо говорит по-русски. Ну почти ни в зуб ногой. Неужели в школе не учила? Впрочем, какая школа! Девчонке лет двадцать с небольшим. Да и черт с ним, с языком. Володя Маленький давно уже обратил внимание, что в этой жизни наличие языка скорее препятствует решению дел, чем помогает. Как только дело уходит в разговоры, его потом оттуда и не выпутаешь, пока не предъявишь в качестве аргумента кулак.
А начиналось все так. Двое слегка – совсем слегка – подвыпивших молодых калиновских рыночных принцев шли в вагон-ресторан, чтобы там довести себя до подобающего ситуации состояния. Они ехали с небольшой разборки, закончившейся мирно и выгодно, настроение у парней было великолепное, а такое настроение почему-то всегда хочется улучшить. И тут они видят в одном из купе двух офиговенных телок, беседующих с двумя абсолютно тормозными пенсионерками. Решение созрело мгновенно. Молодые люди «нарисовались» самым изысканным из принятых на их рынке образом. Трудно было сказать, до какой степени это проняло девиц, но старушки поняли, что они лишние на намечающемся празднике жизни. Володя Маленький, будучи добрее своего товарища, дал старушкам тысячу рублей и назвал номер своего купе, где они могут, если им очень захочется, перекантоваться.
В ресторан иностранки идти отказались. Володя не обиделся. Даже ему было понятно: эти девочки не из тех, что должны радоваться приглашению в забегаловку на колесах. Босой поймал пробегавшую по коридору проводницу, сунул ей денег и велел принести сюда, на место, все что найдется приличного в вагонном буфете. Проводница не стала качать права и сделала так, как ее просили. Молодые люди присоединились к незнакомкам, чувствуя себя на вершине ситуации. Красиво вошли, что называется.
Было шампанское, красная икра, бананы, стопка шоколадок, куча абхазских мандаринов. Одна из девиц – та, что постарше, по-русски говорила. Наверное, успела все же закончить пару классов до распада СССР. И звали ее Лайма. Поэтому и пошла у парней уверенность, что они «латышки». Лайма-то Лайма, но кто такая Вайкуле – не знает. Сама вся крепкая, строгая, жесты немного угловатые, и кругом блокноты, блокноты. Все записывала: поправит очки на цепочке и запишет. А Володи покатывались со смеху – в основном своим собственным модным калиновским шуткам. Вторая, зеленоглазая, с пышной копной на голове и без бельмеса по-русски, тоже все время заразительно хохотала. Правда, у внимательного наблюдателя могло бы сложиться впечатление, что смеется она скорее за компанию, из вежливости, и просто от хорошего общего настроя натуры.
Володя Босой, как-то сразу залипший на латышскую тему, свернул к «белым колготкам». Володе Маленькому сначала показалось, что это он зря, зачем в такой душевной обстановке разматывать тему женского снайперского белья в Чечне? Что тут можно доказать и зачем? Да и байки это, вероятнее всего, – рассказы про бессердечных прибалтийских биатлонистов, что щелкали наших ребят там, в горах Кавказа. Но когда выпили уже по три полстакана, он понял, что шеф скорее прав, чем нет. Бог с ней, со стрельбой, тут главное – колготки. Постепенно-то пора к этой теме переходить. Белые – не белые, тут наше дело маленькое. Но Босой, кажется, забуксовал. Так бывает: въедешь в тему – и никак не выедешь.
– Нет, ну ты можешь мне правду сказать, раз уж такой пошел перец солить, была ты у чечей или нет? – тряся огромными каплями пота на широком лбу, по восемнадцатому разу допытывался Босой. Он уже снял свой шелковый пиджак, ослабил галстук.
– У чече не была, нет, – просто отвечала Лайма, не теряя ни грамма спокойствия и доброжелательности, хотя давно уже имела право потерять.
– И стрелять не умеешь?
– Стрелять умею.
– Значит, биатлонистка?
– Что есть биатлонистка? Может, блондинка? Я не блондинка.
– Вижу, что не блондинка.
Босой налил себе еще граммов восемьдесят.
– Но ты и меня пойми: хочется, очень хочется дойти до самой сути.
– В работе, поисках пути, в сердечной смуте? – быстро подхватила Лайма.
Володя Босой рассматривал ее несколько секунд, потом с такой силой мотнул головой, что капли пота оросили вагонное стекло, как будто внутри пошел дождь.
– Сколько ты наших грохнула, пришила и замочила? Можешь сказать спокойно. Я же никому. Мне для себя, мне для себя нужно. Что вот была у меня баба, а у нее двадцать или там сколько парней было, но не в том смысле, как все вы думаете, козлы. – Он погрозил сильным пальцем отсутствующим похабникам.
Володя Маленький и зеленоглазая девушка во время это трагической беседы все время переглядывались и улыбались друг другу. Володя Маленький пил значительно меньше друга и чувствовал, что этим вызывает что-то вроде симпатии у зеленоглазой, которая за весь вечер только разок пригубила теплого шампанского.
– Хорошо, – почти с рычанием обращался Босой к Лайме, – а сейчас куда ты едешь?
– Город Калинов.
– Но там нет войны, нет Чечни.
– Не стреляют, – добавила Лайма, чтобы показать, что она понимает, какой смысловой ряд строит бурный собеседник.
Он трагически закрыл глаза, потом откинулся на стенку купе.
– Эх, если бы. Стреляют. Еще как стреляют, – и вдруг с подозрением: – И ты едешь пострелять?
– Нет, стрелять нет. Не буду. Другое дело.
– Расскажи.
– Совсем просто, расскажу. Фантастика. Клуб. Все люди собираются, читают. Новые идеи.
– А-а, – Босой задумался, ответ лежал слишком далеко от предполагаемого места. Лайма наклонилась к нему, видимо, чтобы досообщить самое главное:
– Народная толща. Андестенд? Босой вдруг захохотал:
– А давай вообще перейдем на латышский. Ты как, малыш, а?
Маленький кивнул, поглядел на зеленоглазую, она тоже кивнула.
– Мы сейчас выйдем покурим, шеф.
– Они сейчас выйдут покурят, а мы тут пока сами разберемся, правда, Лаймусик?
– Джо не курит.
– А его зовут не Джо. Или ты всех мужиков зовешь Джо? Так бывает.
– Джо не курит, и это она.
– Так вот эта рыжая – Джо? Ха, да у вас все не как у людей, мужики на мужиках женятся. Ну, это ваше дело. А насчет того, что она не курит… У моего Малыша такая сигара, что она научится.
И вот они стоят в коридоре – Володя Маленький и Джо, в смысле Джоан Реникс. Он держит ее за руки и осторожно увлекает за собой по коридору. Джоан, продолжая улыбаться самым дружелюбным, почти зазывным образом, пытается упираться, удержаться, хватается за шторы на окнах, но стержни, на которых они крепятся, предательски один за другим падают, вываливаясь из разболтанных гнезд.
– Пойдем, пойдем, ну чего ты, все нормально. Я попросил проводуху, она прибрала в туалете. Там чисто, ландышем пахнет. Все сделаем в самом лучшем раскладе.
Улыбка Джоан становилась все более натянутой, а потом сделалась и просто вымученной. Малыш был физически очень сильный человек и постепенно своего добивался. Его очень подогревала мысль, что зеленоглазка не против. К тому же она ему страшно нравилась. Таких баб, сказать по правде, он не встречал даже среди самых лучших шлюх Калинова и Перми. Эх, жаль, на такой и жениться можно было бы, когда б не латышка. К черту белые колготки, это бред, пусть Босой сам с ними разбирается. В голове гуд и какие-то песни, а все что ниже солнечного сплетения ноет – как бы не стрельнуть раньше времени.
Они уже были в тамбуре. Одной рукой Володя Маленький распахивал дверь в чертог любви, другой – изо всех нежных сил держал за талию женщину своей мечты.
– Не бойся, там чисто.
Он досадовал на то, что она сопротивляется, – все же должна понимать, с кем имеет дело, центровее парня нет на сорока станциях ЖД. Но вместе с тем ему и нравилось ее сопротивление, это придавало приключению какой-то другой, необычно волнующий смысл.
Наступил момент динамического равновесия, как сказал бы физик Лапузин. Дверь туалета была распахнута, оттуда несло отнюдь, конечно, не ландышами, Джоан извивалась, ища опору для рук и ног, но с ужасом понимала, что в этой борьбе скорее всего проиграет. А о том, что может последовать дальше, она могла думать только с чувством, намного превосходящим ужас.
Из этого состояния должен был быть какой-то выход.
И он нашелся. И разумеется, неожиданный.
Отрылась дверь купе, где только что велся обстоятельный диалог о роли «белых колготок» в чеченской войне. Из купе на четвереньках, икая, выполз Володя Босой. Следом, решительно шагая по его потной спине, вышла Лайма. Мгновенно оценила ситуацию и в два прыжка преодолела расстояние от купе до тамбура перед туалетом. Володя Маленький понял: кажется, будет драка, но это было все, что он успел понять.



Глава семнадцатая
В круге первом-2

Загородный пансионат где-то в Подмосковье 
Кирилл Капустин пропустил вперед Андрея Андреевича, и они солидной парой вошли в крохотный лекционный зальчик. Окна его были забраны белыми жалюзи, в правой части имелся едва заметный подиум со стеклянным столом и современными кожаными креслами, угодливыми, как лакеи.
На свободно расставленных в остальной части зала стульях сидели шестеро хорошо и разнообразно одетых мужчин – кто со скучающим, кто с подчеркнуто деловым видом.
Андрей Андреевич и Капустин заняли место на подиуме. Поздоровались. Несколько минут ушло на знакомство. Кандидат внимательно присматривался к людям, которых покупал для того, чтобы они сделали его великим политиком. Среди собравшихся выделялись два американца, присланных господином Шеддером. Они должны были, по общему замыслу, играть роль медиаторов, через которых заокеанские друзья рассчитывали контролировать работу штабного мозга, включая и то, как будут тратиться выделяемые деньги. Сами эти господа, мистер Бэнкс и мистер Парачини, мыслили себя специалистами по русской душе и – как им полагалось по происхождению и роду службы – победителями жизни. Они намеревались не только играть роль постоянно действующих ревизоров, встроенных в фирму под названием «Избирательный штаб А. А. Голодина», но и курировать творческую составляющую общей работы, считая, что в конце концов аборигены сами их об этом попросят, приняв во внимание их опыт и прежние успехи. Оделись они наиболее подходяще к случаю – костюмы, галстуки, улыбки.
Что думали русские члены команды – описывать слишком долго, потому что все они думали разное. По-разному они относились к самому факту своей вовлеченности в эту историю. Кто-то был польщен и осчастливлен – все-таки заработок, положение, возможности. Другие были уверены, что вполне могли бы в ином месте рассчитывать на больший заработок, лучшее положение и более широкие возможности. Даже на участие в деле американских друзей-кураторов аборигены смотрели разно. Одним их присутствие казалось доказательством серьезности происходящего, у других оскорбляло остатки если не патриотического, то профессионального самолюбия.
Андрей Андреевич без всякого энтузиазма смотрел на собравшихся. Ни с кем из них он раньше знаком не был, кроме разве этого парня с красивым восточным лицом, которое он видел таким бледным на Тенерифе. Если и остальные подвержены в гражданской жизни столь же экзотическим развлечениям… Тут кандидат заметил, что один из его будущих сотрудников сидит не как все, а в инвалидном кресле, и у него стало еще кислее на душе. Он попросил, чтобы подняли жалюзи. Это сделал Капустин, нажав кнопку на пульте, находившемся посреди стеклянной столешницы. Светлее в комнате не стало, но освещение неуловимо изменилось. Ели, присыпанные снегом, бледное небо, испуганный дымок, сочащийся из выхлопной трубы огромного автобуса, припаркованного у входа в пансионат. Какой-то мужик в синем комбинезоне, черной чеченской вязаной шапке и с разводным ключом в руке бредет к воротам. Новый Кудеяр выдвигается на большую дорогу.
Американцы переглянулись. Им показалось, что в жесте кандидата прослеживается некий символический смысл: приблизим, дескать, наш разговор к природе, где таится душа народа, который мы собираемся осчастливить.
Русские переглядываться не стали. Почти все они уже не раз видели эту картинку, ибо в последние годы участвовали и в других политических маевках, многие из которых устраивались именно в этом пансионате.
– Итак, – сказал значительно, но дружелюбно Капустин, – вот мы и вместе.
Предполагалось, что заседание откроет парой фраз Андрей Андреевич, но он резонно заявил своему шефу безопасности, что, поскольку встречаются они как раз со специалистами по фразам, он предпочел бы послушать.
– Ты же сам прекрасно знаешь, что никакой выпестованной мысли-программы у меня нет, так и зачем?
Соображение показалось Капустину правильным. К чему вгонять сотрудников в депрессию столь ранним знакомством с истинным уровнем мыслительных способностей их шефа.
– Представьте себе арбуз, – продолжал Капустин, – все косточки внутри него расположены в общем-то врозь, но зато вся влага общая. Другими словами, много разных отдельных мыслей, но результатом должна стать единая сочная сладость победы. Это образ действий нашего будущего штаба. И по-другому быть просто не может. В развитие образа арбуза: глядя на него, мы невольно представляем его разрезанным. То есть в работе штаба предусмотрено наличие некоторых средних по размеру конструктивных элементов. Долей. Вы, собранные в этой комнате, относитесь к одной из таких долей. Назовем ее, допустим, «специалисты по русской душе», «группа креативных разработок» – в общем, как хотите, так и самоназывайтесь. Ваша цель-задача – нащупать те точки, в которых цели Андрея Андреевича Голодина как кандидата соприкасаются со скрытыми струнами той самой пресловутой «таинственной русской души».
– Поэтому мы позвали для этой цели американцев? – спросил Артем Владиславлев, ковыряя ногтем подлокотник кресла.
Бэнкс и Парачини никак не отреагировали на этот выпад, словно не они были тут американцами. Происходящее пока полностью вписывалось в стандартную схему «выборов в стране неполноправной демократии».
Капустин ласково улыбнулся Владиславлеву. Вот и началось распределение ролей в труппе. Спасавшийся на атомной подлодке от греко-грузинского беспредела литератор этим выпадом забронировал за собой роль главного патриота.
– Иногда трезвый взгляд со стороны стоит дороже, чем тупое самолюбование, – ответил безногий.
Капустин улыбнулся и ему. Есть у нас теперь и явный либерал. Очень хорошо.
– Должен вас предупредить, хотя, я думаю, вы и сами догадываетесь: наш арбуз большой, или, правильней сказать, будет большой. Пока на нашей политической бахче лежит снег, но весенние гонки арбузов уже объявлены. Так что за работу. Да, и еще. В нашем штабе будет много подразделений. Предостерегаю против некоторых самых распространенных заблуждений, чтобы потом не было сильных разочарований. Помимо вашей команды на общий результат будет работать еще много «долей», мы рассчитываем получать и использовать «косточки» самыми разными путями. Поэтому не расстраивайтесь, если не ощутите главенствующего присутствия именно ваших идей в результирующем векторе поведения нашего кандидата. Короче говоря, одна из заповедей вашей работы – не тянуть одеяло на себя, не лоббировать свои наработки в ущерб общей выгоде. Ну, это я, кажется, немного забегаю вперед. У нас есть время, но оно уже пошло. Знакомьтесь. Налаживайте взаимопонимание.
Когда Андрей Андреевич и Капустин выходили из зала, мистер Бэнкс спросил на хорошем русском языке, а кто будет старшим в их «доле» и предполагается ли вообще роль шефа на данном уровне.
Кирилл Капустин улыбнулся ему даже дружелюбнее, чем улыбался перед тем своим соотечественникам, и сказал, что старший предполагается, но этот вопрос в стадии обсуждения.
– Шеф придет в последний момент, – сказал Лик, специалист по восточным менталитетам. Русские коротко хмыкнули, американцы не поняли этой киношутки, но Парачини, кажется, догадался, что было пошучено, и с неприятной пытливостью поглядел на Лика. Капустин же только кивнул. Теперь было ясно, кто будет играть роль острослова в банде. Нет, что ни говори, а он неплохой антрепренер.
Когда Андрей Андреевич и Капустин остались наедине в кабинете кандидата на втором этаже здания, начальник службы безопасности заговорил первым, не дожидаясь упреков и капризов начальника:
– Что вас смутило больше всего – безногий?
– И смутило. Зачем так-то уж? Что, разве нет мерзавцев с ногами для этой работы?
– Он не мерзавец, он талантливый и несчастный человек. Он лучше всех знает, как работать с такой материей, как несчастье, беда, горе, обездоленность.
– Мне-то это зачем? – искренне развел руками кандидат, и стало особенно заметно, какой он пышущий здоровьем и любовью к хорошей жизни человек.
– Вам-то, конечно, ни к чему, но как кандидат вы не можете не учитывать, что беда, горе или по крайней мере неустроенность в жизни – повседневный хлеб вашего будущего избирателя, и он должен почувствовать, что вы хотя бы подозреваете об этом.
Андрей Андреевич поморщился и отвернулся.
– Ну а где этот хваленый твой Браун? Опять в какой-нибудь галерее? Зачем я ему звонил, унижался?
– Вы не унижались, не надо преувеличивать, и ваш великолепный звонок сделал свое дело.
– Какое?
Капустин улыбнулся как терпеливый отец, беседующий с любимым, но слишком нетерпеливым сыном.
– Я объясню. Наш владелец дартс-клуба и любитель современного искусства представляет собой наилучший источник недостоверной информации на современном информационном поле.
Кандидат нахмурился:
– Думаю, что я тебя понял, но все равно скажи словами.
– Нам нужно было в определенные, очень болтливые и очень влиятельные круги запустить некую идею. Наиболее подходящая для такой идеи оболочка – «информация из недостоверного источника». Причем чем общепризнанней недостоверность источника, тем лучше. Мы будем раскручивать свою работу, а все, кому положено задумываться на сей счет, будут ломать головы – что происходит?
Собирается Голодин выдвигаться или нет? Такое положение намного выгоднее для нас на данном же этапе, чем простое заявление через прессу – да, будет! Андрей Андреевич кивнул:
– Да, это верно.
Он соглашался с Капустиным. И потому, что считал его способ действий правильным, и потому, что этот способ давал некую психологическую отсрочку. Андрей Андреевич все же побаивался уготованной ему роли. Слишком это было для него лихо, решительно, однозначно! Куда приятнее легкий туман вокруг собственной фигуры. Пока он не окончательно выдвинулся из тумана, по нему не нанесут удара. А удара он боялся, зная свои слабые места. Он даже приезжать в Москву не очень-то хотел, пусть пока и не наблюдалось никакой конкретной угрозы со стороны властей. Капустин так и утверждал – никакой! Только шумные разоблачения наемных писак, сделанные совершенно желтыми чернилами. Их не надо бояться, твердо говорил Капустин. Андрея Андреевича они все же пугали, но чтобы не ронять себя в глазах начальника службы безопасности, он делал вид, что они его раздражают.
Пока кандидат глядел в окно на все ту же родную природу, Капустин стоял у него за спиной, глядя ему в темечко. Стороннему наблюдателю могло показаться – читает мысли.
– И американцы, Кирилл, какие-то…
– Ну уж тут, Андрей Андреевич, я не знаю что и ответить. Дареные кони, хотя бы и пони. Маленькая американская понница.
– Что? – Обернулся кандидат на неестественный звук рифмы.
– Я хочу сказать, есть у меня и еще один важный разговорец.
– А не хватит на сегодня?
– Сразу после будет хватит.
Андрей Андреевич отвалился в пискнувшем кресле.
– Речь пойдет о Нине, о Нине Андреевне. Кандидат резко выпрямился. К этой теме он не мог относиться расслабленно.
– Говори о Нине Андреевне. Капустин обошел стол, тоже сел в кресло.
– Ну давай, давай, ты же знаешь, я ненавижу терпеть!
– Тут подъезжал ко мне Винглинский.
– Что нужно этому обирателю вдов и сирот?
– Они, кажется, не могут сработаться с Ниной. Андрей Андреевич убежденно заявил:
– Это доказывает только одно: Винглинский – сука.
– Пусть так, но мы не можем с ним не считаться.
– Деньги. Так теперь же нам платят… ты сам знаешь кто.
– Винглинский нам предоставляет не деньги, а кошелек. Все наши расходы после начала предвыборной кампании и будут исследоваться под микроскопом, и только Винглинский может нам обеспечить легальное манипулирование финансовыми щупальцами. Другие просто побоятся, а ему терять нечего. Хотя пары ударов, я думаю, ему не избежать.
Андрей Андреевич тупо, но внимательно глядел на начальника службы безопасности.
– А-а, так ты считаешь, что это удобный случай, чтобы…
– Да, Андрей Андреевич, мы сделаем вид, будто приняли во внимание раздражение олигарха работой начальника его пресс-службы. Она там и в самом деле сильно навольничала в одном деле, я потом подробно расскажу. Так вот, мы как бы соглашаемся взять Нину от него под давлением его недовольства, а на самом деле выведем ее из-под возможного удара.
На лице кандидата появилась улыбка удовлетворения, оно сделалось даже как-то по-особенному симпатичным. Выведение дочери «из-под удара» пришлось по нраву любящему отцу.
– Молодец. Мне всегда было немного не по себе оттого, что Нина работает на этого интеллигентного негодника. Чему он мог научить ее, кроме своих черных штучек?
Капустин кивал, как бы говоря: это уж точно.
– Но нельзя, чтобы она почувствовала, что ее выгнали.
– Не почувствует.
– Надо сразу подыскать ей хорошую, на самом деле хорошую работу. Она же умница, ты знаешь.
– Уже.
– Что уже? Уже есть работа?
– Да.
– Опять же – молодец. Хотя погоди. Сначала скажи, что за работа, и я скажу, молодец ли ты.
Капустин набрал воздуха в грудь. Момент был ответственный, и начальник службы безопасности не был уверен, что этот разговор надо заводить прямо сейчас.
– Говори-говори.
– Андрей Андреевич, я, поверьте, собрал для работы в штабе настоящих профессионалов, асов в своем деле. Но все они будут работать, так сказать, за гонорар. Кто за деньги, кто за то, чтобы плюс к гонорару еще и потешить свое тщеславие. Но, как показывает историческая практика, одними наемниками в большом предприятии не обойтись. Большие войны наемники не выигрывают.
– Кто же еще нужен?
– Нужны верные люди.
– Такие, как ты? Капустин опустил глаза.
– Хотя бы. Я идейный раб, мне светит во мгле будущего идея вашего президентства.
Андрей Андреевич улыбнулся с добродушным ехидством:
– Хочешь потом большую должность получить, да?
– Но есть люди, для которых вы больше чем президент, для которых вы…
Обычно замедленный, расплывчатый в своих размышлениях кандидат среагировал мгновенно:
– Даже и не думай!
– Но почему? Нина – идеальный руководитель этой креативной группы. И мозги, и опыт, а главное – абсолютная, гарантированная преданность.
– Я даже близко не позволю своей дочери подойти к избирательной компании – этой выгребной яме. Да, у нее и мозги, и даже кое-какой опыт, но, слава Богу, от некоторых видов опыта она избавлена, и я как отец должен позаботиться – и позабочусь – о том, чтобы она была избавлена от них и впредь.
– Но…
– Нет!
Капустин поглядел на шефа и понял, что сказано именно: «Нет!» Дальше давить было и бессмысленно и опасно. Начальник службы безопасности только сокрушенно кивнул: мол, слушаю и повинуюсь.
Чтобы закрепить и обосновать свой отказ, Андрей Андреевич сказал веско:
– Все же я здесь самый главный.



Глава восемнадцатая
Что делать подполковнику?

Управление внутренних дел г. Калинова
Подполковник Шинкарь, исполняющий обязанности начальника районного УВД, пребывал в тоске. Так случалось всегда, когда он не знал, что ему делать. Решительнейшим образом избегать всяких решений – таким было его жизненное и профессиональное кредо. Даже тех решений, которые вроде бы согласуются с требованиями закона. Потому что, совпадая с законными установлениями, они могли не совпадать с желаниями сильных людей района. Самым неприятным в желаниях сильных людей было то, что часто они носили тайный характер, и капитан, при всем напряжении субординационных извилин своего мозга, не всегда мог о них догадаться.
Если ситуация возникла, надо дать ей возможность рассосаться.
Но вот сейчас на столе у Шинкаря лежала «ситуация», про которую он чувствовал печенкой: не рассосется. Она и сама по себе была диковатой и необычной, но при этом от нее исходил холодок неизвестных сторонних опасностей.
Подполковник приподнял с исцарапанного пластика, покрывавшего стол, стопочку рапортов, поступивших с разных направлений и уровней милицейской системы Калиновского района. Разложил их пасьянсом, достал скомканный носовой платок, высморкался, чтобы открыть все возможные пути движению нужной мысли. Мысль не шла.
А картина складывалась такая. Вчера вечером в вагоне скорого поезда Пермь—Новокузнецк была совершена попытка изнасилования двух особ женского пола двумя особями мужского. Попытка закончилась причинением тяжкого вреда здоровью насильников. Сотрудники линейного отделения на железнодорожном транспорте ничего не знали о попытке изнасилования и, застав по прибытии только картину причинения тяжкого вреда здоровью, отправили двух жутко пьяных и страшно исцарапанных «в районе лица» мужчин в ближайшее медицинское учреждение, а виновниц «причинения», естественно, задержали, невзирая на то, что те были всего лишь милыми молодыми женщинами.
Подполковник прекрасно понимал, почему произошло это задержание и «заключение под стражу». Сержант из линейного опознал в пьяных и исцарапанных мужчинах известнейших калиновских авторитетов Володю Босого и Володю Маленького. И рассудил в силу угодливости своей натуры, что авторитетам, когда они придут в себя, захочется выяснить отношения с красотками. Но в ходе опроса последних выяснилось, что речь идет ни много ни мало о двух гражданках США, прибывших прямо из страны, производящей доллары. О гражданках, которые не собирались молчать, а не переставая кричали (кричала все больше одна, коротко стриженная) о попытке их изнасилования. Они даже добились составления протокола, который сержант из линейного подписывать отказался – во избежание возможных будущих неприятностей со стороны Володь.
«Что делать?» – тут же обратился с вопросом по команде сержант. Довольно скоро этот вопрос доковылял и до исполняющего обязанности начальника управления. Подполковник Шинкарь, мгновенно сориентировавшись, – велел сержанту посадить гражданок иностранного государства на ближайший проходящий поезд и с извинениями, а может быть, даже с цветами отправить в пункт их назначения. Но тут выяснилось самое страшное: американки приехали в Калинов!
– Зачем? – не сдержавшись, крикнул в трубку подполковник. Но что ему мог ответить на это несчастный сержант?
Надо было что-то решать, и тут Шинкарь затосковал. Обхватив руками большую, почти лысую сорокапятилетнюю голову, он физически ощущал, как над нею заносится для удара что-то тяжелое – меч, длань…
Когда человек не знает, что делать, он советуется. Подполковник позвонил районному прокурору Петру Петровичу Курицыну. Тот бодрым голосом человека, осознающего свою, слава Богу, непричастность к этой истории, ответил, что помочь не в силах. Прокуратура занимается делами серьезными – убийствами, похищениями, а тут рожу исцарапали. Очень чувствовалось, что прокурор понимает: все не так просто и рожи исцарапаны не у рядовых граждан, и исцарапаны не кем-нибудь, а иностранными гражданками, чуть не подвергшимися изнасилованию, но сделает все, чтобы не запачкаться в этом деле.
Еще меньше радости принес звонок главе городской администрации Василию Саввичу Гнатову. Тот вообще наорал на Шинкаря: мол, одни неприятности от тебя, полуполковник. Ну какие у нас могут быть американки, когда выборы на носу? Твое дело не спрашивать городского голову, что делать с царапающимися американками, а огородить его от таких вопросов целиком и полностью.
– Но Володя Босой…
– А про бандитов вообще молчи! Как тебе не стыдно? Ты власть, к тому же вооруженная власть, и ты боишься и не знаешь, как тебе быть с двумя нарушителями закона? До чего мы так докатимся, капитан? Кто правит страной – мэры или бандиты?
Гнатов, севший на предвыборного конька, был просто не в состоянии воспринимать факты реальной жизни. Его дух витал в прохладном пространстве высшей районной политики и не желал, чтобы его касались предметы низкой повседневной жизни. Самое противное здесь было то, что Шинкарь доподлинно знал: избирательная кампания Гнатова щедро финансируется как раз из сборов, что производят на «промзоне» те же Босой и Маленький, а распределяет известный вор в законе. Его имя подполковник даже про себя произносить не стал.
Прокурорское нежелание войти в ситуацию можно было хотя бы понять – он считался человеком Винглинского, ему плевать было на заботы Шинкаря, всегда работавшего по принципу «и вашим и нашим», лояльного по отношению к гнилой проворовавшейся власти, которую олигарх хотел сменить. А вот поведение городского головы взбесило подполковника. Сколько он ему услуг оказал – больших и маленьких, и сына-оболтуса дважды отмазывал от историй, от которых не всякий смог бы отмазать, а он рожу воротит!
Сразу вслед за приступом бешенства пришла тоскливая мысль о том, что никогда ему не стать начальником управления. Надо было вовремя переходить под руку олигарха. А он все хитрил, выкраивал, с одной стороны, смотрел сквозь пальцы на то, как начинают работать на молодого богатея его, Шинкаря, прямые подчиненные, с другой – изображал независимость, как будто представлял собой воплощенную фразу «За державу обидно». Расчет, переходящий в трусость. Стремление сохранить статус кво при любом исходе выборов обернется неприятностями при любом их исходе. Шинкарь знал фамилию того, кто займет его место в случае победы кандидатуры олигарха. Захаров. И ведь всего-навсего капитан. Ничего, обмаерят. А он, Шинкарь, заранее начавший огораживать для себя должность всего лишь зама как реальную цель, вылетит с позором в участковые. Хоть так, хоть эдак.
Но что теперь делать? Срочно начать предавать Гнатова? С удовольствием бы, но как? С чего начать?
И тут зазвонил телефон.
Подполковник с отвращением повернул к нему свою несчастную голову. Взял трубку. Морщась, поднес к уху. – Привет, коллега!
Голова Шинкаря дернулась как ударенная.
Звонил Захаров. Звонил, как всегда, бодро, весело.
– Я к тебе за помощью, супермайор.
– Чего надо? – прохрипел в трубку Шинкарь. Формально Захаров состоял у него в подчинении, но давно уже взял такой тон, что это он опекает старого товарища, учит уму-разуму, наставляет на путь. Приходилось терпеть – даже при младших офицерах. Стоит ли говорить, что Захарова Шинкарь ненавидел от всей души.
– Я слышал, наши людишки словили двух заграничных девок на поезде.
«Вот оно, – екнуло в области сердца у Шинкаря. – Как распространяется информация! Завтра небось уже и газеты напишут. Прямо Чикаго сраное».
– Словили.
– И что ты с ними нацелен делать?
– С кашей есть.
– Понимаю, закон есть закон.
– Иногда надо поступать и по закону.
– Золотые слова.
– Спасибо, что похвалил.
– Так вот я зачем тебе и звоню: давай я ими займусь. Шинкарь помедлил.
– Что значит «займусь»?
– Как ни крути, такие случаи должны проходить по моему отделу, вот я в официальном порядке и…
– Погоди.
– Чего годить, у меня уже машина под парами. Где ты, говоришь, они сидят?
– На вокзале, в комнате милиции.
– В обезьяннике?
Шинкарь вздохнул. Захаров хмыкнул в трубку.
– Ну, будем надеяться, что там народу не перебор. Так я выезжаю?
Шинкарь медлил. Он никак не мог понять, в чем тут выгода Захарова. Зачем тому его выручать?
– Приму все чин чином, с рук на руки, по бумажкам. Да чего ты менжуешься? Знаю я, что там Босой своей рожей поучаствовал, – улажу. Только это за отдельную плату.
– Какую еще плату?!
– Литр с тебя.
Плата за такую услугу была столь ничтожной, что исполняющий обязанности неуверенно заерзал на месте. Он уже многое понял. Американки эти – не простые американки. Захаров рассчитывает их как-то раскрутить себе на пользу. Вот только вид пользы оставался полной загадкой. Жадность проснулась в подполковнике Шинкаре. А может, это не из беды его вызволяют, а жар-птицу из рук тихонько выманивают? Может, самому исхитриться да и сыграть на американском случае?! Сейчас выпустишь, а завтра локти кусай с плачем.
Но сколько ни вертел в голове Шинкарь эту ситуацию, все никак она из большой головной боли не превращалась во что-то похожее на профессиональную корону.
– Так что?
– Да бери. Только литр не с меня, а с тебя, Захаров. На том конце удовлетворенно крякнули.
– Ну ты и хват, братан, всегда все по-твоему выходит. Захаров положил трубку. Шинкарь остался в полной уверенности, что его обманули, но дал себе слово любой ценой разобраться, в чем именно.



Глава девятнадцатая
Почтительная дочь

Москва, аэропорт Домодедово
Нина села на заднее сиденье машины и отвернулась к окну. Настроение у нее было паршивое. Ее миссия в Калинове и, беря шире, при Винглинском провалилась. А ведь сколько было прекраснодушных предвкушений, какие красивые намерения! Был момент, когда начало казаться: что-то получается. Маленький человек-женщина зажил с нарастающим ощущением, что приносит большую пользу обществу. И все – черту под хвост. Жизнь взяла грубой рукой за обмотанный вокруг птичьей шеи шарф и приложила тонким остроносым личиком об огромный грубый стол реальности.
За окном крутился, искрясь в проносящихся мимо облаках фонарного света, мелкий сухой легкомысленный снежок. У человека, настроенного не так мрачно, невольно возникла бы искрящаяся праздничность на сердце, но Нина была не готова к метеорологическим подаркам холодной московской земли. Ей бы больше подошел буран или другая какая-нибудь погодная гадость.
Капустин понимал ее состояние. Он сидел рядом и не спешил начинать разговор, хотя именно для этого разговора прибыл лично встречать дочь кандидата в аэропорт. Нина понимала, что разговор предстоит, и представляла всю степень его неприятности. Можно сказать, она даже боялась его, потому что так и не смогла соорудить убедительную версию истории с временным исчезновением из поля зрения в день испытания аппарата «чистой силы». Так уж она была устроена – вдохновение покидало ее, когда от него требовалось созидание вранья.
Что она скажет, когда Кирилл напрямую спросит: а что же там произошло? Сказать правду она не могла. Отлично представляя себе характер своего уже бывшего шефа и его возможности, она понимала, насколько несладко придется голубоглазому молодому человеку в камуфляжной форме, что руководил ее похищением. Хотя расстались они, можно сказать, не по-хорошему, у нее сохранилось к нему неоднозначное чувство. То есть к злости и идейному раздражению примешивалось немного приязни, что ли. В нем она разглядела какую-то человеческую неоднозначность – даже сквозь весь этот выставленный всеми щитами вперед военно-державный патриотизм. Кроме того, она не могла не сознавать, что в данном случае патриотизм был по крайней мере искренен, связан с чем-то важным в душе, несмотря на отвратительный привкус спецслужбизма, который в этой личности ощущался. Потом, в нем было нечто подлинно мужское, способность к поступкам – взял и отпустил похищенную пресс-фифу. Мало ли куда она могла побежать с жалобами! Самым трогательным в этой истории был элемент хорошей русской нелепости: пойти на смертельное дело, на тягчайшее уголовное преступление, чтобы потом кончить все разговором по душам.
Нет, хватит с нее предательств.
Винглинского она, пусть и совершенно невольно, продала. Надо уметь останавливаться и на очень скользкой дорожке.
Но с другой стороны, что отвечать Кириллу?
Вообще-то между ними давным-давно сложилось определенно товарищеское взаимопонимание, хотя Капустин был ровесник отцу. Объединяло их именно отношение к Андрею Андреевичу. В чем-то одинаковое. Они оба работали на него – можно сказать, посвятили себя ему, заведомо стали по отношению к нему в положение подчиненное. При этом оба видели в нем как бы большого ребенка и чувствовали себя в положении таких вот умных нянек при непутевом инфанте вполне комфортно. По крайней мере так смотрела на вещи Нина и была благодарна за это начальнику службы безопасности. Отсюда в общении между ними и возникала товарищеская доверительность и простота. Нина и Кирилл, Кирилл и Нина. Теперь же она почувствовала, что не сможет называть этого хорошего человека, сидящего рядом, не по отчеству. Она проштрафилась, и от этого он приобрел некоторую власть над нею.
Ну, хватит, решил Капустин. Он прекрасно был осведомлен о запутанной истории с видеозаписью лапузинского опыта на окраине Калинова. Ему, конечно, хотелось бы услышать версию дочери кандидата, но он знал, что заговаривать об этом нельзя. Этот прокол Нинули выгоднее положить в банк дочерней вины, пусть нарастают проценты тревожного ожидания. Аргументы со счета надо будет снять в самый подходящий момент.
– Когда людям не о чем говорить, они начинают петь, – сказал Капустин, глядя в свое окно.
– Что?
– Давай хоть споем, а?
Девушка закашлялась. Капустин понял, что немного перегнул палку, и заговорил обычным товарищеским голосом:
– Послушай, Нин, у меня к тебе разговор.
«Как будто я не знала», – досадливо подумала она, не отворачиваясь от зрелища несущегося за окном снегопада.
Капустин опустил нажатием кнопки стеклянную перегородку между задним сиденьем и водителем.
– У нас ведь тут образовались кое-какие новости.
В груди у Нины радостно екнуло. «У нас» – значит, дело пойдет о здешних делах, а не о ее калиновских.
– Какие новости? – спросила она все же с осторожностью: вдруг Кирилл скажет, что им известно о похищении?
– Даже не знаю, как квалифицировать. То ли хорошие, то ли плохие. В общем, важные.
– Ладно уж, излагай.
– Андрей Андреевич решил баллотироваться.
Нине вот это именно очень нравилось: что Кирилл даже за глаза называет отца по имени-отчеству, не уставая каждый раз подчеркивать дистанцию, разделяющую их. Но благодарность была смыта волной удивления. Нина отвлеклась от снегопада и, повернувшись к Кириллу, переспросила:
– Баллотироваться?
– Да. Андрей Андреевич Голодин будет претендовать на то, чтобы стать президентом России.
Нина и раньше слышала разговоры о такой возможности – телетреп, газетная болтовня. Все это кончалось издевательским комментарием, что «мистер процент» гарантированно не выйдет за пределы этого самого процента, так что пусть пробует. Ей было неприятно, но она сумела выработать в себе душевный антипод по отношению к этим клеветам. Она даже предвкушала, с какого высока будет смотреть на толпу наемных злопыхателей, когда предвыборная кампания начнется, а фамилии Голодина в списке претендентов не окажется.
А тут – вот!
Она не знала, как отнестись к сообщению.
Надо было менять всю конфигурацию сложившихся представлений. Папа был в свое время вице-премьером. Очень либеральным – хотел для страны экономического процветания. Был сожран бандой примитивных безыдейных рвачей, толкущихся вокруг трона, гордо удалился от дел, не отвечая на злобные плевки в свой адрес. Выбрался из политической канализации. Начал отмываться. А теперь обратно?
Но если он так решил, может быть, так надо?
– Я не знаю, что сказать.
– Понимаю. Но, согласись, по крайней мере одно мы обязательно должны сказать хотя бы друг другу.
– Что ты имеешь в виду?
Капустин пожевал тонкими губами и посмотрел на снегопад в своем окне.
– Что мы – именно мы двое – не оставим Андрея Андреевича без поддержки. Что бы вокруг ни творилось.
Нина поглядела в его сторону, он все еще сидел отвернувшись. Выражение лица только угадывалось по отражению в стекле, и выражение это было неопределенным.
– Ты предлагаешь мне работу в предвыборном штабе? Капустин резко обернулся.
– Нет, нет, я думаю, тебе не следует влезать в эту грязную политкухню.
– Да что вы, право, все бубните – «грязная, грязная»! Грязь приносят с собой конкретные грязные люди. Если готовить еду чистыми руками не из гнилых продуктов, то…
– Нет, Нина, слова твои прекрасны, но с практикой не согласуются. Лично я против того, чтобы ты окуналась с головой в работу предвыборной команды.
– Тогда, извини, как понять твои слова насчет «не оставим Андрея Андреевича»?
– Я от них не отказываюсь. Ты можешь помочь отцу. Очень конкретно, но формально не переходя к нему на работу.
Нина ослабила узел шарфа на шее. Ей стало немного жарко. Депрессивное состояние улетучилось, в глазах зажглись огоньки живого интереса.
– Говори, что ты для меня приготовил.
– Дело не очень приятное, насколько я могу представить.
– Кто-то должен делать и неприятную работу. Я не сказала – «грязную».
Капустин усмехнулся, взял тоненькую лапку Нины и пожал своей широкой, сухой, умной рукой.
– Тебе придется встретиться с Аллой Михайловной.
– С мамой? А с ней-то зачем?
Супруги Голодины давно жили врозь, их интересы разошлись еще до того, как расстались их кровати. Алла Михайловна профессорствовала в одном из частных московских университетов, плела ученые статьи с такой же сноровкой, как другие женщины вяжут носки, и не так давно получила даже степень кандидата богословия. Стиль поведения по жизни – мирское монашество. Нина понимала, что это как бы в укор гедонистическому обжорству жизнью, исповедуемому отцом. Чем дальше Алла Михайловна продвигалась по лестнице воздержания и самосовершенствования, тем с более высокого уровня она посылала стрелы немых укоризн в адрес Андрея Андреевича. Конечно, это была какая-то извращенная форма привязанности. Лучше б нашла себе мужа или хотя бы меняла мужиков – так считала даже сама Нина.
– Поняла, поняла, можешь не продолжать. У кандидата в президенты должна быть образцовая семья.
– Тебе даже ничего не надо объяснять.
– Ты хочешь, чтобы я с нею поговорила?
– Так надо для дела.
– Много, наверное, еще будет неприятных дел, объясняемых необходимостью для ДЕЛА.
Капустин кивнул.
– Вот поэтому я и не хочу, чтобы ты напрямую впрягалась в работу.
– Ну, насчет мамы ты можешь быть спокоен. Она не такой человек. Не станет она гадить отцу. И не потому, что проникнется осознанием важности политического момента, а потому, что в принципе не способна гадить людям.
– Я с тобой согласен, Нинуль. Ты знаешь мое отношение к Алле, я бы сам мог за нее поручиться и положиться на ее порядочность в любом деле, но только в том, которое касалось бы лично меня. А тут слишком высокие ставки, говоря суконным языком игры. Я обязан обеспечить безопасность Андрея Андреевича на всех направлениях и от всех опасностей и буду это делать.
– Понимаю, понимаю, но что конкретно ты вкладываешь в эти слова?
– Тебе надо поговорить с Аллой Михайловной.
– Это я уже слышала.
– Мы не собираемся делать из нее Хилари Клинтон.
– И не получилось бы.
– И не надо. Одним хорошим человеком останется больше. Но дело в том, что Алле придется все же чуть-чуть подыграть Андрею Андреевичу.
– Что ты под этим подразумеваешь?
– Сущую ерунду. Пару раз появиться перед телекамерами с отрепетированной улыбкой на лице. Скажем, на предвыборном участке в день голосования. Кандидат такой-то с супругой подходят к урне и опускают бюллетени. Всего несколько раз. У электората, извини за лексику, должно сложиться впечатление, что Андрей Андреевич Голодин…
– Нормальный человек, имеющий полноценную семью. Но это же ложь, Кирилл. Ведь нет никакой полноценной семьи.
Капустин внимательно-внимательно поглядел в глаза спутнице. Не сказал ничего, но так получилось, что Нина вдруг вспомнила свое состояние в начале их разговора, вспомнила Калинов, съемку, свое паническое ожидание ядовитых Кирилловых вопросов, и поняла, что с матерью говорить придется. И говорить не о двух-трех появлениях с мужем на публике, а именно о поведении а-ля миссис Клинтон. Журналюги так и так ведь все раскопают. Мама, конечно, человек порядочный, до сих пор отца, кажется, любит, но все же трудно сказать, на какие жертвы она ради него готова.
– Хорошо, хорошо, Кирюша, я поговорю с мамой. Ничего не обещаю в смысле конкретного результата, но напрягусь.
– В конце концов, Нинуль, это ведь все ради него. Своей корысти мы с тобой не преследуем.
«Как все интересно поворачивается, если уметь правильно повернуть», – подумала Нина, опять отворачиваясь к картине снегопада.



Глава двадцатая
Есть ли жизнь на Марсе?

г. Калинов
Примерно через неделю после случая с двумя американками Варвара Борисовна Дерябкина, ничего не слыхавшая о жутких событиях на железной дороге, сидела на своем рабочем месте и работала. Варвара Борисовна была пожилая полная некрасивая женщина с собранными в пучок на затылке пегими волосами и в тяжелых мутноватых очках, одетая в коричневое, еще кримпленовое платье. По виду обычная пенсионерка, а на самом деле – одна из представительниц художественной элиты Калинова. Член союза писателей СССР, руководитель литературной студии «Каменный цветок» и главный редактор альманаха «Калиновские самоцветы». В прежние времена она писала повести о пионерах – любителях родной южноуральской природы – и время от времени публиковала их в «Костре» и «Пионере». Пользовалась уважением местного партийного начальства, являлась непременным участником всех городских торжеств, любила походы по школам с затеванием задушевных бесед о смысле советской жизни с учащимися средних и старших классов. Своих детей у нее не было, а стало быть, не было и внуков, так что с крушением прежнего строя жизни она утратила и круг привычного общения. Но духовно выстояла, нашла себя в новых условиях. От прежних властей ей досталась однокомнатная квартира в панельной пятиэтажке, «Москвич-407» универсал и комната в районной библиотеке, где и базировались вышеназванные «Каменный цветок» и «Калиновские самоцветы».
Студия и альманах очень не походили в своей работе друг на друга. Студия собиралась регулярно каждую среду, порой приходило до двадцати человек – пишущих и интересующихся литературой. Здесь проводились и обсуждения конкретных, только что сочиненных текстов, и дискуссии на общие, как правило, расплывчатые темы. Альманах же постоянно пребывал в состоянии при смерти.
Имелись в наличии всего два полноценных выпуска да верстка третьего, набранная еще четыре года назад и покорно вылеживавшаяся в ящике стола руководительницы в ожидании лучших времен. Идея альманаха питалась такой эфемерной пищей, как финансовые обещания городского руководства. Однако калиновские самодеятельные литераторы были благодарны мэру Гнатову даже за то, что он не отказывался регулярно эти обещания выдавать.
В преддверии выборной кампании упования и чаяния пишущих калиновцев усилились. Все были в большей или меньшей степени уверены, что борющиеся за местный трон политики непременно захотят использовать такой мощный информационно-творческий тандем, как студия и альманах. Ждали чего-то напоминающего золотой дождь. Василий Саввич Гнатов зашел на одно из собраний студийцев, посидел минут десять, очень хвалил «работу и усердие» собравшихся, сказал, что из одного чувства калиновского патриотизма должен поддержать деятелей местной культуры. «Куда же мы без культуры, друзья-товарищи? Мы же останемся без нее безкультурными». И ушел, оставив после себя у присутствующих состояние, близкое к общему ликованию.
Надо сказать, что Варвара Борисовна была хоть и самым заслуженным, но не единственным профессиональным литератором района. Имелись еще два. Два поэта. Один – дикий авангардист, другой – лютый националист. Члены разных союзов российских писателей, одинаково, впрочем, презиравшие «богадельню» Дерябкиной. Оба они также собирались подкормиться на предвыборной ниве.
Авангардист Тальберг дневал и ночевал в окружении Ивана Михайловича Тимченко, директора местного отделения Сбербанка, кандидата в мэры Калинова от партии олигарха. Иван Михайлович, вызволенный пару лет назад Винглинским из какой-то неприятной финансовой загогулины, был предан избавителю телом и душой. Тальберг считал, что либерально мыслящие финансисты должны любить поэзию без рифм и знаков препинания, хотя это в общем-то никем и не доказано. Тальберг делал свои сочинения все более малопонятными, надеясь, что когда-нибудь его оценят и одарят. Пока же его лишь подкармливали – на всякий случай.
Бард-националист Божко подвизался совсем в других кругах. Его чаще можно было заметить на сходках местной братвы, где он создавал «атмосферу» своим хрипатым шансоном. Популярность у него в этих кругах была твердая, но он тосковал от мизерности местных масштабов и не уставал мечтать о том, как из калиновских саун и ресторанов вынесет правду жизни здешних пацанов на широкую российскую сцену. Ему множество раз обещали «прямо завтра» дать денег на запись персонального диска, но все кончалось «сегодня» текилой и девками.
И вот посреди этого переплетения интриг и борьбы самолюбий, тайной и явной, сидела Варвара Борисовна Дерябкина и в десятый раз редактировала верстку третьего номера альманаха «Калиновские самоцветы». Ведь некоторые тексты устаревали морально из-за постоянных изменений в районной и общероссийской жизни. Поступали новые сочинения, настолько актуальные, что было бы преступлением оставить их вне готовящегося выпуска. Некоторые авторы умирали, и тут же вместе с ними умирали их стихи. Но, к счастью, подчиняясь требованиям диалектики, врывалось в литературу племя новое, с горящими жадными глазами. Как было не дать ему место под солнцем?! Варвара Борисовна самозабвенно полировала тело любимого детища, подозревая, что альманах этот может оказаться ее последним высказыванием в лицо обезумевшему миру.
И вдруг она услышала хруст снега за окном.
Варвара Борисовна замерла.
Она никого не ждала сегодня, в четверг, да еще в столь поздний час.
И это не могли быть запоздалые посетители библиотеки, потому что час действительно был поздний.
Здание библиотеки одноэтажно стояло в глубине небольшого, но довольно дремучего городского парка, от ворот которого вела к нему тропка – узенькая, как всякая дорога, ведущая к истинному знанию и творческому озарению.
Шаги приближались.
У студии был отдельный вход. Варвара Борисовна слышала, что шаги, во-первых, не одиночные, во-вторых, какие-то неуверенные, как будто явившиеся не знают, что вход не с фронта, а с торца здания. В другое время хозяйка студии осталась бы абсолютно спокойна, но сейчас, когда все так взвинчены и раздражены… она придвинула к себе телефонный аппарат и спрятала рукопись альманаха в ящик стола. И закрыла ящик на ключ.
Шаги замерли за дверью.
Там мог быть кто угодно. И пьяный Божко с приятелем, явившийся, чтобы отвратительно наскандалить. И какой-нибудь стыдливый скрытный стихотворец, слишком юный или слишком пожилой и потому не желающий, чтобы его видели входящим сюда.
Дверь отворилась.
Вошли, неестественно дружелюбно улыбаясь, две девушки в ярких куртках. Одна коротко стриженная, вторая с копной рыжих волос. Даже в помещении, освещенном всего лишь одной настольной лампой, они умудрялись выглядеть довольно живописно. Коротко стриженная сказала:
– Здравствуйте. Рыжая сказала:
– Хай.
– Что вам, девушки? – спокойно, с полным ощущением своих особых литературных полномочий спросила Варвара Борисовна.
– Меня зовут Лайма, а это – Джо. Руководитель студии Дерябкина почувствовала легкий приступ дурноты.
– Что вам, девушки? – повторила она.
Коротко подстриженная быстро огляделась, как бы решая, стоит ли вообще здесь о чем-нибудь заводить речь. Обстановка была, конечно, сиротская. К столу Варвары Борисовны перпендикулярно был приставлен еще один стол, а к нему три стула. Тут в узком кругу заседал актив студии в дни подготовки широких дискуссий. Вдоль стен тянулись два ряда деревянных кресел с поднимающимися сиденьями – остатки сгоревшего давным-давно летнего кинотеатра «Орион». На них в основном и находили себе места студийцы и гости заседаний-дискуссий. Одну из стен занимала огромная карта Советского Союза, на другой висел портрет Путина рядом с портретом Пушкина. За спиной у Варвары Борисовны громоздилось целое монисто из вымпелов и дипломов, заслуженных как самой руководительницей, так и руководимой ею организацией.
Осмотрев все это быстро, но не бегло, коротко стриженная иностранка (Варвара Борисовна уже поняла это) сказала с непонятным воодушевлением:
– Мы к вам.
– А вы откуда?
– Из Америки.
– А кто вы?
– Американки. Я – Лайма, она – Джо.
«Ну что ж, – сказала себе Варвара Борисовна, – надо суметь пережить и это». Следовало задать какой-то вопрос: чувствовалось, что правила вежливости этого требуют.
– Вы у нас проездом?
– Поездом, конечно, да. Правда, была драка, но мужики сволочи, вам же не знать ли.
Варвара Борисовна так и не поняла, проезжают ли американки через Калинов или прибыли конкретно в него, но почему-то решила, что не это в данный момент существенно. И сказала:
– Понятно.
– Вот и хорошо, – обрадовалась активная американка, – значит, договоримся.
Варвара Борисовна покосилась на телефон, но преодолела искушение. Да что это, в самом деле, за низкопоклонство наоборот?! Почему появление иностранок, может быть, ничего из себя и не представляющих, приводит в постыдный трепет ее, довольно заслуженную гражданку своего отечества. Мы открыты для общения и сейчас дадим это почувствовать нашим гостьям.
– Здесь литературная студия.
– Вау.
– Не вау, а «Каменный цветок».
– Каменный цветок? – переспросила Лайма. – Красиво.
Лесть обезоруживает, особенно лесть из уст иностранца. Варвара Борисовна невольно смягчилась. Даже попыталась пошутить:
– Вы приехали к нам за литературной консультацией? Лайма закатила глаза:
– Русская литература великая. Один Толстой какой. Глаза Варвары Борисовны Дерябкиной повлажнели: когда иноземец превозносит Толстого или Достоевского, современному русскому литератору кажется, что и ему самому чуть-чуть перепадает. Лайма явно отсканировала этот момент в настроении хозяйки полутемной норы, заваленной бумагами.
– У нас вот к вам какой предлог.
И Варвара Борисовна, не моргнув глазом, выслушала из уст Лаймы совершенно фантастическую историю. Оказывается, в появлении двух этих экстравагантных молодых особ здесь, в снегах Южного Урала, не было ничего особенного. Девушки работают в большом бостонском издательстве «Паноптикум» (Лайма) и в благотворительной организации «Идеи без границ» (Рыжая). Они представляют собой мини-группу одной относительно новой программы, осуществляемой совместными силами этих «подозрительных лавочек», как подумала про себя все еще находящаяся в лапах предубежденности пожилая писательница.
– Вы должны были смотреть в Интернет, – энергично настаивала Лайма.
«Я сама знаю, куда мне смотреть», – подумала Варвара Борисовна, но слушала все внимательнее.
– Сущность программы заключается в том, чтобы дать выход – «мировое измерение» – самым новым, самым «ненормальным» (безумным, поправила про себя Варвара Борисовна) идеям. Издательство «Паноптикум» старается не работать со слишком традиционными жанрами литературной фантастики – сайенс-фикшн, фолкфэнтези, толкиенистика… Как показывает американский, британский и австралийский опыт, ростки указанных новых идей пробиваются прежде всего в провинции, «в медвежьих углах, правильно?» А в России, как известно, самые медвежьи углы из всех возможных. У программы, представляемой американскими гостьями, две цели: собрать урожай и дать толчок.
– Да-да, мы будем платить.
Имелось в виду, что, по предъявлении идеи, уже доведенной до состояния удобоваримой рукописи, они заплатят вполне реальные деньги и даже выдадут что-то вроде аванса, если автор убедит их, что сможет свою идею до такого состояния довести.
Варвара Борисовна отметила про себя сообщение о деньгах, но не подала вида. В ней сработала не личная алчность, а должностная рачительность. Американок она начинала воспринимать не как волков в овечьей шкуре, но как всего лишь паршивых овец, и уже высматривала те клоки шерсти, что можно будет попытаться из них вырвать.
Понимая, что ее понимают, Лайма решительно продолжала. Оказывается, у них с подругой уже имелся план конкретных действий, и она готова была предложить хорошо разработанные и апробированные ими методы. Выяснилось, что эти новейшие американские методы удивительно совпадают с теми формами студийной работы, которые Варвара Борисовна практиковала в своем «Каменном цветке» тридцать последних лет. Лайма полагала, что нужно будет оповестить через активистов студии как можно более широкий круг людей, могущих иметь интересы в названной области, и назначить дни регулярных встреч и обсуждений.
– Можно здесь? – Лайма обвела рукой помещение.
– Только здесь, – сказала Варвара Борисовна. Она уже почти совершенно успокоилась. И прикидывала, как бы это понадежнее овладеть подвернувшейся ситуацией. Американок она видела насквозь. Обычные колониальные торговки, сошли на уральский берег с чемоданом стеклянных бус, за которые хотят скупить все самоцветы народной аборигенской мудрости. Здесь отстегнут пару-другую сотенных, а там, у себя, в дебрях голливудского сценарного ада, перепродадут идеи русского настоя за баснословные суммы. Но не будем воротить носа и проявлять гордую обидчивость, лучше хоть что-то, чем полное обычное ничего. Варвара Борисовна вдруг внезапно призналась себе, что вся ее самоотверженная возня с версткой третьего номера «Самоцветов» есть чистое искусство для искусства. Никто никогда не даст денег на это издание. Гнатов потому, что наверняка проиграет выборы. А Тимченко потому, что эстетически аннексирован Тальбергом. Хоть бы комнату не отобрал, когда въедет в районный кремль. А американские денежки могут оказаться палочкой-выручалочкой. Надо только удостовериться, что девушки именно те люди, за которых себя так энтузиастически выдают.
Варвара Борисовна потребовала документы. Лайма, уже многократно предъявлявшая свои «корочки» разным властным людям в этом городе, радостно полезла в карман. По ее ощущению, дело устраивалось.
Джоан смотрела на нее с тихой приязненной улыбкой. Дочери мистера Реникса страшно нравилась новая подруга, прямо-таки посланная ей провидением две недели назад в обычном городском супермаркете. Да, Джоан страстно желала расследовать тайну отцовского дела. Она быстро поняла, кем является дядя Фрэнк. Достаточно быстро для того, чтобы не выдать ему диск с последними отцовскими материалами. Она ничего не имела против национальных спецслужб, делающих большую полезную работу, но какое-то тонкое, трудноопределимое чувство советовало ей держаться от них в сторонке. Поэтому она сочла за благо не рассказывать дяде Фрэнку о своем намерении съездить в Россию и поговорить там с людьми, которые занимались той же проблемой, что и отец. По информации, полученной из Интернета, выходило, что главные знающие русские проживают глубоко в Сибири, в маленьком городке, и находятся под крылом некоего нефтяного магната. Только один из замешанных в этой истории персонажей имел московский адрес. Джоан очень не хотелось бросаться в пучину темной тайги, и она попробовала обойтись малой жертвой – позвонила по московскому телефону. Никакого специалиста по «чистой силе» она не обнаружила, зато у нее состоялся дикий по нелепости разговор с раздраженной женщиной. На заднем плане разговора плакал ребенок. Наверное, голодный, решила Джоан. Что не удивительно для страны, недавно сбросившей путы тоталитаризма и еще не успевшей добраться до благ нормального западного образа жизни. Конечно, это не Дафур… но Джоан обнаружила, что уже не так уверена в том, что в скором времени поедет в Россию. И тут встреча с Лаймой.
Джоан даже не могла толком восстановить в памяти, как, собственно, произошло это знакомство, настолько легко, просто и естественно все случилось. Уже через пару дней они вместе пошли в фитнес-клуб, а через четыре дня Джоан рассказала новой подруге о своих российских планах. Только о диске отца не упомянула. Решила оставить эту информацию заповедной до встречи с тем человеком… Параметры этого будущего знакомого рисовались ей смутно, о нем было известно лишь то, что он скорее всего окажется русским. А может быть, и никто не выпьет нектара из этого цветка, если она не опознает во встреченных ею людях во всех смыслах достойного.
Лайма даже всплеснула руками после рассказа Джоан: мол, тебя-то мне и надо. Рассказала о программе своего издательства, о своей предстоящей командировке в Мексику. Помимо русского, как выяснилось, она владела еще и испанским.
– Давай я тебе помогу. Тем более что это почти совпадает с планами моей работы.
Лайме удалось перепрограммировать заказ начальства с Мексики на Сибирь. И почти уже отступившая от своего замысла Джоан решила ехать. Вдвоем веселее. Оказалось, не только веселее. Лайма взяла над зеленоглазой подругой полное конструктивное шефство. Она придумала для нее «прикрытие» – членство в благотворительной фирме «Идеи без границ». Частному американскому лицу много труднее приходится в неустроенном русском мире, чем члену международной организации. Русские – нация коллективов и еще не до конца привыкли доверять приватной инициативе. Кроме того, из-под «прикрытия» удобнее осматриваться на местности. Глупо же выходить на площадь Калинова с плакатом: «Ищу изобретателя абсолютного топлива». Надо иметь возможность приглядеться к людям и обстановке, а для этого лучше всего подходит какой-нибудь убедительный гуманитарный статус. Программа издательства «Паноптикум» такой статус гарантирует и даже дает законные инструменты для интеллектуальной провокации, без чего провинциальную публику пришлось бы расшевеливать слишком долго.
А этот последний случай в поезде, когда два симпатичных, мужественных, веселых, хорошо одетых парня вдруг превратились в двух озверевших насильников? Что бы я в такой ситуации делала одна? – спрашивала себя Джоан и не находила ответа. Лайма дралась как свирепая дикая кошка. Джоан до слез была тронута преданностью и самоотверженностью подруги.
– Организация такой работы потребует финансирования, – сказала Варвара Борисовна.
– Разумеется, – ответила Лайма.
– Мы – фирма бюджетная, а в бюджете на этот год нет такой статьи расхода – «ненормальные идеи».
Лайма улыбнулась:
– Мы не сильно так нарушим ваши финансовые правила, если осуществим выплаты наличными?
Варвара Борисовна задумалась. Она была от природы человеком абсолютно законопослушным, копейки чужой не присвоила, а тут это упоминание про «финансовые правила». А вдруг и правда – нарушение? Но какой есть другой путь? Счета студии не имеет. Перевести деньги Гнатову? И ждать потом до скончания века, когда он отдаст? Нет, это совсем уж извращение: не администрация финансирует литературную студию, а литературная студия финансирует администрацию. У Варвары Борисовны даже уши распылались от переживаний.
Американка наклонилась к ней:
– По желанию вашей стороны и факт, и форма финансирования могут стать коммерческой тайной нашей стороны.
Вступить в сговор с иностранкой против своих налоговых органов?
– Детали мы еще обсудим. – Говоря это, Варвара Борисовна пообещала себе, что непременно придумает, как выйти из ситуации.
Американка вновь наклонилась к ней и сказала, что у нее есть одна маленькая просьба.
– Какая? – деревянно спросила хозяйка студии, боясь, что ее аккуратно подводят к краю лестницы, по которой шаг за шагом начнется сползание в пучину предательства национальных интересов.
Выяснилось, что все не так страшно. Американкам необходимо жилье. Их не устраивает отель, в котором их поселили, и они хотели бы снять что-нибудь в частном секторе – отдельную, например, квартиру.
– Да, отели у нас… – и тут в сознании писательницы блеснуло: есть же замечательный выход! Лешкина квартира. Взрослый племянник, сын покойной сестры, уехал на месяц в отпуск, а ключи оставил своей надежной и порядочной тетушке. – Думаю, я смогу вам помочь.
– Это отдельная плата, я понимаю.
«Это отличная отговорка для тех, кто захочет спросить: откуда у вас, бабушка, такие многочисленные доллары?» – подумала бодро Варвара Борисовна.



