Антон Чиж, Олег Рой, Татьяна Булатова, Наталия Миронина, Роман Сенчин, Елена Усачёва, Юлия Климова, Дмитрий Емец, Мария Воронова, Владимир Качан, Улья Нова, Татьяна Введенская, Галия Мавлютова, Елена Арсеньева, Вячеслав Харченко, Арина Обух, Александра Милованцева, Евгений Новиков, Лилит Мазикина, Елена Нестерина, Светлана Кочерина
Котики и кошечки (сборник)


© Чиж А., Федорова Т., Резепкин О., Миронина Н., Сенчин Р., Усачева Е., Климова Ю., Емец Д., Воронова М., Нова У., Саенко Т., Мавлютова Г., Арсеньева Е., Харченко В., Обух А., Милованцева А., Новиков Е., Мазикина Л., Нестерина Е., Кочерина С., Качан В., 2016
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016



Антон Чиж
Котя-Мотя

Котов я презирал с детства.
В нашем дворе царил неписаный кодекс общения с живностью. Нагоняй от матерей за подранные штаны вынуждал к дипломатии с бродячими собаками. Голубей-дармоедов следовало шугать всем, что попадалось под руку. Воробьев не трогали: птичью малышню обижать было стыдно. А вот котам… Котам в нашем дворе появляться не стоило. Никогда. Ни по какой надобности. Ни за сдобной мышкой, ни за кошачьей лаской.
Усатый бродяга, завернувший в наш двор, очень рисковал. В лучшем случае ему светила веревка с консервными банками на хвост. Обычно же гостя встречала яростная погоня с рогатками, палками и улюлюканьем. Кошак метался как угорелый в сжимавшемся кольце, пока отчаянным броском не взлетал на дерево. Спася свою шкуру, кот окатывал нашу ораву взглядом, полным презрения, и принимался нагло намывать физиономию, делая вид, что камешки, стучавшие о ветку, лично ему глубоко безразличны.
Как ни сильна была ненависть к дворовым котам, черта живодерства не переступалась. Поджечь коту усы или отрубить хвост – и в голову никому бы не пришло. Все-таки мы, пионеры, не только взвивали кострами синие ночи, но и берегли нашу матушку живую природу. Поэтому мы, дикие дети советских дворов, относились к котам честно, как хищник к добыче: твари надо было доказать, кто главный в пищевой цепочке. Так что коты обходили наш двор стороной.
Мое отношение к котам было порождением коллективизма. Я не особенно задумывался, почему не люблю их. Все соседские мальчишки котов терпеть не могли, а я что – хуже, что ли? От коллектива нельзя отрываться ни в любви, ни в ненависти. В общем, котам от меня ничего хорошего не светило.
Зато все детство я мечтал о собаке. Настоящей собаке. Желательно – немецкой овчарке. Сгодился бы эрдельтерьер. Я бы не отказался от дога. А уж такое счастье, как водолаз, являлся только во сне. Родители обещали собаку, но исполнение обещанного откладывалось. Сначала окончи пятый класс… Исправь тройки в последней четверти шестого… Только после седьмого класса… Тебе надо о девятом классе думать, а не о собаке… В общем, собаку мне не подарили.
Когда я вырвался в студенческую свободу, то тешил надежду, что вот-вот заведу отменную псину и будем мы счастливы настоящей дружбой пса и человека. Но все было не до того. Собака у меня так и не завелась. Зато время закрутило пружину до упора, пока она не лопнула. Под гром пустых кастрюль шла перестройка. Уже появились скромные карточки: удостоверения «ленинградского покупателя» с фоткой три на четыре, без которой ничего не продавали в магазинах. И тут студенчество кончилось, началась самостоятельная жизнь. Вышла она слегка неказистой, то есть полуголодной.
У кого как, а у меня в конце восьмидесятых порой не было копейки на троллейбус, приходилось ехать зайцем. Мечта о собаке улетела в далекое «когда-нибудь». Прокормить собачью утробу было нечем. Но погаснуть угольку любви я не позволял хитрым способом: раз в три месяца, не чаще, отправлялся на Кондратьевский рынок. Этот рынок был знаменит на весь Ленинград. За картошкой или мясом сюда никто не ездил. Но если в домашнем хозяйстве требовалась диковинная рыбка, говорящая птичка, верткий ужик, ручная обезьянка или червяк для рыбалки – милости просим. Кондратьевский считался главным Птичьим рынком Северной столицы.
Так вот. Когда собачья тоска брала за душу, я садился на трамвай и тащился через полгорода на Кондратьевский проспект. И долго-долго гулял по рядам, где щенки всех мастей, хочешь с родословной, хочешь – с честным словом – породистый, провожали меня взглядами, от которых сжималось сердце. Я зарекался, что вот-вот подзаработаю и возьму себе друга, о котором мечтал всю жизнь. Потерпи немного, друг, скоро я за тобой приду. Реальность была далека от мечты: купить щенка нечего было и думать. Меня бы выгнали из дома вместе со щенком. Если бы я вдруг сошел с ума и позволил себе… так что просто смотреть, не трогать – вот и все, что я мог себе позволить.
Однажды на пороге девяностых удалось мне немного подзаработать. Сто рублей – для меня было много. Хватит на месяц, а если чуть экономить – полтора, неголодной жизни. Настроение мое было приподнято. Душа просила праздника, а какой праздник бывает бесплатным? Только праздник для глаз. Я прикинул, что неплохо бы завернуть на Кондратьевский, чтобы поглазеть на щенячье счастье. Тем более не бывал там с год, наверное.
Громыхавший трамвай вздрогнул и со скрежетом распахнул дверцу. Я спрыгнул с подножки и не узнал знакомое место. Рынок одичал, как наша жизнь. От народа было не протолкнуться. Будто все разом хотели избавиться от зверей, как ненужной обузы. Торговля захлестнула площадь перед главным павильоном. Живность предлагали у края остановки. На покупателя кидались с невиданным жаром. Мне совали кроликов и шапки из них, крепкие ошейники и щенков «настоящих кавказцев» с глазами голодных сироток, озверевший петух с рваным гребешком был назван лучшим представителем породы, а хомячков, расплодившихся без меры, отдавали на вес, с банкой. Изобилие было, только праздником что-то не пахло. Зверье выглядело замученным, люди казались испуганными. Какой-то мужик с посеревшим лицом поднял за шкирку щенка, висевшего в его кулаке тряпицей, потряс, словно пустую батарейку, зло ругнулся и бросил неживое тельце в грязь. Никому до этой маленькой трагедии не было дела. Всем хватало своих. Под ногами чавкало и хлюпало. Над толпой витали незнакомые флюиды, в которых страх мешался с отчаянием и звериной безнадегой людей. Захотелось удрать отсюда, бежать без оглядки. И больше не возвращаться никогда.
Я стал пробираться к выходу, что было непросто, толпа не хотела отпускать, засасывая обратно в свое чрево. Толкаясь локтями и напирая, я кое-как пробился к берегу. У остановки торговый народ отступил. Вдалеке показался трамвай, оставалось совсем чуть-чуть, чтобы расстаться с Птичьим рынком навсегда. Или до лучших времен. Так я решил.
Не знаю почему, но я обернулся.
У края общего водоворота держался высокий худощавый мужчина, особо не выразительный. Было заметно, что на рынке он впервые, и все, что тут творится, ему омерзительно, и если бы не нужда – ни за что бы он здесь не появился. К ноге его жалась некрупная, ухоженная колли, тревожно поглядывала на хозяина, явно растерянная обилием запахов, шумов, визга и прочих необъяснимых для собаки явлений. На руках он держал плоскую корзину, в которой уместилось четыре рыжих комочка. Комочки сидели тихонько, как воспитанные дети.
Заглянув в корзину, я не мог отвести глаз. Один из братцев, чуть крупнее остальных, приткнувшись к плетеному ребру, ухватил мой взгляд. Был он чуть рыжее и пушистее остальной компании. При этом излучал отменное спокойствие и даже маленько зевнул. Когда пасть его после сладкого зевка захлопнулась, он заметил меня. Нельзя сказать, что глаза его были безумно красивыми. Обычные золотые глаза. Но внутри них вилось и теплело что-то такое неизъяснимо доброе и мудрое, отчего невозможно оторваться, как от жаркой печки в морозный день. Как ни глупо это звучит. Золотые глаза изучающе осмотрели меня, словно прощупывая нутро: годится ли человечек. В мозгу моем, слегка ошалевшем, отчетливо прозвучало: «Матвей». Откуда взялось имя, я понятия не имел, но принял его как должное. Самое правильное имя, и спорить не о чем. А дальше случилось то, в чем я не уверен до сих пор: меня наградили улыбкой. Как будто приглашая и соглашаясь на все, что будет потом.
Мужчина интерес мой заметил, но ничем не старался подогреть. Ему был глубоко противен сам акт торговли живым товаром. Я подошел сам. Спросил, сколько он хочет вот за этого, рыжего. Лицо мужчины скривилось мучительной судорогой, и он сказал, что отдаст за сто десять рублей. Я спросил:
– Почему так дорого?
– Его мать умерла при родах, это собака моей соседки, – ответил мужчина. – А колли моя, Инка, тут как раз ощенилась, ну и выкормила его вместе со своими.
Не умея торговаться, я бессильно и глупо повторил: «Что так дорого?»
– Дешевле не могу, – ответил продавец. – Он себя собакой считает. Добрый и честный. Только не лает… Да и не могу дешевле, жена приказала… Жадность ее душит, а мне деваться некуда, выгонит она нас с Инкой и щенками, куда я пойду, а так хоть отдам в хорошие руки… Вы не подумайте, кому не попадя его не отдам… Нет, не отдам… А вам – отдам, вы вроде нормальный. А то психов развелось вокруг, собак убивают, шапки из них делают. Только дешевле не могу…
Я забыл, что в мире есть логика, правила, порядок, что время тяжелое, и вообще я приехал просто посмотреть, а не покупать. Все это испарилось из сознания. Я видел только золотые глаза, которые поглядывали на меня довольно нагло, как бы между делом изучения окрестностей.
Оставалось только одно: я вынул четыре фиолетовые бумажки и признался, что больше у меня нет. Копейки на трамвай – не в счет. Мужчина покосился на деньги, явил презрение к ним и согласился. Проданного можно было забирать из корзинки. Братья его с тревогой следили, куда забирают родственника. Приемная мать-колли изготовилась биться за приемыша, привстала на лапы. Хозяин одернул ее, хотя и сам был не рад. Кажется, проклинал себя за слабость и совершенное преступление.
Я взял из корзины пушистое теплое тело и прижал к себе. Меня окатила волна счастья и покоя, какую не купишь за все деньги мира. Это маленькое существо было лучше всех рублей, долларов, немецких марок и даже швейцарских франков. Пропади они пропадом, эти деньги, как-нибудь проживем, с голоду не помрем.
Рыжий комочек задрал на меня нос и еле заметно кивнул. Неужели читает мои мысли?
– У него есть имя? – спросил я.
– Зовите как хотите, мелкий еще, привыкнет, – сказал мужчина.
Этого было достаточно: я знал все, что мне было нужно.
В трамвае оказалось пусто. Я уселся за заднее сиденье. Вагон переваливался по рельсам, за окном тек серый, неумытый город. Покупка расположилась у меня на коленях. Отходя как от дурмана или гипноза, я потихоньку возвращался в сознание. Стал обдумывать, что натворил, и не находил себе прощения. В биографию я вписал множество глупостей, больших и малых, но эта, кажется, превосходила все мои достижения. Что-то совершенно невероятное. «Стук-турук-дурак-ты», – соглашался трамвай.
На остановке в вагон влезла милая старушка с обширным пакетом, села напротив. Того, кто мирно располагался у меня на коленях, она наградила вежливой улыбкой.
– Какой у вас котик симпатичный, – сказала она. – Молодой еще, но воспитанный, интеллигентный, настоящий ленинградский кот, это сразу видно… Большой молодец… Чудесный экземпляр.
Я хотел было предложить старушке обрести этот чудесный экземпляр хоть за пятьдесят рублей, хоть за четвертной, да хоть за десятку, но дальше мысли дело не пошло. Язык отказался шевельнуться. Пожилая дама была права: я учудил купить себе кота.
Я.
Себе.
Кота.
Зачем?!
Как это могло случиться? Что за наваждение? Уж не цыганским ли глазом приворожил хитрый мужик?
Нет, кот, конечно, отменный. Пушистый сибиряк цвета зрелого апельсина в элегантно рыжую полоску. На груди идеальная манишка. Передние лапки в аккуратных белых перчатках. На задних – ровно по щиколотку крахмальные гольфики, без единого пятнышка. Красавец, да и только, любая выставка с лапами оторвет и медалями забросает. Хотя, конечно, ничего необыкновенного. Просто милый кот. Матвей, ну надо же… Он может думать про себя все, что угодно, но он точно не собака. Совершенно не похож. Как бы ни старался. Хоть и воспитан колли. И пусть не думает, что сможет тягаться с собакой моей мечты. Да и вообще я понятия не имею, как держать котов. А если бы имел, нам и так жрать нечего, а тут еще этот рот… Надо же, забыл спросить, чем кормить кота. Мышей ему искать? Или хомяков накупить, пусть жрет? Или молоком со сметаной обойдется?
Вообще, мысли у меня крутились разнообразные: вернуться на рынок, найти этого жулика и забрать деньги или выпустить котяру у первой подворотни – пусть идет себе. Лучше вернуться домой без денег, чем с таким подарком.
Черные мысли тянулись резиной. Вдруг я поймал себя на том, что поглаживаю мягкую, упругую спинку, а из недр кота доносится тихое урчание. Новое чувство покоя и мира, чего мне так не хватало, обволакивало душу. Мысли светлели, мрак рассеивался. Когда я вышел на своей остановке, то твердо знал, что не расстанусь с котом, даже если нас выставят на улицу. Это мой кот. Я был уверен, что Матвей полностью меня поддерживал.
Появление наше на пороге дома должно было кончиться раскатами грома и ударами молнии. Но меня только спросили:
– Это что такое?
Я ответил, что это не «что», а Матвей. Кот. Рыжий, сибирский, в полоску. Положительный. Мой.
– Надо же, Котя-Мотя. Смешно… – было сказано мне. Ни полслова упрека о деньгах. И о том, что мы будем есть завтра. Чудеса, нечего сказать.
Домашняя кличка накрепко приклеилась к коту. Матвей стал Мотей. Что никак не отразилось на его характере. Мотя был таким, каким он был сам. В этом я скоро убедился.
Мотя не ставил правила и границы. Он жил, а окружающим предоставлял право соответствовать. Мотя твердо знал, что занавески существует в доме для того, чтобы их метить густо и пахуче. Что в каше-перловке с хеком, кошачьей пище тех лет, хек – это еда, его надо вытащить, а все прочее вывернуть на пол. Что спать надо в разломе дивана, и если кто-то считает, что диван – не место для котов, то это заблуждение. Что гулять надо на подоконнике при закрытых окнах, а уличный воздух вреден для здоровья. Что комки шерсти надо срыгивать в центре комнаты, желательно на ковре. И что выбор для заточки когтей между самодельной доской с поролоном и спинкой дивана совершенно очевиден.
При этом Мотя отличался фантастическим упрямством. На него можно было кричать, махать веником, поддать легонько, а в состоянии полного бешенства оттаскать за шкирку. Толку от этого было не больше, чем ругать чучело за пыль. Мотя смотрел мудрым, печальным, любящим взглядом, от которого опускались руки, понимающе кивал усатой мордой, словно прощая слабости хозяина, и продолжал делать то, что ему заблагорассудится. Он не подавал голос, лишь тихо мявкал, напоминая, что неплохо бы наполнить миску.
Лишь однажды Мотя бы поражен до глубины своей души. Рос он быстро и превратился, прямо сказать, в роскошного котяру. Хек явно шел на пользу. Подросший организм встретил месяц март потребностями, в которых Мотя толком не разбирался. Он слонялся по квартире, терся о ножки стола и прочие ноги, заглядывал в глаза, словно пытался спросить: «Что со мной не так?» – и даже тихонько подвывал. Что до занавесок, то их пришлось снять: запах стоял такой, что проще было выбросить, чем стирать. Наконец любовные мучения всем надоели. Знакомые согласились привезти свою кошечку, которая тоже страдала от весенних проблем. Котята должны были выйти дворовой масти, но кого это волновало.
Чернушка грациозно вышла из переноски и села в прихожей. Мотя, учуяв восхитительный запах, со всех лап бросился знакомиться. Бежал он, совершенно потеряв чувство собственного достоинства, как глупый котенок. С разбегу поскользнулся и шмякнулся об пол. Кошечка удивленно выгнула спину: продолжать род с таким растяпой было, по ее мнению, глупостью. Мотя ничего не заметил. Подскочив к черненькой, он запел что-то романтическое, трогательное и потянулся к ней носом. Если бы у котов были губы, предназначенные для поцелуя, Мотя наверняка сложил их бантиком. Так он был трогательно чист и открыт для первой любви. Кошечка считала по-другому. Молниеносным движением залепила хлесткий хук прямо в Мотин нос.
Мотя опешил. На мордочке его было написано красноречивое удивление. Мой добрый кот бросился с распахнутой душой, а вместо любви получил оплеуху. Нет, хозяин, конечно, его поругивал и таскал за шкирку, но все это было в границах мужского товарищества. А тут… Получить от кошки…
Мотя отшатнулся и попятился. Кошечка демонстративно отвернулась. Это был конец. Мотя, понурив голову (и у котов так бывает), поплелся восвояси, забился под диван, чего не позволял в юности, и просидел двое суток. Переживания его были глубоки и молчаливы. Не утешила даже специально купленная треска. Мотя переживал душевный кризис молча, как мужчина. А когда пережил, вылез помятый, попросился ко мне на ручки и просидел до самого вечера. Это был редкий случай, когда утешение требовалось коту. Обычно Мотя сам дарил его, и весьма щедро.
После тяжелого, нервного дня не было лучше средства, чем потискать кота. Теплым урчанием Мотя превращал большие проблемы в мелкие, а жизнь – в прекрасную и радостную. В нем был неисчерпаемый заряд доброты. Нет, мы по-прежнему ругались с ним, я пытался отучать его от дурных привычек и даже порой орал на него, но все это было мелкими штрихами в картине искренней дружбы. Я настолько привык к тому, что Мотя всегда рядом, со своими причудами, что стал считать это нормальным порядком вещей. О собаке-мечте я забыл начисто. Зачем собака, когда есть Мотя. Мотя лучше собаки. Да и воспитание получил подобающее.
Жили мы с Мотей, поживали, добра не наживали, но и жаловаться было грех. Мотя похорошел и раздобрел до неприличия, у меня с работой наладилось. Нормально, в общем, жили. Пока не настал день, к которому никто из нас не был готов.
Проснувшись однажды утром, я понял, что не могу подняться с кровати. Зверь-болячка, что мелкими шажками подбиралась ко мне с полгода, напала резко и без предупреждения. Я слег, и слег крепко. Мое горизонтальное положение Мотя поначалу счел глупой игрой. Оценив хозяина на разобранном диване, он решил, что это еще одна попытка лишить его важной привычки. Мотя махнул хвостом и пошел по своим делам на подоконник. Но когда вечером и на следующий день хозяин не освободил диван, кот встревожился. Мотя подошел и уставился долгим немигающим взглядом, словно оценивая, что случилось. Наверно, я это придумал, но показалось, что взгляд его щупает мои внутренности. Пока не наткнулся на болячку. Кот понял, что это не игра и не усталость хозяина после возлияния омерзительных жидкостей, от которых воняло на весь дом, да и не валялся хозяин столько без дела никогда. Он же не кот… Ему не положено. Постояв в нерешительности, Мотя мягко запрыгнул на меня, покрутился, нашел место, где поселилась болячка, свернулся клубком. И тихо заурчал.
До меня не сразу дошло, что он делает. Поначалу я подумал, что бездельник устроился получать удовольствие от тепла, идущего от хозяина, раз батареи холодные. Но это было не так: Мотя принялся меня лечить. Он лечил, как умел, по-кошачьи, отдавая свою энергию. Он бросился на болезнь и стал биться, не щадя своих сил. Он думал, что справится и погасит пожар, разгоравшийся внутри его хозяина. Что его сил и любви на это хватит.
Только силы были не равны. С каждым днем болезнь сжирала его и меня, она перемалывала нас с котом медленно и верно. Мотя бился отчаянно. Он перестал следить за собой, шерсть сбилась колтунами, он быстро жрал кашу, не выбирая рыбку, чтоб поскорее вернуться на свой пост. Мотя сражался, как только мог, не сходил с меня сутками, но с каждым днем проигрыш этой войны становился очевиден. Кошачьих сил и моего терпения было недостаточно. Надо было сдаваться на милость врачам.
Мотя провожал меня в больницу молча. Он отдал все силы – и потерпел поражение. Мотя вжался в дверной косяк и следил, как собирали мои нехитрые пожитки. Он уже знал, что его со мной не пустят, туда, куда ухожу я, ему нельзя. Мотя был догадлив не по годам. На дорожку я обнял своего целителя. Пальцы ощупали, как исхудал кот. На глаз это было незаметно, пушистая шубка скрадывала. А тут оказалось, что от упитанного Моти остался скелет. Кот выложился полностью.
В его золотых глазищах была тоска и печаль оттого, что он не справился. Я прижал его, как первый раз, стал утешать и шептать в его розовое ушко, какой он молодец, и пусть без меня ведет себя хорошо, не хулиганит, ест все, что дадут. Я скоро вернусь, и все будет хорошо, как раньше. Мотя чуть наклонил голову набок, и я понял, что кот мой не поверил ни единому моему слову. Особенно что я скоро вернусь. Мотя понял, что я врал ему. Если в таких ситуациях мы врем близким людям, как вести себя с котом? Я не знал. И Мотя не знал. Он выпустил когти, будто не хотел отпускать меня. Пришлось отрывать его силой.
Врачи, к которым я попал, делали все, что могли. Но дела мои были неважные. Навещавшие меня сообщили: Мотя отказывается от еды, только немного пьет, сидит у входной двери и смотрит на нее. Ну совсем как собака. Я попросил сделать невозможное: принести в больницу кота. С врачами как-нибудь разберусь.
Желание захворавшего было исполнено. На следующий день ко мне в палату принесли дорожную сумку, расстегнули молнию. Из нутра выполз мой кот. Я не сразу узнал его. Это было замученное, худое существо, с которого свисала шерсть клочками. Его золотые глаза слезились. Одно в нем не изменилось. На мордочке была написана решимость воина. Мотя тихо мяукнул и растянулся на мне. Я попросил оставить нас.
Мотя ринулся в последний бой. Беспримерный и невидимый. Тихо лежа на мне, он бился яростно и отчаянно где-то там, куда человеческому знанию не суждено проникнуть никогда. Мотя тихонько вздрагивал. Я знал, что идет невероятная схватка сил, что бьются за каждого из нас, хоть мы об этом не догадываемся. Мой пушистый рыцарь бился на стороне Добра и Жизни, он не щадил себя, он дрался всем, чем мог, в тех немыслимых сферах. Невидимый бой был беспощаден и страшен. Мотя зажмурился и часто-часто дышал. В этом мире от него осталась бренная оболочка. Кажется, он не щадил ни одну из своих кошачьих жизней. Он хотел победить или умереть. Я же не мог ему помочь ничем, лежа недвижимым бревном.
В палату заглянула лечащий врач, обнаружила грязное животное на больничном одеяле и окаменела. Мне оставалось только шепотом умолять ее не прогонять кота. Хорошие врачи верят только в силу медицины, но бывают моменты, когда и они готовы использовать все, что дает хоть какой-то шанс. Ради спасения. Мне было сказано, чтобы к утреннему обходу завотделением ни клочка шерсти не осталось. Я обещал. Врач ушла. А Мотя ничего не заметил. Он все еще пребывал в гуще боя…
Стемнело. Я, кажется, задремал и не знал, сколько прошло времени. Я взглянул на одеяло. Мотя сполз в ноги и спал глубоким, беспробудным сном. Он казался жалким, вымотанным комочком. Странное дело, я вдруг понял, что Мотя выиграл битву. Нет, никакого чуда наутро не произойдет, я не побегу исцеленный домой, но главная битва выиграна котом! Теперь все будет хорошо, и настоящее лечение даст результат. Потому что Мотя справился и победил. Никто не знает, чем он пожертвовал ради этого…
Так и случилось. Потребовалось больше месяца, чтобы меня подняли на ноги. Когда я вернулся домой, на пороге меня встретил Мотя в полном расцвете сил. На мордочке его сияло умильное выражение: «О, хозяин, явился, ну заходи, давненько не виделись». Мотя оправился и похорошел. Чему я был несказанно рад…
Здесь следовало бы закончить. К сожалению, жизнь редко дарит сладкий финал… После болезни мне пришлось начинать жизнь заново, подбирая другой дом. Там, где я смог обосноваться, для кота места не было. В коммуналках не любят животных. Уходя, я оставлял Мотю уже в чужом доме. Когда последние коробки с книгами были погружены, я взял его на руки и постарался объяснить человеческим языком, что ему надо пожить без меня. Мотя затих, съежился, слушал внимательно. Он понял главное: хозяин его предает. Так запросто, обычно, по-людски. Хозяину надо устроить свой поганый быт, в котором нет места коту. Значит, так надо… Кот потерпит. Кот подождет.
Моте я врал, что скоро, очень скоро заберу его, когда все наладится, а он смотрел мне в душу золотыми глазами и прощал человеческое вранье и подлость.
Я уехал. Я оставил своего кота.
Первое время я часто завозил деньги, чтобы Мотю кормили хорошо. Он встречал меня печальным стоном, вертелся у ног. Мне было так тошно, что я старался как можно скорее убежать. Потом дела засосали, я все реже навещал Мотю. Как он жил без меня, я старался не думать. А жил он плохо. Тот дом стал для него пустым. Это неправда, что коты привыкают к дому. Дом кота там, где его хозяин.
Прошел год. Я приехал, очередной раз, чтобы откупить свое предательство деньгами на корм. Только Моти не было. Мне сообщили, что «кот убежал пару дней назад». Я не мог в это поверить! Мотя, который и носа не показывал на улицу, вдруг убежал? Это как надо было над ним издеваться! Мне сказали, что никто над ним не издевался. Последние дни Мотя вел себя тихо, почти ничего не ел, а потом вдруг выскользнул в открытую дверь. Наверное, ушел умирать, как кошки делают…
Я побежал искать. Облазил все подвалы, обшарил кусты, помойку, заглянул, куда только можно и нельзя, расспросил дворника, соседей, что гуляли с собаками. Мотю никто не видел. Он растворился, он исчез. От него не осталось ни следа. Мотя ушел из этого мира, куда-то туда, куда имеют право уйти коты, отдавшие все ради своего хозяина и за это брошенные им.
Возвращаясь обратно, я безнадежно понял, что наделал и кого потерял. Но было поздно. Мотя ушел… Моти больше не было… Со мной осталась вина и досада, что глупость бывает такой, которую исправить нельзя. И поделать тут нечего…
Прошло несколько лет.
Мотя напомнил о себе.
Как-то раз я пришел в гости к симпатичной девушке, с которой недавно познакомился. В прихожей меня встретил рыжий сибирский кот в полоску, с белой манишкой и белыми лапками. Конечно, он не был безупречным красавцем. И глаза у него были другого цвета. Это был просто милый рыжий кот. Похожий на Мотю. Звали его Митя… Я почему-то понял, что Мотя подает мне знак. Знак оказался верным. Девушка стала моей драгоценной женой.
Собак я люблю по-прежнему. Но никогда не заведу ни одну из них. Завести кота? Этого не может быть. Я слишком поздно понял, что кот дается человеку один раз. И на всю жизнь.
Под конец этой истории я хочу хоть немного искупить свою вину, сказав вслух то, что никогда не говорил. Сделать то, что должен был сделать давно.
Дорогой мой кот…
Мой родной Мотя…
Мой Матвей!
Я верю, что за твое беспримерное геройство, за все, что ты отдал ради меня, своего неблагодарного хозяина, ты заслужил самый лучший кошачий рай, где вдоволь молока, сливок и вкусных рыбок.
Я верю, что твоя чистая и мудрая душа пребывает там, где свет. И все, что ты вынес и пережил по моей вине, воздалось покоем и свободой.
Дорогой мой кот…
Я столько раз хотел попросить у тебя прощения.
Только сейчас, когда прошло множество лет, я нашел в себе храбрость сделать это.
Дорогой мой кот!
Ты всегда в моем сердце.
Мне очень не хватает тебя…
Прости меня…



Татьяна Булатова
Айлурофилия, или Все кошки делают это

Все слова, заканчивающие на «-филия», звучат сначала как диагноз, а потом как приговор. Понятно, раз пишут про любовь, то точно не к детям. На этот раз к кошкам. Читаю: «Айлурофилия – патологическая привязанность к кошкам у одиноких людей, обычно женщин. Некоторые пациенты содержат до пятнадцати-двадцати и более кошек в своем скромном обычно доме, тратят на них подчас последние деньги, живут в антисанитарных условиях, причиняя немало проблем и своим соседям…» Облегченно выдыхаю: «Не про меня» – и смело смотрю в глаза коллеге-всезнайке, лихорадочно соображая, как же по-научному называется любовь к бессистемным знаниям, способным сразить нормального человека наповал.
Я – нормальный человек. У меня один кот, один муж, один ребенок и отсутствие антисанитарных условий. Из перечисленных в определении симптомов присутствуют только «скромный обычный дом» и проблемы с «соседями» в лице всех тех, кто уничижительно называет нашего младшенького «КАКАЯ ГАДОСТЬ!».
При этом «КАКАЯ ГАДОСТЬ!» на них не обижается и намеренно идет к тому, кто делит всех кошачьих на два типа: «НАСТОЯЩИЕ» и «НЕ ПОЙМИ ЧТО». К этому разделению на белую и черную кость мы как хозяева донского сфинкса по имени Аватар давно привыкли и даже научились спокойно реагировать на реакцию ярых противников многообразия природных форм, единодушно отнеся их к лагерю «традиционалистов».