Глава двадцать первая
В круге первом-3

Подмосковье, клуб финансового университета 
Небольшая кавалькада из трех черных «мерседесов» пронеслась мимо Парка Победы в сторону Можайского шоссе, разбрызгивая комья талого снега. На заднем сиденье средней машины сидели Голодин и Капустин. Первый был мрачно-сосредоточен и погружен в себя, второй непрерывно занимался своим раскидистым телефоном, в котором содержался, казалось, целый передвижной секретариат. Отдавал команды, получал сообщения.
– Вас, Андрей Андреевич.
– Что еще? – недовольно покосился кандидат на протянутую трубку.
Капустин сделал такое выражение глаз, что было понятно: говорить придется. Андрей Андреевич вздохнул. Ему сейчас было не до разговоров. Через десять минут должна была состояться его первая встреча с избирателями в роли участника президентской избирательной кампании, и он никак не мог почувствовать в себе нужного уровня уверенности, без чего выходить на сцену перед несколькими сотнями людей нельзя. А тут лезут со звонками.
– Да, это я. А, здравствуй, Ирок. Нет, рад, очень рад слышать. Я понимаю, что ты берешь меня за горло. Да, да, и помню, что давно прошел день платежа.
Кандидат посмотрел на начальника службы безопасности. Тот что-то прошептал одними губами.
– Распоряжение уже отдано и платежные бумаги, как я понимаю, подписаны. Как это я не помню, подписывал или не подписывал. Я все помню.
Капустин наклонился к его уху, опять что-то шепча.
– Я вообще на таких бумагах подписей не оставляю. Поэтому не прессуй меня, не надо. Я знаю – ты умеешь, но не надо. Тебе известно, как я к тебе отношусь. Короче, уже скоро, уже совсем скоро. Извини, мне тут уже пора… да, дорогая, да.
Андрей Андреевич отшвырнул от себя телефон – Капустин еле успел его подхватить.
– Послушай, я что – до скончания века буду платить этой японской дылде?
– Пока придется.
Капустин не стал уточнять, что деньги на поддержание партии естественного политического союзника тратятся не совсем уж свои.
– Хоть бы польза от нее какая-нибудь была. Колонна черных «мерседесов» пересекла Окружную дорогу и понеслась по Минскому шоссе.
– Это страховка своеобразная. Или, если хотите, крючок. Кто знает, вполне ведь может настать момент, когда без нее нам будет и не обойтись.
– Что-то ты странно настроен сегодня. Я, по правде говоря, считал, что Ирку ты терпеть не можешь.
– Это так. Но денежки советую заплатить.
– Тогда плати.
Капустин кивнул и полез во внутренний карман пиджака.
– Мы уже недалеко от места назначения. Давайте повторим некоторые моменты – наши исследовательские группы поработали. Здесь у меня сценарий возможных неприятностей.
– Что ты имеешь в виду?
– Наши ребята проанализировали состав аудитории – техническая и недогуманитарная интеллигенция.
– Какая-какая?
– Будущие финансисты, бухгалтеры, менеджеры… Одним словом, аудитория ни в коем случае не враждебная.
– Это хорошо.
– Для начала да. Полет на малой высоте, так сказать. Но и здесь возможны свои подводные камни.
– Слушай, ты сегодня не выспался. Какие во время полета могут быть подводные камни?
Капустин улыбнулся:
– Зато вы, как я вижу, в неплохой форме. Это очень важное качество – умение схватить противоречие, нелепость в речи собеседника.
– Ты не собеседник, ты начальник службы безопасности.
– Разумеется. Так вот, даже из сочувствующего зала неизбежно прозвучат неприятные вопросы.
Андрей Андреевич длинно вздохнул.
– Что отвечать на инсинуации относительно недвижимости – это мы отработали. Тут у нас стена аргументов, главное – их не забыть, не перепутать местами. Но, кроме того, надо быть готовым и к мелким уколам. Иногда с помощью всяких там шпилек можно полностью уничтожить оратора. Вот это, – Капустин потряс в воздухе листком бумаги, – список потенциальных шпилек.
– Ну давай.
– Как показывает практика, какая-нибудь бесплатно сердобольная сволочь обязательно спросит о нищих на улицах, появившихся после того, как прогнали большевиков. Здесь рекомендуется отвечать следующее: вы правы (и вообще полезно почаще соглашаться с аудиторией), при Ельцине нищие действительно выползли на улицы и расселись в подземных переходах, но откуда они там появились? Не с Луны же прилетели.
– И откуда?
– А здесь надо сделать серьезное лицо, хотя в общем-то улыбаться полезно, пусть у нас и не Америка. Надо сделать серьезное лицо, подпустить самую чуточку надрыва в голос и сказать, что приползли они, нищие, прямо из-за колючей проволоки. Была в советском законодательстве статья за бродяжничество. Так вот надо самих нищих и спросить, где им больше нравиться сидеть – на зоне или в Парке культуры на газоне.
Андрей Андреевич одобрительно выпятил губы.
– А в финале ответа надо сказать, но как будто между прочим, уже вроде бы читая следующую записку из зала: вот, мол, странно – Ельцина давно нет, а нищие на улицах есть.
– А почему ты думаешь, что финансисты будет именно про бедность спрашивать?
– Будут обязательно. Любое богатство вырастает из большого количества отдельных бедностей. И те, кто собирается обладать богатствами, должны быть уверены, что их кандидат знает природу происхождения бедности и управления ею. Не склонен заигрывать с носителями, так сказать, природной, имманентно им присущей бедности. Не носится с бредовой идеей, что с помощью урезания богатств можно урезать бедность. Вообще тут важно быть готовым к импровизации. Ведь могут спросить не про нищих в подземных переходах, а про прилично одетых старушек, что роются в мусорных баках.
– Да, а как быть с баками?
– Бак тоже можно повернуть другой стороной. Расскажите им про своего старого знакомого – дворника. Дворника с сорокалетним стажем.
– Не было у меня знакомых дворников.
– Кто это станет выяснять, Андрей Андреевич? Скажете, что жили в старом московском дворе, и там был дворник. Он застал в качестве молодого веселого татарина с метлой еще хрущевскую оттепель. И вы однажды в порыве приязни к простому человеку как-то посетовали, что вот, мол, какие нынче времена – бывшие школьные учителя в мусорных баках роются. А он вам отвечает, бывалый дворник: оно и понятно, что роются. Раньше-то ничего ценного в мусорных баках найти было нельзя, теперь же мусорки стали богатые, есть ради чего рыться. Разжирел народ – такое выбрасывает…
– Этого татарина твои креативщики выдумали?
– А что, не нравится?
– Смешно немного. Ладно, попробуем. Но кроме мусорных баков будет ведь и политика. Двойные стандарты, то да се…
– Вы совершенно правы, Андрей Андреевич. Это любимое словосочетание в телевизоре, любая бабка на скамеечке у пруда, только тронь ее, сразу же запоет про двойные стандарты, как будто они донимают ее больше, чем гипертония.
– Вот именно.
– Мои парни предлагают такую форму ответа: Тегеран-43.
– При чем здесь Тегеран? Насчет бомбы, что ли? Капустин быстро пробегал глазами строчки на листке.
– Нет, я понял, это был такой фильм советский – «Тегеран-43». Спрашивается у аудитории: а почему, собственно, Сталин проводил встречу с Черчиллем и Рузвельтом в Тегеране?
– Почему?
– Потому что чувствовал себя в Иране как дома. Там просто стояли наши войска. Никто не спрашивал у иранского правительства, хочет оно принимать у себя эту встречу или нет. Вот классический пример применения двойных стандартов. Мы сейчас возмущаемся, что Америка не дает Ирану развивать свою атомную энергетику, а почему мы не возмущались, когда наша страна обращалась с Ираном – не маленьким государством, между прочим, – как со своей полуколонией? То есть, чтобы не растекаться мыслью, двойные стандарты нас возмущают, когда их применяют к нам, и вызывают наше одобрение, когда мы их применяем к кому-нибудь. Вообще тоска по великой державе – это тоска по праву применять двойные стандарты в своей политике. Надо быть честными хотя бы с самими собой. Если мы говорим, что хотим быть великой державой, это значит, что мы как народ готовы оправдать великую несправедливость, которую несет с собой деятельность великой державы в мире.
Машина сделала плавный поворот, съезжая с шоссе к небольшому городку, еле различимому за пеленой опять начавшегося снега.
Капустин отдал шпаргалку кандидату, тот сунул ее в карман.
– Вы правильно меня поймите. Разумеется, эти подсказки так – мелочь, а вдруг пригодятся. Главное – наше понимание магистрального курса. Модернизация через либерализацию. Ну, это вы знаете лучше меня. Нельзя увеличить скорость движения автомобиля одним лишь закручиванием всех гаек на нем. Выборность мэров и губернаторов и далее по списку.
Машина остановилась перед четырехэтажным зданием. Над его крыльцом распростерся веером огромный козырек, под козырьком выжидательно топтались пять-шесть мужских и женских фигур в наброшенных на плечи пальто.
– А где фанфары? – усмехнулся Андрей Андреевич.
– Лучше, чтобы фанфары были в конце, а не вначале.
Выбрались. Голодин максимально дружелюбно поздоровался с директором института и еще какими-то людьми, натянуто улыбавшимися ему. Разделись. Кандидат в ожидании момента, когда можно будет войти в зал, прохаживался по вестибюлю между кадками с полузасохшими пальмами, смотрел в широкое окно на перепарковывающиеся «мерседесы» своего кортежа. Они делали это, явно оставляя для кого-то место, и вдруг его осенило. Он схватил за предплечье директора института:
– А Эдик? Эдик еще не приехал?
Хозяин праздника пожал плечами и тихо сказал, что нет, нету гроссмейстера. И, возможно, не будет.
Андрей Андреевич отпустил директора, нашел глазами Капустина и мигнул ему: ну-ка, отойдем.
Отошли к самой густой пальме.
– Что это такое, Кирюша? Он же обещал.
– Обещал.
– Он же только что из Вашингтона.
– Да.
– Ему там что, не все объяснили?
– Я не знаю, с кем именно он встречался, но информация была, что Оскаров дал добро.
– Хорошенькое дельце. Если уж и начинается все так… Я, значит, теперь один буду давать этот сеанс одновременной игры в демагогию против пятисот голов?
– Я все время пытаюсь связать с ним, – Капустин показал телефон, – но недоступен.
Кандидат отвернулся от начальника службы безопасности.
– Ох как я буду недоступен, когда ему будет надо.
– Пора, Андрей Андреевич, – вежливо пригласил директор, указывая рукой в сторону открытой двери, откуда доносился рокот человеческого моря. Недоброжелательный.
Ожидания не обманули Голодина. Если б охранники кандидата знали такое словосочетание – «опрокинутое лицо», то, увидев своего шефа, вышедшего в вестибюль, они бы подумали, что у шефа выражение лица совершенно соответствует этому словосочетанию. Плюс ко всему в глазах Андрея Андреевича застыл один немой, но кричащий вопрос: «Что это было?»
Капустин, выглядевший тоже не лучшим образом, шел по правую сторону от кандидата. Директор института семенил по левую и что-то шептал про какой-то чай.
Выйдя на середину вестибюля, Андрей Андреевич с отвращением посмотрел на здешние пальмы, потому что смотреть на людей он вообще был сейчас не в состоянии, и развел слегка руки в стороны для того, чтобы на него смогли надеть пальто.
У крыльца в добавление ко всем прочим приятным моментам этого мероприятия собрался небольшой пикет. Плохо одетые, но, видимо, искренние в своих убеждениях молодые люди держали плакаты с плохо написанным текстом, залепляемым волнами мятущегося снегопада. Проходя сквозь эту жалкую стену, Голодин жестом надрывного артистизма послал им почему-то воздушный поцелуй. Из каких глубин его богатой натуры вырвался этот порыв, объяснить было трудно, но зато он был зафиксирован телекамерой, выскочившей откуда-то верхом на плече худоногого оператора. Что за камера, кто позвал – осталось неизвестным.
Минут пять ехали молча.
Капустин время от времени отвечал на поступающие звонки. Коротко, четко, почти сердито. Потом достал из кармана серебряную фляжку с коньяком и протянул шефу.
– Слушай, – сказал тот, отстраняя ее. – Это, ты говоришь, «дружественная» аудитория?
– Н-ну да.
– А как бы повела себя враждебная? Капустин вздохнул.
– Только не надо говорить мне всякой этой ерунды!
– Какой, Андрей Андреевич?
– Что первый блин комом и такое всякое.
– Ладно, о блинах ни слова.
– Ты мне лучше про Эдика объясни. Что, шахматист лучше меня просчитал этот ход? Знал, что ехать в эту чайную не надо?
– Не думаю, что так.
– А как, Кирюша? Этот гад в белом фраке гордо не приехал, а я как идиот рассказываю гогочущей толпе про татарские мусорные баки!
– На самом деле это было лучшее место во всей беседе. А что касается Оскарова, объяснение тут, думаю, другое. Ничего он не просчитывал, просто по природе своей любит мутить воду. Да, в Вашингтоне он дал, я уверен, обещание работать на вас, но по дороге обратно его начало выворачивать. У нас же все смотрят в генералы.
– Но на кой хрен мне такой союзник, если он такое выкидывает с первого шага?
– Андрей Андреевич, да я с самого начала был не рад. Эдик – человек увлекающийся, до страсти обожает куда-нибудь влезть и все там поставить с ног на голову. То он шахматный мир перевернул, а не так давно решил, что шахматного ему мало, и решил вообще все взорвать к чертовой матери.
– Что взорвать?
– Новая хронология – слыхали? Пара профессоров-астрономов доказывают, что мы неправильно время считаем, что…
– А, это? Знаю, знаю. Я как дошел до места, где говорится, что Куликовская битва была на Таганке в 1812 году, так и плюнул.
– Он и в вашу партию, и во всю эту предвыборную кутерьму влез, чтобы создать еще большую кутерьму.
– Пошел он к черту!
Капустин хотел было спрятать фляжку с коньяком, но Андрей Андреевич забрал ее себе, отщелкнул пробку и стал посасывать.
– Но есть и другие новости, помимо неприятных.
– Приятные? Говори!
– Я не сказал приятные, я сказал – другие.
– Все равно, шпарь. Лишь бы перебить эту институтскую кислятину в голове.
– Стало известно, кто выдвигается от Кремля. Голодин аж подпрыгнул до мягкого потолка.
– Кто?! Нестер? Или Лапоть?
– Нет. Не Нестеров и не Лаптев.
Физиономия кандидата заполыхала от нахлынувшего волнения и коньяка.
– Не морочь, давай, лепи.
– Оба.
– Что значит… Как оба?!
– Кремль решил поддержать две кандидатуры – и Нестерова, и Лаптева.
Откинувшись на сиденье, Андрей Андреевич некоторое время молчал.
– Проверено?
– Да, уже сегодня вечером будет в новостях.
– Тогда объясни. Это же изменение всей тактики. Они не рассчитывают все сделать в первом туре?
Капустин пожал плечами.
– Я еще подробно не анализировал эту новость, да потом, надо еще получить всю аранжирующую информацию, факты эти сами по себе головаты. Одно несомненно: тактика у них будет не та, к которой мы готовились.
– Так это удар по нам?!
– Не обязательно. Очень может быть, что они сменили свою бывшую тактику на худшую. Но не станем спешить. Понаблюдаем, как говорят лекари. Возможно, они собираются устроить «свой» второй тур, не надеясь на твердую победу в первом.
Андрей Андреевич опорожнил фляжку.
– Есть и еще, – сказал Капустин.
– Не надо еще.
– Я не о коньяке, а о новостях.
– Да?
– Алла Михайловна дала согласие.
– Серьезно?
– Абсолютно. Мы не будем ее особо загружать, главное – она готова немного попозировать ради поддержания образа нормальной антисоветской семьи.
– Спасибо. Ты все-таки гений, Кирюша… Вот в чем я сомневался так уж сомневался! Чтобы Алка…
– Не я.
– Что не я?
– С Аллой Михайловной говорила Нина.
Андрей Андреевич замолчал, тяжело задышал. Отвернулся к окну.
– Ты не гений, Кирюша, ты – гад!
– Это было ее решение.
– Но твоя инициатива.
– Я просто не скрыл от нее некоторые факты. Последовало продолжительное молчание. Машина врывалась в осажденную снегопадом Москву.
– Но я же однозначно тебе говорил: я не хочу, чтобы Нина влезала в эту помойку.
– Зато она хочет. То есть не в помойку влезть, а вам помочь. Для нее это естественно, она многое умеет, и ее даже обидит то, что вы будете держать ее в стороне. Вон, даже Алла Михайловна прониклась важностью ситуации, а вы хотите, чтобы дочь оставалась равнодушна и спокойна, когда отец ведет такую…
– Ну не хочется мне, Кирюша, не хочется. На сердце тяжело, как подумаю обо все этом, о ее участии. Ладно, сделала она то, что ты ей подсунул, уговорила мать – и хватит. Не играй больше на моих и ее нервах. Понял?
– Понял.
– Это приказ.
– Понял, что приказ.



Глава двадцать вторая
«У старого охотника»

г. Калинов
В нескольких километров от страшноватых промышленных окраин Калинова, в распадке меж двумя холмами, окруженный заснеженными елями, каждая из которых могла бы с успехом сыграть роль кремлевской, стоял небольшой деревянный дворец – загородная резиденция Сергея Яновича Винглинского. Домик, в общем-то купленный по случаю и, как казалось тогда, без особой надобности, в складывающемся на сегодня узоре обстоятельств сделался важным объектом.
Уже в пятый, что ли, раз владелец огромной нефтегазовой империи наведывался сюда, ибо именно в Калинове чувствовался ему один из важнейших узлов общей системы событий. Едва посетив строительство отгрузочного терминала под Выборгом, он летел почему-то в Калинов. Только-только поучаствовав в приемке нитки нефтепровода, проложенного по дну Обской губы, он опять несся сюда же.
Хорошо, что главный управленец этого хозяйства, хромоногий Олег Мефодьевич, был человек простой, никогда не позволявший себе задумываться о высших материях, иначе голова его могла бы пойти кругом от попыток расшифровать траекторию тайных маршрутов и замыслов господина олигарха.
В этот раз шеф явился вдвоем с меланхоличным толстяком Либавой, если не считать, конечно, обычной охраны. И было заметно, что чувствует он себя прескверно. На вопрос: истопить ли баньку? – ничего не ответил. Олегу Мефодьевичу пришлось заглядывать в глаза Либаве, а у того глаза по выразительности – как плошки. Решил на свой страх – топить.
Сергей Янович походил по первому этажу, не снимая плаща, оттопыривая правую ноздрю и чуть прищурив правый глаз. Такое выражение лица обычно свидетельствовало о самом что ни на есть отвратительном состоянии духа.
Сел в кресле в малом кабинете, разбросав ноги по медвежьей шкуре.
Олег Мефодьевич понял, что с вопросом о том, надо ли готовить к подаче снегоходы – одно из любимых развлечений Сергея Яновича, придется погодить. Впрочем, ничто не мешает пока их подготовить.
Олигарх сидел в кабинете один – Либава пристроился в прихожей на секретарском месте.
Пожалуй, никто из тех, кому интересна была внутренняя жизнь господина Винглинского и его планы на ближайшее политическое будущее, не догадался бы, что олигарх приехал в «эту уральскую дыру» просто потому, что не знал, куда ему поехать. Семейство в полном составе развлекалось в Италии, московская квартира почему-то казалась отвратительной и небезопасной, равно как и оба подмосковных дома (невроз, батенька), и никакого более важного мероприятия, чем инспекция подготовки к выборам калиновского мэра, под рукою не оказалось.
– Ну что, Сергей Янович, я обзвоню их? – поинтересовался по внутренней связи Либава.
– Да, – сказал Винглинский, и ему показалось, что Либава не верит тому, что шеф хочет заниматься тем, ради чего приехал сюда. Нет, это уже перебор. Какое имеет значение, что думает этот боров в дорогом костюме? Нервы ни к черту. Устал. Устал бояться.
Винглинского слегка передернуло. Вот ключевое слово – бояться. Ничего не удается поделать, все время крепнет ощущение сгущающихся над головою тяжелых туч. Вроде бы нет пока никаких очевидных, однозначно угрожающих сигналов, но что-то шепчет по ночам: уезжай!
Вообще не стоило ввязываться в эту аферу с изобретателями. Остатки прежнего азарта и счастливой рискованности – как-нибудь да выедем! А ведь что-то подсказывало: времена совсем, совсем не те на дворе, о прежних манерах надо бы забывать. Сергей Янович почти с содроганием ждал новых известий из Штатов, куда укатил один из Лапузиных с парадными лекциями и обещанием немедленно воздвигнуть – только дайте площадку и деньги – новую установку по производству сверхтоплива. В сто раз лучше той, которая осталась у более скромного брата в Калинове и которую он настрого запретил транспортировать за рубеж из соображений то ли обостренного патриотизма, то ли научной честности. Сергей Янович с самого начала считал бородачей обманщиками, но стоило ему подойти к грани, когда надо кричать: «Пошли вон!», всякий раз изобретатели выдавали какой-то новый кусок научной абракадабры, какой-то новый технический финт, и вспыхивала слабая мысль: «А вдруг?» Ведь все права на установку Лапузиных и на их изыскания он купил-перекупил и перед судом любой страны выглядел бы добросовестным приобретателем. А если калиновские дикие профессора правы, то это ведь и в самом деле – новый золотой век!
Только пока никакого золотого века, а сплошная путаница-неразбериха и временами даже смутное, но крайне неприятное ощущение, что пещерные гении его дурачат.
Но это бы все ничего. Не с этого направления он ждал главной печали. Что-то разбалансировалось в его взаимоотношениях с государством. Три года назад казалось, что отношения выяснились. Ходор сел, Невзлин сбежал, а несколько таких, как он, миллиардер Винглинский, нашли общий язык с властью. Вам нужен ваш Кремль – подавитесь, нам что-нибудь вроде «Челси» – и все рады, все обнимаются. За три года он утратил осторожность. Утратил четкое ощущение границы, за которую переступать нельзя. Ошибся с определением степени свободы. Не сдержал либеральных инстинктов. Думал осторожно так, без шума поиграть в старые политические игрушки. И даже еще и играть-то не начал, просто достал несколько таких игрушек из опечатанного ящика. И мгновенно в окружающем мире что-то преобразилось. Далеко, на самых окраинах, задвигались некие пока еще малозначительные тени, благоприятные конфигурации персонажей в силовых ведомствах, например, в прокуратуре, начали меняться на неясные. И вся мерзость положения в том, что ничего уже переделать нельзя. Сказал «а», и теперь из тебя сами собой лезут все остальные буквы алфавита.
Послать ко всем чертям Голодина?
Но дело зашло так далеко, что его уже не поймут там, где раньше понимали и обещали поддержку. Ходору вон тоже обещали. Лучше быть хитрым, чем гордым. Смоленский уехал в Нормандию, Гусинский – в Испанию, а Ходор вернулся, судя по всему, в полной уверенности, что его не тронут. Кто посмеет, когда такие защитники?! Теперь опыт имеется, и второй арест пройдет глаже. Ситуацию можно представить как фарс, тем более что «чистая сила» всегда у своры Хинштейнов под рукой.
Типичный персонаж трагедии, подумал Винглинский о себе. Это когда видишь все ужасные ошибки, которые можешь совершить, и понимаешь, что не совершить их не можешь. Да, он будет давать деньги Голодину, вполне, кстати, презираемому им субъекту. Потому что все остальные еще менее годятся для начинаемого дела. Он будет давать деньги, хотя и кретину понятно, что у Голодина нулевые шансы в этой президентской кампании. Винглинский вдруг хмыкнул. Получается парадокс. Отчасти он защищен от всесильной карающей руки фактом бессилия того, кому помогает. Будь Голодин реально опасен для Кремля, за его главного финансиста уже давно взялись бы значительно круче. Надо, конечно, признать, что Ходор представлял собой в сто раз большую опасность в тот момент, чем он, Винглинский, теперь. Если бы прошли в думу все, кого тот проплачивал, учитывая, разумеется, господ коммунистов, можно было бы, продолжая проплачивать, со временем получить две трети голосов этого стада и, заменив всего лишь одну строчку в конституции, превратить заснеженную нашу родину из президентской республики в парламентскую. С назначаемым при помощи думского большинства премьером – уже всеми горячо любимым господином Ходором. Откровенно говоря, Путин захлопнул дверь вагона в самый последний момент, иначе пришлось бы тесниться. Ныне в смысле перспектив все бледнее. Ну кого может испугать ленивый, жестокий, капризный инфант, он же взяточник? Так значит – бояться не надо?
Сергей Янович вздохнул.
Сказать можно все что угодно.
По крайней мере, одно совершенно точно: нельзя показывать, что боишься.
– Либава.
– Я слушаю.
– Кто там должен подъехать?
– Уже целый список.
– Читай.
– Ну, Тимченко, естественно.
– Естественно.
– С ним Курицын.
– А этот нам зачем? Либава задумался.
– Ну, прокурор.
– Ладно.
– Просится Захаров.
– А, этот придурок-капитан.
– Очень рвется, говорит, у него что-то важное.
– Что у него может быть важного? Ну, пусть. Это все? Чего ты там кашляешь, говори.
– Генерал Кунгуров.
– Что?!
Винглинский не столько расстроился, сколько удивился. Здесь, в отрогах Уральских гор, столкнуться с московской паркетной комитетской шпаной – завидная судьба.
– Что ему надо? Либава вздохнул.
– Понимаю.
Он кое-что задолжал по разным там выплатам – не очень в общем-то обязательным, но как бы принятым на себя в свое время. Пусть генерал лично все расскажет. Неприятен был сам факт, что его (олигарха), судя по всему, пасут. Ну, пасли, надо думать, всегда, а теперь уже не скрываясь?! Что ж, Кунгуров – из бывших топтунов, из «девятки», ему ли не уметь. И, надо полагать, старые связи сохранились. Вернулся в лоно ведомства? Только зачем было ждать, когда господин олигарх так далеко от Москвы отъедет? А может, именно потому, что отъехал? Здесь все пройдет тише. Пока шум докатится до Вашингтонов, многого уже можно будет добиться от подследственного.
Сергей Янович отмахнулся от этой линии размышлений как от неплодотворной. Нельзя, чтобы страх настолько застилал зрение. Кунгуров уж точно не годится на роль такого исполнителя. Теперь в этих структурах другие люди. Старики выпихнуты или на пенсию, или в бизнес. Да что там говорить, у генерала репутация подмочена. Он сам что-то около года сидел в «Юкосе», а потом оказался у коммунистов. Сначала думали, что перебежчик, а потом поняли – мостик, по которому туда-сюда шло перетекание взаимного интереса. Генерал, видимо, был настолько важен для КПРФ, что партия даже место в думе ему предоставила, выкинув народного заступника Шандыбина.
Нет, нет, нет! Винглинский энергично мотнул головой, окончательно освобождаясь от неприятного призрака опасности, увидевшегося ему в визите генерала Кунгурова.
Чушь, полная чушь! За баблом прикатил.
Позволить себе по-настоящему испугаться – конец! Испуганный думает неправильно, а этого олигарх в предвыборной России не может себе позволить ни под каким видом.
– Все, я надеюсь?
– Есть еще один звоночек.
– Чего ты голос понизил? Что за звонок?
– Одним словом, Сергей Янович, местный авторитет. Танкер кличка. Самый авторитетный.
– И что?
– Очень просится. Говорит, полезно для всех может быть.
– Запомни раз и навсегда, Либава… кстати, странно, что ты до сих пор этого не понял или тебе не рассказали… Ни с какой шпаной я дела не имел и иметь не собираюсь. Пусть кто-нибудь из службы безопасности, кто-нибудь помельче, съездит и разберется. Потому что, если этот, имени которого я даже знать не хочу, будет настаивать…
– Понял, понял, Сергей Янович, это моя оплошность, прошу меня простить.
– Прощаю. И скажи Мефодьичу, пусть кочегарит баньку. В общем, по полной программе. Девок, все что у них тут принято.
Команды эти Винглинский отдавал без малейшего воодушевления, только по необходимости. И Тимченко, и особенно генерал должны увидеть, что олигарх беззаботен, ни от кого не прячется, от дел не отстраняется, ни на какие нары не собирается, а просто приехал на свидание к своим любимым снегоходам.



Глава двадцать третья
«Китеж» идет ко дну

г. Калинов
– Если б хотели убить – убили бы, – сказал Елагин, садясь на топчане и опуская ноги на пол. Теперь он уже свободно проделывал это упражнение. Голова не кружилась, в ушах не гудело, глаза не застилало, как в первые дни.
– Контузия, – сказал Кастуев, считавший себя человеком, разбирающимся в медицине. Этот диагноз он поставил сразу после взрыва и теперь настаивал на нем. Ему и Бобру хватило ума не обращаться с бесчувственным майором в больницу, и майор впоследствии очень хвалил их за это. Хотя кто знает, как бы он отозвался об их действиях в случае свой смерти от неоказания ему должной медицинской помощи. Если же серьезно, ребятам пришлось пережить немало неприятных секунд, минут и часов. Надо было оттащить бездыханное, казалось, тело от взорвавшейся машины, решить, что с ним делать, а потом долго и тупо ждать результатов этого решения – отдаст концы или нет.
Приехавшие к месту взрыва люди подполковника Шинкаря вели себя вяло, как бы не имея никакого конкретного задания: не рыскали по дворам, чисто формально опрашивали соседей и даже не попытались попасть в помещение фирмы «Китеж», поблизости от которого стоял несчастный «жигуленок». Им явно хотелось представить взрыв обыкновенным несчастным случаем. Ну, стояла себе машина во дворе, а потом как рванет! Так что можно было сделать вывод: не менты причастны к случившемуся. А кто?
Винглинский? Но даже его месть за похищение Нины не могла оказаться столь мгновенной.
Ночью нашли и доставили врача. Он подтвердил диагноз Кастуева, прибавив к нему еще какие-то медицинские слова.
– Ну, и к чему готовиться? – спросил его Бобер. Врач был философ и сказал, что если повезет, то «парень встанет через пару недель».
– А если не повезет?
– Станет инвалидом на всю жизнь.
Взял деньги и ушел черным ходом, оставив медикаменты и расписав на листочке, как и когда их надо вводить пострадавшему.
В состоянии полного беспамятства майор Елагин встретил старый новый 2008 год. Как раз к празднику вышли из больницы братья Савушкины, пострадавшие в одной из прежних творческих акций «Китежа», и численность личного состава фирмы выросла ровно вдвое, что дало возможность организовать надежный блок-пост у топчана контуженного.
В общем, ребята не дремали, но никаких признаков враждебной активности на территориях, прилегающих к фирме, замечено не было. Вот тогда-то майор и сказал в первый раз:
– Если б хотели убить – убили бы.
– Когда они успели заминировать машину? Я приехал, припарковался, вошел, минут через десять мы вышли… когда? – недоумевал Бобер.
– Думаю, раньше. Скорее всего – во время задушевной беседы, что я вел с умной девушкой.
– Так что, когда я отвозил ее в центр, машина уже была?..
– Была, была. Ребята помрачнели. Елагин улыбнулся.
– Мужики, я понимаю, что становлюсь слишком обременительным гостем. Ладно еще что-то разузнал бы, а так мне просто не с чем возвращаться в Москву. А у меня такое положение, что возвратиться с пустыми руками я не могу.
Он подумал, рассказать ли ребятам про свои подозрения насчет сына, но решил, что это будет перебор. Не хватало еще, чтобы они начали его жалеть.
– Понимаю, из-за меня валится вся ваша работа и планы. Отсюда последняя просьба: организуйте мне встречу с Лапузиными. Поговорю с ними и уеду.
– Ты еще не можешь ходить.
– Съезжу, – сказал Елагин, но осекся, вспомнив про взорванную машину. – На такси.
– Одного из Лапузиных нет в стране, он в Штатах, я сам видел по телевизору, – сообщил Кастуев. – Строит установку, читает лекции.
– Но второй-то здесь.
– Здесь.
– Не надо бояться. Тому, кто устроил взрыв, важно было меня вывести из строя, и пока я тут валяюсь, ничего предпринимать он не будет.
– А кто боится? – без энтузиазма спросил Бобер. Майор помрачнел.
– Значит так, ребята. Если вы что-то опять начнете вынюхивать, «он» сразу поймет, что это по моей просьбе, и может шарахнуть по вам, как по мне. Команда будет такая: все отставить. Вот отлежусь – сам займусь.
– А кто сказал, что ты здесь главный? – поинтересовался старший Савушкин.
После этого разговора майора скрутило заново. Дней десять он стонал и потел. Подпольный доктор кривился, глядя на его постельное поведение, что-то строчил на рецептурных бланках.
– Ну что? – спрашивали его.
– А ничего, – отвечал он нервно, как будто спрашивали у него явную глупость. – Надо колоть и ждать.
За эти дни в стране произошли крупные изменения – началась кампания по выборам президента. Большие изменения произошли и в жизни «Китежа».
– Нас выселяют, – доложил Кастуев Елагину в ответ на вопрос, почему все ходят такие хмурые. – Задрали арендную плату.
– Это потому, что я не умираю, – усмехнулся майор.
– Что?
– Дай мне телефон. Сколько нужно доплатить?
– Четыре тысячи зелени.
– Всего-то?
Кастуев исподлобья глядел, как майор возится с аппаратом.
– Боков, это ты? Мне нужны деньги. Русские деньги, сто пятьдесят тысяч. Нет, очень срочно. Называй счет, – это Кастуеву.
Прослушав длинную серию цифр, майор продиктовал ее в трубку. Бобер и младший Савушкин, сидевшие тут же, рядом с кроватью, переглянулись.
– Что у тебя с головой? – спросил, улыбаясь, Кастуев. – Ты же еще вчера не различал день и ночь.
– А что у меня с головой? – Елагин закрыл-открыл глаза, повертел головой с закрытыми, с открытыми глазами. Встал, вытянул руки перед собой, опять закрыл глаза и коснулся по очереди обоими указательными пальцами кончика носа.
– Так, мужики, деньги будут послезавтра.
– У нас тоже для тебя есть подарок.
– Нашли Лапузина?
– Угадал.
– Так едем!
– Может, полежишь еще пару деньков? Для страховки.
– Только прогулка в автомобиле может меня по-настоящему освежить.



Глава двадцать четвертая
«У старого охотника»-2

г. Калинов
Преодолевая внутреннюю тошноту, Винглинский переодевался. Пальто, костюм, ботинки, носки – все это пришлось снять как обмундирование, совершенно неподходящее для оргии, которую он решил продемонстрировать калиновской камарилье своих клевретов.
Дворец среди елей ожил. Повсюду полыхала истерически яркая иллюминация, грохотала вода в наполняемых бассейнах, наливались теплом парильные камеры. Мангалы распускали длинные невидимые языки будоражащих воображение запахов. Правда, самому Сергею Яновичу эти запахи казались тошнотворными. Но что делать, надо терпеть.
И вот олигарх засел в роскошном предбаннике этаким Домицианом, даже венок себе велел сплести из сухих дубовых листьев – картина, обязанная восхитить подданных и внушить им уверенность, что дела идут как надо, даже лучше, и нет никаких поводов для вредных сомнений: столы ломятся, пар не ломит костей, а девушки не ломаются.
В предбаннике предбанника начали собираться гостенечки. Либава их рассаживал, определяя место в очереди. Первым занырнул в тронную залу, естественно, Тимченко. Он был забавен, этот лидер местного банковского сообщества и кандидат в главные городские управленцы. Винглинский должен был признаться себе, что назначил именно его фаворитом районных выборов исходя не столько из деловых качеств, сколько из забавного совпадения внешности Тимченко и своей. Такой же худой, длиннолицый, с как бы чуть-чуть слезящимся декадентским взглядом. Тем более что, отдавшись душой и телом в пользование олигарху, районный банкир начал подражать ему, копировать стиль одежды, поведения, говорения. Наблюдать за этим было забавно. Особенно в данный момент, когда олигарх сидел с венком на голове, завернувшись в махровую простыню. Тимченко явился в пальто с поднятым воротником, держа под мышкой кожаную папку. Как будто в загородном особняке сделалось вдруг двое Винглинских – выходная и рабочая модификации.
Кандидат в мэры сел на краешек стула, расстегнул папку и начал докладывать всякую мелкую ерунду – о составе избирательных комиссий, о нехватке оргтехники, о кознях «единороссов» в городском совете, где у них по-прежнему большинство. Он всегда докладывал об одном и том же. Речь его текла подобно тихой реке с очень плавными поворотами.
Стоп, а это что такое?!
– Что это за фамилия?
– Новый зам районной избирательной комиссии, надежнейший человек. Мне обязан лично. Голову сложит.
– Нет, что у него за фамилия?
– Борис Иванович Испражненко.
– Откуда такая фамилия?!
– Признаться, я тоже спрашивал. Он говорит, что его предки – выходцы из Праги.
Винглинский отрицательно покачал головой:
– Мне кажется, Прага здесь ни при чем. Тимченко засуетился, он готов был сделать для своего благодетеля многое и нервничал, не зная, что можно сделать в данной ситуации.
Олигарх подумал: чего только не случается покупать за свои деньги.
– Заменить?
– А что ты можешь сделать? Одно дерьмо заменить на другое?
– Почему же, есть довольно приличные люди.
– Какая разница… Иди переодевайся.
– Что вы сказали?
– Переодевайся. Поработали – теперь поразвратничаем.
Как раз в этот момент приоткрылась дверь и послышались волнующие вскрики веселящихся молодых женщин, уже добравшихся до первой своей радости на сегодня – ящика «Мартини».
Кандидат в мэры побледнел.
– Что ты хочешь мне сказать?
Кандидат приложил руку к левому отвороту пальто:
– Кардиограмма. Сижу на конкоре.
– Что это такое?
– Кардиологи сказали: лекарство от внезапной смерти.
– Так ты что, можешь тут еще и коньки отбросить?! Тимченко понял, что сделал себе плохую рекламу, и заторопился, исправляя положение:
– Нет, что вы, это временно. К выборам я – огурец. Гарантирую. Я еще поживу вам на пользу.
– Иди переодевайся.
– Я замену привез.
– Какую еще замену?
– Поэта. Хорошего поэта Тальберга. Он создан для всего этого, – кандидат кивнул в сторону пьяноватого женского смеха.
Винглинский махнул на него рукой. Тимченко выскользнул.
Вошел Либава и, наклонившись к уху шефа, сообщил:
– Приехал генерал.
– Ну и что? Пусть ждет.
– Тогда Курицын?
– Тогда все равно. Давай прокурора. Бодрячок-прокурор, как выяснилось уже через пару минут после начала разговора, прибыл просто так – отметиться. Припасть к стопам высшего своего руководства. Никакого конкретного дела у него не было. Ездил, правда, он в командировку в Москву и слышал там какие-то слухи о каких-то перестановках в высших прокурорских рядах.
– Ну спасибо, я бы сам никогда не добрался до такой информации. Особенно сидя в Москве, – сказал Винглинский. – Ты только за этим притащился?
– Как же, и почтение засвидетельствовать, – стыдливо улыбнулся прокурор. Он знал, что за излишнее усердие не наказывают.
– Иди переодевайся.
– А?
– Готовь себя к принятию удовольствий.
Прокурор улыбнулся еще стыдливее. И сообщил осторожно, сопровождая свои слова благодарностями, что у него сегодня годовщина свадьбы. Всего год назад он снова женился. Женился по любви. И, что самое существенное, до сих пор супругою своею жарко увлечен. Если б не годовщина, он бы с охотой, тем более в таком кругу.
– Переодевайся, слышишь? Там столько работы – я что, один буду за всех отдуваться?
Курицын улыбнулся невидимым девушкам и стал пятиться к двери.
– Теперь генерал? – спросил вновь вошедший Либава.
– Пусть ждет.
– Тогда там только Захаров.
– Этот придурок?
Либава вздохнул в своей обычной манере.
– Давай Захарова. А генерал пусть помучается.
Винглинский Кунгурова не любил и знал, что пользуется полной и давней взаимностью. История эта началась в романтические и беспредельные девяностые на знаменитой Югре, в славном ныне городе Ханты-Мансийске. Времена первых залоговых, а на самом деле – подлоговых аукционов. Огромные куски государственной собственности уходят за копейки, причем копейки, взятые в безвозвратный кредит у этого самого государства. Журналист Киселев истерически рисует на экране своих «Итогов» наиболее популярные и наглые схемы этого финансового разврата. Молодой Сережа Винглинский, начинающий бизнесмен из окружения бизнесменов, начавших чуть раньше него, обожал смотреть такие телепередачи, пытаясь как можно глубже заглянуть в честные глаза журналиста Киселева и понять, откуда он берет столько справедливого сарказма и философской грусти, ведя речь обо всех этих глобальных злоупотреблениях.
Бизнесы, реально стоившие десять миллиардов долларов, уходили в руки тех, кто давал за них двести миллионов, да еще и не из собственного кармана, а из аккуратно прогрызенной дырки в бюджете. Помнится, тогда и состоялся первый разговор молодого, подающего надежды финансового волчонка с матерым уже на тот момент генерал-майором. В номере одной из ханты-мансийских гостиниц. Как раз на фоне киселевского псевдопатриотического блекокотания. Это, надо сказать, был звездный час Винглинского: он по чьим-то высшим соображениям попадал в группу «ребят», которым позволялось хапнуть небольшой нефтеносный континент вместе с трубоструктурой и всякими там качалками. Сергею Яновичу просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте, имея при этом хорошие отношения с нужными людьми. Так выпали кости, так расположились звезды – никаких личных, реальных подвигов, никакого особого образования, никаких жертв и профессиональных мук от молодого дельца не потребовалось. Случай, правильно стасовавшиеся время и место. Не прав Прудон, не прав. Капитал есть не присвоение, как он утверждал когда-то. У нас в России все по-своему, у нас даже капитал приобретается путем распределения, как продовольственный заказ в советском НИИ. Тогда – шпроты и сухая колбаса, но почти каждому, сейчас нефтяная компания или алюминиевый комбинат, но только тем, на кого падет перст судьбы. А этот перст чаще всего растет на какой-нибудь конкретной властной руке. На него, Сережу Винглинского, пал, а ведь он только дал себе труд не побрезговать втиснуться в толпу ждущих.
Кунгуров и пригласил тогда в Манты-Хансийске Винглинского, чтобы сообщить тому приятную новость. Покончив с сухой деловой частью, он не удержался от короткой проповеди, что случается с генералами, поступающими непатриотично и нервничающими от этого: им хочется оправдаться.
– Ты что думаешь, я не понимаю, сколько стоит этот кусок? – спросил он строго у молодого бизнесмена. – Думаешь, я не знаю, что за него можно было получить в двадцать раз больше, как долдонит этот подлец в телевизоре?
Пальцем ткнул в экран, заполненный печальным лицом Киселева.
– Тут все дело в том, от КОГО можно получить в двадцать раз больше. Если отдать это не тебе с ребятами задарма, значит, подхватит Рыклин, а за его спиной уже виднеется красивый цветочек БИ ПИ. Целый кусок российской территории оказывается в полном владении иностранной компании. Не российской, ты понимаешь? За год они купят всю местную администрацию, посадят повсюду своих людей, соблазнят население своими зарплатами и – где она тогда, территориальная целостность, а? Тебе, Янович, может, это и все равно, а вот мне нет. Лучше пока поменьше бабок, но крепкая держава. Ты понял, в чем моя высшая логика? Пусть лучше этот кусок достанется своим ворам, чем иностранным монополиям. Ты ведь свой вор, Винглинский?
Сергей Янович просто кивнул. Терзания генерала в тот момент его не слишком волновали, а потом стали волновать еще меньше – когда он узнал о генерале побольше. В свое время Кунгуров карьерно поднялся благодаря своему месту работы. Говоря проще, он отвечал за унитазы Раисы Максимовны. Видимо, унитазы работали исправно, и молодой офицер пошел в гору. Сходил на время в штат большой нефтяной группы, а потом всплыл в рядах КПРФ. Он был одним из тех, через кого небезызвестный Ходор подкармливал своих новых союзников перед думскими выборами. Поскольку роль Ходора в современном финансово-политическом раскладе до известной степени перешла к нему, к Винглинскому, генерал прибыл сюда как по наезженной колее.
Предстоит неинтересная и неприятная встреча. Все удовольствие состоит в том, чтобы потомить Кунгурова. Предпочтем капитана генералу.
Захаров влетел к шефу этаким чертом, явно уверенный, что сильно обрадует своего благодетеля. Сел на краешек стула, только что оставленного влюбленным прокурором.
– Что там у тебя в твоей сигуранце? Захаров широко улыбнулся и выдохнул:
– Две американки.
Винглинский на секунду даже оторвался от своих все еще невеселых мыслей.
– Выражайся яснее.
– Докладываю: в город явились путем железнодорожного поезда две гражданки США. После устроенной в вагоне кровавой драки были схвачены дураками Шинкаря с засовыванием в обезьянник на вокзале. Я их вызволил и поместил в нашу золотую клетку.
Олигарх смотрел на капитана искоса, как бы не желая уделять ему полного внимания. Он давно уже поставил крест на этом своем кадре, только не было времени придумать способ избавления.
– Вот, – сказал Захаров, протягивая шефу стопку бумаги.
– Что это?
– Запись и расшифровка их разговоров, что производились в номере.
Винглинский рассеянно полистал бумаги.
– А с чего ты взял, что их надо окружать таким вниманием?
Захаров сделал удивленное лицо: ну как же? Калинов, райцентр, Южный Урал, а тут две гражданки республики США нарисовались…
– И что ты выяснил в результате прослушивания?
– Разговоры в основном на бытовые темы. Обмен впечатлениями от прогулок по городу. Там дальше список лиц, с которыми у них были контакты.
– И что?
– Ничего подозрительного. Но я отметил в их поведении одну странность.
– Что им вообще здесь надо?
– Вот это и есть самое главное. Этого определить не удалось. Это они скрывают. И это показалось мне подозрительным. Очень подозрительным.
– А ты прямо у них спрашивал?
– Спрашивал. Говорят – вернее, одна говорит, вторая похожа на немую… Так вот, та, что говорит, говорит, что у них благотворительные цели. Информация без границ, новые идеи, с этим они были в колледже, что у автовокзала, и в девятой школе, заходили даже в кинотеатр – тоже что-то высматривали, но недолго.
Олигарх запахнулся плотнее в свою простыню, чтобы надежнее загородиться от потока идиотизма, который, как ему ощущалось, шел от капитана.
– Я все еще не пойму, для чего ты их затащил на конспиративную явку и пьянствовал там с ними? Тебе что, местных блядей не хватает?
– Никак не пьянствовал. С ними не попьянствуешь, они двух ребят с промзоны так изувечили…
– Послушай, я устал от твоего бреда.
– В поезде они на них напали.
– На ребят?
– Нет, ребята на них. Босой и Маленький. Люди Танкера. Но это не важно. Теперь у обоих рожа в шрамах. Это так их американки. Виртуозная работа, как будто их этому специально учили. А сами сидят тихонько под моими камерами: да, дорогая, нет, дорогая, ни словечка лишнего, как будто чувствуют, что идет прослушка. Шпионки, точно. Винглинский посмотрел на капитана:
– Я ничего не понял из твоего рассказа. Давай я сам на них взгляну, на твоих шпионок.
Капитан сник. Шеф сразу нащупал самое слабое место в его позиции.
– Их нет.
– Кого нет?
– Американок, Сергей Янович. Сегодня ночью они не пришли ночевать. И вчера тоже. Не исключено, что их уже нет в городе. Мои люди докладывают, что не видать нигде.
На Винглинского капитан смотреть не смел, он только воображал, ужасаясь, какое выражение сейчас возникает на этом удлиненном, злом лице. Конечно, разумнее всего было бы скрыть инцидент с иностранками, если б только была возможность его скрыть. Шинкарь знает, и не только он. Донесли бы, и как тогда оправдаешься в том, что использовал явочный номер в сугубо личных целях, после строжайшего предупреждения относительно номера в «Парадизе»? Наоборот, правильно поступил, что сам примчался.
– Пошел вон, – сказал тихо Винглинский. Капитан сполз со стула и так, на полусогнутых, проковылял к двери. Открыл ее задом.
– Ты теперь у меня здесь истопником будешь работать при Мефодьиче! – крикнул ему вслед хозяин, и самое отвратительное – что этот крик отлично расслышали все сидевшие в комнате перед предбанником.
Генерал, проходя к двери, даже не взглянул на Захарова.
На поединок с этим просителем у олигарха уже не было сил. Да поединок и не имел смысла. Дело шло о давно обещанных выплатах. Бегло просмотрев бумаги, Винглинский легко их подмахнул.
– И не лень вам в такую даль киселя хлебать?
Генерал неторопливо убрал подписанные бумаги в папку, покосился на дверь, за которой то усиливалось, то ослабевало звучание девичьего смеха.
– А я тут неподалеку охочусь. Меня попросили заехать, раз я все равно оказался поблизости.
– Понимаю. А денежки на что Геннадию Андреевичу срочно понадобились? Навоз на поля у себя в Спасском-Лутовинове завозить будет?
И Сергей Янович улыбнулся старому знакомому такой широкой и беззаботной улыбкой, на какую только был способен.
Генерал с достоинством поклонился. С огромным достоинством – и не скажешь, что он когда-то всего лишь заведовал канализацией. Правда, на даче у генсека.
Когда Кунгуров испарился, возник Либава.
– Что дальше, Сергей Янович?
– Как что, разврат по полной программе! Иди расшевели девок, и всех, кто там сидит в приемной, – сюда в голом виде!
– Всех?
– До единого!
Я им покажу плохую кардиограмму и годовщину свадьбы!
Сам господин Винглинский давно уже имел весьма специфические интересы в сексуальной области и удовлетворять их предпочитал с мастерицами, хорошо осведомленными на сей счет. От мысли оказаться в одиночестве в теснинах разгоряченных южноуральских телес его начинало морозить. Сегодняшнее свое развлечение он видел в том, чтобы полюбоваться на этих калиновских червяков в момент получения ими совершенно нежеланного удовольствия. Принадлежность к миллиардерской свите предполагает не только получение дивидентов, но и некоторые виды налогов. А что они могут ему предложить, кроме банной клоунады с бабами за его бабки?
Либава неторопливо выполнил приказание.
За женской дверью после его визита туда стало еще веселее. За мужской образовалось затишье. Винглинский, беззвучно хихикая, представлял себе, как его дурак-двойник стягивает, перекосив физиономию, свои бледные кальсоны с худых ног. Как весельчак-прокурор перестает быть весельчаком после объяснений Либавы, что от него сегодня все-таки потребуется.
Смех сотрясал длинное узкое тело олигарха все сильнее, и ему даже начинало казаться, что сегодняшний вечер не следует признавать совсем уж неудачным. Ну наобщался с идиотами, теперь над этими же идиотами постебаемся.
Дверь отворилась, и перед Сергеем Яновичем возник крепкий рыжий голый парень с приветливой улыбкой на круглом лице. Особенно как-то истерически рыж он был в области как раз паха. Парень поклонился и представился:
– Тальберг.
– Что? – инстинктивно спросил Винглинский. Поэт встал в позу и произнес звонким, слишком неуместным голосом:
– Пинь-пинь-пинь тарахнул зинзивер, о, лебедиво! о, озари!
– Что это? – опять спросил миллиардер, понимая в происходящем все меньше.
– Хлебников, – с легким укором в голосе сказал уральский модернист. Он был глубоко убежден, что все авангардные финансисты страны должны обожать авангардную поэзию.
– Хлебников? Пол? – поинтересовался Винглинский, который был немного знаком с американским журналистом, сраженным чеченской пулей несколько лет назад.
– Пол? – в свою очередь не понял рыжий сатир. – Пол мужской.
И тут рядом с ним возник капитан Захаров – тоже голый, но зачем-то в носках. Он не ретировался в город, а завис вблизи вождя, готовый загладить банным трудом свою вину за неудачу на основной работе.
Глаза миллиардера вылезли из орбит и даже как бы чуть-чуть отодвинулись друг от друга.
Парень, представившийся Тальбергом, сделал неопределенный жест рукою и звонко сообщил, что у него готов экспромт, очень-очень подходящий к создавшейся веселой ситуации.
Захаров, несколько лучше знавший шефа, осуждающе на него покосился. Зря ты, мол, дорогой. Он уже и сам не был уверен, что правильно сделал, оставшись. Да и эти носки… А ведь всего лишь хотел подстраховаться от простуды. Полы тут хоть и деревянные…
Винглинский поднялся из кресла, и в тот момент, когда в очередной раз открылась дверь в приемную, обнаруживая две унылые тени – голых кандидата в мэры и прокурора, заорал на всех на них так, что даже стихли девичьи голоса в другой части заведения. Это был не мат, мату бы они только обрадовались. Это был непередаваемый словами вопль бесконечно оскорбленного сердца.



Глава двадцать пятая
Поиграем в гольф

Вашингтон, округ Колумбия
Старина Фрэнк отдыхал – сидел без пиджака, закрыв глаза, откинувшись в кресле и забросив каблуки башмаков на край письменного стола. И ел жареную картошку из высокого бумажного пакета, запивая колой из маленькой пузатой бутылки. Он очень походил на героя классической антиамериканской карикатуры советских времен. Если бы ему сообщили об этом, он искренне сказал бы, что ему глубоко на это наплевать.
Отдохнуть ему было необходимо, он только что приехал из гольф-клуба, где три часа бродил по газонам за мистером Шеддером, таская на плече сумку с клюшками, как какой-нибудь паршивый кэдди. Ничто на свете так не утомляет, как участие в игре, которую не любишь. Жилистый старик неутомимо гарцевал по аккуратно подстриженным холмам и трепался о предметах, не имеющих никакого отношения к работе. Говорил о погоде в природе и о погоде в политике, долго втолковывал своему визави рецепт невероятно, по его мнению, вкусного морковного торта – без единой капли плохого, мягкого холестерина, но с массой каротина и холестерина твердого, то есть полезного. Временами он на пять—семь минут вообще оставлял Фрэнка, и без того глупо смотревшегося в черной рабочей паре посреди парка дорогих развлечений, и затевал беседу с другим жилистым неутомимым стариканом. Они одинаково бодро скалили зубы, и по выражению их лиц нельзя было понять, о чем они сейчас говорят – о перемещениях в эшелонах власти или о свекольных пирожных.
Фрэнк понимал, что его таким образом наказывают. Демонстрируют недовольство качеством и результатами его работы. Он потел и терпел. Качество он повысить был не в состоянии, потому что и так работал на пределе своих возможностей, и на результаты повлиять было трудно, потому что они зависели не только от него и его подчиненных, но и от людей, которых он знать не знал и понимать не понимал, если честно. От русских избирателей, прости Господи.
Он и своих-то, американских, считал вредной и капризной публикой, никогда не знающей, в чем заключается ее счастье, – что уж говорить о жителях этой отдаленной, вечно зимней страны! С годами Фрэнк сообразил: тот факт, что он ее, Россию, изучал в университете и был связан с ее представителями по дальнейшей работе, ровным счетом ничего не значит. Впрочем, это уже пессимизм, сдают нервы. С какой стати он должен валить на себя вину за все неудачи в работе? Если разобраться, он виноват меньше других.
Под «другими» Фрэнк понимал и мистера Шеддера, и тех, кто давал указания мистеру Шеддеру. Среди указаний было и такое: на президентских выборах в России мы поддерживаем вот этого беззаботного кудрявого красавчика – их бывшего вице-премьера. Сказать по правде, тому бы больше подошло, если судить по внешним данным и манере держаться, баллотироваться на губернаторских выборах в Калифорнии. Это они – люди из кабинетов Госдепартамента, советники по национальной безопасности, помощники госсекретаря – приняли такое решение, а вину за то, что выбор пьяного русского избирателя не совпадает с их планами, возлагают на него, Фрэнка, – непосредственного исполнителя. Это он что-то там проморгал, недоучел, недоработал…
Фрэнк сделал большой глоток колы и поставил пустую бутылку на пол у ножки кресла.
А ведь ему есть что ответить господам теоретикам большой политической баталии. Они вытащили из засаленной колоды русской политики сомнительную карту мистера Голодина, а в обеспечение ее игрового веса ему пришлось отдать свой золотой запас – мистера Капустина. И не Капустин виноват в том, что Голодин непроходим. Но смешно в общем-то сетовать. И так уже давным-давно известно: давший невыполнимое задание всегда найдет, кого обвинить в его невыполнении.
Стеклянная дверь кабинета распахнулась. В проеме появился Тедди, один из ребят Фрэнка.
– Результаты вскрытия, сэр. На стол легла пачка бумаг.
Старина Фрэнк медленно привел свое тело в рабочее положение.
– Иди работай, я посмотрю.
Минут через двадцать он потребовал Тедди снова к себе в кабинет. Тот явился мгновенно.
– Почему эти материалы только сейчас попали ко мне на стол?
– Потому что они только сегодня утром попали на стол ко мне. А ты все утро провел в гольф-клубе.
«Знал бы ты, как я там развлекался», – подумал Фрэнк.
– Я имею в виду другое: где они шлялись до сих пор, эти результаты?
– Видимо, их тогда, в самом начале, не отнесли к делам первоочередной важности. Медики сразу должны были обратить наше внимание на то, на что следовало бы его обратить. А ты сам знаешь, Фрэнк, как у нас с такими делами.
Фрэнк только тихо оскалился. Лучше тут ничего не раздувать – в конце концов это могут счесть и его ошибкой. Кстати, говоря честно, так ведь оно и есть.
– Я не очень силен в медицинской фразеологии и хочу знать, правильно ли я понял вывод.
Тедди кивнул, показывая, что охотно поможет.
– Они, медики то есть, насколько я понял, утверждают, что летчик в момент столкновения с машиной мистера Реникса был уже мертв?
– Примерно так, Фрэнк.
– Отсюда вывод, что столкновение ни в коем случае не могло быть результатом заранее спланированного действия?
– Примерно так.
Фрэнк полез в пакет с картошкой, положил ломтик в рот.
– Но тогда получается, что вся эта линия с расследованием покушения на мистера Реникса – полная чепуха!
Тедди поднял брови.
– Сколько человек у нас этим занято?
– Примерно…
– Собрать всех сегодня вечером. Внимательно выслушаем и распустим группу. Иди, Тедди, а мне надо еще собраться с мыслями для одного очень важного и неприятного звонка.
Рука его уже потянулась к телефону, когда навстречу ей прозвенел мелодичный звонок. В трубке раздался бодрый деловитый голос мистера Шеддера:
– Фрэнк, как дела?
Фрэнк пониже оттянул узел и так уже расслабленного галстука.
– Я должен кое о чем вам доложить.
– Доложишь еще. Я хотел спросить: ты понял, зачем я вызывал сегодня тебя к себе?
– Мне показалось, вы хотите продемонстрировать свое неудовольствие.
– И что ты собрался предпринять?
– Нахожусь в процессе размышления. Я понимаю, все выглядит так, будто мои люди не справляются, но для того чтобы подыскать замену Капустину, нужно время.
– Замену? Капустину? Ни в коем случае! Я прочитал его отчет. Это интересное чтение. И очень разумные предложения. Судя по всему, он готов на многое ради пользы дела. Я бы скорее подумал о том, чтобы подыскать замену нашему кандидату, если б это было мыслимо. Продолжайте работать с Капустиным, дайте ему понять, что мы ему доверяем.
– Я понял.
– По твоему тону я слышу, что тебе есть еще что сказать.
Фрэнк кратко доложил о поступивших к нему медицинских бумагах. Мистера Шеддера сообщение не слишком заинтересовало.
– Я опускаю эту тему на уровень исключительно твоей компетенции. Решайте все сами. Отзывать ваших людей сразу или потом… Знаете, у меня с самого начала было ощущение, что эта история носит сугубо частный характер. Романтическая американка ищет приключений.
Положив трубку, Фрэнк некоторое время сидел без движения. Его не сильно обрадовал такой поворот линии поведения начальства. Предсказуемость ценнее неожиданных похвал. И очень неприятно было узнать, что Капустин со своими предложениями напрямую выходит через его, Фрэнка, голову куда-то наверх. Шеддер, этот сукин сын, притвора, бродя по полю гольф-клуба, еще сам не знал мнения верхов по поводу сложившейся ситуации, потому и мурыжил старину Фрэнка. А после был где-то на докладе и транслировал сейчас не свои настроения, а точку зрения тех, кто сидит этажом выше него. А может, и несколькими этажами.
Голову сломаешь на всех этих вычислениях.
И тут Фрэнк с холодом в сердце понял, что его сейчас не похвалили, а отстранили от ведения главного дела. Оставив в утешение мисс Джоан Реникс.



Глава двадцать шестая
Горный Аркаим

Дальние окрестности г. Калинова
– Страшный месяц февраль в этом году, а, «Ниссан»? – сказал старший Савушкин, ворочая баранкой. Несчастный японский внедорожник, трудясь изо всех сил, преодолевал ухабы и немотивированные повороты дороги. Елагин и Кастуев болтались на заднем сиденье с зелеными лицами, то и дело сталкиваясь плечами.
– Сколько нам еще терпеть эту турбулентность?
– А почти уже нисколько, товарищ майор. Обойдем вон тот лесистый холмик, а за ним долина и потребная нам Загоруевка.
– Значит, еще как минимум час, – предсказал Кастуев.
– А я вас развлеку.
– Только петь не надо, – испуганно попросил Кастуев.
– Нееет, не боись, я об политике.
– Может, пусть лучше споет, – осторожно предложил майор.
– Нет, проверено, хуже его пения ничего быть не может.
Увлеченно руля, старший Савушкин «заспивал» песню про известного американского «козака» Дика Чейни. Оказывается, намедни была о нем длинная и умная статья в интернете.
– Умный мужик такой Ф. Уильям Энгдаль: «Столетие войны: англо-американская нефтяная политика и Новый Мировой Порядок».
Ни Елагину, ни Кастуеву ввязываться в разговор не хотелось, они промолчали, так старший Савушкин сам, без их согласия решил, что разговор о названном предмете уже идет, и начал увлеченно цитировать, то ли по памяти, то ли по замызганным листочкам распечатки, что вытащил из бардачка.
– «Первым же вашингтонским постановлением послевоенной оккупации – я тут про Ирак, естественно, – стало объявление недействительными всех контрактов между правительством Ирака и Россией, Китаем и Францией. Иракская нефть должна была стать американским делом… Вырвать нефтяные ресурсы Ближнего Востока из рук независимых наций и вложить их в руки, контролируемые США. Военная оккупация Ирака была первым важным шагом американской стратегии. „Окончательным призом“ Вашингтона являлся, однако, контроль над энергетическими запасами России».
Савушкин торжествующе повернулся к своим спутникам.
– Поняли, наконец: «Развал России: „окончательный приз“»?!
– Не может быть, – вздохнул майор.
– «Окружение России странами НАТО, „цветные революции“ по всей Евразии и война в Ираке – все это было частью большого стратегического плана в конечном счете развалить Россию раз и навсегда, как потенциального врага гегемонии супердержавы США».
– С чего ты решил, будто этого никто без тебя не знает? – вяло ответил Кастуев.
Джип остановился.
– Все, кажется, Евразия закончилась. Можно выходить, – сказал майор.
Если б калиновские гости сохранили после дорожной пытки способность наслаждаться зрелищем прекрасного, они бы рты открыли при виде деревни и долины. Какая там Швейцария! Снежный рай, окруженный еловыми стенами, обильно, но аккуратно покрытыми особого качества снегом. И синий-синий купол над всем этим. Сама деревня представляла собой извилистую шеренгу снежных башенок, из которых абсолютно вертикально поднимались одухотворенные дымы. Извивалась линия поселения не по человеческому капризу, а лишь повторяя линию речки, делящей бело-сине-хвойное царство ровно пополам.
Савушкин подрулил к крайнему дому. Лапузин схоронился так, чтобы его легче всего было отыскать.
Гости вышли, размяли ноги.
Савушкин постучал железным кольцом в звонкое дерево калитки. С той стороны залаяли сразу две собаки и послышался хруст снега под чьими-то валенками.
Калитка распахнулась. Гостям предстал невысокий, крепко скроенный мужчина в наброшенном на плечи белом овчинном полушубке. Лицо приветливое, бородка клинышком, в глазу пенсне, отчего он был похож на ссыльного большевика.
– Что же вы мне не сказали? – процедил Елагин. Это был знаменитый псевдоученый Нестор Кляев собственной персоной.
Кастуев и Савушкин переглянулись. Они были уверены, что хоть кто-то из сотрудников «Китежа» да выполнил эту неприятную обязанность и сообщил майору, что потребный ему изобретатель Лапузин прячется именно у Кляева. Оказывается, никто не выполнил.
Хозяин расплылся в самой что ни есть искренней улыбке. Визит Елагина для Нестора был именинами сердца и свидетельством его научной состоятельности. Мало того что профессор Лапузин Сидор Иванович подарил длительным посещением, так теперь и старинный издевательский критик кляевских разработок и идей научный майор Елагин прибыл.
– Прошу, прошу в дом, морозец, однако, крепчает.
По дороге через широкий двор с телегами, строем лопат вдоль сараев и радующимися жизни и гостям собаками Кляев быстро изложил историю и смысл покупки этого дома. Такая удача – заполучить надежную базу в непосредственной близости от места работ. Причем почти задарма. Вдовый хозяин сначала разрешил обосноваться здесь всей экспедиции, потому что уверовал в идеи исследователя (Кляев так и сказал – «уверовал», в ответ на что Савушкин и Кастуев усмехнулись, а у майора сделалось такое лицо, будто схватило зуб), а потом и вовсе предложил Кляеву купить «избушку» – «во имя науки».
– Скажите, Кляев, – спросил вдруг Кастуев, – а вы не знаете такого американского публициста Ф. Уильяма Энгдаля?
– Знаю, – радостно откликнулся Кляев. – Душа человек. Жил в Техасе, сейчас перебрался в Германию. Собираюсь вступить с ним в переписку.
– Что ж, желаю вам удачи.
Дом был большой, ладно построенный и чистый. С печами, лавками, горницами. В большой теплой комнате, по стенам которой висели веники сушеных трав, низки белых грибов и прочие атрибуты справного хозяйствования, сидел за деревянным столом пофессор Лапузин и пил чай из блюдца, время от времени оглаживая лопату бороды. Он не скрывал, что не рад визитерам:
– Нашли все-таки.
– Что ж, кто ищет, тот всегда найдет, – комментировал Кляев, на ходу сервируя еще три чайных места.
Гости сели.
– Это брусничное, это малиновое, это из свиречь-ягоды, – пододвигал поближе к гостям блюдца с вареньями Кляев.
– Это отвратительно, это омерзительно и вообще черт знает что, – ровным голосом и спокойным тоном вторил ему Лапузин. – Нигде нельзя скрыться.
И он изложил свою печальную историю. Он ведь совсем не то что его брат Виталий, которому только бы покрасоваться. Для чего он и укатил за океан и там не вылезает из телевизора. Он, Сидор Лапузин, – человек совсем другой, укромный, не публичный, даром что с братом они близнецы. А тут ни из дому выйти, ни к телефону подойти. Звонят, звонят. Винглинского люди прямо душу выворачивают – когда, когда? Телевизионщики: изволь к ним в эфир, да еще в прямой. Районная газета натуральный пост в палисаднике поставила – ведут «дневник жизни великого земляка». Ну умучали, мру психологически. За его – жест в сторону хлопочущего Кляева – приглашение ухватился, потому что далеко. Надо остатки мыслей в порядок привести. Скрылся, сижу. А тут вы, ребята. Уезжали бы вы, милые люди. Сил нет и настроения.
В ответ на это Кастуев расстегнул сумку и выставил на стол литровую бутылку «Абсолюта».
Лапузин вздохнул и сказал, не меняя постного выражения лица:
– Вот все кричат – «чистая сила, чистая сила», а это у вас, стало быть, «абсолютная сила»?
– Нет, – закричал Кляев, – не сейчас! Сначала я покажу вам свои владения. А то в такую даль притащились – и не увидите раскопа, моего алмаза?
– Какого алмаза? – недоверчиво спросил Кастуев.
– Археологического. Так я называю свое сидячее кладбище.
В общем, как народ ни упирался, пришлось натягивать куртки и полушубки и отправляться в экспедицию за речку.
– Тропа протоптана – знаете, сколько интересующихся? И корреспонденты бывают, только я их, как Сидор Иванович, не боюсь.
Дорога оказалась не такой уж близкой, хотя «объект» находился в пределах долины. Тащились минут около сорока.
– Солнце сядет, – жаловался Лапузин.
– А тут и ночью не заблудишься, – бодро парировал Кляев.
– Я уже раза три видел, – продолжал капризничать профессор.
– Не три, а два, и, кроме того, вид настоящего научного чуда никогда не примелькается.
Тропа была таковой только по мнению хозяина. На самом деле городские гости понабирали полные ботинки снега, проваливаясь в него по колено. Но наконец-то – вот оно! Остановились на краю, тяжело дыша. Довольно широкий мелкий карьер, густо засыпанный снегом.
– Многие говорят, что мне просто повезло, невероятно повезло. На самом деле – интуиция и предвиденье. Я предсказывал, что восточный угол великого треугольника силы должен быть где-то в этих местах – и вот, пожалуйста, любуйтесь!
Никто из гостей из осторожности не переспросил, о каком таком «треугольнике силы» идет речь, но увлеченному исследователю это было и не надо. Он сам все рассказал. После открытия Аркаима – этого величайшего центра древней арийской идентичности – осталось великое множество вопросов. Он, Нестор Кляев, пришел к выводу, что открытие не полно. Оно не дает возможности нарисовать законченную картину явления. Ибо нарушается принцип троичности, а все присутствующие должны знать, как он важен и из какой седой древности понятие троичности исходит. Путем проведения особых духовно-математических вычислений, медитаций и тому подобного он, Нестор Кляев, вывел, что, кроме уже открытого Аркаима, есть еще и другие, входящие в ту же систему: Аркаим-два и Аркаим-три.
– Арзамас-шестнадцать, – пробурчал профессор Лапузин.
– Первый Аркаим был городом живых, следующим должен был открыться город мертвых – вот он, перед вами. Это сидячее кладбище. Все найденные мумии сидят плечом к плечу, устремив лица вверх, и рты их открыты, дабы освободить канал для свободного передвижения духовной энергии. Весной этого года, когда я закончу работы здесь, будут начаты поиски Аркаима-три – города блаженных. Я еще не до конца понял, как он может быть устроен, но это должно открыться мне нынешней зимой.
Возвращались молча и парами: Кляев впереди с Кастуевым, за ними профессор с Савушкиным. Последним, чтобы держаться подальше от гробокопателя, шел майор.
День заканчивался. Начиналось необыкновенно торжественное видовое кино. Тьма заполняла долину, как будто она жила здесь, на дне, и только выжидала момент, когда сможет вступить в полное владение местом. Еще солнечно сияли верхние строи еловой ограды, а в домиках деревни уже зажигались окошки. Всякою зрячей душой овладевало вдохновенное спокойствие и согласие остаться здесь даже навсегда.
Елагин встряхнулся. Надо было приступать к делу, ради которого он прибыл: поговорить с профессором. Ведь не ради же этих сумасшедших закатов он терпел автомобильную тряску и болтовню Кляева.
– Можно вас на минуточку? – взял Лапузина за локоть.
– Что еще?
Кляев уходил все дальше, жарко что-то рассказывая, и Кастуев не давал ему остановиться, подкидывая полешки все новых вопросов в этот интеллектуальный костер.
– Я ведь еще не представился.
– Представляйтесь.
– Майор Елагин, Федеральная служба охраны. Елагин решил, что при выполнении государственного задания он имеет право на государственный статус. Не излагать же сибирскому изобретателю все нюансы своего положения.
Сидор Иванович остановился, схватил неожиданно цепкими лапами Елагина за предплечья и почти закричал:
– Наконец-то!
– Вы говорите так, будто меня ждали.
– Ждал, ждал, еще как ждал!
– Интересно.
– Вот именно интересно. Буквально всем было дело до наших с братом разработок, только не государству. И олигархи, и бандиты, и журналисты – даже не знаю, кто хуже, а от вас – молчок. Повторяется трагическая русская ситуация: нет изобретателя в своем отечестве. Все ждут манны «оттуда», а в Калинове ничего не может быть умного и ценного, потому что он всего лишь Калинов. Обидно!
– Идемте, Сидор Иванович, мы отстали.
– Глупости, мы почти что ни в чем не отстали. Гении есть, и гениальные прозрения есть, но надо поддержать. Если пока не финансово, то хоть добрым словом.
– Идемте, Сидор Иванович, идемте.
– От Академии наук ничего не дождешься, так пусть хотя бы охранка позаботится.
– Ну вот, можете считать, мы и начинаем заботиться. Они наконец двинулись вслед за остальными. Профессор даже вдохновенно распахнул полушубок:
– Для начала хотелось бы убедиться, что установка действительно работает – не только перед телеобъективом, а по-настоящему.
– Да что вы, я вам включу, сами все посмотрите. Там, конечно, нужны доработки. Небольшие. В условиях хорошей лаборатории мы за полгода сможем устранить все узкие места.
– А есть узкие места? Лапузин честно кивнул:
– Разумеется. Я как честный ученый отрицать этого не могу.
– Так что же ваш брат…
– Виталик совсем другой человек. Он считает, что раз проблема решена в принципе, на нюансы можно наплевать. Но черт сидит в нюансах, как известно.
– Вот оно что.
– И раз мы здесь никому не нужны, надо стать нужными «там». Виталик нетерпелив. Но вы не бойтесь, большого вреда его американское шоу не причинит. Установка у меня, и чтобы ее воспроизвести… Главное – наши зашевелились. Как я рад! Вы думаете, чего я торчу у этого идиота в снегах? Страшно. И противно. Понимаете, некоторые секреты установки знаю только я. Виталик в последнее время больше интервью давал. Кроме того, у него меньшая склонность к химии. Он как математик спец и орел, а с конкретикой вещественных взаимодействий у него…
Нестор Кляев, уже спустившийся к реке, стал невидим.
– А как вы думаете, за границей ведутся подобные разработки?
Профессор хмыкнул в бороду:
– Так я же к тому и веду. Сбежал я сюда не от бандитов и журналистов, это просто противно.
– А что тогда страшно?
Лапузин остановился и огляделся. Откуда-то издалека донесся призывный крик Кляева.
– Хрен тебе, Нестор, – неожиданно разозлился профессор, – я ему ничего не стал объяснять, хотя он надеется. У него нюх, у Нестора, на такие вещи. Он в пять секунд бросит свой Аркаим, если я дам примазаться. А я пью кедровку и сплю.
– Так чего же вы испугались, профессор? – чуть более нетерпеливо, чем следовало, спросил майор.
– Шпионов. Американских шпионов. Я сразу решил, что они за мной приехали.
– Шпионов?
– Ну шпионок, это даже экстравагантнее. Убежден, штатники и сами до чего-то там похожего дотумкали, а когда о нашей установке пронюхали – впрочем, мы сами раструбили, прислали подготовленных людей.
– Как вы об этом узнали?
– Дело было так. Звонит мне эта дура Дерябкина и говорит: приходи, Сидор Иваныч, ко мне в студию, два интересных человека будут. Из «оттуда». С деньгами, говорит, и хорошее дело затеяли. Сначала я просто подумал, что эти две американские девки наши идеи приехали по дешевке скупать. Или туризм экстремальный. А потом в голове щелкнуло…
– А кто такая Дерябкина?
– Наша мадам де Сталь. Салон держит при районной библиотеке для взращивания графомании. Она, конечно, не дура, да и не сволочь, по-моему, но только, полагаю, попала в сети.
– Ну где вы? – вырвался из темноты с обиженным вопросом Кляев. Он тяжело дышал – видимо, спешил.
– Скажите, Нестор, – обратился к нему майор, – вот вы утверждали, что все захороненные на вашем кладбище сидели, причем плечом к плечу.
– Да, и это могут подтвердить мои рабочие.
– А сколько?
– Это видели человек семь-восемь. Трезвые.
– Нет, сколько было захороненных?
Кляев отступил в темноту, и оттуда прозвучало:
– Двое.



Глава двадцать седьмая
В круге первом-4

Особняк предвыборного штаба Голодина в Охапкино
Андрей Андреевич сидел под красиво написанным плакатом: «Петля Нестерова на шее лапотной России». Прочитав текст, кандидат сразу решил, что не велит им пользоваться. Фамилии главных соперников были обыграны здесь как-то неряшливо. Каламбур получился не смешной, и исправить его не представлялось возможным. «Петля Нестерова на горле Лаптевской России» – еще хуже.
Вел встречу, как и всегда, Кирилл Капустин.
Для начала заслушали сообщение о движении рейтингов. Суммируя данные двадцати социологических служб, Капустин сообщил, что похвастаться пока нечем:
– Не радоваться же тому, что мы с вами вошли в первую десятку.
Сидевшие напротив подиума мозговые штурмовики и крутые креативщики старались не смотреть в его сторону, но и без визуального контакта с начальником штаба было понятно: главный акцент он делает на слове «мы», имеющийся пока неуспех в работе равномерно раскладывая на плечи всех присутствующих. В зале было человек пятнадцать представителей разных «долей» пресловутого «арбуза».
– Прошу господ высказываться.
Желающих не оказалось. В самом деле, кого увлечешь возможностью прокомментировать свои собственные неудачи?
– Тогда я буду поднимать сам, как в школе.
Начались выступления. Основных версий вырисовывалось две. Первая сводилась к тому, что на избирательном рынке пока еще царит стартовая неразбериха. Покупатель избирательных программ еще не распробовал, кто из торговцев предлагает ему наилучший продукт. Тут дело времени и привычки. Надо продолжать долбить в одну точку. Упорство, увеличение частоты и интенсивности выходов к публике плюс совершенствование уже применяемых приемов – вот такие рекомендации.
– Какое увеличение? – подал голос Андрей Андреевич, выслушав очередного оратора. – Я и так сплю через ночь. Зубы некогда почистить.
Вторая группа советчиков соглашалась с первой относительно необходимости повышения интенсивности работы: «Надо в этом отношении брать пример с Жириновского», но настаивала на том, что дальнейшая концентрация усилий на оттачивании собственной аргументации не улучшит результаты: «Здесь мы уже давно скребем ложкой по дну». Следует направить агрессивность вовне, на слабые места в программах главных соперников. И Нестеров, и Лаптев, и Миронов, и коммунисты совершают довольно много ошибок – вот и надо их использовать.
– Черный пиар есть черный пиар, все его осуждают – и все им пользуются, – сказал Владиславлев.
Андрей Андреевич морщился. Не то чтобы он с такой уж брезгливостью относился к подобному методу работы, его угнетало отсутствие креатива в советах людей, нанятых именно для того, чтобы мыслить креативно.
– Зачем тогда мне вы, если я могу нанять десять Доренок – пусть гадят.
Кандидат был разочарован. Его сегодня не порадовало и заседание руководителей территориальных избирательных команд. Ни одной мысли, кроме – дайте денег, и мы как жахнем! Но ведь не жахнут, а тупо разворуют. В таком деле надо поддерживать правильное соотношение циников и энтузиастов. Андрею Андреевичу казалось, что у него там, на обширных русских просторах, работают одни только циники и воры.
Группа «пресс-контакт» тоже в основном только набивала себе цену, приводя примеры неявной агитации за кандидата Голодина и выдавая эти по большей части случайные успехи за достижения огромного значения, потребовавшие чуть ли не жертвенного отношения к своей миссии.
Удивили, откровенно говоря, и финансисты. По их утверждениям выходило, что основные денежные поступления до сих пор идут из закромов Винглинского. Андрей Андреевич удивленно открывал глаза на Капустина, тот, наоборот, призакрывал свои проницательные очи и, спокойно улыбаясь, говорил, что виной всему мелкие технические сбои.
В общем, как выяснилось после серии сегодняшних встреч, имеет место картина ленивого разброда и вялого шатания. Ни у кого из этих ребят глаза и не думают гореть, а ведь без хотя бы маленькой доли фанатизма большое дело не сделаешь.
– Можно мне высказать? – поднял руку Мик Парачини.
– Разумеется, – кивнул Капустин.
Кандидат положил крупные руки на стол и наклонил голову вперед, глядя на америкоса исподлобья. Он не ждал от заокеанских парней никакой рабочей пользы, рассматривая их лишь в качестве тихих надсмотрщиков. Ну что ж, пусть скажет. Нам тут, среди снежищ, так важен ваш аризонский опыт.
Парачини, кажется, слегка волновался. Немногочисленные, но очень заметные прыщи на его щеках пылали, но говорил он ровно и складно. И, следовало даже признать, говорил интересные вещи.
Первое и главное, что он заметил: тактику, конечно, менять надо. Если какой-то способ работы три недели не приносит практически никаких результатов, то плох способ, а не те, кто его применяет. Присутствующие приободрились: было ясно, что американец в некоторой степени за них вступается. А он является представителем настоящих хозяев этой лавочки, поэтому недовольство кандидата в данном контексте приобретает факультативное значение.
Но что надо изменить? Во-первых, необходимо определить то, что замене не подлежит ни в коем случае. Так, нельзя заменить кандидата.
Андрей Андреевич иронически кивнул.
Нельзя изменить состав участников избирательной гонки. Нельзя изменить психологию избирателей. Нельзя изменить состав команды.
– Потому что поздно.
Этот выпад членам команды не понравился. Косвенно он говорил о том, что за океаном их не считают людьми высокой квалификации.
Между тем Парачини вновь вернулся к фигуре Андрея Андреевича:
– Мы не можем заменить кандидата, но мы можем его изменить.
По мнению американца, следовало сменить однотонный либеральный окрас образа мистера Голодина.
– На что сменить? – не удержался безногий. И было видно, что ответ на этот вопрос интересует всех.
Американец ответил не сразу. Выдерживая паузу, он наращивал значение своего грядущего высказывания.
– Я бы предложил для настоящего этапа образ парадоксального патриота.
– Что? Что? – полезли с вопросами российские коллеги.
Американец объяснил так. Вообще-то стратегически противниками мистера Голодина являются ставленники Кремля Нестеров и Лаптев. Но тактически они должны быть выведены за скобки конкретной работы. Слишком большой у них отрыв от мистера Голодина – у одного семнадцать, у другого пятнадцать процентов. Даже господа Жириновский и Миронов не противники: девять и семь процентов. Надо посмотреть на тех, у кого рейтинг близок к рейтингу мистера Голодина. От процента до трех. В этом слое мы найдем еще двух кандидатов, помимо мистера Голодина, – кандидатов, которые воспринимаются избирателями как выдвиженцы либерального крыла.
– Так что, теперь мы с ними будем воевать? – спросил Лик. – Бей своих, чтоб чужие боялись?
– Воевать – не такое слово, – сказал Парачини медленно и весомо, – я бы назвал другое: выделиться.
Надо стать заметным на общем сером либеральном фоне, терпеливо и неторопливо продолжал объяснять американец, поглядывая то направо, то налево, словно желая удостовериться, что его слова доходят до всех собравшихся.
– Для этого и нужен парадоксальный патриотизм, – подвел итог Капустин, широко и беззаботно улыбаясь чуть озадаченной, скептически морщащей носы публике, про себя при этом думая: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось.
– А что это такое? – послышалось сразу несколько голосов.
Капустин поднял руку, предлагая успокоиться.
– Сначала я скажу, когда мы сделаем этот поворот. На ближайших теледебатах. Такие виражи лучше закладывать при максимальном стечении свидетелей. А что касается смысла термина, я поясню его на примере. – Капустин благодарно кивнул мистеру Парачини: мол, присаживайтесь, вы неплохо поработали. – На чеченском примере. До сих пор на все вопросы, связанные с этой темой, Андрей Андреевич отвечал, что вторжение было ужасной ошибкой, что Ельцина подставили некомпетентные генералы, что, к сожалению, российская армия в очередной раз выступила душителем свободы, что общественное сознание отравлено испарениями этой преступной, но в то же время и не окончательной победы, что, тупо помогая подпольными выплатами правящему тейпу, этим хитроумно перекрасившимся врагам, дабы удержать маленький клочок горской земли, мы рискуем не удержаться в числе цивилизованных стран. И многое в том же роде.
– В общем-то либеральный политик так и должен говорить, – заметил Владиславлев.
Капустин кивнул:
– Сколько я сказал такого, чего не думаю.
– Что? Что? – раздалось несколько голосов. Капустин быстро улыбнулся.
– Да, либеральный политик должен говорить так. И стараться поступать в соответствии с такими взглядами, когда придет к власти. Но на пути к ней, к власти, допустима мимикрия. И не надо заламывать рук: мол, опять цель должна оправдать средства. Все и всегда живут по этому принципу, кроме святых. А мы не святые.
– Так что там конкретно по Чечне? – спросил господин безногий.
– А по поводу Чечни можно, например, заявить, что результаты кавказской кампании надо считать спасительными для России. Да, да! Парадоксально, но факт: только зрелище чудовищных разрушений в Грозном, жесткость зачисток, кровь, разруха, одичание целого поколения чеченских детей вразумили другие региональные элиты, мечтавшие о самостоятельности. Например, правителей Татарстана. Они наглядно увидели, чем для них обернется попытка выхода из состава Российской Федерации. Надо быть благодарными судьбе, что не случилось худшего. Большого пожара на Северном Кавказе – уже не с тысячами, а с сотнями тысяч жертв, развала страны и всех ужасов, которые его сопровождали бы.
– Казуистика, – сказал кто-то в зале.
Ему ответил Бэнкс. Он говорил чуть с большим акцентом, чем Парачини, но при этом с большей живостью.
– Электорат как кобра, он видит только то, что движется. Если мистер Голодин выступит с заявлениями такого рода на массовом канале, он станет интересен. Образ его в общественном сознании станет подвижным. Для начала это много.
Капустин пружинисто поднялся с кресла:
– А теперь за работу. Цели определены, задачи поставлены. Через три дня должна быть готова программа парадоксального патриотизма.
Штабисты пошли и поехали к выходу. Когда зал опустел, Андрей Андреевич сказал, не глядя в сторону своего Капустина:
– Патриотизм, хоть имя дико… Слушай, если я теперь стал патриот, мне и главный идеолог нужен соответствующий. Не Кир Капустин, а? Разве не логично? Надо звать Проханова или Ципка. Нет, этот патриотический Пьеро всех усыпит. Нет, нет, при нашем поведении нам больше всего подошла бы как символ Эвелина Бледанс. Как думаешь, а?
– Я не главный идеолог, я начальник службы безопасности.
Кандидат чему-то загадочно усмехнулся.



Глава двадцать восьмая
Парадоксы патриотизма

г. Москва
– На набережную Неаполя выходит хрупкая девушка в белом платье, неся в руке сумку из белой кожи. Вокруг полно гуляющих, тучи голубей. Внезапно к девушке сзади подъезжает молодой человек на мотоцикле и в черных очках и выхватывает сумочку, потом резко газует и исчезает, умело маневрируя, в одной из боковых улиц. Девушка не кричит, не зовет на помощь – она достает из кармана небольшой пульт и нажимает кнопку на нем. В глубине улицы, куда свернул мотоциклетный грабитель, раздается взрыв.
Влад, огромный волосатый мужчина в тяжелых очках, бросил листок бумаги на столик перед собой и медленно закурил. Сидящая напротив него Нина закурила тоже. Они находились в одной из редакционных комнат телецентра. Обсуждали серию заявок, которые безработная дочь кандидата притащила своему старинному другу, университетскому однокашнику, занимающему довольно заметный пост на ее любимом канале.
– Послушай, Нин, как завязка динамичного фильма это интересно, но у тебя, насколько я понимаю, другой замысел.
– Да. Радикальная социальная реклама. Вернее, антиреклама некоторых распространенных видов запрещенного бизнеса. Ты не дочитал. Там дальше есть парень, ворующий автомагнитолы. Успешный безопасный бизнес: милиция никогда не находит ни магнитол, ни воров. Но вот один из покупателей краденого вставляет в свою приборную доску недавно стыреную магнитолку, включает, и в него бьет струя какого-нибудь отвратительного газа. Не покупай краденое! Дальше то же с мобильным телефоном. Там один парень…
Влад поднял руку, успокаивая начинающую горячиться сочинительницу:
– Понял, понял, а в чем мэсседж?
– Ну, я же говорю: воровать не просто стыдно, но и опасно. Сопротивление злу насилием. Если общество не защищают, оно начинает защищаться само. Пусть и непропорциональными мерами.
Влад почесал волосатую репу, зевнул. Нина выпустила огромный клуб дыма – было даже непонятно, как могло его столько поместиться в ее тщедушном теле.
– Там еще сценарий фильма. Телевизионщик кивнул: да, мол, помню.
– Еще не успел прочитать, сама понимаешь, работы… Нина живо подалась в его сторону:
– Я тебе сейчас расскажу идею. Называется «Четвертая власть».
– О журналистах?
– Вот-вот. Развитие идеи информационного общества. Что такое книга? Она нам рассказывает вечную историю, например, о том, как д'Артаньян все скачет и скачет в Англию за подвесками королевы. Газета рассказывает о событиях, которые произошли неделю, два часа назад – все равно. Телевидение рассказывает о том, что происходит в данный момент, правильно? Помнишь трансляцию CNN расстрела Белого дома.
– Ну да.
Нина жадно затянулась.
– Какой следующий этап?
– Какой?
– Организовывать события в тех местах, где уже стоят телекамеры: это дешевле и проще. Информация полностью подчиняет себе реальную жизнь.
Влад зачем-то поднял со стола сценарий социального клипа, потом положил.
– В общем-то мысль моя в принципе не новая. Социальная жизнь производит информацию. Но с какого-то момента информационная среда начинает влиять на реальность. Знаешь же историю с песней «Три танкиста»?
Влад вздохнул и забычковал сигарету.
– Нет, такой истории я не знаю.
– Там есть строчки про ночную танковую атаку: «Под напором стали и огня». Поэт написал это ради красного словца, а в те годы танки по ночам категорически не воевали. Но в конкретных подразделениях послушали «Трех танкистов» и говорят: уже и в песнях поется про ночные атаки, а мы отстаем! И внедрили. Так неграмотность поэта внесла вклад в военное искусство.
Однокурсник кивнул:
– Хорошо, Нин. Я подумаю, что можно сделать. Там у тебя еще и сценарий феминистического вестерна «Синий кожаный чулок», я посмотрю.
Нина тоже затушила сигарету и села прямо. Выражение лица у нее стало утомленным.
– Подумай, Владик. Ты не представляешь, как тяжело сидеть без дела. От Винглинского меня же выгнали.
– А-а, – мутноватый взгляд Влада чуть прояснился. Для него эта информация немного меняла дело. – Я внимательно, Нин, посмотрю, будем что-нибудь соображать.
Однокурсник хорошо относился к Нине, но при этом ясно и жалостью осознавал, что помочь он ей не в силах. Была в ней какая-то несерьезность, несовместимость с его жизнью. Ну какие сейчас могут быть неаполитанские мотоциклисты, в самом деле?! Еще в университете Нину считали немного малахольной и смотрели на нее по большей части свысока. Он хотел думать, что попробует ей помочь, но это вряд ли было реально при наличии такого папаши.
Нина встала и, хлопнув старинного товарища узкой ладошкой по монументальному плечу, вышла из комнаты. Пройдя длинный коридор, оказалась в холле и через открытую дверь в одной из комнат увидела экран телевизионного монитора. Она бы не обратила него внимания, если б на экране не мелькнуло вдруг знакомое лицо.
Папа!
Нина бесшумно приблизилась к двери. Теледебаты.
Программа «Вечер с Василиной Соловьевой».
Андрей Андреевич смотрелся великолепно. Подтянутая фигура в отлично сидящем костюме, удачно причесан и загримирован. Сдержанно, дружелюбно улыбаясь, пережидает речь оппонента. Тот клеймит коррупцию. Госпожа Соловьева солидарно кивает. Коррупция решительно не пользуется сочувствием у собравшихся в студии.
Эстафетная палочка беседы передается кандидату Голодину. Он говорит не быстро и не медленно своим ровным, мягким, но внушительным голосом:
– Вы знаете, я смотрю на эту проблему чуть-чуть под другим углом. Коррупция – зло? Да. Так же, как, например, болезнь. Но наличие болезни, кроме всего прочего, свидетельствует о том, что человек еще жив и вполне может выздороветь. Трупы не болеют. Так вот, если мы констатируем наличие у нас коррупции, то мы тем самым прежде всего констатируем наличие у нас государства. И не просто государства, а государства более-менее демократического. В первобытном обществе нет коррупции, в орде Чингисхана не было коррупции, не было бюрократии, потому что не было самих «бюро», то есть столов: где их ставить в степи? Орда все время передвигается. Это не игра слов.
– Нет, я как раз констатирую наличие игры слов, – вставила Соловьева, чувствуя, что разговор начинает выворачиваться из-под ее контроля.
– Тогда это выигранная игра, – нашелся Андрей Андреевич.
Беседа еще некоторое время вертится вокруг этой темы. Один из либеральных кандидатов приводит еще один пример государственного строя, при котором коррупция может считаться побежденной, – сталинизм.
– Ну какой же политический спор у нас обойдется без упоминания Сталина? – немного нервно иронизирует ведущая.
Коммунистический кандидат в растерянности. Его очередь говорить, а у него нет на вооружении санкционированного Центральным комитетом мнения. Вроде бы отца народов хвалят, но под похвалой ощущается подлый подвох. Ответ сразу и не подберешь. Настаивать, что коррупция тогда все же была и Сталин тем самым отличался от Чингисхана? Но в таком случае выходит, что отличался не в лучшую сторону. Согласиться же с вроде бы вдохновляющей мыслью об отсутствии – значит приравнять СССР к орде.
Андрей Андреевич смотрел на происходящее с видом человека, находящегося явно над схваткой. Что бы теперь по сему поводу ни говорилось, все висты с ситуации снял он.
Нина стояла как вкопанная.
Соловьева запустила новую тему – незаконная эмиграция.
Либералы, разумеется, были за. Свободное передвижение рабочей силы, легализация, дополнительные налоги.
Патриоты стали на защиту рабочих мест для коренного населения. Какая может быть эмиграция, тем более незаконная, когда в стране безработица? Пресловутая Кондопога не осталась единичным случаем, по всей России полыхает, только об этом почему-то предпочитают умалчивать.
Слово Голодину.
Заметно, что его выступления уже ждут.
– Думаю, неправильно видеть в этом вопросе одну только прагматическую сторону. В принципе это хорошо, что иноземцы стремятся в Россию, – пусть даже с намерением ее, как вы говорите, – кивок в сторону одного из оппонентов, – ограбить. Значит, есть что грабить. Я не слышал о массовой незаконной эмиграции в Эфиопию или, скажем, в Бангладеш.
Зрители в студии вдруг начинают аплодировать. Не вполне понятно, что их восхитило в реплике кандидата Голодина – намек на богатства нашей родины или констатация факта разграбления этих богатств жадными иностранцами.
Андрей Андреевич спокойно переждал взрыв народной поддержки и продолжил:
– Но я о другом. Чтобы моя мысль была понятна, расскажу две истории. Одна случилась со мной, другая с моим хорошим знакомым. В 2002 году в дни чемпионата мира по футболу бежит он домой, опаздывая к началу игры с Японией, пробегает мимо пятиэтажки, которая как раз взрывается восторженными криками. Ура, думает мой приятель, наши забили. Включает дома телевизор и узнает, что забили нам. А после узнает, что большинство жителей той пятиэтажки – выходцы из Закавказья. Они до такой степени ненавидят Россию, что не могут сдержать радостных эмоций при виде ее хотя бы спортивного унижения.
По студии прошла волна недовольного гудения. Но на сей раз было понятно, что публика недовольна именно азербайджанскими болельщиками.
– Теперь история со мной. Девятого мая, несколько лет назад, зашел я в магазин. Был как раз час салюта. Салютующая машина стояла неподалеку в парке. Грохот стоял страшный. Торгующий в магазине, кажется, азербайджанец успокаивал маленького испуганного внука. Увидев меня, он не сдержался и выразился в том смысле, что сколько, мол, можно грохотать, победа эта была так давно, пора и успокоиться. Так вот я скажу и тем антироссийским болельщикам, и заботливому дедушке: приезжайте к нам, Россия большая, Россия щедрая, работы хватит на всех, но извольте уважать не только наши законы, но и нашу культуру, движения нашей национальной души.
– Трудно поверить, что вы сами ходите по магазинам, – влезла сбоку Соловьева, однако укол у нее получился не болезненный, аудитория пережевывала услышанное, и никакими репликами ее было не смутить.
Дверь перед носом Нины захлопнулась.
– А теперь поговорим о Чечне, – последнее, что она услышала. Полезла за сигаретами. Отбросила сигарету и вытащила из кармана телефон.
– Кирилл, нам надо поговорить.



Глава двадцать девятая
Битва в «Каменном цветке»

г. Калинов
Варвара Борисовна Дерябкина была довольна собой. Она сделала правильный выбор. Можно было вежливо отделаться от этих подозрительных американок, отстоять тихую затхлую гавань своей студии от проникновения слишком ярких иностранных яхт, но она решила рискнуть и все больше убеждалась в том, что поступила правильно. Финансовые выгоды превзошли не только ее ожидания, но и вожделения. Рукопись третьего выпуска альманаха была уже в типографии. Директор согласился взять ее, несмотря на то что в последнее время типографские машины были перегружены заказами на печатание предвыборной макулатуры и этикеток местного ликеро-водочного завода. Американские деньги сработали на уральскую культуру. Кроме того, Лайма и Джоан оказались на редкость смирными гостьями. Они почти безвылазно сидели в квартире племянника, а когда выходили на улицу, старались одеться так, чтобы не привлекать лишнего внимания. Никаких бытовых требований не предъявляли – Варвара Борисовна сама притащила им электрический обогреватель на случай, если вдруг по калиновскому обыкновению отрубится в доме горячее водоснабжение.
Со своей стороны, крупнейшая писательница района тоже хорошо потрудилась. Пользуясь многочисленными, наработанными за десятилетия служения калиновской культуре контактами, она закинула с помощью одного лишь стационарного телефона незаметную, но хорошо сплетенную сеть в среду мыслящей местной интеллигенции и без широкого печатного оповещения общественности (против чего американки протестовали, считая, что на тайные сборища россияне ходят активнее, чем на с размахом объявленные) организовала шикарную явку на семинары своей студии.
После первого заседания, на котором «кворум» был еще жидковат, но которое закончилось щедрым чаепитием, включавшим в себя и неограниченное количество горячительных напитков, отбоя от желающих поучаствовать в «диалоге континентов» не было. Стареющие преподаватели политехникума и филиала пермского пединститута выгребали со дна семейных сундуков потертые общие тетради с заветными проектами и мыслями, юные «ботаники» отрывались от соски Интернета, чтобы потусоваться на халяву на «нехилой хазе», как выразился один из первооткрывателей, почти случайно забредший туда на огонек.
Кадровые студийцы тоже регулярно собирались, хотя и сразу поняли, что иностранных спонсорш не интересует скорбно-патриотическая лирика на тему умирающей русской деревни, разоренных храмов и старушек, поджидающих смерти подле своих избушек. А потребно им то, что всего правильнее было бы называть футурологией пополам с «другой наукой» и что литературные аборигены между собой не без легкого пренебрежения именовали для простоты «фантастикой».
Были, конечно, и неприятные моменты, небольшие скандалы. Один из активистов-краеведов встал как-то прямо посреди заседания и, обозвав все происходящее «интеллектуальным развратом», удалился.
Посещали заседания и конкуренты в борьбе за калиновский Олимп – Тальберг и Божко. Варвара Борисовна отдавала себе отчет в том, что пришли они не с целью влиться в ее студию, а всего лишь для того, чтобы поглазеть на американок. Причем оба выдержали паузу: то ли до них поздно добралась информация, то ли они так долго боролись с любопытством. Первый появился на четвертом семинаре, второй – на пятом. Описанные ниже события произошли на шестом.
Обстановка была приподнятая.
Аншлаг.
Заняты не только ряды стульев у стен, но и все свободное пространство – с помощью принесенных из дому складных матерчатых стульев и треугольных табуреток.
Жарко. От размякших в духоте шуб и пальто поднимается концентрированный запах человечины. Ни Лайма, ни Джоан не подавали вида, что их это как-то особенно коробит и донимает. Лайме, кажется, действительно было все равно, а Джоан брала с нее пример. Единственное, о чем было попрошено в самом начале, – не курить в помещении. Обе гостьи вместе с Варварой Борисовной составляли президиум, сидя за столом руководительницы. Лайма была в потертом джинсовом костюме и черной водолазке. Единственное, что выдавало в ней иностранку, – загар. Джоан надела шерстяное клетчатое платье и бежевый свитер. Ее иноземность была более очевидной: рыжая копна волос, милая улыбка, ненормально здоровые зубы. Лайма уже научилась держать рот в сложенном состоянии, чтобы не раздражать собеседников, и глаза ее щурились оценивающе-внимательно, как у пограничницы в аэропорту. Джоан смотрела вокруг себя хотя и осторожно, но с не до конца преодоленной симпатией к роду человеческому. Шел второй час мероприятия.
Слушали доклад высокой и очень худой девушки по имени Надежда – преподавательницы музыкальной школы. Доклад ее посвящался «новым открытиям в эсхатологии». Несмотря на всю интеллектуальную неловкость названия, в нем была своя диковатая новизна. Надежда настаивала на том, что конец света будет не на Земле и что все происходящие в людской среде процессы направлены исключительно на сепарацию двух главных фракций рода человеческого – тех, кто остается, и тех, кто улетает. Главные смысловые оппозиции нашей культуры свидетельствуют, что это происходило всегда и со всеми народами: модернизм – консерватизм, западники – почвенники, кочевники – земледельцы, «золотой миллиард» – остальное человечеств…
Вот как раз на «золотом миллиарде» отворилась дверь, и в помещение вошел не один из выбегавших подышать дымком курильщиков, а довольно высокий мужчина лет тридцати пяти, в камуфляже, с благородным овалом лица и сумасшедшим синим взглядом. Он прислонился к косяку и внимательно оглядел зал, словно пытаясь прямо сейчас определить, кто из собравшихся будет включен в «золотой миллиард», а кто нет.
На появление столь незаурядного мужчины женщины отреагировали по-разному.
Докладчица не обратила на него никакого внимания, она была слишком занята своим выступлением и боялась сбиться.
Варвара Борисовна и Лайма явно напряглись. Женщины хоть и с разным опытом, но обе бывалые, они почуяли в нем ходячую неприятность. Глядели в его сторону с натянутыми улыбками и занимались сходными вещами: Варвара Борисовна прикидывала, а Лайма старалась спрогнозировать, какого рода будет эта неприятность.
Джоан же просто распахнула пошире свои тоже в высшей степени незаурядные очи и остолбенела. Такой вот классический случай – возникновение ненормального интереса к только что увиденному существу противоположного пола.
Елагин тоже остановился взглядом на ней. Сначала просто потому, что она была самым ярким пятном в тускловатой атмосфере собрания. От нестерпимого интеллектуального напряжения эта атмосфера сделалась еще мутнее, мощные мысли, как сигаретный дым, плавали под потолком.
Докладчица продолжала пискляво настаивать на том, что ею сделано открытие, и не простое, а глобальное, и не просто глобальное, но и совершенно оригинальное.
И тут Лайма, бросившая быстрый взгляд на подругу, вдруг наклонилась к госпоже Дерябкиной и сделала то, чего не позволяла себе ни разу за все пять дней, наполненных выслушиванием порой чрезвычайно утомительных бредней. Она прошипела, что ничего оригинального в докладе худой дамы не видит, – примерно о том же самом твердят в своих проповедях мормоны. Варвара Борисовна заволновалась, почувствовав, что партнерша сильно расстроена, раз уж дошла до резкостей в адрес безобидной мыслительницы из музыкальной школы.
Впрочем, интересные события происходили сегодня в Калинове не только на площадке литературной студии «Каменный цветок», но еще в нескольких точках города.
Во-первых, во дворе загородного дома вора в законе Танкера – того самого, что стремился попасть на прием к Сергею Яновичу Винглинскому, может быть, и сильно нарушая установившийся порядок вещей в российском бизнес-пространстве, ибо по-настоящему большие компании старались не связываться с людьми подобного сорта, будучи в состоянии содержать собственные мощные службы безопасности и целые вооруженные роты охраны.
Так вот, во дворе большого, но не нагло выглядевшего особняка остановился черный «Лендкрузер» и из него, не торопясь, солидно выбрались Володя Босой и Володя Маленький. Бандитские физиономии почти совсем зажили – только внимательно присмотревшись, можно было обнаружить на них розовые разводы. Но души заживают медленнее, чем физиономии, – даже у мрачных бандюганов. Эта идиотская история в поезде получила широкое хождение в кругах организованной калиновской преступности, и роль двух блатных богатырей в ней выглядела от пересказа к пересказу все смешнее. Оба Володи, занимавшие очень видное место в своем мире, почувствовали угрозу своему авторитету. Кое-кто из равных открыто шутил на «американскую» тему. Более того, многовато стали себе позволять те, кто должен был на брюхе ползать перед королями промзоны. Володям постоянно мерещились снисходительные или издевательские ухмылки за спиной – даже когда они находились среди прямых подчиненных.
И это положение трудно было исправить. Американки исчезли – скорее всего покатили дальше следующим поездом. Выбитые зубы у тех шестерок, что были заподозрены в оскорбительных мыслях, дела не меняли.
– Привет, – весело сказал песенник Божко, увидев прибывших на «Лендкрузере».
– Привет, – ответили они мрачно.
Из последующего разговора стало известно, что Танкер пока занят, а в городской библиотеке происходят интересные сборища. С привлечением иностранцев. И иностранок.
Володи выплюнули сигареты:
– Что?!
Божко с радостью поделился подробностями. Володи бросились к машине.
Когда выезжали из ворот усадьбы, Маленький сказал Босому:
– Захар нас обманул – никуда он их не отправил.
– И об этом подумаем, – ответил Босой.
Капитан Захаров, о котором шла речь в коротком разговоре Володь, в этот момент сам разговаривал. Но по телефону. С подполковником Шинкарем. Разговор был необычен своей формой: подполковник отчитывал капитана, а капитан удивлялся, что тот себе такое позволяет. Речь опять-таки шла о пропавших американках. Шинкарь сообщил своему подчиненному, где они находятся в настоящий момент, и потребовал, чтобы он их немедленно задержал, потому что возникла необходимость с ними поговорить.
– У кого? – глупо спросил Захаров.
– У коня в пальто, – ответил Шинкарь еще более глупо, но твердым начальственным тоном.
– Откуда такая информация?
– Тебе не все равно, раз она уже есть?
– Но все же?
– Если любопытствуешь, скажу. Литератор Тальберг источник, – проявляя внезапную, а значит, подозрительную податливость, сообщил Шинкарь.
С трудом поборовший удивление Захаров потребовал себе уазик с бригадой и немедленно выехал в направлении библиотеки.
По дороге он размышлял о только что состоявшейся беседе со своим непосредственным начальником. Все свидетельствовало о том, что в неких сферах произошли некие изменения. О Тальберге Захаров слышал и даже видел его, но исключительно на территориях, прилегающих к господину Тимченко. Неужели подполковник повстречался с Тальбергом там же?! Но тогда вывод может быть только один – Шинкарь изменил своему вечно промежуточному положению и сдрейфил немного в лагерь Винглинского. Ничего хорошего для себя в этом факте капитан не видел. Это он, Захаров, до сих пор был в Калинове милиционером олигарха, зачем олигарху два милиционера?
Уазик заносило на поворотах – асфальт в городе испокон веку никто не чистил и ничем не посыпал. Мелькали желтые фонари, как призраки, проносились за окнами тускло освещенные окна пятиэтажек. Водитель матерился, капитан мысленно присоединялся к его словам, но имея в виду не дорогу, а открывшуюся ситуацию.
…Учительница музыкальной школы между тем закончила свое выступление и, усевшись в уголке, исподлобья поглядывала вокруг: откуда грянет гроза первой критики? Ожидания ее не оправдались. Поднялся с места худощавый старичок с бородкой и в очках и завел речь совсем о другом предмете, нежели конец света.
– Вот вы давеча приводили как интересный пример историю с так называемой «чистой силой».
Лайма заметно подалась вперед. Джоан была занята совсем другим – попытками оторвать взгляд от синеглазого мужчины у двери.
– Да, «чистая сила» хорошая идея.
Майор тоже среагировал на это словосочетание: стал смотреть не на рыжую красавицу, а попеременно то на Лайму, то на старичка.
– Так я поскреб по сусекам. Я, видите ли, раньше работал по архивной части, описывал всякие фонды. И нашел две «чистые силы».
– Две? – На лице Лаймы выразился живейший интерес. Варвара Борисовна тоже заволновалась.
Старичок поднял с пола свой портфель и достал оттуда две книги – одну в старинной мрамористой обложке с обшарпанными углами, другую более современного вида, бежевого цвета и с названием, начертанным поперек крышки.
– Обратите внимание. Первое издание – это трактат статского советника господина Канышева, напечатанный Тобольской типографией еще в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году…
– Передайте-ка их сюда, – властно потребовала Варвара Борисовна, и книжки поплыли извилистой дорожкой от человека к человеку к столу.
На прошлом заседании Лайма, разочаровавшись в прежних осторожных методах работы, решила пойти к цели напрямую – открыто, без намеков и экивоков заговорила о «чистой силе»: какой, мол, это интересный, многообещающий и, главное, где-то совсем поблизости обосновавшийся проект. Но о достижениях братьев Лапузиных собиравшимся в студии районным мыслителям было известно мало, запись испытаний двигателя на абсолютном топливе, проведенных недавно, в эфир не попала, так что ничего, кроме слухов, настойчивая американка из толпы собравшихся не выбила даже прямым резким напором. Слухов и вот этих книжек.
– Вторая книга – это роман. Выпущена лет двадцать назад в Москве, – давал пояснения старичок. – Весьма любопытный роман. Автор – я забыл, как это точно звучит… Похоже на Иванов.
Лайма понимающе, но грустно кивнула. Кажется, нужно было привыкать к мысли, что здешних изобретателей из норы выманить не удалось. Хотя – она покосилась на Джоан – не всех это так уж расстраивает. Такое впечатление, что мисс Реникс с этим неизвестным мистером знают друг друга.
Майор проследил за путешествием книжек к столу, открыл дверь в черноту, окружавшую библиотеку, и резко вышел. Выглядело все так, будто к этому его подтолкнул именно разговор о «чистой силе».
Когда он исчез, Джоан резко поблекла и даже не могла скрыть своего расстройства.
– Лайма, давай объявим перерыв.
– Зачем?
– Мне кажется, нужно догнать того мужчину.
– Зачем?
– Я должна с ним поговорить, мне кажется, он знает что-то важное.
Варвара Борисовна косилась на их английскую тарабарщину, перемежаемую грузинскими причитаниями: «Вай! Вай!»
– Ну хорошо, если ты хочешь, только будь осторожна, вернее, я пойду с тобой. Тут мало кто понимает по-английски.
Джоан уже пробиралась к выходу, лавируя в толпе табуреток.
– Друзия, духота сильная здесь же. Надо вздохнуть воздуха, да. Олл райт. Перерыв.
Майор стоял в темноте между елью и дверью и разговаривал по телефону:
– Боков? Несколько вопросов. Нет, не деньги. Помнишь, ты упомянул о какой-то американке, что мне будто бы звонила? Не врешь, это было? Хорошо. А что ты мне можешь о ней рассказать? Ну, кто такая, как выглядит? Не хочу я об этом говорить с Тамарой, неужели непонятно? Послушай…
Джоан распахнула дверь и начала всматриваться в темноту, отыскивая взглядом мистера в камуфляже. Лайма появилась сзади и набросила ей куртку на плечи.
В этот самый момент темное спокойствие елового парка было нарушено свирепой атакой сильных автомобильных фар. На тихую гуманитарную территорию въехало что-то инородно-брутальное. Развязно ныл двигатель: внедорожник боролся со снежным бездорожьем.
– Значит, ты ничего о ней не знаешь?
Народ повалил из комнаты на световую площадку перед входом, естественным образом отодвигая Лайму и Джоан все дальше от двери. Женщины закуривали, мужчины сморкались.
Невидимый и от этого особенного страшный механизм стих за елями. Деловито, залпом хлопнули дверцы. Раздался хруст решительных шагов. Свет невыключенных фар таранил разлапистую хвойную растительность, распространяясь низом, что создавало ощущение некоторой неестественности происходящего, как будто всю ситуацию подвесили в воздухе.
В этот момент на другом конце парка замельтешила еще одна пара фар: приближался уазик капитана Захарова. Но до места действия ему было еще далеко, а пассажирам «Лендкрузера» близко.
Володя Босой и Володя Маленький вышли на освещенное пространство.
– А вот и мы, – сказал Маленький.
– Ну-ка, все зашли обратно в хату, – сказал Босой.
Не все собравшиеся знали, кто эти решительные мужчины в черном, но абсолютно все знали: люди, говорящие таким тоном, имеют право отдавать такие приказания. Студийцы и гости начали медленно, оглядываясь, втягиваться в душную комнатенку мимо Варвары Борисовны, стоявшей у косяка.
– А вас, мадам, я попрошу остаться, – сказал Босой, когда и Джоан сделала шаг назад, повинуясь общему движению.
Лайма уже узнала своих старых поездных знакомых и теперь внимательно постреливала глазами то в одного, то в другого, видимо, прикидывая, с кого начать царапаться.
– Ну, девочки, как будем рассчитываться? – улыбаясь со всей возможной отвратительностью, спросил Маленький, Босой же повернулся к Елагину, стоявшему чуть в стороне:
– А тебе нужно особое приглашение? Дуй в хату!
– Ладно, я еще позвоню. – Майор спрятал телефон в карман и принял стойку человека, не согласного со сделанным ему предложением.
– Никому ты не позвонишь, если прямо сейчас не уберешься, – сказал Володя Босой, шагнув к нему и занеся руку для удара, что должно было, по его убеждению, сразу и окончательно перепугать любого самого непонятливого чайника.
– Что вы хотите делать с этими девушками?
– Им понравится, – хохотнул Босой. – Даже больше, чем в прошлый раз.
– Предлагаю вам передумать, – сказал майор.
– Нарывается, – сказал Маленький Босому.
– Раз нарывается, значит, нарвется.
Маленький бросил вперед кулак, поднятый сначала только для угрозы. В следующее мгновение он уже стоял на четвереньках в снегу, открыв рот и выпучив глаза.
– Ух ты! – сказал иронически Босой, все еще не веря, что дело приняло серьезный оборот. Он попытался ударить в лицо Лайму, но та, видимо, понимая, что все будет развиваться именно по этому сценарию, сумела подготовиться и увернуться. Тогда Босой повернулся к Джоан, стоявшей рядом и явно ни к чему не готовившейся. Ее ему удалось бы ударить без проблем, если бы не майор. Он успел проделать путь в четыре-пять шагов, отделявших его от бандита, перехватить подлую руку и особым образом ее повернуть. Босой некрасиво вскрикнул и упал.
– Сзади! – крикнула Лайма майору.
Володя Маленький уже успел подняться, горя жаждой немедленной мести. Майор применил прием Жан-Клода Ван Дамма, так хорошо знакомый каждому российскому телезрителю: отклонился и двинул нападавшего ногой куда-то между грудью и животом. Володя Маленький дернулся и сделал два отступающих шага, после чего технически нелогично рухнул лицом вперед.
Джоан плохо понимала происходящее, но при этом не сомневалась, что все это делается ради нее. В таких вещах женщины не ошибаются.
Между тем из-за деревьев показались еще трое бойцов. Они выглядели не столь грозными физически, как только что поверженные черные громилы, но были в форме. Для американок этого оказалось достаточно, чтобы сделать однозначный вывод: драка автоматически сворачивается. Какой разумный человек будет оказывать сопротивление полиции?
– Капитан Захаров! Ваши документы, молодые люди!
– Девушки, немедленно уходите отсюда, – сказал майор на хорошем английском, приобретенном за время службы в российской дипмиссии за океаном.
– Что вы, это полицейские! – тихо, сквозь зубы ответила Лайма.
Джоан была больше поражена тем фактом, что этот удивительный человек с такими умелыми руками и ногами еще и владеет ее родным языком.
– Уходите, у вас будут неприятности.
– У нас будут неприятности, если мы уйдем, – отвечала Лайма.
– Я знаю, что говорю.
– А я знаю, что делаю.
– Говорите по-русски, – велел Захаров. – Ты, парень, тоже готовь паспортину и не делай вид, что штатник, не поверю.
– У-хо-ди-те, я их задержу. Виноват буду я.
– Давай, Васькин!
Сержант с названной фамилией подошел к Джоан, цапнул ее за предплечье и громко сказал:
– Хенде хох!
Это была сильная шутка, но Джоан она не понравилась, и девушка попыталась высвободиться.
– Чуркин! – скомандовал Захаров.
– Стой где стоишь! – сказал Чуркину майор Елагин по-русски, что сбило с толку рядового, уже привыкшего слышать от этого мужика в камуфляже английскую речь. – И ты, Васькин, убери руку. А то будешь лежать, как эти лежат.
Васькин был, очевидно, парнем сообразительным и руку сразу же убрал.
– Гоу он! – крикнул майор американкам. На них это наконец подействовало, они побежали и исчезли среди еловых лап, пропитанных перекрестным светом четырех фар.
– Догнать! – скомандовал Захаров, но майор схватил Васькина и Чуркина за воротники полушубков, и они замерли в его руках как пойманные зайцы.
– Ну что мне, стрелять в тебя, дурака, а? – заныл Захаров, расстегивая кобуру и вытаскивая свой ТТ. – У меня приказ их арестовать.
– Арестуй меня.
– На кой черт ты мне сдался? А девчонки зря удрали – куда они скроются в городке?
– Давай, давай, арестовывай меня, скажи – оказал сопротивление.
– А кто ты такой?
– Майор Елагин.
Захаров уныло рассматривал свой пистолет. Замахнулся им, когда приоткрылась дверь в библиотеку и кто-то попытался выйти:
– Сиди читай!
Все складывалось совсем уж по-дурацки. Девок он, конечно, разыщет. Здешняя начальница Дерябкина должна знать, где они поселились. Не позже чем через час-два он их окольцует на предмет передачи Шинкарю. Но тут этот майор нарисовался. Как он этих Володек на снежок пристроил! Прием явно не ментовский. Может, его вместо американок отдать подполковнику? Да что мы, майоров не видали?
«Сам сначала допрошу», – решил Захаров.
– Ладно, садись в машину. А вы, Васькин, оттащите пацанов к их джипу, а то замерзнут. Понял, Чуркин?