– Скажи своей матери, что кот должен быть пушистым! – вскочил с дивана свекор, как только услышал радостное сообщение моей дочери о том, что в нашей семье планируется пополнение.
– Совершенно необязательно, – осадила деда восьмилетняя Туся, настроенная решительно: сфинксы всегда завораживали ее своим инопланетным видом.
– Обязательно! – возразил тот и заметался по комнате в поисках аргументов.
– Вот посмотри, – она показала ему очередную порцию фотографий и, пока дед их рассматривал с выражением откровенной брезгливости, внимательно за ним наблюдала: – Не нравятся?
– Нет, – мой свекор был честным человеком и не любил компромиссов. – Заведете – больше не приду.
«Ну и не приходи!» – сказала бы я, оказавшись на месте дочери, но мудрая Туся поступила иначе. Она укоризненно посмотрела на деда и изрекла:
– Никогда не думала, дедуля, что такая мелочь может разлучить нас.
Услышав это, «дедуля» практически сдался. Но последнюю точку в процессе полной и безоговорочной капитуляции привелось поставить все-таки не моей дочери. Это сделал Аватар, как обезьяна, вскарабкавшийся по штанине к свекру на колени.
– Макака! – в изумлении прошелестел Тусин дедуля и осторожно потрогал котенка. Ощущение было странным. Кожа у маленького Аватара была горячей и гладкой, но рука почему-то не скользила, отчего образовывались потешные складочки и котенок то в одном, то в другом месте оказывался словно заплиссированным.
– Погладь еще, – шепотом скомандовала Туся и, довольная, уселась рядом: – Нравится?
– Нет, – неуверенно ответил свекор и уставился на свернувшееся на коленях необычное создание.
– Тогда давай, – вздохнула моя дочь и потянулась за котенком.
– Подожди, – шикнул на нее дед и, не разжимая коленей, отодвинулся. – Не видишь, спит.
– Вижу, – подтвердила Туся и придвинулась к деду, чтобы рассказать душещипательную историю из жизни прежних хозяев Аватара, расстававшихся с ним со слезами на глазах.
– Нашли о чем плакать… – пробурчал свекор и очень осторожно погладил котенка по треугольной голове с непропорционально большими ушами. Аватар даже не пошевелился.
– Я бы тоже плакала… – посочувствовала бывшим владельцам Туся. – Смотри, какой он хорошенький. Хорошенький ведь?
После этих слов котенок громко заурчал, а свекор молча отодвинулся от моей дочери еще на пару сантиметров в сторону.
– Урод, – в его голосе уверенности оставалось все меньше и меньше. – Не кошка, а летучая мышь.
– Никакая это не летучая мышь. – Тусино терпение закончилось. – Вадим Юрьевич вообще говорит, что сфинксы – высшая ступень кошачьей эволюции.
Последняя фраза выбила моего свекра из колеи. Сначала он с недоумением посмотрел на Аватара, потом на собственную внучку, хотел было спросить, кто такой Вадим Юрьевич, но раздумал и наконец-то решился взять котенка, далекого от совершенства, в руки:
– Господи! Как же ты жить-то будешь, чудо-юдо? – поинтересовался свекор и поднял кошака в воздух.
Аватар, не сопротивляясь, уставился прямо в глаза стоявшему перед ним существу, а потом добродушно зевнул, обнажив нежно-розовое небо. И человеческое сердце дрогнуло: свекор прижал кошака к груди и взволнованно заходил с ним по комнате.
– Отдай, – ревниво потребовала Туся, не отставая от деда ни на шаг.
– Щас, – пообещал тот внучке и умчался в другую сторону.
– Отдай…
– На, – с неохотой отцепил от себя Аватара свекор и протянул его Тусе, тут же чмокнувшей котенка в нос. – Глисты будут! – в сердцах посулил дедуля и, насупившись, отправился к дверям, возле которых, обуваясь, назидательно произнес: – Ты, давай того… С ним поаккуратнее… Не ровен час наступишь и лапку ему сломаешь. Или позвоночник… В общем, скажи матери, мы с баушкой, – так он называет свою жену, – если че, возьмем его к себе. Пусть подрастет, а потом заберете. Все-тки не игрушка. И имя надо сменить.
– Не надо, – буркнула Туся и закрыла за дедом дверь.

После ее рассказа мне стало ясно, что полку прибыло: на мониторе у свекра появилась папка с фотографиями под названием «Сфинксы», ветеринар Вадим Юрьевич был причислен Тусиным дедушкой к лику святых, иначе зачем бы он цитировал его знаменитую «высшую ступень кошачьей эволюции» к месту и ни к месту, а я оказалась переведена в лагерь безнадежно больных. И вообще, изучив в Интернете все форумы по поводу сфинксов, свекор начал смотреть на меня с искренней жалостью.
– Так и спит с тобой? – вроде бы невзначай интересовался он и отводил глаза в сторону.
– Так и спит, – ни о чем не подозревая, подтверждала я, отчасти гордясь своей избранностью.
– А с Тусей, значит, не спит?
– Не спит.
– Слава богу! – с облегчением выдыхал свекор и вновь приступал к допросу: – А с папкой? (Это он так о моем муже.)
– Редко.
– Ну, это понятно… – со знанием дела соглашался он, – все-тки ему сорок пять. Определенный износ организма имеется, вот Аватар его и лечит. Ты присмотрись, куда он ложится – на грудь? На живот? На ноги?
– На голову… – ворчу я, наконец-то догадавшись, куда клонит мой горячо любимый свекор.
– На голову – это плохо! – Тот, похоже, не понимает моей иронии и продолжает рассуждать серьезно: – Ты ему давление измеряла?
– Кому? – прикидываюсь я дурочкой, чем привожу свекра в бешенство.
– Ну не мне же! – возмущается он и мысленно, я уверена, проклинает меня за мою глупость.
– А у вас, кстати, какое? – доброжелательно интересуюсь я, и свекор взрывается:
– Сфинксы – это особая порода. Ты вот почитай! Где он ляжет, там аномальная зона. Эти кошки – экстрасенсы. Сразу же определяют больной орган и лечат его вибрацией. Научный факт!
В это время «научный факт» прыгает с подоконника и, смерив меня взглядом, как барин служанку, направляется прямиком к гостю и садится возле его ног. Свекру становится неловко, он делает шаг в сторону в расчете на то, что Аватар останется сидеть на своем месте, но не тут-то было. Кот грациозно выгибает спину и, потянувшись, снова оказывается у ног свекра.
– Жрать хочешь? – наклоняется к нему свекор, усыпляя мою бдительность. – На, баушка тебе прислала, – свекор ведет кота к его миске, но Аватар игнорирует присланное лакомство и не отрываясь смотрит на своего поклонника. – Гипнотизируешь? – свекор, видимо, пытается договориться с нашим домашним «экстрасенсом», но тот неподкупен и упрямо следует за ним по пятам.
Специалист по сфинксам заметно нервничает, но уйти не решается и нехотя присаживается на диван в надежде на то, что «высшая ступень кошачьей эволюции» вспомнит о своих низменных инстинктах и вернется к миске с едой. Но у Аватара на сей счет другие планы: он прыгает к свекру на колени и, громко затарахтев, удобно устраивается.
– Вообще-то, – смущается Тусин дедушка, – у меня простатит…
Это признание дается ему нелегко, он краснеет, а я, чтобы поддержать, со знанием дела уточняю:
– В стадии обострения?
Тот молча кивает мне, но Аватара не сбрасывает, видимо в ожидании чуда.
– А вам не кажется, что в таком случае он лежит не на том месте, – подшучиваю я и вижу, что настроение моего свекра заметно улучшается.
– Значит, не все так плохо, – радуется он и спешит сделать мне приятное: – Поэтому ты особо-то не расстраивайся. Ну, лежит и лежит, не факт ведь, что лечит, – свекор быстро меняет концепцию. – Может, греется… А может так, ласкается или просто… Я, между прочим, на баушке проверял. Не помогает!
– Мне тоже не помогает, – жалуюсь ему я. – Например, нога болит. Уложишь на нее Аватара, он пять минут посидит, пока держишь, а потом – на свое любимое место, на подушку, рядом с головой…
– Так у тебя все болезни от головы, – молниеносно реагирует свекор. – Не зря, значит, пишут… – Он перекладывает Аватара на кожаный диван: – Иди, Иван Иваныч, лечи мамку…
«Мамка», как вы понимаете, это я. Причем и для Туси, и для Аватара. Но если моя дочь хоть как-то соблюдает субординацию и, во всяком случае, не врывается ко мне в комнату, когда я сплю, то Аватар на внутрисемейные правила чихать хотел.
– Он сам определит, кто из нас главный… – самоуверенно заявляет муж, наблюдая за тем, как кот требовательно скребет лапой мое одеяло. – Но точно не ты!
– И не ты! – огрызаюсь я и наконец-то впускаю Аватара в свое пространство, спим мы рядом, непременно касаясь друг друга, как мать и дитя. Порой я даже слышу, как кот сопит.
– А чего ты так реагируешь?! – возмущается супруг и снисходительно вещает: – Кошки – это такие существа, которые выбирают себе хозяина и служат только ему. Как правило, это тот, кто его кормит.
– То есть ты?
– Может быть… – это «может быть» муж произносит с такой уверенностью, что дальнейшие вопросы просто оказываются бессмысленными. – Ты его служанка. Туся – игрушка.
– Все ясно, – отмахиваюсь я и устраиваюсь поудобнее, не забыв заглянуть под одеяло: кот смотрит на меня строго, я явно его задерживаю. – Спокойной ночи, – желаю я главному человеку в нашей семье и проваливаюсь в сон под мерное урчание Аватара.
Просыпаюсь уже под утро и то потому, что рядом кто-то разговаривает. «Наверное, что-то снится», – думаю я и прислушиваюсь в надежде услышать что-нибудь интересное.
«Какая же ты сволочь! – говорит супруг, и у меня екает сердце. – Не можешь подождать? Сидишь и пялишься? А то, что человек отдыхает, тебя не волнует? Что ему вставать скоро, тоже? Главное – пожрать, других дел нет!»
Не выдержав, я поворачиваюсь на другой бок и обнаруживаю урчащего Аватара сидящим на широкой груди бесцеремонно разбуженного хозяина.
– Сбрось его, – советую я мужу. – Еще час до будильника.
Супруг стряхивает кота, Аватар с достоинством делает круг по нашей кровати и возвращается обратно.
– Вот гад! – рычит тот, кто вчера именовал себя Главным, и, прижав к себе кота, поднимается с постели. – Спи! – приказывает мне супруг и тащится в кухню, не переставая разговаривать с кошкой: – Сейчас папа тебя покормит…
И ведь, правда, покормит, знаю я и по звукам, до меня доносящимся, легко представляю картину сегодняшнего раннего утра, как две капли воды похожего на вчерашнее и позавчерашнее, и так – уже на протяжении шести лет.
И хотя все это время мы по привычке продолжаем считать себя хозяевами донского сфинкса по имени Аватар, фелинологи[1] безошибочно определят, кто в нашем доме ГЛАВНЫЙ, потому что им доподлинно известно, какой властью над человеческими сердцами обладают именно эти хвостатые инопланетяне, патологическая привязанность к которым называется дурацким словом айлурофилия, признаки которой как пить дать есть в каждой второй семье. Ну в моей-то – точно!



Олег Рой
Фактор Кот

…Зверь, именуемый кот!
Находящийся в клетке!
Он имеет четыре лапы! Четыре лапы
с острыми когтями, подобными иглам!
Он имеет длинный хвост, свободно
изгибающийся вправо и влево,
вверх и вниз, могущий принимать
любые очертания – крючком и даже колечком…
Леонид Соловьев «Ходжа Насреддин»В начале было слово, и слово это было – «кот».
– Коооооот! – ору в восьмом часу утра я, по звонку будильника на автомате поднявший свое тело с кровати, бессознательно же всунувший ноги в тапочки и уже на половине пути к ванной, как следует потоптавшись в них, ощутивший в тапочках ЭТО: весомые следы невесомого присутствия кота. – Какого черта, коооот?!
Тьфу ты, пропасть. Тапочки – в ведро, порошка туда, вечером что-нибудь сделаю. Ногу – в ванну, себя – под душ.
– Вот и сиди теперь голодный! – мстительно кричу я из ванной. – Не будет тебе вискаса, пока я не вымоюсь.

* * *
На самом деле все не так. Вначале у меня была холостяцкая жизнь – в меру спокойная и размеренная, в меру унылая, в меру… Все, короче говоря, в меру. Работа с понедельника по пятницу, вечером – спортзал или боулинг с друзьями, просмотр матчей по субботам, чтение Акунина по воскресеньям. Немного одиноко, конечно, но это было одиночество того сорта, которое легко скрасить одним-двумя телефонными звонками с предложением встретиться. Ведь свободный человек всегда сам хозяин своему времени.
Полюбовно распрощавшись со второй по счету бывшей женой несколько лет назад, я даже ходил к ней (и ее нынешнему бойфренду) в гости. Вот с этого все и началось.
– А ты возьми кота, – предложила Ася после того, как мы уговорили отбивные по ее фирменному рецепту и приступили к блестящему глазурью шоколадному торту. Мини-вечеринка (я и хозяева дома) была посвящена отбытию Аси и сотоварища на ПМЖ в Канаду.
– Какого такого кота? – Я поперхнулся тортом и кинул подозрительный взгляд в сторону бело-рыжей флегмы, мимикрировавшей под подушку на любимом хозяйском кресле. Флегма сыто зевнула, хищно блеснув правым клыком, и потянулась, выпустив когти.
– Этого кота, – Ася проследила направление моего взгляда. Кот приоткрыл один глаз и покосился на меня, будто понял, о чем идет речь. – Возьми. Он тебя дома будет ждать, в подушку урчать, боком тереться. Мы уезжаем, сам понимаешь, а котика некуда пристроить…
– Ну ты что, какой из меня котовод? Я же дома сутками могу не появляться. И вообще, никогда животных не держал.
Остаток вечера Ася уговаривала меня отбыть в компании с усатым, а я, в свою очередь, отбивался как мог. Коварная бывшая жена заставила даже приобщиться к прекрасному, усадив в одно кресло со зверем. Тактичный, я решил почесать прекрасное за ухом, после чего был цапнут за палец и, потирая его, спешно ретировался.
Однако у судьбы были свои планы на меня и кота. Ася и ее бойфренд благополучно уехали за границу, а до меня то и дело стали доходить вести от общих знакомых о том, как брошенное существо мыкается с передержки на передержку, нигде долго не задерживаясь. А в конце концов несчастное животное решили сдать в приют. Тогда к этой истории подключился я. Не знаю, что мной руководило – жалость ли к коту, всю свою кошачью жизнь прожившему дома, в уюте, ласке и тепле; желание ли иметь домашнее животное; возможность скрасить свое холостяцкое жилище какой-нибудь живностью… Так или иначе у меня появился кот, а у кота появился я.
Кота звали Джордано Бруно, и он жег как мог. У одних временных хозяев он свалился за холодильник, застрял там, в испуге описался и, слава богу, был извлечен раньше, чем случилось короткое замыкание, после чего был выставлен за дверь вместе с напрочь сгоревшим бытовым прибором. Другой временный владелец сдал его следующему с короткой жалобой: «Он использовал мое лицо как трамплин. В три часа ночи». А после того, как кот обнаружился в уже запущенной (снова счастливое спасение после минутного испуга!) стиральной машинке, добросердечная пенсионерка Анастасия Павловна, чья-то бабушка, выпив корвалола, сказала, что больше она таких потрясений не хочет, и выдала беспокойной зверюшке расчет.
Долго ли, коротко ли, но я отправился к Анастасии Павловне за котом. Переноски не было ни у нее, ни у меня, поэтому я вооружился дорожной сумкой с замком (прощай, сумка, я тебя любил!) и зимними перчатками для ловли кота. Бруно, ясное дело, никуда не собирался. За неделю, проведенную у пенсионерки, он решил, что тут его дом, окопался под платяным шкафом и расставаться с мещанским уютом не желал. Предложенное угощение и льстивое «кис-кис-кис, кто у нас тут хороший красивый котик», надменно проигнорировал, а потому был извлечен с помощью нечеловеческих усилий, двух одеял, одной мухобойки и множественного применения крепкого словца, а затем помещен в сумку. Я. И сейчас. Не знаю. Как. Мне удалось. ЭТО. Сделать.
Нет, серьезно. Я стал обладателем орущей и утробно завывающей сумки, обещающей на кошачьем языке все египетские кары и древнееврейские проклятия на мою несчастную голову. На меня косились полицейские, мамы с детьми обходили меня за несколько метров, таксист вежливо поинтересовался, не везу ли я чего запрещенного, рассказал, что у него зять в прокуратуре работает и довольствовался неприлично большими чаевыми сверху.
Закрыв за собой дверь и устало вздохнув, я поставил сумку в центре комнаты. Сумка прыгала и рычала, из щели между замками высовывалась когтистая лапа: все недвусмысленно намекало, что я очень скоро пожалею о своем решении. Честно говоря, тот факт, что я вообще подошел к сумке и, дотянувшись издали, все-таки открыл замок, а после – тут же быстренько отскочил назад, был одним из самых мужественных поступков за всю мою обывательскую биографию. Взъерошенное и злое ЭТО выскочило из сумки, прошипело мне что-то угрожающее и скрылось в прихожей.
– Ну, привет, Бруно. Добро пожаловать. Надеюсь, мы будем друзьями, – неуверенно выдал я заранее заготовленную фразу.
Помимо отрепетированного приветствия, я еще много чего приготовил. Один поход в зоомагазин чего стоил (до сих пор пускаю ядовитую слезу на чек)! Решив разом изменить и свою жизнь, и бытие ушастого, я понял, что из нас двоих ему будет куда неуютнее поначалу: у меня-то налаженный быт, компьютер, кресло с подушками, кофеварочка любимая, а кот окажется на совершенно чужой территории. Надо ему чего-нибудь эдакого. Ну то есть хоть чего-нибудь – что там котам полагается иметь? Прочесав Интернет и составив длинный список, я отправился в ближайший зоомагазин. И, знаете, это такое чувство, как у подростка в первый раз в секс-шопе – бродишь растерянный между полками, корчишь из себя знатока с важным видом, а сам прикидываешь: а эту штуку вообще с какой целью применяют?
Набрал пучок пищащих мышек (о, я еще об этом пожалею потом, когда мышки в самый неподходящий момент с громким звуком будут находиться!), охапку вискасов со вкусами покруче, чем в мишленовском ресторане, шампунь и расческу (так, я это уже проходил, потом на полочке в ванной появится губная помада, тушь и двадцать пять кремов, ага), наполнитель для кота… Стоп. Это кота наполнять, что ли? Так я уже вискасов взял. Сколько? СКОЛЬКО стоит наполнитель для кота?!
Попрощавшись со своими финансами, приступил к обзору кошачьих домиков, дизайн которых в общем смысле можно охарактеризовать как эдакую помесь похмельного бреда художника-кубиста с плюшевой мечтой фанатки Тедди Беар. Неуклюжие этажерки с домиками, трубами, висящими мячиками и когтедралками не вызвали у меня энтузиазма, и в конце концов – кот, ты мужик или нет? Настоящий мужик на такое не поведется, решил я. В конце концов остановился на маленькой симпатичной лежанке темного цвета (о, это был просчет, господа! хозяйке на заметку: всегда берите лежанку, одежду, мебель, ковер и вообще все в цвет вашего кота – так не слишком будет заметна шерсть, которой эти пушистые негодяи щедро оделяют все, что находится в поле их досягаемости), меня даже не смутило то, что на коробке был изображен с присущим породе выражением идиото-кретинической радости на мордочке милашка йоркширский терьер.
Короче говоря, из зоомагазина я вышел нагруженный, словно ослик, и с изрядно полегчавшим кошельком. Стараясь не уронить покупки и не зацепить пакетами хотя бы одну из пальм, подстерегающих меня на пути к выходу из торгового центра, я дотащился до машины, твердя про себя, что раз уж я встал на душеспасительный путь заботы о живом существе, нуждающемся во мне (ага, нуждается он, еды выдал – и свободен, хозяин), никакие усилия не могут быть чрезмерными.

В первый день я за ним не пошел. Бедолага прятался где-то в коридоре, принюхивался к незнакомому месту, которое теперь стало его домом. Я оставил на кухне миску еды и чистой воды, кот не притронулся к ней, пока я бодрствовал. Однако утром я нашел обе емкости пустыми, а лоток – использованным по назначению. «Какая все-таки умница, – восхитился я. – Иные женщины не могут сами поесть, им обязательно нужно, чтобы я поднялся с кровати и поприсутствовал в роли компании, а котик кушает».
Кота, правда, я нигде не нашел.
– Доброго утра, кот. Как ты спал?.. Или спишь? – Я попробовал завязать светскую беседу, однако никакого ответа, ясное дело, не последовало. Впрочем, оно и к лучшему. Когда мой кот со мной заговорит, я первый позвоню психиатру.
Я пожал плечами, отправился варить кофе, запихивать в себя бутерброд (к редким счастливчикам, которые могут после пробуждения по будильнику полноценно поесть и не испытывают чувство голода в первой же пробке, я не отношусь) и делать всякие другие утренние дела. Наконец тщательно причесался, поправил пиджак, прошелся щеточкой по ботинкам и потянулся на полку за шляпой. Сверху угрожающе зашипели.
– Кот, мне нужна моя шляпа, – вежливо оповестил его я.
Никакой реакции.
– Эй, я опоздаю на работу. Отдай шляпу, – еще одна попытка потянуться.
С полки свешивается лапа с выпущенными когтями.
– Это МОЯ шляпа, – начинаю раздражаться я. – Отдай мне шляпу, и будет тебе счастье.
Пытаюсь быстро выдернуть шляпу из-под ушастого.
– Ууууууяаааау! Пшшшшпшпшпшп! Уоооооооуууу!
– Нет, я не обойдусь. Сам ты обойдешься. Тварь я дрожащая или право имею выходить из дома в своей собственной шляпе, когда мне вздумается?
Философски молчит.
– Отдай шляпу, зверюга!
Сворачиваю газетку в трубку, потихоньку тыкаю кота. Зверь пятится и шипит, раздумывая, не наподдать ли мне все же. Решает сдать позиции, потому что еще не освоился в доме. Наконец получаю заветную шляпу – всю в длинных белых волосах и с вдавленной тульей.
– Ну, спасибо тебе, дружище. – Возвращаясь к Достоевскому: кот меня сделал, все же тварь я дрожащая. Оставляю шляпу дома; на заметку: погуглить, что положено делать в таких случаях: а) если кот совершил рейдерский захват хозяйского имущества; б) если кот зашерстил все, что мог, к такой-то матери. – Счастливо оставаться, я приду вечером. Будь хорошим мальчиком. Еда на кухне. Аривидерчи!
Кот отсиживался на полке с головными уборами (прощайте, шляпы, я вас любил!) и на второй день, и на третий. Спускался, когда я уходил на работу, оставлял после себя идеально чистую миску и комки бело-рыжей шерсти по всей квартире. По ним-то я и понял, что предпочтения у нас совпадают. Основательнее всего зверь потоптался на моем любимом кресле, а также оставил пару волос на обивке кухонного стула – именно того, на котором обычно сижу я. Родственная душа.
– Эй, родственная душа, выходи уже, хватит в прятки играть, – звал я его, приходя домой.
Но ушастый продолжал партизанить.
Наконец наступил конец недели. И вместо того чтобы отправиться с друзьями в бар, я как примерный семьянин потопал домой. Подождать он, что ли, несколько часов не может? – говорил я себе и сам себе же и удивлялся. Там же котик, совсем один. Может быть, он хочет есть. Может быть, ему страшно. Может быть, я ему нужен. Я не могу в бар, у меня котик. Сказать друзьям настоящую причину я не рискнул, поэтому отделался чем-то невразумительным и сел в машину.
Скоро будет дождь. Небо набухает, все будто бы желтеет, стягиваются темные тучи, поднимается ветер. Я люблю запах дождя – прибитой пыли, озона, мокрых листьев. Открыл дома балкон нараспашку, но дождь так и не начинался. И только когда я лег спать, ударились о подоконник первые капли, я втянул носом запах, почуял свежесть и с улыбкой заснул. Последнее, о чем я думал: интересно, любит ли кот дождь.
Проснулся среди ночи: что-то тяжелое резко вспрыгнуло на меня.
– Бруно, это ты? – позвал я. Впрочем, и так было ясно, что он. Некому больше на меня по ночам прыгать с тех пор, как я разбежался с очередной пассией. Эх, жизнь моя жестянка!
Оказывается, ночью разразился настоящий ливень. От открытого балкона стало свежо, слишком свежо. Я-то, не просыпаясь, натянул на себя одеяло, а кот помаялся-помаялся, да и пришел ко мне в кровать в поисках источника тепла. Неожиданно оказалось, что теплая тяжесть кота на ногах среди ночи – это очень… Как бы это сказать. Мило. Доверчиво. Надежно. Спокойно. Есть в этом мире существо, которое наконец доверилось мне, пришло ко мне в поисках поддержки. Это было здорово.
– Под одеяло хочешь? – приподнял я краешек, приглашая кота. – Там теплее.
Но кот счел, что это уже перебор, и с места не двинулся. Он и так решился покинуть полку и прийти ко мне. Я оценил.
Через какое-то время оказалось, что теплая тяжесть кота не только теплая, но еще и тяжесть. Шутка ли, этот толстяк весил килограмм двенадцать, раскормили его прежние хозяева, и даже кочевая жизнь последних месяцев не помогла ему растрясти телеса. Впрочем, телеса эти нисколько, как показала практика, не мешали ему взлетать на полку со шляпами (и в другие, кстати, места). Так вот, у меня затекли ноги, поза сразу начала казаться неудобной, с этим надо было что-то делать. Я попробовал чуть-чуть шевельнуть ногой. Кот взвился в воздух, будто ужаленный, и с охотничьим мявом напал на двинувшуюся конечность. Спасло меня только толстое одеяло. Еще несколько безуспешных попыток убедили меня в том, что поменять позу можно, только согнав кота. А зверушку жалко – замерзнет, и вообще он пришел ко мне (сам, сам!), нельзя его обидеть. Вздохнув, я закрыл глаза. Так и спал – с котом на затекшей ноге.

Трактат о пользительном влиянии котов на нравственное состояние человеческого существа был бы неполным, если бы я не упомянул о порядке. То есть о беспорядке. То есть о бывшем беспорядке – сейчас-то все в порядке. Так, стоп, запутался. Расскажу по порядку.
Мое скромное жилище, как и любое другое, принадлежащее одинокому мужчине (за редким исключением в виде невероятных педантов с маниакальной страстью к изничтожению пылинок, к каковым и подходить страшно), классифицировать до появления кота можно было как «берлога обыкновенная». Хорошо, пусть улучшенная берлога, с прибамбасами, делюкс берлога даже! Но берлога – она берлога и есть. Нередко, впопыхах собираясь на работу, я оставлял кровать незаправленной, читанные вечером журналы – на кресле, носки – брошенными по направлению к корзине для грязного белья, временами на компьютерном столе собирались стайками кофейные чашки (я почти клянусь, они сами туда прилетали! Я, наверное, где-то отсутствовал в этот момент) и так далее и тому подобное. Нормальный такой холостяцкий бардак. В субботу, а также по случаю приглашения друзей или женщин бардак ликвидировался, а затем снова нарастал: если бы все календари мира вдруг разом исчезли, я мог бы определить, какой сегодня день по высоте горы рубашек.
Однако кот, то ли приученный к благопристойному уюту, коим всегда отличалась квартира его первой хозяйки, то ли из чистого зловредства решил, что так дело не пойдет. Месье желает проживать в чистоте и гармонии каждой вещи со своим законным местом. А потому, как только Бруно как следует освоился у меня дома и теперь решил, что этот дом его, а дядька, который приходит по вечерам с работы и иногда проводит с ним субботу и воскресенье, нужен, чтобы его величество кормить, чесать за ухом, услаждать пищащими мышками и все такое прочее. Так вот, не мешало бы, чтобы кто-нибудь убирался в квартире чаще, чем раз в неделю. Прямо вечером и начнем, решил Бруно и приступил к намеченному плану.
– Оооо! – только и вымолвил я, вернувшись однажды и обнаружив, что кот расправился с ожидающими стирки рубашками, носками и всем остальным, что оказалось вне корзины. Носки он сожрал. Простите за грубую лексику, но этот кот именно жрет носки, никаким другим словом обозначить гнусное надругательство над каждым (каждым!) предметом ножного туалета невозможно. Кстати, он делает это до сих пор, просто сейчас случай ему выпадает редко. Не сообразив, что бы такого плохого можно сделать с рубашками, борец за чистоту Бруно просто вывалял их как следует, протащив по всему полу, включая кухню (вчера я пил томатный сок и немного пролил) и коридор (спасибо, слякоть). Короче говоря, глазам моим предстало побоище, достойное страниц в описании какого-нибудь легендарного сражения. Растерзанные трупы текстильных врагов валялись то тут, то там, довольный кот прохаживался с важным видом: оцени, мол, хозяин, как я тебе помог. Помощничек, блин.
На другой день настала очередь журналов.
– Аааа! – вскочил я с любимого кресла. Мои любимые (и не до конца прочитанные, между прочим!) издания, которым я собирался воздать должное, превратились в настоящую желтую прессу. Желтую и мокрую. Таким же мокрым было и кресло под ними, которое оказалось, конечно, случайной жертвой в этой священной войне кота с беспорядком.
– Ууууу, – это еще одним вечером я вернулся домой и увидел, что станет с одеялом, если с утра оставить кровать незаправленной. Дырявые следы пагубной страсти кота ко всему шерстяному впечатляли своими устрашающими масштабами. (Я прочитал в Интернете на этот счет: специалисты утверждают, что котики, которые едят шерсть, были недолюблены в детстве и слишком рано отлучены от матери. Психологическая травма, чего уж там. Зигмунд Фрейд вами бы гордился, обитатели форумов.)
Все, что было оставлено на компьютерном столе (и даже мышка!), на подоконнике, на открытых поверхностях, сбрасывалось на пол и служило коту в качестве игрушки. Как будто у него своих мало, злодей шерстяной! А с виду такой приличный котик казался.
Короче говоря, мама безуспешно пыталась добиться порядка в моей комнате все детство, а Бруно приучил к аккуратности уже за месяц совместной жизни. Вот она – сила кошачьего убеждения.
Вернемся в настоящее: маленькая идиллия. Субботнее утро, в кухне витает аромат кофе. Я мою посуду. Включил, не глядя, какое-то радио. Передают «На маленьком плоту». Подпеваю:
Но мой кот, укравший мой бутерброд,
Всем моим бедам назло,
Он не такой уж и ско…

– КОООООТ! – ору я.
Пушистый поганец подбирается к любимой керамической турке, привезенной когда-то мне из Бразилии, а сейчас выставленной на подоконник просушиться. И лапа мохнатая тянется – цап-цап турку мою, цап-цап-цап!
– Оставь турку, кооооот!
Бросаю кастрюлю, полную воды, прямиком в изрядно забившуюся раковину. Ловлю турку в полете. Вода из раковины переливается через край и капает на пол. Я ощущаю, что в кенгурином прыжке потянул мышцу на ноге. Кот сидит на форточке и щурится: мол, он тут и ни при чем. Ууу, морда ты толстая.
Все равно люблю, конечно. И он это знает.