Глава тридцатая
Триумвират

Подмосковье, Охапкино
– Папа, мы говорим уже полтора часа, и ты меня до сих пор ни в чем не убедил.
Андрей Андреевич, Кирилл и Нина сидели в кабинете кандидата в креслах, расставленных по разным углам. За окном было темно. В кабинете тоже было почти темно. На письменном столе горела настольная лампа. Раструб ее отвернут в сторону, чтоб не било светом по глазам, отчего беседующие почти не видели друг друга. И сама беседа чем-то напоминала не разговор реальных людей, но обмен мнениями между душами в каком-то из отделений чистилища.
– В твоих словах нет элементарной логики, папа. Если ты считаешь, что политика – дело настолько грязное, что меня нельзя даже близко к нему подпускать, тогда зачем ты сам этой политикой занимаешься?
Андрей Андреевич сделал страдальческое лицо.
– Я тебе уже двадцатью способами объяснял почему. Теперь на лице Нины появилось страдальческое выражение.
– И ни один из двадцати меня не убедил.
– Скажи хотя бы ты ей, Кирилл.
Капустин уже много раз произносил речи в защиту позиции шефа, не веря нисколько в правильность этой позиции, а это очень трудная работа. Вроде как писание романов на заказ, когда не нравится заказчик и то, что ему вздумалось заказать.
– Что же ты молчишь, консильери? Капустин сказал укоризненно:
– Не надо так, Нина. Не руби сук, на котором сидишь, пригодится повеситься.
Она вскинулась:
– А как мне тебя называть, когда вы тут развели какую-то мафиозную атмосферу, как будто это не легальная партия, а самая вульгарная бандитская «семья»? Вообще-то, если вдуматься, политика – штука и в самом деле мазутная, раз сумела испачкать даже такое хорошее слово. «Семья» – теперь это ругательство.
Андрей Андреевич морщился все сильнее.
– Скажи, Кирилл, скажи ей! Профессия у меня такая, Нина, профессия – заниматься грязным делом, чтобы сделать его чище. Как если бы я был ассенизатор. Ведь если ассенизатор не берет дочь к себе на рабочее место, боясь, что она извозится в дерьме, это не значит, что он двуличный человек. Как раз наоборот.
– Дерьмовый прием, – сказала Нина.
– Кирилл, скажи ей!
– Нина, я служил когда-то в армии. Срочную службу. Два года. Под конец был сержантом, замкомвзвода.
Дочь кандидата громко хмыкнула:
– Красивое слово. Капустин не обиделся.
– Мне тоже нравилось. Знаешь, именно там я познал, что такое власть. Абсолютная, без всяких примесей. Ведешь, бывало, роту в столовую – и вдруг тебе кто-то или что-то не понравилось. Все, можно остановить эту сотню рыл у самого входа: «Нога поднимается на семьдесят—девяносто сантиметров» – и так заставить стоять минут пять, и никто не пикнет. Я мог, всего лишь применяя в полной мере требования устава общевойсковой службы, довести любого бойца до самоубийства. Я убежден, что никогда в будущем у меня не будет такой власти.
Нина смотрела на него все больше прищуриваясь.
– Зачем ты мне втюхиваешь эту муру? Капустин опять не обиделся:
– А затем, что в моем взводе был боец Заев. У нас каждую неделю меняли белье. А Заев не менял. Неделю, две, три… Я у него как-то спросил: товарищ солдат, почему вы не меняете белье, почему вы спите на грязном? Знаешь, что он мне ответил?
– Не знаю, – рявкнула Нина.
– А он мне ответил: кто-то должен и на грязном. Понимаешь?
– Ничего не понимаю. Бред!
– Не бред. Это нечто иррациональное – вот что я хочу сказать. Тяга к политике – она такая же, как тяга к грязному белью для себя, чтобы дать другим людям возможность спать на чистом.
Нина думала несколько секунд:
– Чушь!
Андрей Андреевич тихо кашлянул. Он не был уверен, что эти речи начальника службы безопасности ему так уж на пользу.
– И если на то пошло, – продолжала Нина, – то тут и дискриминация по половому признаку. Почему твоему солдату можно спать на грязном, а мне, Нине Андреевне Голодиной, нельзя?
Какое-то время стояло тягостное темное молчание. Переговорщики дошли до крайности, до ручки, и всем было ясно, что дальнейшее сотрясение воздуха лишено всякого смысла.
– Хорошо. А как тебе мыслится твое присутствие в штабе? – кислым-кислым голосом спросил Андрей Андреевич.
Нина сделал движение рукой, которым обычно сопровождается возглас «йес»!
– Рано празднуешь, я ведь с тебя потребую настоящей работы. То, что ты моя дочь…
– Это само собой. Я уже кое-что придумала.
– Уже? Ты меня немного пугаешь, дочка.
– Я посмотрела твои последние вылазки в телевизор.
– И конечно, скажешь, что это было ужасно и все надо было делать по-другому.
– Все как бы правильно, но недостаточно.
– Чего недостаточно? Кирилл, чего ей недостаточно? Патриотизма? Может, мне свастику нацепить на лацкан и потребовать немедленного присоединения Крыма?
Нина в этот момент была не в состоянии реагировать на юмор.
– Нет, с Крымом возможно только одно – если Украина подарит его нам, мы его, конечно, возьмем… да Бог с ним пока, с Крымом, я про реальное. Итак, все вы говорите правильно…
Андрей Андреевич закрыл лицо ладонью:
– Ну спасибо, одобрила. Голос Нины вдруг резко вырос:
– Но только говорите!
– А это непонятно, дочка. Кирилл, ты понимаешь, что она хочет сказать? Ты же изо всех сил навязывал мне в штаб Нину Андреевну Голодину, так вот изволь теперь истолковывать ее речи.
Нина посмотрела в сторону одного почти невидимого собеседника, потом в сторону другого.
– Как «навязывал»? В смысле, когда рассказывал про грязного солдата?
Андрей Андреевич всплеснул большими тяжелыми руками:
– Нет. Это я велел ему тебя отговаривать, вот он и отговаривал так глупо, потому что на самом деле хотел, чтобы ты работала с нами.
– Спасибо, Кирюша, спасибо, я знала, что ты настоящий друг. Признаться, я очень удивилась, когда ты начал тут было…
– Ты собиралась нам сообщить какой-то свой план, – сказал Капустин глухо.
– Да, да. Итак, сообщаю. Слова вы говорите, в целом, правильные, даже бывает иногда любопытно слушать.
– Уже два с половиной процента по опросам, – гордо сообщил Андрей Андреевич.
– Твердое пятое место, – добавил Капустин, и лица его не было видно в этот момент.
– Знаю, знаю, я все прекрасно знаю. Сделан мощный рывок из подвала на первый этаж небоскреба.
– Так уж и небоскреб. У них и по двадцать процентов не набирается. Ни у Нестерова, ни у Лаптева. И это при всех кремлевских педалях. Ну ладно, говори наконец, что ты придумала.
– Так вот…



Глава тридцать первая
Капитан меняет курс

Следственный изолятор УВД г. Калинова
Сначала Захарову хотелось этого хорохористого парня, назвавшегося майором, как следует «отпрессовать на хате» и только потом пригласить для предметного разговора. Но быстро выяснилось, что праздника не получится. Сразу по нескольким причинам. Во-первых, в закромах изолятора не оказалось достаточного количества кадров для формирования хорошей спецбригады. Хоть Захаров и не поверил до конца, что человек в камуфляже настолько крут, насколько намекает, но все же видел валявшихся на снегу Босого и Маленького, а эта работа наводила на определенные мысли. Трем-четырем алкашам, навербованным из обезьянника, ни за что с этим «майором» не справиться. Во-вторых, Захарова гораздо больше, чем мстительные помыслы, занимали опасливые размышления о происходящих за его спиной и над его головой событиях в сфере высшей районной политики.
Капитан послал наряд на квартиру Дерябкиной, уверенный, что старуха знает, где можно найти американок, и, пока ждал результата, решил поговорить с пленником по-хорошему.
– Садитесь. Курите? Я тоже думаю бросать. У меня к вам будет несколько вопросов.
Елагин смотрел на него с нескрываемым презрением.
– А у меня к вам всего лишь один вопрос. Захарову не понравился тон задержанного, но он решил стерпеть. Пока. Пусть покуражится.
– Что за вопрос?
– Когда вы меня отсюда выпустите? Видите ли, у меня еще на сегодня намечено как минимум одно важное дело.
Захаров весь аж зачесался от раздражения. Какая наглая гадина – и какая самоуверенная. Самоуверенных людей капитан побаивался, зная по опыту, что иногда они бывают таковыми обоснованно.
– Все? Больше вопросов не будет?
Елагин забросил ногу на ногу.
– Вопросов больше не будет. Будет предложение. Захаров все же закурил.
– Интересно было бы узнать.
– Вы и пальцем не дотронетесь до американских девушек, которых видели возле библиотеки.
Захаров зачем-то оглянулся, как будто объяснение этим словам можно было отыскать в пределах кабинета.
– Почему это не дотронусь? Задержанный дернул щекой:
– Потому что у меня к вам такое предложение. Захаров съехал с угла стола, на котором сидел, и прошелся по кабинету.
– Это не предложение, это угроза!
– Понимайте как хотите, главное – выполняйте!
– Блин! Выполняйте?! Да ты… – Захаров сел за стол, забарабанил по нему всеми десятью пальцами, словно набирая какое-то экстренное сообщение на невидимой клавиатуре. Поведение майора его бесило, но где-то в глубине души он уже точно знал, что тот не блефует, он имеет право так себя вести. За ним кто-то стоит. Только вот насчет того, кто именно, не было никаких идей в голове.
– Ты правильно сомневаешься, капитан. Меня лучше не трогать, а слушать. И не надо мне говорить что-то вроде: и не таких обламывали! Таких не обламывали. Не знаю, каковы твои реальные расклады, но поверь, что дешевле тебе обойдется обломать кого-то другого, чем меня.
Захаров не знал, почему он не обрывает этого наглеца и почему не чувствует себя очень уж униженным оттого, что с ним так разговаривают. Капитанская честь не возмущалась, работал инстинкт самосохранения, ведя партию вслепую сразу как минимум на трех досках.
Зазвонил телефон. Старший наряда, посланного к писательнице Дерябкиной с приказом задержать американок.
– Докладывай!.. Что значит не знает?! А потрясти вы ее пробовали?.. Слушай, делай что хочешь. Обходи квартиру за квартирой по всему городу, но доставь мне их. Зачем ты будешь звонить Шинкарю? Подожди!
Захаров медленно положил трубку на рычаг.
Майор смотрел на него спокойно и серьезно. Захаров был ему благодарен за отсутствие злорадства в его глазах. Телефон зазвонил вновь.
– Да. Сейчас зайду.
– Отпусти меня, капитан. Так будет лучше.
– Конвой! Отведите задержанного. В камеру. Елагин тихо сказал:
– Зря, капитан.
– Посмотрим. Еще вечер, еще не утро.
Подполковник встретил Захарова как классический начальник классического подчиненного. Долго не обращал внимания, возясь с какими-то якобы очень срочными бумагами, и не предлагал сесть. Захаров сел сам, хотя и без прежней уверенности в движениях.
– Где они? – спросил Шинкарь, не поднимая головы. Ему нравилось его новое положение. Он единственно чего не мог понять – почему так долго кочевряжился. Как приятно и легко на душе, когда сделаешь выбор, – особенно правильный. Как много сладких перспектив открывается. Сейчас вот первая – возможность полностью вернуть должок долговременного унижения зарвавшемуся капитану. Как человек уже пожилой, бывалый и битый Шинкарь избегал широких жестов. Но разве можно было отказаться от мелких эффектов? Он вызвал из приемной сержанта Бабушкину – давнюю любовницу Захарова, имевшую наглость время от времени в связи с этим похамливать своему непосредственному начальнику, подполковнику Шинкарю.
– Что значит не нашли, товарищ э-капитан? – негромко, но ядовито спрашивал подполковник, принимая из рук сержанта какую-то ничтожную ведомость. – Они что, грибы, которых может не быть в конце февраля? Это две американки в городе всего на девяносто тысяч жителей. Более того, ты уже держал их фактически под замком, телекамерами и прослушкой. Куда они могли от тебя деться, а? Ведь ты у нас главный, блин, спец по бабьей части!
Бабушкина не верила своим ушам. И глазам. Захаров вместо того чтобы хлыщевато, как всегда, забросить ногу на ногу и остроумно отбрить этого старого хвоща, идет пятнами и кусает губы. Мир переворачивается. Это нервировало товарища сержанта. Наступало пугающее будущее, где, как она начинала догадываться, спать ей впредь придется не с симпатичным молодцеватым капитаном, а с отвратительным жадным и старым подполковником.
– Свободны, сержант! Бабушкина вылетела в предбанник.
Когда белый как кефир капитан проходил мимо нее, она спросила одними губами:
– Что случилось, Вася?
Он посмотрел на нее немного сумасшедшим взглядом:
– Не волнуйся. Мы еще посмотрим.
Бабушкина посмотрела ему вслед с неприязнью – так женщина всегда смотрит на человека, обманувшего ее ожидания.
– Зачем я вам опять понадобился? – спросил Елагин, снова усаживаясь перед столом капитана.
– Это долго рассказывать, а у меня, судя по всему, совсем мало времени.
С этими словами он полез в сейф и достал оттуда толстый пакет из плотной серой бумаги.
– У меня к вам, как я уже говорил, несколько вопросов.
Майор, понимая, что начинается серьезный разговор, кивнул.
– Спрашивайте.
Захаров некоторое время вертел в руках пакет. Можно было догадаться, что он на что-то решается.
– Документов при вас не нашли, но мне почему-то кажется, что вы меня не обманули, назвавшись майором Елагиным. Вместе с тем хотелось бы еще какого-то подтверждения. Поймите меня правильно, я…
– Верните мне телефон.
– Да-да. – Капитан снова слазил в сейф. Елагин начал нажимать кнопки большим пальцем.
– Сейчас я наберу номер. Вы поговорите с человеком, сославшись на знакомство со мной, то есть майором Елагиным, а потом установите по своим каналам – есть же у вас хоть какие-то возможности! – что это за номер и какой организации он принадлежит. Говорите.
Капитан поднес трубку к уху.
– Здравствуйте, – сказал он чуть дрожащим голосом, – привет вам от майора Елагина. Нет, с ним все в порядке… Оказать содействие… собственно, этим я сейчас и занят… Да, я понимаю… хорошо, я вас понял.
Во время этого разговора майор и капитан не отрываясь смотрели друг на друга. Елагин спросил:
– Знаете, как называется эта организация? Захаров отрицательно покачал головой. Во рту у него пересохло, он с трудом сказал одно слово:
– Нет.
– Она называется ФСО. Вам расшифровать эту аббревиатуру?
– Спасибо, не надо.
Капитан переписал на листок бумаги номер с телефонного табло.
– Верните мне трубку. Захаров молча выполнил команду.
– Теперь вам понятно, что меня лучше выпустить? Капитан потянулся к своему стационарному аппарату, собираясь, очевидно, как ему и предлагалось, проверить принадлежность номера, но, поглядев на часы, передумал. Майор встал со стула.
– Так я свободен?
– Более того.
– Что за «более того»?
Капитан опять схватился за серый конверт:
– У меня совсем нет времени. Поэтому возьмите.
– Что тут?
– Кассета. Весьма любопытная. Посмотрите – поймете все сами. Вы знаете в лицо Сергея Яновича Винглинского?
– Того самого?
– Того, того. Тут записаны некоторые слишком откровенные мысли, высказанные им, как он думал, в приватной обстановке. Я передаю ее вам вот почему… Впрочем, можете думать что хотите. Для меня главное – ваша принадлежность к государственной службе. Вы дадите этому ход, и моя душенька успокоится. А теперь – вот ваш пропуск. Валите отсюда. Конвой! Вон его отсюда, быстро!



Глава тридцать вторая
Доля обездоленных

Ленинский район Московской области
На снежной равнине неподалеку от первоклассной автотрассы стоит в обрамлении двух березовых рощиц здание спорткомплекса. Чуть в стороне от него высится еще одна рощица – типовых обшарпанных девятиэтажек. Водонапорная башня. Труба невидимой со стороны дороги котельной. Поселок Стариково.
– Нам сюда, – сказал Капустин шоферу.
Шофер попытался возражать: придется, мол, пересекать встречную полосу – нарушение.
В разговор неожиданно вступил сам Андрей Андреевич:
– Все решительные повороты совершаются с нарушением общепринятых правил.
Капустин с Ниной переглянулись и чуть улыбнулись друг другу. Настроение кандидата им нравилось. Еще вчера вечером он называл идею дочери дурацкой, а сейчас, судя по всему, проникся.
«Мерседесы» голодинского штаба, отчаянно сверкая фарами и безбожно попирая правила дорожного движения, сползли с трассы в серую жижу подъездной дороги, разбитой самосвалами. Качаясь на мелких грязевых волнах, подкатили к воротам спорткомплекса. Один из охранников сбегал, размотал проволоку, скреплявшую створки, и машины въехали на территорию.
Очевидно, слух о неожиданном визите распространился мгновенно, потому что когда Андрей Андреевич поднялся на широкое крыльцо главного здания, его уже встречали две грудастые женщины в резиновых сапогах, спортивных куртках и платках, повязанных хиджабным способом, а также мужчина в белом халате и с сигаретой в немного оскаленных от удивления зубах. Гостя они сразу же узнали. Кроме того, на них произвела сильное впечатление выгрузка телевизионной техники работниками одного из центральных каналов, тоже прибывшими на «Мерседесе».
– Здесь голодовка? – спросил Капустин.
Женщины, представившиеся общественными активистками Бажиной и Белкиной, тут же заголосили, что да, здесь голодает уже четырнадцать человек, многие пятый день, и «никто к нам не ездит, властям на нас наплевать, многие люди уже в тяжелейшем состоянии».
– Но мы же приехали, – сказал Андрей Андреевич, и это заявление было схвачено подоспевшим телеглазом.
– Мы привезли с собой врачей, воду, одеяла, надувные матрасы, – говорила Нина, стоявшая в профиль к телеобъективу.
– Показывайте, где тут у вас что, – скомандовал Капустин.
Вся голодинская команда в сопровождении ошарашенных активисток двинулась в глубь здания. К ней торопились присоединиться телевизионщики и медики, прибывшие на дело уже в пододетых под пальто халатах. Десантирование группы предвыборного штаба кандидата в президенты Голодина прошло быстро, решительно и произвело немалое впечатление на тех, кто мог наблюдать эту акцию.
В здании спорткомплекса голодали обманутые дольщики, доверившие свои кровные деньги фирме с привлекательным названием «Народный дом», практически по всей стране расклеившей постеры с лозунгом: «„Народному дому“ – народный контроль!» Андрей Андреевич твердым карающим шагом вошел в гулкое помещение спортзала. Оно было залито тусклым мартовским светом, сочившимся из окон, в воздухе плавал тонкий аромат духов народного несчастья – запах корвалола. У дальней стены на матрасах сидели, лежали, ворочались, в общем, маялись полтора десятка некрасивых, каких-то даже безнадежных на вид людей в разномастных спортивных костюмах. Упаковки с минеральной водой. Стол с аппаратом для измерения давления, за столом – очень толстая и свежая медицинская сестра, посаженная сюда, видимо, для того, чтобы подчеркивать своим обликом контраст между теми гражданами, у которых жилье имеется, и теми, кто без него страдает.
Звучно ударяя в пол каблуками, Андрей Андреевич приблизился к трагическому лежбищу. В среде страдальцев началось движение. Лежащие садились, сидящие вставали. Ни особой приветливости, ни вспыхнувшей надежды в их лицах не появилось. Даже когда они поняли, кто к ним приехал. Что и не удивительно: в прежней политической жизни у Андрея Андреевича не было имиджа борца за народные интересы. Ладно, будем создавать!
Телевизионщики расползлись по залу в поисках розеток. Начали зажигаться нестерпимо яркие лампы.
Андрей Андреевич подробно, внимательно расспрашивал, давно ли началась голодовка и кто из чиновников напрямую виноват в том, что людям приходится жертвовать здоровьем, добиваясь хоть какой-то справедливости. Отвечали ему сначала с недоверием, неохотно, но, видя основательность его интереса, а также заметив, что помощники строчат в блокнотах адреса и фамилии негодяев-предпринимателей и вступивших с ними в сговор должностных лиц, люди становились все активнее и откровеннее. К тому же вел себя Андрей Андреевич правильно: не возмущался бурно, шумно и фальшиво, не всплескивал руками, не сыпал риторическими обличениями.
Слушал.
Кивал.
Хмурился.
Помощники записывали и записывали. Телевизионщики тоже начали записывать.
– Так вы нам скажете, когда все это кончится? Когда нас перестанут обманывать, за людей не считать?!
Наконец прозвучал вопрос, позволяющий включить пропагандистскую шарманку.
Андрей Андреевич подошел к седому, сильно прокуренному, но интеллигентно выглядящему мужчине возрастом под шестьдесят. Какой-нибудь старший инженер или экономист.
– Как вас зовут?
– Валерий Петрович.
– Валерий Петрович, вы, наверное, обратили внимание, что в 2007 году таких наглых строительных пирамид, какую устроил «Народный дом», в стране практически не было.
Секунду поразмыслив, Валерий Петрович кивнул:
– Не было.
– А вы задумывались почему?
Валерий Петрович задумался: а задумывался ли он? Чтобы не дать ему ответить неудобным для себя образом, Андрей Андреевич заговорил сам:
– Вы ведь человек разумный, взрослый, проживший не маленькую жизнь.
Кандидат использовал прием, известный каждой вокзальной цыганке: набирал очки доверия к себе перечислением очевидных вещей.
– И именно потому, что в стране вроде бы навели порядок в сфере строительной индустрии, вы вложили свои деньги в этот якобы новый честный домостроительный проект. Правильно?
Валерий Петрович кивнул, чувствуя необъяснимое удовлетворение от того, что его «так» понимают. Главное, какой человек понимает! Не простой человек.
– И знаете, кто дал вам ощущение уверенности в том, что в стране, наконец, наступил порядок?
– Кто? – спросило сразу несколько голосов, потому что уже и другие голодающие начали входить в психологический резонанс с настроением Валерия Петровича.
– Президент Путин. Что вы на меня так смотрите? Это президент Путин сумел подзакрутить гайки, немножко пугнуть чиновничью свору тихими корпоративными репрессиями, и воровать стали побаиваться. Не везде, не все и не полностью, но тем не менее. Так что заслуги президента несомненны.
Андрей Андреевич обводил взглядом лица стоящих перед ним людей. Когда он встретился глазами с одной из женщин, та вдруг сказала:
– А меня зовут Нина Ивановна.
– Ой, – вступила Нина, – как меня!
– Это моя дочь Нина. Но я сюда приехал не дружить домами, а заниматься вашим конкретным домом.
– Вы позвоните, позвоните! Вы всем скажите! У нас уже двоим стало очень плохо, «скорая» ездит и ездит. А они еще издеваются, говорят, что мы тайком колбасу едим.
Дорожкин и его люди. Вон один там у дверей стоит. В туалет как под конвоем.
Андрей Андреевич поднял руки, останавливая волну неоформленного народного гнева.
– Мы обо всем этом поговорим. У нас, поверьте, будет достаточно времени. Но сейчас дайте мне закончить.
Голодающие зашикали друг на друга.
– Я просто завершу мысль. Я начал про Путина.
– Путин хозяин, – сказал кто-то из лежащих, невидимый за стеной вставших.
– Правильно! Очень верное слово. Путин – хозяин. Но вся проблема в том, что он должен уйти. Так хочет Конституция, а президент ее гарант. Он уйдет, и все то, что он построил, неизбежно развалится.
– Почему? – поинтересовался кто-то ревниво.
– А потому. Вы, лежа в этом спортзале, сами это подтверждаете. Путин еще не ушел, а просто стало ясно, что его уход неизбежен, – и опять полезли наружу все старые болячки. У нас нет второго Путина. Я ничего не хочу сказать плохого про моих главных конкурентов Нестерова и Лаптева. Но, к огромному сожалению, я их слишком хорошо знаю – работали рядом и вместе не один год. У них есть свои достоинства, скорее всего они даже порядочные люди. Но у них есть и один огромный недостаток.
– Какой? – спросил Валерий Петрович, чувствуя себя старшим по этой голодовке.
– Ответ напрашивается сам собой. Они не Путины. Система не под них, не под их способности и характер заточена. Кто бы из них ни пришел к власти, система посыплется. Через месяц, через полгода… Да она уже и сыплется, как вы можете наблюдать.
Андрей Андреевич еще раз обвел взглядом голодные лица. Никто не пытался ему возразить. Это было хорошо.
– Дело в системе. Вот, к примеру, я как кандидат в президенты знаю, что нужно сделать именно в системном смысле, чтобы такие компании, как «Народный дом», никогда больше не имели бы шансов прорваться на рынок и обмануть наших людей. Чтобы все зависело не от личных качеств одного человека, который может заболеть, умереть, запить, а от твердых принципов, заложенных в основание общественной жизни.
Выполнив намеченную речевую программу, кандидат сделал шаг назад, переводя дух. Кажется, обломал.
Капустин, очень внимательно следивший за реакцией голодающих, держался того же мнения.
Нина взяла под руку Нину Ивановну и о чем-то с ней шепталась, совала в карман какие-то лекарства.
Но тут Валерий Петрович озвучил, перебарывая сильную неловкость, сомнение, которое мучило всех его соратников:
– Вы знаете, все вроде бы правильно… Андрей Андреевич живо к нему повернулся:
– Говорите, говорите.
– Только нам, простым гражданам…
– Нет простых граждан, есть просто граждане. Все одинаковы. От президента до вахтера.
– Я хочу другое сказать.
– Говорите другое.
Валерий Петрович еще помялся, но решился:
– Вы правильно говорили, но вы сейчас уедете, и мы увидим вас только по телевизору, и…
– Ни слова больше, потому что это будут неправильные слова. Вы увидите меня не только по телевизору.
Когда Андрей Андреевич дошел до этих слов, Капустин подал знак своим людям, и в зал внесли какой-то сверток.
– Знаете, что это такое? – спросил кандидат у Валерия Петровича.
– Нет.
– Это матрас. Такой же, как у вас. Прямо поэма какая-то… И знаете, для чего он тут нужен?
Валерий Петрович не посмел переспросить.
– Я остаюсь. Вы думаете, я такой наивный, что надеялся одним визитом сюда все исправить, всех чиновников призвать к порядку, всех воров приструнить? Нужна методичность, нужно приучить власть имущих к мысли, что отписками и отговорками им не отделаться. Я поголодаю с вами немного, и мы посмотрим, как себя поведет этот ваш Дорожкин.
И Валерий Петрович, и медсестра, и человек в белом халате, и активистки Бажина с Белкиной выглядели совершенно сбитыми с толку. Нечто вроде немой сцены.
Чтобы не дать забуксовать действию, Нина оставила свою новую подругу Нину Ивановну, взяла у охранника сверток, развернула. Это и вправду оказался надувной матрас. Она расправила его и, присев на корточки, начала дуть в ниппель.
Телекамера бросилась на дочь кандидата. Еще бы: такая трогательная сцена!
– А зачем второй матрас? – спросил Андрей Андреевич, когда внесли матрас номер два.
Нина, которую уже сменил у ниппеля один из охранников, ответила, что тоже вступает в голодовку.
– Хочу побыть рядом с отцом. Кандидат удивленно открыл на нее глаза.
Между тем его новое рабочее место обустраивалось. Появилось еще несколько упаковок воды. Отечественный тонометр заменили японским, у дверей с самым решительным видом стали два охранника.
Андрей Андреевич подошел к уже хорошенько надутому матрасу и не без усилия уселся на него, сбросив предварительно пиджак и ослабив узел галстука.



Глава тридцать третья
Встреча в «Каменном цветке»

г. Калинов, районная библиотека
Варвару Борисовну Елагин нашел на ее неизменном рабочем месте утром следующего дня. Она готовилась к очередному заседанию международного семинара, хотя была не совсем уверена, что заседание состоится. Захотят ли теперь ее американские партнерши продолжать свою странную, немного невразумительную и, как выяснилось, не вполне безопасную миссию?
Тем не менее пожилая писательница решила: что бы там ни было, свою часть работы она сделает. Подготовит состав выступающих, заранее отслушает претендентов на заграничные гранты и гонорары, дабы в случае положительного намерения американок оказаться во всеоружии.
Лайма и Джоан по совету Варвары Борисовны заперлись вчера вечером на все замки и обещали не открывать никому. Дерябкина порекомендовала им также выпить успокаивающего и лечь спать, ибо сон есть лучший отдых и защита от стресса. Сегодня утром она их беспокоить не стала, решив позвонить после десяти часов.
Сколь ни ранним, особенно по богемным меркам, был час, когда она явилась в свое присутствие, там ее уже ожидали три человека. Юного, среднего и старшего возраста. Они толклись в свете бледного утра на утоптанном грязном снегу у двери, обитой дерматином, и не смотрели друг на друга.
– Одну минуточку, – сказала Варвара Борисовна.
За каких-нибудь сорок минут она разобралась с первыми двумя мыслителями. Их мысли не показались ей хоть сколько-нибудь интеллектуально питательными. Впрочем, это старую деятельницу литературного фронта совершенно не расстроило. Смысл всей ее профессиональной жизни в значительной степени заключался в отделении зерен таланта от плевел графомании, причем высший пилотаж состоял в том, чтобы отказать человеку в публикации, но отправить его домой счастливым. Она наработала свои приемы еще задолго до того, как у нас услышали о Карнеги и ему подобных.
– Войдите! – громко предложила Дерябкина третьему товарищу и положила в рот шоколадную конфету, рассчитывая прожевать ее до того, как к столу подсядет худощавый юноша, которого она особо отметила среди претендентов. Почему-то он показался писательнице перспективным.
Вместо юноши явился вчерашний синеглазый драчливый мужчина в камуфляже.
– Здравствуйте! – громко сказал он, решительно и быстро пододвигая стул к столу.
Варвара Борисовна выдавила из себя только что-то вроде «мгм», борясь с конфетой и стараясь не показать перипетий этой борьбы.
– Вас зовут Варвара Борисовна, меня Александр Елагин, очень приятно познакомиться. Прошу прощения, что ворвался, но у меня, вы понимаете, крайность. И только вы можете мне помочь.
– А где мальчик? – произнесла Дерябкина освобожденным ртом.
Елагин оглянулся на дверь.
– Вы же литератор и знаете, что обычно отвечают на этот вопрос.
Варвара Борисовна приподнялась, поправляя очки:
– Что вы с ним сделали?!
– Но почему вы решили…
– Вы своими вчерашними действиями дали большую пищу для работы воображения в самом неприятном направлении.
Майор успокаивающе поднял руки:
– С мальчиком ничего не случилось. Я попросил пропустить меня вне очереди – очень вежливо, поверьте. Я не угрожал ему, не оскорблял. Мне кажется, он понял мое состояние.
Писательница села на место, но с самым недоверчивым видом.
– Позовите его на минуту, я хочу убедиться, что все обстоит так, как вы говорите.
Елагин шумно втянул воздух, а потом выдохнул, стравливая возбуждение. Быстро встал, дошел до двери, открыл ее, выглянул:
– Эй, мальчик! Вернувшись на место, сказал:
– Мальчик ушел.
– Теперь я понимаю, как вы с ним поговорили. Майор опять сделал вдох-выдох.
– Да поверьте же мне. Я не убийца, не бандит, я, если хотите, государственный служащий.
– Это как государственный служащий вы вчера сражались с милицией?
Елагин откинулся на спинку стула.
– Хорошо, вы правы, вчера я решал внезапно возникшую личную проблему. Мне хотелось защитить одну девушку от грозившей ей, на мой взгляд, опасности, и я это сделал, не думая о том, в какой степени мое поведение согласуется с ролью государственного служащего.
Непонятно почему, но эта тирада немного примирила Варвару Борисовну с фактом появления опасного синеглазого мужчины в ее студии. В его словах прозвучали, как ей показалось, какие-то человеческие нотки.
– Хотите, я расскажу вам, что произошло? При вашем складе образования вы должны меня понять. Я примчался вчера на встречу именно с ней, с рыжеволосой американкой. Но, опять же прошу верить, на тот момент она меня интересовала совсем не как женщина, а именно как американка. Я ее не видел до того. А когда увидел, все переменилось. Мне стало плевать, кто она, – американка, марсианка… Чтобы было понятнее – очень короткая история. Когда-то я работал за границей, потом пришлось вернуться. Семейная жизнь складывалась нескладно. Пил, возвращался домой в отвратительном виде. Чтобы жена не вытащила все деньги из карманов, делал заначки. И вот однажды сделал – и забыл, где именно. Искал всю неделю, потом даже стал сомневаться, а была ли она вообще. И вот вчера, стоя в дверях вашей студии и поймав взгляд этой американки, я вспомнил – представляете, вспомнил, куда засунул ту злополучную пятисотрублевку. То есть получилось как в народной поговорке.
– Какой еще поговорке? – неприязненно спросила Варвара Борисовна. Ее совсем не тронула алкоголическая история назойливого визитера. Заочно она была на стороне жены майора, которой не достались честно ей причитавшиеся пятьсот рублей.
– «Посмотрела – рублем подарила». Пятьюстами рублями. Все точь-в-точь.
– И чего же вы хотите от меня, знаток народных поговорок?
– Вы не можете не знать, где они остановились, эти американки. Мне нужно поговорить с ней… я даже не знаю, как ее зовут. Как ее зовут?
– Ни как ее зовут, ни где они с подругой живут, я вам не скажу.
Елагин был всерьез ошарашен таким ответом, он ждал совершенно другого.
– Почему?
– Вы так удивлены, будто и в самом деле не понимаете.
– Я и в самом деле ничего не понимаю.
– Девушки мне доверились. Мы стали партнерами. Я не могу их подставить. – После небольшой паузы Варвара Борисовна добавила: – Вы мне кажетесь человеком опасным.
Майор помрачнел.
– Но я, кажется, уже объяснял, что ко всему прочему я нахожусь на службе. Как вы думаете, почему милиция, подвергнутая мною столь оскорбительным действиям, уже сегодня утром позволила мне разгуливать на свободе?
– Это не мое дело, молодой человек.
– Может быть, потому, что они просто разобрались и поняли, что не имеют права меня задерживать?
– Повторяю, это не мое дело.
– Может быть, предъявить вам документы? – Елагин блефовал: у него не было документа, способного должным образом воздействовать на литературную тетку.
Варвара Борисовна ничего не успела ответить, потому что дверь распахнулась и на пороге появилась Джоан – испуганная и растерянная.
– Что случилось? – В два голоса спросили Варвара Борисовна и майор.
– Лайма.
– Что случилось с Лаймой?
Майор то же самое спросил по-английски, сразу же перехватывая инициативу.
– Она исчезла.
– Почему ты решила, что она исчезла? Может, просто пошла погулять? В магазин?
– Она оставила записку, что исчезает.
– Где записка?
Джоан полезла было в карман, но резко передумала.
– Я не могу показать ее.
Дерябкина то привставала за своим столом, то плюхалась обратно на стул, ничего не понимая в ведущемся на английском языке разговоре. Ей казалось, что Елагин прямо у нее на глазах сманивает беззащитную девушку на какую-то опасную дорожку.
– Наверное, надо просто подождать. Джоан расстроенно покачала головой:
– Ждать бесполезно.
– Как тебя зовут?
– Я уеду. Сегодня же.
– Как тебя зовут? И куда ты уедешь?
– Джоан.
– Джоан, тебе не нужно уезжать.
– Это единственное, что мне сейчас подходит и хочется.
– Я тебе помогу.
– В чем?
– Я тебе во всем помогу. Можешь на меня положиться.
– Я не могу на тебя положиться, потому что Лайма уехала из-за тебя.
Майор на секунду сбился с наступательного ритма.
– Что она говорит? – улучила момент Варвара Борисовна.
– Она говорит, что хочет уехать.
– Вероятно, ей и следует уехать. Эти, в куртках, еще явятся. Думаете, они вас испугались, хоть вы и на службе?
– Она говорит, что ее подруга уехала из-за меня. Как, по-вашему, разве я не должен во всем этом разобраться?
– Просто вы перепугали ее до полусмерти.
– Что она говорит? – спросила Джоан.
– Мисс Дерябкина говорит, что Лайма уехала, потому что испугалась меня.
– Нет, не поэтому.
– Она не испугалась?
– Нет.
– Так почему же все-таки уехала?
– Я не могу этого сказать, – ответила Джоан. Она явно смутилась и в таком виде еще больше нравилась майору, готовому сделать для нее что-нибудь такое, чтобы она поняла, на сколь многое он ради нее готов.
– Знаете что, – сказала хозяйка территории двум странно переглядывающимся и странно улыбающимся друг другу молодым людям, – мне, конечно, не жалко, но на вашем месте я бы поскорее убралась отсюда. Здесь теперь слишком общественное место, возможны самые неожиданные и неприятные встречи.
С этим мнением трудно было не согласиться.
– У вас есть куда повести девушку, товарищ, находящийся на государственной службе?
Майор задумался. «Китеж? Нет, не то. На квартиру к кому-нибудь из ребят? Немногим лучше».
– Раз вы задумались, значит, у вас нет приличного жилья. Поэтому поезжайте туда, откуда пришла она. Другого варианта нет.
Майор с симпатией посмотрел на старушку: да ведь она, похоже, вовсе не такая уж грымза, как ему сначала показалось.



Глава тридцать четвертая
Другие берега

г. Калинов, особняк Танкера
Капитан Захаров почти сразу же после исчезновения московского майора из его кабинета пожалел о содеянном. Минутный порыв. Месть!
А она, как известно, скверный советчик.
И потом – кому, кому он решил отомстить?!
Ведь если майор воспользуется записью, сделанной в секретном номере «Парадиза», Винглинскому конечно же будет неприятно. Возможно, он даже потеряет какие-то деньги и часть авторитета. Но полностью потопить его эта кассета не в состоянии. А выбравшись на берег, олигарх обязательно захочет узнать, кто это ему подложил такую подлую свинью. Человек он умный и рано или поздно – а скорее всего рано – он сообразит, что виноват не кто иной, как обойденный капитан Захаров.
Надо что-то делать!
Снова арестовать майора и вернуть кассету, пусть и силой.
Но вот беда: сил-то теперь у капитана и не было. Приказом подполковника он отстранен от всех и всяческих дел, так что ему даже паршивого милицейского наряда не выделят. Рассчитывать можно было только на свои личные ресурсы. А Захаров прекрасно помнил сцену у библиотеки и подозревал, что в разговоре один на один у него мало шансов убедить майора отказаться от кассеты.
Есть еще вариант – сообщить господину олигарху о происшедшем, то есть об исчезновении кассеты, но только таким образом, будто это не его капитанское предательство, а наглая вылазка агента ФСО. Надо додумать некоторые детали, и версию можно представить довольно убедительным образом. Винглинский, конечно, не улучшит после этого свое мнение о нем, Захарове, но терять-то теперь все равно нечего: наказание уже состоялось.
Захаров почти успокоился и засел было за обдумывание правдоподобной истории о коварном столичном майоре, напавшем на простодушного провинциального капитана и выманившем, а может, выломавшем у него злополучную кассету. Но вдруг его внутренности обдало холодом.
Кассета!
Господи, как он об этом не подумал!
Не столь важно, кто и как ее отобрал. Важно, кто и почему позволил себе наглость ее записать!
Преступление против работодателя и благодетеля со стороны капитана-охранника началось не в тот момент, когда он в порыве уязвленного самолюбия отдал компрометирующий документ некому третьему лицу, а в тот, когда решил им запастись!
Винглинский действительно умный человек, но, чтобы понять механизм такого заурядного предательства, не надо быть семи пядей во лбу.
Все слишком очевидно.
И нечем крыть, когда дойдет до прямых вопросов. А дойдет обязательно.
Мысль капитана металась по углам сознания. Захаров пережил несколько минут сильнейшей паники. Форменная его рубашка изменила цвет – таким он обдал ее потом. Но вдруг в этом кошмаре забрезжила полоска света. Что-то похожее на выход.
Логика элементарная: мир калиновской политики, слава Богу, многополюсен. Значит, если ты нагадил на одном полюсе, можно попытаться получить за это награду и обрести защиту на другом.
Танкер.
Уже через десять минут капитан катил к нему в особняк на собственной «Мазде», купленной в дни своего счастливого служения олигарху. По дороге, правда, он сообразил, что поступает чересчур безоглядно и непоследовательно. Заехал домой, форму сменил на штатский костюмчик, а машину… Припарковал свою слишком примелькавшуюся в городе тачку у гастронома в центре и поймал частника. Очень довольный уровнем своей предусмотрительности, помчался дальше.
С Танкером, коронованным главой калиновской организованной преступности, он, разумеется, встречался и раньше, но дружбы его всячески избегал. Приблизительно по тем же причинам, что и Шинкарь – рассчитывал на другого хозяина. Слава Богу, хватило ума не нажить в Танкере врага. Мелкая торговля, дальнобойный и старательский промыслы, проститутки, кроме привлекавшихся для обслуживания спецпроектов, – все было отдано калиновскому профессору Мориарти с восьмиклассным образованием. Впрочем, про образование – это по слухам. В любом случае Танкер вел себя разумно, можно сказать, тихо. Его подручные – смотрящие, стрелки, быки или как их там еще – частенько нарывались на мелкие неприятности с законом, он же – никогда. Не потому что очень закона боялся, просто его повседневный образ жизни этого не требовал.
Капитан неплохо себе представлял теневой расклад сил в городе и хотя служил фигуре всероссийского, а может быть, международного масштаба, не мог не признавать, что в калиновском измерении Танкер есть фигура очень и очень значительная.
И с годами все набирающая вес.
Не всегда понятно, за счет чего, но тем не менее.
Все попытки Танкера втиснуться в нефтепереработку были решительно и однозначно отметены. Хотя, по мнению Захарова, олигарх проявил непозволительное чистоплюйство. Пусть тебе руку сам Чейни жал, но с сильными людьми на местах нужно считаться. Легализоваться Танкеру, несмотря на довольно нефтяную кличку, не дали. И можно только догадываться, каких размеров ярость на Винглинского и его команду он затаил. Придется сразу же начать с объяснений, что он, Захаров, человек в общем-то у Винглинского невеликий, не он решал и решает.
Отпустив частника метров за триста до особняка Танкера, капитан быстро дошагал до ворот, поминутно оглядываясь.
Стоял пасмурный пустынный депрессивный день. Какие-то машины проносились мимо. Капитан поднимал край ворота.
Пришлось долго жать кнопку в стене у калитки, потом несколько раз объяснять, кто такой. Звание называть не хотелось, а фамилия сама по себе фурора там, за стеной, не производила.
Наконец калитку отворили. Как это ни странно, женщина. Не бандит с обрезом. Высокая, пожилая.
– Так, чего надо?
Захаров сообщил полностью, кто он такой. Женщина пожала плечами:
– Заходи.
Во дворе было много машин и совсем не было людей. Большие джипы, маленькие джипы, просто легковые машины. Захаров прошел между ними, оглядываясь, как на живые существа, и чуть ли не ожидая от них какого-то подвоха.
– Обтруси. – Женщина подала Захарову веник. Он привел в порядок обувь.
Когда входная дверь отворилась, из дома послышались звуки музыки.
– Иди туда, – сказала женщина, а сама удалилась совсем в другом направлении. Ничего не скажешь, глава местной мафии не слишком-то заботился о своей безопасности.
Захаров прошел по узкому темному коридору, отделанному деревом, и, осторожно толкнув дверь, верхняя часть которой представляла собой смутный витраж, попал в помещение, тоже отделанное деревом, только светлое и теплое. Посреди него на медвежьих, кажется, шкурах сидели два человека, опираясь затылками на стоящие позади них кресла. Слева трещал камин. Оба человека были Захарову знакомы. Первый был собственно Танкером. Небольшой, пузатый, с крохотными усами под носом. Второй – поэт Божко с гитарой.
Звучала некая песня.
Глаза обоих сидящих были закрыты, и Захаров понял, что песню ему придется выслушать если не полностью, то до конца.
Пойду ли я в десятый класс,
вопрос довольно спорный.
За мною нужен глаз да глаз,
особенно в уборной.

Десятый класс, звенит звонок,
и, потирая руки,
отец сказал: «Иди, сынок,
грызи гранит науки».

При слове «отец» из левого глаза Танкера выкатилась небольшая слезка.
Я огрызаюсь, но грызу,
Грызу – и ни в одном глазу.

Вот скоро осень, и привет
я отдал милой школе,
без малого пятнадцать лет
или шестнадцать, что ли.

Но мне своих не жалко сил,
могу еще лет десять.
Ведь Ленин сам же ж нас просил:
учитесь сколько влезет!

И еще одна слеза, наверно «за Ленина», изволила покинуть око мафиози. Было понятно, что это музыкальное сочинение вызывает у него сильные чувства.
Захаров ощутил что-то вроде брезгливости, а потом сразу уверенность, что здесь он сумеет хорошо устроить свое дело. Кто такой этот Танкер – банально сентиментальный бандит.
Песня кончилась.
Хозяин ткнул певца голой пяткой:
– Молодец, сука, опять так и заныло все внутри. Захаров продолжал стоять, где стоял.
Танкер обратился к нему:
– Я ведь почти не учился в школе. А так бы хотелось. Захаров ничего не ответил, и это понятно: что можно ответить на такое заявление?
Поэт-исполнитель Божко самодовольно улыбался, поглаживая гитару, как хорошо поработавшую собаку. Несколько лет назад он впервые исполнил для своего преступного, но могущественного друга эту песню и, увидев, как она ему понравилась, скрыл от него, что не он является ее автором. А соученик по московскому институту дагестанец Багаудин. Впрочем, не все ли равно было калиновскому авторитету, кто автор тронувшей за душу песенной истории, рассудил поэт. Главное ведь – сделать человека счастливым хотя бы на те несколько минут, пока звучит песня. Таких необъявленных заимствований в его фонотеке было много. Что его и кормило.
Ни Танкеру, ни капитану до этой подоплеки не было ни малейшего дела. Танкер перебрался, не сводя очень внимательных и уже совершенно сухих глаз с вошедшего, на диван, чем давал сигнал, что тон и смысл происходящего в его каминной зале резко меняются.
Это сообразил даже почивающий на своих мелких ворованных лаврах Божко. Вместе со своей струнной подругой он с удивительной стремительностью, но одновременно умудряясь сохранить что-то вроде достоинства, исчез в неизвестном направлении.
– Че те надо? – спросил Танкер, когда пространство для настоящего разговора очистилось.
– Пришел продаться, – спокойно сказал Захаров, сообразивший, что вилять и притворяться здесь не нужно. Да и не было у него сил для притворства и виляний.
– А с чего решил, что куплю?
– Дешево, – сказал капитан, невольно переходя на рубленный стиль говорения, принятый хозяином.
– А что с тебя взять, даже если даром?
Тут Захаров разговорился. Подробно описал принцип работы секретного номера, которым заведовал, устройство и порядок работы загородного заведения Олега Мефодьевича и еще много всякого в том же роде.
Танкер слушал внимательно. И смотрел внимательно на говорящего.
– А с чего ты решил, что я про это все не знаю и так? Захаров потупился и слегка развел руками: мол, чем богаты.
– А чего ты сейчас ко мне прикатил, а не раньше как-нибудь?
Капитан вздохнул:
– Достали.
Танкер задумался. Он больше не смотрел на гостя, он смотрел на огонь в камине. По его непроницаемому лицу пробегали едва заметные при электрическом свете следы неровных сполохов – как бы выхлопы мысли.
– Знаешь, чего я думаю, ментяра? Захаров сглотнул слюну.
– А на хер ты мне сдался? Захаров опять что-то сглотнул.
– Где польза, что ты мне сдавать принес? Не видать. Как ни погляди. Чего молчишь?
В третий раз сделав мучительное глотательное движение, милицейский офицер выдавил:
– Пригожусь. Танкер задумался.
– Разве что.
Эта не вполне определенная формула прямо живой водой пролилась на продающегося капитана.
– Еще как пригожусь.
– Да?
– Да, еще как да!
Танкер неуверенно кивнул, показывая, что он еще далеко не окончательно решил с этим делом и товарищу капитану придется очень постараться, чтобы решение в его пользу состоялось.
– Тогда иди.
– В смысле?
– Без всякого смысла. Иди и жди. Когда начнешь годиться, кликну. Понял?
– Понял, конечно.
– Но тогда уж без выкрутасов.
– Что будет сказано, то будет сделано! – отчеканил капитан, сам чувствуя, что перебарщивает с энтузиазмом.
Танкер сделал движение рукой, и Захаров, ничего не знавший о системе властных жестов своего нового хозяина, все же правильно его истолковал. И сразу вышел вон.



Глава тридцать пятая
Встреча под одеялом

г. Калинов, квартира племянника Варвары Борисовны
Примерно через тридцать часов они очнулись.
Лежали в полумраке утренней квартиры и, улыбаясь, смотрели в серый, местами потрескавшийся потолок.
И ему и ей казалось удивительным, странным и великолепным все, что произошло между ними в этой кровати.
И он и она не могли себе представить, что бы с ними было, не случись этого.
Хотя для общения у них был один из самых разработанных и гибких языков нашего времени, они почти не разговаривали.
Теперь им хотелось двух вещей – есть и разговаривать.
Слава Богу, усилиями предусмотрительной, а ныне беглой Лаймы холодильник был забит продуктами и напитками. Чтобы не терять времени, Саша (так звала его уже тридцать часов Джоан) не стал возиться со сложными блюдами. Искромсал батон белого хлеба, густо намазал куски маслом, налепил на каждый по ломтю сыра и колбасы, параллельно заварил кофе. И вернулся в спальню с подносом.
После третьего бутерброда спросил:
– Так что же было в записке, которую оставила тебе Лайма?
– Теперь я тебе легко расскажу.
– Расскажи.
– Плесни еще глоток.
– Один поцелуй за один глоток.
Фраза может показаться пошлой только человеку, находящемуся вне ситуации. Джоан сочла эту шутку верхом остроумия. Чем отличается состояние острой влюбленности от рутинного: все обыкновенное кажется исключительным.
– Вот тебе поцелуй.
– Вот тебе глоток.
– А в записке Лайма написала, что я разбила ее сердце.
– Каким это образом?
– Она не написала прямо, но можно понять, что она была в меня влюблена.
– Лесбиянка?
– Ты так спрашиваешь, будто считаешь это преступлением.
– Я спрашиваю так, будто ревную.
– Понимаю. Но она тоже.
– Тоже ревновала?
– Да. Она написала, что увидела, как я на тебя смотрю, и ей стало больно. Так больно, что она захотела тут же уехать.
– Странно.
– Почему же странно? Странно было то, что она согласилась ехать со мной в вашу страну, в такое… тяжелое место. Но теперь понятно: я ей понравилась, и она хотела быть со мной. Даже в вашей стране, даже в таком тяжелом месте.
– Я все же не уверен.
– В чем ты не уверен?
– В том, что она тебя любила.
– Почему ты так думаешь?
– Когда любишь, хочешь защитить.
– Она меня защищала. В поезде. Опекала, избавляла от всех трудностей в дороге. Была очень добра ко мне. Помогала укладывать вещи. Следила, чтобы я ничего не забыла. Мне следовало раньше догадаться.
– О чем?
– Обо всем об этом. Знаешь, тут, уже в этой квартире, был случай. Я вышла из ванной – видимо, бесшумно – и обнаружила, что она зачем-то перебирает мое белье.
– Интересно.
– Я очень удивилась и замерла. Лайма, кажется, меня не замечала и не чувствовала, что я рядом. Она приложила к лицу какую-то тряпку, замерла на миг, а потом сунула ее назад в сумку. Фетишизм. Она не решалась прикоснуться ко мне и восполняла это моими вещами.
Елагин, отхлебнув большой глоток кофе, нанес собеседнице длинный поцелуй. Ему нужен был короткий перерыв в разговоре, чтобы подумать, и у него была возможность заполнить этот перерыв приятным занятием.
– Я задохнусь когда-нибудь.
– Это из меня рвется загадочная русская душа.
– Тогда я согласна терпеть.
– Не терплю заставлять терпеть. Как только тебе от чего-то в моем исполнении станет не по себе, сигнализируй.
– О'кей.
– А теперь ответь: тебе не показалось, что Лайма в тот момент все же почувствовала твое внезапное появление у себя за спиной?
– Что ты имеешь в виду?
– Она просто обыскивала твои вещи, а когда поняла, что обнаружена за этим занятием, изобразила из себя влюбленную лесбиянку и фетишистку.
Джоан замолчала. Елагин терпеливо ждал, когда она додумает до конца свою мысль.
– Я не знаю, что тебе ответить.
– Почему?
– Допустим, твои подозрения верны. Значит, все эти недели я находилась в ужасной ситуации.
– Ты была под колпаком.
– Я не понимаю.
– Извини, это такая идиома, я сделал кальку на английский.
– Объясни как следует.
– Мне кажется, Лайма была шпионкой. Джоан замолчала. Насупилась.
– Не молчи. Скажи, что загадочной русской душе повсюду мерещатся агенты ЦРУ.
Джоан не ответила.
– Я не хочу ничего утверждать, я очень боюсь тебя обидеть, причинить тебе хоть какую-то боль. Но я не могу себе позволить не разобраться в ситуации, потому что это может оказаться для тебя еще более опасно и болезненно.
– Я не понимаю.
– Сейчас мы с тобой проясним другую ситуацию, параллельную с этой, и тогда, мне кажется, я смогу что-то утверждать определенно.
– Ты будешь спрашивать?
– Если сможешь, отвечай.
– Я постараюсь.
– Ты звонила мне из Америки в Москву?
– А как тебя зовут?
– Моя фемили нейм – Елагин.
– Я звонила тебе.
– Почему?
– Мой папа погиб. Майор вздохнул:
– Извини, я должен спросить: когда?
– За три недели до того, как я звонила тебе.
– Его убили?
– Дядя Фрэнк сказал, что несчастный случай.
– Опиши мне этот случай.
– Самолет упал на машину, в которой ехал папа.
– «Боинг»?
– Маленький самолет. Утренняя автострада. Самолет летит над рекой. Сворачивает и падает прямо на папину машину.
Майор задумался.
Джоан продолжала:
– Но после того как дядя Фрэнк сказал, что это несчастный случай, его люди тщательно обыскали наш дом. Очень тщательно. Вывернули все ящики. Перебрали все вещи.
– Как Лайма?
– Что?
– А кто был твой отец?
Джоан выскользнула из-под одеяла и удалилась в ванную.
Майор некоторое время лежал неподвижно, размышляя, потом щелкнул телевизионным пультом. Попал на один сериал, на другой, долго перебирал кнопки, пока не влез в какой-то новостной выпуск. Замороженные котельные. В шахте взрыв. Люди гибнут за метан. Наконец привычная успокаивающая картина: искореженный остов автомобиля на багдадской улице. Эту картинку сменяет еще более привычная: израильская армия проводит операцию на Западном берегу реки Иордан. Все на месте, все как всегда, за тридцать часов его дезертирства с фронта борьбы за российскую идентичность против иноземного влияния мир не претерпел никаких кардинальных изменений. Вообще программа новостей это – генератор ощущения стабильности мира. Рябь якобы новых событий скользит лишь по поверхности дня над бездонной толщей бесконечно устойчивой жизни.
Эти майорские размышления были прерваны кадром с физиономией знакомой и незнакомой одновременно.
Ба!
Джоан вернулась, нырнула под одеяло и теперь влажно и укромно дышала, облегая драгоценным теплом правую часть тела.
Майор все-таки узнал человека на экране. Небритый, со впалыми щеками, с сухим, чуть безумным блеском глаз.
Кандидат в президенты Андрей Андреевич Голодин. Пришлось прибавить звука. Голодин голодает.
А кто это рядом? Господи, Нина Андреевна – любимая идейная врагиня! Она голодает тоже?! Фантастика!
Уже четвертый день. В спортзале где-то на окраине Москвы.
Нина почти не изменилась, на ней отказ от пищи внешне не сказывался. И так слишком субтильна и худа. Только черты лица немного заострились. Говорит, что не удивлена поступком отца. Это только недруги и недобросовестные люди называли его человеком, который заботится о своем кармане, а лишь потом о кармане государства. На самом деле Андрей Андреевич совсем другой! Какое-то время ему приходилось жить по законам властной стаи, а теперь он с народом. Народ голодает – и Голодин голодает тоже.
Камера показывает кандидата. Его внешность говорит сама за себя. Он заявляет в целый куст микрофонов, что будет валяться здесь на матрасе вместе с обманутыми дольщиками до тех пор, пока их справедливые требования не выполнят, или до тех пор, пока «меня не вынесут отсюда вперед ногами».
Тут же – врачи со своими пугающими комментариями и еще более пугающими прогнозами.
Журналисты бросаются к выходу: приехал господин Оскаров. Он сердито и остроумно рассуждает о происходящем. Язвит обманщиков народа вообще и конкретно – кровопийцу Дорожкина, который пользуется поддержкой местного чиновника, состоящего, между прочим, в партии власти. А это есть коррупция в «химически чистом виде»!
Андрей Андреевич и Оскаров пожимают друг другу руки. Смотрят друг другу в глаза. Оскаров говорит другу и соратнику слова человеческой и политической поддержки.
Опять план с Ниной, ее горячая речь. Политику принято считать грязным делом. Но ведь если разобраться, все зависит от конкретных людей. Если каждый конкретный человек на своем политическом месте будет вести себя по-человечески, грязи не за что будет зацепиться. Андрей Андреевич Голодин это понял. Он как мало кто в нашей стране изведал принцип действия механизмов несправедливости и обмана. Тем важнее, что именно он решил против всего этого выступить. Только выходец из власти знает, где скрыты самые страшные язвы этой власти и какими лекарствами их надо лечить!
– Я люблю своего отца и верю ему!
– Что она говорит?
– Что любит своего отца и верит ему.
– Вот этого несчастного со щетиной и больным взглядом?
– Его.
Джоан потерлась носом о предплечье майора.
– Я тоже любила своего отца и всегда верила ему. Хотя мы часто ругались.
– Почему?
– Он был большой ученый, но работал на правительство. Он был хороший человек, но я не могла его убедить в том, что те, кто правит, причиняют миру много вреда.
– Он не соглашался с тобой?
– Он говорил, что, работая на правительство, он хотя бы имеет возможность как-то улучшить ситуацию. Раз уж мир все равно развивается так, как развивается, дело каждого честного профессионала – попытаться смягчить зло, причиняемое людям этим развитием.
– Мне кажется, твой отец заблуждался.
– Согласна. Но я любила его. Он был все равно лучший.
– Вот эта девушка на экране – я ее знаю, она тоже любит своего отца и не хочет видеть, какую опасную игру он прикрывает приличной демагогией.
– Ты спал с этой девушкой?
– Слишком женский вопрос.
Тело Джоан напряглось, она даже на несколько мгновений перестала дышать.
– Я не спал с этой девушкой. Мы просто долго разговаривали с ней. Я ее ни в чем не убедил. Хотя она, как мне показалась, человек умный и честный.
– Она сейчас работает на своего отца, разве это плохо?
– Ее отец политик. Прожженный. Коррупционер.
– Почему он так плохо выглядит, если он коррупционер? Он в тюрьме?
– Вот и телезрители некоторые, наверное, рассуждают подобным образом. Какой же он вор, когда он так плохо выглядит?
– У него глаза человека, который страдает.
– От недоедания. Он слишком привык к хорошей жизни, поэтому три дня голодовки превратили его в узника Освенцима… Лучше скажи, где ты нашла мой московский телефон.
– В Интернете. Я провела поиск по теме «чистая сила». Мне стало известно, что в России этим занимаются и есть успехи. Но информации оказалось очень мало. Только о фирме «Китеж». На ее сайте говорилось о какой-то совместной работе с группой, которая занималась «чистой силой» – совершенным топливом. Там называлась и твоя фамилия как одного из сотрудников «Китежа», и только у тебя был московский телефон. Я не хотела ехать так далеко – в Сибирь…
Елагин не припоминал, что когда-либо размещал свои координаты на сайте «Китежа», хотя такое вполне могло быть. Впрочем, это его сейчас волновало уже не очень: возникла тема поинтереснее.
– А зачем тебе понадобилась Сибирь? Для чего ты приехала?
Джоан молчала. Надо было решаться. Лежащий рядом мужчина ей безумно нравился, причем все больше и больше. Она чувствовала, что он хороший человек и что она ему тоже стала дорога. Нельзя же столь искусно притворяться влюбленным. И не только в постели. Судя по всему, он не агент, а частное лицо. Эпизод возле библиотеки доказывал, что он не состоит ни в мафии, ни в полиции. Теперь, когда нет Лаймы, она сама вряд ли сможет добраться до людей, способных объяснить историю с абсолютным топливом, а значит, и с гибелью отца.
Если она не решится довериться этому человеку, тогда какому человеку вообще можно довериться?
– Не хочешь говорить – не говори.
– Я хочу, но боюсь.
– Меня?
– Пойми правильно. Я самоуверенная глупая американка, которая примчалась в такую тяжелую страну в надежде, что ей удастся разгадать важную тайну. И, лишь оказавшись на месте, я поняла, насколько самоуверенна и глупа. Я в ужасе от самой себя и от того, что вокруг происходит. Я уже даже не знаю, чего мне хочется больше – раскрыть тайну или просто уехать домой.
– Может, я тебе смогу помочь.
– Я только о тебе в этом смысле и думаю. На миссис Варвару вряд ли стоит рассчитывать, хотя она и хорошая.
– Итак, ты приехала сюда из-за отца. Потому что тебя не устроили объяснения твоего дяди Джека относительно его гибели.
– Фрэнка.
– Пусть. Какая тебе нужна помощь?
Одной рукой майор обнимал возлюбленную, другой терзал пульт. И снова нарвался на картинку с голодающим кандидатом. Только теперь рядом с Андреем Андреевичем был не Оскаров, а писатель Ливонов. Очкастый подзаикающийся хищный старичок пытался втолковать корреспондентам, что не в меньшей степени отстаивает народные интересы, чем ныне голодающий Голодин. Хотя он, глава нацбольного движения, сидевший три года, понимает и принимает голодинскую тактику. Слова надо оплачивать делами. «Дело прочно, когда под ним сочится кровь. Причем своя кровь, а не чужая».
Голодин всячески демонстрировал, что этому визиту в свою поддержку не рад.
Он говорил «нет» всяческому экстремизму, особенно националистического толка.
– А какими делами вы оплачиваете те свои слова, господин Ливонов, которые привели ваших мальчишек в латышскую тюрьму?
Камера показала строгую сосредоточенную Нину, задавшую этот вопрос.
Известный писатель запнулся, вытаскивая ответную реплику, но в расстановке персонажей в кадре возникла некая сумбурность: Ливонов возражал, может быть, и умно, однако у зрителя оставалось ощущение, что он срезан вопросом о мальчишках под корень.
– Я хочу поговорить с людьми, которые владеют проблемой «чистой силы», и смогут объяснить мне, что же случилось с моим отцом. Умышленное убийство, злой рок, чья-то небрежность? И вообще, что такое абсолютное топливо?
– Я помогу тебе. Я знаю людей, разбирающихся в этой проблеме не хуже твоего отца. Но…
– Почему ты остановился?
– Я не знаю, поймешь ли ты меня правильно.
– Ты объясни все правильно, и я пойму.
– Даже очень компетентным специалистам нужна дополнительная информация. Самолет, упавший на машину с изобретателем, – этого мало, чтобы судить об изобретении. От твоего отца остались какие-нибудь материалы?
Джоан все уже взвесила и решилась, поэтому ответила быстро:
– У меня есть очень важные материалы.



Глава тридцать шестая
Старые друзья

г. Москва, офис Винглинского
Сергей Янович внимательно и неприязненно смотрел на собеседника. Саша Павлыш – старый друг, соратник, но до чего же трудно обрадоваться этой встрече!
Да, съели вместе пуд соли. То есть вместе гоняли в страну первые фуры с компьютерами в самом начале девяностых. Вместе отбивались от шпаны, рисковали, недосыпали и перепивали. Но как бы ему объяснить, что все это позади?
Самым ярким эпизодом их общего прошлого Павлыш считал случай на Брестском таможенном посту, когда его и будущего олигарха избил один и тот же белорусский пограничник. Старый друг считал, что таким образом они породнились навек. Сергей Янович уже несколько раз во время предыдущих встреч порывался объяснить побратиму, что воспоминание это ничуть не ласкает его душу, а скорее относится к числу таких, которые хотелось бы навсегда стереть. Не сумев в итоге собраться с духом, Винглинский просто велел своей секретарской службе никогда этого господина не соединять с ним по телефону.
Однако на сей раз Павлыш позвонил не сам, а сумел подговорить одного общего знакомого, знавшего, что эти хлопцы – старые товарищи, но не знавшего, что олигарх об этом товариществе давно мечтает забыть.
Павлыш явился с вестью о подвернувшемся ему в кои-то веки приличном деле. На тендер выставили фирму, торгующую сжиженным газом в нескольких странах Восточной Европы. Не Бог весть что, но полмиллиарда она стоила. Столько и предложила одна положительная питерская фирма. Павлыш по каким-то своим каналам нашел инвестора со смешанным российско-иностранным капиталом, готового выложить на двести миллионов больше. Почему так щедро? С помощью этой покупки инвестор улучшал конфигурацию своих активов.
– Ну и покупайте! – пожал плечами Винглинский.
Выяснилось, что это не вся история. На смешанную компанию сразу же после объявления стартовых условий торга сильно наехала Счетная Палата. Причем не просто так, а по запросу депутатов.
Купленных депутатов.
Винглинский откровенно поморщился в этом месте.
Когда же Павлыш заявил, что команда подкупить депутатов для подписания запроса поступила из Кремля, Сергей Янович закрыл глаза, перебарывая вспышку гнева. Он гневался не от обиды за честь Кремля или Думы, ему было жаль времени и остатков ровного настроения, вывезенного утром из сауны.
– Ты видел, как депутатам передавали деньги? Гость обиженно насупился:
– У меня информация из надежнейшего источника.
– Чем ты можешь доказать, что была команда из Кремля?
Павлыш развел руками как рыбак, рекламирующий свой самый грандиозный улов:
– Люди, в честности которых сомневаться… Щека олигарха дергалась уже непрерывно.
– Стой, стой, хватит!
– Ты только не скажи мне теперь, Сережа, что наши думцы вообще не берут!
– Мне плевать, берут они или не берут и сколько берут, если берут. Меня интересует другое.
Гость осторожно сглотнул слюну.
– Что же?
– Почему ты пришел с этим ко мне?
Явная растерянность проступила в лице Павлыша:
– У тебя газеты, у тебя…
– Какие газеты ты считаешь моими?
– Ну хотя бы эта новая – «Независимые известия». Винглинский вызвал по громкой связи секретаря.
– Соедините меня с Фроловым.
Глаза Павлыша предвкушающе загорелись. «Вот это правильно, вот это по-нашему, по-старому! Рубануть с плеча, чтобы всем начало икаться. А еще говорят, что Винглинский теперь не тот. Тот! Еще как тот!»
– Фролов? Узнал? Слушай команду! Если к тебе поступят какие-либо разоблачения, связанные с делом о тендере по продаже компании «Неста-М», не печатать ни в коем случае!
Взгляд Павлыша потух, ему стало неприятно и непонятно.
– Но…
– Что «но»? Какое ты мне хочешь тут сказать «но»?! Старый друг понурил голову:
– Значит, не станешь вмешиваться?
– Мог бы и сам догадаться. Даже если б у тебя были заверенные самодоносы всех подписавших этот запрос депутатов и идеальная аудиозапись звонка из администрации в Палату, я бы все равно отказался!
– Но…
– Опять «но»? Я и так считаюсь банкиром Голодина, мне нельзя еще по одному направлению ссориться с Кремлем. Неужели это трудно понять?!
– Но у него растет рейтинг. Уже четыре с лишним процента.
Винглинский снова гневно закрыл глаза:
– В том-то и дело. Когда он плавал в пределах процента, это была почти безопасная игра, песочница, понял? А теперь уже не песочница, теперь может дойти до гибели!
Старый друг воззрился на олигарха с нескрываемым удивлением:
– Так ты что, не хочешь, чтобы Андрюха победил? Винглинский некоторое время смотрел на него, потом, пожевав губами, сказал:
– Знаешь что…
– Знаю, знаю.
После ухода Павлыша Сергей Янович ощутил внезапную тоску по семье. Такое с ним случалось настолько редко, что он даже не смог бы теперь вспомнить предыдущего аналогичного случая.
Плохо дело!
От ровного утреннего настроения не осталось и следа. Сергей Янович достал из ящика таблеточный блистер, выдавил одну капсулу на ладонь и бросил в рот. Воды рядом не оказалось. Он поднял глаза, чтобы нажать секретарскую кнопку, и обнаружил перед собой сидящего за столом для совещаний незнакомого человека. Пожилого, одетого прилично, но с со странной улыбкой на лице.
Капсула мешала говорить.
Но не гостю, тут же пустившемуся в объяснения. Он принес рукопись. Документальный разоблачительный текст. Свидетельство очевидца. 1987 год, недра КГБ, отдел политического планирования, выражаясь по-современному.
В дверях появился секретарь и получил немой приказ: воды!
Гость между тем не прерывал своей речи.
Тема: изготовление искусственных политических партий, пробных шаров, щупов, с целью исследовать тогда еще совершенно недифференцированное общественное мнение. Действующие лица: генералы такой-то и такой-то. Выбранная кандидатура – Владимир Вольфович Жириновский. Сразу возникает вопрос: почему он? Сразу следует ответ: во-первых, активный, во-вторых – еврей, так что на реальный избирательный успех рассчитывать не может.
Сергей Янович глотнул водички.
– Вы кто такой, извините? Гость с достоинством ответил:
– Иван Семенович Плахов.
Винглинский покачал головой, как бы стараясь вытрясти оттуда только что полученную информацию. Иван Семенович продолжал с безмятежным напором:
– Таким образом, можно считать доказанным, что Владимир Вольфович Жириновский есть политический голем. И ниточки, к нему привязанные, тянутся…
– Нет, – крикнул Винглинский, – вы сначала скажите, как вы сюда попали?
Стоявший тут же в ожидании пустого стакана секретарь побледнел как смерть смерти. Иван Семенович иронически поглядел на Винглинского:
– Не хотите ли вы намекнуть, чтобы я отсюда ушел? В кабинет стремительно, несмотря на всю свою неуклюжесть, влетел Либава, жестами извиняясь перед шефом.
– Послушайте, – начал он гнусавым укоризненным тоном, – вы же обещали мне, что пойдете домой. Я ведь вам все объяснил. Раза четыре.
Секретарь подбежал сзади к человеку с папкой и начал сердито поднимать его со стула. Иван Семенович не закричал, как это обычно бывает: «Руки!» Он опять же с достоинством встал и сказал:
– Не понимаю, почему все до такой степени боятся Жириновского?
И красиво вышел с брезгливой улыбкой на губах.
– Что это было?! – спросил зловещим голосом Сергей Янович. – Как этот человек вообще мог оказаться здесь? Я уж не говорю про кабинет – как он в здание-то вошел?!
Видимо, для всех это было загадкой, потому что все молчали.
Винглинский потребовал у секретаря еще стакан воды, а у Либавы спросил:
– Он что, и правда генерал Комитета? Либава покраснел:
– Шофер генерала. Олигарх нервно захихикал:
– А явись сюда сам генерал, мы бы что, под столы попрятались?
Либава не стал смеяться, понимая, что хозяин шутит отнюдь не ради его увеселения.
Винглинский резко перестал смеяться. Уперся взглядом в помощника:
– Все!
Либава стоял по стойке смирно, зная по опыту, что самое опасное для подчиненного – переспрашивать начальство.
– Хватит с меня этих собратьев по пограничной белорусской дубинке, хватит генеральских шоферов. Не могу больше. И не хочу мочь.
– Куда прикажете ехать?
Сергей Янович задумался. Плохо, когда все пути открыты, это мешает желанию оформиться. Нужны препятствия, нужны зоны недоступности.
– Хочу напиться. Либава кивнул.
– Но с развратом.
Либава опять кивнул. Он был как никогда серьезен: начиналась, возможно, самая ответственная часть его службы.
– То есть, насколько я понимаю, столик в «Ванили» отменить?
Винглинский только поморщился в сторону своего Лепорелло. Мог бы и сам сообразить. В «Ванили» делаются дела, это лежбище старых олигархических зубров, но тех, что еще в творческом соку, с запасом хода. Сергею Яновичу не нравилась глухая, без окон, без дверей центральная зала-вип этого ресторана, но все знающие люди в один голос утверждали, пусть там и морально душно, зато «не пишут». Что ж, кто хочет, пусть верит.
Итак, поскольку никаких на сегодня дел, стало быть, и никакой «Ванили».
– А до «Царской охоты» пока доедем… правильно, Сергей Янович?
Винглинский всплеснул руками, как Рахманинов после концерта.
– Что, на Москве нет новых точек?
– Как не быть, Сергей Янович.
– Так почему ты по ним не специалист?
– Стараюсь.
– Излагай.
– Тут неподалеку, на Остоженке. Си-фуд ресторация «Лагуна». Столики вип-обслуживания стоят прямо на крыше огромного аквариума, а внизу рыбки плавают. Даже, говорят, пару мурен завели. И мурен этих можно даже съесть, если за отдельную плату. Своя служба эскорта, и не только эскорта. Но я бы ей не доверял.
– Это почему бы ты ей не доверял? Проверял, что ли? Ради меня старался? Да?
Либава давно уже привык к таким внезапным извивам хозяйского настроения, поэтому просто пережидал.
– Можно, как вы особенно любите, на теплоходе по Москве-реке, я бы посоветовал…
– Я же сказал – новенького!
– Так я и говорю: кораблик новенький, баржа-будуар, пивная галерея «Галера», девушек доставим катером с набережной.
– Что ты меня все на воду тащишь? Это тебе только показалось, что я люблю воду. У меня вестибулярный аппарат слабый. У меня половой аппарат в порядке. Мне не интерьерной экзотики – мне другого надо. Понял?
– Конечно, понял. Тогда лучше всего подойдет «Синяя борода». Заведение тоже достаточно новое, без особых понтов, но с телевитриной.
– Что это?
– Вы заходите в кабинет. Перед вами десяток экранов, на каждом – юная особа. По крайней мере владельцы утверждают, что юная. В самых разных состояниях.
– Что это значит? Пьяные, что ли? Обкуренные?
– Я неловко выразился. Я имел в виду, что особы там в разных видах. Они могут просто сидеть за столиком, и вы вызываете их всего лишь по такому видео. Но можно нажать кнопку «душ» или «неглиже» и увидеть больше. Для людей со слегка искаженной психикой есть даже кнопки «туалет», «дыба»…
– Что ты последнее сказал?
– «Дыба». Говоря народным языком: садо-мазо.
– У меня в этом отношении психика не искаженная. Самая что ни есть не искаженная. Но поеду.
– Я распоряжусь.
…Через полчаса Сергей Янович сидел в полутемном, почему-то очень прокуренном кабинете и пялился на экраны. Пялился и морщился. Зрелище его не слишком возбуждало, но вместе с тем не мог он и плюнуть на все это. Зря, что ли, ехал?
Послушные приказам кнопок девушки одевались, раздевались, оправлялись, мылись и снова одевались.
Либава тихо стоял за спиной шефа, с трудом сдерживая зевоту.
– Вон ту, – не оборачиваясь, показал Винглинский, – вон ту, с плечом, что-то есть в этом повороте… И для контраста – чернушку пухленькую.
– Понял.
Через пару минут Либава вернулся, виновато дыша.
– Что?
– Проблемы.
– Какие?
– Мне сказали, что та, с плечом, сегодня не вышла.
– Что значит… а почему она здесь мелькает? Либава стоял с недоумевающим видом.
– Черт знает что. Ехали в такую даль… Ладно, длинную. Вот эту.
Либава ушел.
И тут же вернулся.
– Сергей Янович, важный звонок.
– Что еще? Кто?
– Захаров, из Калинова.
Винглинский в ярости обернулся к помощнику:
– И с чего ты решил, что этот звонок важный?
– Утечка информации.
– Какая там может быть информация?
Либава молча и решительно протянул трубку шефу.
– Да! – гавкнул миллиардер. По мере того как он слушал, глаза его закрывались.
– Так, Захаров. Я понимаю, что ты понимаешь, что приносишь мне одни неприятности… А, так ты уже кого-то подозреваешь? Одного московского майора подозреваешь? А я подозреваю, что вырву твои яйца, только пока еще не решил, кому конкретно это поручить! Мне плевать, что номер вскрыт профессионально! Умри!
Винглинский бросил трубку помощнику.
– Что скажешь? Либава помялся.
– Мутная история.
– Подними все, что там у нас есть. Какой-то майор, если не выдумка Захарова… Надо выяснить, кто такой. От кого майор. Может быть, сам по себе майор.
– Я все сделаю, Сергей Янович.
– Если произошло то, что он сказал, я повисаю на крючке.
– Этот кретин мог что-нибудь и напутать.
– Нет. Худшие предположения – обычно самые верные. Кто-то целенаправленно охотился за кассетой с моими откровениями насчет «чистой силы» и их получил. Захарова, конечно, под пресс, ему не удастся под дурачка проскочить. Он тут не жертва, не дурак, он хочет сыграть, но у него не получится. И будем ждать, когда с нами выйдут на связь, чтобы поторговаться. Это был бы, кстати, неплохой вариант.
– Я понял. А с этим все? – Либава махнул рукой в сторону экранов.
– Почему, иди заказывай.
Пока Либава объяснялся с ресторанными сутенерами, Сергей Янович мрачно посматривал на экран, массируя ладони, как будто был хирургом и ему предстояло экранных девушек расчленять.
Помощник явился с нервной улыбкой на пухлых губах.
– Что еще?!
– И вторая тоже недоступна.
– В каком смысле может быть недоступна проститутка?
– Я опять неловко выразился. Она как раз доступна, но она на… м-м… задании, работает в данный момент.
Либава ждал взрыва и уже намечал для себя пути развития рекламационного скандала с администрацией заведения, но все кончилось мирно.
– Помнишь «Вертинского»? Минеральную воду. Либава улыбнулся и закивал. Это была в самом деле дурацкая история. Пару лет назад Сергей Янович назначил деловую встречу с партнером в пафосном тогда ресторане «Вертинский». Партнер берег здоровье и пил только минеральную воду. Но той воды (кажется, «Ланжевен»), твердо указанной в меню, в наличии не оказалось. Тогда хотя бы «Перье», попросил партнер. Официант пришел с унылым лицом и сообщил, что и «Перье» нет.
– Узнаю отечественные нравы, – усмехнулся Винглинский. – Жесткость законов усмиряется повсеместным их неисполнением. Пафос предложения разрушается дотошностью спроса.
Тогда, после «Вертинского», дело с тем партнером не сделалось, и очень скоро выяснилось, что и к лучшему: партнер заливал себя водой потому, что финансово горел.
– Это сигнал мне. Поехали-ка еще потрудимся. Надо сделать несколько звонков.



Глава тридцать седьмая
Жизнь Арсеньева

Охапкино, предвыборный штаб Голодина
Кирилл Капустин проводил пресс-конференцию. В зальчик, рассчитанный максимум на два десятка человек, набилось с полсотни журналистов. На столе – заросли микрофонов, воздух как в сауне. В атмосфере жадного до информации собрания чувствовался привкус злорадного интереса.
– Как чувствует себя господин Голодин после голодовки?
Этот вопрос в разных вариациях с разными подводками задавался раз за разом, будто одного ответа на него было недостаточно.
– Андрей Андреевич чувствует себя как человек, который не ел пять дней.
Наиболее ехидные акулы пера интересовались, какие конкретные результаты принесла акция, кроме повышения рейтинга кандидата.
– Что за конкретику вы имеете в виду?
– Сдвинулось ли дело дольщиков с мертвой точки?
– Да, создана комиссия из представителей местной и центральной власти, господин Дорожкин вызван в прокуратуру. История эта не будет исключена из сферы внимания Андрея Андреевича даже в том случае, если он не станет президентом.
– Каковы ближайшие планы господина Голодина? Не собирается ли он еще где-нибудь поголодать?
Капустин посмотрел на задавшую вопрос тетеньку, напоминавшую бочку в штанах, и подумал, что ей самой неплохо бы прибегнуть к голодательной терапии. Вслух сказал:
– Нет. В ближайшее время Андрей Андреевич голодать не намерен, потому что собирается все же дожить до выборов и встретить их в достаточном здравии.
Зря стараются. Хотя СМИ наперебой иронизировали по поводу этой истории, журналистской братии убедительно отвечал господин рейтинг: каждый день воздержания от пищи приносил кандидату Голодину один процент роста его популярности.
– И все же о планах. Чем намерен теперь заняться кандидат Голодин?
– Он намерен уехать из Москвы. Не хочу повторять банальности, но придется: Москва – далеко не вся Россия, успех в Москве надо закрепить признанием провинции.
– А куда именно уедет?
Капустин сделал широкий жест рукой:
– А сразу на Камчатку.
– Не собирается ли господин Голодин как-то повлиять на циклон, отравляющий существование жителям Петропавловска?
Капустин улыбнулся этому прыщавому гаденышу, сидевшему в первом ряду.
– А чем черт не шутит? Если мы сумели шугануть зажравшееся чиновничество хотя бы на районном уровне, то что нам камчатский циклон!
С того места, где сидел Капустин, было отлично видно крыльцо пансионата. В тот момент, когда Кирилл рассуждал о сравнительной силе коррумпированного чиновничества и отдельных природных явлений, на крыльце происходило интересное. Господа Бэнкс и Парачини провожали невысокого плотного господина отчетливо восточной внешности. Господина по фамилии Ли. Жали руку, распахивали дверь лимузина. Вот куда вам нужно бы смотреть, господа четвертая власть, если вы хотите устроить подкоп под позиции кандидата Голодина! Два клерка американского Госдепа, приставленные наблюдателями к голодинскому штабу, провожают одного из своих шефов, только что проведшего с кандидатом некую специальную работу.
Четвертая власть, четвертая власть… Довольно странная, как выясняется, сила, судя по событиям последнего времени. Сколько раз люди, сидящие сейчас в этом зале, и прямо говорили, и тонко давали понять, что их заветной мечтой является победа на выборах либерально мыслящего кандидата – например, такого, как Голодин. Но стоило ему заработать реальные очки на поле предвыборной борьбы, они всей стаей кинулись его клевать. Им не нравятся методы работы кандидата, который им в принципе нравится. Неужели непонятно, что нельзя победить в реальной России, говоря на языке, используемом подавляющим меньшинством граждан.
Интересно, очень интересно, о чем там шла речь у Андрея с уважаемым господином Ли.
Капустин, дождавшись, когда черный лимузин выедет из ворот пансионата, начал сворачивать пресс-конференцию.
Голодина он нашел в кабинете. В кресле, повернутом к окну. За окном сияло прелестное мартовское, несмотря на конец февраля, солнышко, но по всему чувствовалось, что настроение у Андрея Андреевича ноябрьское. Видимо, беседа с господином Ли доставила ему не больше удовольствия, чем стоматологическая процедура.
Кирилл сел в другое кресло, тоже повернув его к окну. Вид, открывавшийся отсюда, успокаивал. Не было крыльца, рассеивающейся толпы журналистов, вообще никаких людей. Лес и поле, залитые солнцем.
Несмотря на наличие перед глазами умиротворяющих видов, Капустин чувствовал необходимость в какой-то психологической терапии по отношению к шефу. Надо вытащить занозу, которую, кажется, загнал тому в самолюбие заокеанский куратор.
– Прочитал на днях одну любопытную книжку. Голодин неопределенно хмыкнул:
– У тебя есть время читать? Капустин пропустил колкость мимо ушей.
– Вы, наверное, слышали, Андрей Андреевич, о таком Арсеньеве. Путешественнике. Начало прошлого века. О нем еще Куросава фильм снял – «Дерсу Узала».
Кандидат опять хмыкнул:
– Странно.
– Что странно?
– Путешественника зовут Арсеньев, а фильм называется «Дерсу Узала». Может, это Дерсу написал «Жизнь Арсеньева»?
И эту остроту начальник службы безопасности не стал комментировать.
– Арсеньев этот, как выясняется, путешествовал не только для удовлетворения своего научного интереса. Давали ему средства на снаряжение еще и потому, что он выполнял что-то вроде разведывательных функций.
Андрей Андреевич зевнул, как объевшийся лев:
– Что там разведывать, тайга.
– Там граница. Китай напирает, японцы слоняются, высматривают. Дальний Восток не считался окончательно русским в те годы. Его рассматривали как объект большого будущего передела. Например, на Камчатке до 1934 года были японские рыбзаводы и мелкие порты. Японские корабли заходили туда как к себе домой, никаких границ не признавалось.
– Это ты меня перед поездкой в Петропавловск инструктируешь?
– Можно считать и так.
– Все меня инструктируют. Даже Нинка. Капустин продолжал говорить, как бы ничего не слыша:
– После революции безхозность Дальневосточного края сделалась еще более очевидной. И тогда упоминавшийся мною Арсеньев стал американским шпионом. Это потом выяснилось, после его смерти. Кстати, умер он на Камчатке, и энкэвэдэшники вскоре после того пересажали всех его знакомых.
– Американским шпионом?
Капустин кивнул, хотя шеф не мог видеть его кивка.
– Его надо правильно понять. Он наблюдал бессилие России и чувствовал давление Азии. Но он хотел, чтобы богатства Дальнего Востока достались белой расе. Пусть не русским, раз они не способны их удержать, пусть американцам. Все же они слишком другие – я имею в виду японцев и китайцев.
– Как пристально подмечено!
– Я, как вы помните, был недавно в Шанхае. Никто там не говорит ни по-английски, ни по-русски. Искать переводчика времени не было. Город я немного знаю, но для подстраховки взял коробок спичек из отеля, чтобы показать таксисту, куда мне надо вернуться. Показал. Так знаете, куда он меня привез?
Лев зевнул еще раз:
– На спичечную фабрику.
– Да. У них совсем другие мозги. Под азиатским гегемоном не развернешься. Надо уже сейчас делать цивилизационный выбор, как Арсеньев в свое время.
– Но он же ошибся. Никакого Китая на Дальнем Востоке не наступило.
Начальник службы безопасности вскочил со своего кресла и прошелся взад-вперед по кабинету.
– Отсрочка. Россия сделала на один имперский вздох больше при своей кончине, чем некоторые рассчитывали. Но теперь-то уже очевидно, что не только как центральная мировая, но и как просто отдельная, специальная цивилизация Россия не состоялась. Великое будущее, грезившееся перед Первой мировой войной, увы, не настало, хотя на попытку его осуществить ушли все живые силы народа, весь, как гундят нынче, генофонд. И теперь все равно, почему это произошло: был ли то мировой заговор, в чем убеждены ультрапатриоты, или все случилось «силою вещей» – мир содрогнулся от перспективы оказаться под лапой Третьего Рима и стряхнул с себя уже павшую на него тень этой лапы. Не состоялось – и хватит горевать. Из артериального народа мы превратились в венозный. Что я имею в виду? Объясню.
– А я не спрашиваю.
– Тем не менее. Вот вам много приходится говорить о Чечне.
– При чем здесь Чечня, Кирюша?
– В тему, в тему. Поведение Чечни – один из главных признаков нашего внутреннего ослабления. Чеченцев выслали в свое время где-то двести тысяч, вернулось четыреста тысяч, а к началу ельцинской войны их было уже больше миллиона. Мы, русские, с каждым годом убывали на миллион человек, а они возрастали в числе – понемногу, но устойчиво. Тут не важны абсолютные цифры, тут важна тенденция: они растут – мы вянем. Поэтому они и бросились в драку. Психология растущего народа – огромная сила. Миллионы вкачанных в это дело долларов и продажность наших вояк – все это вторично. Никаким подкупом нельзя поднять народ на восстание, если он внутренне не готов восстать. Война начинается в постели. Чеченка перерожала русскую.
Голодин хохотнул:
– Ты прямо чеканишь фразы. Пафос. Что с тобой?
– Я хочу провести всего лишь одну мысль. Нас не оставят в покое. Мы составляем два процента мирового населения и при этом владеем третью всех богатств. Причем бездарно владеем, добываем их неловко и грязно, тратим на вредные для мира вещи – ракеты и бомбы. Синюшная алкашка с гранатой в руке сидит на огромном ящике с драгоценностями, а вокруг бродят мускулистые, злые, деловые и, главное, многочисленные охотники залезть в этот сундук – вот образ нашей ситуации. Граната в руке – не вечная гарантия от посягательств. Рано или поздно будет придумано, как ее обезвредить, и тогда… Короче говоря, России давно уже пора посмотреть правде в глаза и самой выбрать наиболее подходящего жениха, пока еще до какой-то степени уважается ее право выбирать. И не должен стесняться и самоугрызаться тот, кто может дать хороший в этом деле совет: за американца иди, самый справный хлопец на мировой деревне сегодня, а иначе будешь бессловесной подставкой для башмаков желтомазого барина. Патриотизм нынче состоит не в том, чтобы тупо орать о своей самобытности, а в том, чтобы признать над собой достойнейшего руководителя, раз мы не в состоянии самостоятельно выбраться из болота, в которое забрели.
Там, снаружи, облако на время заслонило солнце, и радостная картина мартовского дня померкла. Андрей Андреевич повернулся к начальнику службы безопасности.
– Послушай, я только сейчас догадался. Ты что, успокаиваешь меня после разговора с этим вашингтонским парнем?
Капустин кивнул.
– Ты решил, что я терзаюсь оттого, что будто бы торгую интересами отечества ради приобретения власти?
Капустин опять кивнул.
– До чего ж ты тонко организован, Кирюша. Спасибо тебе за заботу. И про Арсеньева так интересно рассказал.
Начальник службы безопасности опустил голову.
– На будущее я тебе вот что скажу. Эти душеспасительные лекции оставь для Нинульки. А я со своими душевными переживаниями как-нибудь сам разберусь.
– Я все понял. Прошу прощения.
– Ты лучше распорядись заказать мне место в самолете. На Камчатку я таки лечу. Но ты мне простишь, если могилку Арсеньева я посещать не стану?
Капустин кивнул в третий раз, направился к выходу и услышал посланное ему вдогонку:
– А в твоих рассуждениях только на первый взгляд все стройно.
Капустин замер не оборачиваясь.
– От Америки-то ко мне сегодня приезжал как раз китаец. Какой тут может быть выбор, а, умник?



Глава тридцать восьмая
Кладоискатели

г. Калинов, фирма «Китеж»
Елагин и Джоан отправились в гости к «кладоискателям», как только стемнело. От квартиры племянника Варвары Борисовны до укромного двора, где по-прежнему располагалась фирма Бобра, Кастуева и братьев Савушкиных, можно было дойти пешком за каких-нибудь двадцать минут. Дворами, скверами. Майору не хотелось привести с собой «хвост». Кому бы он ни принадлежал – бандитам, ментам или марсианам.
Ничего подозрительного замечено не было. Кажется, можно успокоиться: квартира не находится под наблюдением.
С особенными предосторожностями проникали в заветный двор. Не обычным путем, каким сюда въезжала незабвенная пятерка Бобра, чтобы чуть позже взлететь на воздух. Еще со времен своего прежнего посещения Калинова майор знал другую дорогу. Пришлось сделать небольшой круг, пройти по темному вонючему проулку между овощным магазином и пивным киоском, перелезть через невысокий кирпичный заборчик, обогнуть трансформаторную будку, задумчиво гудевшую в полумраке. Дальше – почти невидимая в тени железного навеса дверь, за ней протухший темный коридорчик – тылы какого-то заведения, обычно чем-то густо заставленные. В этот раз – картонными коробками из-под неизвестного товара. Поворот, две ступеньки вверх, снова дверь – и наконец вывеска «Китежа» на облупившейся стене.
Джоан перенесла это весьма экзотическое путешествие стоически. Впрочем, а что ей оставалось?
«Кладоискатели» появлению красивой пары обрадовались не очень. По крайней мере так показалось Джоан. Иностранцы иногда принимают обычное поведение русских аборигенов за неприветливость.
Бобер спросил, что нужно на этот раз.
– Компьютер.
– Срочно?
– Да как сказать…
Кастуев, разглядывавший на экране какие-то наконечники, свернул деятельность и уступил место майору. Тот, к его удивлению, усадил к клавиатуре Джоан.
– Разберешься? – спросил он, естественно, по-английски.
Девушка с некоторой опасливостью поглядела на замызганные клавиши, но зато осталась довольна суперсовременным видом системного блока. Фирма «Китеж» не экономила на оборудовании. Выделенный Интернет, вау!
Майор оставил ее одну и вышел в общую комнату, набирая попутно номер на мобильнике. Бобер, Кастуев и старший Савушкин сидели у стола и пили чай.
– Есть очень интересная новость, – говорил в трубку майор. – Да, да, я намекаю, что неплохо бы встретиться. Прямо сейчас. И не дома, а в цехе. Если опечатано, можно распечатать. Поверьте, жалеть не придется. Я гарантирую. Может быть, этот день окажется самым важным в вашей жизни. Да, именно так торжественно. Я отвечаю за свои слова. До завтра ждать не хотелось бы, мало ли что может произойти за ночь… Да, вопрос стоит именно так.
Майор обратился к чайному столу:
– За сколько можно добраться до улицы Зои Космодемьянской?
– Минут за десять, – ответил Бобер.
– На машине?
– Пешком. Здесь все рядом.
– Давайте точный адрес, – сказал майор, убирая телефон.
Ему молча налили чая в большую кружку. Для Джоан стали искать чашку, бормоча, что где-то хотя бы одна приличная должна же была заваляться.
– С кем это ты? – спросил Кастуев.
– Лапузин.
Чаепитие заинтересованно замолкло, ожидая пояснений. Елагину ничего говорить не хотелось, но промолчать было бы слишком невежливо и не по-товарищески.
– Есть подарок для вашего гения из-за границы. – Фраза одновременно объясняла и смысл звонка, и появление иностранки.
– Понятно, – сказал Савушкин, хотя, конечно, преувеличивал.
– Как у вас дела? Наезд остановлен?
– Пока да, – вздохнул Бобер. – Но наш хозяин – фигура явно не самостоятельная. Кто-то его пихает под руку.
– И кто же?
– Танкер.
– Из-за меня?
– Риторический вопрос.
– Откуда он вообще узнал обо мне, о моем приезде и о цели приезда?
«Кладоискатели» пожали плечами.
– Мы пришли сюда черным ходом. Убежден, никто нас не видел. Сегодня я разберусь с Лапузиным и перестану портить вам жизнь.
– Да ладно тебе, – махнул рукой Бобер. – Не зарекайся.
– Спасибо вам, мужики, вы сделали для меня значительно больше того, на что я мог рассчитывать.
– Так что, тебя не надо будет сегодня сопровождать в ангар?
– Нет, Бобрик, не надо. Мы уйдем тихо, опять черным ходом, и никто не узнает, что мы здесь были. А если доведется делить славу, в чем я почему-то сильно сомневаюсь, никто забыт не будет.
В дверях появилась Джоан. Она держала двумя пальцами только что снятый с дисковода диск. Елагин улыбнулся.
– Молодец! – сказал он ей по-русски, и она явно его поняла. Он уже хвалил ее за предусмотрительность, когда узнал, что она решила не тащить через все границы и таможни секретную отцовскую информацию ни на каком материальном носителе. Лайма напрасно перетряхивала ее белье. Университетская девушка, впутываясь в шпионскую историю, рассудила, что даже в сибирской тайге должен найтись хотя бы один компьютер, подключенный к Интернету, и все необходимые сведения можно будет вызвать прямо из Америки нажатием нескольких клавиш. У племянника Варвары Борисовны компьютер был, но только для игр.
– Машину возьмешь? – спросил Савушкин, провожая майора с его загадочной дамой.
– Хватит с меня ваших машин.
Лапузин принял гостей на кухне. Маленькой, захламленной, с не очень чистым полом, с подоконником, заставленным банками соленых огурцов. Профессорское семейство отсутствовало: профессор отправил жену, дочь и внучку к родственникам в Кемерово. Чем дальше, тем больше ему казалось, что история, в которую он ввязался, хорошо не кончится. Появление странной пары профессор расценил как подтверждение своих опасений.
– Это Джоан, – сказал майор, показывая на свою спутницу. Та улыбнулась, профессор неуверенно кивнул в ответ. Ему было непонятно, зачем здесь иностранка. Он с самого начала не очень-то хотел видеть иностранцев в своем деле, из-за чего почти насмерть поссорился с братом, а тут ему на ночь глядя привозят в дом рыжеволосую цацу с ее дурацкой улыбкой.
Майор достал из кармана пластиковую упаковку с диском.
– Вот то, о чем я говорил по телефону.
Лапузин не выразил никакого отношения ни к предмету, ни к словам. Словам он давно уже перестал верить. Майор положил руку на плечо Джоан.
– Для начала надо пояснить, кто эта девушка. Лапузин поморщился:
– Я бы без этого обошелся.
– Бросьте. Она из Америки.
Лапузин обреченно кивнул. Америка, ну конечно, от нее никуда не денешься даже здесь, в Калинове.
– Ее отец – мистер Реникс. Вам что-нибудь говорит эта фамилия?
Профессор замер. Он знал, чем занимается человек по фамилии Реникс. Еще год назад упоминания о его работах попадались в электронной печати. Потом они исчезли. Это могло свидетельствовать как о том, что Реникс прекратил заниматься данной проблемой, так и о том, что он добился очень серьезных результатов и их засекретили.
– Мистер Реникс погиб, – сказал майор. – Погиб в тот момент, когда подходил к решающей фазе испытаний абсолютного топлива. «Чистой силы».
Профессор опустил голову и спросил тихо, в пол:
– Его убили?
– Трудно сказать. Так или иначе, он не успел провести эти последние испытания.
Профессор Лапузин помялся на своем стуле. Он все же был ученым, хотя и с авантюристическими задатками, и его пугала и раздражала фантастичность сложившейся ситуации. Как можно было поверить во все это? Здесь, у него на кухне, сидит дочь американского профессора… для чего она здесь сидит? Почему приехала именно сюда? Им некуда больше ездить – дочерям погибших американских профессоров, кроме как в Калинов?!
– Ей что-то от меня нужно?
– Да.
– Что именно?
– Для начала – разобраться вот с этим. – Майор достал из кармана пластиковый контейнер, заключавший в себе диск с пришедшей из Америки информацией.
– Что там?
– План последних испытаний мистера Реникса. Тех, что он не успел осуществить.
Лапузин нахмурился.
– Не удивляйтесь, – сказал майор. – Так сложились обстоятельства, что Джоан не может доверять своему правительству и официальным версиям. Она хочет сама разобраться в случившемся. И единственное место, кроме лаборатории ее отца, где это можно сделать, – ваша лаборатория. Вы меня понимаете?
– Понимаю, – без особого энтузиазма произнес Лапузин.
– Но вы как будто не рады такой возможности?
– Честно говоря, эта история мне кажется слишком фантастичной. И, вы меня уж извините, какой-то не типичной. Ну, представить нашего человека, отправившегося на Запад в поисках защиты своих прав, я еще могу – взять хотя бы моего брата. Но обратная ситуация… американка ищет справедливости и защиты у нас… Такого не бывает. Это или розыгрыш, или… вообще не знаю что!
– Да возьмите вы в руки то, что вам дают, впихните в свой компьютер и разберитесь, а не гадайте! Вы один дома?
– Я один дома. Жена уехала…
– Зато приехала удача.
Лапузин покосился на него, на молчаливую американку. Взял наконец диск и ушел, шаркая шлепанцами, в темную комнату. Оттуда послышались звуки запускаемой техники.
– Что он сказал? – спросила Джоан.
– Он слишком удивлен.
– Я понимаю.
– Все так неожиданно. Кроме того, наши люди часто бывают насторожены. Особенно в тех ситуациях, когда им везет. Слишком большая удача слишком ошеломляет.
– Ты так уверен, Саша, а я боюсь, что там может не оказаться ничего важного. Я ведь не разбираюсь в математике.
– Ты говоришь, дядя Фрэнк перерыл весь дом в поисках этого диска?
– Да.
– Если бы он не был уверен, что там много важного и интересного, он не стал бы этого делать. Поверь.
– Все же мне будет очень неудобно, если окажется, что я побеспокоила профессора зря.
В этот момент из комнаты донесся довольно сильный свист. Майор вскочил, Джоан, наоборот, пригнулась на своем стуле. В коридоре появился профессор Лапузин, выражение лица у него было весело-сумасшедшее.
– Ну что? – спросил Елагин по-английски, и не успел он перевести вопрос на родной язык, как Лапузин ответил:
– Это надо попробовать. И немедленно! Едем!
Майор был настроен на решительные действия сегодняшней ночью, но даже ему решительность ученого показалась немного пугающей.
– В ангар?
– Куда же еще?!
Лапузин уже натягивал пальто.
Майор усмехнулся:
– Вы бы брюки надели вместо ваших треников. Просто классическая ученая рассеянность.
– Да-да, вы правы, и ключи надо взять. И не только ключи. Вы мне не поможете?
Они вытащили из комнаты довольно большой старинного вида фибровый чемодан.
– Что здесь?
– Некоторые съемные части установки. Без них та штука, что стоит в ангаре, ничего собой не представляет.
– А на чем поедем?
– Виталик оставил мне свою машину, только я вожу не очень.
– Я вожу очень. Джоан, кам он.
Перед подъездом громоздилось несколько куч слежавшегося снега. Профессор указал на одну из них, утверждая, что это машина Виталика. Сбегали за лопатой. Кучу расчистили, машину обнаружили, заводиться она, разумеется, не хотела и имела на это право: с нее был снял аккумулятор. Сбегали за аккумулятором. Погрузили чемодан, тронулись.
Когда выехали из города, майор наконец поинтересовался:
– Так что вы там обнаружили, на этом диске?
– Очень интересная идея.
– Послушайте, профессор, а вы мне можете в двух словах объяснить суть проблемы? Я имею в виду «чистую силу». Именно в двух простых словах, без формул, без терминологической мути.
Профессор порылся в бороде, словно там держал те самые простые слова.
– А я не уверен, что такое простое объяснение должно быть. Не уверен, что тот, кто попытается его дать, поступит правильно. Года два назад кто-то доказал одну из теорем Пуанкаре. Так вот доказательство заняло триста страниц математического текста. Предложите этому человеку объяснить все в двух простых словах!
Майор орудовал баранкой, обгоняя идущие вереницей трейлеры.
– К тому же я не уверен, что и момент для выслушивания этих слов вы выбрали идеально.
– Поймите меня правильно. За последнее время я слышал слишком много разных мнений относительно «чистой силы» – от утверждений, что скоро мы будем продавать портативные генераторы по всему миру и закрывать нефтедобычу до брезгливых заявлений, что все разговоры об абсолютном топливе – это всего лишь дилетантские бредни. Какой пункт проблемы дает основания для столь различных мнений? Я ведь видел, как работала ваша «черепаха» перед телекамерой. Недолго работала. Почему недолго? Потому что больше не может или потому что время телепередачи ограничено?
После некоторого молчания профессор сказал:
– Стабильность.
– Какая стабильность?
– Вы слышали о том, что время от времени открывают новые элементы таблицы Менделеева?
– Слышал.
– Их открывают, но это не значит, что ими можно пользоваться. Эти элементы живут ничтожные доли секунды, да и то только при особых трудноосуществимых условиях, понимаете?
Майор еле успел возвратиться в свой ряд, увернувшись от слепящих ужасающих фар ревущего гиганта.
– Так и с «чистой силой». Вся проблема – в обеспечении стабильности ее существования, тогда как факта существования отрицать нельзя. Она работает как абсолютное топливо, но абсолютно недостаточное время. Виталию, брату, было достаточно, что факт существования установлен, меня же больше мучает то, что установлен всего лишь данный факт, и мы не знаем способа, как поддерживать жизнь «чистой силы» хоть сколько-нибудь длительное время.
– А на диске, который я вам передал, вы…
– Я увидел очень остроумный вариант поддержки. Причем его можно проверить прямо сейчас.
Джоан, находившаяся в шоке от майорского стиля вождения наперегонки со страшными грузовиками, немного пришла в себя, когда дорога очистилась, и осторожно поинтересовалась, о чем они столь оживленно беседовали с профессором. Майор ответил, что сейчас будут испытания.
– А это не опасно?
Майор пожал плечами, одновременно выруливая на встречную полосу.
– Ай донт ноу. Профессор, моя подруга спрашивает, не опасно ли то, что вы сейчас собираетесь делать?
Лапузин рассеянно погладил бороду:
– Любые испытания представляют определенную опасность. В данном случае я даже… нет, не знаю, что тут сказать.
– Саша, объясни ему, что папа очень много внимания уделял вопросам безопасности. Я слышала его разговоры по телефону, и у меня такое впечатление, что он не считал свой метод абсолютно надежным.
Майор перевел это профессору, после чего они свернули с основной дороги на узкую горбатую бетонку, уводящую в совершенную черноту без единого проблеска света впереди.
Профессор отнесся к предупреждению философски:
– Работа с абсолютным топливом не может быть абсолютно безопасной.

Территория филиала была огорожена высокой кирпичной стеной, по верху которой торчали кривые ржавые штыри.
– Объект стратегического назначения, – усмехнулся майор. – Как мы внутрь-то попадем?
Профессор, не отвечая, подошел к железным воротам и начал пинать их носком ботинка, пока с той стороны не раздался недовольный прокуренный голос:
– Кто там?
– Петрович, открывай.
«Почему-то всех старых вахтеров на свете зовут Петровичами», – подумал майор.
Послышалось лязганье железа, одна створка ворот приотворилась, и в образовавшейся щели появилась заспанная неприбранная физиономия с потухшей папиросой во рту. Типичный Петрович. Единственное, что было необычно, – спиртным от него не пахло.
– Сидор Иваныч, ведь сами знаете, что не велено. Только вместе с Виталием Иванычем.
Лапузин сердито отмахнулся:
– Знаю, помню, но сейчас особый случай, дай пройти, время дорого.
– А это что за люди?
– Они будут мне помогать. Ассистенты. Продолжая что-то недовольно бормотать, вахтер пропустил ночную делегацию на территорию.
Джоан хотела было заговорить с майором, но тот прижал палец к губам: совсем не обязательно Петровичу знать, что среди ассистентов профессора есть иностранцы.
– Мы договорились с братом заморозить работы в Калинове, пока он с людьми Винглинского рекламирует изобретение в Америке. Но случай действительно особенный. Думаю, Виталик меня извинит.
Они продвигались по темной захламленной территории, спотыкаясь о внезапные рельсы, но профессор, было понятно, хорошо ориентировался даже при таком освещении.
– Извините, что спрашиваю, – обратился к нему майор, – вы полностью находитесь на обеспечении Винглинского?
– Да, он очень серьезно вошел в ситуацию. Западная пресса вообще воспринимает его в основном именно как куратора проекта «чистая сила». Шумиха жуткая. Кто-то высмеивает, но есть и такие, которые пророчат начало новой энергетической эры. Винглинский вложил в проект много денег и свое имя, но я, при всей моей благодарности, буду только рад, если государство приватизирует установку и саму идею. Такая сила в руках у частника – это опасно.
Наконец профессор остановился.
– Пришли, Сидор Иванович?
– Да. Тут нужны сразу три ключа, и они у меня есть. Ворота ангара отворялись с недовольным скрипом.
– Сейчас я включу свет.
Щелкнул рубильник, под потолком началось припадочное вспыхивание люминесцентных ламп. Пахло пылью, старым железом, какой-то производственной тоской. В неосвещенных углах мерещились черти техники.
Профессор деловито руководил. Показал, куда поставить чемодан.
– Вы мне поможете, товарищ майор?
– Разумеется, если смогу.
– Тут все довольно просто. С работой гаечного ключа знакомы?
Джоан стояла в стороне, поглядывая вокруг. Все происходящее казалось ей кинофильмом, в котором она не героиня, а всего лишь зрительница, случайно попавшая в кадр. Немного успокаивало то, что с одним из главных героев у нее особенные отношения. Она была уверена: он ее не бросит. Майор в горячке работы по сборке лапузинской установки то и дело улучал момент, чтобы подбодрить возлюбленную нежным взглядом.
– Вы тут заканчивайте. Нужно просто дойти до края, последовательно подвинчивая эти колпачки. А я – в лабораторию, смешаю реактивы по новой схеме.
Лаборатория располагалась за высокой стеклянной стеной, через которую, когда профессор зажег там свет, начали смутно просвечивать какие-то штативы и бутыли. Лязгнула дверь открываемого железного ящика.
Вид российского научного центра нисколько не удивлял Джоан – спасибо фильму «Апокалипсис». После него она намертво уверовала, что даже в самых тонких научных областях русские работают в основном с помощью кувалды.
– Все, я закончил, профессор.
– Пройдитесь еще раз, затяните потуже, это важно.
Вскоре Лапузин появился в респираторе и с двумя высокими толстыми колбами. В одной было что-то прозрачное, в другой дымящееся. Профессор сделал знак майору дымящейся колбой: заканчивайте работу и уходите. Туда, туда, – энергично показывал он в сторону какой-то железной двери.
– Пошли, – сказал Елагин Джоан.
– Я вижу, он понимает, что эксперимент опасен. Может, лучше не рисковать?
Майор посмотрел на профессора.
– Мне кажется, спорить с ним бесполезно. Кроме того, я уверен: он лучше нас знает, какова степень опасности.
Они удалились в маленькую комнату с одним круглым столом, одним стулом и одной небольшой лампочкой без абажура под потолком. Окончания эксперимента, который, возможно, перевернет всю жизнь человечества, пришлось ждать в этих непрезентабельных условиях. У стены стоял еще небольшой шкаф с шеренгой картонных папок. На корешках были какие-то надписи. Рядом лежали старые выпуски журнала «Природа» и «Охота и охотничье хозяйство». Вот и все интеллектуальное обеспечение эпохального энергетического прорыва.
– Как ты думаешь, нам долго придется ждать? – спросила Джоан.
– Какое это имеет значение, – ответил майор, подходя к девушке вплотную и опуская ладони на ее нежные плечи.
Они целовались долго, но даже остро влюбленным интересно понаблюдать за человеком, совершающим мировой открытие. Майор чуть приоткрыл дверь.
Установка запустилась с тихим, почти мелодическим свистом, похожим на тот, что издал Лапузин у себя на квартире, расшифровав содержание американского диска. Через секунду профессор умчался в химический отсек и почти мгновенно вернулся с еще одной колбой, в которой опять что-то дымилось. Было полное ощущение, что происходит алхимический шабаш. Лапузин обходил свою «черепаху» кругом, что-то нажимал, подкручивал, прикладывал ухо к ее боку. Нельзя было понять, доволен он происходящим или нет, потому что респиратор скрывал выражение лица.
– Мой папа всегда производил испытания в термическом костюме, – заметила Джоан.
Майор не знал, что ей ответить.
Установка сменила тип свиста – он стал выше и прерывистее. Лапузин повернулся к двери, за которой находились его спутники, и поднял торжествующим жестом одну из пенящихся колб, как будто это был бокал шампанского.
В тот же момент раздался взрыв, и профессор вместе с колбой полетел по воздуху в сторону майора и Джоан. Из черепахи – сразу из всех ее отверстий – повалил тяжелый черный дым. Джоан сделала движение, собираясь броситься на помощь рухнувшему ничком на каменный пол Лапузину, но майор придержал ее за руку:
– Погоди, возможно, это не последний взрыв.
Он оказался прав. Рвануло еще раз, после чего механизм окончательно затих.
Дальнейшее происходило в стремительном нервном темпе.
Профессора явно не убило, о степени же покалеченности судить было трудно.
– Нужно врача, – сказала Джоан.
– Лучше не врача, а к врачу. Я возьму его под руки, а ты, если сможешь, за ноги. Секунду, только сделаю несколько снимков.
Профессор, несмотря на свою внешнюю субтильность, оказался увесистым и крайне неудобным для экстренной транспортировки. Тяжело дыша, русско-американская пара пересекала темный двор. За ними ползло облако удушающего запаха.
Появился Петрович. Он с недоумением поглядывал то на распахнутые ворота ангара и валящие оттуда клубы дыма, то на тело профессора.
– Помоги, Петрович! – скомандовал Елагин, и старик, почувствовав в нем офицера, тут же включился.
Бесчувственное тело положили на заднее сиденье. Джоан устроилась рядом с майором. Машина рванула с места.
Вахтер остался у открытой створки фигурой полного обалдения.
Некоторое время ехали молча.
– Куда мы его везем?
– Естественно, в больницу.
– Не лучше ли было вызвать «скорую помощь»?
– Не лучше. Так быстрее. Кроме того, нам пришлось бы объясняться не только с врачами, но и с милицией. В наши планы это не входит. Им бы не понравился твой паспорт в контексте технологической аварии. Мы все равно ничего не смогли бы доказать.
Елагин вел машину намного рискованнее, чем до этого, но Джоан уже не реагировала на транспортные кошмары.
– Выходит, испытай папа свой последний метод, он все равно погиб бы?
– Может, и нет. Ты же говоришь, у него был какой-то там костюм.
– Да.
– Одно можно сказать точно: с «чистой силой» все ясно.
Он как мог пересказал Джоан давешние лапузинские объяснения. Поняла ли она их, сказать было трудно – он и сам понял все очень приблизительно.
– Никакого абсолютного топлива нет и, судя по всему, не предвидится. Мировая гастроль Винглинского – мыльный пузырь. И я представляю, с каким грохотом он лопнет. А если еще и Лапузин умрет…
– Он дышит.
Въехали в город. Где находится больница, майор отлично знал – ему не раз приходилось навещать там своих пострадавших друзей из «Китежа».
– Нам придется расстаться, Джоан.
– Почему?
– Посуди сама: произошла катастрофа, среди участников – гражданка США. Думаешь, у нас упустят случай раскрутить такой случай?
– Кто знает, что я гражданка США? Кто знает, что я там была?
– Петрович. Даже если он уже не позвонил куда следует, то позвонит. Даже если он уже не стучит какому-нибудь заинтересованному лицу или организации, то все расскажет через час-другой следствию. Опишет приезжавшую с Лапузиным девушку, после чего найти тебя будет лишь делом техники даже для наших ментов.
Майор остановил машину.
– Выходи!
– Почему?
– Будешь ждать меня вон у того дома с колоннами. Я отвезу профессора и очень скоро заберу тебя. Стой за колонной, чтобы не бросаться в глаза.



Глава тридцать девятая
Ангел на пепелище

Подмосковье. Поселок Старая дача
Ольга Ивановна Кобец пребывала в шоке. Директриса школы-интерната для умственно неполноценных детей сидела в кабинете директора кинотеатра «Заря». От нее пахла валокордином и гарью, она нервно вытирала скомканным платком распухшее от слез лицо. Только что с треском и грохотом сгорело здание порученного ее заботам заведения. Двое воспитателей и трое воспитанников, пострадавших во время пожара, были увезены каретами «скорой помощи» в районную больницу. Остальные воспитанники числом тридцать девять человек испуганно толпились в вестибюле кинотеатра, где их решили временно разместить местные власти.
Можно было радоваться, что обошлось без человеческих жертв, но трудно радоваться после прогулки по пепелищу. Удивительно, как основательно, добросовестно выгорело старое довоенное двухэтажное здание барачного типа.
Ольга Ивановна небезосновательно опасалась, что для нее неприятности с окончанием пожара отнюдь не закончились, а только начинаются. За последние полгода она трижды расписывалась в предупреждениях пожарной охраны о том, что здание школы-интерната эксплуатируется ненадлежащим образом. А как его можно было эксплуатировать надлежащим образом при таком нищенском, да еще и не регулярном финансировании?!
Но кому бросишь этот упрек?
Начальнику администрации? Так себе же будет дороже. Кроме того, к кому теперь обратиться за помощью, у кого просить раскладушки, горячее питание? У него же, у Николая Николаевича, будь он неладен.
В дверь кабинета постучали. Это был явно не его хозяин. Дверь открылась, прежде чем Ольга Ивановна успела сказать «войдите».
На пороге стояла невысокая остроносая девушка в длинном пальто и шарфе, намотанном на шею. За ней виднелось несколько мужских фигур, но было очевидно, что старшая здесь – именно эта молодая особа субтильного, но решительного вида. На мгновение Ольге Ивановне даже показалось, что она где-то ее видела. Но сосредоточиться и вспомнить ей не дали.
– Вы директор школы-интерната?
– Я.
– Все дети находятся здесь, в кинотеатре?
– Все, кто не в больнице. А вы кто?
– Я потом вам все объясню. Сейчас некогда. Автобусы поданы. Идемте, проследите за погрузкой, чтобы мы никого не забыли.
Ольга Ивановна осталась сидеть, она всегда глупела и тормозила, когда на нее наваливались так напористо и решительно.
– Я, вы знаете…
– Я вас слушаю.
– Я не понимаю…
– Все очень просто. Мы сейчас всех ваших детишек вместе с вами и оставшимися воспитателями отвезем в одно хорошее место. Там вы замечательно разместитесь. Там вас будут кормить, лечить, всячески ухаживать.
– Меня?
– И вас, но в основном детей. Вставайте, не тяните время!
– А Николай Николаевич в курсе?
– Да, да, все в курсе.
Ольга Ивановна встала, держа платок под носом и недоверчиво стреляя глазами в сторону решительной девушки. Ее очень мучило то, что она никак не может вспомнить, где ее видела – при крепнущей уверенности, что видела наверняка.
Они вышли на галерею, нависшую над вестибюлем. Внизу среди чахлых кадочных цветочных кустов были расставлены неровной шеренгой с десяток серых раскладушек. Дети бродили между ними кто вздыхая, кто ковыряясь в носу или в ухе. Привыкали к новым условиям своей жизни.
Сквозь стеклянную фасадную стену было видно, что у крыльца кинотеатра стоят два больших белых заграничных автобуса.
– Нам туда, – указала Нина на автобусы и побежала вниз по лестнице, отдавая команды своим помощникам.
Ольга Ивановна не умела ни жить, ни мыслить в таком темпе, но почему-то непонятность происходящего ее пугала не сильно. Она по неизвестной ей причине испытывала доверие к этой девушке и соглашалась считать, что все происходящее происходит правильно. Через двадцать минут она уже сидела в автобусе рядом с Ниной Андреевной, как ее называли хорошо одетые помощники, и слушала объяснения.
Оказалось вот что: всего в пятнадцати километрах отсюда находится один большой загородный особняк. Пустующий, но готовый к полноценной эксплуатации. В его многочисленные комнаты сейчас как раз завозится нужное количество диванов и постельных принадлежностей.
– Дом стоит в сосновой роще на берегу реки. Там тихо, белки из рук берут еду. Отличная большая кухня, рассчитанная на прием целой толпы гостей. Продукты тоже завозятся.
– А чей это дом?
– Не все ли равно? Там, поверьте, намного лучше жить, чем в вестибюле кинотеатра.
– Мне обещали, что на днях нас переведут в пансионат «Земляничка».
– На днях! А я вас привезу и поселю уже сегодня. На какой угодно срок. И о расходах на питание думать не надо.
Когда все складывается настолько хорошо, на дне души невольно начинает шевелиться червь сомнения, всплывают оттуда фразы типа: бесплатный сыр бывает только в мышеловке…
– А все-таки, чей это дом и кто вы? Извините, что спрашиваю, но надо было еще раньше спросить. Я думала, вы от Николая Николаевича.
– Нет, мы не от Николая Николаевича, мы от Андрея Андреевича Голодина.
Ольга Ивановна всплеснула руками:
– Я вас узнала.
– Я рада.
– Вы дочь.
– Дочь, дочь.
Автобус выехал на развилку и взял вправо по более узкой, но лучше асфальтированной дороге.
– Мы почти приехали.
В самом деле: еще два пологих виража – и показался высокий забор из кирпича песочного цвета, скопище машин и людей перед воротами.
– Что это?
– А это, Ольга Ивановна, вас встречают.
Автобусы солидно, как пара океанских лайнеров, развернулись дверями к собравшейся публике и заглушили моторы.
– Приехали! – крикнула Нина. – Можно выходить! Первыми выскочили наружу помощники и начали прокладывать в журналистской толпе дорогу к воротам.
Детишки, среди которых были и пятнадцатилетние увальни с растерянными взглядами и испуганные восьмилетние малыши, выбирались наружу осторожно, озираясь на воспитателей и Ольгу Ивановну. Треск фотовспышек и гул непонятных вопросов явно сбивал их с толку.
Нина двинулась во главе процессии, сама распахнула калитку в воротах, а потом, погремев засовами, и сами ворота.
– Идемте, дети, идемте.
Всеобщему обозрению открылся роскошный двухэтажный особняк с зеркальными окнами, тремя невысокими шпилями и мокрой от растаявшего снега крышей, чуть задрапированный хвоей молодых сосен. К нему вела мощенная фигурной плиткой дорожка, расчищенная в снежной толще. Февральское солнце старательно и охотно освещало эту сцену.
Дети, взявшись за руки, парами побрели к особняку. Некоторые несли узелки со спасенными от пожара пожитками.
Надо объясниться. Имение принадлежало Голодину и было куплено им у Управления делами президента в бытность Андрея Андреевича одним из руководителей правительства. Этот здоровенный – пять гектаров – кусок собственности стал лакомым куском компромата для журналистской толпы, дружно взъевшейся на кандидата. Видел ли кто-нибудь более явное доказательство коррупционности вице-премьера Голодина, чем этот домик, стоимость которого в десятки раз превосходила министерскую зарплату за много лет беспорочной службы?
– Теперь здесь будут жить дети с дефектами развития. У них только что сгорел дом в Старой даче, – сказала Нина, выйдя к прессе. – Они немного обустроятся, и вы сможете зайти и посмотреть, что там и как. Немного терпения.
Камеры работали, перья скрипели, иронические улыбки гуляли по устам.
– А нам показалось, что это просто экскурсия: смотрите, дети, как вы не будете жить никогда.
– Ваша шутка отражает всего лишь состояние вашего внутреннего мира.
– Не хотите ли вы сказать, что отдаете погорельцам этот особняк навсегда!
– Я хочу сказать, что погорельцы будут жить здесь столько, сколько им понадобится.
– Разве на это имущество не наложен арест?
– Если б на него был наложен арест, я бы не смогла привезти сюда детей. Только в воображении некоторых журналистов дом является национализированным имуществом. Мы решили, что лучше сделать из него не предмет бесконечных судебных споров, а хороший интернат.
– Вы говорите – «мы». А ваш отец в курсе происходящих сейчас здесь событий?
– Разумеется. Скажу больше, это была его идея. Хотя принято считать моего отца накопителем богатств, он, в сущности, совсем не такой человек. Как только он узнал там, у себя в Елизово – это на Камчатке, – о случившемся, он тут же перезвонил мне. В течение двух минут мы все обговорили, а еще через пятнадцать минут все было готово для проведения этой акции.
– Но если Минимущества не признает ваши действия законными? Ведь нет еще судебного решения по данному вопросу.
Нина грустно улыбнулась:
– Если указанное ведомство признает наши действия незаконными, пусть оно занимается выселением отсюда этих бедных детей. Я лично заниматься подобными вещами не стану. Кто бы мне что ни приказал.
После импровизированной пресс-конференции большая группа снимающей и пишущей братии была допущена внутрь дома – запечатлеть детишек, резвящихся на прекрасных финских матрасах в обществе роскошных мягких игрушек.
– Здесь будет столовая, – сказала Нина. – Придется поставить еще два стола, я прикидывала – места хватит. Обед уже готовится. Всех выписавшихся из больницы тоже доставят сюда. Тут предусмотрен медицинский пост, с педиатром из местной больницы уже есть договоренность о консультациях. Воспитатели смогут жить здесь в номерах на втором этаже, а желающих будут развозить по домам на микроавтобусе. Мы не собираемся прерывать процесс обучения. Имеется возможность оборудовать несколько помещений под классы. Хотите снять пробу, господа журналисты? – спросила Нина, приглашая пройти на кухню.
Желающие нашлись, и не в малом числе.
– Ну что ж, Ольга Ивановна, принимайте командование, – улыбнулась все еще ошеломленной директрисе Нина.
– А что будет со всем этим начинанием, если Андрей Андреевич Голодин президентом все же не станет? Ведь шансы у него так себе.
– Что ж, тогда он по крайней мере сможет сказать, что принес хоть эту малую пользу своему народу.
Когда журналисты разъезжались, в их среде бродили разные разговоры. Скептиков было много. Раздавались даже ехидные голоса. Почти никто не поверил в искренность этой попытки помочь погорелому детскому интернату. Но все сходились на том, что выходка получилась яркой, неординарной и вполне может иметь далеко идущие рейтинговые последствия.