Вопрос с купанием кота – это вообще отдельная песня. Причем песня в прямом смысле слова. Из кота доносятся вопли, которые могли бы стать достойным украшением какой-нибудь рокерской пластинки.
Кажется, все так просто: вот вам шампунь «без слезок», вот вам тазик с водой, вот вам кот. Надел себе футболку с длинным рукавом и перчатки садовника, вооружился терпением – и вперед, намывай.
Ага, я тоже так думал. Знаете ли вы, что любое кошачье существо, будь зверь толст, трижды пушист и усеивай он ваш пол, брюки, пальто волосами, если его окатить водой (если, конечно, вам это удастся), будет похож на крысу? Прилизанную, с громадными глазами, дрожащую и очень, ОЧЕНЬ злую крысу.
Будучи посаженным в тазик с тепленькой водой, Бруно исторг истошный вопль и немедленно выбросил свое тело вперед. Наполовину мокрый кот пролетел мимо меня и еще одним прыжком добрался до двери ванной, начал неистово царапаться и требовать прекратить экзекуцию.
– Дружище, мы же только начали, – удивился я. – Надо-надо умываться по утрам и вечерам. А нечистым трубочистам стыд и срам.
Уговоры на кота не подействовали, а потому я подхватил отчаянно сопротивляющееся животное и водворил обратно в таз. Удерживать кота в тазу с водой одной рукой, поливая его второй из душа, – та еще задача. Практически невыполнимая. А пока я давлю шампунь на Бруно, зверь выпрыгивает из ванны прямо на меня и лезет вверх – через плечо, на спину. Мол, хозяин, али душегуб ты проклятый, спаси, унеси, будет тебе вечная любовь и райское мурчание, только не надо больше. Отталкиваясь при этом от меня сильными задними ногами с длинными крепкими когтями. Поэтому орем мы дуэтом: и я, и он.
Зажав кота на плече, растираю шампунь. Отдираю кота от себя. Исторгает страдальческие звуки на повышенных децибелах. Макаю под струю воды. Снова сбегает. Снова ловлю. Приговариваю: «Кот-кот», «Бруно-Бруно», «хвостик-хвостик», «лапки-лапки». Вот так в мыльно-пенном сумасшествии у нас и родилась эта игра. Кот быстро привыкает к ней, теперь я все слова повторяю по два раза, ему так интересней. Впрочем, мне нравится. И ему, наверное, тоже.
Что же до купания, то я понимаю, что забыл полотенце. Открываю дверь ванной – кот стрелой уносится в комнату, вытирается о ближайшую занавеску. Наконец я нахожу полотенце и пытаюсь набросить на зверя, но он убегает под шкаф. Там отряхивается, фырчит, вылизывается и обиженно смотрит на меня: мол, как ты мог, я тебя другом считал. Сам же я чувствую себя законченной сволочью и печально прижигаю йодом следы когтей на пузе.
Зверь дуется до самой ночи, а потом, по обыкновению, приходит спать.
– Мир? – спрашиваю я.
– Мур, – отвечает кот.
Улыбаюсь и засыпаю. А во сне снова он. Удивительно, мне никогда не снились коты. Вообще. Теперь – мне снится мой кот. Постоянно, во всех снах, и не важно, что я в своем сне делаю – на съемках ли, в такси, в парке, или происходит во сне какая-то абсолютная фантасмагория, там будет мой кот. Кооот, шепчу я сквозь сон.

А потом он сбежал. Знаете, как это бывает – снова суббота, снова сидишь пьешь кофе, созерцая мирный пейзаж за окном. И тут такое:
– Пшпш! Йааааау!
– Гав-гав!
– Фрфрпчшщ!
И стрелой несется кто-то очень похожий на вашего кота. А за ним – собачонка вполовину меньше. Что ж ты, думаю, дурак кошачий, развернулся бы, дал бой. Нет же, трусишка сбежал. Мой бы никогда так не сделал. Да, кот?
Коооот?
Нет, не может быть. Мой – дома. Я его видел десять минут назад. Идешь в комнату проверить – нет кота: на кресле нет кота, под шкафом нет кота, на шкафу нет кота, нигде нет кота. Нет его на полке со шляпами в коридоре, нет в ванной. Вот только зияет на балконе дыра вместо прочной москитной сетки.
– Поросенок! – кричу не своим голосом.
На кого ж ты меня? Куда ж ты от меня? Кровиночка!
Кровиночка тем временем уже благополучно освоилась на ветви березы на высоте второго этажа – аккурат напротив моей кухни – и игнорирует заходящуюся в лае внизу собачонку. Замечает птичку и ползет по стволу вверх. Все выше и выше.
Высовываюсь из окна:
– Кот, слезай! Бруно-Бруно!
Теперь он игнорирует не только собачонку, но и меня. Ладно, думаю. Развлекайся. Голодный будешь – придешь. Допиваю кофе, почитываю почту. Через некоторое время птичка улетает, а кот наконец, растеряв весь свой адреналин, обнаруживает себя уже на высоте четвертого этажа. Вспоминает, что он домашний. И констатирует, что спускаться не умеет.
– Уйааааау! – раздается с березы. Спаси, мол, начальник. Хозяин услышит, хозяин придет, хозяин меня непременно найдет. Надо только орать погромче. – Уйаааааау!
– Кот, слезай!
– Уйаааау!
Делать нечего. Выхожу во двор. Может быть, ко мне пойдет?
– Кот, спускайся! Иди ко мне! Кис-кис-кис-кис, кто хороший мальчик?
Еще пятнадцать минут я несу подобную ласковую чушь, и мне удается заставить кота перебраться на этаж пониже. Напротив третьего, стало быть, сидит. Но на этом, к сожалению, все. Дальше кот двигаться не желает. Страшно ему, понимаете ли.
Мало-помалу начинают подключаться соседи.
– А может, спасателей вызвать?
– Ты в него камнем кинь, милок, он и спустится! Всегда так котов в деревне спускали.
– Может, его водой из шланга?
Наконец к дискуссии присоединяется сосед-охотник, который недвусмысленно намекает, что еще немного воплей, и он достанет свою двустволку. Зверя надо спасать. Пропадет. Поднимаюсь к себе, достаю из кладовки стремянку и иду во двор. С березы по-прежнему равномерно раздается печальное «уйаааау!». Покрепче ставлю стремянку у дерева, вздыхаю и начинаю подъем. Бруно опасливо отползает вверх по березе.
– Коооот, ты куда? Кис-кис-кис, радость моя, кис-кис-кис. Спускайся к папочке! – Я делаю идиотически счастливое лицо. Бруно покупается и начинает потихонечку сползать обратно. – Хорошо! Лапку сюда. Другую туда. Молодец! Молодец!
Уже проснулись все соседи, и все они наблюдают из окна веселый цирк. Мы, значится, в роли клоунов. Впрочем, кот понемногу ползет ко мне, и сейчас я подхвачу своего пушистого балбеса, унесу его домой, заделаю чертову дырку, и все снова будет хорошо.
– Иди-иди к папочке!
– Каррррр! – раздается вдруг где-то под ухом, моим и кошачьим. – Краааа! – Откуда ни возьмись, хлопая крыльями, на ветку совсем рядом приземляется большая, грузная ворона. Кот оценивает ее мощный клюв и когтистые лапы. – Карррр! – ииии… Бруно совершает финальный прыжок из опасности в хозяйское тепло. Прямо на меня. От неожиданности (двенадцать все же килограмм) я, как тюфяк с сеном, совсем не по-геройски лечу вниз. Прямо в лужу. Ну хоть не на камни.
И вот лежу я, значит, в грязной луже. А рядом котик сидит чистенький, лапкой умывается, хоть бы хны ему. Сверху раздаются соседские овации. Со вздохом подхватываю одной рукой стремянку, другой зверя и гордо удаляюсь к себе домой.

А потом он теряется насовсем. В тщательно заделанной москитке на балконе снова дыра, проделанная котом в поисках приключений. Но обнаруживаю я это уже слишком поздно.
– Бруно? Бруно! Бруно! Где ты?
Судорожно осматриваю окрестности из окна – никого. Натянув кроссовки прямо на голые ноги, в одной футболке выбегаю в свежий вечер. Подмерзаю, но кот важнее. Обежать все вокруг. Осмотреть все деревья. Облазить все палисадники. Детскую площадку. За домом. В соседнем дворе. Во дворе, который соседний для соседнего. Весь квартал между дорогами. Всю обочину дороги, судорожно присматриваясь к каждому пакету, каждой тряпке, каждой бутылке, отнесенным ветром к бордюру. Кота и след простыл. Вроде бы какая-то соседка видела какую-то кошку, за которой гналась какая-то собака, и они убежали в каком-то направлении. Но был ли это мой Бруно? Где вообще он может быть?
А на улице все холодало и темнело. Я до хрипоты выкрикивал имя кота и бродил вокруг дома. Наконец почувствовал, что совсем замерз (то есть что уже совсем давно совсем замерз), а время уже позднее – люди в домах хотят спать. Так и отправился домой.
Зуб на зуб не попадал. Я цедил на кухне чай, ел бутерброд. Как он там без меня? Этот домашний кот, который с дерева-то спуститься не может. А вдруг его собаки поймают? Или хулиганы? Он может попасть под машину. Замерзнуть ночью. Он там голодный и холодный.
Я попытался спать. Голова была тяжелая. Кот мой, кот, где же ты бродишь ночью? Кто тебя защитит? Пусть только вернется. Пожалуйста, пусть он вернется. Я – суровый мужик, способный снести удары судьбы и справиться с чем угодно, лежу без сна и повторяю про себя как заклинание: пусть только вернется, пожалуйста, пусть он вернется. Пусть испачкает все рубашки, разорвет все одеяла, испортит все журналы, всю мебель, все шляпы, съест все мои бутерброды, но пусть он только будет здесь. Пожалуйста. Это живое существо успело стать мне важным и близким. Это родная душа – во всем мире ни у кого нет такого кота, конечно. Этот зверь – мой друг, и я хочу, чтобы он вернулся. Чтобы у него все было хорошо. Чтобы он был рядом, теплый и веселый. Я скучаю, я нервничаю, весь извелся. Кот, где ты?
Бруно я не нашел, но наутро стало понятно, что вместо кота я принес с собой простуду. Продолжительные вечерние шатания в легкой одежде (я еще и ноги успел промочить) дали о себе знать. По счастью, была суббота. Я влил в себя кружку терафлю, чтобы сбить температуру, и отправился на поиски. Снова обошел все вокруг, проверил все деревья, выпросил у консьержей ключи от подвалов в нашем и соседнем домах: там напугал одну маленькую мышку, трех пауков, обнаружил нелегальное обиталище гастарбайтеров и подозрительную свалку бутылок, множество кошек, прыскающих из-под ног в разные стороны. Но не моего кота. Не было там моего кота. Его нигде не было – ни прибившегося к мясному магазинчику, ни орущего на дереве, ни скрывающегося в недрах детского сада, ни в подвалах, нигде.
Я снова вернулся домой. Отлежался, потому что простуда вновь навалилась. Выпил чаю с малиной и сверстал на компьютере объявление: потерялся кот. Приметы такие-то, телефон такой-то. Добавил фотографию Бруно и распечатал. Снова кружка терафлю, снова выползти из дома и, шмыгая носом, расклеить объявления по всем окрестным столбам, подъездным дверям и тэдэ и тэпэ.
Мне никто не звонил. Кота никто не находил. Вечером я снова ходил его звать. Вот уже сутки он где-то. Как он там? Угостила ли его добрая бабушка рыбными объедками? Нашел ли он теплую трубу, чтобы спать? Спасся ли от собаки, в конце концов? Жив ли мой кот? И если жив, почему не возвращается, не показывается?
Снова температура – впрочем, если бы не она, я бы не заснул. Так закончилась суббота, точно так же прошло воскресенье. И понедельник – за исключением того, что я еще на работу ездил и бродил там по офису мрачный и смурной, пугая всех неприкаянным видом и хлюпающим носом, вскидывался от каждого звонка: вдруг кота кто нашел и теперь звонит мне по телефону из объявления.
– Что, птичий грипп? – попытался «злободневно» пошутить коллега.
– Кошачий.
– Не слышал про такой, – озадаченно сказал он.
Снова звал кота вечером. И снова тот не откликнулся. Где же ты есть, существо? Где ты бродишь? Жив ли? Жив? Ел? Хорошо, хорошо, пусть не мне счастье, но пусть кто-нибудь его найдет добрый, пусть возьмет к себе, пусть заботится.
Проснулся в пять утра от звонка домофона. Кого там еще принесло? Кто в такое время звонит? Почему-то встал. Сам не знаю, в обычное время я бы накрыл голову подушкой и дождался, пока звонящий уйдет.
– Але? – крайне недобро рявкнул я в трубку.
– Это соседка с первого этажа, – сонно сказала трубка. – Твой кот орет у меня под окном. Забери его, я спать не могу.
Благослови господь всех женщин, которые недавно вышли на пенсию и теперь не знают, чем им заняться, и досконально изучают жизнь соседей! Они знают, кто и когда и куда приходит, откуда уходит, чем дышит, где учился, они знают, кто ты и кто твой кот. И они снимают домофонные трубки в пять утра, чтобы сказать владельцу, что его пропажа домой пришла. Я бы старым тапочком запустил на ее месте, честно.
Помчался вниз – хлюпая носом, в шлепанцах, семейных трусах и куртке. Открыл дверь.
– Бруно!
Он ринулся ко мне, я успел присесть. Запрыгнул на руки, расцарапав мне когтями задних лап коленки, когтями передних – шею. Ерунда.
– Все хорошо. Ты здесь. Все хорошо, кот. Все в порядке. Пойдем домой.
Остановившись напротив соседской двери, я негромко сказал:
– Если вы еще не спите, спасибо. Большое спасибо.
Поднялся по ступенькам со своей ношей. Выпустил кота в коридоре.
– Голодный?
– Мяу, – жалобно подтвердил кот.
Я щедро насыпал корма, налил воды, бегло осмотрел кота, набросившегося на еду и недовольно фыркающего, когда я поднимал ему лапы. Все вроде бы в порядке, лапы целы, хвост на месте, кот дома.
На этом месте силы оставили меня, явно ощущалась температура, и общее состояние было просто кошмарным. Я дополз до кровати, написал начальнику сообщение, что беру отгул, совсем худо, и рухнул.
– Поешь – приходи, – шепнул я коту.
Тот не заставил себя долго ждать, расправился со своей порцией – и прыгнул ко мне под бок, замурчав. Где-то на заднем фоне сознания мелькнула мысль, что кот грязный, а постель чистая. Но какое это имеет значение? Черт с ней, с постелью. Главное, что он здесь. Я обнял кота и заснул. Счастливый.

Утром проснулся на удивление здоровый. Вот уж и вправду – коты лечат. Бруно тоже имел вид бодрый и готовый к новым приключениям и пакостям. На всякий случай я решил сводить его в ближайшую ветеринарную клинику, раз уж я себя чувствую для этого достаточно хорошо, а день все равно свободен.
Запихал орущего путешественника в переноску (да, к этому моменту я уже обзавелся сиим полезным приспособлением), поставил на сиденье машины рядом с собой и благополучно добрался до клиники. Кот любопытно поглядывал в окно и орать перестал. Так что в ветклинику мы вошли как два приличных джентльмена.
Очереди не было. Я тихонько постучался.
– Здравствуйте, вы по записи? – подняла на меня глаза очаровательная молодая девушка.
– Нет, мы без записи… Тут никого не было, я решил зайти… Понимаете, у меня кот потерялся, шастал где-то несколько дней… и вот вернулся. И я на всякий случай вот… – Господи, какие же у нее глаза!
– А, проходите, проходите, – приглашающе махнула рукой девушка. – Вынимайте из переноски, ставьте на стол.
– А доктор скоро подойдет? – поинтересовался я. Ведь кот таких тут дел натворит, если я его вытащу раньше времени.
– А я и есть доктор, – улыбнулась она.
– Простите, пожалуйста, – смутился я. – Вы просто…
– Такая молодая? – засмеялась ветеринарный врач. – Ничего страшного. Не вы первый, не вы последний. Почти все спрашивают, я привыкла. Просто я так выгляжу. На самом деле я уже семь лет практикую. Вот на стенке дипломы висят. Вы не волнуйтесь, котика не обижу. Все по высшему классу сделаем. Да, красавчик? – Последнее было к коту. Но на какие-то миллисекунды я подумал, что ко мне, и на моем лице расплылась миллиулыбка. Хорошо, что врач ничего не заметила. Стыд какой, взрослый мужик несет какую-то чушь, мямлит и улыбается как дурак.
Тем временем Анна – так было написано на ее бейдже (и в дипломах) – деловито производила осмотр. На удивление забияка вел себя совершенно спокойно. Морщился, но терпел, когда ему заглянули в уши, в пасть. Не выдержала душа поэта лишь ректального термометра.
– Уйаааааау! – взвыл кот. Такого с ним еще не случалось. – Уйаааау! – Предатели, супостаты, подлецы, заманили, обманули, обидели котика хорошего. Кот резко вывернулся из наших с доктором рук, оттолкнулся задними ногами от стола и взмыл в воздух, сделав неимоверный кульбит. Врезавшись в передвижную тележку с лекарствами и инструментами, с которой осыпалось несколько баночек, Бруно ринулся к закрытой двери и стал царапаться.
Пришлось вылавливать, тащить обратно, крепко держать и снова проводить операцию, унижающую честь и достоинство половозрелого кота. Пока мы мерили температуру и удерживали негодующее животное, руки Анны несколько раз касались моих, и по телу бежало электрическое напряжение. И я съем свою шляпу, если она не вздрагивала тоже.
Наконец со всеми осмотрами было покончено. Анна вынесла вердикт:
– Ваш кот практически в порядке. Единственное, нам надо подрезать коготь на правой задней лапе, он немного поврежден. И еще: я назначу вам препараты для профилактики блох и гельминтов.
– Слава богу, – выдохнул я. Хоть интуиция мне и подсказывала, что кот в порядке, но то интуиция, а здесь врач говорит.
Потом Анна подрезала коготь, выдала бумажку с названиями лекарств и чек для кассы в другом кабинете и улыбнулась:
– Кажется, все. Не болейте!
И тут я понял, что если сейчас уйду, то… Дурак, в общем, буду, если вот так уйду.
– А… А можно мне ваш телефон? Вдруг мне понадобится консультация, – улыбнулся я и посмотрел Анне прямо в глаза.
Анна помедлила, выбирая между визиткой компании и листком бумаги, на котором можно написать собственный мобильный. Наконец решилась и четким почерком вывела одиннадцать цифр.
– До свидания и спасибо, – сказал я, зажав в руке заветный листок, а в другой – переноску с Бруно. – Я обязательно позвоню, чтобы рассказать, как у нас дела.
Какая же у нее улыбка!

Тем же вечером я принимал монтажника из оконной компании, чтобы сетку заменил. «Мне срочно, понимаете! Срочно!» – убеждал я телефонную трубку. Наконец телефонная трубка утвердительно хмыкнула и пообещала кого-нибудь прислать.
– Что у вас за срочность такая? – поинтересовался пришедший работник.
– Понимаете, у меня кот выпал. Два раза уже, – сообщил я.
– Кот? Гм. Давайте напишем: ребенок чуть не выпал.
– Но у меня нет ребенка, – озадаченно произнес я. И чем ему кот не годится?
– Ладно, я что-нибудь придумаю. А то нам начальство голову оторвет: срочный вызов из-за кота.
– Пишите что хотите, только окно, пожалуйста, сделайте.
Наконец новая сетка была готова. Я предупредительно погрозил пальцем: только попробуй еще раз, проказник ушастый. На всякий случай натер сетку коркой мандарина (да, это я тоже в Интернете вычитал), чтобы коту неприятно пахло и грызть дыру больше не хотелось. Выпил чаю, сгреб кота в охапку и пошел спать. О том, что у меня вчера была жуткая простуда с соплями, насморком и температурой, напоминал лишь пакетик лекарства, случайно завалившийся за компьютерный стол. Чудеса, да и только. Это все кот-волшебник. Еще скажут на работе, что я симулировал.
Кот выбрался из-под одеяла, встряхнулся и ушел куда-то по своим делам. Приоткрыв один глаз, я проследил, чтоб не на балкон, и тут же заснул.
Проснулся, впрочем, не по будильнику. А среди ночи. Знаете, такое премерзкое ощущение, когда просыпаешься в темноте и понимаешь, что в твоем дверном замке кто-то деловито копошится. И не просто так копошится, а целенаправленно вскрывает и, судя по звуку (хоть я в этом и не спец), скоро проникнет в квартиру.
Я мигом вскочил. Схватил первое тяжелое, что попалось под руку. И…
В коридоре появилась узкая полоска света. Грабитель приоткрыл дверь и теперь прислушивался: не разбудил ли хозяев. Я замер. И что теперь делать-то? В полицию звонить уже поздно: пока я номер наберу, меня уже чем-нибудь по голове огреют, да и поминай как звали.
И вот стою я, значит, в темноте. Голышом. С утюгом в одной руке. И сам не знаю, что дальше. Вот сейчас меня обдаст лучом света от грабительского фонарика, и чужой голос скажет мне: «Ну что ж ты, как дурак, родименький? Голый и с утюгом». И опустится на мой лоб тяжелая бита. И упаду я. И поминай как звали, да.
А этот в коридоре, слышу, крадется. Покрепче сжимаю утюг. Готовлюсь стоять за свое имущество и…
Кот! Где кот? Он же только что нашелся. Выбежит еще в дверь открытую, потеряется опять. Не жалко ни денег, ни макбука, новые заработаю. Но кота такого не заработаешь ведь! Только сиди тихо, кот. Все отдам.
Еще один звук осторожного шага в коридоре. Все ближе и ближе. Как вдруг…
– Уйаааааааааау! Уоооооу! Мёёёёёоооооу!
С зычным мявом с полки с шапками на грабителя низвергаются двенадцать килограммов кота, двадцать острых как бритва когтей и тридцать зубов. Крики. Грохот падающего человеческого тела.
Тут я не выдержал и поспешил на подмогу. Выбежал голый и с утюгом, врубил свет в коридоре. Только и увидел, как кто-то в черном ретируется из квартиры. А кот стоит посреди коридора, вздыбивши шерсть, выгнувшись дугой, уши прижаты – злющий, страшный, сам бы испугался.
– Ну парень, ты герой, – говорю ему и поспешно запираю дверь. Мало ли. А потом начинаю ласково шептать и поглаживать. Тихо-тихо, он ушел. Все хорошо. Ты умница. Герой дня – то есть ночи – соизволяет удалиться в опочивальню. На этот раз – в мою опочивальню, устроившись прямо посреди подушки, и сладко зевает. Устраиваюсь тихонько на краешке, пусть себе спит – заслужил.

* * *
– Анна, привет, вы мне свой номер вчера записали… Да, это я, с котом (смеюсь в трубку). У вас таких с котами, наверное… Ну вот, собственно, дела хорошо, таблетками накормил. Кот ночью грабителя поймал. Хотите расскажу как? Сегодня в восемь вечера на Пушкинской… В полдевятого? Договорились! …Бегите к своему пациенту!
Отбой.
Господи, какой же у нее смех!

Эсэмэска: «И давайте уже на «ты»!:)»

* * *
Так мы и живем, я и кот. Двое нас в этой большой Вселенной. Два существа, которым случайно привелось оказаться под одной крышей, принюхаться друг к другу да и привязаться, так что теперь не развяжешься.
Я уже не представляю себе жизни без Бруно. Я привык, что меня встречают у двери, привык к басовитому мурлыканию под ухом, шерсти на одежде, громогласному «мяу». Мое расписание теперь подчинено не только моим собственным желаниям и планам, приходится считаться с этим маленьким дивным существом, которое мяучит, ласкается, вредничает, шипит, хулиганит, лазает где ни попадя. И, честно говоря, я не против.
А что Анна? Она любит котов. А кот – не возражает.
И еще удивительный же все-таки фактор К – то есть кота. Если бы не кот, так и было бы мое жилище вечно неубранным, сам я – зависающим по пятничным вечерам в барах. А теперь, посмотрите-ка, каков: мало того, что умница и красавец (и от скромности не помру), так еще и аккуратист заботливый (шепотом), будешь тут неряхой с ним – тут же тебе и покажет, где раки зимуют. Что, кот? Нет, говорю, какой ты молодец, к порядку приучаешь. А еще если бы не фактор К, я бы никогда не отправился в ветеринарную клинику и не встретил там женщину с удивительными глазами…
Быть с котами хорошо. Без котов – плохо. Вот что я знаю. Даже если все плохо, за окном дождь и серость, на работе аврал и еще какая беда случилась, ты приходишь домой, и ты не один. Он свернется клубком на коленях. Или заснет на подушке, прижав теплый бок к моей щеке. Он будет урчать и убаюкивать. Не может случиться ничего страшного или непоправимого, отовсюду есть выход, если только у тебя есть кот. Самый лучший на свете зверь, именуемый «кот».