Глава сороковая
Мотивированный подполковник

г. Калинов, районное УВД
Подполковник Шинкарь получил задание из Москвы. Задание не такое уж и простое, но находился он в приподнятом настроении. Сергей Янович позвонил ему сам, минуя уровень Тимченко, что можно было счесть признаком особого доверия. И Шинкарь счел. Он не уставал хвалить себя за решительность, проявленную в выборе хозяина. Блага начали сыпаться на него почти сразу. Во-первых, он тут же пересел с отечественной развалюхи на «Ауди» седьмого года. Таких машин в городе насчитывалось всего две. Кроме того, из кадров областного управления пришел неофициальный сигнал, что его досье испрошено для ознакомления в один весьма значительный кабинет. Нет, пока от букв ИО отделаться не удается, но дело по крайней мере сдвинулось с мертвой точки.
А московское задание было такое: найти майора Елагина Александра, предположительно сотрудника ФСО. Бояться там, в Калинове, этой аббревиатуры не надо. Майор скорее всего заштатный, ибо ведет себя как вольный художник, кроме того, запачканный – на нем связь с подозрительной иностранкой. И, судя по оперативным данным, ко всему этому он еще приплюсовал и теракт в филиале пермского института. Там найдена взорванная самым зверским способом установка неизвестного назначения, о которой ходят самые разные слухи. То, что сделал это именно майор Александр Елагин, не вызывает никаких сомнений: он выдал себя тем, что самолично доставил контуженного профессора Лапузина в приемное отделение районной больницы.
Картина в результате вырисовывается следующая. Зарвавшийся майор – а он, как выясняется, по жизни такой, вечно зарывающийся – вступил в преступный сговор, а может, и связь с американской шпионкой, целью которой было физическое устранение известнейшего российского изобретателя Лапузина или как минимум причинение его уникальной установке вреда, не совместимого с дальнейшим научным использованием.
Зачем это было нужно майору ФСО, пока неясно. Личные мотивы? Корысть? – выяснит следствие. А пока необходимо организовать его эффективное задержание.
Шинкарь понимал, что это его шанс, который он не может упустить.
Подняты были по тревоге и отозваны из отпусков все наличные люди, проведен энергичный, на грани угроз и оскорблений, инструктаж, но в конце показан пряник – солидная наградная сумма отличившимся.
Ребята разъехались на уазиках по всем дорогам, уходящим из Калинова, заняли все узловые точки. И обнаружили, что их действия большей частью дублируются. Почти в тех же местах, где стояли ментовские посты, появились и посты бандитские – машины с выключенными фарами и тонированными стеклами.
Город оказался в двойном кольце.
Об этом рассказал майору Бобер. Он, Кастуев и Савушкины провели скрытую рекогносцировку местности и теперь были склонны считать, что выбраться из города в ближайшие дни будет затруднительно. Если вообще возможно.
Елагин и Джоан опять залегли в квартире племянника Варвары Борисовны у набитого холодильника и включенного телевизора.
Шинкарь между прочим поинтересовался у Винглинского: может, имеет смысл скрыть факт диверсии в ангаре филиала?
– Как раз наоборот, – был ответ после короткого раздумья.
Сергей Янович имел основания для такого решения. Деятельность его научного импрессарио Виталия Лапузина приобретала все более легковесный характер, превращаясь хотя и в научное, но шоу. Уже очень многие специалисты отбросили всякую академическую осторожность и открыто заявляли, что имеют дело с самым настоящим шулерством. Правда, оставались и энтузиасты, любители острых научных ощущений. Они до сих пор умудрялись видеть в представляемых Виталием Лапузиным опытах драгоценное зерно, которому только надо дать прорасти.
Винглинский получил информацию о том, что американский ученый, занимавшийся аналогичной проблематикой, погиб всего несколько месяцев назад как раз перед началом новой серии тестов. Случайность гибели мистера Реникса не вызывала сомнений, но только до того момента, пока на ленты информагентств не вылетела информация о тяжелом ранении на испытаниях русского научного двойника мистера Реникса профессора Сидора Лапузина. Оказавшись в двойном трагическом обрамлении, эпопея абсолютного топлива, несмотря на лукавую свою неоднозначность, снова привлекла широкое внимание.
Винглинский, чувствовавший, что его позиция приблизилась к грани полного дезавуирования, сумел влить в свою затею новую порцию телевизионной жизни. Застрекотали дикторы на различных каналах, стали заикаться, подбирая нужные слова, аналитики, задергались индексы нефтяных компаний. Впрочем, Винглинский уже давно смирился с мыслью, что результат задуманной им аферы будет скромен… Теперь его стратегическая цель заключалась в том, чтобы продлить неизвестность. А там будет видно – то ли шах сдохнет, то ли осел. Сам олигарх сдыхать не собирался.
Подполковник Шинкарь взялся за дело как следует.
Были провентилированы все связи майора, допрошены с пристрастием все члены «Китежа». Они мало что скрывали. Да, помогали. Транспортом и советом. Майор ведь официальное лицо, ничего противозаконного здесь нет.
Шинкарю осталось только пообещать им многочисленные проблемы, если выяснится, что все было не совсем так, как они говорят.
Сел на стул допрашиваемого даже сам Нестор Кляев. Это был трудный разговор. Для подполковника. Во-первых, Кляев сразу же без спросу рассмотрел и отклассифицировал его биополе. Назвал зоны риска в организме начавшего служебный рост офицера. И, что самое неприятное, многое угадал. И аденому, и камни в желчном. В остальном великий адепт новой науки оказался маловменяем, сбивался на непроизвольное камлание с закатыванием глаз, и ничего полезного выдавить из него не удалось. Ни угрозами, ни обещаниями дальнейшей помощи. Да, приезжал майор с «китежанами», осматривал знаменитое сидячее кладбище.
Остался доволен, как и вы останетесь довольны, товарищ подполковник.
Варвара Борисовна явилась на допрос в своем лучшем платье и при подходящем к случаю марафете, строго глядя сквозь толстые стекла очков.
Шинкарь не то чтобы не любил творческую интеллигенцию, он просто не любил иметь с нею дело. Никогда не уверен после разговора с книжным умником, добился ты своего или оставлен незаметно в дураках. Старушку-письменницу подполковник решил взять к ногтю.
– Как вы познакомились с американкой по имени Джоан?
– Я познакомилась с двумя американками. Была еще Лайма.
Это не явилось для подполковника новостью, но он не подал вида.
– И все же: как вы познакомились с Джоан?
– Ее привела с собой Лайма. По моим наблюдениям, именно Лайма была главной в этом тандеме.
Шинкарь уже решил: шпионкой была именно рыжеволосая, ибо это она таскалась на тайные испытания, закончившиеся контузией Лапузина, и сделал вывод, что бабка крутит. Значит, как-то замазана.
– Что им было нужно? Варвара Борисовна рассказала.
Подполковник не понял и стал еще подозрительнее.
– Они давали вам деньги?
– Да. На эти деньги я выпустила третий альманах «Каменного цветка». Доллары пошли на развитие современной русской литературы. Мне кажется, я поступила правильно.
– Больше вы своих занятий не проводите?
– Нет. Они перестали мне звонить. Ни слуху ни духу. Я уже боюсь, как бы чего не случилось.
– А где они жили?
И тут русская интеллигентка соврала, на голубом глазу заявив:
– Они не хотели, чтобы кому-нибудь было известно место их пребывания.
– Для чего такие секретности?
– Может, это игра. Они ведь вообще девушки немного не в себе, как вы понимаете.
– Да?
– Ну конечно! Разве нормальный человек потащится через океан в наши дебри за новыми идеями развития цивилизации?
– Как-как?
Варвара Борисовна повторила.
– Дурдом, – негромко прокомментировал ее слова подполковник.
– Согласна с вами. Если б они не были такими странными, я бы вообще подумала, что они не за идеями приехали, а шпионить.
– А что тут у нас можно особенного нашпионить?
– Этого я не знаю. Главное, жить они хотели конфиденциально. Чтобы никто не досаждал – все встречи только у меня в студии. Они ведь деньги обещали за лучшие идеи.
– Заплатили?
– Да не успели, эксперимент ведь не закончился.
– Вот так у них всегда, – усмехнулся подполковник, – обещать-то они обещают…
Перспектива искать еще и потерявшихся американок совсем ему не улыбалась. Варвара Борисовна это почувствовала и продолжала наседать именно в данном направлении. Шинкарю пришлось прервать допрос и попросить писательницу удалиться, пообещав, впрочем, принять какие-то меры и потребовав, чтобы она, если узнает что-нибудь новенькое о рыжей шпионке, немедленно ему сообщила.



Глава сорок первая
Источник сомнений

Камчатка, санаторий «Паратунка»
Андрей Андреевич и Кирилл Капустин сидели по горло в воде, наливавшейся в бассейн из знаменитого радонового источника. После напряженной программы встреч на камчатской земле необходимо было восстановить силы и освежить психику. Для этих целей радоновая вода подходила как нельзя лучше. Принимать ее целебное действие следовало совершенно неподвижно, в противном случае непозволительно повышалась нагрузка на сердце. Но говорить было можно.
Говорили в последнее время кандидат и начальник службы безопасности, естественно, только об одном – о динамике предвыборного рейтинга. До первого тура выборов оставались считанные недели, и напряжение избирательной гонки возрастало. Андрей Андреевич в принципе мог быть доволен тем, как идут дела. Его рейтинг неуклонно повышался, а после акции с переселением погорельцев из школы-интерната в загородный дом, столь виртуозно осуществленной Ниной Андреевной, так и вообще скакнул сразу на несколько пунктов вверх. Теперь кандидат Голодин уступал только двум кремлевским кандидатам, отставая от ближайшего, Лаптева, всего процента на три-четыре. Как выяснится ниже, это рождало в штабе не только радость, но и озабоченность, а некоторых из соратников Голодина приводило прямо-таки в ужас.
– Стоило мне уехать из Москвы, как в моем огороде все поперло в рост.
Капустин не кивнул только потому, что подбородок его уже лежал на воде, так что пришлось бы окунать нижнюю часть лица в воду.
– Да, – прошептал Кирилл, запуская это слово, как кораблик по поверхности целебных вод.
– Нинка радуется, словно как ребенок, но ты не забывай ей напоминать, чтобы пока больше без самодеятельности.
С переселением погорельцев получилось хорошо, свое загородное имение Голодин все равно считал уже потерянным, поражение на выборах просто закрепило бы факт потери. Это была отличная идея – сыграть фигурой, которая реально и не присутствует на доске. Судьба явно помогает, изо всех сил старается подыграть кандидату Голодину. Андрей Андреевич все больше и больше утверждался в этом мнении. Иначе зачем было ей поджигать школу-интернат в столь удобном месте? Ведь если бы пожар случился где-нибудь под Ростовом, вряд ли им удалось бы столь эффективно воспользоваться? Если б нос Клеопатры был на дюйм короче, история пошла бы совсем другим путем. Впрочем, можно себе представить и что-то вроде пластической хирургии Истории. И нос царицы легко можно надставить, и подходящий пожар устроить в удобном месте.
– Попридержи, попридержи ее. В этот раз попала в десятку, а в другой раз запулит в молоко, жизнь любит баланс.
– Да. Я как раз хотел поговорить с вами о Нине.
– Хотел – так говори.
– Я проанализировал некоторые данные, и вот к какому выводу пришел.
– Давай, не томи, консильери.
– Нина за последний месяц превратилась в самостоятельную игровую величину в нашем штабе.
– Понятно, но непонятно.
Капустин несколько секунд помолчал, успокаивая дыхание. Потом помолчал еще некоторое время, так как в помещение вошла медсестра с парой больших банных халатов. Положила их на стоящие у края воды кресла, улыбнулась «утопленникам» и удалилась, ужасающе виляя громадными бедрами. По крайней мере вид из воды представлялся ужасающим.
– Я хочу сказать, что Нину узнала страна. Она с удивительной точностью попадает в ситуацию, выбирает в каждом сюжете место, где выгоднее всего мелькнуть, и даже в каждом кадре смотрится с максимальной выгодой.
– Для кого?
– Для себя, то есть для создания своего максимально положительного образа. Что работает и на укрепление образа вашего. Если у кандидата Голодина такая классная, добрая, умная, щедрая дочурка, значит, и сам кандидат Голодин скорее всего мужик неплохой. А то, что о нем болтают и пишут, – вранье!
– Как это точно, Ватсон. Но, похоже, ты еще что-то хочешь добавить к сказанному.
– Хочу. Нам надо, мне кажется, немного поработать на Нину Андреевну.
– То есть?
– Надо постепенно превращать ее в фигуру все большего и большего политического веса.
– Чтобы ее выбрали в конце концов вместо меня? – пошутил Андрей Андреевич.
– Нам надо превратить ее в козырь, даму пик, чтобы бросить на стол в тот момент, когда ситуация замрет в состоянии неустойчивого равновесия.
– При чем здесь дама пик, Нинка же не старуха.
– Согласен, пусть будет дама бубей.
– И потом, серый мой кардинал, у меня такое впечатление, что этот твой замысел возник не от хорошей жизни. О новых козырях начинают беспокоиться, когда исчерпаны старые. Что у нас там со старыми козырями?
Опять появилась угрожающе ногастая медсестра и спросила, чего желают господа после радонового сеанса, кофе или чаю.
– Пусть будет и то и другое. Ушла.
– Так говори.
– У меня состоялся неприятный разговор с Винглинским.
– Что такое?
– Пересказать трудно. Все вокруг да около, он осторожный, собака, но главное я уловил: он хочет соскочить.
Андрей Андреевич так неожиданно и бурно выдохнул, что образовал цунами местного значения.
– Соскочить?!
– Его пугают наши успехи. Ваши успехи.
– А ему-то чем плохо?
– Насколько я понимаю, он считает так: чем выше рейтинг Голодина, тем выше опасность его ареста. Всем известно, что он ваш банкир. Слишком хорошо известно. Он не хочет загреметь вслед за Ходором, не желает быть декабристом.
Андрею Андреевичу вдруг стало очень неуютно в целебной воде. Он двинулся к лесенке, чтобы выбраться всем телом на воздух. Это было сделать не так просто. Процедура весьма расслабляла члены. Наконец удалось. Вот халат, вот кресло, можно отдышаться.
Внесли столик с чайниками, кофейниками.
– А чего он тогда вообще полез в это дело? Получается, он помогал мне только в расчете на мой проигрыш. Глупость.
– Не скажите.
– Тогда скажи – зачем?! Капустин не торопясь налил себе чайку.
– Винглинский ведь не сам по себе живет, он часть сообщества, скрепленного определенными правилами. Его впустили в этот круг, но тем самым и наложили на него кое-какие обязательства. Он должен был поддержать кандидата Голодина, иначе терял моральный кредит на Западе. А может, и не только моральный.
– Но деньги-то мне дают…
– Правильно, но Винглинский – это торговая вывеска нашего штаба. Сигнал всем тем, кто желал бы видеть кандидата Голодина победителем. Всем, с кем нельзя поговорить лично. Если б мы прошли на уровне полутора процентов, Сережа Янович развел бы руками перед своими товарищами «оттуда» и сказал бы: я старался, но вы выбрали не ту фигуру. При наших полутора процентах Кремль не стал бы даже шевелиться, чтобы дать Винглинскому по рукам. Наоборот, сделали бы вид, что они рады. Но нынешнее состояние предвыборных цифр отбивает у Кремля всяческое чувство юмора. И Винглинский чувствует это задницей. Под ним уже шатаются стулья. Он сейчас больше думает не о том, как бы нам помочь, а о том, как бы дать сигнал президенту, что он, по большому счету, ни при чем.
– Думаешь, удерет?
– Как минимум. Но ведь сейчас и это перестало быть гарантией. После того как англичане выдали нам Березовского и Закаева, спасение на любом Западе – это только временная мера. Боюсь, как бы наш Сережа не задумал каверзы погрязнее.
Настроение у Андрея Андреевича настолько испортилось, что кофе он пил мало и без удовольствия, даже с отвращением. Отвращение вызвала у него и назойливая медсестра, хотя, если смотреть на нее не из бассейна, а из кресла, можно было разглядеть, что она женщина скорее привлекательная, чем страшная.
– Уйдите, прошу вас!
– Я давно уже почувствовал эти миллиардерские дерганья. Но считал, что до второго тура мы можем на него спокойно рассчитывать. Он же демонстрировал лояльность только потому, что был стопроцентно уверен: никакого второго тура быть не может.
Андрей Андреевич отставил чашку и сказал с уверенностью, которую перед ближайшим сотрудником можно было бы и не демонстрировать:
– А он будет? Капустин кивнул.
Голодин вдруг резко наклонился к нему:
– Ну, я-то ладно, а ты почему так уверен?
– Кое-что придумал.
– Может, и мне расскажешь?
– Пока рассказывать нечего.
Андрей Андреевич вытер краем халата пот под подбородком.
– Понял. Не зря ты мне про Нину так долго… Запрещаю!
– Что запрещаете?
– Ты задумал какую-то гадость с участием моей дочери, и я запрещаю эту гадость.
– Почему сразу «гадость»? Кандидат махнул рукой:
– А что, кроме гадости, ты можешь задумать? Капустин сделал несколько глотков из своей чашки, и выражение лица у него было такое, будто он на что-то решается.
– Сказать по правде, ничего конкретного у меня нет в голове. Еще. Но будоражит мое воображение одна аналогия.
– Да хоть сто одна. Нинку не отдам.
– При чем здесь отдам – не отдам. Я вспомнил Эвиту Перон.
Голодин посмотрел на Капустина с тоской: что ты несешь?!
– Генерал был не слишком популярен в Аргентине, а его супругу боготворили. Говоря коротко, яркая, любимая народом жена сделала Перона Пероном, а заодно и президентом.
– О чем ты, Кирюша? Это вообще другое полушарие. Потом, это жена, а у меня дочь.
– Все это нюансы. Жена, дочь… Важно, что была одержана победа и, прошу заметить, с госпожой Эвитой ничего плохого не случилось. Она умерла намного позже от болезни, никак с выборами не связанной.
Голодин тупо молчал.
Капустин продолжал ровным лекторским голосом:
– Кроме того, это единственный способ удержать в узде перепуганного до смерти Винглинского.
– Каким образом?
– Он боится нашего высокого рейтинга. Но он же не идиот, чтобы бояться очень высокого рейтинга. Если я докажу, что у нас есть шанс как минимум выйти во второй тур, он переборет свой страх с помощью своей же жадности. А если мы выйдем во второй круг…
Андрей Андреевич прервал его движением руки:
– Ты мне скажи, что с Нинкой задумал сделать? В космос послать?
– Повторяю, я еще не знаю точно, но точно знаю, что комбинация с ее участием даст нам нужные проценты. Чую. Уверен. Можете меня потом четвертовать, если…
– Стой.
Опять появилась медсестра. Теперь с просьбой. Сотрудникам санатория хотелось бы задать кандидату Голодину несколько вопросов.
Капустин кивнул:
– Только чур, всего несколько. У нас не более пятнадцати свободных минут. Самолет. Сегодня вечером мы уже должны отвечать на вопросы в Хабаровске.



Глава сорок вторая
Варвара – значит мужественная

г. Калинов
– Я звоню из телефона-автомата, поэтому мы можем говорить свободно.
– Я слушаю вас, Варвара Борисовна.
– Чем вы сейчас занимаетесь? Вы что там, ремонт затеяли?
– Почему вы так решили?
– Вы так тяжело дышите.
Майор аккуратно и нежно переложил Джоан со своей груди на край кровати.
– Нет, это не ремонт.
– Вы вообще думаете о чем-нибудь?
Майор поглядел на Джоан и вынужден был честно себе признаться, что по-настоящему, всерьез ни о чем, кроме этой женщины, думать сейчас не в состоянии. А видимо, надо и придется.
– Повсюду посты.
– О чем вы?
– Из города выехать невозможно.
– А-а. – Майор вспомнил, что Бобер с Савушкиным говорили ему об этом. Сначала он подумал: подежурят один-два дня – и все. Нет, судя по всему, взялись за дело как следует. Очевидно, кассета того стоит. За себя майор не боялся, вернее, не то чтобы совсем не боялся. Понимал, что разгромить все объединенные бандитско-ментовские формирования ему не под силу. Но свое нахождение в опасности он считал естественным. Украл компромат, у тебя хотят отобрать компромат, и если сам не отдашь, могут убить. Такова жизнь.
Но Джоан.
Она-то здесь при чем? А ее привлекут на основании показаний этого среднеарифметического Петровича. Лапузин, насколько удалось узнать, не погиб, но покалечен. И есть мнение, что покалечен с помощью чего-то, что привезено рыжеволосой американкой. Знаменитый русский ученый – жертва происков американской разведки. Ей не отмыться, если местная прокуратура наложит на нее свою лапу.
Елагин поглядел на ее удивительный профиль, очерк шеи и груди. И очень живо представил жуткую волосатую и когтистую лапу районной прокуратуры, подбирающуюся к этому хрупкому горлу.
– Я знаю.
– Ну, знаете, и что дальше?
– Я думаю.
– Что-то в вашем голосе я не слышу мысли.
– Я, правда, думаю.
– А сейчас я скажу вам, что думаю я.
В ее голосе действительно чувствовалась просто-таки клокочущая мысль.
– Слушаю вас, Варвара Борисовна.
– У меня есть машина.
– Поздравляю.
– Если вы иронизируете, это обидно.
– Сорвалось.
– Старая машина, «Москвич»-универсал.
Майор понял и отрицательно покачал головой, хотя собеседница не могла этого видеть.
– Они досматривают машины.
– Да. Не все, но риск большой. Но я придумала, что тут можно сделать.
– Что?
– Через два часа будьте готовы.
Майор хотел сказать: всегда готовы! Но сдержался. Зачем обижать хорошую старушку?
– Что-то случилось, Саша? – спросила Джоан, когда майор положил трубку.
– За последние дни случилось только одно важное событие – я встретил тебя.
Они некоторое время лежали в полумраке, следя за световыми фигурами на потолке, появлявшимися каждый раз, когда очередная машина сворачивала за угол дома, где располагалась квартира племянника.
– Расскажи мне о себе, Саша.
Елагин сначала улыбнулся этой показавшейся ему слишком наивной просьбе, но очень скоро ощутил, что ему и самому очень хочется рассказать о себе как можно больше. Словно его история могла стать скрепляющим материалом, что свяжет их друг с другом еще прочнее.
– Обо мне ты уже все знаешь, Саша. Мама умерла рано, я жила с отцом, которого очень любила, путешествовала, стараясь помочь тем, кому могла. А потом с неба на машину папы упал самолет.
– У меня тоже никого нет. Первое условие счастья, как считали древние, – живые родители. Так что мы с тобой, Джоан, автоматически должны быть признаны несчастными людьми.
– Неправда!
– И я думаю, что неправда. Несчастным я себя не считаю. Очень успешным, правда, тоже. Но это доказывает лишь то, что успешный и счастливый – не одно и то же.
Майор помолчал, чувствуя, что Джоан ждет продолжения.
– Мои родители развелись, когда мне было шестнадцать лет, а потом оба по очереди умерли. Я к тому времени уже учился в институте. Приходилось трудно, но это были лучшие годы. А когда я еще жил с родителями, я часто убегал из дому.
– Почему?
– Мне там не нравилось. Они, родители, все время находились в тихой ссоре, а это трудно перенести ребенку. Я ничего не понимал и меня выталкивало вон, как пробку из шампанского. Я проводил целые дни в чужих сараях, сторожках. Бродил по каким-то железнодорожным окраинам и пел все время одну и ту же песню: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят, у высоких берегов Амура часовые родины стоят».
– Красивая песня, запоминается сразу, – и Джоан пропела куплет, почти не коверкая слов. – Это песня о любви?
– Почему ты так решила?
– Ну как же, там речь идет об Амор – это ведь любовь. Майор улыбнулся.
– А знаешь, ты, наверно, права. Песня о любви. Мы с сыном часто пели ее, когда ходили в поход, это была наша отрядная песня.
– Как же говорят, что русские очень военизированы, раз у них и походные песни – о любви?
– Нас вообще черт-те за кого принимают в мире – обидно! Что поделать, любим размах. Для нас Амур и любовь – одного размера.
– Я не очень здесь поняла, Саша.
– Это только со временем понимается… Так вот, в какой-то момент почувствовал я тягу к путешествиям. Мне было хорошо одному в дороге. Однажды я проехал полстраны, прежде чем меня нашли. А мне было всего девять лет, чуть больше, чем моему сыну Игорю сейчас.
Джоан промолчала, она не считала возможным сейчас говорить о семейной ситуации Елагина. Тот секунду подумал и тоже промолчал. Бросать камни в супругу казалось пошлым, говорить не то, что на самом деле обо всем этом думаешь, – еще пошлее.
– В институте меня завербовали.
– КГБ?
– Нет, не пугайся. Завербовали – плохое слово. Скажем так: я пошел на службу к государству. В конце концов оказался в Федеральной службе охраны. Есть такая организация у нас – охраняет разных важных лиц. Благодаря ей я попал в Америку. Но там, понимаешь ли, заскучал.
– Тебе не понравилось в Америке?
– Точнее было бы сказать, что мне не понравилось на государственной службе. Я люблю свою страну, но служить хотел бы ей, если можно так выразиться, не впрямую, а как-нибудь творчески, пусть и на опасных участках.
– Я не очень понимаю.
– А что тут понимать? Ты ведь тоже, насколько я узнал из твоих рассказов, старалась хоть немного, в меру своих сил, исправить тот вред, что нанесло твое государство окружающему миру.
Джоан некоторое время молчала. Майор догадался, о чем ее молчание.
– Знаешь, Джоан, давай не будем говорить о твоем и моем государстве. По крайней мере сейчас. Может быть, потом, когда поймем друг друга лучше. Еще лучше. Ведь тебе неприятно, когда ругают Америку?
– Очень.
– Ты имеешь право думать и говорить о ней все, что считаешь нужным, но не хотела бы то же самое слышать от других?
– Правильно.
– Вот и я в том же положении.
А в это время Варвара Борисовна открывала двери своего гаража. Внутри ее ожидало автомобильное ископаемое под названием «Москвич-407». Несмотря на свой возраст, машина выглядела довольно прилично. Варвара Борисовна по жизни была отличницей и аккуратисткой и свое автохозяйство старалась содержать в порядке – не для каких-то там специальных целей, а просто из принципа.
Водить когда-то она умела, но теперь не была стопроцентно уверена в своих шоферских навыках. Однако до дома племянника доехать самостоятельно все же рассчитывала. Два квартала и три поворота, как-нибудь осилим!
Нужно было еще привести технику в божеский вид. «Москвич»-универсал был в свое время отдан в аренду старому знакомому Варвары Борисовны – отчасти даже ухаживавшему за ней полковнику в отставке. Тот держал пасеку и переоборудовал «Москвич» соответственно. Задняя часть машины представляла собой крытый кузов, в котором свободно помещались шесть баков с медом и который Варвара Борисовна сейчас решила использовать в своих целях. Она вымела кузов, бросила туда пару пледов и подушек. Получился приличный будуар для пары карликов.
– Тесновато, – сказала Варвара Борисовна.
– Что? – спросила соседка, катившая мимо детскую коляску.
Варвара Борисовна только отмахнулась. Кряхтя, села за руль, наложила ладони на рычаги управления. Токи телесных воспоминаний побежали по рукам и ногам.
– Поехали!
«Москвич» немного порычал спросонок, несколько раз дернулся, как припадочный, и наконец стронулся с места.
Когда раздался звонок в дверь, Елагин и Джоан одевались. Майор подкрался к глазку и осторожно глянул а него.
– Открывайте! – прошипела Варвара Борисовна в замочную скважину. – Я одна.
Войдя, возмутилась:
– Вы еще не собрались!
– Почти.
– Что значит – почти, у нас почти нет времени. Лешка, племянник, возвращается! Сегодня. Скоро, с минуты на минуту. Звонил с вокзала.
Поднялся вихрь укладываний. Журчали молнии, щелкали кнопки.
– Быстрее, быстрее, Лешка, – он ведь бандит! Через три минуты уже спускались по лестнице. Первой вышла и огляделась бдительная Варвара Борисовна. За ней последовали Джоан и Елагин. Они забрались в вольер для недомерков и скорчились там.
– Сидеть тихо!
– Для чего это? Неужели так все серьезно?
– Серьезней не бывает.
– Мы меняем квартиру?
– Можно сказать и так. Все, я вас запираю. Повторяю: полная тишина, чихать запрещено!
Закрыв кузов на маленький висячий замок, оставшийся в память об отставном полковнике, Варвара Борисовна села на скамейку у подъезда. Минут через двадцать появился племянник. С сумкой через плечо и с сигаретой в зубах, он шел беззаботной походкой человека, не ожидающего никаких неприятностей. Увидев Варвару Борисовну, нахмурился.
– Теть Варь, а я думал, вы шутите.
– Какие могут быть шутки!
– Но я только что с поезда, неужели никого не нашлось, чтобы вас отогнали до Перловки.
– Ты знаешь же, Леша, как я не люблю одалживаться у чужих людей.
– Эти ваши принципы, теть Варь… Сто рублей – и всего делов.
– У меня нет лишних ста рублей.
– Так нате вам пятьсот.
– Вот как ты разговариваешь с родной теткой! Леша понял, что проще прокатиться до Перловки, хотя и совсем не хочется.
– Хорошо. Я только сумку закину. Писательница схватила его за руку:
– Ничего, я ее на коленях подержу.
Олег исподлобья посмотрел на родственницу:
– Что-то тут не так, теть Варь.
– Все так, все так, садись, заводи. Деньги мне нужны сегодня. Человек уже ждет.
– Зачем вам деньги?
– Дурацкий вопрос. Ты всегда норовишь меня задеть. Почувствовав, что старушка и вправду надувается, бандит Леша открыл дверь и сел за руль.
– А почему именно в Перловку, ближе не нашлось покупателей?
– Не нашлось.
Перловкой называлось большое село километрах в пяти от Калинова. В общем-то было вполне логично предположить, что именно там нашелся претендент на ископаемый «Москвич» Дерябкиной.
Леша про себя матерился, по ходу овладевая навыками управления этим диковинным видом автотранспорта, а вслух рассуждал о том, что гидроусилитель руля – все же полезнейшее изобретение.
Долго блуждать по городским улицам не пришлось: Варвара Борисовна специально придумала пункт назначения, к которому пролегал наиболее короткий и простой маршрут.
– Как отдохнул? – спросила она сквозь сжатые зубы, когда машина поравнялась с постом ГАИ и в воздухе замелькала полосатая палка.
– Вот те раз! – удивился Леша, привыкший, что его машину в городе знают и уважают. Но быстро сообразил, что одет он сегодня не в свое авто. Пришлось высовываться в окно и кричать: в чем дело, братишка?
Гаишник не без некоторого недоумения осмотрел машину, потом физиономию в окне.
– Чего это ты?
– Это теперь такие понты кидаются, понял? Полосатая палка открыла путь.
Метров через двести, уже практически за городской чертой, случилась вторая остановка. К затормозившему Леше подошли вразвалку два невысоких и очень характерного вида парня.
– О, зырь, Кабан! Приехал?
– А вы тут что, ментов страхуете?
– Смех смехом, а вроде того. Большой шухер в городе. А ты чего в таком прикиде?
– Надо иногда и родичам помогать.
– Каким родичам?
Варвара Борисовна сидела ни жива ни мертва.
Один из парней заглянул в окно и подчеркнуто сказал:
– Здрасссьте.
– Че там в бункере? – спросил второй.
– А ты где был-то? – спросил первый у Леши, то бишь Кабана.
Тот быстро глянул в сторону тетки.
– Потом расскажу.
– Че везете? – гнул свою линию второй браток.
– Воздух Парижа, – вдруг решил пошутить племянник, – знаешь, продаются такие жестянки – пустые, с парижским воздухом.
Парень, который интересовался грузом, задумался.
– Фигня, они могут туда любой воздух накачать. Первый парень заржал от всей души, даже присел.
– А на фига, ты, думский дятел, на фига? В Париже же парижского воздуха, блин, хоть сколько хочешь.
Второй поскреб в затылке и отвернулся: его как бы чуть срезали, и он потерял интерес к багажнику этого драндулета.
– Леша, я спешу, – сухо сказала Варвара Борисовна.
– Едем!



Глава сорок третья
Абрикосовый ликер

г. Москва, ресторан «Абрикос»
Либава сидел в ресторане «Абрикос» и попивал абрикотин, как бы выбором напитка мотивируя логику выбора ресторана. Аккуратно отхлебывая из маленькой рюмки пахучий напиток, помощник Сергея Яновича Винглинского зажмуривался, его пухлое розовое лицо делалось задумчивым и в каком-то смысле даже привлекательным. Поставив рюмку на стол, он приоткрывал глаза и заново обегал взглядом окрестности, где ничего особенного не происходило. Две неприметные, хотя и очень хорошо одетые пары занимали отдаленные углы зала.
Полдень. Золотое время ресторана «Абрикос» начиналось ближе к полночи.
Либава кого-то поджидал.
Очень скоро выяснилось, что – даму.
Она вошла в сопровождении услужливого мэтра и увидела любителя абрикотина, прежде чем ей на него указали. На лице дамы и так играла улыбка, но по мере приближения к столу она делалась все шире.
Либава хотел было привстать, но не успел: Лайма уже сидела напротив. Обвела взглядом интерьер заведения.
– Почему здесь?
В прошлый раз они встречались в ресторане «Марио», что у Экспоцентра. Излюбленное место дипломатов и бизнесменов средней руки.
– Здесь тихо, – пояснил Либава.
– Ты каждый раз назначаешь встречу в новом месте, у тебя нет любимых мест?
– Я люблю новые рестораны, новых людей, все новое. Такова моя натура.
– Натура-дура, судьба-индейка, а жизнь – копейка, – отчеканила Лайма, показывая, насколько хорошо «взят» ею здешний трудный язык. Заказала подбежавшему официанту сок и кофе.
– Я принесла то, что ты просил.
С этими словами она передала Либаве через стол косметичку, в которой было что-то такое, что обычно не носят в косметичках: сумочка походила на кита, проглотившего вагон.
Либава открыл портфель, стоявший справа у ноги, и бросил туда подарок.
– Я разберусь?
Лайма сделала жест, который, вероятно, означал: а что тебе остается?
Принесли кофе и сок.
– Не хочу ни кофе, ни сока, – сказала Лайма, когда официант отошел.
– Но выглядишь все равно очень хорошо.
Комплимент ничуть не тронул гостью.
– Как принято говорить у вас, то есть на словах и устно, мне надо тебе передать только одно: никогда!
Либава открыл глаза чуть шире обычного:
– Никогда? Невермор? Что это означает?
– Он никогда не должен в ближайшее время уехать из страны, он никогда не должен во время выборов высказываться в сторону от позиции господина Голодина.
Либава кивнул, давая понять, что это и так ему было известно и само собой разумелось.
– Возможно применение любых методов. Либава вновь кивнул и сказал:
– Его очень тревожит возможный скандал с абсолютным топливом. Он хотел сам выступить с разоблачением этой аферы, опережая других разоблачителей.
Лайма покачала головой:
– Теперь нельзя.
– Ну понятно, нельзя.
На днях Андрей Андреевич в очередном телеэфире вдруг поднял тему «чистой силы». Объявил, что берет под личный контроль работы по ней. Высказал подозрение, что диверсия в институтской лаборатории профессора Сидора Лапузина случилась не просто так. Он пошел даже дальше, заявив: по дошедшим до него слухам, диверсия произошла как раз в тот момент, когда в городе Калинове находились две гражданки Соединенных Штатов.
Этим мощным выступлением кандидат Голодин убил сразу несколько зайцев: вступился за национальное научное достоинство России, продемонстрировал свое негативное отношение ко всякого рода зарубежным вмешательствам в наши внутренние дела, проявил широту взглядов и способность к неортодоксальному мышлению.
Наиболее весомо прозвучала антиамериканская нота. До этого страницы газет и телеэкраны полнились полуразоблачениями и ядовитыми намеками в адрес Голодина. Кто-то прямо называл его русским Ющенкой, вашингтонским наймитом, оранжевым пугалом. После выступления голоса эти не умолкли, конечно, но простые избиратели были смущены. Многие засомневались в пользу Андрея Андреевича.
Эта предвыборная кампания все поставила с ног на голову. Кандидат Голодин вел себя так, словно его целью было опровергнуть сложившееся о нем за предыдущие политические годы мнение. Людей посвященных даже смешили его выкрутасы и демонстрации, но ведь большинство голосующих – не эксперты и политологи, они не живут в телевизоре, а время от времени в него поглядывают. И вот у них-то в головах извилистая линия поведения Андрея Андреевича создала страшную путаницу.
Хуже всего было Винглинскому. Он трясся от злости и страха – неизвестно, от чего больше.
– Он говорит, что дело развивается наихудшим образом. Будь рейтинг поменьше, никто не стал бы ему мстить, просто забыли бы. Будь рейтинг повыше, за ним можно было бы спрятаться как за стеной. А так…
Лайма серьезно, внимательно слушала Либаву. Заметила:
– Не важно, что он говорит тебе, важно, чтобы он был тихий публично.
Помощник олигарха отхлебнул абрикосового ликера.
– Будет тихий.
– Скандал с чистым топливом для него не страшный, если он будет нормальный публично.
Чем дольше продолжался разговор, тем Лайма менее «нормално» говорила по-русски.
В кармане у Либавы замурлыкало. Он поднес телефон к уху. Некоторое время слушал, потом переспросил:
– Куда? Меня там встретят? Лайма наконец принялась за сок.
– Это он?
– Да.
– Уезжаешь? Либава встал.
– И немедленно. Сережа ищет пути к спасению, но почему-то в какой-то малопонятной дыре.
На прощанье, уже на улице, Лайма, наклонившись к собеседнику, прошептала:
– Методы можно будет все. Даже самые.
И ушла. Любитель абрикотина смотрел ей вслед, немного выпятив нижнюю губу. Представлял себе «самые» методы. Потом начал усаживаться в машину.
«Дырой» Либава назвал «малую родину» майора Елагина на краю Лосиноостровского массива. Через полчаса стремительной гонки по не слишком загруженной Москве его «Мерседес» остановился перед покосившимися железными воротами. Вправо и влево от них шел глухой деревянный забор, а из-за забора доносился веселый колокольный звон.
– Жди здесь, – сказал Либава шоферу и вместе с охранником выбрался из теплого салона на перемешанный с грязью снег. – Пойдем помолимся, – добавил он и двинулся к воротам.
Из-под ворот на него зарычала замурзанная собачонка. Рядом с ее мордой тут же появилось еще штук шесть – тоже рычащих и оскаленных. Либава остановился, не зная, что делать. Не отступать же перед столь смехотворным препятствием! Но с другой стороны, и покусанным какой-нибудь блохастой тварью быть не хочется.
Заминка разрешилась легко: ворота отворились и появился какой-то мужчина в черном пальто. Собаки от его окрика бросились врассыпную. Мужчина посмотрел на Либаву, на его машину и сказал негромко:
– Вы, наверное, к нам.
– Сейчас разберемся, – ответил Либава, пропуская вперед охранника.
По дороге к цели пришлось миновать еще одни ворота из железной рваной сетки, строй трейлеров, непонятно чем и кем груженных, возле которых курила тройка подозрительных инородцев.
Церковь продолжала трезвонить.
Откуда-то сбоку вынеслась пара неоседланных лошадей, за ними бежали несколько девчонок лет пятнадцати. И те и другие щедро разбрызгивали грязный, мокрый снег – Либава еле успел подхватить полы плаща.
– Нам сюда, – сказал человек в пальто, подводя гостей к непонятному широкому строению из бруса: как будто несколько отдельных домов слепили вместе, отчего некоторые окна и двери вытянулись, а другие, наоборот, оквадратились.
– Вот эта дверь.
Либава вошел и оказался в «мастерской» майора. Там все было так же, как и в прошлый раз. Горела настольная лампа, на стуле у стола сидел Боков и переворачивал какие-то бумажки.
– Здравствуйте, – сказали одновременно и сидящий и вошедший. Охранник Либавы и человек в черном пальто тоже одновременно вышли вон.
Боков внимательно рассмотрел гостя, прежде чем спросить:
– Знаете, зачем вы сюда приехали?
– Думаю, вы мне все расскажете.
Боков улыбнулся, отчего прыщавое его лицо как бы начало переливаться.
– Правильно. Это его логово. Майора Елагина. Либава огляделся.
– Только самого майора я здесь не вижу.
– И мы его не видели, хотя и просидели в засаде три дня.
– Есть информация, что он в Москве? Боков опять улыбнулся.
– А где же ему быть? Здесь у него сын, вернее, он думает, что здесь. Только отсюда он может отправить свою подружку домой.
Либава медленно прошелся по помещению. Прочитал надписи на плакате. Тронул пальцем диск точильного камня. И сказал:
– Уже отправил.
– Это надежные сведения?
– Вполне.
Боков, против своего обыкновения, улыбаться не стал.
– Это хуже. Тогда он стал менее уловим.
– И то, что он прячется, доказывает: кассета у него. Боков неохотно кивнул.
– Насколько я понимаю, он должен был отдать ее вам? – спросил Либава.
Боков кивнул еще более неохотно.
– Только не надо спрашивать, почему не отдал. Он получил задание разобраться с так называемой «чистой силой», судя по всему, разобрался, но за деньгами не идет. Причин я не знаю, могу только догадываться. Либава внимательно поглядел на Бокова.
– Так он получил задание или заказ?
– Какое это имеет значение?
Ничего не ответив, Либава вышел на улицу. Там продолжалась своя жизнь. Лошади, священники, машины…
– Девочки, подойдите ко мне.
Те переглянулись и приблизились, ведя под уздцы своих каурых лошадок.
– У меня к вам дело. Важное. И денежное. Я ищу одного человека. Очень нужен. Вы его знаете. Заплачу хорошо. Надо только позвонить по этому телефону.
Либава протянул одной из девочек маленький изящный серебристый мобильник.
– Подарок. Вот по подарку и позвоните. Девочки мялись.
– У нас уже спрашивали. Мы не знаем. Не надо нам подарка, потому что мы не знаем. Никого не видели.
Стали пятиться, заставляя пятиться и лошадей. Либава отвернулся. На глаза ему попались азербайджанцы, курившие у своих фур.
– Не надо, – сказал у него за спиной Боков, – я с ними уже говорил. Только вчера приехали, завтра утром уезжают. В наши дела не полезут.
В кармане у Либавы опять замурлыкало. Когда он узнал, кто звонит, лицо его чуть-чуть перекосилось и моментально утратило свежесть.
– Да, Сергей Янович, я здесь. Нет, в засаде сидеть не собираюсь. Оставлю человека. Пока одного, потом подошлю в помощь еще парочку. Куда подъехать?
Спрятав телефон, Либава сказал Бокову:
– Значит так. То, что ты получил, – это ты уже получил. Остальное – за настоящую работу. Я имею в виду: кассета ни в коем случае не должна всплыть до конца выборов. Понял? Если найдешь раньше – бонус. Лично тебе.

Через час машина олигархова помощника въезжала на территорию загородного клуба «Землище». Новое место, экологически чистое, снег здесь даже об эту пору гладкий, свежий, будто его пылесосили. А день тем временем задумался о закате. Наметились едва заметные серо-синие тени меж елями. В аккуратных виллах, расставленных умной рукой архитектора по драгоценной заснеженной территории, загорелись световые водопады люстр.
Винглинский и Капустин задумчиво бродили вокруг мангала, попыхивающего жаром в тылу одного из домиков. Атмосферы веселья или хотя бы загула не чувствовалось. Дам вообще никаких не видать. Два охранника да два снегохода. Кто-то еще толчется в доме – горничные, постельничие?
– Ну? – хмуро спросил Винглинский своего помощника. Тот посмотрел на помощника кандидата в президенты и опустил голову.
– Все задействовано. Пока результатов нет. Олигарх взял с мангала шампур, понюхал мясо.
– То сырое, то горелое, вот так всегда. А главное, что и есть не хочется! Совсем! И давно!
Капустин осторожно взял под локоть.
– Погоди, Сережа…
– Завтра я уезжаю! Впрочем, почему завтра? Сегодня! И не сметь мне болтать про мою истерику и нервную систему. Она у меня по-настоящему испортится, когда за мной приедут.
Капустин обнял его за плечо и попытался отвести в сторону. Винглинский попытался вырваться.
– Зачем ты меня сюда привез? Что мы тут делаем? Я же уже сказал, есть не хочу, пить не хочу!
Капустил держал его крепко.
– Нам надо наконец поговорить, за этим мы сюда и приехали.
– В такую даль?
– Даль на то и даль, чтобы подальше от чужих ушей.
– Говори.
– Давай, Сережа, еще отойдем. Потому что информация, которую я тебе сообщу, предназначается только для тебя. Извини, Либава.
Тот поднял руки: конечно, конечно!
– Даю тебе слово, что после того, как ты меня выслушаешь, ты ехать раздумаешь.
Винглинский нехорошо захихикал:
– Глупый Кирюша, да что ты мне можешь такое сообщить…
– Пошли, пошли, пошли…
И они обнимающейся парой направились по белому девственному снегу в сторону от старательного, но бездарного мангала. Проходя мимо снегохода, Винглинский пнул его.
Либава двинулся в обратном направлении спиной вперед, не выпуская парочку из вида. Вошел в дом, спросил у горничной, где лестница на второй этаж. Быстро, невзирая на свои габариты, взлетел по ступеням. Нашел комнату, из которой отлично наблюдалась сцена дружеского разговора. Расстегнул косметичку Лаймы, вытащил оттуда черный квадратный прибор с серебристыми вытягивающимися антенками и двумя шкалами. Подергал антенки, покрутил верньеры на панели. Приоткрыл створку окна и направил прибор в сторону говорящих.



Глава сорок четвертая
Телефон и сеновал

г. Москва, Лосиный остров
Елагин видел, как приехал к его «мастерской» Боков, как прибыл и убыл Либава, как Боков и Либава разговаривали с девочками из конюшни, даже слышал отдельные слова. Кто такой этот розовощекий поросенок в шелковом костюме и дорогущем плаще, майор не знал. Но понял при внимательном наблюдении живых картин в совместном исполнении Бокова и Либавы, что высокопоставленный офицер государственной спецслужбы, пославший его, майора Елагина в город Калинов за тайной «чистой силы», – фигура, пожалуй, менее влиятельная и значительная, чем этот шикарно разодетый свин. Либава не был похож на офицера, даже на бывшего офицера – слишком перла из него сугубо гражданская вальяжность. Человек крупный, но не главный. Главные не разъезжают по сомнительным промзонам, хотя бы и в шелковых костюмах.
Вывод напрашивался сам собой: это помощник большого денежного мешка. А какой денежный мешок активно задействован в истории, в которой задействован также и он, бывший майор ФСО Александр Елагин? Сергей Янович Винглинский.
Но какова тогда роль в этой ситуации государственного спецофицера Бокова? Точно определить по результатам одного лишь внешнего наблюдения трудно. Однако сам тот факт, что эти люди связаны, говорит о многом. О многом неприятном для майора.
Елагин еще раз похвалил себя за то, что, проводив Джоан в аэропорт и дождавшись, когда она минует полосу таможенного контроля, он не рванул сразу домой, хотя ему невыносимо сильно хотелось видеть Игорька: профессиональная подозрительность превозмогла в нем отцовское чувство.
Рассказ о том, как они выбирались из Перловки на большие транспортные пути, ведущие в столицу, возможно, был бы даже и поучителен для некоторых, но в целом уже ни к чему. Сейчас все это казалось майору старым детским сновидением. Он полностью переключился на ситуацию: я в Москве, я под колпаком.
Надо было осмотреться, выждать в засаде.
Для того чтобы засада принесла наибольшую пользу, следовало выбрать для нее наиболее выгодную точку. Елагин сразу же сообразил, что полезнее всего будет укрыться где-нибудь у входа в свою берлогу и понаблюдать за теми, кто вздумает его проведать. Он тихо приехал на Лосиный остров, дождался, когда появятся девчонки, работающие в конюшне, и с их помощью пробрался на чердак этого пахучего заведения, где хранились запасы сена. Залег там. Юные хозяйки забросили ему наверх спальный мешок и пару одеял, так что он не холодал. И не голодал: колбасы и пару батонов прихватил сам. Девчонки, Шура и Вера, были в восторге от возможности помочь «дяде Саше». Он столько раз их выручал и так им нравился, что они готовы были для него в огонь и в воду. Он, в свою очередь, вполне им доверял. Иногда нет агента надежнее, чем юная вертихвостка четырнадцати лет, если к ней отнестись по-человечески.
Елагин видел попытку Либавы перевербовать его агенток и на секунду напрягся. Он боялся не того, что Шура и Вера его сдадут, а того, что опытный негодяй со свиным обликом расколет их каким-нибудь хитрым приемом, и они выдадут «дядю Сашу», сами того не подозревая.
Либава уехал, оставив человека. Потом прибыл еще один. Боков тоже оставил пару парней. Они слонялись по территории, всем мешая своим тупым вниманием – и лошадисткам, и священникам, и азербайджанским контрабандистам.
Параллельно с наблюдательной работой Елагин вел и телефонную. Постоянно набирал номер Джоан – по его расчетам, она вот-вот должна была приземлиться в Нью-Йорке. Они договорились, что сама она звонить не будет. Сегодня не будет. Только завтра, если он не позвонит сегодня. Вперемежку со звонками в Америку Елагин набирал номер своей квартиры в Марьино. И там тоже никто не отвечал. Звонить теще не хотелось. Но все же пришлось – слишком сильно хотелось услышать голос сына. Была надежда, что именно Игорь возьмет трубку, если он все еще у бабушки.
Не у бабушки.
Не дома.
Где?!
Ощущение какой-то большой неладности происходящего завелось под ложечкой – там, где обычно собирается аппетит. Случайно сделанное открытие, что Боков каким-то образом связан с Винглинским, только усиливало это ощущение.
Надо что-то предпринять. Но слишком сильной была опасность сделать неправильный ход. Ни Бокову, ни тем более Винглинскому он не нужен. Им нужна кассета. И Винглинскому, конечно, больше, чем Бокову. Тот просто собирается заработать на ней, для олигарха же эта запись может обернуться большой дырой в шкуре, если ее надлежащим образом обнародовать и информационно сопроводить. Очковтирательство с международными биржевыми последствиями. Странная диверсия, чуть не приведшая к гибели ученого, занимавшегося организацией аферы. Американский след в покушении и, следовательно, в деятельности банкира, который считается главным донором предвыборной президентской кампании одного из успешных кандидатов. И еще куча всего. Желающих раздуть этот костерок предостаточно. Олигарх не будет против, если кассета исчезнет – пусть даже вместе со слишком прытким майором. И Боков понимает, что лучше ему одному как добытчику кассеты торговаться с олигархом. Кстати, хочется спросить, что с нашими спецслужбами? Почему они допускают, чтобы их офицеры впутывались в такие истории? Можно, конечно, предположить, что увиденное майором – это эпизод операции «под прикрытием»: спецслужбы провоцируют олигарха на какие-то саморазоблачительные поступки. Но почему-то до конца в это не верится.
Майор снова и снова набирал номер за номером.
Пусто, пусто…
– Джоан? – Майор откатился от окошка и зарылся головой в сено.
– Да, милый.
– Ты приземлилась?
– Только что вышла из самолета.
– Тебя встречают?
– Еще не знаю.
– Ты помнишь, о чем мы договаривались?
– Очень хорошо помню. Все, я больше не могу говорить.
Джоан увидела у автомата с кока-колой фигуру дяди Фрэнка. Он заметил ее на секунду позже, когда она уже спрятала телефон. Так по крайней мере показалось Джоан. Аэропорт Кеннеди встречал дочь великого ученого Реникса крепкими объятиями старого друга дома.
Джоан, следуя указаниям майора, не кинулась на шею «дядюшке», как поступила бы, если б ей самой пришлось выстраивать линию поведения. В этом случае она бы притворилась, что там, в России, не произошло ничего необычного, вызвавшего у нее вопросы к отцову другу. Джоан осторожно улыбнулась и дала себя всего лишь приобнять, отечески потискать.
– Ты вернулась, – не вопросительно, но констатирующе сказал дядя Фрэнк.
– Откуда ты узнал, что я прилетаю? Грустная улыбка в ответ:
– Тебе же известно, в каком ведомстве я служу. Пойдем к машине.
Друг отца, конечно, почувствовал, что дочь друга приехала из дальних стран с какими-то особыми чувствами, ему пока неведомыми. Лучше на нее не налетать с толпой запланированных беззаботных вопросов о русской зиме, количестве медведей, встреченных на Красной площади, и тому подобном.
– Как слетала? – это когда уже сели на заднее сиденье.
– Вы наверняка знаете. Дядя Фрэнк не смутился.
– Кое-что знаю.
– Слетала я неудачно, но осталась довольна. У меня ничего не получилось из того, что я задумала, но получила я больше, чем изначально могла себе представить.
Друг отца кивнул:
– Этот русский может приехать, если хочешь.
– Очень хочу. В противном случае поеду к нему сама.
– Думаешь, это серьезно?
– Даже и не думаю. Уверена.
Спорить в таких случаях бесполезно. Дядя Фрэнк и не стал.
– Вы, наверное, еще захотите спросить, какое я имею отношение к взрыву в этом сибирском городе?
– Если захочешь – расскажешь.
– Захочу. Мой друг пытался мне помочь с моей затеей. Я хотела побольше разузнать о папином деле, о папиной работе…
– Я помню.
Джоан поправила волосы и в упор посмотрела на собеседника.
– Но к несчастью, которое там случилось, я не имею никакого отношения. Можете верить мне, можете не верить.
– Ты не возражаешь, если я попрошу тебя подробно описать все, что ты знаешь об этой истории и вообще всю свою эпопею в России?
Джоан опять поправила волосы и подумала, что это движение позволяет ей как бы подзарядиться уверенностью перед ответом.
– Нет, не возражаю. И у меня к вам просьба. Дядя хлопнул себя по коленям пухлыми ладонями:
– Только скажи.
– Я хочу, чтобы вы мне кое-что растолковали.
– Спрашивай.
– О Лайме.
– О Лайме? Кто это?
– Вы не знаете, дядя Фрэнк?
– Имя незнакомое.
– Это моя подруга, она ездила со мной в Россию, а потом меня бросила и исчезла.
Друг отца стал кивать: да-да, подруга, ты же ездила не одна. Так ее звали, говоришь, Лайма?
– Но почему я должен был о ней знать? Джоан еще раз поправила волосы.
– Мне показалось… Пусть она тоже вам напишет.
– Конечно, мы ее попросим.
– Но главное, вы ведь следили как-то за нашей поездкой и скорее всего интересовались происхождением моей спутницы.
Старина Фрэнк потрепал девушку по плечу:
– Не считай себя фигурой, равной госсекретарю.
– Но все-таки меня мучит один вопрос.
– Ну так наконец задай его!
Джоан отвернулась, как бы смущаясь и выбирая слова.
– Понимаете, я несколько раз… может, об этом нехорошо говорить… так вот, я несколько раз заставала ее за какими-то странными действиями.
– Объясни. Джоан помедлила.
– Она рылась в моем белье. Потом, она опекала меня, была добра и внимательна, избавила от всех хлопот, связанных с дорогой. Даже однажды дралась, когда мне угрожала опасность. И вдруг без всяких объяснений исчезла в тот момент, когда у меня наметились отношения с мужчиной.
– Что же тебе пришло в голову на сей счет?
Джоан задержала дыхание, а потом выпалила как страшную догадку:
– Она лесбиянка?
Старина Фрэнк вытер платком лоб. Его вполне устраивал такой вывод Джоан. Было бы сложнее общаться с девушкой, заподозри она, что Лайма – агент.
– Честное слово, не знаю. Но узнаю. Ради тебя узнаю.

Майор Елагин, естественно, не мог слышать этого разговора, и ему оставалось только надеяться, что Джоан пунктуально выполнит разработанный им план ее общения с американскими специальными службами. Целью плана было одно – они должны оставить мисс Реникс в покое, убедившись, что она не представляет для них ни опасности, ни интереса.
Сам он продолжал наблюдательное сидение на чердаке. День клонился, что называется, к закату. На территории промзоны зажглось несколько фонарей, так что пространство, доступное взгляду майора, было неплохо освещено, все перемещения людей, оставленных в засаде, он отлично видел. Это успокаивало, и майор уже склонялся к мысли провести здесь, на своем сенном посту, и предстоящую ночь. Единственное, что волновало, раздражало и даже немного пугало, – невозможность связаться с сыном. Ни Игоря, ни Тамары не было дома. «Давно пора бы ему вернуться из школы, а ей с работы. Может быть, куда-нибудь уехали?
Куда? Среди учебного года?»
В какой-то момент Елагин не выдержал и набрал номер тещи.
– Да? – услышал он ровный, уверенный, покровительственный голос.
– Здравствуйте, Мария Геннадьевна, – сказал майор как можно дружелюбнее и спокойнее.
Теща непритворно удивилась:
– Саша? Вы?
– Я.
– Вы в Москве?
– Это не важно. Когда будет надо, я окажусь в Москве, а сейчас хотел бы узнать, где Игорь? И Тамара? – Как он ни старался, вопрос прозвучал вызывающе. Ну и черт с ним, вернее, с ней. Никогда не мог сыграть роль идеального зятя.
– Вы знаете…
Елагина обдало изнутри холодом отвратительного предчувствия. Если уж эта каменная баба мнется, значит, должна сообщить какую-то ужасающую новость.
– Говорите же! Что случилось? Старая сволочь вздохнула:
– Я думала, вы в курсе.
– Я не в курсе, говорите! Старая сволочь покашляла.
– Они не в Москве.
– А где?!
– В Америке.
– В какой еще Америке?! Зачем, в Америке?! Кто ее послал?
В голосе собеседницы появился вызов:
– Ее никто не посылал. Она сама. Она давно собиралась.
– Что значит собиралась, она ничего мне не говорила, даже не намекала.
– Она собиралась сказать, но не могла выбрать времени для разговора. А потом вы уехали, Саша. Резко уехали.
Елагин перевернулся на спину, скрипя зубами. Такого удара он не ожидал. Кажется, все предусмотрел, обо всем подумал, со всех сторон подстраховался, а несчастье въезжает прямо через главные ворота с издевательской улыбочкой.
– Тамара мне уже звонила. Они неплохо устроились.
– Чем она там будет заниматься? Она же ничего, абсолютно ничего не умеет! Она же…
– Зачем вы так? Она работает, вернее, подыскивает работу. Ей надо освоиться. Может быть, она будет бэбиситер. Есть и другие вакансии. Напрасно вы, Саша.
– Она моя жена, и я не разрешал ей уезжать! – чуть было не заорал, спохватившись в последний момент, майор.
Теща заговорила тоном оскорбленной невинности:
– Вы так говорите, будто она ваша собственность.
– Она мать моего ребенка. Моего! И его, Игоря, я никуда не отпускал!
– Извините, но я не могу больше продолжать этот разговор. Ваш тон…
– Да я… – Договорить не пришлось, теща положила трубку. Несколько минут Елагин лежал на спине, давя эмоции. Ярость и панику. Подавил не до конца, но достаточно для того, чтобы начать хоть как-то размышлять. То, что выкинула Тамара, ей самой придумать было не под силу. Тем более осуществить.
Кто-то помог!
Кто?!
Елагин перевернулся на живот, вспомнив о необходимости вести наблюдение за территорией. И сделал это вовремя: в наблюдаемой им картине начали происходить изменения.
Во-первых, снова приехал Боков и засел в «мастерской».
Зачем? Почему? – об этом Елагину не размышлялось. Скорее всего – очередной обыск в надежде найти какие-то следы или самого майора, или пресловутой кассеты. Он все еще не мог прийти в себя от новости, сообщенной тещей. В голове была каша, никакого разумного плана действий не прорисовывалось. При этом нарастало стремление что-то делать. Но он окорачивал себя, пытаясь рассудить логически, выгодно или невыгодно ему сейчас обнаружить себя. Тщетно.
Он был уверен, что в деле Тамары офицер Боков как-то замешан. «Но не обратишься же к нему с прямым вопросом!
А может, взять так прямо да и позвонить?
Ничего эта прыщавая скотина не скажет.
Так, стоп.
Опять что-то происходит».
Шура и Вера зашли попрощаться. Шепотом.
– До завтра, дядя Саша. Лежите тихо, а то лошадки у нас пугливые.
– До завтра. А если мне понадобится срочно уйти?
– Маленькая дверь там, в углу, запирается только изнутри на щеколду.
Они вышли, навесили замок на главную дверь, через которую выпускали своих подкованных красавцев, и направились вон с территории. Двое ребят, томившихся в тени навеса у берлоги майора, двинулись за ними. Подождали, пока они выйдут за ворота, и поспешили следом, сплевывая окурки.
Однако. Сразу два хвоста. Решили посмотреть, куда отправятся Шура и Вера. Зачем? Он не успел еще спросить себя, как уже явился ответ. Боков уверен, что между майором и девчонками существует какая-то связь. Вычислил, собака, по их поведению во время утреннего разговора. У него что, встроенный в башку детектор лжи?
Вычислил, да только не все. Думает, Шура и Вера шпионят на территории по поручению дяди Саши и сейчас отправились с докладом о проделанной работе. Ему и в голову не может прийти, что майор находится где-то рядом, всего в двух шагах, а кроме того, в его обыкновение не входит использовать в своих опасных делах детский труд.
Решение о том, что делать дальше, созрело сразу. Но сначала – один звонок.
– Здравствуй, сука!
– Ну наконец-то. Слушай, Санек, нам надо поговорить, – обрадовался Боков.
– Это ты? Я имею в виду, это ты отправил Тамару с сыном?
– Исключительно по ее просьбе. Не надо на меня навешивать того, в чем я не виноват. Она давно думала от тебя слинять. Тебе это неприятно слышать, но это правда.
Майор скрипнул зубами:
– Зачем ты полез ей помогать?!
Ничуть не смутившийся подполковник принялся бодро объяснять:
– Лучше я, чем кто-нибудь. Лучше под контролем, чем кое-как. Правда же? Так по крайней мере точно известно, где она и что с ней и твоим сыном. Но не это сейчас главное. Я думаю…
Елагин перебил его:
– Нет, сейчас главное это.
Боков перестал разыгрывать бодрячка и спросил нормальным, можно даже сказать, усталым голосом.
– Чего ты хочешь?
– Поговорить с Игорем и убедиться, что все в порядке. В «мастерской» задумались.
– Я не буду вести никаких переговоров, пока не поговорю с сыном.
Боков вздыхал, взвешивая обстоятельства этого расклада.
– Ладно, записывай телефон.
– Я запомню.
Елагину наконец стало везти. Трубку на той стороне океана взял именно Игорь.
– Папа? Ты где? Ты приехал? Ты придешь? Мама еще спит.
Майору было трудно говорить, да и не очень-то требовалось в данной ситуации. Игорь тараторил сам. Рассказал, что живут они в Нью-Джерси, что он ходил «на Гудзон» уже много раз, что мама «часто спит», но у них все хорошо. Он уже познакомился здесь с ребятами, но в школу пока не ходит, это надо еще устраивать. Но скоро будет ходить. Вообще-то здесь неплохо, но как-то не так.
– Ты скоро приедешь?
– Обязательно. Постараюсь поскорее. Я… Проснувшаяся, видимо, жена вырвала трубку у сына:
– Ты?!
– А ты надеялась, что я тебя не найду?
– Кто тебе дал этот телефон?
– А ты как думаешь?
– Скотина!
Трудно было сказать, к кому именно относилось это определение. Майор и не стал выяснять – он уже набирал другой номер.
– Теперь, Боков, мы можем поговорить.
– Ты просто не все знаешь. Сейчас я тебе попытаюсь объяснить. Слушай внимательно и не перебивай.
– Погоди, офицер. Мы поступим по-другому.
– В чем дело? По какому другому?
– Тебе понравится.
Елагин стремительно спустился с чердака вниз, проскользнул мимо шарахнувшихся в темноте за дверьми денников лошадей и тихонько отодвинул щеколду. Выскользнул в темный карман двора. Его видно не было, а он отлично различал черные силуэты на фоне стены своей берлоги. Двигался майор быстро, бесшумно, по ходу разминая кисти рук, так что, оказавшись поблизости от первого засадного парня, он был вполне наготове.
– Ты кто? – успел выговорить тот, собираясь хлопнуть себя по карману с пистолетом, но тут же тихо сложился пополам и стал оседать. Второй вытащил оружие, однако воспользоваться им не успел: пистолет рухнул в грязь, а через секунду туда же рухнул владелец пистолета.
Елагин не стал проверять, достаточно ли надежно обездвижены ребята, – он был уверен в своей работе. Несколькими вздохами успокоил дыхание и аккуратно постучал в дверь «мастерской». Пусть Боков думает, что это кто-то из подчиненных просится погреться.
Войдя одним стремительным движением внутрь, он нанес удар в ту часть лица подполковника, где было меньше всего прыщей. А когда Боков упал, майор наклонился над ним и сообщил:
– Поверь, никакого бизнеса, это – личное!



Глава сорок пятая
Секретное оружие

Избирательный штаб Голодина
Капустин принимал доклады начальников подразделений. Артем Владиславлев вкатил в кабинет шефа кресло с Чайником – они теперь на пару руководили отделом креативных разработок. Но поскольку в жизнь чаще всего проводились идеи «варягов», Парачини и Бэнкса, парни в общем-то не напрягались и даже позволяли себе демонстрировать начальству, что не очень напрягаются. Типа: а чего стараться, если от старания результата все равно не будет. Капустин злился. За те деньги, что он платил членам особой бригады, можно было бы и поиграть в инициативность. Он охотно разогнал бы эту богадельню, но тогда всякий уже с уверенностью скажет, что предвыборная кампания Андрея Андреевича шьется исключительно по вашингтонским лекалам. Интересно следующее: «патриот» Владиславлев и безногий «либерал» в создавшихся рабочих условиях слились в некую единую психологическую фигуру. Вот уж, действительно, вспомнишь старика Маркса: совместное бытие создает совместное сознание.
– Садитесь, – сказал Капустин, не поднимая глаз от бумаг.
– Спасибо, – серьезно ответил Чайник, удобнее устраиваясь в своем передвижном кресле.
Капустин не оценил его чувства юмора, ему было не до того.
– Это ваш отчет? – поднял он брезгливо, за угол, стопку бумажек.
– Наш, – кивнул Владиславлев. Капустин поднял голову.
– Не впечатляющий отчет.
– Почему же? Как-никак растем.
– По полпроцента в неделю. Нам понадобится еще как минимум два месяца при условии сохранения темпов, чтобы добиться того, чего мы добиваемся. А у нас впереди всего одна неделя. Но это ладно, я даже не очень расстроился. Знаете почему?
Оба серьезно кивнули.
– Потому что я от вас ничего лучшего и не ждал. Минута молчания.
– Кажется, вас это не слишком расстраивает.
– Почему же… – начал безногий.
– …расстраивает, – закончил Владиславлев.
– Ваша ошибка в том, что вы не смогли поставить дело выше своих личных амбиций.
Они синхронно пожали плечами: вопрос казался им не нуждающимся в комментариях.
– В случае нашего неуспеха, о чем я говорю, как вы понимаете, чисто условно, я буду знать, какие выдать вам выходные рекомендации.
Теперь пожал плечами только Владиславлев.
Капустин снова пожал плечами и поднял со стола чистый лист:
– А это ваши предложения на будущую неделю. Решающую неделю. Я правильно понял?
– Правильно, – сказал безногий. Капустин повертел лист в руках.
– Даже не оригинально. Выпендреж на уровне первого курса. Помнится, нам в институте предложили написать сочинение на тему «Лень», и я, желая показать себя, сдал вот такой чистый лист. Каково же было мое неудовольствие, когда выяснилось, что подобных «сочинений» на потоке набралось не меньше десятка.
– Это не выпендреж, – сказал Владиславлев.
– Это констатация факта, – добавил безногий. – Нет хороших идей – зачем захламлять пространство общения шумом идей пустых?
Капустин облизнул верхнюю губу.
– То есть, хотите сказать, вас можно похвалить? Они промолчали.
– Неужели совсем ничего – пусть идиотского, нелепого – в голову не приходило?
После некоторого молчания безногий, предварительно покосившись на соратника, медленно сказал:
– Мы, поверьте, работали по-настоящему. Это только кажется, что мы дурака валяем, фрондируем по причине должностной обидчивости. В сложившейся ситуации не показывать, что мы задеты отношением руководства, значит дать повод другим не уважать нас. Профессиональная гигиена.
– А по существу? Что вы все-таки придумали, но не пожелали показать?
Продолжил Владиславлев:
– Решение проблемы поднятия рейтинга кандидата Голодина у нас есть, но оно ни за что его не устроит. Настолько не устроит, что мы даже не захотели, чтобы он узнал о том, что мы об этом думали.
Капустин усмехнулся:
– Скажите мне, я не стану ему передавать.
– Мы даже не возьмем с вас честного слова, – сказал Владиславлев. А безногий добавил:
– По нашим расчетам – поверьте, подробным и дотошным, выходит, что серьезно повысить рейтинг кандидата Голодина в этой избирательной кампании можно, только убив кандидата Голодина, да еще таким образом, чтобы было понятно: это сделала действующая власть. Только так, в нимбе страдальца, Андрей Андреевич может победить. Но, боюсь, избирательная комиссия…
– Хватит, – махнул рукой Капустин. – Я действительно ничего никому не скажу. Можете идти. И ехать.
Когда они удалились, начальник штаба и службы безопасности минуты три-четыре посидел в глубокой задумчивости. Два чувства боролись в нем. Он был и доволен, и одновременно недоволен состоявшимся разговором. Что ж, следовало признать, что идеи носятся в воздухе, и он не слишком оригинален в своих оригинальных разработках. С другой стороны, этот чистый лист бумаги – лишнее подтверждение, что другого пути у него, Кирилла Капустина, нет. Все соображающие люди скатываются к выводу, который он сделал уже давно.
Заглянула секретарша и сказала, что прибыл Андрей Андреевич.
– Как он?
– В ярости.
Взяв со стола тот самый чистый лист, Капустин вышел из своего кабинета и решительным шагом направился к кабинету разъяренного кандидата.
Андрей Андреевич ходил по дуге мимо черного полированного стола и пил прямо из бутылки структурированную воду. Врач напрасно его предупреждал, что ее следует употреблять по пятьдесят граммов каждый час – Андрей Андреевич отпивался за все пропущенное в смысле лечения утро.
– Ты? – сказал он, увидев начальника службы безопасности. – Ты что мне обещал?
– Многое, всего и не упомнишь.
– Что больше не будет таких пресс-конференций. Так почему эта Иванова из «Регионов» так странно себя вела, а? Как это понять? Она же из этих, ну…
– Да, она еврейка.
– Хотя и Иванова?
– У нас много Ивановых-евреев. Или так: евреев-Ивановых.
Голодин поморщился.
– Но что ей было от меня надо? Объясни, умник. Капустин пожал плечами:
– Очевидно, обостренное чутье на неправду. Не знаю точно, как еврейка она ее унюхивает или как настоящая Иванова, только…
Андрей Андреевич выпучился:
– Ты хочешь сказать, я вру во время всех этих?.. Ты что-то совсем уж обнаглел, парень!
Капустин потупился, но ответил уверенно и твердо:
– Вы же сами все прекрасно понимаете, зачем тогда эти фигуры самообмана? Цинизм – он в чем-то даже чище, чем…
– Заткнись!
Андрей Андреевич рухнул в кресло всей крупной, уже вполне оправившейся от последствий голодания фигурой. Кресло пискнуло, как будто в нем сидела мышь.
Капустин сказал ему в холеный загривок:
– Я не обнаглел, я просто на работе. И все мои люди пашут как пахари. И вот что они наработали за последние пару дней.
Начальник охраны положил перед шефом «отчет» Владиславлева и Чайника.
– Что это?
– Итог работы двух десятков хороших оперативных умов. Результат обработки десятков тысяч страниц информации.
Андрей Андреевич медленно развернулся. Он все же был сообразительный человек и понял, что речь сейчас пойдет о серьезных предметах.
– Это предлагают твои безногие алкаши? Капустин кивнул и задал встречный вопрос:
– А хотите узнать, что предлагают наши американские партнеры?
– Говори.
– Вы удивитесь, но они предлагают то же самое. Только у них другое представление о трудовой этике, и поэтому – вот.
Рядом с чистым листом легла пластиковая папка, заключающая в себе почти двести страниц рассуждений, диаграмм и выводов.
– Объясняй.
– По сути русский и американский доклады равны друг другу.
– По сути наверное, но какова суть?
Капустин ответил не сразу, хотя ответ у него был готов давно и даже обведен в сознании двойной красной рамочкой. Андрей Андреевич ждал, даже не торопил, по своему обыкновению. Он понимал: сейчас будет сказано нечто по-настоящему важное.
Капустин сел на стул у стены, покашлял.
– Жертва.
– Ничего пока не объяснил.
– Все прочие способы накачивания вашего рейтинга мы использовали на сто и на двести процентов. Технологические методы исчерпаны, нужны сверхтехнологические.
– Продолжай объяснять.
– Россия не Америка. У нее есть особенности, которые…
– Не надо так издалека. К сути, если она есть.
– Ладно, к сути. В России рейтинг формируется не из того материла, что в США. Не из умения кандидата продемонстрировать свою успешность и силу. У нас умудряются одновременно любить сильную руку и жалеть обиженных, желательно несправедливо. Пострадавших за правду, то есть за народ.
Андрей Андреевич отмахнулся:
– Я-то думал… Я уже «страдал за народ». Прикажешь мне опять садиться на голодовку в какой-нибудь дыре? На последней предвыборной неделе. Да это будет фарс!
– Фарса не будет. Впрочем, голодовки тоже. И страдать придется не вам.
Кандидат снова заинтересовался разговором.
– А кому?
– Нине.
Андрей Андреевич молчал, но тем самым давал сигнал: говори!
– По всем прикидкам и анализам выходит, что ваша дочь Нина Андреевна Голодина на настоящий момент – одна из популярнейших людей в стране. В каком-то смысле многим людям она милее даже вас. Больше скажу, ваш рейтинг, в значительной степени, напитан ее публичной деятельностью, которую она сумела выстроить настолько точно, совершив целую серию, как говорят шахматисты, единственных ходов, что теперь в сознании тысяч граждан стала, если хотите, воплощенной совестью.
– И поэтому ты ее хочешь убить? Капустин поморщился:
– Да будет вам. Охота говорить глупости.
– Тогда в чем смысл слова «жертва»?
– Это просто. Мы совершим покушение на Нину Андреевну. Вернее, даже не на нее саму, а на ее машину. А Нину доставим к месту события на другой машине и, что называется, подложим в эпицентр с аккуратно нанесенными царапинами на лбу и на руках. Налетевшие гаишники и эфэсбэшники – а налетят они вместе с журналистами – зафиксируют факт покушения. Нину мы якобы с сотрясением мозга уложим в палату интенсивной терапии и устроим вокруг ее постели интенсивный медиаконцерт. В американском плане действий все расписано очень подробно. Эффект гарантируется. Возмущение народа гарантируется. Ваш второй тур гарантируется.
Еще не закончив эту вдохновенную речь, начальник службы безопасности увидел перед собой огромную яростную красную фигу кандидата в президенты.
– Это весь ваш ответ?
– Без комментариев.
Капустин встал, одернул полы пиджака.
– Сказать по правде, я предполагал нечто подобное. Андрей Андреевич распустил пальцы и хлопнул ладонью по столу, да так, что на нем наверняка осталась неглубокая вмятина:
– И больше того! Никаких на эту тему разговоров с Ниной! Я тебя знаю, гада: подползешь на скользком брюхе, а ей только намекни, что она может помочь.
Капустин кивнул.
– Вам оставить оба отчета?
– Будешь еще хамить – уволю.
– Я не хамлю, просто не знаю, как вам сказать…
– Как и раньше, словами.
– Дело в том, что эта идея отчасти принадлежит самой Нине Андреевне. Даже само слово «жертва» – ее изобретение. Я могу идти?
Шеф ничего не ответил, но Капустин смело удалился, понимая, что в данный момент Андрей Андреевич не готов к продолжению разговора. Андрей Андреевич в прострации.



Глава сорок шестая
По обе стороны океана

Кабинет Шеддера и кабинет Винглинского
В России в этот момент стояла глубокая прохладная ночь. Последние дни зимы, последние дни предвыборной кампании.
В Америке, напротив, занималось влажное, почти теплое утро.
По обе стороны океана были люди, которые занимались одним и тем же делом. Они читали запись беседы господина Винглинского с господином Капустиным. Беседы, состоявшейся у охотничьего домика и виртуозно записанной толстяком Либавой.
Мистер Шеддер дочитал распечатку и, перевернув последний лист, посмотрел на Фрэнка, скромно сидевшего боком к нему за длинным столом для совещаний. Встреча опять происходила в стерильном кабинете мистера Шеддера, и опять у его правой руки дымилась чашка целебного чая.
– Должен признать, виртуозная работа. Никаких тебе двойных смыслов, уверток, все сказано открытым текстом, как будто это не реальная беседа двух реальных политиков, а постановка для радио, чтобы у слушателей не возникло ни малейшего сомнения по поводу того, что, собственно, происходит.
Фрэнк улыбнулся одной половиной лица.
– Одного я не пойму, этот ваш Капустин – он что, камикадзе?
– Он фанатик. Избрание Голодина для него было бы не только личным, но и идейным триумфом. Он готов на многое ради этого. Не пожалеет ни себя, ни других. Кроме того, надо ведь учитывать, что он не знал о производимой записи.
– Все равно, выбалтывать такие планы третьим лицам… Хотя бы и союзнику. Да и союзнику не слишком-то надежному, насколько я понимаю. Мистер Винглинский давно уже ищет возможность выскользнуть из ситуации. И на этой записи его роль самая безобидная – он только вздыхает и говорит: «Это чудовищно!» При желании можно представить дело так, что он отговаривает Капустина от рокового замысла.
Старина Фрэнк внутренне поздравлял своего человека с успехом и готов был защищать его от какой угодно критики.
– Чтобы не дать Винглинскому выскользнуть, Капустин и пошел ва-банк.
Мистер Шеддер поджал тонкие губы:
– И слишком увлекся обрисовыванием радужных перспектив.
Мистер Шеддер был доволен действиями своего подчиненного, но недоволен тем, что его не удалось вытеснить с этого участка работы на участок более мелких дел. Теперь придется делиться успехом, что еще неприятнее, чем делиться деньгами.
Фрэнк чувствовал скрытое недовольство шефа, но в данный момент ему было на это глубоко плевать. По каким-то непонятным причинам он остался в деле на реальной роли и теперь всячески старался укрепить свои позиции. А они укреплялись по мере нарастания успехов мистера Капустина. Еще неизвестно, кто тут, в этом здании, будет на коне, когда мистер Голодин, столь умело управляемый и направляемый мистером Капустиным, въедет в Кремль также на каком-нибудь коне.
– Пока, насколько мне известно, расчет Капустина полностью оправдывается. Винглинский не сделал никаких рискованных заявлений и не выехал из страны. И даже нет сведений, что он к этому готовится.

В тот самый момент, когда это говорилось, Сергей Янович комкал распечатку злосчастной беседы и укладывал ее в пепельницу, намереваясь сжечь. Бумага топорщилась, норовила вывалиться из пепельницы вон, как бы побуждаемая желанием попасть еще кому-нибудь в руки, уж больно ценной была напечатанная на ней информация.
– Зачем? – сказал Либава. – Давайте я брошу в измельчитель.
Винглинский, не говоря ни слова, достал из кармана зажигалку и поджег бумажный комок. Пламя неожиданно получилось мощным, взвившись чуть ли не на полметра. Либава схватил со стола бутылку минералки и стал поливать пылающий документ.
– Что ты делаешь?!
– Пожарная сигнализация, – объяснил помощник. Он взял мокрый полуобгоревший комок кончиками пальцев: – Сейчас спущу в туалет.
Когда Либава вышел, Винглинский откинулся в кресле, заложив руки за голову. На его тонких губах появилась задумчивая улыбка. А интересная ведь складывается ситуация. Если этот документ выпустить из-под спуда, трудно даже представить, какая начнется чехарда. Правда, думать об этом можно только в гипотетическом смысле. Кто же возьмет на себя ответственность за такую публикацию! А было бы здорово, весело и здорово: Андрюша, летящий вверх тормашками вместе со своим хитроумным советником. Нет, все-таки трудно поверить, что Голодин. Это каким же надо быть монстром, чтобы родную дочь подвергать такому риску! Впрочем, чего только не случается в мире властвующих и рвущихся к власти.
Себя Сергей Янович похвалил за сдержанное, разумное поведение во время оного разговора. В случае чего ему предъявят только недонесение. Но и здесь можно что-то придумать.
Появился Либава.
– Удачно сходил? – поинтересовался шеф с внезапной улыбкой.
Помощник кивнул, показывая, что он не считает для себя возможным обладать чувством юмора в присутствии начальства.
– Ты, кажется, хочешь еще что-то мне показать. Или сообщить.
Либава опять же лишь кивнул.
– Что-то явно неприятное. Либава сел на свой стул:
– Звонил майор Елагин.
– Тот самый майор? И где же он, откуда изволил нас побеспокоить? – Настроение олигарха сделалось почти игривым, ситуация просто-напросто ломилась ему в руки, не нужно даже совершать никаких дополнительных движений.
– Трудно сказать, но, вероятнее всего, он в Москве.
– Почему ты так решил?
– Он предложил встретиться – и в самое ближайшее время.
– Что он еще говорил?
– Рассказывал в подробностях, как он будет действовать, если мы не согласимся на его условия.
– А у него есть возможность действовать? Он не обложен разве как дикий зверь?
Либава вздохнул.
– Ну ладно, ладно. Его ведь и люди этого, как там, Бокова не могут найти. Он, кстати, господин прыщавый, не из ФСБ ли часом?
Антон Либава презрительно хмыкнул:
– Был. Выгнали. Теперь организовал свое предприятие. Но, насколько я понял, перед Елагиным он явился именно как представитель спецлужб. Майор – человек с гражданским чувством, что всегда ему мешало жить, и он взялся за предложенную Боковым работу, думая, что это задание властей. Такой ушлый мужик, а попался на самый ржавый крючок. Даже странно как-то.
– Почему же он не отдает кассету этим своим властям?
– Да все потому же – не верит. Считает, что там сплошная коррупция. Обжегшись на Бокове, дует на все остальное.
Винглинский вдруг вскочил и заходил по кабинету:
– А ведь ситуация-то дрянь.
– Что вы имеете в виду, Сергей Янович?
– Я-то думал, что этот парень из тех, что надеются своего не упустить, когда идет большая рубка. Хочет денег, и побольше. А так, если он узнает, что Боков – просто рыба-прилипала, он тут же метнется на Лубянку.
– Думаю, да. Только как он узнает? Выбивая сведения из Бокова, он шел только по этой линии вопросов – предательство в рядах органов.
– И Боков устоял под пытками? Партизан!
– Говорит, что устоял. Только выдал меня, мои телефоны и что я работаю на вас. Да и тот факт, что майор предлагает нам встречу, говорит о его неведении насчет истинного положения Бокова.
Винглинский остановился перед своим помощником, засунув руки в карманы и неприветливо глядя сверху вниз на белесые ресницы и красноватый нос.
– И что же нас ждет в ближайшем будущем? В смысле: какие требования выдвигает этот патриотический майор?
Либава с трудом отклонил голову, чтобы посмотреть в глаза шефу:
– Он предлагает передать нам кассету и обещает все дубликаты, которые припрятал для страховки, выдать чуть позднее, если мы выступим с разоблачением Нины Андреевны как организатора великой фальсификации. Это легко сделать – у нас есть кадры телепередачи об испытаниях «чистой силы», где она недвусмысленно представлена. Кроме того, Сидор Лапузин даст показания. Он выжил, но теперь убежден, что идея «чистой силы» мертвая. А с ним контачила только Нина. Она раздувала шумиху. Вы тем самым остаетесь в стороне: просто ваше доверие было жестоко обмануто людьми, которые теперь изображают из себя бог знает кого.
Брови Сергея Яновича поползли вверх:
– Для чего ему это? Майору.
– Я же говорю – патриот отечества. За державу обидно. Личный враг Голодина. Готов на все, лишь бы помешать его выходу во второй тур. А вы же помните – позавчера Голодин разорялся о генофонде нации, изобретательности русского мужика и несколько раз пообещал сильносильно помочь отечественным провинциальным умам с разработкой «чистой силы», к которой протянулись уже иноземные лапы.
– Да слышал я всю эту чушь!
– Расчет прост, но неплох. Удар по Нине – а она очень сейчас рейтинговая девушка, даже на удивление. Удар по отцу, удар по всей их концепции.
Винглинский искоса поглядел на помощника.
– Почему по «их» концепции, это ведь и наша концепция, все так думают.
– Если хотите знать мое мнение, Сергей Янович…
– Нет, не хочу. А хочу, чтобы ты организовал мне встречу с майором. Аккуратно организовал. Не дай бог с ним что-нибудь случится. Думаю, эти страховочные кассеты не блеф.
– Как скажете, Сергей Янович.



Глава сорок седьмая
Тротиловый эквивалент

Предвыборный штаб Голодина и особняк Танкера 
Нина сидела в кресле, Андрей Андреевич стоял с чашкой чая у нее за спиной. Капустин расположился с указкой у карты Московской области. Вернее, одного из участков, изображенного в очень крупном масштабе. Еще правильнее было бы сказать, что это не карта, а схема. Начальник службы безопасности только что закончил свою речь. Довольно длинную и подробную. И было очевидно, что слушателям изложенное им под видом плана предстоящей провокации общественного сознания России совершенно не понравилось.
– Чепуха, и опасная чепуха. На какой же скорости надо будет рулить второму шоферу, чтобы успеть к месту с минимальным опозданием?
– Придется немного рискнуть, совсем немного.
– А вот этого я и не желаю, – отрезал Голодин. – Без риска, как я понимаю, этот план вообще трудноосуществим. Без риска мы, извините, рискуем оказаться в совершенно идиотской ситуации. Будет большой позор, а не большой рейтинг. – Отец посмотрел на дочь. – Согласись, Нина: чушь какая-то. Слеплено кое-как, а отвечать придется мне или, не дай бог, тебе, если водилы напортачат. А если первая машина все же загорится? Что тогда вообще ей делать, а? – Голодин вновь отнесся к своему помощнику. – Ведь никто не может гарантировать обратное, я правильно понял?
– Этот план не годится, – сказала Нина.
– Правильно, – поощрительно кивнул отец.
– Нужен другой план.
– Какой еще другой?
– Я согласна с тобой: слишком большой риск. Но не для меня, а для успеха акции. Если кто-нибудь заподозрит подделку, это так раздуют, что нам уже ни за что не отмыться.
Андрей Андреевич, прекрасно знавший свою дочь, осторожно поставил чашку на стол, готовясь к чему-то очень неприятному.
– Тогда уж говори сразу. Не томи.
Нина посмотрела на Капустина, тот отвернулся.
– Только учти, папа, я сама до этого дошла, никто меня не обрабатывал, не уговаривал.
– Да говори же!
– Надо взрывать не подставную машину, а меня. Голодин помотал головой, но кошмарные слова не рассеялись.
– Надо только точно, очень точно рассчитать количество взрывчатки, чтобы и грохоту было много, и мы с шофером не пострадали. Твой бронированный «Мерседес» отлично подойдет. Надеюсь, ради такого дела ты его не пожалеешь. И потом, если подрывать осторожно, он не очень-то и пострадает.
Андрей Андреевич молчал.
– Ну посуди сам. Какой еще есть или может быть другой способ? За мной теперь болтаются «хвосты» не хуже чем за тобой самим. Жизнь как под микроскопом. Нужно быть Игорем Кио, чтобы на глазах у всех этих наблюдателей произвести манипуляцию, про которую говорил Кирилл. Он честно старается придумать что-нибудь такое, чтобы не очень тебя расстраивать, но ты же видишь: ничего не получается с этими выдумками. В нашем деле главное – реализм, тебе ли не знать!
Кандидат в президенты взял со стола только что поставленную туда чашку, глотнул холодненького чайку.
– Ладно, дочь, я не стану говорить о технике дела.
– Да что тут такого? Березовского взрывали, Шеварднадзе взрывали. Так их же всерьез, а они живехоньки. Здесь же будет всего лишь натуралистичная имитация.
– Так вот, я не буду говорить о технике дела. Меня занимает другое – моральная сторона вопроса.
Нина удивленно поглядела на папочку. Постоянно вращаясь в избирательном штабе, организуя предвыборные акции, активно участвуя в разработке новых динамичных идей, она, конечно, многое поняла и постигла скрытые механизмы работы папиной команды. Но такова уж логика втягивания в дело: пока ты стоишь вовне, ты способен видеть его реальные плюсы и минусы, его достоинства и грязь, попав же внутрь, став частью общей большой машины, неизбежно меняешь угол зрения. Для Нины успех предприятия, азарт соревнования затмили все прочее. И она искренне удивилась, услышав слова отца о моральной стороне вопроса.
– Я не поняла.
Капустин тоже удивился и искоса поглядел в сторону хозяина: что это с ним?
– Помнишь, я тебя в детстве учил, что обманывать нехорошо?
– Помню.
– Но сейчас вы с Капустиным задумали самый натуральный обман.
– Но сейчас уже не детство. Мы воюем по законам, которые нам навязали. Приход к власти – это единственный способ расплатиться потом с избирателями за преувеличения и натяжки, допущенные во время предвыборной кампании.
Голодин опять поставил чашку на стол. И спросил неприятным голосом:
– Ты в это веришь, Нина?
– Я же в твоем избирательном штабе, а не Кащея Бессмертного. Я же знаю – ты хочешь людям и стране хорошего.
Голодин развернулся и вышел, оставив после себя огромное недоумение.
– Что это он? – спросила Нина Капустина.
– Думаю, ничего страшного. Андрей Андреевич не уедет в Оптину пустынь. Так выражается его боязнь за тебя.

– Вот и нашлась для тебя работенка, – услышал капитан Захаров в трубке голос, которого бы не желал слышать больше никогда. – Приезжай ко мне. Сегодня приезжай.
Капитан Захаров совершенно запутался и теперь даже наедине с собой не мог определить своего положения в мире районной политики. Кому он друг, кому враг, кому хочет помогать, а кому – навредить. У зэков есть термин для обозначения такого положения человека в лагерной иерархии – «один на льдине». Захаров был сам за себя, но парадокс заключался в том, что всем окружающим он был должен. Все имели право рассчитывать на его лояльность, ибо всем он дал к этому повод. Сергей Янович Винглинский уже, наверное, потерял счет своим претензиям к неумелому работничку, а так уж устроены эти люди, что счет они рано или поздно предъявляют. Шинкарь вел себя соответственно – помыкал, хамил, втаптывал в грязь, но не добивал, что означало: нет команды сверху. У Винглинского другие в настоящий момент заботы, и не до капитанских грехов ему ныне.
А Танкер… это он позвонил, настоятельно предлагая встретиться. Танкер – он и есть Танкер. Был глупый порыв, капитанский сапог соскользнул на его грязную территорию, и на нем навсегда остались следы зависимости от правящей там силы. Никто капитана за язык не тянул. И раз вызвался войти под руку Танкера, так, стало быть, уже и вошел. И теперь невозможны никакие отговорки – там их не понимают, и выставление счета может произойти еще быстрее и жестче, чем со стороны московского олигарха. Надо ехать.
Авось глава калиновской мафии для начала попросит о небольшой услуге. А может, и вообще как-нибудь удастся выкрутиться, сыграть под дурачка: какая, мол, во мне ценность, раз меня понизили и влияния теперь никакого.
Семейство свое Захаров предусмотрительно отправил к сестре в Новосибирск. Супруга не удивилась, хотя и расстроилась. Она давно понимала, что при таком характере муж рано или поздно нарвется на большие неприятности.
Танкер встретил капитана по-простому, без всяких блатных прибамбасов. Впустил в кабинет, обшитый деревом и увешанный охотничьими трофеями хозяина.
– Значит, так, такое дело. Ты мне поможешь. Капитан слегка кивнул, как бы говоря: ну конечно, о чем речь.
– Надо будет в вашей сауне, что в ельнике за городом, собрать всех, понял?
– Нет. Кого всех?
– Тимченку, прокурора, Шинкаря. И все сделать честь по чести. Девок, если нет своих, бери от меня.
– Девки есть. Но я там, в доме, не распоряжаюсь. Танкер немного раздул ноздри. Это он еще не сердился, а только показывал, что умеет это делать.
– Найди, как все сделать. Не думаю, что трудно. Поговоришь с Мефодьичем – хоть ласково, хоть так. Подкупи. А то обмани. Короче, не мое это дело. Чтобы завтра, в крайнем случае – послезавтра вся эта команда была за городом.
– Для чего?
Танкер даже удивился такому глупому вопросу.
– Для дела. Поговорить мне с ними надо. Серьезно. Со всеми вместе, понял?
– Понял, понял.
– Как только начнется заезд, дашь мне знать.
– Дам.
– Иди.



Глава сорок восьмая
По Ленинградке

Г. Москва, лимузин Винглинского
Сергей Янович выехал на встречу без Либавы. Это было обидно верному и удачливому помощнику, но легко объяснимо. И даже сам помощник мог догадаться, в чем причина внезапного хозяйского охлаждения к нему после целого ряда удачно выполненных заданий. В том-то и состояла причина – в нежелании олигарха попасть в слишком большую зависимость от одного из своих сотрудников. Толстяк вдруг оказался чрезвычайно оборотист в делах и незаметно сумел слишком плотно припасть к хозяйскому телу.
Винглинский взял с собой охранника Рената, которого давно приметил за сообразительность, молчаливость и деловитость. О шофере вообще не было речи – салон машины перегораживался звуконепроницаемым стеклом. Ренат тоже в нужный момент пересядет на переднее сиденье, так что на встрече Сергей Янович предполагал со своей стороны быть в полном одиночестве.
Въезжали в город по Ленинградке, что говорит само за себя, сорок минут добирались от «Сокола» до «Белорусской». Таинственный майор обещал стоять на Брестской улице у ресторана «Суп». Почему «Суп», какая тут символика, понять олигарху не удалось, а может, и не было никакой символики и не следовало попусту ломать голову.
Только перед самым въездом на железнодорожный мост Сергей Янович сообщил водителю, куда они едут. Сделали почетный полукруг у памятника Горькому. Вот она, Брестская улица, и вот тебе требуемый «Суп». Неказистое заведение, лимузин олигарха смотрелся в этом месте странно. Но недолго. Почти мгновенно к машине подошел довольно высокого роста человек в сером пальто, удивительно ладно на нем сидящем, и взялся за ручку двери. Ренат слегка опустил стекло.
– Я Елагин.
– Звучит, как «я – Дубровский». Ренат, пересядь к дяде Володе, а вы уж сюда.
Перегруппировка произошла за считанные секунды. Лимузин тронулся, дядя Володя, зная правила шоферского поведения в подобных случаях, изо всех сил старался как можно скорее дальше уйти от опасного места, ввинчиваясь в автомобильный поток с почти невероятным искусством. Если б его кто-то надумал преследовать, это было бы очень заметно и очень трудноосуществимо.
– Принесли?
– Принес, Сергей Янович, принес. Вернее, мы захватим нужную вещь по дороге, после того как вы дадите мне убедительные доказательства, что выступите против Нины Голодиной уже в самое ближайшее время. Сегодня или завтра. В крайнем случае послезавтра.
– Вы хотите свалить Андрея?
– Хочу.
– Но он и так, судя по всему, не проходит во второй тур. Ему может помочь только сверхъестественное нечто.
– Судя по всему, это так, но я хочу подстраховаться. Разрыв в баллах – на уровне всего лишь двойной статистической погрешности, а это не гарантия.
– Го-осподи, да проценты Нестерову и Лаптеву будут выписывать в Кремле, а не в избирательной комиссии.
Майор вежливо улыбнулся в полумраке салона:
– Не уводите разговор от темы и машину с Садового кольца.
Винглинский отдал соответствующую команду с помощью маленького внутреннего телефона.
– А вы, товарищ майор, уверены, что мы договоримся? Майор ответил спокойно и твердо:
– Да.
Винглинский произнес с сомнением:
– Н-да.
Елагин иронически покосился в его сторону:
– Да вы тоже уверены, Сергей Янович. Вы уже все взвесили, и никакого Андрюшу Голодина вам по большому счету не жаль. И никого в этой команде – все они там пауки при вашем банке. Извините за каламбур.
Винглинский вертел в руках трубку телефона.
– Мне говорили, что вы идейный борец, последний защитник отечества. Странно слышать от вас призыв к предательству. Ведь я, подумайте, как я буду выглядеть в глазах прогрессивной общественности после такого выступления?
– Мне плевать на ваши переживания по этому поводу. В конце концов в вашей шайке все по большому счету сами за себя. И на вашем месте любой и каждый поступил бы точно так же – спасал бы свою шкуру.
Олигарх спрятал телефон.
– Вы не очень-то вежливы.
– Такое впечатление, что вы тянете разговор. Хотите дотянуть до места, где меня сотрут в порошок, да? Ну так это бесполезно, я вас уже ставил об этом в известность.
– Знаю, знаю.
Майор посмотрел в окно:
– Мы уже не так далеко от хранилища шкатулки с алмазом.
– Понимаю, понимаю. Только я вам вот что скажу: ни с какими заявлениями я, разумеется, выступать не буду. Это совершенно не мой стиль.
Майор взялся за ручку дверцы:
– Тогда прощайте.
– Вы не поняли. Я предложу вам намного более приемлемые условия обмена.
Елагин сделался сама настороженность. Чего теперь ждать от этого хитрого, коварного…
– Вы, помнится, в самом начале нашей беседы сказали, что были бы не прочь вставить хорошую палку в колесо избирательной телеги Голодина.
– И могу повторить это.
– Такая палка со мной. То есть не в реальном, а в фигуральном смысле. Только для начала у меня к вам будет несколько вопросов. Собственно, всего один вопрос. Нет, все-таки несколько.
Майор помедлил, но согласился:
– Спрашивайте.
– Вы следите за избирательным представлением?
– Время от времени.
– Значит, время от времени вы слушаете выступления Андрея Андреевича?
– Да.
– Разве они не производят на вас впечатления?
– Нет.
– Он же говорит как самый настоящий державник. Как патриот. Значительно откровеннее и решительнее, чем говорил Путин, когда шел к власти.
– Тут важно, как человек себя поведет, придя к власти.
– Вы думаете…
– Я уверен: ваш Андрей Андреевич говорит то, что ему разрешили сказать, учитывая настроения в стране. А может, даже и просто написали ему эти речи. Какие-нибудь ребята в Вашингтоне, хорошо знающие русский язык.
Винглинский выпятил губы, потом облизал их. И сказал:
– Прочтите вот это.
Он протянул собеседнику давешнюю распечатку, первый вариант которой был так страшно и тщательно уничтожаем сначала в пепельнице, а потом в унитазе.
Майор очень быстро ознакомился с документом.
– Любопытно.
– И все?!
– Пока это на бумаге, это всего лишь любопытно.
– Есть и аудиозапись. Отчетливая, сделанная на лучшей зарубежной технике.
Майор недоверчиво поинтересовался:
– И вы можете мне ее предложить?
– Конечно. За этим я и приехал к ресторану «Суп». Нашел символику: мы с вами сварим отличный супешник. Но я вижу на вашем лице следы недоверия.
– Честно говоря, да, кое-что тут не совсем вяжется. Винглинский беззаботно отмахнулся:
– Все вяжется. Диск я дам вам прослушать прямо здесь, в машине. И вам самому решать: похоже – не похоже. Мой голос вы сейчас имели возможность изучить. Голос Капустина сто раз слышали по телевизору. Майор кивнул:
– Все так. Но непонятно, почему на предательство своего клана в виде публичного выступления вы пойти не можете, а вот так, тайком, обрушиваете его спокойно и цинично.
– Я мог бы не отвечать на ваш вопрос и обидеться. Но отвечу, да вы и сами можете догадаться, что все объяснение – в слове «публичного». Я не публичный человек, а в остальном как раз такой, каким вы меня себе представляете. Что, еще что-то не так?
– Последнее сомнение. И велите шоферу свернуть к Киевскому вокзалу.
– Давайте ваше сомнение.
– Некоторая неравноценность документов. Политический вес вашего намного больше, чем моего.
Винглинский охотно согласился:
– Правильно, в моем документе смерть, а вашем только большие неприятности, может быть, денежные потери. Но это МОИ неприятности, МОИ денежные потери. Представьте, что у вас болит зуб, а к вам приходит человек, больной диабетом. И говорит: я соглашусь, чтобы у тебя прошел зуб, если ты согласишься, чтобы у меня прошел диабет. Разве вы не поймете друг друга? И потом, какой бы я с вас мог бы потребовать доплаты? Хотя надо бы. А то я веду себя не по-бизнесовому.
Майор задумчиво сказал:
– Думаю, вы открыли мне не всю правду.
– Да-а? А вы ждали всю?
– Такое впечатление, что вы не хотите выхода Голодина во второй круг.
– Почему это?
– Для вас это гибель. Этого вам не простят и достанут так же, как Березовского и Невзлина. Вас даже антарктические пингвины выдадут, если потребуется.
– Может быть, вы уже вентилировали обстановку на сей счет среди этих птичек?
– Может быть.
Винглинский стал серьезнее и суше в своей речи:
– Ваше право думать все, что сочтете нужным. Это за скобками разговора. Сейчас важно одно – вы согласны или нет?
Майор почти мгновенно ответил:
– Согласен.
– Будем слушать запись?
– Обязательно.



Глава сорок девятая
Гости съезжались на дачу

г. Калинов
Труднее всего оказалось справиться с Мефодьичем. Он как шуруп был ввернут в жизнь загородного дома Сергея Яновича и ни за что не хотел выворачиваться. В его же присутствии об осуществлении плана Танкера и говорить было нечего. Старик бы не позволил никаких левых встреч, да еще с бабами. К счастью, выяснилось: у него есть престарелая сестра в Катере, то бишь Екатеринбурге. Сочинили телеграмму, что она при смерти, хочет проститься. Старик убыл с причитаниями. Истопника Володю напоили – он любил это дело, особенно на дармовщинку и в те дни, когда не ожидалось прибытия высоких гостей. А их и не ожидалось, по версии, доведенной до персонала. Повариху вызвали к больному ребенку. Горничная Татьяна в случае необходимости брала на себя исполнение и услуг особого банного рода, так что ей Захаров разрешил остаться, даже выплатил аванс, присовокупив многозначительную фразу:
– Надеюсь, не подведешь!
Пройдет как соучастница – значит, не пикнет, решил он.
После решения проблем с персоналом надо было подумать о гостях. Первый визит – к непосредственному начальству. Шинкарь смотрел на него с вызывающим сочувствием.
– Чего тебе?
– Не мне, а вам.
– Не путай, говори дело.
– Велено передать, что сегодня в восемь вечера вы должны прибыть в расположение усадьбы «Елочка», форма одежды – свободная, о программе будет доложено на месте. Захватите что-нибудь от давления.
Шинкарь успел привыкнуть к подобострастному поведению капитана и теперь был на грани того, чтобы матерно вспылить в ответ на эту запанибратскую болтовню.
– Сергей Янович проведут эту ночь в своем загородном имении.
– Да он в Москве!
– У нас самолеты еще никто не отменял.
– Зачем?
– Спросите у него сами. Велел быть обязательно. Подполковник недоверчиво кусал губы. Что-то ему не нравилось в этой истории. Получалось, что капитан как-то опять вернулся на свой пост в свите Винглинского. Раньше он, как помнится, тоже подвизался в сфере организации олигархского досуга. Непонятно. Капитан протянул ему свою трубу:
– Хотите переспросить? Номер я уже набрал. Подполковник отмахнулся.
– Раз велено, подъедем. – Его примиряла с ситуацией мысль, что он в сауне Винглинского будет гостем, а капитан – просто старшим по обслуге. Разные уровни.
Далее предстояло говорить с двумя сердечниками – кандидатом Тимченко, страдавшим от стенокардии, и влюбленным прокурором. И тот и другой упирались недолго. Все помнили ужас, охвативший их после последней банной встречи с Сергеем Яновичем. Уж так не угодили своим уклончивым стриптизом. Теперь они оба решили отдать субординационно-сексуальный долг в полном объеме. Чего бы это ни стоило. Тимченко не просто взял с собой целую аптеку, но и сделал кардиограмму в медпункте. Кардиограмма, по словам врача, была «неплохая». Ну, бог не выдаст, а пар не съест. Прокурору было еще проще – жена его уехала в командировку. И прокурор решил, что сама судьба дает подсказку: надо!
Чуть было не сорвался самый важный пункт программы – девочки. Здесь не подходил кто попало, нужны были проверенные кадры. Захаров набрал номер Лизы. Абонент недоступен. Абонент Роза доступен, но дышит слишком характерно.
– Розка, ты где? Жду через десять минут у главного универмага.
– Ты что, я на работе!
– Да я слышу, но дело страшное – по пятьсот, поняла, по пятьсот! Тебе и Лизке, найди ее, найди обязательно!
Когда связь прервалась, Захаров с чувством сказал слово, которое мужчины часто говорят в разных ситуациях, связанных с женщинами:
– Сука!
Припарковался у ступенек универмага. Выбрался наружу, закурил, понял, что курить не хочет, до тошноты не хочет. Скомкал сигарету. Опять набрал номер Лизки. Абонент доступен, но, как последняя сука, не берет трубку. Все-таки закурил, чтобы хоть чем-то заниматься, кроме вышагивания взад-вперед по крыльцу. Стены универмага были обклеены предвыборными плакатами. Причем всероссийские политики сплошь и рядом соседствовали здесь с районными. Лаптев рядом с Гнатовым, Тимченко – с Голодиным. Капитану даже в его возбужденном состоянии показалось забавным, что у всех у них были выколоты глаза. Этот выпад народного протеста, вероятно, означал: не видят и не хотят видеть люди верхов трудностей и забот низовой народной жизни! И все одним миром мазаны – и московские, и калиновские. Мимо этой выставки политической слепоты тащилась обыкновенная районная жизнь. Старики и школьники, алкоголики и старухи… Хоть бы миг внимания тем, кто выразил публично свое желание управлять ими.
Прошло пятнадцать минут.
Про десять минут он сказал, конечно, только для испуга – раньше чем через полчаса он работниц своих не ждал.
А вот одна девочка появилась. Вот уж кого не ожидал увидеть. Великая писательница земли южно-уральской собственной персоной. Узнала товарища капитана и увидела, что он ее увидел, так что свернуть в сторонку не получится. Захаров стал издалека ей кланяться, даже приотдал честь, прикоснувшись двумя пальцами к правой брови.
– А знаете, Варвара Борисовна, мне ведь с вами надо поговорить.
– А мне не надо.
– Ну, решать, кому с кем разговаривать, буду я.
– Только по повестке.
– Только. Ждите. Варвара Борисовна, а «москвичок» свой вы, может быть, мне продадите, для музея?
Спина женщины немного перекосилась, но она продолжила свой путь. Ее, конечно, испугала развязная болтовня капитана. Если он знает о том, что произошло, то бандиты уж точно знают. Она ждала их визита в любой момент. И почему-то значительно сильнее в тот момент, когда заседала у себя в студии, чем когда сидела дома перед телевизором. Свои дела она привела в порядок: архив опечатала, ответила на все письма. И продолжала считать, что поступила правильно в истории с бегством майора и американки. Елагин оставил ей номер своего телефона и адрес фирмы «Китеж», где ей могут помочь при неблагоприятных обстоятельствах. Но она понимала, что ни московским номером, ни вывеской самодеятельной археологической поисковой конторы от судьбы не защититься. От племянника она тоже не ждала подмоги, понимая, что подставила его, и только помалкивала, когда он на нее орал, выпучив глаза. Ничего, говорила она себе, если жизнь закончится так, как она заканчивается, это не так уж и плохо.
Стоило Варваре Борисовне скрыться за одним углом универмага, как из-за другого появились Лиза и Роза. Они бежали, подворачивая каблуки и на ходу натягивая дубленки.
– Брысь в машину!
– Куда едем-то, товарищ сутенер?
– Помалкивайте и слушайте.
– Слушаем.
– Едем в важное место. Будут солидные люди. Говоря вашим языком, папики. Работы будет немного, зато денег – много.
– Ты говорил про «по пятьсот».
– Не врал. Получите. Ваша задача – разогреть их, привести в состояние полной половой способности. Не исключена демонстрация лесбийских сцен, это заводит возрастных мужчин.
До этого все вопросы задавала Роза, а Лиза сидела на заднем сиденье, забившись в угол и чиркая зажигалкой. Услышав последнюю фразу, задала свой вопрос:
– А что вы подразумеваете под лесбийскими сценами? Захаров мгновенным рулевым приемом обогнал очередной трейлер.
– Господи, как будто не знаешь! Пообжимаетесь, а потом… а потом, например, Лиза будет лизать Розу. Кунилингнус, слышали?
– Ничью розу я лизать не буду.
– Да ладно тебе, Лизка, разберемся.
Капитан съехал на гравийку, ведущую к еловому урочищу.
– Смотрите, не подкачайте.
– Нет, таищь капитан, никого лизать я не буду, хоть я и Лиза.
– Ну, хватит тебе, – сказала Роза.
– Вы уж урегулируйте этот вопрос заранее, чтобы представление не сорвалось.
Их встретила Татьяна.
– Вот с ней договаривайтесь, – заявила гордая Лиза. – Я согласна только стонать.
Капитан отошел с горничной в сторону и провел с ней подготовительную беседу. Татьяна внимала ему сначала без восторга, но, услышав, видимо, сумму гонорара, коротко хохотнула:
– Ладно. Таньки грязи не боятся.
– Какой еще грязи?! – попыталась начать выяснение отношений Лиза, но капитан заорал на них благим матом, хлопая себя по боку, словно в поисках кобуры:
– Идите раздевайтесь, готовьтесь, все профсоюзные споры потом.
И это было сказано вовремя, потому что начался слет гостей.
Первым (и с шофером, что было досадно) прибыл кандидат Тимченко. Он вел себя покровительственно и снисходительно, как человек, уверенный, что должность от него не уплывет ни при каких обстоятельствах. Вошел внутрь, спросил чаю. Татьяна его обслужила, уже будучи всего лишь в простыне, обмотанной вокруг туловища. Кандидат с некоторой тоской наблюдал шевеление грудей под белой натянутой тканью. Чаю ему не хотелось, но он его похвалил, отхлебнув.
Вторым прикатил прокурор, сам за рулем, как и предполагалось стилем вечера. Незачем впутывать сюда лишних людей. Он бодро и громко говорил на крыльце, оббивая с ботинок снег. Потребовал водки. Спросил, где Сергей Янович, узнал, что «на подъезде», кивнул и отправился беседовать с Тимченко.
Дольше всех заставил себя ждать, а значит, и нервничать негодяй Шинкарь. Был момент, когда капитану показалось, что тот вообще не приедет, и тогда вся затея – к черту! Танкер недвусмысленно говорил о необходимости присутствия всех троих.
Кстати, вдруг задал себе вопрос Захаров, а зачем это Танкеру? В суете и хлопотах он как-то не удосужился об этом подумать. Что это будет – переговоры? компрометаж?
Впрочем, движение мыслей в бандитской голове – вопрос темный, и пустое дело – тратить время на его разрешение. Очень скоро все скажется само.
Шинкарь наконец прибыл.
Капитан, помня указания нового тайного начальства, гнул спину изо всех сил. Сам открыл дверцу машины, рассыпался в сообщениях, что все уж в сборе, банька истоплена – лучше не бывает. И прочие радости тоже наготове.
– Ладно. А где Сергей Янович?
– Звонили. На подъезде.
Шинкарь поглядел по сторонам, причем с явным недоверием. У Захарова заныло внутри. Уедет.
– Я пока здесь побуду.
– Никак нельзя.
– Что значит нельзя, что это за правила?
У Захарова слиплось в горле, но он пересилил себя:
– Традиции дома. Сергей Янович любит являться сюда как в римские термы. Вы увидите – там внутри все мрамор. И гости уже в надлежащем виде.
Шинкарю не понравилось, что своим замечанием капитан как бы намекает на то, что прежде подполковник не был допущен в высший круг. Захаров продолжал осторожно дожимать его сопротивление:
– Сергей Янович – человек стиля и особой манеры – крайне внимателен к мелочам, его можно просто ранить в сердце не тонкой выходкой, нарушением бонтона.
Подполковник Шинкарь слышал прежде слово «бонтон», но не знал, что оно значит, поэтому решил больше не спорить, а то и правда что-нибудь нарушишь. Вошел в залу к остальным гостям. Солидно поздоровался. Перекинулся парой слов с одним, с другим. О перестановках в городском совете, о позиции единороссов и коммунистов, о болезни председателя городского совета, случившейся так некстати, – или для кого-то слишком кстати.
Захаров приплясывал за его спиной, выжидая момент, чтобы вернуть лидеров города к реальности. К тому, что им надо бы раздеваться и идти к девочкам, которые с традиционным хохотом уже осваивали территорию терм за ближайшей дверью из уральской лиственницы.
– Господа, господа, вынужден, вынужден напомнить, что Сергей Янович дал самые конкретные, самые точные распоряжения. Он будет очень недоволен, если застанет вместо тог, то есть простыней, вот эти ваши костюмы!
Первым стал раздеваться прокурор, и делал он это даже с усмешкой. Усмешка была философская: ничего не попишешь, работа такая! Тимченко для начала стал глотать пилюли. Захаров смотрел на него с удивлением – зачем идти в политику больному человеку, что за кайф будет от завоеванной власти?
Шинкарь, как и следовало ожидать, стал разоблачаться последним – неторопливо, все время постреливая взглядом по сторонам: не розыгрыш ли это, не надувательство ли? Вроде не похоже. Попытался пристроить свой ТТ в складках «тоги». Захаров даже заныл от отчаянья:
– Нет, ну нет, нет, как же можно в термы к гетерам с пистолетом, посудите сами! Пусть кобура и портупея лежат здесь, присмотрю, ей-богу, присмотрю.
– А ты что же? – подозрительно спросил обезоруженный подполковник.
– Мне еще Сергея Яновича встречать, да и не зван я сегодня, если честно.
Ответ удовлетворил Шинкаря по всем параметрам.
Убедившись, что гостенечки потянулись в предначертанном направлении, Захаров выскочил на крыльцо. Вдалеке за елями стоял огромный черный джип с потушенными фарами. Капитан подал знак обеими руками, джип отреагировал вспышкой фар и стронулся с места.
Операция развивалась по плану.
Если все пройдет как надо, что ждет его, капитана Захарова? Этот вопрос его мучил, а ответа окончательного он не находил. Танкер обещал не обидеть и защитить, но как это будет в конкретике? Что станется с детьми, с Машей, терпеливой женушкой? И не пора бы вообще завязать с рискованной жизнью, если еще это как-то возможно? Сегодня проворачиваем акцию – и соскакиваем!
Джип остановился. Из него медленно выбрались чернильно-черные личности числом не менее четырех. Двоих капитан знал: Володи. Босой вел себя как старший.
– А где Танкер? – спросил капитан.
Босой приложил палец к губам: не болтай. Да Захаров и сам сообразил, что сморозил глупость. Когда появится главный – только ему одному известно. Сначала надо обследовать, что к чему там и как.
– Все в бане? – спросил Босой. Капитан кивнул.
– Стой здесь.
– А это кто? – спросил Володя Маленький, указывая на машину Тимченко.
– А это шофер, шофер.
– Ты почему сразу не сказал, гад?
– Я…
– Стой здесь.
Володя Маленький расслабленной походкой направился к автомобилю кандидата. О чем-то заговорил с шофером, тот вышел наружу. Почти сразу же последовал удар, плохо видимый глазу. Шофер осел и остался сидеть спиной к колесу.
– Есть еще сюрпризы? – спросил Босой.
– Нет, нет, больше нет.
Вся четверка поднялась на крыльцо и вошла внутрь.
Капитан остался топтаться в снегу, не смея даже приблизиться к крыльцу. Что происходит внутри, ему знать не хотелось, начисто отключилось любопытство. Даже обычные чувства как-то притупились, и разбудил их только запах горящего дерева. Из дверей появились люди Танкера, о чем-то спокойно переговариваясь.
– Что-то горит, – сказал осторожно Захаров.
– Горит, горит! – сказал, закуривая, Босой. Капитан остолбенело смотрел на клубы дыма, валившие из оконных форточек.
– Они же все сгорят!
– Да, – сказал Босой, а остальные только хмыкнули.
– Сгорят быстрее, чем моя сигарета, – сказал Маленький.
– Но там же…
– Ты что, капитан?
– Там же девчонки!
– Мы знаем!
– Эти-то, Шинкарь – понимаю, но они-то при чем?!
– Раз приехали, значит, при чем!
– Это я их привез!
– Тогда твой грех!
Не обращая внимания на эти слова, капитан рванул по ступеням вверх. Маленький и еще двое – за ним. Дверь открывалась наружу, и замешкавшегося капитана успели схватить. Для острастки приложили с размаху к этой двери, а потом зашвырнули в сугроб. Он ворочался там, бубнил, орал. Люди Танкера не обращали на него внимания. Капитан затих.
Бунгало разгоралось. Огонь плясал по крыше, освещая дикими вспышками искристый снег на близстоящих елях. Черный джип переливался разноцветными лаковыми огнями.
Воспользовавшись тем, что на него не смотрят, капитан пополз-пополз на четвереньках за крыльцо, там встал на ноги и побежал к заднему входу. Бывая здесь частенько, он изучил устройство дома в деталях.
Через угольный склад попал в коридорчик за котлами кочегарки, протиснулся, пролез, подобрав по пути кусок арматуры. Где же эта дверка? Вот она. На ней висячий замок, для чего и арматурина. Примерно с пятого удара замок удалось снести. Капитан открыл дверь, пригибаясь под слоем едкого дыма, сделал несколько шагов. Тут была еще одна дверь, запертая на простую щеколду. Распахнул ее и крикнул:
– Лизка, Розка, Танька, давай сюда!
Девки как будто ждали команды: с визгом, голые, одной жаркой чихающей массой вывалились в коридор.
– За мной, – командовал капитан, и ему беспрекословно подчинялись.
– А мужики? – крикнула Лиза.
– Они в самой сауне, оттуда уже не выбраться. Заперли!
Через несколько мгновений капитан стоял в дверях угольного склада, наблюдая, как разбегаются в весеннем прохладном полумраке по белому снегу белые женские фигуры, несутся по целине к недалекой деревеньке.
«А что же будет со мной?» – подумал он и в этот момент получил сильнейший удар по голове.



Глава пятидесятая
Гонки и взрывы в безлунную ночь

г. Москва, Лосиный остров, Каширское шоссе 
Едва оставшись один и убедившись, что за ним нет «хвоста», майор задумался над тем, что ему делать с убийственным компроматом, почти случайно оказавшимся у него в руках. Дорогу в официальные структуры он считал слишком рискованной. Конечно, там полно нормальных честных мужиков, но ведь и шанс попасть на кого-то из оборотней, вроде Бокова, весьма реален. А рисковать в подобной ситуации немыслимо, слишком высоки ставки. Предельно и запредельно. И ход имелся только один. Ошибочный будет последним. Голодин сыграет свой гамбит, и что тогда ждет страну – даже подумать жутко.
Пока ничего конкретного не приходило в голову по главной теме, он решил зайти сбоку. Надо предупредить Нину о готовящемся покушении. Во-первых, это следует сделать просто из чисто человеческих побуждений. Во-вторых, в данном случае человечность еще и политически явно выгодна. Нина наверняка не захочет взрываться по-настоящему – даже ради отцовского рейтинга. Вопросом: а не блеф ли это, посвящен ли в тему сам Голодин и если да, как его после этого носит земля, майор предпочитал не задаваться.
Однако легко сказать – предупредить.
До такой персоны, как лидер избирательного штаба кандидата в президенты, запросто не доберешься. Общий же официальный телефон был занят настолько глухо, что оставалось только материться.
Но и бездействовать офицер был не в силах. Держа телефон на автодозвоне, он поехал в направлении своей «мастерской». Вечерело в природе и смеркалось в душе. Это путешествие в родимые пенаты таило немало риска. Но только там была техника, с помощью которой Елагин мог попытаться выйти на Нину Голодину. Его заветный оснащенный ноутбук хранился в сейфе, который эти идиоты наверняка даже не обнаружили. Раскурочили компьютеры, стоявшие на виду, и остались, видимо, собой очень довольны. Вопль через Интернет в штабе Голодина услышат.
В промзоне его, возможно, поджидают, но что делать! Хотя по логике вещей реальный интерес майор для Бокова и компании утратил. Он провел их мимо денег за кассету с откровениями Винглинского, они, конечно, хотели бы отомстить, но Москва – не Чечня, чтобы ради этого сидеть в засаде. Реальные дела у нас делаются только ради реальных денег, остальное – месть, жместь – факультативно, в свободное от основной работы время.
Осторожность, правда, не помешает.
Приближался по тропинке, известной только старожилам. Осматриваясь.
Стемнело уже почти полностью. Подморозило. Съехал пару раз каблуком в мелкую лужу, дробя ледок зажоры. Его целью была щель между конюшней и складом парфюмерии, невидимая с территории, но вполне позволявшая протиснуться снаружи, незаметно заглянуть внутрь и разведать, что и как. Лошадки уже хрумкают овес и чихают от запахов поддельного шанеля.
Когда Елагин уже впитался в щель, шевельнулся в нагрудном кармане телефон. Разговаривать было опасно, но и информация могла оказаться полезной.
– Кто это? – прошептал майор.
– Елагин, он сбежал!
– Кто сбежал?
– Игорь, Игорь сбежал. Прихожу домой, а его нет, все нет и нет.
– Подожди, может, еще явится, он гулена.
– Уже третий день, третий!
– Что?! – Майор чуть не сорвался с шепота на крик. – Ты была в полиции?
– Была.
– Ты понимаешь, что я с тобой сделаю, если… Ладно, успокойся, успокойся, говорю, за три дня с ним ничего не может случиться. Я что-нибудь придумаю.
С территории промзоны раздались незнакомые голоса:
– Там что-то шебуршит.
– Да тут собак чертова прорва.
Майор понял: на сей раз расчет его подвел, и очень грубо. Есть еще в городе Москве силы, готовые ради его поимки сидеть по засадам.
Он начал осторожно выниматься из щели, стараясь не «шебуршить». Один шаг назад, другой. Теперь осторожно – к ближайшему дереву. Слившись с его шершавым туловищем, майор затих, оценивая обстановку. И тут самым неприятным образом подтвердились слова парня из засады насчет «чертовой прорвы» собак в здешних местах. Унюхав своего благодетеля и балователя, все эти Жучки и Шарики хлынули к нему и полезли целоваться, производя, разумеется, немалый шум.
Елагин отмахивался от них, набирая американский номер.

Андрей Андреевич лично обошел кругом свою лучшую машину – подарок концерна «Мерседес» крупному политику, ведущему бескомпромиссную борьбу за продвижение либеральных ценностей на евроазиатские просторы. На этих просторах случается всякое, и потому машина была подарена в бронированном варианте. Прямое попадание пули АКМа, гранаты из подствольника, взрыв противопехотной мины не могли причинить вреда пассажирам такого экипажа.
Провожать вышли многие. Нина отправлялась на очередной прямой эфир. Новая затея телевизионщиков: дебаты в формате не первых лиц, а ведущих экспертов всех штабов. Капустин отговорился тем, что он не публичный человек. И правда, на людях он мямлил, а не ораторствовал. Нина была предпочтительнее для этого дела и по другим соображениям. Капустина знали, а ее уважали. Да и слова с остренького ее языка слетали с такой скоростью и настолько вовремя, что сражаться с ней публично мало кому хотелось.
«Мерседес» выехал за ворота пансионата.
Андрей Андреевич вздохнул, ни на кого не глядя:
– Ну, пойдем смотреть кино.
И стал подниматься по ступеням.