Наталия Миронина
Miw[2]

Одиночества в этом мире нет. А если оно вам вдруг и привиделось, если вы вдруг на минуту почувствовали его, оглянитесь – и обязательно обнаружите того, кто ищет вас. И найдя друг друга, вы продолжите путь вместе. Это очень сложно – шагать рука об руку. Слушать друг друга и понимать друг друга. Ссориться и мириться. Заботиться и переживать. Это очень сложно – нести общий груз не только счастья, а и потерь, печалей, разлук. Но если у вас это получится, то считайте, что вы сумели доказать теорему, которая звучит так: «Одиночества в этом мире нет».
На этот участок никто из местных жителей никогда не заходил. Не являлись соседи поинтересоваться, чем лучше удобрять клубнику, не забегали дети передать от родителей миску смородины или кабачок, даже бесстрашный председатель дачного товарищества, обегая дачи и дома поселка с каким-нибудь фискальным списком в руках, приостанавливалась у дома № 35, с минуту раздумывала, а потом, махнув рукой, продолжала свой путь:
– Только время потеряешь и нервы попортишь.
Сын с невесткой и внучкой тоже редко сюда заглядывали. А если и приезжали, то не больше чем на минут двадцать – отдать продукты, лекарства и успокоить свою совесть: приехали же, проведали. Внучка Настя, тоненькая девочка четырех лет, во время этих визитов аккуратно ходила по участку, расчерченному безупречно прямыми дорожками, углы не срезала, а словно солдатик поворачивалась на тоненьких ножках и шагала дальше до следующего поворота. Потом садилась на краешек жесткой скамьи, смотрела на своего деда и говорила:
– Деда Иван, я ничего не попортила.
Дед Иван молча смотрел на нее, не зная, что сказать, потом вздыхал и говорил что-то вроде:
– У тебя один гольф выше другого. Поправь.
Настя вытягивала тоненькие ножки, поправляла гольфы, невестка поджимала губы, сын начинал искать сигареты, и на этом визит заканчивался.
– Господи, ну что же он с ребенком и слова нормального не может сказать! Она же внучка, – ворчала невестка в машине всю обратную дорогу.
– Мам, дедушка строгий и не любит разговаривать, он же не женщина. – Настя повторяла чьи-то слова.
– Его бы к нам перевезти, но ведь не согласится же… – говорил сын, стараясь себя успокоить. Вроде бы «обсуждаем проблему, которую когда-нибудь решим»…
Дед Иван, он же Иван Матвеевич, после отъезда родственников еще долго ходил по участку и наводил порядок – там камешек поправит, тут ветку поднимет – он эти визиты не любил и в обществе ближайших родственников не нуждался. Как не нуждался в соседях и друзьях. По его мнению, все эти разговоры, хождения из огорода в огород или из квартиры в квартиру приводят к беспорядку, нарушению режима и лишним беспокойствам. Закаленный военным уставом, любые «трепыхания души» он считал расточительством. Он искренне считал, что себя надо беречь для дел, может, и не очень возвышенных, зато реальных.
«И охота чушь молоть… – думал он про себя, слушая, как за забором соседка Марья Семеновна во всеуслышание сотый раз рассказывает историю о том, как она, начальница главка с персональной машиной и квартирой в центре Москвы, бросила все и поселилась здесь в маленьком домике с крышей из дранки. Завела коз, курей, а еще брошенных собак и кошек опекает. – Тебя, голубушка, просто уволили, а ты вон какие песни поешь…»
Ивану Матвеевичу очень хотелось эти слова сказать вслух, но, во-первых, он знал, что Марья Семеновна говорит правду, а во-вторых, любое слово повлечет за собой обязательно длительные беседы, которых отставник Иван Матвеевич терпеть не мог. «Еще в гости попросится, – про себя думал он и про себя же передразнивал: «Можно я ваши гладиолусы посмотрю!» – Ведь заявится, все потопчет, все испортит!»
Расхаживая по своему участку в старой футболке с надписью «Benetton», выцветших галифе и синих кроссовках, он был похож на огородное пугало, только чисто выбритое и благоухающее одеколоном «Гвоздика». Кадровый военный, полковник, он и представить не мог, как можно пропалывать свеклу не побрившись. Недолгие и гневные диалоги с собой вошли у него в привычку, и только когда уже не оставалось сил, когда день заканчивался, а огород и цветник являли собой образец порядка, он переставал отвечать на вопросы, заданные самому себе. Он накидывал на плечи старый махровый халат, оставшийся еще от покойной супруги, садился на неудобную скамью и дожидался, когда солнце уйдет за сливовые деревья. Засыпал он сразу, как только щека касалась плоской подушки.
Общее мнение о полковнике было со знаком минус – в Знаменке Ивана Матвеевича не любили.
– Черствый, грубый, слова человеческого молвить не может! – Марья Семеновна была категорична. – Он, знаете ли, на мою Беатриче палкой замахнулся.
Беатриче была самая большая и старая коза в стаде Марьи Семеновны. Случай с почти рукоприкладством действительно имел место, правда, Марья Семеновна лукаво умалчивала, что Беатриче пыталась сожрать душистый горошек, который оплетал изгородь Ивана Матвеевича.
– На детей кричит!
– Хоть бы когда рубль на корм Ваське сдал?!
– Да ладно, рубль! Кость бы вынес.
Последний довод был, пожалуй, самым весомым. Пес Васька, трехлапая дворняжка, которую местное сообщество спасло от живодерни и приютило, был любимцем. Ему скидывались на еду, приносили вкусные кусочки от шашлычных посиделок, мужчины смастерили ему шикарную будку, женщины нашили половичков в нее. И только Иван Матвеевич не принимал участия в этих благотворительных акциях. На робкие попытки дам привлечь его внимание к Ваське, он ответил так, что выцветшие панамки задрожали на их головах:
– Кобелей вам мало, еще одного приютили! – И Иван Матвеевич гневно хлопнул своей калиткой.
Эта история произошла осенью, в тот день, когда Иван Матвеевич обнаружил, что малина нарушила демаркационную линию. Ветки с седой подбивкой вдруг оказались на территории гортензии. Иван Матвеевич бросил выкладывать камешки вокруг старого пня, сел на низкую скамеечку и принялся выдергивать малинную поросль.
– Кот пришел, – раздалось неподалеку.
– А кто тебя просил приходить? – машинально ответил Иван Матвеевич.
– Никто. Я сам пришел.
За спиной Ивана Матвеевича произошло какое-то движение. Он оглянулся. На жесткой скамье сидел белоснежный кот. Массивная голова на длинной шее, тело сильное и худое, хвост же – полосато-серый, будто с чужого плеча. Иван Матвеевич пригляделся. Сомнений не было – кот был настоящий и звуки он издавал вполне человеческие. Еще было заметно, что кот немолод. Сильно немолод. Ивану Матвеевичу даже показалось, что вместо одного глаза у него пришита пуговица. Как иногда бывает у старых детских игрушек. Однако лапами и телом кот был силен. Иван Матвеевич сурово посмотрел на кота и сказал:
– Ты что забыл тут?
– А сами не догадываетесь? – Кот аккуратно помял передними лапами скамью и независимо посмотрел в сторону. – Осень.
Иван Матвеевич потянулся было за прутиком, но кот выразительно на него посмотрел, и Иван Матвеевич вдруг вспомнил, как позавчера вечером он ходил на станцию смотреть расписание. Путь его лежал через весь поселок, и полковник увидел, что половина домов, из тех, которые в Знаменке считались «дачками», была закрыта. Иван Матвеевич вспомнил, как у него вконец испортилось настроение – ставни сделали дома слепыми и глухими. «Сбежали, уехали! Спрашивается, что в городе забыли!» – и хотя, по сути, никто из соседей Ивану Матвеевичу не был интересен, ощущение всеобщей заброшенности заставило его по приходу домой включить радио «Маяк» и потом долго раздражаться из-за радиокомментариев…
Иван Матвеевич повернулся к своей малине. Пока он остервенело дергал колючие кусты, кот рассказал ему обычную историю. Все лето он жил припеваючи – городская семья, снявшая в поселке домик, приютила его.
– Знаете, белый дом у вторых ворот.
– Знаю, без головы они там все. И ленивые. Желтую сливу так и не обобрали.
– Ну, не знаю как сливу, а люди были неплохие, гостеприимные. И тарелку мне поставили, и куриного бульона не жалели.
Перед первым сентября дачники засобирались и уехали, а кот, который все это время вежливо дожидался, что его посадят в какую-нибудь коробку и возьмут в Москву, оказался на улице. Но поселок еще жил, еще попахивало едой – простой, не всегда мясной, но домашней, а не колбасными или сырными огрызками. Дачники, уже закутанные в старые шарфы и кургузые пуховики, бросали теплые кусочки. Кот их подбирал, но есть было не очень удобно, поскольку к кусочками приставал песок и хрустел на его острых тонких зубах. Из тарелки есть гораздо приятнее. Однако холода наступали. В воспоминаниях остались куриные попки, молоко и рыбьи хвосты. Общего языка с дворнягой Васей, который устроился на зимовку в персональной будке на мягких половичках, найти не удалось.
– Вы знаете, я даже зимой меньше мерзну, нежели осенью, – кот нервно подергал хвостом.
– С чего это? Зимой мороз.
– Не знаю, но осень очень тяжелая пора.
За разговором время пролетело быстро. Начало смеркаться, руки у Ивана Матвеевича закоченели, а кот к этому времени уже превратился в клубок – грел лапы своим телом. Зайдя в дом, Иван Матвеевич налил себе большую кружку горячего чая, взял печенье «Привет» и вернулся на улицу. Подойдя к своей скамейке, он сделал в сторону сидящего кота фривольное движение бедрами, которое, по всей видимости, означало: «Пошел вон с моего места!» Кот грациозно спрыгнул на землю и невежливо повернулся к Ивану Матвеевичу спиной. Наступила тишина. Допив чай, Иван Матвеевич поставил кружку на скамейку.
– Ладно, я спать пошел, – сказал он неожиданно для самого себя.
– Спокойной ночи, – не поворачиваясь, ответил кот.
Иван Матвеевич проверил запор на калитке, заботливо подоткнул клеенку на куче навоза и наконец громко хлопнул дверью. «Он что, думает, что я его в дом пущу?» – всовывая ноги в обрезанные валенки, пробурчал полковник.
– Извините, это вы мне? Мне отсюда вас плохо слышно, – послышался из-за двери голос кота.
Иван Матвеевич на секунду замер, а потом подумал, что есть в этом какая-то ненормальность – разговаривать с самим собой, когда перед тобой собеседник. Так и за умалишенного можно сойти. Он молча отворил дверь и сурово посмотрел на кота. Кот был умный и истолковал все верно.
– Спасибо, у вас так уютно, – обнюхивая углы, промурлыкал он.
Спать кот устроился в старом продавленном кресле. Ночь прошла спокойно. Только под утро Ивана Матвеевича разбудило громкое урчание. Он приподнялся на локте и приготовился швырнуть валенком в кота, но тот крепко спал. Только в животе у него что-то громко булькало и причмокивало. Полковнику пришлось встать с постели.
– В кухне молоко тебе налил. – Иван Матвеевич ткнул кота в бок. Кот бесшумно зевнул и скатился с кресла. Молоко было немного теплое, почти сладкое, а может, с голодухи так показалось. Кот захмелел, защурился и повернулся было к Ивану Матвеевичу поблагодарить, но того уже и след простыл. Кот только услышал звяканье щеколды. Иван Матвеевич запер дверь и пошел досыпать.
Следующий день и все, что за ним последовали до самых снежных дождей, прошли в хлопотах. Иван Матвеевич сушил на зиму яблоки. Он делал это каждый год, хотя компот сам не любил, а родственников никогда им не угощал. К весне в полотняных наволочках заводилась какая-то фруктовая моль, которая порхала с рассады огурцов на рассаду помидоров. Полковник сердился, размахивал газетой, а потом благополучно все выбрасывал на помойку. Так повторялось из года в год. Кот в течение дня бродяжничал, к вечеру появлялся за спиной Ивана Матвеевича и отчетливо говорил:
– Кот пришел.
– Так и что, я бордюры должен покрасить? – отзывался полковник, вспоминая житье в военных городках.
– Зачем же, – отзывался кот, – можно было просто поздороваться.
– Виделись уже, утром. – Действительно, утром полковник наливал молока и, глядя как кот деликатно вылизывает миску, приговаривал: – Зараза, хоть бы икнул!
Вечерние разговоры у них преимущественно были «за жизнь». Иван Матвеевич жаловался на соседей:
– Я ей говорю, ты коз своих в сарай загони, они же всю траву на лужайках вытопчут. А она знаешь, что мне отвечает?
– В принципе, можно догадаться… – Кот внимательно смотрел на мелькание рук полковника, резавшего яблоки.
– А без принципа? Что за манера глупости говорить? – сердился полковник – Она мне отвечает: «Вы не любите не только людей и животных. Вы даже себя не любите!» Ну, не дура эта Марья Семеновна?
– Мне показалось, что она достойная женщина. Хотя, может, я ее недостаточно хорошо знаю. Впрочем, зачем мне это?
– А не знаешь, помалкивай.
Иногда невинное философствование кота, любившего поговорить о «всяком таком», приводило к ссорам.
– А вы необщительны, – развалившись на боку и приподняв большую голову, позволял себе заметить кот.
– Ну и что? Тебе нравится шляться по участкам, во все нос свой совать? А мне – нет.
– Во-первых, я не шляюсь, а навещаю соседей. Во-вторых, не сую нос, а оказываю посильную помощь. Например, на прошлой неделе я в сорок втором доме крысу поймал. Мне люди спасибо сказали. Ну а насчет участия, мы, коты, скорее наблюдатели.
– Ну, крысу поймал, ну, хорошо. А что вот болтовней заниматься?!
– Вы не правы, это не болтовня, это смысловой и идеально-содержательный аспект социального взаимодействия, – умничал кот. – Беседа – это самый простой вид коммуникации, где должно быть как минимум, заметьте, как минимум два участника, наделенных сознанием и владеющих нормами семиотической системы – то есть языка. Вот мы с вами, дорогой Иван Матвеевич, наделены разумом и говорим на одном языке. И нам ведь хорошо. Еще Хабермас указывал на то…
На что указывал уважаемый философ Хабермас, полковник не в состоянии был слушать – он специально начинал греметь какими-нибудь ведрами, как бы выражая тем самым свое отношение к обсуждаемому.
Кот очень обижался на подобные демарши. Он спрыгивал с продавленного кресла, сильной лапой толкал дверь и исчезал в дымной осени. Ночью он тоже не приходил. Он был котом гордым, независимым. Он не любил, когда грубо и неуважительно с ним обращались. В такие вечера Иван Матвеевич долго не спал, а дождавшись кромешной тьмы, затевал переходы из большого дома в отдельно стоящую кухню. Двери он при этом не закрывал. В ночи светились два ярких прямоугольника, и кот вполне мог быстро найти дорогу в тепло. Но кот не приходил. Полковник наконец со злостью запирал двери, ложился и, ворочаясь на плоской подушке, приговаривал: «Зараза, только дом выстудил из-за тебя». Кот приходил только к обеду следующего дня. Иногда изрядно потрепанный, он устало усаживался на крыльцо и начинал намывать лапы и морду, намекая, что бурно и сыто провел время.
– Молоко, поди, скисло, – говорил тогда Иван Матвеевич, хотя налил его совсем недавно, заслышав характерный шорох со стороны калитки.
– Не волнуйтесь, я простоквашу тоже люблю.
Это было примирение.
Кота полковник не любил. Но уважал. Как уважают однополчанина, несхожего в привычках, манерах и пристрастиях, но отчаянного храбреца, с которым и смерть не страшна. Смерть действительно была уже не так страшна Ивану Матвеевичу, как раньше. Раньше, глядя на закат, пробивающийся сквозь сливовые ветви, он с тоской думал о том, что рано или поздно придется уйти и оставить все, что с таким трудом и упорством было выстроено, посажено, взлелеяно. В эти минуты казалось, что вся жизнь напрасна и быстротечна. И что самое обидное – уйти предстояло непонятым. Окружающие его люди так и не поняли, что он, не любя и, по сути, не умея приятно говорить, старался предложить им свои поступки. Именно поступки. А они их не оценили. Им подавай слова красивые.
Кот с его неторопливостью в поступках, речами гладкими, витиеватыми, так порой раздражающими полковника, с его созерцательным спокойствием казался представителем вечности. И с ним можно было откровенно говорить об обидах на человечество в лице детей и соседей, о страхах перед приближающейся пустотой и о том, что смородину лучше всего удобрять толченым мелом.
Мешки с сухими яблоками, перевязанные серой бечевкой, уже стояли на застекленной веранде, уже были сложены в сарай лопаты, грабли и лейка, уже зеленая тачка и старая коса были поставлены в гараж, осень уже попудрила инеем листья, а Иван Матвеевич никак не уезжал с дачи. Он тянул, медлил, как порой делают, надеясь, что сложный и неприятный вопрос разрешится сам по себе. Разволновавшиеся дети приехали его навестить и застали сидящим на жесткой лавке и перебирающим коробку с гвоздями.
– Отец, ты что так долго сидишь здесь? Морозы же.
– Я печку топлю. И отойди от крыжовника, ветки пообломаешь.
Невестка, обнаружив на кухне блюдце с молоком, встрепенулась:
– Вы что, кошку завели? Не приваживайте, вы в город уедете, а она здесь помрет зимой.
«Да уж, а что можно меня в город взять – это как-то в голову не приходит», – подумал кот. Он, потерявший дар речи по случаю приезда гостей, лежал тут же, рядом со скамейкой, на которой сидел полковник.
– Отец, так когда за тобой приезжать?
– Ну что пристали, у меня еще работы тут полно. Не видишь, что ли…
– Да вижу, гвозди перебираешь, – ехидно заметил сын. – Даю тебе неделю, в следующие выходные тебя перевозим.
Полковник зашел в теплый дом, подбросил березовое полено в печку.
– Покарауль, чтобы угли не рассыпались, – наказал он коту, надел офицерский тулуп и вышел за калитку.
Кот что-то муркнул, растянулся на вязаной дорожке перед печкой и вдруг понял, что он обрел дом. Дом, который «навсегда». «Навсегда – это, наверное, до весны» – кот старался быть честным с самим собой. Весна наступит, и он пойдет бродить по увлекательным деревенским домам, заборам и кустам, будет много замечательных встреч и героических поединков. Кот немигающим взглядом смотрел на огонь в печи.
Иван Матвеевич направлялся к сторожу. Сторож – отец-герой, жил всю зиму в маленькой сторожке. У него было пятеро детей, жена – повар на одной из местных фабрик – и четыре кошки.
– Что ты в заборе еще одну калитку не сделаешь? Ума не хватает сообразить! – привычно начал Иван Матвеевич, но потом вспомнил, что пришел с просьбой. – Кота возьми на зиму? Уезжаю я через неделю. Деть некуда.
– Матвеич, ты чего?! – воскликнул сторож. – Куда я тебе кота дену, если у меня четыре кошки?! Хочешь, чтобы я с ума тут сошел?! Нет, не проси даже.
– Я денег тебе дам. – Иван Матвеевич зло посмотрел на сторожа.
– И что, что я с этими деньгами буду делать?
– Еду ему будешь покупать. И себе останется.
– Нет, сказал, нет, значит, нет. Мне еще тут выводка котят не хватало.
Последних слов Иван Матвеевич не слышал. Он уже месил снежную грязь у калитки Марьи Семеновны.
Марья Семеновна, увидев на крыльце такого гостя, поджала губы:
– Я слушаю вас, Иван Матвеевич.
Полковник увидел кучу накрахмаленных салфеточек, картинки, вышивки по стенам, засушенные розы в высоких вазах, услышал гомон «скотного двора» и понял, что здесь его просьба будет тоже неуместна.
Вернувшись домой, он застал кота спящим на теплом полу у печки. Будить его не стал, а аккуратно перенес к себе на постель. Уложив в ногах, он сам разделся, лег, свернулся большим угловатым калачом, чтобы не помешать коту. Так они проспали всю ночь – кот, развалившийся во всю ширь кровати, и Иван Матвеевич с затекшими ногами.
С утра полковник достал доски, гвозди, молоток и стал строить дом для кота. Кот сначала безмятежно за всем этим наблюдал, отвлекал Ивана Матвеевича разными праздными разговорами, а потом как будто что-то понял и замолчал. Свернувшись клубочком на террасе, он только щурился и вздыхал. Потом исчез на весь вечер и появился, неся в зубах мышь-полевку. Мышь он положил перед полковником.
– Ты чего, сдурел? – ахнул полковник. – Зачем ты ее принес?
– Может, мяса поедим? До следующей весны вряд ли попробовать доведется. – Кот отошел в угол и принялся выковыривать занозу из лапы.
– Мяса, мяса! Где его взять, мясо-то? – полковник газеткой поддел мышку и швырнул за забор.
Вечером они ели тушенку, купленную в поселковом магазине.
– Вы бы курицу взяли, вон свежие, парные. Только привезли. И дешевле и выгоднее, – продавщица Лариска к старику относилась хорошо. Он ей чем-то напоминал отца. Правда, отец пил и утонул весной на той стороне реки, у села Петрово-Дальнее.
– Сказано тебе тушенку, давай тушенку.
Лариска положила на прилавок банку тушенки и засунула в карман старика горсть карамели.
– Будете есть и меня вспоминать.
– Охота была, – буркнул тот. – Но все равно, спасибо.
За столом к тушенке Иван Матвеевич налил себе стопочку водки.
– Меня бы мог тоже угостить. – Кот сытно облизывал остатки тушенки с усов.
– Ты что, пьющий? – Иван Матвеевич даже не заметил абсурдность своего вопроса.
– Нет, зачем же так сразу. Позволяю себе. По случаю. Иногда. Валерьянку.
– Зараза ты, а не кот.
Ночь прошла обычно – кот развалился на постели в ногах, Иван Матвеевич – свернувшись в калачик.
Забирали Ивана Матвеевича и мешки с яблоками в день, когда шел настоящий снегопад. Кот исчез с утра, полковник ходил по участку в надежде с ним попрощаться и сказать, что он сварил ему целую рыбину, куриные потроха и свиные хрящи. И все это он оставил на террасе около домика. Еще Иван Матвеевич постелил в кошачьем доме свой старый китель – сукно там отличное, должно быть тепло. Дети торопили полковника, он все медлил, ходил, ворчал, но наконец сел в машину. Кот, безмолвно сидящий под крышей бани, вдруг увидел, что Иван Матвеевич вытащил огромный клетчатый платок и стал сморкаться. Потом машина выехала за ворота и пропала в снегопаде.
Кот спустился с крыши, отведал рыбы, потаскал по половицам крыльца хрящи и завалился спать на старый китель. Снились ему горящая печка, слова полковника «береги себя, зараза» и его клетчатый платок. Кот на минуту открыл глаза: «Зачем себя беречь, если никому не нужен?» – зарылся в старый китель и опять уснул.

Зимой Иван Матвеевич жил для того, чтобы отметить профессиональный праздник, закупить семян на оптовом рынке и вырастить рассаду. Как только все эти дела были сделаны, обычно наступала весна, тогда можно было бросить город, уехать в Знаменку, окунуться в омут садовых работ и увязнуть в болоте огородных забот. Наступившая же зима была другая, длинная и нудная. И он, совершенно неожиданно, почти пропустил свой профессиональный праздник. Вспомнил только, когда в программе «Время» об этом торжественно сообщила гладко причесанная диктор. Он торопливо поднялся из кресла, подошел к серванту, вытащил бутылку коньяка, посмотрел на нее и поставил обратно. Праздновать не хотелось. Еще он заметил, что привычка разговаривать с собой, тоже стала неудобной. Почти что странной. Вспоминался кот, с которым можно было беседовать обо всем, совершенно не заботясь, как ты при этом выглядишь.
В эту зиму полковник сильно похудел и, глядя по утрам на себя в зеркало, с военной прямотой признавался себе, что стал совсем стариком. От этой мысли начинало лихорадить – полковник принимался искать и выкладывать на видное место сберегательную книжку, важные документы, всякого рода удостоверения. «Мало ли что… Чтоб не искали потом», – думал он и испытывал желание поговорить с кем-нибудь о своих собственных похоронах. С кем-нибудь, с кем не страшно это было бы сделать – просто и по-деловому подойдя к обсуждению неотвратимого события. Очень не хватало кота. Кот все понимал правильно. Будучи мизантропом, полковник в коте видел свое отражение. Нежелание идти на сближение, высокомерие и подозрительность, отчужденность и стремление во что бы то ни стало сохранить дистанцию – все это их роднило и делало возможным общение. Но от воспоминания об оставленном на даче коте у полковника начинало колоть в боку. Свой отъезд из Знаменки он забыть не мог, как и не мог забыть тарелки с едой, оставленные на крыльце. Иван Матвеевич отлично понимал, что этой еды хватит на неделю. И то, если не растащат вороны. Конечно, деревенские коты подкормят, но…
Однажды полковник не выдержал.
– Мне в Знаменку надо. – По телефону полковник с сыном разговаривал сурово.
– Отец, ты с ума сошел, январь месяц, что ты там забыл?
– Говорю, надо, значит, надо. Если не сможешь отвезти, сам поеду.
– Господи, ладно, в выходные, может быть.
Иван Матвеевич волновался – до выходных еще было несколько дней, почти неделя. Сна не было. Зимнее темное утро застало его на вокзале. Потом была холодная электричка, тропинка с сугробами, автобус и наконец заснеженная и тихая Знаменка. Дом сторожа был темным. Окна маленького домика Марьи Семеновны светились. Посредине ее участка стояла маленькая наряженная елка.
Из снежного палисадника доносилось блеянье – козы устроили небольшой концерт.
– Есть кто? – полковник постучал.
За дверью кто-то возился, чем-то шумел. Наконец на пороге появилась Марья Семеновна.
– Иван Матвеевич?! Это вы?!
– Я, а что, не видно, что ли? Войти можно или на снегу держать будете?
– Входите, я так растерялась! – ахнула Марья Семеновна.
Полковник долго отряхивался. Потом они пили чай, Марья Семеновна рассказывала всякие новости:
– Снег теперь чистят и у озера, туда можно теперь в любое время дойти. Магазин еще один открыли. Прямо цивилизация. Но я вам скажу там и цены… Можно запросто в супермаркет в Горки-2 ездить. Выходит один к одному! Козочка у меня приболела. Пришлось антибиотики давать, молочка теперь у нее нет.
Согревшийся Иван Матвеевич слушал невнимательно, пока наконец Марья Семеновна почти закричала ему в ухо:
– Вы чего приехали? По такому снегу и морозу.
– Я? – Полковник растерялся. – Я? За гвоздями я приехал. Мне надо, такие специальные, в Москве не нашел.
– А, тогда ясно… – кивнула Марья Семеновна и налила полковнику еще чаю.
– Нет, спасибо, не хочу больше, – отодвинул он полную чашку. – Пойду.
Иван Матвеевич встал и побрел к своему дому. Дом стоял в самом конце улицы, за ним начинался лес и крутой спуск к реке. Снег был не потревожен, только птичьи лапы прочертили пару узоров. Кошачий дом стоял на месте, на крыльце, только был засыпан снегом и обледенел. Старый китель намертво примерз к домику, а тарелки стояли с пышными снежными шапками. Следов кота нигде не было. Свой дом Иван Матвеевич открывать не стал. Он еще немного потоптался и побрел к воротам. Там его нагнала Марья Семеновна.
– Вы кота тут белого не встречали? – Полковник наконец решился задать этот вопрос.
– Нет, не видела, говорят, он погиб. Забрался в чей-то дом, а хозяева не заметили и закрыли его там. Говорят, выл, кричал. Рассказывают, что потом какой-то человеческий голос слышен был, хотя хозяева не приезжали. Кот же не мог разговаривать. Вообще грустная и непонятная история…
– Какая же вы все-таки дура, Марья Семеновна! – вдруг посреди рассказа взорвался полковник.
Марья Семеновна остолбенела и осталась стоять у ворот. Иван Матвеевич уже почти бежал к автобусной остановке.
В Москве он слег. У него оказалось двухстороннее воспаление легких. В больнице за ним ухаживала невестка. Она оказалась доброй и внимательной. Готовила ему картофельное пюре и котлетки из печени. Врач сказал, что печень ему сейчас необходима. Сама делала сок из клюквы и помогала свекру дойти до туалета. Пыталась читать ему газеты. Но полковник закрывал глаза, и она умолкала, думая, что тот заснул.
Но Иван Матвеевич не спал, а только радовался, что так сильно болен, что у него болит спина, больно кашлять и почти ничего не видят глаза. Радовался, что по вечерам его бьет озноб, сводит судорогой ноги, что температура не опускается ниже тридцати восьми. Потому что если бы всего этого он сейчас не испытывал, то умер бы от тоски и ненависти к себе. В бреду он просил кота простить его и пытался все время свернуться калачиком.
– Тебе там удобно? – спрашивал он пустое место в своих ногах.

Первый весенний месяц Иван Матвеевич провел у сына дома. Внучка Настя научилась тихо играть – дедушку беспокоил шум. Невестка покупала ему интересные книги, сын пытался научить пользоваться компьютером. Полковник был тих и равнодушен. Он часами сидел у балконной двери и смотрел на верхушки деревьев.
– Надо что-то делать! – Невестка привыкла к свекру и жалела его. – Может, в Знаменку вывезти? Там соседи, природа…
– Думаешь? – Сын в сомнении покачал головой. – У него же еще температура, врачи до сих пор не понимают, как он выкарабкался.
– Давай попробуем?
В первый раз семья видела, как полковник плакал. Он пытался кричать хриплым шепотом, стучал тростью по батарее, и слезы лились из его глаз.
– Не поеду я в Знаменку! Не поеду! Так и знайте! Делайте что хотите, но не поеду!
Родственники испугались и больше на эту тему не разговаривали.
В конце мая вдруг запахло нарциссами, на улицах стало совсем тепло, а внучка Настя попросила велосипед. Решили, что велосипед ей отдадут старый, который давным-давно хранится в гараже в Знаменке. Собирались тайком, чтобы не потревожить Ивана Матвеевича. Но он прознал и позвал к себе сына:
– Отвези меня тоже. Мне там кое-что взять надо, да и тебе покажу, что да как. Помру ведь, воды из колодца набрать не сумеете.
– Отец, да ладно тебе, ерунду говоришь, – взволнованно остановил его сын.
– Говорю, что знаю. Поедем, ты же там потом хозяином будешь.
Многолетний труд, вложенный в землю и дом, не позволил запустению победить. Грядки были в аккуратных пучках лука и укропа. Календула, посеянная с осени, веселилась желтыми головками. Разноцветные салаты, кинза и прочая пахучая мелочь аппетитно дразнились. Иван Матвеевич равнодушно на все посмотрел, прошел по дорожке, задел птичью кормушку на старом пне, она упала, но он, не оглянувшись, прошел в дом. Внучка Настя обрадовалась старому велосипеду и под присмотром родителей уехала на озеро. Иван Матвеевич вынес из дома какие-то папки, связку ключей и сел на жесткую скамью. Он не смотрел по сторонам, его жизнь была уже почти совсем в других измерениях, там, где ко всему относишься иначе, чем на земле. Полковник думал о том, что скажет он там в этой неведомой стране молчания, куда очень скоро попадет его душа и куда попала по его вине малая душа белого кота.
– Кот пришел, – раздался знакомый и радостный голос.
Иван Матвеевич обернулся. Из-за кустов вышел кот. Тот самый, старый. Новым у него оказалось только ухо. Теперь оно было с большой рваной дыркой. Перезимовавший, случайно выживший, кот пришел навестить полковника. Они посмотрели друг на друга.
Первым опомнился Иван Матвеевич:
– Зараза ты такая, это ты кормушку скинул?! Для тебя ее вешали, да?! – Полковник поднял маленький деревянный домик и принялся с прежней энергией его прилаживать к стволу старой яблони. – Вам сколько раз говорили калитку закрывать? А то козы этой дуры, Марьи Семеновны, все сожрут, – это уже относилось к изумленным родственникам, замершим в воротах.