– Тамара!
– Что тебе еще? Да, я не справляюсь с ним. Ребенка как будто подменили. Возможно, когда приедет мама…
– Ты же знаешь, Мария Геннадьевна задумала сходиться со своим полковником, ей не до Игорька.
– Тогда я не представляю, что делать. Тебе легко говорить, ничуть меня не жалко!
Обрыв связи.
Майор собирался нырнуть в темноту, но тут опять забеспокоилась трубка.
– Дарлинг, это ты?
– Я.
– Ты не занят?
Два парня, вышедшие с промзоны, не могли не обратить внимания на необычную собачью свадьбу у одной из близлежащих лип.
– Саша, я соскучилась, а ты соскучился?
– Трудно сказать. У меня, понимаешь ли, сбежал сын.
Один из охранников свистнул, видимо, требуя подмоги. Другой полез в карман за стволом.
– Как сбежал?
– В Америке сбежал, в Нью-Джерси.
– Давно он в Америке?
– Пару недель.
– С матерью?
– От нее и сбежал.
– Его ищут?
– Да. Но плохо.
По мерзлой земле гулко застучали три пары каблуков, клубы белого дыхания вздувались над этой наступающей армией.
– Тебе плохо, дарлинг?
– Сейчас выяснится.
Майор спрятал телефон, дважды набрал в грудь и медленно выпустил огромную порцию энергетического морозного воздуха. И с криком: «Горации против Куриациев!» вырос перед охранником, лидирующим в атаке. Несложная подсечка – и самый стремительный полетел в толпу взвизгнувших собак, перемешиваясь с ними.
Второй из набегавших уже что-то успел понять в происходящем, но не настолько, чтобы оставить свою физиономию в неприкосновенности. Выверенный встречный удар в подбородок – и он сделался неподвижен, а потом начал оседать.
Третий Куриаций атаковать раздумал и бросился в обратном направлении, крича что-то вроде «все сюда!».
Из ворот промзоны один за другим стали выбегать люди, их было так же много, как гвардейцев кардинала в фильмах о д'Артаньяне.
Оценив обстановку, майор рванул прямо в лес – довольно редкий, но весьма обширный, с голым ломким подлеском, хрустевшим под ногами, пахнувший холодной сыростью и – совсем уж невероятно – грибами. Самое важное – лес был черный, непроглядный: луна только собиралась всходить.
Образовалась погоня. Не видя свою дичь воочию, охотники развернулись широким фронтом, намереваясь прочесать кусок Лосиного Острова, где задумал сховаться собачий идол. Они ломились по лесу как лоси, создавая массу треска, на фоне которого был неразличим индивидуальный шорох беглеца. Вскоре их командир сообразил, что это неправильная тактика, и велел всем замереть, но майор тоже догадался это сделать. Так пришлось на так. И ничего бы охотникам не светило, не прийди в голову майору – очевидно, от беготни и бешеного адреналина – простая сильная мысль. Он быстро набрал номер Бобра.
– Ты? Ты где?
– В Москве, на Красной площади. Помнишь, мы выкрали Нину с завода? Ты еще держал ее мобильник в руках.
– Ну?
– Срисовал номер?
– А то.
Майорский шепот был услышан. Раздались крики преследователей:
– Здесь, здесь! Сюда!
– Перезвони, – шепнул Елагин, а сам рванул влево и начал лихой слалом, цепляясь за гнилые ветки и сучья. Вовремя зафиксировался у черного ствола, задавливая в себе дыхание.
Погоня прохрустела мимо, подбадривая себя боевым матом.
Майор снова схватился за телефон:
– Ну, Бобрик?
– Набивай.
– Спасибо.
– Знаешь, брат Сидора Лапузина прилетает завтра в Москву, ты бы его нашел. Он рвется на телевидение, но его не пускают.
В этот момент перед самым лицом майора возникла бледная физиономия с распяленным от удивления ртом. Видимо, кто-то из благоразумно задержавшихся в тылу погони. Удар Елагин нанес рефлекторно. Физиономия канула во мрак, оглашая окрестности воплями болезненной обиды.
Крылья погони развернулись.
Майор бросился в противоположном направлении.

Шофер не спешил. Выехали с запасом, положив минут сорок на пробки. «Мерседес» Нины Андреевны плавно плыл в потоке машин, давая себя обгонять, никому не портя дорожную жизнь своим авторитетом.
Нина волновалась. Над ее головой к крыше машины была приклеена толстая плита поролона, сама Нина покоилась на «наполеоне» из плоских подушек, как принцесса на горошине, плюс была накрепко пристегнута ремнем. Водитель тоже применил все возможные средства защиты. Он знал качества своего авто, и его грела мысль о премиальных, обещанных ему по итогам операции.
Дал о себе знать телефон.
Разговаривать ни с кем не хотелось. Но это был ее личный, старый, еще довыборный аппарат. Все, кому полагалось с ней общаться, знали новый, а этот она просто таскала в сумочке. Даже забавно.
– Да.
– Нина Андреевна?
– Кто это?
– Майор Елагин, ваш неудачливый похититель. В Калинове, помните?
– Еще бы. И похититель, и собеседник. Почему вы так дышите?
– Потому что бегу. Вы сейчас где находитесь?
– Я сейчас еду в машине.
– Выходите из нее немедленно, вас взорвут.
– Кто?
– Вы не поверите, но у меня точная информация: взорвут, взорвут! Вы – жертва, понимаете?
– Нет, не понимаю.
– Вас нужно взорвать, чтобы… Связь прервалась.
Нина Андреевна уселась поудобнее на своих подушках. «Какой дикий звонок! И майор этот дикий. Бегает, звонит. Цирк, да и только. Кто взорвет? Зачем? „Жертва“? Что это может значить? Она вспомнила, как отец сам лично осматривал машину. Но это ее успокоило не на сто процентов. Или имеется в виду кто-нибудь из конкурентов? Нет, это слишком, хотя что в такой ситуации может быть слишком? Что же теперь? Выскакивать из машины и ловить такси? Бред».
…Майор был благодарен своей подготовке. Трижды гвардейцы почти хватали его, но резкие и умелые действия инструктора рукопашного боя каждый раз выручали его. А пистолетные выстрелы звучали в огромном черном лесу как-то несерьезно. В конце концов майор совершил финт на уровне пятого класса средней школы. Он заметил, что оказался поблизости от ограды, делящей остров на куски, а вдоль этой ограды по дороге движется, нагоняя сцену погони, рейсовый автобус. Тут опять майору помогло то, что он был местный и знал, где находится остановка этого «Икаруса». Он даже успел рассчитать свой бег таким образом, чтобы подоспеть к калитке, устроенной напротив остановки, как раз ко времени торможения автобуса. Преследователи, не заметившие внезапного рывка, отстали шагов на тридцать.
Майор влетел в салон в тот момент, когда двери, склеротически скрипя, уже закрывались. Закрылись. Автобус дернулся и стал медленно набирать скорость. Очень медленно. Слишком медленно! Глядя в заднее стекло, Елагин отлично видел, как гвардейцы выскакивают один за другим из калитки на остановку. Осматриваются. Поняли, что преследуемый в автобусе. Лезут за своими «Береттами».
– Ложись! – крикнул майор и сам рухнул на пол. И в тот же момент заднее стекло разлетелось вдребезги сразу от трех или четырех попаданий. Слава Богу, в салоне всего несколько пассажиров. Пули просвистели над их головами. Одна, сама старательная, расправившись с задним стеклом, нарисовала многолучевую звезду в переднем. Шофер, надо отдать ему должное, сделал единственно правильный вывод из происходящего: надо сматываться! И нажал на газ.
Елагин выглянул в проем заднего стекла. Гвардейцы уже не преследовали автобус. Понеслись к своим тачкам, спрятанным в лесу. Не будем ждать, когда они наладят автомобильную погоню. Майор велел шоферу притормозить, выпрыгнул на шоссе, свернул в переулок, что вел к микрорайончику из нескольких пятиэтажек. Пересек его быстрым шагом, остановил частника и стал недосягаем для погони. И тут же уткнулся в пульт своего телефона.
…Через несколько минут Нина получила звонок от Вадима, своего однокашника с телевидения.
– Что тебе, Вадик?
– Послушай, тут звонил по редакционному какой-то человек – явно не в себе, но я посчитал, что тебя все-таки надо предупредить.
– Сообщение, что меня должны взорвать, да?
– Так ты уже знаешь?
– Этот ненормальный сначала позвонил мне, а теперь, побоявшись, что я ему не поверю, стал обзванивать редакции.
– Что ты будешь делать?
– Черт его знает, что делают в таких ситуациях. Это почти наверняка провокация. Пытаются сорвать прямой эфир. А мне надо там быть, понимаешь?!
– Понимаю. Пересядь на другую машину.
– Нет другой машины. Согласно имиджу, езжу без охраны.
– Останови такси!
– А может, им того только и надо, чтобы я вышла из машины? За мной целый эскорт наблюдателей. Даже не скрываются. Начни я скакать из машины в машину, как белка, это можно так представить! Если умеючи.
– Ну, не знаю.
– И я не знаю. Пока еду.
– Посоветуйся с отцом.
– Нельзя. Он тут же прикажет мне все прекратить. Он и так не в восторге от этой затеи.
– Он не хотел пускать тебя на телевидение? Почему?
Нина поняла, что почти проговорилась. Надо было срочно выпутываться. Вот она, политическая жизнь: никому нельзя отщипнуть даже крошку правды.
– Да, он боится, что на меня могут напасть.
– Есть информация?
– Не делай стойку, Вадик. Обычная родительская фобия. Ладно, пока.
Нина вытерла пот с переносицы. А ведь прошла по краешку «провала»! Но сейчас ее больше занимало другое. Сколько правды в словах этого майора? Про какие «доказательства» он так настойчиво говорил? Предательство среди обслуги? Кто-то обратил внимание на излишнюю возню вокруг машины кандидата и пустил волну? Но где это было – ведь не в главном гараже. Или в главном? Кирилл гарантировал чистоту эксперимента, но голова все равно идет кругом. Отца дергать, конечно, нехорошо. Ну, если только спросить, нет ли какой новой информации. В любом случае решение о том, продолжать акцию или прервать, принимать будет она сама.

Капустин положил руку на плечо шефа:
– Андрей Андреевич, Вашингтон.
– Что?
Голодин с трудом оторвался от телеэкрана. «Вести». По его расчетам, именно этот канал первым должен был передать новость о происшествии на Каширском шоссе. Соратники, сидевшие рядом, ничего, конечно, не знали о подлинной подоплеке предстоящего события. Они просто дожидались начала теледебатов с участием Нины. Настроение у всех было пасмурное – гасила его крепнущая уверенность в неизбежности проигрыша. К Нине в этой среде относились по большей части хорошо, были уверены, что покажет она себя на дебатах отлично, но внутренне не верили, что это может сколько-нибудь серьезно повлиять на исход предвыборного соревнования.
Голодин невидяще посмотрел на начальника службы безопасности.
– Вашингтон?
– Да, Андрей Андреевич, вас к телефону.
– Поговори ты с ним сам.
Капустин отрицательно покачал головой:
– Это не Шеддер, это из администрации.
– Ты не можешь сказать…
– Нет, Андрей Андреевич, звонок конкретно вам. Голодин с искаженным досадой лицом вышел в соседнюю комнату. Вдруг булькнул в кармане заветный телефон, по которому с ним связывалась в основном одна лишь Нина. Андрей Андреевич остановился и полез в карман. Следовавший за ним Капустин едва сдержал раздраженную гримасу.
– Да, Нинок, я. Что там у тебя? Голос какой-то не твой. Ты испугана?
– Нет, пап, просто возникли кое-какие мысли. Или, правильнее сказать, подозрения, что ли.
– Говори, говори.
Капустин взял снятую трубку стационарного телефона, на том конце которого висело очень значительное заморское лицо, и сказал несколько вежливых английских фраз.
– Пап, у вас там не появилось никакой новой информации об этом деле?
– Какой информации?
– И планы не изменились?
– Как они могли измениться?! – Голодин бросил сумасшедший взгляд в сторону начальника службы безопасности. – Мне что-то не нравится и твой тон, и весь этот разговор вообще. Что ты там узнала? Тебе кто-то звонил? Не обманывай отца, я же все чувствую.
Капустин с укоряющим видом протянул кандидату трубку межконтинентального аппарата. Нина вздохнула там, в «Мерседесе».
– Слушай, говори немедленно, не то…
– Да мне тут звонят, звонят, папа. Такое впечатление, что уже вся Москва знает, что меня должны подорвать в этой машине.
– Что-о?!
– Какой-то сумасшедший звонил мне, а потом на телевидение.
– Что за черт?
– Одним словом, у вас все по-прежнему? Мы делаем то, что решили?
Андрей Андреевич несколько раз тяжело вздохнул.
– Подожди. Мне надо… я сейчас переговорю тут кое с кем.
– Хорошо папа, я жду.
Голодин спрятал одну трубку в карман и схватился за другую. Закрывая ладонью нижнюю часть, приказал:
– Все, Кирилл, возвращай ее. Кина не будет.
После этого он не без труда перешел на английский, изобразив на лице даже что-то вроде улыбки, будто собеседник мог его видеть.
Капустин стоял в дверном проеме между двумя комнатами, как полагается по инструкции, составленной на случай землетрясения. В известном смысле он вел себя правильно, ибо с минуты на минуту некое землетрясение должно было грянуть.
Андрей Андреевич не столько говорил, сколько кивал. Несколько раз бросил взгляд на своего помощника – или в эти моменты в трубке звучало имя «мистера Капустина», или кандидат демонстрировал удивление, что безотказный Кирилл не спешит исполнять только что отданное ему приказание.
На телеэкране красивая блондинка, как будто специально подученная, излагала положение участников предвыборной гонки за два дня до голосования. Все как всегда. Нестеров – 21 пункт, Лаптев – 19, Голодин – 15 с половиной, дальше – остальные с безнадежным отрывом. До заветного второго места оставалось три с половиной процента, но многочисленные независимые аналитики, физиономии которых то и дело мелькали в кадре, твердили, что оппозиционный кандидат исчерпал свой ресурс почти полностью. Да даже уже и не почти, а совершенно исчерпал. Все сусеки выметены. Оказавшись во втором туре, он мог бы рассчитывать на… и так далее. Эта песня лилась, почти не меняясь, с экранов уже дней пять и успела поднадоесть. В образовавшейся недвижимости трех тополей-претендентов на предвыборной поляне было что-то угнетающее, словно выборы уже состоялись и перед нами итог. Такое настроение царило в штабе Голодина, хотя никто вслух на подобную тему заговаривать не решался. Настроение пенилось надеждами, когда рейтинг рос, когда спины претендентов приближались, и было видно, что они потеют от нервности. А теперь – все.
– Экстренное сообщение! – сказала информационная красотка. Собравшиеся у телевизора как по команде наклонились вперед. Голодин, краем уха продолжавший участвовать в просмотре новостей, дернулся с мукой и тревогой в глазах. Он хотел быть там, у телевизора, но для этого пришлось бы самым хамским образом прервать вашингтонский разговор. Его разрывало на части. Капустин улыбался той частью лица, что была не видна несчастному шефу.
– Чрезвычайное происшествие! В городе Калинове Южноуральской области в загородном коттедже, принадлежащем, по непроверенным данным, известному российскому бизнесмену Сергею Винглинскому, произошел пожар, в результате которого погибли кандидат в мэры города Тимченко, прокурор города Курицын и исполняющий обязанности начальника городского РУВД Шинкарь. Следствие пока не отвергает ни одной из возможных версий – от неосторожного обращения с огнем или неисправной электропроводки до поджога.
– Вот это сильно, – сказал Владиславлев. – Взять и сжечь всех конкурентов! И всю районную власть! Эх, дубинушка, ухнем!
– Черт с ним, с этим клоповником уральским. Как мы будем выглядеть, если подтвердиться, что это была дачка Сергея Яновича? – сказал безногий.
Андрей Андреевич положил трубку, жуя губы, вышел в телевизионную комнату. На все обращенные к нему немые вопросы ответил одним словом:
– Госсекретарь.
И тут же вернулся в кабинет, прикрыв за собой дверь. Спросил у остававшегося здесь Капустина:
– Ты почему ей не звонишь?
– Не могу.
– Что значит «не могу»?
– Если мы сейчас остановим Нину, можно закрывать лавочку. Тогда уж точно – кина не будет.
Голодин начал разминать руками одеревеневшую шею.
– Он хвалил тебя, – сказал кандидат своему помощнику, имея в виду госсекретаря. – Просил передать, что ты выработал отличный план.
Капустин чуть развел руками: мол, вот видите!
– Но ей звонили. Несколько раз. С предупреждением, что взорвут. Только по-настоящему взорвут.
– Обычная провокация. Или бредни сумасшедших.
– Тебе легко рассуждать! А у меня там дочь! – В этот момент Андрей Андреевич вспомнил, что и Нина говорила о якобы ненормальности своего корреспондента.
Капустин набрал на телефоне длинный мобильный номер, протянул трубку шефу:
– Возвращайте. Прерывайте операцию. Но это будет ваше личное решение.
Голодин взял трубку. Бросил в сторону Капустина ненавидящий взгляд.
– Нина, дочка.
– Да, папа.
Лицо папы искажалось еле сдерживаемыми судорогами.
– Мы тут посоветовались…
– И что?
По красивому лицу кандидата стремительно потекли струйки пота.
– Похоже, это провокация. Так нам кажется. Нина ответила не сразу.
– Хорошо. Я еду дальше. До условной точки осталось всего несколько километров.
Голодин, опустив трубку на рычаг, вдруг зарычал:
– Я весь взмок, как мышь! – сорвал с себя пиджак, и стало видно, что говорит он чистейшую правду. – Пойдем посмотрим телевизор.
Они вернулись к остальным.
По экрану поползли цифры погоды на завтра.
Андрей Андреевич окинул взглядом невеселое собрание. Все просто дожидались начала теледебатов. В том, что Нина Андреевна покажет себя с самой лучшей стороны, никто не сомневался, но даже если она прыгнет выше головы, это мало что уже изменит. Надо трезво смотреть на вещи. Трезвость иногда – отвратительное состояние.
Капустин знал, что многие из его креативщиков и самых ловких финансистов уже ведут тайные переговоры с лидирующими штабами на предмет трудоустройства во втором круге. Там пойдут совсем другие игры, и опыт умных противников может оказаться весьма и весьма кстати. Во все времена завоеватели, захватив город, под страхом смерти запрещали своим людям убивать кузнецов, оружейников, камнерезов, то есть мастеров. Продажный человек всегда найдет себе покупателя. Подобную информацию Капустин копил до случая, когда ее можно будет с выгодой или с шиком обнародовать.
Андрей Андреевич, которого утомила телевизионная пауза, решил пошутить:
– А что, в этом городишке теперь наверняка выборы отменят. Может, мне туда махнуть, зарегистрироваться? Буду править райцентром – все-таки должность!
Штабисты решили, что разговор с Вашингтоном был у шефа неприятный. Начали отпевать? Никто не посмотрел в сторону кандидата. Из жалости. Агонизирующий гонщик: зрелище не вдохновляющее.
Открылась дверь, и в святая святых избирательного штаба просунулась плохо причесанная женская голова в очках. Кажется, эта дама работает где-то на дальних подступах к основному секретариату.
– Андрей Андреевич, вам телефонограмма.
– Какая, к черту, телефонограмма?!
Голодин даже не обернулся, ожидая настоящих новостей только от телеэкрана.
– Тут сказано: немедленно прекратите, иначе ваша дочь будет взорвана с минуты на минуту.
– Что-о?! – Голодин сам рванулся к очкастой, выхватил у нее лист бумаги.
– Кто это?
– Сказал, что майор Елагин.
– При чем здесь этот майор?! Когда это пришло?
– Буквально только что. Я приняла и записала.
Вся камарилья теперь смотрела не на экран, а на своего руководителя. А тот ел взглядом Капустина.
– Провокация?
Помощник ответил с ненормальной невозмутимостью в голосе:
– Да, продолжение провокации.
Андрей Андреевич дышал так тяжело, будто взбежал пешком на сороковой этаж.
– А если все-таки нет?!
– А если тем не менее да?
Члены штаба вертели головами, им стало тревожно и интересно. Значит, вон оно что: шефы устроили двойное дно в ситуации. Все не так элементарно, как казалось еще несколько минут назад. Посмотрим, посмотрим!
– Кирилл, надо немедленно ей звонить, чтобы она выбиралась из машины.
Начальник службы безопасности продолжал гнуть свою жесткую линию:
– В этой записке не сказано, что опасность исходит от машины. А вдруг ее хотят таким образом выманить из машины? Машину мы ведь сами час назад проверяли в гараже.
Голодин стал расстегивать ворот мокрой рубашки.
– Отойдем туда, Кирилл.
Они снова ушли в кабинет. Андрей Андреевич наставил на помощника белые сумасшедшие глаза, тряся текстом телефонограммы. Говорил он при этом о вашингтонском звонке:
– Мне предписано во всем следовать твоим указаниям, Кирюша.
Тот спокойно, даже слишком спокойно произнес:
– Да, если вы хотите быть президентом России.
– Даже в тот момент, когда идет на заклание моя собственная дочь?
– Это имитация заклания.
– А если нет?
Капустин слегка дернул щекой.
– Вы можете не следовать моим указаниям. Позвоните, как я вам уже предлагал, сейчас Нине и скажите, чтобы она вышла из машины и отошла как можно дальше от нее.
– Это нарушит твои планы?
Капустин нахмурился и посмотрел на шефа исподлобья.
– Это нарушит «наши» планы. Уничтожит их. Голодин махнул на него рукой и двинулся к столу, где стояли телефоны. Капустин сказал ему в спину:
– Но из этой ситуации уже не выбраться чистенькими. Нам придется объяснять, почему Нина покинула «Мерседес». И возможно, не только журналистам. Машину осмотрят уж точно не журналисты, а спецы из ФСБ, а они сразу поймут, какая готовилась пиротехническая чушь под ее днищем. И быстро установят, кем готовилась.
Андрей Андреевич в одной руке держал снятую трубку, в другой – бумажку с каракулями тетки из секретариата. Текст, написанный на этой бумажке, перевесил все другие соображения. Голодин крикнул:
– Да пошли вы все! – и затараторил: – Нинок, слушай, это я, тут такая фигня получается. Кажется, тебя собираются подорвать. Да, да. Так что паркуйтесь и разбегайтесь, поняла? Немедленно. Счет на секунды.
Капустин стоял у шефа за спиной. Загадочная улыбка появилась у него на губах. Он достал из кармана небольшой пульт и быстро набрал на нем несколько цифровых комбинаций. И тут же вышел к остальным штабистам, смотрящим телевизор. Положил Лику и Чайнику руки на плечи, чтобы в случае чего на вопрос, а где был начальник службы безопасности в такой-то момент, каждый из них спокойно мог ответить: висел у меня на плече.
Минут десять все ждали – не вполне даже отдавая себе отчет, чего именно.
Из кабинета доносился голос кандидата.
– Отошла. Ну и молодец. Лови какую-нибудь машину – и в телецентр. Скажешь, наш штаб завален угрозами взрывов, поджогов. Не надо никаких сумочек, Нина! – крикнул Голодин. Капустин сунул руку в карман. Лик и Владиславлев кинулись в кабинет, почуяв неладное. Андрей Андреевич растерянно стоял у стола.
– Там что-то взорвалось.
Он принялся трясти трубку и дуть в нее. Вбежавшие молчали. Всем было понятно: Нина не отзовется.
Трансляция погодных прогнозов прервалась. Глазам телезрителей предстала все та же миловидная дикторша, но выражение лица у нее было напряженное. Она нервно перебирала бумажки, которые ей явно только что вручили.
– Еще одно экстренное сообщение. Только что с нами по телефону связался наш корреспондент.
Капустин сделал несколько шагов назад, глядя в затылок Голодину.
– На Каширском шоссе в районе станции Расторгуево был взорван автомобиль, в котором находилась дочь и руководитель избирательного штаба кандидата в президенты России Голодина Нина Голодина. Пока это вся информация, мы будем выходить в эфир по мере поступления новых сведений, оставайтесь на нашем канале.
Андрей Андреевич медленно сел в ближайшее кресло. Кто-то кинулся за водой для него.
– Был взорван, был взорван, – повторял кандидат. Минут на пятнадцать он впал в прострацию. Взгляд его казался бессмысленным.
Капустин принял командование на себя. На Каширку выехала штабная машина с медиками, постоянно находившимися на первом этаже здания. По всем телефонам во все соответствующие ведомства ринулись запросы.
Очнувшись, шеф начал проявлять явно запоздалую активность:
– Нет, я не могу здесь сидеть! Почему они больше ничего не сообщают? Подгоняйте машину!
– Андрей Андреевич, здесь мы быстрее все узнаем. На месте происшествия Нину вы можете не застать, ее наверняка уже увезла «скорая», – объясняли ему.
Он вынужден был подчиниться – еще и потому, что вдруг плохо стали слушаться ноги. Сел обратно в кресло.
На экране телевизора вновь появилась миловидная вестница беды с очередным срочным сообщением, как бы специально предназначенным для обезумевшего отца:
– К месту катастрофы уже вылетел вертолет МЧС с необходимым оборудованием на борту. В ожоговом центре готовится палата интенсивной терапии.
– Ожоговый центр? Что там случилось, а? Что там, черт побери, происходит?! Она жива?
Кандидату в президенты ответил нестерпимо услужливый телевизор – на сей раз устами очевидца, уже пойманного самым шустрым репортером. Судя по всему, вслед за «Мерседесом» Нины Андреевны следовало сразу несколько папарацци. Они первыми оказались на месте события и произвели первоначальное дознание.
– Смотрю, останавливается, я тут недалеко переходил шоссе. Вышли. Сначала шофер, а потом женщина. Шофер полез под капот, а она отошла, закурила – и тут как шарахнет!
– Так я не понял, она жива?! – кричал Голодин. – Где Кирилл?!
– Он уже едет туда.
– Мне нужно с ним поговорить.
– Мы пытаемся с ним связаться.
– Не связывайтесь с ним!
Это замечание было отнесено работниками штаба на счет нервного состояния шефа.

Весь день происходили всевозможные перемещения различных официальных и просто влиятельных лиц по городу. Журналисты работали целыми ватагами, только их мало куда пропускали.
Примерно через час после взрыва Андрей Андреевич, до некоторой степени овладевший собой и способностью к передвижению, брел по коридору Ожогового центра, полуобнятый за плечо заведующим отделением, который пытался его успокоить. Все не так плохо, все меры приняты, травма довольно тяжелая, обожжено до тридцати процентов поверхности кожи, но такая травма считается совместимой, вполне совместимой с жизнью. Как только состояние больной стабилизируется, можно будет говорить о трансплантации. Сейчас Нина Андреевна без сознания, поэтому нет никакого смысла входить к ней в палату.
– Кожи? Кожи сколько угодно! – Андрей Андреевич оттянул свою небритую щеку.
– Успокойтесь, Андрей Андреевич, успокойтесь, мы сделаем все как следует. Если вы захотите быть донором – очень хорошо.
– А можно на нее посмотреть, глянуть хоть одним глазком, но прямо сейчас? Я изнываю, поймите!
– Понимаю, но это нежелательно. Там совершенно стерильная атмосфера…
– Но вы поймите отца, родного отца!!!
Доктор морщился, но было заметно, что он не устоит.
– Только одно условие.
– Любое условие.
– Вы посмотрите от двери, к Нине Андреевне приближаться не будете, говорить с ней все равно нельзя – повторяю, она без сознания.
– Я понял, понял.
– Очень вас прошу: любые неосторожные действия могут сильно повредить Нине Андреевне. Думайте прежде всего о ней, а не о себе.
– Да, да.
Доктор неохотно вставил ключ в замочную скважину и приотворил дверь. Другой рукой он держал за халат возбужденного отца. И тут произошло самое удивительное. Надо сказать, что в коридоре, кроме Андрея Андреевича и заведующего отделением, не было решительно никого. Кроме разве сестрички, что сидела за столом шагах в пяти-семи от палаты. И вот в тот момент, когда доктор приоткрыл дверь, а Андрей Андреевич потянулся взглядом к кровати дочери, у них за спиной возникла сразу пара репортеров с уже полностью настроенной техникой. Используя эффект подлой неожиданности, они сделали несколько снимков и бросились наутек еще до того, как начальник отделения успел заикнуться о какой-то там охране.
Назавтра газеты вышли с впечатляющими фотографиями.
«Нина Голодина в палате интенсивной терапии».
«Кандидат в президенты рвет на себе кожу, требуя пересадить ее своей дочери».
«Начальник московской милиции отказывается от комментариев».
«Смерть шофера и ожог девушки».
«Глава МВД отказывается от комментариев».
«Кто же выступит с официальным заявлением?!»
«Обугленность кожи – 30 процентов!»
«Реален ли вариант с отменой выборов?»
«Комментарий Владимира Жириновского».
«Толпа студентов пикетирует Центральный ожоговый центр».
«Президент Путин заявил, что это преступление отвратительно и будет раскрыто вне зависимости от того, кто станет президентом России».
«Председатель Избирательной комиссии, понимая всю сложность создавшейся ситуации, не считает возможным отложить день голосования».
И повсюду, во всех изданиях:
Голодин в горе.
Голодин в прострации.
Голодин отказывает говорить.
Голодин отмахивается от телекамер.
«Кирилл Капустин, начальник избирательного штаба Андрея Голодина, не исключает возможности того, что Андрей Андреевич может снять свою кандидатуру с выборов».
«Ни в коем случае! Это значит пойти на поводу у преступников! Выше голову, Андрей Голодин! Тебе тяжело, но с тобой вся страна! Нина выздоровеет!»
«СПС требует независимого расследования».
«Госсекретарь США говорит слова поддержки Андрею Голодину».
«Сотни звонков с предложением донорской кожи буквально со всех континентов».
«Украинская группа „Ридна мова“ выступила с новым шлягером „Трымайсь, Андрей“, то есть „Держись, Андрей“».
«Андрей Голодин собирает пресс-конференцию. Главная тема: я не уйду. „Мне нанесли удар в область сердца, но я жив. И я сделаю то, что должен сделать!“»

Наступил предпоследний день разрешенной открытой агитации за кандидатов. В возникшей штабной суматохе, среди вала звонков, гостей, телегрупп, Капустину удавалось так построить свою линию поведения, что она ни разу не пересеклась с линией Андрея Андреевича в месте, хоть сколько-нибудь подходящем для откровенного приватного разговора. Все время рядом кто-то оказывался, кто-то тянул за рукав, совал в лицо микрофон. И не то чтобы Кирилл явно избегал шефа. Он даже провел его судьбоносную пресс-конференцию, где прозвучали слова о том, что Андрей Голодин отнюдь не намерен сходить с дистанции, но умело канул в возникший сразу вслед за этим людской хаос. По телефону был недоступен, потому что постоянно занят неотложными деловыми разговорами. К тому же одно за другим возникали неотложные выездные дела.
Андрей Андреевич еще несколько раз мотался в Ожоговый центр, что было совершенно излишне, ибо все необходимое делалось и без его напоминаний и просьб. В основном же ему приходилось заполнять своей физиономией телеэкраны на всех отечественных каналах. Без всяких подсказок имиджмейкеров Андрей Андреевич выбрал правильную, выигрышную в создавшейся ситуации линию поведения. Впрочем, конечно же ни о какой выигрышности он не думал, он просто вел себя как оглушенный горем, но старающийся тем не менее держать удар отец. Каждый телезритель понимал, как тяжело ему произнести хотя бы слово, и поэтому к каждому его слову прислушивались особо. Во всех телешоу он был несомненной звездой первой величины и однозначным центром притяжения зрительского интереса. И этим своим особым статусом, на который не посмел бы посягнуть ни один из соперников по президентской гонке, он умело, ненавязчиво, но очень технично пользовался. За долгие недели предвыборного состязания он назубок вызубрил монологи и реплики своей роли, так что теперь ему не требовался постоянный куратор и советчик. Голодин даже научился импровизировать на хорошо усвоенном материале, отчего телеобраз его сильно выигрывал: он смотрелся живым мужественным человеком на фоне нервничающих, озабоченных, а то и просто растерявшихся от резкой смены обстановки конкурентов.
Разумеется, он ни единым звуком не намекнул, что у него есть кого подозревать в организации присшествия на Каширском шоссе. Он не бросил ни одного косого взгляда в сторону своих кремлевских соперников, и даже когда ему задавали вопросы провокационного характера, на провокации не поддавался. Вместе с тем, несмотря на всю трагическую корректность поведения кандидата Голодина, его главные конкуренты чувствовали себя под прицелом телекамер очень и очень неуютно. Нет, никто открыто ни в чем их не обвинял, про «руку Кремля» в истории со взрывом никто не говорил, но обоим «кремлевским» кандидатам было понятно, что все об этом думают.
Все журналисты.
И главное – все телезрители.
Между тем, чувствуя перемену в настроении народа, Кремль старался предпринять ответные шаги, которые как-то сами собой принимали вид самообороны. Дважды собирался Совет безопасности, шли расширенные заседания коллегий во всех силовых министерствах и совещания там же в узком кругу.
Верные власти комментаторы, аналитики, телеведущие на разные голоса пели одну и ту же песню, что если кому-то и невыгодно было каширское покушение, так это именно Кремлю. «Ищите, кому выгодно» – таков следственный совет еще древнеримского уголовного права. Но все защитники Кремля забывали, что Рим у нас в лучшем случае Третий, а не Древний. Стоило в одном информационном выпуске смонтировать бледное личико Нины Андреевны на стерильной наволочке и скорбно вздыхающего кандидата Голодина, как все российские сердца начинали биться в пользу пострадавшей семьи. И в циничных московских гостиных, и особенно в отдаленных уголках пространного, но душевного отечества. Предстояло типичное голосование сердцем.
Следователи ФСБ оккупировали штабной гараж и что-то там вынюхивали с фонариками и щеточками. Их появление заставило Кирилла немного понервничать. Но что они могли там найти? Ничего они не могли там найти. Техника снаряжалась в другом месте. Еще бы он позволил возиться с взрывчаткой на территории собственного гаража.
В общем, если смотреть строго с позиций политической пользы, все развивалось почти идеально. Но то, чему суждено было случиться, все же случилось. Немного запутавшись в геометрических расчетах при вычислении линии своего движения в предвыборном пространстве, Кирилл совершил ошибку, забежав за чем-то на секунду в кабинет шефа, будучи уверенным, что его там нет. И надо же такому случиться, что Андрей Андреевич, как раз собиравшийся в очередной раз катить в больницу, а затем на телестудию, тоже вбежал туда за какою-то бумагой.
Они наконец встретились, и взгляды их встретились тоже.
– Ну, что скажешь, Кирюша?
– А что ты хочешь услышать? Андрей Андреевич немного опешил:
– А мы уже на «ты»?
– Уже.
В этот момент зазвонил телефон, Андрей Андреевич не обратил на него внимания.
– Ты ничего не хочешь мне сказать, друг?
– Поздравляю с выходом в финал!
Андрей Андреевич вынужден был сесть. Что-то подводить стали его в последнее время ноги. Шапка Мономаха всего лишь тень отбрасывала на его чело, а тяжесть оказывалась громадной.
– Ну ты и гадина!
– Лучше – «гад».
– Ты же с ней дружил. «Кирюша, Нинуся». Только не надо мне говорить, что тебе приказали. Откуда-нибудь с Гудзона.
– Вашингтон расположен на другой реке.
– Я ведь не такой уж дурак. Это ты им предложил взорвать Нину! Думал ночами, еще, скажи, мучился, когда понял, что другого выхода нет. И они, союзнички, столпы демократии, борцы за права человека, согласились. Получается, что моя Нина – не человек?
– Я на работе. Моя работа – сделать тебя президентом.
– Ты собирался убить мою дочь!
– Но ты тоже соучастник.
– Хватит молоть! Я ее наоборот – спас! Если б не мой звонок…
– Ты соучаствовал тем, что согласился стать президентом.
– Казуистика! Не прячься за хитрыми мыслями, правда – она простая как палец. Хотел стать президентом. Так что, все президенты пожирают своих детей? Что за чушь.
– Такие, как ты – да.
Несколько секунд Андрей Андреевич смотрел на помощника, а потом вдруг ударил его кулаком по скуле. Как говорят в боксе – «открытой перчаткой». Капустин потерял равновесие, но его подхватило оказавшееся в нужном месте кресло.
– Ты на работе? – низким, каким-то не совсем своим жутковатым голосом спросил Андрей Андреевич, медленно нависая над Капустиным с занесенными для нападения оскаленными пятернями. В этот момент он решил, что будет душить насмерть этого человека. Капустин немного растерялся при виде совсем новой модификации кандидата, к работе с которой он был еще не готов. Спасение пришло из предбанника.
С грохотом открылась дверь, и в кабинет влетела крупная женщина в распахнутом пальто, развевающемся шарфе и всклокоченной прическе. Ее руки тоже угрожающе тянулись вперед и жаждали карающей работы. На секунду Капустину показалось, что его будут душить в четыре руки. Но этому черному юмору не суждено было состояться. Женщина впилась в отвороты пиджака кандидата и начала его трясти с огромной силой, которую в обычной ситуации и не предположить в женщине.
– Что ты наделал, негодяй! Что ты наделал?! Так она повторяла многократно.
Кандидат пытался мягко высвободиться из захвата, шепча:
– Алла, Алла, что ты, Алла…
В открытую дверь пялилось сразу несколько лиц, даже не несколько, а целый густой куст. И можно было только догадываться о том, что за мысли рождаются во всех этих головах.
– Что ты наделал, негодяй! Что ты наделал?!
– Алла, Алла, что ты, Алла…
Стараясь не привлекать к себе внимания, чуть ли не ползком начальник службы безопасности покинул поле битвы.



Глава пятьдесят первая
Сидор и Виталий

Районная больница г. Калинова
Профессор-изобретатель Сидор Лапузин лежал в двухместной палате, обмотанный бинтами с ног до головы, и смотрел телевизор. На соседней койке располагался капитан Захаров. У него обмотана была всего лишь голова, но он не мог участвовать в просмотре телепередачи, ибо пребывал в беспамятстве.
Выражение лица профессора было пасмурное. У него давно уже ничего особенно и не болело, просто в будущее он вглядывался без всякого оптимизма. Лапузин знал, чьими радениями оказался в одной палате с безголовым капитаном, и ждал скорого и неприятного визита со стороны распорядившегося лица.
А он-то надеялся, что с этой историей покончено. Он расплатился за нее своей шкурой и волосами, но, судя по всему, ему не дадут так просто и тихо отползти в сторону и зализать телесные и интеллектуальные раны.
Пока что он лицезрел на экране физиономию господина городского головы Гнатова. Тот, хмуря трагически брови, объявлял, что выборы в городе Калинове по согласованию с районной, окружной и центральной избирательными комиссиями отменяются. «Нельзя же, честное слово, после таких страшных событий». Дата новых выборов будет назначена особо. А пока «исполнение всех своих обязанностей я беру на себя».
Сидор Иванович тряхнул пультом, словно стараясь сбросить пелену наваждения, нажал какую-то непреднамеренную кнопку. И конечно же на экране появилась физиономия господина Голодина. Он стоял, опираясь обеими крепкими руками на что-то вроде стеклянного бюро, и бросал слова в аудиторию, располагавшуюся перед ним амфитеатром:
– Должен с вами не согласиться, хотя и уважаю ваш возраст и опыт. Ветераны – это наш золотой запас. Но иногда истина дороже. С тем же Сталиным, с тем же Лениным. Зачем Ильичу нужно было нарезать карту родины, деля страну на республики? Да еще с правом выхода. Граница, хотя бы однажды проведенная на бумаге, обязательно потом скажется в жизни. Большевики заложили под страну мину замедленного действия, но дело в том, что если она в принципе может взорваться, то рано или поздно взорвется. А Сталин? Вы его боготворите, и да, он многое сделал. Хороший кризисный менеджер, говоря современным языком. Но почему он, расстреляв Бухарина за его конституцию, саму конституцию не поправил? Почему не выкинул из бухаринской конституции право республик на выход из Союза?
Сидор Иванович попробовал переключить канал, но и на другом была та же картинка.
– И какой комар укусил Сталина в 1936 году, когда он Казахстан из автономной республики сделал союзной? То есть дав ему право на отделение. Только представьте себе сейчас Россию с Казахстаном и Киргизией в составе. Да это настоящая, без всяких скидок, империя. А вы говорите – Сталин. А еще говорите, что все к нам лезут с территориальными претензиями. Я знаю, как это прекратить. Надо самим предъявить такие претензии ко всем соседям.
Кандидат Голодин потряс стопкой исписанных листков. В лице, во всем его облике выражался искренний горячий ораторский энтузиазм. Выглядел он очень убедительно – такому человеку хочется верить, особенно когда плохо представляешь, каков он на самом деле.
– Знаете, что это такое? Это данные социального опроса по поводу сохранения СССР. Помните, при Горбачеве такой проводился? Тогда подсчитали голоса целиком по Союзу. Но это все равно что подсчитать среднюю по больнице температуру. Надо было считать по областям, и тогда было бы ясно, кто хочет остаться, а кто хочет уйти. Если бы в то время хватило мозгов повести такой подсчет, сейчас с нами были бы и Харьков, и Днепропетровск, и вся Белоруссия, и Усть-Каменногорск с Целиноградом и Павлодаром, не говоря уж про Крым. Мысль понятна? Вот эти данные, в моей руке. Я не экстремист, я не собираюсь ни на кого нападать, но пусть те, кто будут садиться за стол переговоров с нами по любому вопросу, знают, что у меня с собой пачка этих листков… Да, молодой человек, говорите.
Встал из публики крупный мрачноватого вида парень. Пока ему доставляли микрофон, вся страна хорошенько его рассмотрела. И угрюмый взгляд, и вертикальный шрам на щеке.
– Почему Россию так не любят все в мире? Или боятся? Андрей Андреевич кивнул как бы в знак благодарности за вопрос, на который ему и самому очень хотелось бы ответить. К ответу на который он очень хорошо подготовился.
– К сожалению, вы правы. Нас на Западе не любят. И если хотите, я вам объясню почему. Мы играем не по правилам. Мы, Россия, не признаем правил Запада, который сейчас правит миром. Весь девятнадцатый и весь двадцатый век мы норовили навязать остальному миру свои представления о том, что хорошо и что плохо. Не получилось. Третью мировую войну, которую еще называют «холодной», мы проиграли, что говорить. Но и тут повели себя не по правилам. Немцы и японцы, проиграв войну, становятся на колени, опускают знамена, и Запад их тут же принимает в свою семью. При всех своих заявленных имперских амбициях, Германия и Япония воевали в конечном итоге за право попасть в «золотой миллиард». И своего добились: решено было, что лучше их иметь среди друзей, чем среди врагов. Россия же, проиграв войну с Западом, лишившись территорий, обложенная контрибуциями в виде процентов по долгам, с разваленной армией и промышленностью, осмелилась не опустить знамен. И опять претендует на место в клубе великих. Это все равно как если бы, играя в шахматы, вы сбили фигуру соперника, а он опять выставил бы ее на доску. Это «ход конем по голове».
Сбоку к Андрею Андреевичу подошла девушка со стаканом чая, он мимолетно ей улыбнулся, взял стакан и сразу отпил половину.
– Нас похоронили, а мы гуляем. Все ждали, что на Запад хлынут эшелоны голодных беженцев из Ижевска и Вологды, а хлынули миллиардеры – скупать их дворцы и футбольные клубы. Представьте себе, что летом сорок пятого года все рестораны на Лазурном берегу были бы заняты офицерами СС с полными карманами долларов. А наши владельцы банков, бывшие генералы КГБ, селятся рядом с принцами Монако – и хоть бы что. За это нас не любят. Запад не выдерживает своих собственных норм поведения, он труслив и неблагодарен. Да за одно то, как Россия позволила разделиться Советскому Союзу, не взорвав ни одной атомной бомбы, откромсав огромные куски своего родного славянского тела ради спокойствия бывших бандеровцев и полувымерших казахов, – за одно это Запад должен сто лет в ножках у нас валяться! А они? Это ненависть животная, иррациональная, не утолимая ничем, кроме самоуничтожения. Вот если бы мы умерли, они начали бы нас жалеть и ставить о нас слезливые фильмы, как про истребленных индейцев. Но Россия никогда не станет резервацией. У нас всегда есть два союзника. Александр Третий говорил, что это армия и флот, теперь это – нефть и газ! Если Господь управит и я окажусь у кормила российской власти, то с помощью этих союзников добьюсь того, чтобы наша страна заняла то место в мире, которого она заслуживает!
– Врет, сволочь, – раздался за спиной у Сидора Лапузина незнакомый голос. Профессор попытался переложиться на подушках, чтобы увидеть говорящего, но гость не стал ждать, когда тот завершит свои инвалидские усилия, сделал несколько шагов и стал в ногах профессорской кровати. Это был Танкер. Один, без телохранителей. Впрочем, в данном обществе они ему были без надобности.
– Врет. Американцы держат его на таком крючке, что он может болтать все что хочет. Куражится как шлюха, которая знает, что в конце концов обязательно даст.
Лапузин тихо, жалобно закашлялся.
– Знаешь, кто я?
– Догадываюсь, – сказал Лапузин, и в глазах у него появилась тихая тоска.
– Это я велел положить вас вместе и отдельно.
Чтобы не усмехнуться в ответ на это заявление, получившееся непреднамеренно парадоксальным по форме, профессор процедил:
– Спасибо.
Танкер повернулся к телевизору.
– Как научился врать, а?! И смелый, как Жирик. Думает, умнее всех. Только я скажу тебе вот что, профессор: ничего у него не получится.
Лапузин не был расположен к политическим спорам, но все же не удержался:
– Почему? Вся ситуация вроде бы под него ложится.
– Путин не даст.
– Что он его – убьет, что ли?
– Не-ет. Путину нельзя делать то, что можно, допустим, мне.
– То, что возможно быку, неудобно Юпитеру. Танкер резко повернулся к лежащему:
– Не говори непонятно.
– Ладно, не буду.
– Кое-что растолкую. Ты же не думаешь, как остальные, что пожар на фазенде у Винглинского – всего лишь несчастный случай?
Лапузин закрыл глаза:
– Я вообще ничего не думаю.
– А вот это зря. Думать тебе придется. Много. Думать и придумывать. С выборами я тут благодаря нашему безголовому капитану разобрался. В городе теперь будет порядок. Некоторое время. Тебе должно его хватить, чтобы до конца выдумать супербензин. Ты меня понял?
Лапузин продолжал лежать с закрытыми глазами. Уголки его рта дергались: он сдерживал то ли рыдания, то ли хохот.
– Сказка про белого бычка.
– Какого еще бычка?! Хватит тут мне. Я тебе не кто-нибудь, на моих ушах лапша не удерживается. Американка привезла тебе все что надо. Ты что-то напортачил – рвануло. Второй раз будешь внимательнее – не рванет. Сделаешь бензин – развернемся, королями царствовать будем.
Профессор схватился за первую отговорку, что пришла ему в голову:
– Все равно надо дождаться брата.
– Что ты там бормочешь? Да выключи ты этого… – Танкер схватил пульт и несколько раз сердито в него ткнул большим пальцем. Телевизор не выключился, но сменил канал.
– О! – вскрикнул с искренним удивлением Танкер. – Вот тебе и брательник твой.
И в самом деле, на экране был Виталий Лапузин. Рядом с ним сидели Нестор Кляев, майор Елагин и калиновский телевизионщик Грэг. Значит, надо понимать, это местный канал. Городской голова закончил свое мощное выступление, и теперь время просветительской передачи.
Говорил как раз Виталий Лапузин. Сурово глядя в камеру.
– …поэтому разговор о «чистой силе» мы пока отложим, а я передам слово моему… мнм… знакомому майору Елагину, который расскажет вам об одном случае нечистой игры.
Грэг наклонил голову резко вперед, стараясь заглянуть в лицо уральского профессора. Так же вел себя Нестор Кляев, надеявшийся прилепиться к разговору о супертопливе со своими кладбищенскими историями. Майор поставил на стол небольшой магнитофон и включил звук.
– Это тот гад, которого я взрывал у нас в Калинове, а он сбежал с американкой, – прошептал Танкер. – Опять приехал.
В эфир уже шла запись разговора Кирилла Капустина с неизвестным, который давал знать о своем присутствии только покашливаниями и кхеканьем в некоторых местах. Сергей Янович позаботился о том, чтобы запись была очищена даже от минимальных признаков его участия в беседе.
Чем дальше отматывалась лента магнитофона, тем оглушительнее становилась тишина в палате. Лапузин закусил верхнюю губу, у Танкера съехала чуть на сторону нижняя челюсть, а в глазах появились шальные огни. Магнитофонная речь еще не закончилась, но было очевидно, что грандиозное разоблачение уже состоялось.
– Что я говорил! – крикнул Танкер. – Я знал, что Кремль – это сила. Но чтобы так выстрелить! В самый нужный момент!
Профессор выразил сомнение:
– Да какой Кремль? Это наша студия, калиновская. Зачем было сюда закидывать эту пленку? Кто увидит эту передачу?
Танкер презрительно махнул на него властной рукой:
– Ничего не соображаешь, наука. В двадцать первом веке живем. В городе полно «единороссов», все они уже висят на телефонах, доносят кому надо в столице. Через двадцать минут запись перегонят на «Россию» и она пойдет экстренными выпусками через каждые полчаса. А Калинов им нужен, чтобы крик был из толщи народной. Не происки ФСБ, а сам народ встал против негодяя.
– Да?
– Именно что да! Но твой брательник – это гусь, такой гусище! Еще вчера был в Штатах, а сегодня дома и сразу в центре событий.
– Да нет.
– Что «да нет»? Что я, ничего не видел, что ли!
– Об этой передаче была старая договоренность. Я тоже должен был ехать в студию. Но не могу. Говорить собирались о «чистой силе», но Виталий, видимо, в последний момент получил информацию…
– Не получил, ему этот неубиваемый майор все подсунул, могу спорить на свой бизнес.
– Ну, наверное.
– Какое «наверное»! Ох майор, майор, большая звезда на погоне.
Лапузин согласился:
– Да, то тут он, то там. Прямо Фигаро какое-то.
– Ты мне протезы не заговаривай. Звони прямо сейчас брательнику, свою государственную роль он только что выполнил. У него куча работы здесь. Мне уже к лету нужен этот бензин.
За спиной у Танкера тяжело вздохнул капитан Захаров. Хозяин города резко к нему повернулся:
– Что с тобой, мыслитель? Если ты что-то слышал – для тебя же хуже.
Профессор, видимо, собравшись с последними силами, сказал:
– «Чистая сила» – фикция. И наши опыты, и американские данные это доказывают. Супертопливо сделать нельзя.
Танкер обернулся и двумя пальцами потрепал профессора по щеке:
– Вот, ты уже торгуешься, только смотри, не перегни палку.
Они проговорили еще минут пятнадцать. Танкер объяснял забинтованному гению размеры открывающихся перспектив. Проводил, так сказать, агитацию. Чувствовалось, что ему вообще очень приятно рассуждать на эту тему, мечтать вслух. Теперь сила Винглинского в Калинове кончится, теперь все будет взято в свои, «национальные» руки. Гнатов обеспечит все, что нужно, с его стороны, деньги у него, у Танкера, в мошне водятся.
– У тебя будет все, кроме права сказать «не хочу»! Понял? А если еще брата привлечешь… «Двойная русская сила» назовем проект, а не «чистая», как-то это куце.
Неожиданно совершенный акт словесного творчества заставил большого бандита раскраснеться от удовольствия: такое с ним случалось только после полового контакта. Оказывается, сублимация бывает даже слаще.
В коридоре раздались торопящиеся шаги. На пороге палаты возник еще один Лапузин. Он несколько секунд водил очками туда-сюда, выбирая из двух белых мумий более родственную. Танкера он не заметил или не обратил на него внимания. Тот вышел, проявляя немыслимую деликатность.
Сидор сказал:
– Виталик, я здесь.
Американский брат подбежал, сел рядом, выбирая на глазок ту часть тела Сидора, которую можно было пожать, не причиняя боли. Тетешкая в ладонях левую кисть брата, сказал, кивнув в сторону телевизора:
– Видел, видел нас сегодня? Телецентр тут рядом, я прям оттуда.
– Видел.
– Я очень рад, Сидорок, что вернулся. Там ведь все накрылось – в том смысле, что я довольно быстро понял: пустую фишку тянем. Ты тут тоже, как я знаю, много перепробовал. Тухляк?
Сидор вздохнул.
– Завязываем с этой ерундой, да? Признаю, что ты был правее меня.
Забинтованный снова вздохнул:
– Боюсь, это не конец.
– Что?
– Боюсь, нам придется дальше тянуть эту чистую лямку.
– Почему?
– Потому что шоу должно продолжаться.
Виталий нахмурился, ему показалось, что брат не в себе.
– Какое шоу?
– Наше исконное русское. Будем подковывать блоху, да еще такую, какой нет и быть не может.



Глава последняя
За работу, господа

Едва майор Елагин вышел из здания калиновского телецентра и включил телефон, раздался вызов.
– Папа, это ты?
– Да, Игорек.
– А это я.
– Где ты?
– Не волнуйся, я нашелся.
– Ты у мамы?
– Нет, мы с тетей Джоан едем в ее машине.
– Куда?
– К ней домой. Правда, здорово? Это она меня нашла.
– Как нашла? Где нашла?
– Тут большая автомобильная свалка, здорово! А она шла мимо и пела: «На границе тучи ходят хмуро». Неправильно пела, но я понял, что она от тебя. И вышел.
– Надо немедленно позвонить маме.
– Я уже позвонил. Она в больнице. Но ей очень хорошо, у нее аппендицит и ее будут лечить.
– Я немедленно вылетаю к вам. Дай трубку тете Джоан.
Двумя днями позже Елагин и Джоан сидели на американской кухне. Она пыталась есть все те же полезные кукурузные хлопья с обезжиренным молоком. Майор пил кофе.
– Понимаешь, это слишком жестоко – отобрать ребенка у матери, – уныло сказал майор.
– Но ведь она сама говорила, что ей пока очень трудно справляться с ним. Никто же не собирается лишать ее родительских прав. Пусть Игорь пока поживет с нами. Так будет лучше для всех.
– Давай спросим у него. Игорь!
В ответ на этот призыв снаружи раздались звуки открывающихся автомобильных дверей. Джоан побледнела, вспомнив визит «дяди Фрэнка» в самом начале этой истории. Елагин конечно же заметил, что с ней что-то происходит, но не успел спросить, в чем дело. Он увидел характерные фигуры, приближающиеся по дорожке к прозрачной входной двери.
Звонок.
– Не бойся, я с тобой.
– Только прошу тебя, Саша, не надо драться с этой полицией.
– Тебе ее жалко? Своя, родная…
Джоан улыбнулась, показывая, что даже в такой ситуации она за то, чтобы любимый мужчина имел право пошутить.
Дверь открылась. На пороге – полисмен с парой опять же полисменов. Взгляд серьезный у всех, но не так чтобы слишком враждебный. Представились: помощник шерифа с двумя сержантами.
– У нас есть информация, что в доме удерживается ребенок.
– Вы имеете в виду моего сына, офицер?
– Я имею в виду сына миссис Елагин из Нью-Джерси.
– Это моя жена.
Полицейские переглядываются и проходят внутрь дома.
– Хотите кофе? – спросила Джоан.
– Мы хотим видеть мальчика, мэм.
– И что вы сделаете, если его найдете?
– Игорь! – громко крикнул Елагин.
– У нас есть информация, что он пропал.
– Похищен?
– Игорь, – (по-русски) – стервец, выходи!
– Он пропал.
– Почему вы его ищете здесь, если он пропал в Нью-Джерси?
Офицер снял фуражку и стал протирать платком козырек.
– Здесь находится его отец.
– Игорь! – Елагин встал и прошелся по дому с этим криком.
Полисмены искоса следили за ним.
– Можно взглянуть на ваши документы, сэр? Документы у майора были в полном порядке, спасибо негодяю Бокову и его подлой конторе, поэтому он предъявил их с удовольствием.
– Игорь!
– Не надо кричать, я уже понял, что мальчика здесь нет.
– Еще вы должны понять, что мистер Елагин его не скрывает от властей. Можете осмотреть подвальные помещения, гараж…
Офицер кивнул своим парням, и те не торопясь отправились по указанным адресам.
Елагин сел напротив полицейского:
– У вас есть информация, что мальчик пропал, но у вас нет информации, что его мать находится в состоянии нервного срыва. На нее тяжело подействовала смена места жительства.
Офицер опять стал протирать козырек.
– Сказать по правде, есть такая информация.
– Вот видите.
– Ничего я не вижу.
Вернувшиеся полицейские просигналили, что они тоже ничего интересного не увидели. Офицер встал.
– Мальчик пропал. Если он окажется у вас, очень прошу – поставьте нас в известность.
Джоан и Елагин одновременно кивнули. И вышли проводить представителей власти. Когда они смотрели вслед удаляющимся полицейским, открылась дверь дома напротив – дома миссис Остин, и на пороге появился Игорь.
Горло у Елагина перехватило.
Джоан побледнела. Все-таки для нее это было слишком. Ну, обманывать российскую полицию – куда ни шло, но чтобы выставить дураком помощника шерифа…
– Эй! – крикнул Игорь и махнул рукой. Полицейские решили, что юное поколение приветствует их, рыцарей закона, дружелюбно помахали ему в ответ и стали рассаживаться по машинам. Машины отъехали. Елагин бросился к дому соседки так быстро, что Игорь не успел сдвинуться с места: мизансцена изменилась только в том, что на крыльцо вышла сама миссис Остин. Если б майор не был так занят сыном, он обязательно обратил бы внимание на то, какой красный нос сегодня у старушки. И скорее всего решил бы по российской мыслительной привычке, что американская пенсионерка стала на старости лет алкашкой – типичной бабушкой-синяком.
– Чего ты, папа? – вполне резонно спросил Игорь подлетевшего, как ураган, отца. Тем более что вслед за ним неслась через улицу и тетя Джоан.
– Приезжала полиция… – начал Елагин.
– А вон она опять едет, – сказал зоркий мальчик. Действительно, полицейский эскорт, развернувшись у торгового центра, дефилировал по улице между домами Рениксов и Остинов. Елагин и Джоан едва успели соорудить непроницаемую стену из своих тел. Помощник шерифа поприветствовал их свободной рукой.
– А в чем дело? – подала наконец голос миссис Остин. – Полиция в нашем районе – зачем?
Джоан посмотрела на нее и вскрикнула:
– Что у вас с носом? Старушка показала колоду карт.
– Играли в дурака, – скромно пояснил Игорь.
– Так почему здесь полиция?
– Они ищут тайный карточный притон, миссис Остин, – серьезно сказал майор.
– Да-а? – Старушка спрятала карты в карман своих брюк. – Но мы же не на деньги.
– Это очевидно, – кивнул майор.
– Зачем ты издеваешься над ней? – с легкой укоризной спросила Джоан, когда они вошли в дом.
Ответить майор не успел, потому что зазвонил телефон.
– Это тебя, – Джоан протянула Елагину трубку.
– Здравствуй, Тамара.
После короткого, но очевидно неприятного разговора Елагин сел в кресло и подпер, пригорюнившись, голову рукой.
– Ей плохо, – начал он отвечать на вопросы, которые должна была задать Джоан. – Бессонница, тревога. Какие-то сложности с оформлением пособия… На улицу ее пока не выгоняют…
Джоан сказала:
– А пусть она живет здесь.
– Что? – Елагин и Игорь повернулись к ней.
– Какое-то время, – пояснила Джоан. – Не насовсем.
– А-а!
– После того, как мы уедем в Россию. Она же разрешит Игорю пожить с нами первое время, пока придет в себя.
Мужчины переглянулись. Майор только собирался сегодня подступиться к теме переезда.
– Что касается нервов, ею займется Вуди Аллен.
– Такая шутка? – насупился Елагин.
– Нет, это просто фамилия здешнего психотерапевта. Тамара ведь говорит по-английски.
Егоров посмотрел на сына.
– Я согласен, – быстро ответил тот. Но ему стало тут же стыдно за слишком торопливый ответ, и он добавил, шмыгнув носом: – Но маму я тоже люблю и никогда про нее не забуду.

А мистер Шеддер вместе с мистером Фрэнком шли в это время по длинному коридору, где им навстречу то и дело попадались седовласые конгрессмены и трехзвездные генералы. Наконец они у двери, за которой их ждут.
Очень заметно, что мистер Шеддер волнуется. Фрэнку почему-то не так тревожно, надоело бояться.
Входят.
Большой кабинет с окном во всю стену, за которым характерный небоскребный пейзаж.
Во главе длинного стола сидит человек с неестественно белой прической – такой седины не бывает в природе. Поднимает голову на вошедших и улыбается. Многочисленные морщинки группируются в углах глаз. Жестом предлагает подойти поближе. И даже сесть.
– Ну что, провал, господа, – говорит он совсем не трагическим тоном. – Провал. Но не станем отчаиваться. Придется признать: мы поставили не на ту лошадь. Но наша работа на этом не заканчивается. Многолетняя практика показывает, что со всеми можно работать. Господа Нестеров и Лаптев не исключение. Присмотритесь к этим фигурам максимально внимательно, если еще не присмотрелись. Жду ваши соображения – в каком направлении будем перегруппировывать силы. Не теряйте из вида людей из команды господина Голодина, в целом они потрудились неплохо. Жаль только, что господин Капустин для этих дел потерян. Очень хорошо мыслящий человек. Кстати, что с ним?
– Временное самоубийство.
– Поясните, – попросил седовласый.
– Так современные наркологи характеризуют запой, – усмехнулся мистер Шеддер.
Хозяин кабинета встал во весь свой внушительный рост и снова ослепительно улыбнулся:
– За работу, господа. В Россию, наши главные дела опять там. И не упускайте из виду эту девушку, м-м, думаю, она нам еще пригодится. Через месяц, другой пошлите к ней правильного человека. Мне казалось, что господин Капустин мог бы начать свое возвращение именно с этого дела.
Когда Шеддер и Фрэнк уже выезжали из охраняемой зоны, у Фрэнка забеспокоился мобильник на боку. Прочитав сообщение, он сказал.
– Самоубийство мистера Капустина перешло из временного в постоянное.
Сосед беспечно хлопнул его ладонью по толстому колену.
– Ну, будет не Капустин, а кто-нибудь другой. Какая разница!




          See more books in http://www.e-reading-lib.com