Роман Сенчин
Дима

Остаток того лета мы проводили вдвоем с Димой.
Довольно долгое время считалось, что Дима – кошка, и ее называли Диной из-за томности, грациозности, черного пятна на белой мордочке, над верхней губой. Но потом оказалось, что Дина – кот, и последовало незамысловатое переименование в Диму.
Словно оправдывая свое перерождение, недавняя Дина стал быстро превращаться из томного существа в ленивое, прекратил следить за своей шерстью, и она из белой окрасилась в серую, а на боках появились колтуны, глаза заслезились, взгляд приобрел мрачно-наглое выражение. А может, не из-за смены имени это произошло, а из-за переезда.
Еще недавно мы жили в благоустроенной квартире с теплыми в холодное время и прохладными в теплое батареями, с широкими подоконниками, на которых Дима любил лежать и поглядывать на птичек, порхающих с ветки на ветку на ближайшем дереве. А теперь оказались в избушке. Низенькой, темной, пыльной.
Родители пытались продать квартиру в моментально обнищавшем, наполнившемся бандитами городе, а мы с Димой, как считалось, временно пережидали переезд здесь, в деревне, недалеко от другого города, который еще оставался пригодным для жизни… Так казалось все просто – та квартира, трехкомнатная, продается, а здесь покупается двухкомнатная. И все нормально.
На деле оказалось иначе. Трехкомнатку придется отдать за «Москвич-2141» с мизерной доплатой, который, по сути, ничего не будет стоить; квартиру, даже однокомнатную, в другом городе купить не получится, – деньги в те месяцы дешевели изо дня в день… Наш переезд совпал с переселением народа с брошенного севера, дичающего востока, горящего войнами юга, цены на жилье в выбранном нами городе – недавно еще маленьком, тихом, для пенсионеров – взлетят к осени во много раз, и мы осядем в этой двухкомнатной, с тремя оконцами избенке надолго…
В тот август я еще ничего этого не знал, но тревога колола. Телевизор оставался в квартире, а транзистор работал кое-как – сквозь треск и писк можно было иногда уловить взволнованные голоса Ельцина, Хасбулатова, Руцкого, твердящих о нарушении конституции, новости о путях мирного урегулирования в Таджикистане, Молдавии, Грузии, Нагорном Карабахе, завершении вывода войск из Литвы, об убийствах криминальных авторитетов, о преимуществе ваучеризации… Прямо-таки завораживала реклама, красочно убеждающая: стоит купить ценные бумаги даже на маленькую сумму, и через несколько месяцев продать уже по такой цене, что хватит на все подряд… Были бы у меня тогда деньги, я бы купил.
Но денег почти не было. Зато в огороде, который мы торопливо засадили в конце июня, когда только приобрели эту избушку с куском земли, все просто перло. Погода в то лето для растений складывалась почти идеальная: гроза, короткий, но густой ливень, потом два-три дня жары, снова ливень, снова жара…
Изредка выходя в деревню – в магазин за хлебом и к пожилой женщине Наталье Степановне за молоком, – я успевал уловить, как меняется настроение людей. В июле разговоры были бодрые, а под осень – мрачные. Весной только что созданное из части совхоза акционерное общество распахало и засадило пшеницей и овсом огромные гектары, а теперь, когда пришло время собирать урожай, оказалось, что аренда грузовиков, стоимость солярки с бензином такие, что лучше не собирать…
Впрочем, меня мало трогали тогда горести деревенских – хватало своих. Страшно мне было, двадцатиоднолетнему, жить дальше, тоскливо и скучно жить сейчас… Вот уже больше месяца, с середины июля, я здесь. Охраняю дом, огород и ничего не знаю о том, что происходит у родителей, как там складывается…
Диме тоже было тоскливо и, кажется, страшно. Он вырос в городе, в квартире, на улице тогда оказывался считаные разы, тараканов считал самой крупной добычей, на птичек смотрел в окно, как мы на что-нибудь интересное в телевизоре, а теперь был вынужден перейти на почти дикарскую, первобытную жизнь.
Мне было с питанием легче. Я объедался огурцами и помидорами, хрустел морковкой, делал из картошки разнообразные блюда, набивал живот перезрелыми сливами с оставшегося от прежних жильцов дерева… Дима всего этого не ел.
Праздниками для него были дни, когда я приносил молоко в двухлитровой банке. Я наполнял ему блюдце и потом доливал еще несколько раз. Дима лакал до упора, пока пузо не раздувалось, потом смотрел на меня долго, но без всякой благодарности, ковылял, переваливаясь, в сторону и кое-как умывался…
Я тоже пил свежее молоко, сколько влезало, зная, что завтра, самое крайнее, послезавтра утром оно превратится в простоквашу… Холодильника не было, а помещение банки в ведро с холодной водой помогало очень слабо – за несколько часов вода становилась теплой.
Правда, простоквашу я ел с удовольствием, а Дима не мог к ней привыкнуть. Не по вкусу ему был и мякиш белого хлеба. Обнюхав его и немного пожевав, он поднимал на меня наглые глаза.
– Мя, мя! – требовал чего-то.
– Нету у меня курятины-говядины! – отвечал я, забрасывая в рот сгустки пресноватой простокваши и заедая хлебом. – Видишь, что сам ем…
– Мя! – бросал Дима и отходил от блюдца.
За задами огорода находился пруд, в котором, пугая гусей, играли жирные краснобокие карпы… Тогда гусей держали многие обитатели дворов возле пруда. Вскоре воры и отсутствие после ликвидации фермы комбикорма положат конец этой традиции. И карпы переведутся – через пяток лет пруд спустят, рыбу повычерпают, и вновь заполнившаяся водой чаша станет тихой и спокойной.
Много часов я проводил с жалкой тальниковой удочкой на пруду. Карпы не шли ни на какой прикорм, а караси клевали, хотя, наверное, из-за жары, очень вяло.
Торчал я на берегу не из интереса, а по необходимости. Хотелось мяса. Но мяса не было. Была рыба, которая вот она, в пяти метрах плещется. Но в день получалось поймать в самом лучшем случае два-три костистых карася. Иногда брал крупный, граммов на триста, и тогда случался праздник – пожарив, можно отколупывать вилкой куски плоти и смело есть, не боясь исколоть язык…
Дима осторожно, высоко поднимая лапы в траве и, кажется, брезгливо морщась от всей этой природы, приходил на берег и садился справа от меня. Знал, видимо, что слева сидеть опасно – я там кидаю снасти. Наблюдал за поплавком из винной пробки. Когда я слишком долго не совершал манипуляций с удочкой, подавал голос:
– Мя-а?
– Не клюет, – объяснял я.
Поначалу, поймав маленькую рыбку и раздавив ей голову, чтоб не упрыгала обратно в пруд, я кидал добычу Диме. Он обнюхивал, подрагивая усами, и поднимал глаза. Взгляд говорил: «Приготовь. Сырой есть не буду».
– Ты обнаглел, котяра, – отвечал я его взгляду. – Жди тогда, буду себе варить или жарить, и тебе заодно…
Но и приготовленную рыбу Дима ел без аппетита. Будто из одолжения. Поев молча, без урчания, которое заменяет кошкам слово «вкусно», оборачивался на меня и смотрел недовольно, как-то презрительно. Мог и оскорбить своим «мя».
– Вообще могу не кормить, – говорил я. – Иди сам добывай пропитание. Не маленький.
Дима слюнявил лапу, небрежно умывал морду и заскакивал на старое кресло, где у него было место для сна. Но спал он для котов мало, и на каждое мое движение открывал глаза, приподнимал голову… Его взгляд, который я ощущал даже затылком, раздражал и обижал. Словно я ему был чем-то обязан.
…Однажды я сидел в огороде на чурбаке. Только что полил огурцы, перец, и нужно было собрать забуревшие помидоры, спустить в подпол, где прохладно. Пусть там лежат – там не так быстро поспеют, может, дотянут до времени, когда приедет мама, засолит на зиму…
Начинало вечереть, но было душно. Воздух тяжело колыхался – влага из земли вытягивалась в небо, собиралась там в новые тучи. Наверняка дня через два снова загрохочет гроза… Пора бы уж на осень сворачивать – надоела эта жара. Хотя… Я представил холод, затяжной дождь, когда, чтобы до сортира добежать, надо будет надевать плащ, шапку и поежился. К тому же и дров нет. Между делом я пилил ножовкой разные гнилушки из хоздвора, укладывал их в подобие поленницы, но этого на несколько дней хватит, не больше…
Подошел Дима, осмотрелся, поискал, куда бы сесть. Ничего подходящего не нашел, подвернул хвост и сел на него. Этак сбоку вверх глянул на меня, встретился глазами и произнес:
– Мя, мя!
– Отстань. – Слушать его претензии и требования не было никакого желания.
– Мя! – продолжал кот. – Мя-а!
– Все б ты ел, все б ел. Иди вон воробьев лови. Все подсолнухи обклевали. Сидишь тут, требуешь. – И я пихнул Диму ногой в сторону подсолнухов с поникшими изогнутыми шляпами, над которыми безустанно работали воробьи.
Потом сходил за ведром и стал собирать помидоры. Они были большие и красивые. Бычье сердце. Через несколько дней станут красными, а через неделю начнут портиться. И куда их деть?.. Мелькнула мысль сесть в автобус и отвезти на городской базар. Продать прямо ведром. Но если не купят? А денег осталось в обрез, может и на обратный путь не хватить…
Когда возвращался к избе, наткнулся на Диму. Он преградил мне тропинку. В пасти что-то держал. Снова столкнулся со мной глазами и положил на землю растрепанного воробья. Сказал «мя!», развернулся и куда-то пошел, гордо и независимо подняв хвост в сухих травинках и пыли.
Воробей остался лежать, задавленный и несъеденный, и я догадался, что Диме нужно что-то еще кроме еды.
А на другой или третий день он исчез… Признаюсь, я не очень-то горевал. Сначала решил, что, поняв правила дикой жизни после удачи с воробьем, Дима отправился изучать окружающий мир. Но он не возвращался. Ну и ладно.
Через неделю, правда, я затосковал. Стало не хватать живого существа рядом, даже этого наглого «мя!».
Покупая молоко у Натальи Степановны, теперь уже из экономии литр, я сказал, что кот у меня пропал.
– Наверно, собаки задрали, – пожала она плечами. – А может, обратно отправился.
– В каком смысле – обратно?
– Где вы раньше жили. Кошки часто так делают. Тут люди из деревни в деревню переезжали, и коту не понравилось. Так ушел и в прежний дом вернулся.
– Ну, это из деревни в деревню, – усмехнулся я. – А здесь четыреста километров.
– Если не задавят машины да зверье не задерет – дойдет, – уверенно сказала Наталья Степановна, обтирая наполненную банку полотенцем. – Ты, это, не стесняйся, в долг бери. Потом отдадите. Не голодай.
– Спасибо…
Вскоре наконец-то приехали родители на «Москвиче», следом пришел «КамАЗ» с мебелью, книгами, посудой. Мы занялись рассовыванием вещей под крыши – в сарай, летнюю кухню, даже угольник, так как в избушку все не вмещалось… Потом родители отвезли в город помидоры, перец, морковку, кое-что продали на рынке, и торговля овощами на годы стала источником наших скудных денежных поступлений… Потом купили две машины дров, пилили, кололи… О Диме горевать было некогда.
Поздней осенью я оказался в родном городе. Нужно было выписаться, сообщить в военкомате, что сменил место жительства.
Тянуло постучать в дверь нашей квартиры – так недавно еще нашей, – спросить новых жильцов: «Кот к вам не приходил? Белый такой, с пятном на морде… Это наш. Дима».
Не стал. Вряд ли он добрался. А если вдруг и добрался… Хотелось думать, что новые жильцы поняли его «мя!», впустили. И он лежит теперь на своем любимом месте между сервантом (тот сервант, что стоял теперь в избушке, почему-то представлялся и в оставленной квартире) и чугунной батареей, напоминающей растянутый аккордеон, мирно дремлет и как сон вспоминает наше с ним житье в темной избушке, простоквашу, тоскливую рыбалку, растрепанного воробья, которого он поймал и побрезговал съесть…



Елена Усачёва
Спасти мир

– Давай выходи!
Сказал сухо, впроброс. И не посмотрел.
Инна откинулась на спинку кресла. Уставилась в лобовое стекло автомобиля.
Как же все надоело! Как же ей это все надоело!
По столбикам низенького забора прошла кошка. Пушистый толстомордый зверь. Топал уверенно. И как он в эдакой глухомани себе такую ряшку наел?
Артем тяжело качнулся на своем месте, открыл дверцу. В машину дохнуло холодом. Или Инне уже везде мерещился холод?
– Выходи!
Артем стоял на улице. Кот ушел. По дорожке прыгала ворона.
Захотелось сказать Артему, что он не прав, что он не должен так ей говорить. Что она не виновата…
Дверь стала закрываться.
Ничего она не успеет сказать. Как всегда…
В исчезающую щель двери просунулась кошачья голова. Огромные удивленные глаза, врастопырку уши, тощая морда.
Мгновенно представилось, как дверь захлопывается и кошачья голова катится по черному резиновому коврику.
Инна взвизгнула.
– Что еще?
– Там кошка!
Артем распахнул дверь, заглянул внутрь. Кошки на улице не было.
Образ катящейся головы не стирался. Еще бы секунда…
– Что ты вечно выдумываешь? Что тебе опять показалось?
– Ты чуть кошке голову не отрезал.
– Ой, хватит!
Дверь закрылась. Инна несколько секунд смотрела на черный коврик. Надо же такому…
Каждый жест выдавал раздражение – засунутые в карманы руки, напряженные плечи… Недовольно притопывал.
Они ехали в Ярославль. Артем собирался показывать свой фильм. Зачем она с ним напросилась? Отказывался, отговаривался, твердил, что одному удобней, что ждут только его. А она все просила и просила. Настаивала. Думала, что быть настойчивой – это правильно. Все-таки он муж, он должен ее услышать.
Не услышал. Просто в какой-то момент перестал спорить. Кивнул и сразу отвернулся.
Последнее время стал часто отворачиваться. Резко. Словно отрезал от себя все, что осталось за спиной. А за спиной была Инна. И она была виновата. Во всем. В том, что нет работы. В том, что последний заказ был год назад. В том, что, несмотря на возраст, хорошо выглядела. В том, что так легко шагала по жизни.
Артем с удовольствием скидывал на Инну свое раздражение. А она ждала, когда он успокоится. Говорила о времени. О том, что все проходит. Что вместе – это не поодиночке.
– Что ты несешь? – кричал Артем и уходил в комнату.
Он ждал других слов. Угадать их Инна не могла. В то, что все плохо и ничего не получится, не верила, поэтому не говорила.
В Ярославль выехали поздно. Проспали. Инна еще решила вымыть голову.
– Давай я тебя оставлю! – кричал через дверь Артем. – Ей-богу, быстрее будет! С тобой же постоянно останавливаться придется!
Инна торопилась, и от этого получалось все нескладно. Убежал кофе, подгорела яичница, хотела сделать бутерброды с собой в дорогу, но в спешке не стала и начинать – в коридоре Артем уже гремел ключами.
Сидела в машине, грела озябшие руки и думала – почему не слышит? Раньше слышал, а теперь?
Проехали половину пути. Переславль-Залесский. Заправки не нравились, свернули к Никольскому монастырю, здесь была лавка с пирогами и чаем.
Вот и приехали. Чуть кошку не убили.
Инна вышла из машины. На столбике сидел все тот же толстомордый тип. Глаза полуприкрыты. Стороной юркнул тощий глазастый зверь.
– Вон тот! – воскликнула Инна.
– Пойдем уже! Хватит выдумывать!
Поздняя осень никак не могла лечь снегом. Морозило, зябко холодило плечи. В ста километрах от столицы первый снег уже лежал. Трещали лужицы под сапогом.
От холода и дождей монастырь казался серым. Над крышами летали птицы.
Артем успел отругать Инну за то, что не взяла бутерброды, что они вынуждены были заехать сюда, сделали лишнюю остановку.
Меню было написано от руки.
– Артем, – позвала Инна, когда они уже сидели за столиком. – Поехали к озеру.
– Зачем? Мы и так опаздываем!
– У тебя показ в семь, а сейчас двенадцать. Ехать еще два часа. Давай к Синему камню свернем.
– Слушай! Может, ты сама тогда останешься и будешь тут все, что угодно, делать – ходить, смотреть, хоть жить на этом камне!
Инна поправила на столе пластиковый стаканчик. От него вкусно пахло травками – в местной лавке продавали особый сбор, разом от всех хвороб. И пироги были вкусные. С капустой особенно – большие, румянобокие.
– Я хочу желание загадать, – прошептала Инна.
– Какое еще желание у тебя не исполнилось? – закатил глаза Артем.
Он ел бутерброд с селедкой. Из надкусанного куска торчали тонкие косточки.
– Чтобы ты не ворчал.
– Ин, ты вообще соображаешь, что ты говоришь?
Инна подняла стаканчик с чаем.
Удивляло, что Артем так говорит. Словно ждет, когда нервы у Инны сдадут. А когда это произойдет, ее можно будет обвинить в том, что она нетерпелива.
– Ты меньше думай, быстрее ешь!
Артем залпом допил свой чай.
Между белых монастырских стен гулял ветер. Из труб поднимался дым – топили печки.
Артем решительно шел через двор к воротам. Инна спешила следом. С крыши массивного каменного крыльца на нее смотрел кот. Грязно-серый.
– Ты чего смотришь? – проворчала Инна.
– Вот еще с котами ты не разговаривала! – крикнул Артем. И как он ухитряется все замечать?
Артем грел двигатель, искал по радио хотя бы одну работающую станцию. Подойдя к машине, Инна оглянулась. Забор, столбики – никого. На трех крайних столбиках снег сбит. И только ворона еще прыгает на дорожке перед машиной.
Инна качнула открытой дверью. Сейчас Артем будет ворчать, что напустила в машину холод, что вымораживает его.
Она села, потянулась к двери. Из-под руки что-то выскользнуло. Серое длинное тело. В колени уперлись маленькие пяточки.
– Это что такое? – опешила Инна. – Артем!
По коленям прошлась кошечка. Та самая – тощая, огромные глаза, уши врастопырку. Посмотрела выжидающе.
– Ты чего? – прошептала Инна.
Кошка оставляла после себя следы – вся улица разом оказалась на белом пальто.
– Ты чего?
Артем повернулся:
– Ты зачем кошку притащила?
Инна развела руками. Это было настолько нелепо – предположить, что она могла вот так запросто взять незнакомого зверя и посадить себе на колени. Чтобы потом любоваться, как он топчет ее пальто?
Кошка глянула на Артема. Маятником шагнул туда-сюда хвост.
– Она сама!.. – выдохнула удивленно Инна.
– Да какое сама! Она мне сейчас машину испачкает!
Кошка повернула голову. Глаза у нее были огромные, в каждом плескалось темное холодное озеро. Шевельнулись уши-антенки.
– Гони ее! – Артем перегнулся через кресло. – Выходи!
Инна машинально вынесла ноги из салона, колени наклонились, и кошка скатилась по ним на землю.
– Ты-то куда!
Кошка приземлилась на лапы, потрясла головой, словно сама себе удивилась, и правда, чего это она – и неспешно пошла прочь. Ни разу не оглянувшись.
Инна смотрела на испачканное пальто, на грязные руки.
– Слушай! Ну, не будем же мы возвращаться в монастырь, чтобы руки помыть! – Артем уставился в лобовое стекло. – Ладно, поехали!
Машина резко сдала назад, а потом так же решительно взяла с места. От монастыря они повернули налево, на противоположной стороне дороги оставив белые стены. Вдоль дороги потянулись припорошенные снегом поля. Мелькнула табличка «Синий камень». Машина взревела, буксуя по грязи.
– Вон тебе твой камень! Иди! Отмывайся!
Инна всю дорогу продержала руки перед собой – грязные, класть на колени – еще больше пачкать.
Камень был никакой не синий, а грязно-серый, промокший. Спина его была бугристая, ноздреватая, словно не обмывали его десятки лет воды Плещеева озера.
Инна забралась на камень, опустила руки в воду.
Надо загадать желание. Столько мыслей было до этого. Теперь – ни одной.
Глупость все, конечно.
Инна переступила с ноги на ногу. Камень был мокрый, но не скользил.
Она вынула платок, смочила его, стала оттирать грязь.
Ладно, и правда надо что-нибудь загадать. Загадать и обязательно в это поверить. Сбывается только то, во что сильно веришь.
Озеро дробилось мелкой волной, волновалось частой гребенкой, плескало на камень.
«Пускай не уйдет!» – решительно загадала Инна. С бедами вместе справятся. Лишь бы остался!
За спиной прогудел клаксон. Инна вздрогнула, с трудом отвела взгляд от горизонта. Не заметила, как замерзшие пальцы выпустили платок. Он остался на камне.
– Ну что? Отмылась?
– Замерзла, – пожала плечами Инна.
– Надеюсь, дальше без остановок?
Но они все равно остановились – в Ростове, около озера Неро. Оно оказалось замерзшим. Обнесенные снегом мостки вели в никуда. Дул пронзительный, с кусочками льдинок ветер. Инна искала по карманам платок, не находила.
Озеро казалось огромным. Артем фотографировал, бормотал себе под нос.
Инна размышляла, как должно проявиться исполнившееся желание? И как понять – все случается само по себе или это работает ее загад, произнесенный на Синем камне.
Ярославль встречал на въезде огнями завода. Дорога расширилась, замелькали дома. Справа, слева светофоры. Разогнавшись на трассе, машина поначалу нехотя притормаживала на перекрестках. Проехали бесконечную эстакаду. Мелькнула речка, бульвар, навигатор требовал поворотов направо и налево.
– Ну, наконец-то!
Лика свешивалась в распахнутую дверь – мысочками стояла на пороге, руками держалась за откос и ручку. Свободная майка, шорты – словно и не ноябрь на улице.
– Все давно здесь, а вы никак не можете подняться по этой лестнице!
Лика была высокая, худая, с короткими темными волосами. Свое лицо Лика называла греческим и смеялась. Греческое так греческое. Высокий лоб, прямой нос… Все, все, дальше не стоит, греческое, греческое.
– Народ! – звала Лика. Им нужно было на третий этаж, они прошли второй. – Стася здесь, а вас – нет!
– Мы – тут, – бурчал Артем. Он нес рюкзак, цеплялся за стены и перила.
Инна закрыла глаза. Стася здесь… ну, тогда весело. Косилась в спину идущему впереди Артему. Если здесь Стася, то приехала она с мужем Борей, а значит, Артем не заскучает. Со Стасей они вместе работали. Боря как-то помогал Артему на фильме.
– Инка! – махала ладошкой Лика.
Как только она руку отпустила, в образовавшуюся щель сразу проскочила Стася. Она была высока, полна и многогранна – могла одновременно кричать, визжать и обниматься. Артем не успел увернуться.
Инна не дошла трех ступенек. Лика бросила взгляд на Артема, на Инну, опять на Артема, на Инну она уже перевела широко распахнутые удивленные глаза.
– Да вы что? – ахнула она.
Инна пожала плечами.
– Стася! Я тебя предупреждал! Только тихо! Стася! – кричал из глубины квартиры Боря.
– Да пошел ты! – огрызнулась Стася и мазнула взглядом по Инне.
Ну, здесь все было понятно. Инна не пряник, чтобы ее любить.
– Мы уже давно все напились, а ты едешь – никак не приедешь! – шумела Стася, увлекая за собой Артема.
– Вы что, поссорились? – шумно выдохнула Лика, снова повисая в дверном проеме.
– Мы просто живем.
Инна потупилась. Не жаловаться же сразу, еще и порога не переступив.
Переступили.
Справа налетела музыка, слева накрыли запахи.
– У нас сегодня канапе, фаршированные шампиньоны. Еще за сыром заедем к Гарику… – Лика мечтательно закатила глаза. – Вы же голодные. Сейчас ризотто будет готово. С курицей под соусом…
Между ног прыснула пушистая кошка.
– Это Кася, – представила зверя Лика. – Узнаешь?
Инна покосилась на кошку в руках хозяйки. Узнаешь… Она последний раз тут была год назад.
Кошка была трехцветная. Быстрые пряди сменяли друг друга, от этого пестрило – бело-серо-рыжая. Кася равнодушно посмотрела на гостей и прикрыла глаза.
– Не беспокойся, она смирная, одежду рвать не будет. Ты в колготках?
Инна была в колготках, но это было и не важно, потому что Кася спрыгнула с рук хозяйки и медленно ушла в глубь квартиры. Степенно, с достоинством. Вспомнилась тощая глазастая кошка у монастыря.
– Давай! Проходи!
Лика быстро затирала лужицы от ботинок в коридоре.
– Ой, какие у тебя сапоги! Витя, смотри!
Инна успела заглянуть за угол, мельком заметила круглый стол на кухне, чем-то этот стол был уставлен. Но разом все загородила широкая задница Стаси.
– Инна, дорогая!
Витя был высок, Витя был томен, Витя был любвеобилен. И – да, он был мужем Лики.
– Лика! Что же ты не сказала, что приехала моя любимая женщина!
– При чем здесь женщина? – Лика держала Иннины сапоги над головой. – Ты посмотри, какие черевички!
– Да? – степенно повернулся Витя. – У самой царицы таких нет.
Инна засмеялась.
– Красные! – ахала Лика. – Со шпорами. Витя!
Инна заметила выглянувшую из комнаты кошку. Как-то она нехорошо посмотрела на хозяйку.
– А мы есть сегодня будем? – ревел из кухни Боря. – Виновник приехал и стоит тут, весь трезвый!
– Уже не трезвый! – орала в ответ Стася.
– Стася! Держи себя в руках! – отзывался Артем.
– Быстро рассказывай, что у вас!
Инна не заметила, когда Лика рассталась с ее сапогами, перестала тереть пол тряпкой и куда исчез Витя. Сейчас Лика крепко держала ее за локоть. Вела по коридору. В детскую.
– Ничего. – Инна притормаживала, но у Лики были железные пальцы.
– Подробней.
– Подробней некуда! Ничего. У Артема ничего не происходит, вот он и бесится.
– А ты виновата, да?
– Ну, как всегда…
Они стояли на пороге детской. На них вопросительно смотрели две пары глаз. Снизу вверх и жалобно. Витя сидел на полу, широко раскинув ноги, на колене у него пристроилась Кнопка.
– Ой, – забыла обо всем Инна. – Вам же два?
– Два с половиной! – Лика игриво дернула бровью. Дочкой она гордилась. Кнопка была очаровательна.
– А мы голодные, – вдруг громко произнес Витя.
– Этого не может быть!
Через секунду Лики уже не было в комнате. Зато на кухне поднялся крик, грохот, зазвенела упавшая крышка. Чокнулись стаканы. Взвизгнула Стася.
Инна сделала шаг и наткнулась на кошку. Кася глянула на нее быстрым недовольным взглядом и утопала в прихожую. Белый пушистый зад. Вздернутый хвост.
…Голова кошки катится по черному резиновому коврику…
Инна сморгнула.
– Ты сегодня пьешь?
Боря приобнял Инну сзади за талию, положил подбородок на плечо. Надавил. Не специально. Просто устал.
– Все так плохо? – повернулась Инна.
– Все отлично! – Боря дышал в ее сторону вином. – Просто все как-то…
– Борька! Иди в жопу от Инки! – крикнула Стася.
Боря задумчиво поднял брови, но потом скривился, махнул рукой.
– А, все ерунда, – говорил он медленно, с трудом собирая слова. – Инка! Выпей и забудь.
Он сунул ей в руки блеснувшую металлом холодную фляжку. Ткнул в нее пальцем.
– Попробуй! Это вещь!
Боря ценил виски, но, судя по тяжести фляжки, на этот напиток еще не перешел.
Вкус у виски был резкий, табачный. Инна закашлялась.
– Вот! – назидательно произнес Боря.
– Быстро есть, и на выход! – Чтобы придать своим словам убедительности, Лика расширяла глаза. Получалось смешно. – У нас в семь начинается!
– Ну что ты здесь стоишь? – гаркнула Стася. – Пошел!
Толкнула Борю в спину. Муж покорно качнулся и пошел в заданном направлении. Появился Артем. Хмельно улыбнулся:
– Скоро поедем! Витя! Надо еще картинку посмотреть.
– А у нас есть тайный ход, – прошептала Лика. Она успела сбегать на кухню и теперь стояла рядом с Инной. В руках тарелки. На одной рулетики – оранжевая семга – желтый омлет. На другой – красный-белый, зеленый листик – черри с моцареллой и кинзой.
– Нора кролика?
– Почти! Будешь у нас в «Уюте», обязательно сходи посмотреть. Нашли при ремонте – боковой проход вдоль стены. Каменная кладка. Пашка копает. Дошел до ступеней вниз. Там наверняка есть клад.
– Склад там есть, а не клад, – буркнула Инна, отбирая тарелки. – Я отнесу.
Посередине гостиной стоял сундук. Кованые перетяжки, кованые уголки. Затерто-зеленый. Деревянный. Заставлен тарелками – настоящий стол.
– Какой сундук! Какой сундук! – ахала Стася. Она склонялась над ним, отклячивая зад. – Лика! Я у тебя его украду!
– Попробуй! – хохотнула Лика. – Тем более спать вы будете здесь.
– На сундуке? – Боря мутно глянул на готовящийся «стол».
– Сундук в моей жизни – самое ценное, – гудел Витя.
– Все равно украду! Борька, у нас же он поместится в машину? А если что, мы, вон, к Артему положим.
– Стася! Держи себя в руках! – привычно отозвался Артем.
Ели быстро. Надо было уходить. Кино показывали у Лики в клубе «Уют» – она там была хозяйка, вдохновитель, повар и администратор. До клуба было далеко. Лика торопила. Все должно было быть хорошо и вовремя.
Боря салютовал фляжкой из своего кресла. Артем отворачивался, перешучивался со Стасей, что-то говорил Вите. Пробегала мелкая Кнопка, дергала папу за руку.
– Ах ты зараза!
Крик ворвался в общий гул. По инерции голоса еще звучали, а потом разом стихли.
– Вот ведь зараза! А?
– Лика, Лика, – загудел Витя.
– Ты смотри!
Лика возникла на пороге комнаты с Инниными сапогами. Инна успела поморщиться – сколько можно. Сапоги как сапоги. Самые обыкновенные.
– Что случилось? – Витя шел на Лику, словно загораживал ее от компании в комнате. Лика ему ответила. Витя разразился тяжелым утомленным смехом.
– Я поговорю, – сквозь смех произнес он. – Поговорю.
Глянул через плечо на Инну и снова засмеялся.
– Инночка, солнышко, ты любишь кошек?
– Она – да! – крикнул Артем.
– Тогда ты все поймешь!
Инна переводила взгляд с Вити на Лику, обратно.
Сапоги. Кошка.
– Никогда раньше… – Лика расширила глаза. И ничего греческого в ее лице нет. Яйцо с глазами.
– Инна, это все исправимо! – Витя складывал руки на груди.
– А нам не пора идти? – спрашивал Артем.
Боря уронил голову на грудь. Он спал.
– И что? Сильно? – прошептала Инна.
Лика кивнула и зажмурилась.
– У тебя какой размер? – пискнула она. – А это мы отмоем.
Из запасного оказались кроссовки на размер меньше, угги на два размера больше и валенки.
Кошка не показывалась. И правильно. Инна сейчас знала ответ на вопрос о кошках – она их ненавидела.
– Ну что мы тянем? – нервничал Артем.
– Девочки, догоняйте! – Витя ловко одевал Кнопку.
Он вышел с Артемом, следом увязалась Стася.
– Вот зараза, – шептала Лика, вытирая пол. – Ведь никогда раньше… Что ей такого в твоих сапогах не понравилось? Отмыть – отмоем, а что делать с запахом?
Инна тоже не знала, что делать с запахом. На глаза попалось пальто, с пятнами от лап.
…Голова с широко распахнутыми глазами и торчащими ушками катится по черному коврику…
– Не пойду я никуда, – решилась Инна. – Замою. К утру высохнут.
– Ага, – согласилась Лика. – Тут и Боря остается.
Боря сполз в кресле, ногами дотянулся до сундука, голова тяжело клонилась на грудь.
Лика подхватила Кнопку и исчезла за дверью.
Боря всхрапнул и перевалил голову на плечо.
Из детской вышла Кася. Посмотрела в сторону кухни, но ушла к туалету. Захотелось поймать противного зверя и спросить, зачем он это сделал. Может, от сапог пахло кошкой из монастыря? Та кошка тоже почему-то запрыгнула ей на колени. Или это запах духов?
В голове все смешалось. Дурацкий день. Дурацкие кошки. И правда – лучше бы дома сидела!
– Ты веришь, что все не случайно?
Инна шла из ванной с сапогами в руках и никак не ожидала, что ее будут спрашивать. Вздрогнула. Сначала почему-то посмотрела на кошку – она вопросительно поглядывала на проходящего мимо человека. Молчала.
– Мне порой кажется, что я что-то не понимаю. – Боря подтянул свое тело выше в кресле, перекинул ногу на ногу. – Вот у меня в сентябре умерла мать. Совершенно неожиданно. Рак. Ну, это как обычно, – он повел рукой с фляжкой. – Сестра на похоронах все твердила про бабочек. Коричневые такие. В крапинку.
– Шоколадницы. – Инна присела на край опустевшего сундука.
– Положим. В комнате летали эти самые бабочки. Садились на портрет матери. Сам видел. А мать, кстати, всегда красила волосы коричневым. Потом я увидел бабочку у себя дома. Коричневую.
– Могла случайно залететь.
– Октябрь! Какие бабочки? Но она летала! – Боря отхлебнул из фляжки, передал ее Инне. – Сестра говорит – представь, что у тебя нет рук, но тебе надо передать послание. Ну как это так?
– Наверное, бывает и так. – Резкий напиток вновь ударил табачным вкусом, ожег небо. Голове вдруг стало тепло.
– Или вот смотри, – Боря сел ровнее. – У сестры муж, и у того брат был. Брат умирает. Тоже рак. Ну, это понятно. Умирает внезапно. А у них трое детей. Хороший мужик был, знал я его. И вот мне как-то сестра звонит, плачет, рассказывает, что только что в квартиру к этому умершему брату влетел голубь. Это жена брата рассказывала. Дети стали за голубем бегать, ловить, но он не давался. Все шарахался по комнате. Вырвался в коридор, оттуда в спальню. И сел на кровати как раз в той стороне, где этот брат спал. А потом вообще на вешалку сел, где раньше его вещи висели. Жена вспомнила, что именно в этот день у них должна была быть серебряная свадьба. Стала голубя уговаривать, и он пошел к ней в руки. Так в руках она его из квартиры и вынесла. И чего?
Инна пожала плечами.
В комнату зашла Кася. Муркнула. Уселась на пороге. На морде было такое выражение, как будто она улыбалась.
Все вернулись к ночи. Артем был мрачнее тучи – не задалась проекция. На обсуждении фильм стали ругать, вставила свои пять копеек Стася.
– Да говно все это! Говно! – орала она в коридоре. – Раньше, я понимаю, у тебя были фильмы! А сейчас? Ты видела его «Легкомыслие»?
Инна отрицательно качнула головой, а сама мысленно ухмыльнулась: сейчас Артем ответит, он обожает отвечать на подобные выпады – когда и какое кино у него было лучше.
– Да как ты мужика любишь, если не знаешь, что он делает!
Сильно удивиться такому заявлению Инна не успела, рядом мелькнула Лика.
– Как хорошо, что тебя не было, – шепнула и улыбнулась лукаво. – Он такой злой… скажи спасибо Касе, что не пустила.
Артем не просто был зол. Он был в ярости. Сидел на кухне, одну за одной поднимал рюмки.
– Инка! Какая же ты классная! – орал Боря и лез обниматься.
– А ну, руки убрал! – била его по спине ладонью Стася.
Боря хмельно икал и улыбался.
– Нет! – кричал он, хлопая себя по бокам. – Мы сейчас выпьем!
Но фляжки своей не находил.
Инна оглядывалась на Артема. Хотелось подойти. Просто постоять рядом. Сказать, что все хорошо. Что все исправится.
Сделала шаг и чуть не упала. Кася прыснула в детскую, метнулся пестрый хвост.
Дверной проем в кухню загородила Стася. Идти к Артему расхотелось.
– Стася, успокойся! – кричал Боря.
– Котов ненавижу! – прошептала Инна, впервые за день жалея, что с той глазастой кошкой ничего не случилось.
Спать на полу было неудобно. С какой мыслью закрыла глаза, та и преследовала во сне. Кошки бродили по комнате, сидели на подоконнике, их хвосты маятником раскачивались туда-сюда. Они мурлыкали, они заглядывали в глаза. Они шли, и Инна была вынуждена идти следом. Идти не хотелось, ноги сами вели. С чего вдруг кошки стали ею командовать? Потом стало интересно – а куда они ведут?
«Как дать о себе знать тем, у кого нет рук?» – отчетливо спросил Боря и отвернулся.
Кошка вела по бесконечному коридору. С чего Инна ее слушалась?
«Голубь! Он никому не давался в руки».
Кто что хочет сказать?
– Вот, знаешь, кошки – они же разные, – вещала утром на кухне Лика. Она сделала яйца-пашот, красиво оформила бутерброды, заварила кофе. Сидела, размахивая вилкой, и довольно жмурилась. – Нет, они, конечно, могут внаглую залезть на колени и потребовать ласки, но! – вилка взлетела вверх, – если им что-то придет в голову, они сразу убегут. Они сами по себе. Они не лезут. И вот как ты думаешь, почему они живут с людьми?
– Чтобы портить нам жизнь. – Нет, провести ночь на полу было совсем-совсем глупой идеей. Сон все не шел из головы, а Боря со Стасей спали, и спросить, зачем Боря оказался в ее голове, нельзя.
В ванной лилась вода – Артем приходил в себя.
– Ха! – Вилка с кусочком помидора совершила в воздухе зигзаг. – Они же мудрые! Зачем им терпеть рядом с собой нас, дураков?
– Так уж мы совсем и глупы. – Инна прислушивалась к шуму воды. – Я бы ни за что себе кошку не завела. Ходит, под ноги попадается. Лучше попугая.
– О! Ты ничего не смыслишь в кошках! Сапоги высохли? Что с запахом? Теперь все коты будут твои!
Запах еще немного сохранился, но это Инну волновало меньше всего. Чего такого особенного ей хотела показать кошка? Что ей за Артема держаться не надо? Глупость какая! Как же она без Артема? Он родной, он ее. Она к нему привыкла!
– Поехали!
Лицо у Артема после душа красное. Отводит глаза. По тому, как хмурится, видно, что еще не отошел, злится.
– А завтрак? – вскочила Лика. – Стаська еще не проснулась!
– Проснется, – буркнул Артем, натягивая свитер. – Побуяньте без нас. Пора нам.
Кася выглянула из детской, посмотрела наверх, в глаза. Артем не заметил. Наклонился за ботинками.
– Приезжайте еще, – неуверенно приглашала Лика. – Мы презентацию другого фильма устроим.
– Ты устроишь…
Инна зажмурилась. Ничего, ничего, это пройдет.
На улице было холодно. Воздух застыл. Проезжающие мимо машины резали замерзшую действительность.
Артем бросил рюкзак на заднее сиденье машины, постоял, глядя через дорогу. Там строился дом. Площадка была обнесена забором, на ветру покачивал макушкой подъемный кран, тарахтел отбойный молоток.
– Весело им тут будет жить под грохот стройки, – произнес Артем и протиснулся на свое место.
Машина выбиралась из переулков. Ехали дворами, оставляли большие улицы в стороне. Река, эстакада. Город плыл за спиной. Машина рвала пространство, выбираясь на свободу трассы.
Артем молчал. Смотрел на дорогу, зло хмыкал, когда машина перед ним совершала неловкий маневр.
Лес наступал на дорогу, клонил заснеженные ветки. Пролетели Ростов. Мелькнули купола Кремля. Эхом отзвучала: «Маруся от счастья слезы льет…»
Поля отжали лес от дороги, нависли тяжелыми, пегими от подтаявшего снега холмами.
– Заедем чаю выпить? – предложила Инна. – В монастырь.
– На заправке, – буркнул Артем.
Шуршали колеса, постукивали на ямках и трещинах.
– Там чай вкусный. Заедем.
– Да тебе на любой заправке чай сделают!
Инне вновь на память пришла кошка. Глазастая, с торчащими ушами. Заволновалась. Так бывает – ничего не происходит, но в душе рождается тревога. Надо заехать, чтобы во всем разобраться. Что-то много кошек вокруг стало.
– Хочется там, – произнесла еле слышно.
От раздражения Артем рыкнул. Машина прибавила скорости. Засвистел ветер в чуть приоткрытое окно.
Впереди показались дома Переславля-Залесского. Инна выжидающе посмотрела на Артема. Он жал губы. Включил сигнал поворотника и съехал с трассы.
Машина прокралась вдоль лотков. В зоне парковки стояли всего две легковушки.
– Тут еще закрыто, наверное, – сказал Артем с удовольствием.
Он шагал к низкой арке входа. Инна оглядывалась. Морозный воздух как будто тревожно звенел. Ни кошек, ни ворон. Из монастыря слышалось гавканье собаки.
Конечно, ей все показалось. Никакие знаки кошки ей не давали. Попалась одна любопытная, которая зачем-то засунула голову в закрывающуюся дверь. Ее, наверное, сюда привезли на машине, вот теперь она и запрыгивает в салоны. Ко всем запрыгивает, хозяев ищет. А то, что Артем после этого согласился ехать на Синий камень – простое совпадение. Руки действительно надо было вымыть. Балованная Кася у Лики дома обалдела от людей, от того, что они шумные, ходят, не дают ей спокойно лежать, вот и выбрала для своей мести сапоги. Новенькие. Еще пахнущие магазином и картоном коробки. Никто Инну вчера не спасал, не направлял, не подсказывал путь.
Инна торопилась за Артемом. За кустами вдоль монастырской стены пробежала палевая псина.
Кафе было летним. Натянутый полиэтилен слегка спасал от холода. За дальним столом сидели четверо в объемных черных куртках. Артем посидел над тарелкой супа, прислушиваясь к их разговору.
– Следаки, – негромко произнес он и помешал ложкой суп. Белая пластиковая тарелка плохо сохраняла содержимое, все норовя выплеснуть суп на стол. – Конкретно так говорят. Четко.
Инна крутила в руках стаканчик. Выбранный пирог с капустой не шел. И правда, зря остановились.
У входных ворот снова встретила собака. Посмотрела с ожиданием, мазнула воздух хвостом.
«Так вот из-за кого здесь нет кошек», – догадалась Инна. Но все равно пошла медленней. Как будто откормленных монастырских котов может что-то прогнать. Когда-то давно они были в Звенигороде, зашли в Саввино-Сторожевский монастырь. Поразили кошки. Штук пять, мохнатые, равнодушные. Сидели и лежали вдоль небольшой площадки около кухни. Ждали. Один кот решил перейти дорогу. На едущую машину посмотрел равнодушно. Он отлично знал, что делает.
…Глазастая кошка сидела на капоте. Жмурилась, поджимала под себя лапки.
– А ну! – взмахнул рукой Артем.
Кошка посмотрела на Инну. Ушки встали антенной.
– Не гони! Оставь. Давай ее с собой возьмем.
Сказала и удивилась. Секунду назад и не думала об этом.
– Да она мне машину всю испачкала!
Артем угрожающе наступил, и кошка спрыгнула на землю, заглянула через приоткрытую дверь в салон.
– Возьмем! Смотри! Она нас ждала!
– С ума сошла? Нам только заразы в машине не хватает!
Кошка медленно обошла машину и посмотрела на Инну.
Тут же всплыло – голова в щели закрывающейся двери, неожиданный прыжок на колени, желание на Синем камне – чтобы не уходил, испачканные сапоги, из-за которых не попала на презентацию, а поэтому Артем не на ней сорвал свою злобу. Все совпадало. Желание сбылось – он будет с ней.
Или подсказка была в другом?
– Ты садишься?
– Давай возьмем. Она хорошая.
Инна видела – Артем злится, возражения не слышит.
– Ты едешь или нет?
Кошка села, аккуратно сложила вокруг лап хвостик.
– Ты не видишь? – орал Артем. – Она дикая! Она не будет с тобой жить.
Инна присела на корточки, протянула руку.
– Ну и оставайся с этой кошкой!
Моторчик зажужжал, поднимая стекло. Машина резко сдала назад, крутанулась, рванула между лотками.
Инна была удивлена. Смотрела вслед удаляющимся красным огням. Первая мысль была: «Пирог-то не доела, а теперь не скоро дома буду».
Глянула вокруг. Кошка исчезла.
Конечно, она была дикая. Конечно, она ни к кому никогда не пойдет жить. Не для того кошка сидела на дороге, чтобы ее пожалели. Она выполнила свою работу и убежала дальше по своим делам. Все было правильно. Кошки никогда не навязываются и не цепляются за людей. Они приходят, чтобы помочь, и растворяются в своем мире. Помочь понять, что ничего не надо терпеть.
Инна сунула руки в карманы. Телефон, деньги. Кажется, она где-то видела остановку.
С неба посыпал легкий снег. Он ложился на следы только что уехавшей машины.
«Представь, что у тебя нет рук передать послание…»
Нет рук… Тогда используешь того, кто ближе, – бабочек. Или кошек.
Зазвонил мобильный. Инна сбросила звонок.
Спасибо за подсказку. А желание… Что же… Она в него и не сильно верила.



Юлия Климова
Счастливое пальто

«Лучше не оборачиваться», – подумала Саша, готовясь к продолжительной буре, за которой обязательно последуют бесконечные и громогласные упреки в неблагодарности. Раза три ее назовут глупой избалованной девчонкой, припомнят провальное поступление в Щуку, а уж затем зазвенят стекло и хрусталь, потому что папочка начнет стучать кулаком по столу и требовать абсолютного повиновения.
Сашка крепко вцепилась в подоконник и принялась изучать остатки серого снега, разбросанные островками по двору. Один, два, три, четыре…
Конечно, какому отцу понравится, что его дочь решила стать актрисой? Никакому.
Нужно же получить «нормальное» образование. Лучше финансовое.
А еще есть МГИМО…
Но вот у Сашки как раз нет желания заниматься денежными делами первых лиц государства, да и становиться великим дипломатом в планы не входит. А меньшее отца все равно не устроит.
– …я долго терпел твои выкрутасы… Хотела в Щуку? Ну и как? Поступила? Тебе уже рукоплещут залы?! Ты обещала выбросить из головы кино и театр, я нашел тебе отличного преподавателя по английскому! А ты бегаешь к этому старому маразматику и разучиваешь стишки! Бессовестная избалованная девчонка!..
Сашка и не собиралась отрицать своей избалованности – да, она родилась в обеспеченной семье, да, с детства получала то, что хотела. В чем ее вина? Отец сам же заваливал шмотками, подарками и говорил: «Дочь музыкального продюсера – Кирилла Петровича Наумова, не должна носить драные джинсы и дурацкие браслеты из ниток и стекляшек!» Саша давно привыкла к тому, что отец временами говорит о себе в третьем лице, в этом доме не следовало ничему удивляться.
– …я знаю всю подноготную актерской среды, и я не желаю, чтобы моя дочь строила свою жизнь на… на… Ладно бы еще талант был!
А вот этого говорить не следовало. Сашка резко развернулась, тяжело задышала и с острой обидой встретила разгневанный отцовский взгляд. Огромное желание сжать кулаки и наконец-то выдать все, что она думает, вспыхнуло в душе и обожгло сердце.
Он никогда, никогда не верил в нее…
Ни пять лет назад, ни десять.
Никогда!
– Мне восемнадцать, и я могу делать что хочу!
– Когда будешь зарабатывать на хлеб с маслом, тогда и… Почему? Почему, я спрашиваю, у всех дети как дети, а у меня растет актрисулька?! Неблагодарная, капризная актрисулька!
– Твои гены, между прочим, папочка, – поддела Сашка, чувствуя приближение слез. Но нет, плакать сейчас ни в коем случае нельзя, да и не размазня же она, в конце концов. – Твои и мамины, – подчеркнула она, расправив плечи, вздернув подбородок. Светлая челка съехала на глаза, но Саша не стала ее убирать, лишь гневно дунула и сдвинула брови.
– Ты не похожа ни на меня, ни на мать!
– Только потом, когда я добьюсь успеха, не говори обратное!
– Ха, ха, ха! – четко и раздельно произнес побагровевший Кирилл Петрович, нервно расстегнул пуговицы пиджака, резко ослабил узел галстука и добавил: – Ты своим так называемым талантом и тысячи не заработаешь! Жалкой тысячи. Помрешь с голоду!
– Да, помру голодной и счастливой! – выкрикнула Саша и, копируя отца, стукнула кулаком по столу. Ни минуты, ни секунды она больше не хотела находиться в гостиной, где душило все, где слова превращались в тучи, гремели и сверкали молниями. «Почему так всегда? Почему? Хоть бы раз выслушал…»
Шмыгнув носом, сдержав предательские слезы, Сашка бросилась в свою комнату к спасительному телефону.
– Что происходит? – раздался за спиной голос матери.
– Ничего нового! Твоя дочь опять бредит сценой! – громко, но уже с хрипотцой объяснил Кирилл Петрович. – Да, да, Александра Кирилловна по-прежнему мечтает пополнить ряды безработных актрис! И ее удивляет, с чего это я против!
А все шло так хорошо… Устав от скандалов, Саша сделала вид, будто активно занимается английским и даже подумывает о поступлении в «нормальный» институт или университет, а сама во второй половине дня ходила в театральную студию к великому и прекрасному Василию Ивановичу Краснову. Пела, учила небольшую роль и мечтала, мечтала, мечтала… Как же вдохновенно дышалось на сцене, как дрожало в груди, точно волшебство опускалось на плечи невидимым покрывалом и укутывало, согревало… Разве можно променять это таинство, восторг, смех и слезы на бу-бу-бу и цифры в ряд или столбик?
«Ни за что!»
Да, все шло хорошо, пока отец каким-то неизвестным образом не узнал о студии Краснова.
И в кого она действительно такая уродилась? Папа маленького роста, полный, внушительный, громкий. У него весь мир делится на «можно» и «нельзя». Каждое действие и событие по плану, запротоколированному в ежедневнике. Конечно, слух и голос у отца есть – музыкальным продюсерам положено и то и другое, но актерских способностей не наблюдается… Мама? Высокая, худая, стройная. Каштановые волосы всегда аккуратной волной лежат на плечах, идеальный макияж утром, днем, вечером, может, и ночью… Дорогущие наряды, высоченные каблуки. Точно она сошла с обложки глянцевого журнала – уверенно и гордо. Когда-то мама пела, но дальше одного альбома дело не пошло, родилась она – Сашка. Карьера сразу ушла на сто первый план, тем более что светские приемы и салоны стали доставлять куда больше удовольствия, чем микрофон и гастроли. Ну и отец тоже сказал решительное и грозное: «Хватит, сиди дома!»
Так откуда же взялась эта невероятная тяга именно к театру? Если б знать…
Сашка влетела в комнату, схватила с прикроватной тумбочки мобильник, плюхнулась в кресло и замерла. В таких катастрофических случаях она обычно звонила или Катюшке, с которой просидела за одной партой почти пять лет, или троюродному брату Димке.
«У меня есть талант. Возможно, пока маленький, но есть! И никто меня не остановит, я все равно добьюсь своего…»
Если требовалось бескрайнее утешение, то Саша звонила Катюшке, и та искренне и долго утешала, сочувствовала, приводила многочисленные примеры, подтверждающие только одно – счастью быть. От слов подруги становилось спокойно и тепло, мир начинал казаться уютным, добрым, разноцветным. Если же душа нуждалась в приличной встряске, то выбор непременно падал на Димку. Он едко, иронично, остро и с удовольствием мог добить одной фразой, и, как ни странно, от этого часто становилось лучше. Хотелось вскочить, расправить плечи, совершить невозможное, почувствовать себя смелой и сильной. На какие только безумные поступки Димка ее не толкал! Родителей однажды три раза за неделю в школу вызывали, но всегда чудесным образом удавалось выйти сухой из воды.
Сашка размышляла лишь секунду, а потом быстро набрала номер Димки.
– Привет, – бодро выдал он. – Приключилось чего? Дышишь как первобытный человек после охоты на мамонта.
– Он сказал, что у меня ничего не получится!
– И что? Твой отец всегда так говорит. – Димка знал историю с Щукой в мельчайших подробностях – два тура хорошо, а на третьем завалили, а также был в курсе отношения Кирилла Петровича к актерской профессии. – Черт! Чаем обжегся…
– Ты меня слушаешь?
– Конечно, ты так орешь, что слышно даже соседям.
– Он сказал, у меня нет таланта и я не заработаю жалкую тысячу!
– Неа, не заработаешь.
– Сейчас ты обожжешься еще раз!
Димка издал смешок, громыхнул чем-то, шумно втянул чай и добавил:
– Я хоть и младше тебя на год, но мозгов у меня больше.
– Дурак!
– Пойди и заработай тысячу, делов-то. Докажешь и себе и отцу, что способна на многое. Ха! Майонез какой-нибудь прорекламируй или кетчуп.
Сашка ответила продолжительным «м-м-м», встала и заходила по комнате. Бледно-розовая тюль на окне заволновалась, от чего тени запрыгали и притянули на короткое время взгляд. «И пойду и заработаю!» Притормозив, Сашка нахмурилась и недовольно буркнула:
– Не то это все, не то…
– А просто слабо тебе. И отец еще по башке настучит.
– Мне ничего не слабо! – выпалила Сашка и от переизбытка чувств взмахнула рукой, разрезая воздух. – Я могу!
– Ага, давай. Благословляю на великие подвиги. Нечего тянуть, решила – топай исполняй.
– Я только не знаю, куда мне метнуться. Чтобы сразу и наверняка.
– Ясное дело куда – на улицу, к народу, – подзадорил Димка. – Сейчас тебе самое место на паперти.
– Что?.. – Брови Сашки подскочили на лоб. – Ты вообще меня слушаешь?!
– А ты как хотела? Легко и просто? Не-е, так не будет. И вообще, победа хороша, когда есть трудности, лишения, преграды. Короче, в твоем случае: чем хуже, тем лучше. Прикинь, какое у тебя потом будет чувство глубокого удовлетворения, – в голосе Димки появились медовые нотки. – Отчебучишь по полной программе: и тысячу заработаешь, и отцу взрыв мозга устроишь. Наше дело правое.
Оторвав мобильник от уха, Сашка посмотрела на него с долей изумления. Бурлящие эмоции пока мешали понять и оценить предложение Димки, но можно было не сомневаться: плохо будет всем. Иначе горячо любимый троюродный брат не продвигал бы свою идею. Для него если не вселенская катастрофа, то жизнь невыносимо скучна и неинтересна.
– Ты на что меня толкаешь, змей трехголовый? – прошипела Саша, жалея, что Димка далеко и не видно выражения его лица.
– Александра Кирилловна, ты ж будущая актриса, ну и дуй на улицу. Нищие в наше время нормально зарабатывают, уж тысячу за пару часов точно срубишь. Надевай драную хламиду какую-нибудь, прочувствуй роль и – вперед. «Поможите на пропитание, люди добрые, есть хочу». Ха! Отцу потом денег принесешь в качестве доказательства. Он тебя как в этом наряде увидит… так точно поверит. Ну, в тебя. – Димка сделал еще затяжной шумный глоток чая и многомудро добавил: – И потом, актерский талант проверить надо. В естественных условиях.
Предлагаемую картину Сашка нарисовала очень быстро. Конечно, Димка развлекается и толкает ее на очередной край пропасти, но почему бы и нет? Что она теряет? И как же хочется сделать назло – немедленно, сейчас!
Покинув комнату, Сашка направилась в гардеробную. Распахнув дверцу своего шкафа, она цепко обследовала вешалки и полки. Нет, в доме музыкального продюсера Кирилла Петровича Наумова не могло оказаться никаких хламид или убитых временем курток. Даже плаща старого не найдешь!
– Димка, мне понадобятся твое счастливое пальто и зимние ботинки, – нарочно легко ответила Сашка, будто предложенное являлось парой пустяков. Конечно, никто и не думал ее поддевать, разве брат способен на это? О нет. Она сдержала едкую улыбку и прислушалась к тишине в трубке. – Эй! Ты что? Пальто зажать хочешь?
– Да бери, не жалко, только вернуть не забудь, – быстро ответил Димка и теперь в его голосе угадывался знакомый азарт. – И знаешь, я тоже пойду, должен кто-то убедиться в твоей гениальности. Без свидетелей в этом деле никак нельзя.
Димка явно развеселился, что подстегнуло Сашку еще больше. Усмехнувшись, она посмотрела на часы, почувствовала легкое возбуждение, которое обычно появлялось рядом со сценой и настойчиво кололо иголочками в груди. Вдох, выдох… И непринужденно ответила:
– Без проблем, только рядом не стой, иначе будешь отвлекать от высокого искусства.
Темно-коричневое пальто стало счастливым три года назад на матче «Локомотив – Спартак», когда красно-белые забили пять мячей, и Димка, продрогший насквозь, разрывал небеса радостными криками. Он подпрыгивал на месте, размахивал длинным шарфом, повторял: «Да! Да! Да!» и постоянно тыкал пальцем в эмблему «Спартака», наспех нашитую на рукав утром. Пальто, пройдя огонь и воду, теперь выглядело именно так, как и должна выглядеть одежда человека, просящего милостыню. Тут уж не могло быть никаких сомнений, Димка заносил его практически до смертельных дыр. Брата даже не смущали короткие рукава, наоборот, он нарочно надевал яркую рубашку, чтобы манжеты бросались в глаза.
«Ну, папочка, держись…» – на лице Сашки заиграла победная улыбка.

* * *
Пожалуй, на этой «сцене» еще никто никогда не выступал. За спиной тянулись голые деревья, подземный пешеходный переход, скамейки, два маленьких неказистых магазинчика, рекламные щиты, горки снега. Справа располагался ларек с печатью, перед глазами проносились машины, а на противоположной стороне улицы, поедая шоколадный батончик, стоял на посту Димка.
Вынув из кармана пальто мобильник, Сашка быстро набрала номер и, услышав голос брата, сказала:
– Смотри и учись.
– Удачи, подруга дней моих суровых, – жуя, иронично ответил Димка.
Они стояли на приличном расстоянии друг от друга, но Сашка знала: братишке сейчас очень весело, он сгорает от нетерпения и ждет, когда же начнется спектакль. Скорее всего, Димка, игнорируя прохожих, будет смеяться в голос и складываться пополам. Хорошо, что на ее стороне пока безлюдно. Да, для ожидаемой милостыни – это минус, а для неторопливого вживания в роль – самое то!
– Пожалуй, начнем.
Саша скрутила волосы, натянула черную шапку до бровей, подняла жесткий воротник пальто, выставила вперед левую ногу, ссутулилась, изобразила на лице вселенское страдание и сжала покрепче драную картонку, сообщающую о том, что жизнь штука сложная: «Помогите, хочу есть!»
Зимние Димкины ботинки отлично завершали образ – высокие, здоровущие, с ободранными мысками и унылыми шнурками, они явно просились на покой. Но кто ж им даст отдохнуть? Сашка усмехнулась. Если бы Димка рос быстро, а не застрял в шестнадцать лет на росте метр семьдесят и сорок втором размере ноги, то ему волей-неволей пришлось бы покупать новую одежду, а так – есть возможность не вылезать из старой. А в магазин его не затащишь.
– Мя-я-у-у, – донеслось слева, и Саша повернула голову.
К ней шел кот. Тощий, ободранный, серый с черными полосками – самый обыкновенный дворовый. Он мяукнул только раз, точно желал известить о своем появлении, а затем обогнул мутную лужу, аккуратно перешагнул мятый рваный пакет, приблизился к Саше и уселся около ее ног.
– Здра-а-асте, – протянула она, начиная сердиться. Вот только дополнительных зрителей ей не хватало, особенно хвостатых. – Я вроде тебя не звала. Брысь отсюда.
Кот дернул ухом, поднял голову и посмотрел на Сашку жалобно и долго. Его зеленые глаза, наполненные печалью, пытались рассказать миру о немыслимых лишениях и страданиях, выпадающих на долю бездомным животным. «Дай мне погреться у твоего очага», – пронеслась не пойми откуда взявшаяся пафосная фраза, и Сашка тяжело вздохнула.
– Ладно, будем стоять вместе, – деловито произнесла она, разворачиваясь к дороге, вновь сутулясь. – Но не вздумай перетягивать внимание на себя. У меня главная роль, ясно?
Кот в ответ промолчал, поднялся, сделал несколько шагов вперед и устроился рядом с левой ногой Сашки. По легенде, именно эта нога должна казаться больной и вызывать сострадание. Следовало ее не только выставить вперед, но и как-нибудь согнуть по-особенному.
«У меня все плохо, я несчастная, я не ела два дня… – Сашка начала настраиваться на роль. – Я стою здесь очень давно, у каждого своя жизнь… У меня вот такая…»
– Люди добрые, подайте кто сколько может.
Кот внимательно посмотрел на Сашку и не то усмехнулся, не то посочувствовал. Печали в его глазах больше не наблюдалось, скорее в них искрилась хитрость и любопытство: не прогнали, теперь необязательно давить на жалость, можно просто сидеть и смотреть, что дальше будет.
– А тебя никто не спрашивает, не мешай, – тихо буркнула Сашка и коротко вздохнула.
Закрыв глаза, она попыталась отвлечься от действительности и настроиться. Слезы подкатили к глазам уже через минуту, вспомнились слова отца, душевное метание, провал в Щуку и одиночество. «Гораздо лучше», – похвалила себя Сашка и посмотрела на Димку, прислонившегося к фонарному столбу и наверняка улыбающегося до ушей.
– Люди добрые, – громче, с долей искреннего страдания произнесла Саша. – Подайте кто сколько сможет.
«Жалко Краснов меня сейчас не видит. Похвалил бы…»
Но минут через пять прохожие закончились – делись куда-то, как сквозь землю провалились. Димка начал пританцовывать и изображать то старика, то гориллу. Затем он принялся отправлять эсэмэски, да такие, что Сашка в гневе отключила звук телефона. «Больше трагизма, на тебя смотрит вся страна!», «Проси миллион, хоть что-нибудь дадут!», «Попробуй повыть, это завораживает».
– Идиот, – припечатала Сашка, сжала зубы и дала себе слово не смотреть на Димку. – А ты что расселся? – спросила она кота. – Мы оба должны вызывать сочувствие.
Очень хотелось вернуться домой, да и затея теперь казалась глупой и бессмысленной, но в душе стала пробуждаться, расти и крепнуть спасительная злость. Нет, нельзя уходить без добычи… Дело принципа!
Рядом с ларьком остановилась серебристая машина, хлопнула дверца, и Сашка увидела рыжего кудрявого молодого мужчину, лет двадцати семи. Он устремился за прессой, широко шагая, не оглядываясь по сторонам. Правильно, зачем обращать внимание на Александру Наумову, зачем давать ей тысячу рублей? Или хотя бы пятьдесят для начала.
– О, буржуин приехал, – прокомментировала Сашка и мгновенно перевоплотилась в несчастное создание, остро нуждающееся в деньгах. Она удивилась, как легко и просто получилось измениться на этот раз, как подогнулись колени, опустились плечи и волна жалости к себе и к миру подкатила к горлу. Даже Димка, находящийся за тридевять земель, вдруг зааплодировал, а кот повторно мяукнул.
Но мужчина и не думал оборачиваться в сторону Сашки, и это, конечно, мгновенно приравнялось к тяжелейшему преступлению, за которое придется отвечать.
«Ладно. Сейчас ты оценишь мой актерский талант в полной мере… Спешит он, видите ли, некогда ему…»
Сашка покачнулась, хаотично взмахнула руками, издала отчаянный стон, выронила картонку и красочно рухнула на асфальт, выстраивая траекторию полета таким образом, чтобы не задеть ошарашенного кота.
– Для дела, – прошипела она, встретив изумленный взгляд зеленых глаз. – Давай кричи, зови на помощь… То есть мяукай… Команда мы или нет?
В этот момент Сашка со злорадством подумала о Димке. Он наверняка схватился за мобильник и, волнуясь, принялся набирать ее номер. Хотя есть большая вероятность того, что братишка сразу бросится через дорогу на помощь. Тоже неплохо, после этого уже не станет подкалывать и посмеиваться над ее актерским талантом. «Да, бегите ко мне все, спасайте!»
– Что с вами? – услышала Саша и, чуть приоткрыв глаза, увидела широкое лицо незнакомца.
– Мне плохо, – прошептала она, – помогите…
– Где больно?
– Нигде… В глазах потемнело…
– Вы поедете со мной, – железным тоном произнес мужчина, поднял Сашку, поставил на ноги и притянул к себе, не давая возможности вновь упасть. – Здесь недалеко.
Вместо того чтобы возмутиться, задать хоть какой-нибудь вопрос, намекнуть на многодневный голод или обернуть происходящее в шутку, Сашка замотала головой и простонала:
– Я без кота никуда не поеду. Мы вместе.
Наверное, мозг сработал автоматически: кот является якорем, ни один нормальный мужчина не пустит в свою машину потрепанного жизнью уличного кота. Впрочем, бездомных людей он тоже приглашать не станет.
– Держи своего кота, – быстро и резко ответил мужчина, и Сашка, продолжая изображать частичную потерю сознания, получила в руки мохнатого собрата по несчастью. – А теперь поехали.
– Куда?..
– В больницу. На осмотр. Волноваться не нужно, я врач – Гришин Илья Сергеевич.
Дальше кадры полетели с неимоверной скоростью: машина, дверца, нога онемела и не влезает, Димка скачет через дорогу, светофор зеленый, кот хитро улыбается…
Но коты улыбаться не умеют.
«Что-то я слишком вжилась в роль», – нервно подумала Сашка, закрыла глаза и сдержала приступ смеха. Надо же, получилось…

* * *
Кот сидел на коленях спокойно и выглядел довольным, будто происходящее соответствовало его тайному плану. Наколдовал – и вот, пожалуйста, получите приключение. Его совершенно не пугали замкнутое пространство, незнакомые запахи, болтовня радиостанции и вероятная смена проживания: где его высадят – неизвестно.
«Красавчик. Угу. – Сашка покачала головой и перевела взгляд с кота на молчаливого врача. Жалко, что приходится разглядывать спину, изучить бы лицо… Бесспорно, это было бы намного интереснее. – Какие же болезни он лечит?»
– Э-э… А долго ехать?
– Нет, – коротко ответил Гришин, сбавил скорость и свернул направо. – Одна минута, не волнуйтесь.
Машина проехала вдоль каменного забора и приблизилась к решетчатым воротам, которые сразу стали медленно разъезжаться в стороны. Таблички на пропускном пункте известили о том, что здесь располагается городская клиническая больница, въезд разрешен только сотрудникам и лицам, имеющим пропуск.
«Мы сотрудники, – усмехнулась Сашка и села ровнее. Пришла пора сменить немощную позу и хорошенько оглядеться. – Актрисам, знаете ли, полезно знакомиться со сценой заранее».
Осторожно вынув мобильник из кармана, она полюбовалась на семь вызовов от Димки, проигнорировала его эсэмэски и счастливо вздохнула. Смесь любопытства, нужности и важности растеклась целительным бальзамом по душе, пообещав новою волну положительных впечатлений. Нет таланта? Еще как есть!
«И откуда ты взялся на мою голову, что мне теперь с тобой делать? – мысленно обратилась Сашка к коту, встретившись с ним взглядом. – Договариваемся так… Каждый спасается как может. Самостоятельно. Идет?»
Кот в ответ зевнул.
Рассмотреть Гришина Сашке удалось только на первом этаже больницы в длинном светлом коридоре. Илья Сергеевич вовсе не походил на красавца-спасителя, сошедшего с книжной обложки или с большого экрана. Широкое лицо, крупный нос, светлые ресницы и брови делали его внешность простоватой, но отчего-то разглядывать его очень даже хотелось. Врач был молод, и называть его по имени-отчеству Сашке показалось глупым.
– Проходите, снимайте верхнюю одежду. Кота на пол, – приказным тоном произнес Гришин, когда они зашли в белоснежный кабинет. Сняв куртку, он на пару минут скрылся за дверью смежной комнаты, а вернулся уже в голубом халате и светло-серой врачебной обуви, которую Сашка тут же назвала шлёпками.
Кот огляделся, занял место около узкого высокого шкафа и замер, следя за дальнейшим развитием событий.
– Как давно вы нормально ели?
«Хороший вопрос, – усмехнулась Сашка. Сняв пальто, она небрежно бросила его на стул и одернула свой старый, но любимый свитер. Кто ж знал, что придется раздеваться… Джинсы на ней хоть и потрепанные, но не от времени… За эту ветхость в бутиках немалую цену заламывают. – Интересно, бургер нормальной едой считается в данном случае?»
– Утром. – Сашка решила не врать. – Это у меня не голодный обморок, – на всякий случай уточнила она, не желая затягивать осмотр.
– Беременность?
– Не-а, – она так резко замотала головой, что стрельнуло в ухе. – Я… м-м… как это сказать… Берегу себя… до свадьбы. – Сашка выдала глубокий вдох и потупила взор, стараясь скрыть улыбку и заодно сдержать рвущийся на свободу смех. «Соберись. Быстро! Хватит дурачиться! Это же не та роль…»
Гришин задержал на Саше внимательный взгляд, помолчал немного, а затем кивнул на стул, стоящий возле стола:
– Присаживайтесь. – Он выдвинул ящик тумбы, достал тонометр и стетофонендоскоп. – Как вас зовут?
«Если спросит фамилию, я совру…»
– Александра.
– Сознание часто теряете?
– Первый раз.
– Сколько вам лет?
– Восемнадцать.
«А вам?» – чуть не ляпнула Сашка, но представив удивленное лицо Гришина, сжала губы и принялась разглядывать ряд тонких папок на полке шкафа.
– Хронические заболевания есть?
«Да! Я больна театром, и меня никто не понимает!»
– Нет.
Медленно опустившись на стул, Сашка подтянула рукав свитера вверх и положила руку на стол. Гришин коснулся пальцами ее запястья, кивнул своим мыслям и принялся измерять давление.
– Норма, – сказал он через минуту. – А теперь снимайте свитер.
Сашка бы сняла. Обязательно. И доиграла бы пьесу до конца, вот только нижнее белье, подаренное мамой на Новый год, тянуло на кругленькую сумму, да к тому же было нежно-розового цвета с белыми кружевами. Провал всей операции…
«Сейчас в меня полетят тухлые помидоры. Что же делать?..»
Встав со стула, Сашка бросила быстрый взгляд на кота. Тот продолжал сидеть неподвижно, точно находился не в кабинете врача, а в партере театра. И тени беспокойства не отражалось на его полосатой мордочке.
«Помоги… Помоги как-нибудь! Слышишь?»
Собственно, она собиралась сбежать, так почему бы не сейчас? Самое время… Резко повернув голову к Гришину, Сашка встретила взгляд карих глаз и показалось, будто она уже сняла свитер, немногословный Илья Сергеевич увидел лифчик и все понял. Он не улыбался, но…
– Куда?! – Гришин вскочил и бросился к двери. – Стой!
Сашка лишь успела увидеть, как мелькнул полосатый хвост у двери – кот выскочил из кабинета и с победным мяуканьем устремился осваивать новую территорию. Нетрудно было представить, как он несется по узкому коридору (уши торчком, хвост трубой, шерсть дыбом), шокируя встречный персонал и пациентов.
А также было несложно представить, как за ним бежит Гришин. Халат развевается, на лице высочайшая степень раздражения…
– Спасибо, друг, – прошептала Сашка, молниеносно подхватила вещи и покинула кабинет. Воображение не подвело: кот действительно превратился в реактивную ракету и летел вперед, не замечая преград на пути, Гришин настойчиво бежал за ним.
Вот и все. Спектакль окончен.
Саша быстрым шагом направилась в противоположную сторону, надевая на ходу пальто. Она отдалялась от вероятных вопросов и объяснений, на лице сияла шкодливая улыбка, но душа дрожала и сжималась от неведомых ранее чувств (их не получилось бы обозначить или сравнить с другими).
«Отлично», – подбодрила себя Сашка, вытащила из кармана мобильник и увидела, что Димка звонил уже пятнадцать раз.
– Привет, – она быстро набрала его номер.
– Ты где?! Куда уехала?! Думать же надо! И чего ты рухнула как подкошенная?!
– Дурак, – весело ответила Сашка. – Я не рухнула, а упала в обморок. Улавливаешь разницу?
– Ни хрена не улавливаю! И чего ты так тяжело говоришь? Где ты?!
– Я просто бегу.
– Куда?
– Заре навстречу. – Сашка шагнула на тротуар и со смехом добавила: – Домой я бегу, домой!
Направляясь к главным воротам больницы, она принялась торопливо рассказывать Димке о приключении. Хотелось обернуться, и около указателя корпусов Саша не сдержалась: остановилась и развернулась на сто восемьдесят градусов, но Гришина на ступеньках не увидела. Сожаление эхом произнесло короткое «жаль» и погасло в словах, адресованных Димке:
– …ну и пусть ничего не заработала, зато прочувствовала. Не знаю, как объяснить… Слушай, ты котов любишь?
– Понятия не имею, у нас только морские свинки были.
– А я, наверное, люблю. – Сашка обернулась еще раз, теперь в надежде увидеть кота. – Убежал, надеюсь… А может, его в больнице хорошенько покормят, есть же здесь столовая.
– Эй, ты о ком?
– О коте, я тебе рассказывала.
– Слушай, твой возбужденный мозг меня беспокоит. – Димка хохотнул и торопливо добавил: – Пальто мое береги как зеницу ока, в субботу заберу. Чтобы ни пылинки, ни соринки на нем не было.
– Ну ты даешь, Димка. Да оно же драное со всех сторон.
– Это удача из него прет, понимать надо! Счастливое оно.
Счастье действительно витало в воздухе, буквально окружило со всех сторон. Необъяснимое, непонятное, не пойми откуда взявшееся. Сашка улыбалась всю дорогу, вспоминая то кота, то мучения с картонкой в руке, то падение на асфальт, то путешествие в больницу… Утренние проблемы казались пустяком. Нет, она больше не станет никому ничего доказывать. Просто пойдет своей дорогой – уверенно, наперекор всему.
«А Гришин симпатичный. Рыжий, – подумала Сашка, перешагивая лужу. Димкины ботинки шаркнули по асфальту, и брызги полетели в разные стороны. – Давление мне померил. Любой настоящий принц на его месте поступил бы точно так же».
Саша засмеялась, гоня прочь ноющую грусть, и направилась к автобусной остановке. А чего переживать? Сбежала и хорошо, какая разница, если она Гришина больше никогда не увидит?

* * *
Илья засиделся в больнице допоздна, опять навалились бумаги и обещанные отчеты. Скоро отпуск, вот тогда он и выспится, а пока работать, работать и еще раз работать… Да и нет привычки торопиться домой. Как частенько говаривала бабушка: «Ты женишься только тогда, когда ураган принесет к тебе совершеннолетнюю Элли с Тотошкой».
«Безумный день выдался… Хорошо хоть анализы Павловской готовы, завтра порадую старушенцию…» – Илья потер ладонью лицо, посмотрел на часы и откинулся на спинку стула. Девчонка. Странная, симпатичная… Что она делала около подземного перехода? Пальто древнее – да, но оно ей явно не принадлежит. Остальная одежда хорошая. Руки, лицо, волосы чистые. Ботинки… Здесь тоже неувязочка… Солдафонские. И сбежала… Впрочем, он ждал этого, тянул время, изучал ее… Зачем? Если б знать. Любопытство, наверное. И потому что куча вопросов… И не было на них ответов.
Бросив взгляд на часы, Илья поднялся и сдвинул папки на край стола. Как ни странно, сегодня его ждут.
До дома он добрался за двадцать минут, заскочил в торговый центр и широким быстрым шагом направился к подъезду. Четвертый этаж, двадцать вторая квартира.
Включив свет в коридоре, Илья сразу увидел серого полосатого кота, устроившегося на его тапочках. Тот безмятежно лежал и спокойно смотрел на своего нового хозяина.
– Оптимист, – улыбнулся Илья, расстегивая куртку. – Колбасу съел? Я тебе специальный паштет купил и витамины. Для укрепления иммунитета. Будем мясо на твои кости наращивать. Что? Звучит страшно? Привыкай, у врачей шутки всегда такие.
Кот неторопливо встал, потянулся и отошел в сторонку, что означало: «Тапочки я тебе согрел, надевай и давай ужинать».
Илья усмехнулся. Днем пришлось отпрашиваться и везти этого лохматого чудика домой, в больнице ему не место. «Что ж, значит, будем жить вдвоем».
– Как тебе имя Тотошка? Так, конечно, собак называют, но больше никаких гениальных мыслей нет.
Кот мяукнул, давая свое согласие.

* * *
Сериалов на врачебную тему оказалась масса, и Сашка с раннего утра смотрела то один, то другой, непрерывно щелкая пультом: убыстряя, перепрыгивая на следующую серию, возвращаясь обратно. Если бы ей сейчас предложили роль медсестры (очаровательной или загадочной) и съемки происходили бы во вчерашней больнице, то…
– …то он бы все понял. – Сашка возвела глаза к потолку и принялась изучать мозаичный рисунок на люстре. За белыми стекляшками тянулись желтые, а потом следовали оранжевые. Вот и у нее так: чем дальше, тем ярче, но радость соседствует с грустью, мысли вспыхивают и гаснут, в душе раздражительный непокой.
«То есть Гришин бы понял, что мое вчерашнее появление – не по-настоящему… Это образ, я актриса… Стоп. Какая разница, что он думает?»
Сашка искренне старалась позабыть вчерашний день, но случилось слишком много, и, пожалуй, она уже давно не получала столько разнообразных эмоций разом. А кот молодец, помог ей вчера…
Мобильник запел и нарушил ход воспоминаний, Сашка оторвала взгляд от люстры, выключила телевизор и взяла телефон.
– Ты дома? Мне пальто позарез нужно, – сразу выпалил Димка.
– Прямо сейчас, что ли?
– К трем часам привезти сможешь?
– Ничего себе… Давай сам за ним приезжай. И что за спешка?
– Не могу я сам. Тут дело такое… Андрюха с родителями своей девушки знакомиться будет. Без счастливого пальто никак нельзя.
– Вы с ума сошли? – Сашка даже встала с дивана от удивления. – Если он к родителям девушки в таком пальто заявится, то они не только захлопнут перед его носом дверь, но и дочь в монастырь на всякий случай отправят.
– Ты что! Андрюха в костюме пойдет, я поэтому и не могу сам приехать, нам по магазинам надо… Это я в пальто буду. Ну, на лестнице стоять и излучать позитив. Меня не видно, а Андрюхе спокойнее.
Сашка шумно вздохнула, выдохнула и широко улыбнулась. Стало жаль, что ее оригинальный брат далеко, она бы его сейчас затрясла как грушу, пока бы он не начал повторять: «Ну все, все, спасите, помогите…» – как в детстве. А потом бы они расхохотались. В пятом классе Димку мучила икота и помогала только долгая тряска, интересно, помнит он об этом?
– Ладно, говори, куда везти пальто, я сегодня удивительно добрая.
– И что это с тобой случилось?
– Не знаю, – Сашка пожала плечами и спросила: – А помнишь, я тебя трясла в пятом классе, когда ты икал?
– Конечно, помню, еле жив остался. – Димка усмехнулся и с весомой долей иронии спросил: – Ты, случайно, вчера головой об асфальт не стукнулась? Должна же быть причина твоей нездоровой доброты.
– Еще слово и без пальто останешься, – многозначительно пообещала Сашка.
– Молчу, молчу, молчу, – засмеялся Димка.
Она даже обрадовалась поводу выйти на улицу, хотя везти пальто на Серпуховскую вовсе не хотелось. Хорошо еще зимние сапоги не понадобились, но тут бы она точно сказала твердое «нет». Тащить два баула – это уже слишком.
К обеду приехала мама, и Сашка, мужественно перенеся разговор на тему «Послушай отца, он лучше знает», быстро оделась и выскочила из дома. Жаль, что сегодня нет занятий у Краснова: ни один день, ни один час не должен пропадать. Когда она готовилась к поступлению в Щуку, разве так было?
«Я расслабилась, – Сашка недовольно сморщила нос. – Надоело скрывать от родителей… Какой в этом смысл, да и все равно узнают. Нужно заниматься в три раза больше, как тогда. Если я решила стать актрисой – значит нужно добиваться своей цели».
Поймав машину, Саша не стала садиться рядом с водителем, а устроилась сзади. Во-первых, хотелось подумать, во-вторых, так она сидела вчера, когда ехала с Гришиным.
Наверное, ее раньше никогда не спасали…
И не смотрели на нее так…
«Он врач и должен смотреть… Ничего удивительного… Интересно, его в школе дразнили рыжим?.. И вообще, пусть моего кота отдаст!»
Сашка буквально вцепилась в сумку с Димкиным пальто. У нее же есть отличный повод навестить Илью Сергеевича! Кот, конечно, сбежал, но прийти и спросить о нем можно.
Гришин увидит ее другой.
И, без сомнения, у него появятся вопросы…
И он их задаст…
А станет ли она отвечать?..
Сашке для окончательного решения требовалась определенная порция смелости, и тут сразу появились необходимые аргументы. «Я лишь прогуляюсь в больницу, и все. Это же еще одна роль. Надо сыграть саму себя». Радость в душе перемешалась со страхом, от волнения сначала бросило в жар, а потом в холод.
Она знала, что не сможет отказаться от задуманного, с таким трудом удавалось сдерживать улыбку…
– Ты чего светишься, как фонарь в ночи? – с подозрением спросил Димка, забирая сумку.
– Не знаю, – Сашка пожала плечами и хитро прищурилась.
Светофоры, точно сговорившись, включали зеленый свет, их и торопить не пришлось. Дорога до больницы заняла минут десять, а может, так показалось. Расплатившись с водителем, оставив за спиной главный вход, Саша отыскала взглядом корпус Гришина и взяла правее. Шаг замедлялся, простое постепенно становилось сложным, и еще не было уверенности, что получится отыскать кабинет.
«Вот теперь я могу потерять сознание по-настоящему, померяйте мне давление кто-нибудь… Срочно!»
Сашка остановилась на ступеньках и принялась подбирать нужную фразу, но в голове крутилось только: «Отдайте мне кота», – а дальше провал и пропасть. А если Гришин ее не вспомнит? Скольким больным в день он меряет давление? Да, конечно, он ее не узнает, потому что пальто теперь у Димки, а на ней теплая приталенная куртка бежевого цвета, волосы не спрятаны под шапку, а лежат на плечах, на ногах вовсе не зимние ботинки сорок второго размера, а…
Дверь распахнулась, и Сашка увидела Гришина. На нем как раз была та же синяя куртка с мехом на капюшоне, что и вчера, и, кажется, те же темно-серые брюки. Он сдвинул брови, провел пятерней по рыжим волосам и замер, не то рассерженный, не то удивленный.
«Узнал», – мгновенно поняла Сашка и напряглась, чтобы трусливо не вжать голову в плечи.
– Это вы, – просто сказал Гришин и сделал шаг.
– Верните, пожалуйста, кота, – автоматически произнесла она и поправила ремешок сумки.
– Кота или кошку?
– Что?
Он улыбнулся и повторил:
– Кота или кошку?
С некоторым опозданием Сашка сообразила, отчего прозвучал вопрос. Илья Сергеевич знает: во вчерашней истории мало настоящего. Наверное, у врачей очень развиты интуиция и логика. И сейчас нельзя ошибиться, а то Гришин спросит, зачем она пришла, если лохматый мяукающий чудик не имеет к ней никакого отношения…
– Кота, – уверенно ответила Сашка, вспомнив хитрую мордочку. Такие бывают только у котов!
– Что ж… Я готов вам его отдать. Мой рабочий день закончился, пойдемте.
– Куда?
– К машине. Кот у меня дома. Я отвезу вас к нему. Кстати, как вы себя чувствуете?
Как можно себя чувствовать в подобной ситуации? Сашка явно не справлялась с ролью и к тому же не знала, как поступить. А впрочем, в эту минуту любые роли казались лишними. Жизнь подбросила неожиданный сюжет, и нельзя сначала ознакомиться с ним, а затем прорепетировать, добиваясь идеального результата.
Неужели Гришин забрал кота?
– Отлично, – ответила Саша, чувствуя долгожданный прилив сил. – Ничего не болит, я в порядке.
Голос наполнился красками, глаза засияли, сердце подпрыгнуло и застучало ровно. С одной стороны, стало жаль, что она не увидит этого серого полосатого разбойника прямо сейчас (надо же, она соскучилась по нему). А с другой стороны, хорошо, что она поедет с Гришиным…
– Я рад за вас, – коротко ответил Илья Сергеевич и кивнул в сторону служебных ворот, предлагая пройти к машине.
Саша радовалась каждому красному светофору, а теперь их было полно. Пару раз казалось, будто сейчас Гришин задаст вопрос, но он этого не делал. Димка написал эсэмэску о счастливом пальто и предстоящем знакомстве с родителями: «Вот боюсь, Андрюха с Ленкой поженятся, только этого мне не хватало! А самое ужасное: я сам… сам толкаю его в эту бездну!» И пронеслась веселая мысль: «Я тоже надевала пальто…»
Весна редко приходит по календарю, но Сашка ее отчаянно почувствовала: когда выходила из машины и случайно наступила в лужу, когда увидела убранный двор и красные качели, когда ветер смахнул набок челку и полетел дальше по своим делам.
– Я подожду вас здесь, – сказала Саша, повернув голову к Гришину. Она же за котом приехала, так пусть все будет по-деловому.
– Да, хорошо, – просто ответил он, ни на чем не настаивая. – Александра, у вашего кота есть имя?
Несколько секунд она взяла на размышление, но врать теперь совсем не хотелось.
– Нет, я с ним вчера познакомилась.
Гришин заглянул в глаза Сашки, неожиданно улыбнулся, постоял немного, затем широким шагом направился к подъезду. Вернулся он действительно с котом – тем самым! Обыкновенным, дворовым. Но теперь в глазах этого полосатого чудика хитрости было в два раза больше.
– Спасибо, – Сашка осторожно взяла кота и прижала к себе. Трудно представить лицо музыкального продюсера Кирилла Петровича Наумова в тот момент, когда в его квартире появится полосатое сокровище. Не породистое и пока еще тощее.
– Честно говоря, я уже дал ему имя, – сказал Гришин.
– И как вы его назвали?
– Обещайте не смеяться.
– Обещаю.
– Тотошкой.
– Как?!
– Тотошкой, – повторил Гришин.
Сашка выдержала совсем немного, а потом все же засмеялась.
– А знаете, мама собиралась назвать меня Элли, но папа не разрешил. Даже не знаю, хорошо это или плохо. – Она пожала плечами и замолчала, потому что встретилась взглядом с Гришиным. – Наверное, мне нужно вам все объяснить… – Пытаясь справиться с волнением, Саша принялась гладить кота, и тот в ответ одобрительно заурчал. – Вчера я…
– За углом есть кафе. Давайте выпьем кофе, – предложил Гришин, протянул руку и тоже погладил кота.
– Мяу, – согласно выдал Тотошка и подумал: «А ведь мне знающие коты говорили, что я совершенно бесполезный кот и никогда у меня не будет дома. Да что они понимают! Ровным счетом ничего. Я особенный, без меня никак нельзя. Вообще я еще толком не разобрался, но вот чувствую, что без меня эти двое никогда бы не стали счастливыми. Я, конечно, здесь самый главный».



Дмитрий Емец
Кото-фантастические истории



1. Нет ничего хуже джинглей!

Корабль КХ-343, приписанный к военному флоту Мигусии, вошел в атмосферу планеты Земля всего на 2,15 секунды позже расчетного времени. Пройдя атмосферу как нож сквозь масло, он совершил посадку на заранее выбранной площадке, всего на 0,06 метра отклонившись от расcчитанных пространственных координат. (Заброшенный выгон для скота вблизи поселка Теряевка Тульской области.)
Первым, что сделал капитан Г-Ряо, гибко выпрыгнув из люка на зеленый луг у озера, это объявил два строгих выговора: штурману Г-Батю – за опоздание и пилоту Г-Шпою – за неточную посадку. Кроме того, он понизил их в звании – Г-Батя со штурмана 234-го разряда до штурмана 212-го разряда, а Г-Шпоя – с рядового 110-го разряда до рядового 97-го разряда.
– Возражения есть? – рявкнул он.
– Нет, капитан! – переглянувшись, отвечали Г-Бать и Г-Шпой.
Капитан Г-Ряо хмыкнул. В глубине души он был доволен своими ребятами, столь удачно справившимися с первой частью сложной миссии, но считал, что подчиненных нужно держать в строгости.
Наложив взыскания, Г-Ряо взглянул на дисплей робота-анализатора, уже закончившего брать пробы. Результат оказался лучше, чем можно было предположить – по своему химическому составу воздух и вода подходили без каких-либо ограничений, равно как удовлетворительными были и результаты иных семидесяти двух биологических тестов. Все было так хорошо, что даже скафандры, в принципе, не требовались.
Можно было констатировать, что из всех известных их цивилизации миров этот являлся первым, столь уникально повторившим климатические условия прекрасной Мигусии – родного дома, который они все так любили и над которым теперь нависла страшная угроза. Разумеется, имелись и кое-какие отличия, но они были незначительными.
«Хм… Наши умники-астрономы не ошиблись: этот мир – настоящее чудо. Теперь главное – выполнить задание», – подумал Г-Ряо.
Откинув шлем скафандра, он вдохнул свежий прохладный воздух, столь выгодно отличавшийся от отфильтрованной дыхательной смеси внутри их корабля. Чувствуя, как воздух вентилирует его легкие, он оглядел горизонт, сереющее небо и кромку леса, справа от которой проступали корпуса блочных пятиэтажных домов. Над планетой едва занимался рассвет – не самое удачное время для второй части их миссии, требовавшей яркого дневного освещения.
– Советую часа два или три отдохнуть. Вскоре нам предстоит тяжелая работа, – сказал Г-Ряо.
Его «совет» прозвучал почти как приказ. Сам капитан свернулся рядом с ракетой и, положив недалеко от себя заряженный лучеметатель, закрыл глаза. Определив по особым вибрирующим звукам, что Г-Ряо в самом деле спит, Г-Бать и Г-Шпой позволили своему возмущению вырваться наружу.
– Старикан совсем спятил! Мы пролетели двенадцать парсеков за двести часов, а что сделал он! Устроил нам выволочку! – прошептал Г-Бать, сверля зелеными глазами спину капитана.
– Ты что, не знаешь? Он скорее съест свою фуражку, чем хоть на йоту отступит от устава, – ответил Г-Шпой.
Пилот и штурман помолчали, вглядываясь в сереющее небо планеты. Потом заговорили о том, что было для них действительно важно.
– Думаешь, земляне станут нашими союзниками? – спросил Г-Бать.
Г-Шпой особым образом выгнул спину, что у мигусийцев означало седьмую из десяти градаций сомнения.
– Кто знает? Главное – правильно рассказать им об угрозе, которую представляют собой джингли!
– Джингли… фррр… сама мерзость! – содрогнулся штурман.
– И не говори. После того как им удалось заманить в ловушку и уничтожить наш третий и седьмой звездный флоты, они прижали нас по всей Вселенной. Эти ублюдки не желают идти на перемирие. Они не щадят даже раненых. Они не успокоятся, пока последний мигусиец не исчезнет, – с негодованием сказал Г-Шпой.
– Думаешь, сюда они еще не добрались? Их корабли быстрее наших! – озабоченно откликнулся Г-Бать.
– Едва ли. Слава Казаркосу, наша навигация – лучшая во Вселенной. В этом мы пока их опережаем.
Пилот и штурман снова замолчали, чутко вслушиваясь в предрассветные шорохи. Разговоры о джинглях, которых они ненавидели, всегда приводили их в беспокойное состояние.
– Пожалуй, я все же вздремну! – сказал пилот.
– Ты спи, а я покараулю! – кивнул Г-Шпой.
Г-Бать заснул, а Г-Шпой положил голову на приклад лучеметателя и задумался.

Феноменальное ощущение времени, выпестованное долгими годами службы на военном флоте, позволило капитану Г-Ряо проснуться ровно через три часа. Г-Ряо открыл глаза и огляделся. Он увидел, что Г-Бать беспокойно ворочается во сне и даже уставший Г-Шпой дремлет, держа две передние конечности в углублениях лучеметателя.
Секунду поколебавшись, Г-Ряо разбудил экипаж. Г-Шпой и Г-Бать заморгали от яркого утреннего света. Звезда, название которой им еще предстояло узнать, уже поднялась над линией горизонта примерно на десять градусов.
– Вы знаете, зачем мы здесь, – без предисловий начал Г-Ряо.
– Да, капитан, – ответил за двоих Г-Шпой.
– И то, как важна наша миссия для всего народа Мигусии вам тоже известно.
– Да, капитан!
– Неизвестная нам разумная цивилизация – наш единственный шанс получить тактического и стратегического союзника в войне с джинглями. В войне, в которой мы… к сожалению… э-э… м-м… – старый служака, побагровев, замялся, – проявляем себя не лучшим образом… Г-Бать, что вы делаете, черная дыра вас побери?
Штурман оторвался от сферического мерцающего блока, стоящего на траве.
– Настраиваю передатчик. Уверен, мне удастся переключить его на радиодиапазон и таким образом поставить вождей этой планеты в известность о нашем появлении. Текст заявления составлен нашими лингвистами с учетом расшифровок их перехваченных сигналов.
– Отставить, штурман 209-го разряда! – рявкнул Г-Ряо.
Обнаружив, что он вновь понижен в звании, штурман неуютно поежился.
– Есть, капитан. Но я подумал, раз это значилось в моем задании…
– Не в той последовательности, умник! Вначале мы должны навести кое-какие справки. Так или нет? Нам ничего не известно об их цивилизации – ни степени ее развития, ни оружия, которое ей известно, ни иерархическое устройство, вообще ничего… Мы не знаем даже, как они выглядят. Все, что нам известно, – это то, что они разумны и способны посылать в космос направленные радиосигналы. Вам все понятно, Г-Бать?
– Так точно, капитан!
– Тогда приступаем к разведке! Замаскировать корабль! Живо! Живо!
Вытащив маскировочную сеть, мигусийцы натянули ее на свой звездолет, добившись, что плоский корпус перестал отблескивать и слился с рельефом местности. Затем с опытом, рожденным годами тренировок, и с ловкостью, свойственной их народу, они скользнули в высокую траву и сразу исчезли в ней.
Незамеченными они добрались до окраины поселка и укрылись в густом кустарнике у поворота дороги. Действуя слаженно, точно на учении, капитан Г-Ряо и пилот Г-Шпой выдвинулись немного вперед и на всякий случай приготовили лучеметатели, прикрывая возившегося с тестером Г-Батя.
С дороги послышался звук шагов, и пришельцы напряглись, зная, что сейчас впервые увидят обитателя планеты. Каким он будет? Спрутовидным? Гуманоидом? Гигантским насекомым? Но главное не то, как он будет выглядеть, – главное, достанет ли у его народа прозорливости и мужества, способности к лишениям и упорства, чтобы стать надежным союзником против джинглей, хуже которых в мироздании ничего нет.
– Не стрелять! Не забывайте, чего ждут от нас на Мигусии! Лучше пожертвовать жизнью и позволить по недоразумению убить себя, чем навсегда испортить с этим народом отношения! – предупредил Г-Ряо.
– Есть, капитан! – себе под нос промурлыкал Г-Шпой и, опасаясь случайного выстрела, убрал переднюю конечность из боевого углубления лучеметателя.
Из-за поворота показался крупный небритый мужчина, толкавший тачку с мешком картофеля. Проходя мимо кустарника, в котором скрывались мигусийцы, мужчина остановился и, посвистывая, потянулся к ширинке, не ведая, что все, что он делает, записывают камеры, и эту запись многократно, кадр за кадром, будут отсматривать десятки специалистов: психологов, этнологов, техников. Через некоторое время мужчина, насвистывая, привел ширинку в исходное состояние, и, взявшись за ручки тачки, скрылся из виду.
Пришельцы перевели дух. Взволнованный Г-Ряо позволил себе расстегнуть верхнюю из ста восемнадцати скафандровых пуговиц – это было самое большое послабление, которое оговаривал в подобных случаях устав.
– Черная дыра! Вы видели? Эти аборигены настоящие великаны! Я не достал бы ему и до колена! – выдохнул он. – Г-Бать, что у вас?
Штурман посмотрел на экран тестера.
– Обработка информации еще не завершена, но кое-что уже очевидно. Они гуманоиды. Прямоходящие. Выносливые. Физически развиты. Позвоночный столб, четыре конечности, расположение внутренних органов примерно как у нас.
– Что ж, совсем неплохо. Продолжайте! – одобрил Г-Ряо.
– Их кожа лишена волосяного покрова за исключением небольшого участка на верхней части черепа…
Капитан поморщился:
– Плевал я на их волосяной покров! Что у них с интеллектом?
Г-Бать опять взглянул на тестер.
– Мозг сравнительно развит. Способность к абстрактному мышлению присутствует. Скорость рефлексов, правда, чуть ниже, чем у нас, но вполне приличная. За штурвалом атакующих рейдеров они будут смотреться неплохо, а в рукопашном бою этим великанам вообще не будет равных.
– Отлично, Г-Бать! Отлично! С ними вместе мы распылим джинглей на молекулы!
Г-Ряо хмыкнул. Даже он, несмотря на свой скептицизм, вынужден был признать, что все складывается неплохо. Возможно, на Мигусии его будет ждать повышение. Засиделся он что-то в капитанах 110-го разряда!
Снова послышался шум. Мигусийцы приникли к земле. Мимо, выбрасывая в воздух пары солярки, проехал трактор.
– Их техника совсем примитивна. Эта машина пожирает вещество почти даром! На том количестве топлива, которое оно сжигает за час, я пролетел бы десять парсеков! – удрученно сказал Г-Шпой.
– Не важно, – снисходительно отмахнулся Г-Ряо. – Если жители этого мира вступят с нами в союз против джинглей, мы дадим им совершенное оружие, научим строить скоростные звездолеты и вместе ударим на джинглей.
– Значит, приступаем к переговорам? – спросил Г-Бать.
Капитан Г-Ряо повернулся к нему. Он понимал нетерпение этого юнца, поскольку и сам был когда-то таким же наивным и восторженным идеалистом.
– Да, пилот, приступаем, – кивнул он.
– Прикажете вернуться на корабль и разворачивать радиостанцию? – спросил Г-Бать.
– Нет, штурман, не стоит. Этот способ займет слишком много времени, вдобавок его смогут принять за мистификацию. Я считаю правильнее будет действовать по инструкции № 7, пункт А. Мы лично пойдем в поселок и явимся их вождю. Разумеется, он придет в изумление, но после свяжется с вышестоящими вождями, и мы начнем переговоры.
– А у нас хватит аргументов, чтобы убедить их? – спросил Г-Шпой.
– Не беспокойтесь, пилот! Убеждать их не входит в нашу задачу. Мы солдаты, а не ученые болтуны.
– Да, но как же тогда…
– Не перебивайте! У меня в кармане скафандра лежит микрофильм, подготовленный нашими лучшими психологами. В нем – все зверства джинглей и история их подлой цивилизации с момента ее возникновения. Посмотрев этот фильм, любое разумное, логически мыслящее существо поймет, что за мерзость эти джингли и как они опасны для существования всей галактики. Если сегодня эта планета не станет нашим союзником, рано или поздно джингли покончат с нами и доберутся и до нее. Уверен, этот довод избавит их от колебаний.

Больше не скрываясь, они вышли на дорогу и направились к поселку. По пути им попалось несколько местных жителей, но они не обратили на пришельцев особого внимания, что позволило Г-Батю высказать смелое предположение о полностью отсутствующем у аборигенов чувстве любопытства.
Лишь один абориген, казалось, заинтересовался ими. Он остановился, показал пальцем, и кожа его живота начала сотрясаться, а горло выбрасывать какие-то звуки.
«Кажется, его насмешил ваш скафандр, Г-Бать! Говорил я вам, что дыхательные трубки можно убрать!» – прошипел Г-Ряо.
Они почти уже добрались до центральной площади, как вдруг Г-Шпой, шедший чуть сбоку, вначале приостановился, а потом, прыгнув на капитана и штурмана, сбил их с ног.
– Сюда! – прошипел он, затаскивая их за угол какого-то строения.
– В чем дело, пилот? Вы спятили? – гневно прорычал Г-Ряо.
– Там джингль!
– Джингль? – ошарашенно повторил Г-Бать.
– Он самый! Я его видел! Клянусь! – дрожащим голосом подтвердил Г-Шпой.
Капитан Г-Ряо побагровел. Мысль, что сказанное пилотом может оказаться правдой, ужаснула его.
– Джингли на этой планете! Так далеко от центральных галактик! Вы с ума сошли! Это невозможно! – с холодным гневом сказал он.
– Клянусь вам, капитан! Он движется по дороге в нашу сторону! – голос Г-Шпоя дрожал.
– Я должен убедиться сам… – сказал Г-Ряо.
Штурман Г-Бать заступил капитану путь.
– Это опасно, капитан! Джингль может вас заметить, и тогда мы все…
– Плевать я хотел на опасность! – грубо оттолкнув его, Г-Ряо выглянул из-за угла.
Первым, кого он увидел, был большой джингль. Какое-то мгновение Г-Ряо еще сомневался, но когда джингль, остановившись, повернулся к нему, все сомнения у капитана рассеялись. Да, это действительно был джингль! Г-Ряо почувствовал, как вдруг похолодела и сама собой напряглась его спина, выдав двенадцатый, самый сильный градус ненависти – а уж она-то, его спина, никогда не ошибалась.
Несколько секунд джингль и Г-Ряо смотрели друг на друга. Затем в глазах джингля вспыхнули узнавание и ярость, и он беззвучно, без предупреждения, ринулся на капитана, горя единственным желанием – убить.
Г-Ряо отпрянул, едва не сшибив с ног стоявшего за ним штурмана.
– Стреляй! – крикнул он.
У Г-Шпоя была мгновенная реакция. Как только джингль показался из-за угла, он выстрелил. Из лучеметателя вырвался ослепительный сполох – и джингль мгновенно перестал существовать. Составлявшие его белковые соединения превратились в пар.
Держа оружие наготове, Г-Бать выглянул из-за угла. Аборигены, так ничего и не заметившие, равнодушно шли по дороге. Ни один даже не повернулся в их сторону. Г-Ряо сел на траву, почти уткнув в нее голову. Все его надежды рухнули. Это конец.
– Надо же! И даже без оружия. Никогда не видел невооруженного джингля… Уверенно здесь себя чувствуют! – трясясь от ненависти, прошипел Г-Шпой.
– Капитан, вдруг это был только один джингль? Один-единственный, – подал голос Г-Бать.
Заметно было, что он хочет утешить. Г-Ряо поднял голову и твердо посмотрел на штурмана.
– Надо иметь мужество взглянуть правде в глаза, сынок! Джингли никогда не обитают поодиночке. Где есть один джингль, там есть и другие. Этот мир захвачен ими, а значит, навсегда потерян для нас.
– Выходит, переговоры о союзе отменяются? – спросил Г-Бать.
Г-Ряо сглотнул: на него разом навалился груз всех прожитых лет.
– А как же иначе? Клянусь Казаркосом, нам непросто будет рассказать мигусийцам о том, что мы видели. Крушение надежд! У нас так рассчитывали на этот союз! – сказал Г-Ряо.
– Я вижу еще одного джингля! – нервно сообщил Г-Шпой, ведущий наблюдение за улицей.
– Он что-то заподозрил?
– Пока нет, но он каждую секунду может нагрянуть сюда. Пристрелить его, пока он нас не заметил?
Г-Ряо покачал головой:
– Не стоит. Мы не должны ввязываться в бой. Возвращаемся на корабль и улетаем отсюда. Г-Шпой, прикроешь отход! – приказал он.
Капитан Г-Ряо был прежде всего профессионалом и умел держать себя в руках, даже в самых безвыходных ситуациях проявляя выдержку и хладнокровие. Именно поэтому его и выбрали для выполнения этой миссии. Даже сейчас, когда все их планы рухнули, коалиционный совет на Мигусии мог быть в нем уверен – он не подведет. Джинглям не выиграть этот бой!

С величайшими предосторожностями они добрались до звездолета и, приподняв маскировочную сеть, по трапу поднялись на борт. Г-Шпой запрыгнул в люк последним и сразу стал готовить двигатели к запуску.
Г-Бать с мукой смотрел в иллюминатор на зеленые вершины леса и ярко-голубое небо.
– Что будет с этой планетой, капитан?
Г-Ряо ответил не сразу:
– Ты мог бы не спрашивать, сынок. Мы поступим по инструкции «два», подпункт «а».
Г-Бать замер.
– Неужели мы правда сделаем это? – спросил он охрипшим голосом.
– Да. Инструкция «два» гласит, что всякий союзный джинглям мир должен быть уничтожен. Другого выхода у нас нет. Война не терпит сантиментов. Или мы, или они. Вам все ясно, Г-Бать?
– Ясно, капитан!
– Тогда приступаем! Г-Шпой, взлетай и разгоняйся для перехода в гиперпространство!
– Слушаюсь, капитан!
– Г-Бать, приготовь капсулу с антиматерией и заряди пушку! Почему ты молчишь? Ты слышал приказ?
Штурман наконец оторвал взгляд от зеленых деревьев, оставшихся снаружи.
– Мерзкие джингли… Мерзкие, мерзкие джингли! – сказал он с болью. – Да, капитан! Слушаюсь!
Корабль КХ-343 взлетел с чудовищным ускорением, швейной иглой пронизав атмосферу. Узкий, прекрасный боевой звездолет.
– Будь прокляты джингли! – сказал капитан Г-Ряо. Он зажмурился и решительным толчком лапы привел в действие пушку. Когда пушка отплюнула капсулу, все они услышали негромкий хлопок.
– Будь прокляты! – эхом откликнулись Г-Бать и Г-Шпой, стараясь не смотреть в иллюминатор.
Когда все было кончено, капитан Г-Ряо, стряхивая наваждение, провел передней конечностью по лицу – белой лапкой по пушистой морде длинношерстного кота.



2. Четыре компаньона

Они сидели втроем за столом из красного дерева – Барских, Сыргорян и Ежов, более известные как Барин, Сыр и Еж – совладельцы «Медикум-Ц», крупнейшей в регионе фармацевтической компании. Кроме лекарств, они занимались производством и очисткой еще кое-чего, что ценится куда дороже. Эта сторона их деятельности, разумеется, не афишировалась, а те, кто знал о ней, предпочитали помалкивать. Тому, кто слишком много болтает, не дадут состариться.
Обычно они сидели за этим столом вчетвером, но сейчас один из стульев пустовал. Это был стул Шиша – Шишова – четвертого совладельца компании. На стул косились, но косились пугливо и суеверно. Никто ни за какие деньги не сел бы сейчас на него.
Внезапно дверь кабинета скрипнула и медленно открылась. Из коридора неторопливо заглянул серый кот и, покрутив головой, нырнул под кресло.
– Сволочь!
Барин швырнул в кота пепельницей. Обычно этот тощий, длиннорукий мужчина, одетый ярко и безвкусно, как попугай, держал себя в руках, но сейчас сорвался. Возможно, произошло это оттого, что его страсть к собственному товару давно переросла обычную привязанность.
– Сколько раз повторять, чтобы сюда не пускали эту мерзкую скотину! Где секретутка? – нервно заорал он.
– Ушла домой. Я ее отпустил, – прогудел Еж. Он был громадный, толстый, с массивной жирной шеей, складки которой наползали на воротник.
– Этот гад меня напугал! Я сверну ему шею! – бушевал Барских.
– Барин, не психуй! – с мягким армянским акцентом приказал Сыргорян. – Еж, расскажи, как это было.
Еж держался отлично. Лишь пальцы, которыми он крутил колесико зажигалки, немного подрагивали.
– Шиша застрелили на моих глазах. Мы попрощались. Он сел в машину. Отъехал метров тридцать, притормозил, чтобы развернуться, и тут какой-то парень несколько раз выстрелил в него через боковое стекло, а потом сразу нырнул в подворотню.
– Ты разглядел этого парня?
– Нет. Было темно.
Сыр встал и прошелся по кабинету. Маленький, пузатый, внешне безобидный. Никто толком не понял, когда он успел приобрести репутацию человека, с которым лучше не связываться.
– Нет сомнений, Шиша заказали, но кто мог его заказать? – спросил он.
Еж наконец зажег сигарету.
– Кто угодно. Шиш не был ангелом. Целая куча народу спала и видела, как бы отправить его на тот свет. Плюнуть на его могилу – и то выстроится очередь.
– Может, конкуренты? – неуверенно спросил Барин.
– У нас нет конкурентов, – уверенно сказал Сыр. – Во всяком случае, таких, которые могли бы с ходу занять нашу нишу.
– Передел?
– Исключено. «Крыша» говорит: наездов не было. Они подгонят ребят для охраны, только хрен это поможет, – сказал Еж.
Сыр, ходивший по кабинету, внезапно остановился и брюхом навис над компаньоном.
– Слушай! Никому не нужна новая война. Сейчас не та ситуация. Шиша мог заказать только один из нас, – медленно и веско сказал он.
Побагровевший Еж смял в ладони пачку с сигаретами.
– Ты на что намекаешь? Что это был я? Что ты несешь, Сыр? Какого черта?
Армянин выдержал его взгляд.
– Подумай сам! С гибелью каждого из нас доля других пропорционально увеличивается. До смерти Шиша у нас было по двадцать пять процентов, сейчас уже по тридцать три. Уберут еще одного, будет по пятьдесят. А тот, кто останется последним, возьмет под контроль весь бизнес.
– Считаешь, тот, кто убрал Шиша, захочет убрать всех? – быстро спросил Еж.
– Скорей всего, да. Он идет до конца. Сам знаешь, переделы никогда не заканчиваются одним трупом.
– А если это все же передел? – предположил Еж.
– Нет. «Крыша» бы об этом знала. Это кто-то из нас. Ты, или ты… или я, – сказал Сыр, переводя мягкий, но пристальный взгляд с одного компаньона на другого.
Молчавший Барин тревожно завозился, что не укрылось от его компаньонов.
– Неужели среди нас может оказаться такая сволочь? – спросил Еж, исподлобья глядя на него.
– Это не я! Что ты на меня уставился? – завопил Барин. – Ты тоже мог его заказать! Это у тебя он увел бабу!
– Плевать на бабу! – спокойно ответил Еж. – Тебя он вообще собирался вывести из дела. Шиш не раз говорил, что ты нас подставляешь…
– Это правда, – мирно согласился Сыр. – Шиш всегда считал тебя психом. Все началось, когда из тайника в офисе начал пропадать кокаин.
– Шиш – болван, если считал, что это я. Зачем мне связываться с такой мелочовкой? – раздраженно заявил Барин.
– Ты или не ты, какая разница, – пожал плечами Еж. – Ты теряешь над собой контроль. Это факт.
– Это я теряю контроль? Ах ты, козел! – завопил Барин, бросаясь на Ежа.
Тот чуть отступил и сшиб его с ног ударом в челюсть. Барин сел на пол. Несколько секунд он просидел неподвижно, озабоченно трогая подбородок. Затем, зарычав от злости, выхватил пистолет, но Сыр, стоявший рядом, ногой вышиб его.
Вскочив, Барин быстро попятился задом к окну. Из угла рта у него текла кровь. Сыргорян наклонился и поднял пистолет.
– Клянусь тебе, Сыр, это не я! – завопил Барин.
Когда он оказался спиной у окна, грянул выстрел. Пуля, пробившая стекло, вошла Барину в затылок. Тело сползло на ковер. Еж и Сыр бросились на пол. К Барину они не подходили. Достаточно было взгляда, чтобы понять, что ему уже не помочь.
– Это не ты в него стрелял? – нервно спросил Еж.
– Ты что, сам не видел, что стреляли в окно? А ну пошел вон, зараза, не до тебя! – истерично крикнул Сыр, отталкивая трущегося о его ногу кота.
Послышался визг шин. Осторожно выглянув, Сыр увидел рванувшую с места белую десятку. Компаньоны нерешительно поднялись, продолжая держаться в стороне от окна.
– Блин, глазам своим не верю! Барина убрали! Значит, это не он нас заказал! – сказал Еж, с ужасом глядя на труп.
Потом он поднял глаза на Сыра и с зарождающимся подозрением уставился на него.
– Не смотри на меня. Заказчиком мог быть и он, – мягко сказал Сыр. – Сквозь стекло толком не разглядишь. Киллер мог перепутать: стрелять-то приходилось в затылок.
– Думаешь: киллер облажался? – с облегчением спросил Еж. Его напряженные мышцы немного обмякли.
– Да, облажался. А может, и нет, – еще мягче сказал Сыр и, вскинув руку, три раза выстрелил в компаньона.
Еж умер мгновенно, от первой же пули, не успев даже испугаться. На лице у него осталось то же изумленное выражение. Протерев рукоять пистолета, Сыр вложил его в остывающую руку Барина.
– Пистолет твой! Значит, стрелял ты, – сказал он трупу. – Дальше действуем методом исключения… Барин мертв. Нас оставалось двое. Заказчиком был не я. Значит, заказал всех Еж.
Озабоченно оглядев два лежащих на полу тела, Сыр подумал, что сейчас ему лучше всего скрыться, пока не приехала полиция. В офисе никого нет – того, что он стрелял в Ежа, никто не видел. Алиби ему обеспечат, а остальное сделают адвокаты и деньги. Хотя он ничего и не планировал, но теперь он единственный владелец преуспевающего дела, приносящего огромные доходы. Возможно, «крыша» будет недовольна, но он знает, как ее успокоить. Деньги снимают все вопросы, а очень большие деньги снимают и возможность возникновения вопросов.
Закрыв офис, Сыр спустился по лестнице и направился к машине. В тот миг, когда он вставил ключ в замок зажигания и повернул его, грянул мощный взрыв…

Когда осколки стекла перестали сыпаться, короткошерстный серый кот вспрыгнул на подоконник. Убедившись, что от машины мало что осталось, кот гибко перескочил на стол. Мяукнув, он включил компьютер и, ловко нажимая лапкой на клавиши, вышел в Сеть. Набрав некий электронный адрес, кот отправил короткое сообщение:
«Милая Катя! Бабушка добралась нормально. Встречать не надо».
Убедившись, что сообщение ушло, кот удалил следы его отправки и спрыгнул со стола. Добравшись до тайника, умело замаскированного под электрический щиток, кот открыл его и с наслаждением втянул ноздрями кокаин из распоротого когтями полукилограммового пакета.
Вскоре кота захлестнула горячая счастливая волна… Захлопнув тайник лапкой, он с мяуканьем повис на шторе, а затем, пробравшись сквозь разбитое окно, спрыгнул во двор.
Кот был доволен. Теперь он – хозяин всего. Только ему известны номера тайных банковских счетов и способы доступа к ним. Он разведал все давно, находясь в кабинете почти безотлучно. К счастью, никто не обращает внимания на кошек. Теперь конец оскорблениям и пинкам! Хватит и на наркотики, и на красивых кошек – на все хватит, главное найти способ остаться в тени.
Переходя улицу, одурманенное наркотиком животное не заметило, как рядом остановилась видавшая виды уазовская «буханка». Из «буханки» вывалилось двое мужчин. Один ловко загреб кота сачком и, приоткрыв железный борт, бросил его к другим таким же бедолагам.
– Смотри, как орет! Никогда не видел, чтобы так орали! Прямо беснуется! – удивленно сказал его напарник.
– Ори теперь не ори. Все равно на мыло пойдет, – сказал первый, садясь за руль.
«Буханка» тронулась.




Мария Воронова
Осталось поделить кота

Игорь ловкими скупыми движениями закрыл молнию и приподнял набитую до отказа сумку, пробуя на вес.
– Вот и все, – сказал он, усмехнувшись, – думаю, тебе не придется доплачивать в аэропорту за перегруз.
Жена фыркнула:
– Что ж, приятно сознавать, что двадцать лет нашего брака уместилось в одной сумке.
– Не начинай, я и так знаю, что ты скажешь. Жить со мной – все равно что умножать на ноль…
– Нет, милый. Жить с тобой – это все равно что делить на ноль. То есть нельзя! Невозможно! Говорю тебе как женщина-математик, которая подавала большие надежды, пока не связалась с тобой.
Пожав плечами, муж поставил сумку возле двери, а сам устроился в кресле возле телевизора и начал бездумно листать каналы.
Кресло, как и все другие предметы обстановки, явно приобреталось по случаю, и от этого комната имела вид временного жилья, несмотря на чистоту и робкие покушения на уют в виде кружевной салфетки на подголовнике и нескольких довольно безвкусных ваз.
Шелковые занавеси на окне со сдержанным восточным рисунком были красивы, но не гармонировали с шерстяными накидками на креслах и диване, серенькие обои в полоску совсем истрепались, и, если приглядеться, было видно, что кое-где они прихвачены скотчем, а одну из ножек дивана заменяла стопка книг.
Из коридора вошел кот, серый, в серую полоску с желтыми подпалинами, очень розовым носом, круглыми зелеными глазами и белым пятном на шее в виде галстучка. Кот был не очень пушист, но от всей его плотной фигуры с густой лоснящейся шерстью так и веяло здоровьем. Держа хвост трубой, он деловито прошелся к окну и обратно, обнюхал чемодан, поскреб его лапой и вопросительно взглянул на хозяев.
Обоим супругам в этом взгляде кошачьих глаз показалась изрядная доля укоризны.
– Ах ты, Масечка, – сказала жена, наклоняясь и нежно почесывая белый галстучек кота, – чувствуешь, что завтра полетишь…
– Это куда это он завтра полетит? Что за новости?
– Куда я, туда и он. Да, Масечка?
– Он останется здесь! И во-первых, не Масечка, а Марс!
– Не слушай его, Масечка, ты мой хороший!
Взяв кота на руки, жена обратилась к нему с такой материнской улыбкой, что муж невольно залюбовался ею.
– Это боевой кот! Кот-моряк, а ты хочешь сделать из него диванную подушку. Еще кастрируешь, чего доброго, как ты это проделала со мной.
Жена фыркнула:
– А ты вспомни, куда довела боевого кота военная служба!
Муж посмотрел на нее и засмеялся:
– Да уж… Марс, иди ко мне, – он похлопал себя по колену, и кот с тяжеловесной грацией запрыгнул в кресло. Мурча, он несколько раз потерся лбом о руку хозяина. – Скажи-ка, Марс, разве ты виноват, что гоблины-матросы украли у доктора табельную валерьянку и методично тебя спаивали? Ничего удивительного, что ты пристрастился…
– Абсолютно ничего, – заметила жена ядовито.
– Помню, иду к себе на мостик, вдруг навстречу Марс движется шаткой походкой. А я ж не знал, что он конкретно подшофе… Взял его на ручки, Марсик, Марсик, что с тобой, хороший мой, и тут беднягу на меня как стошнит! Тут уж я понял, что надо спасать человека!
– А как ты явился весь чумазый под руку с пьяным вдрабадан котом! – Жена засмеялась, и ее красивое, немного суровое лицо словно озарилось светом. – А помнишь, сколько его еще потом колбасило?
– Я помню, что у нас как раз гостила твоя мама, ненавидевшая и кошек, и меня. Как она требовала, чтобы я унес Марса обратно на лодку? Странная ирония судьбы, насчет кота ты не уступила, а выкинуть меня ей в конце концов удалось тебя уговорить.
– Не начинай! Мама тут совершенно ни при чем, – жена резко встала и, подойдя к окну, раздернула занавеси. Валил такой густой снег, что едва можно было различить сопку с голыми верхушками деревьев. «Как бы завтра не отменили рейс», – подумала жена и не поняла, хочет она или боится этого. – Просто вся жизнь прошла в ожидании, Игорь. Целых двадцать лет… Я всегда была одна, так пусть хоть на старости лет у меня будет не только одиночество, но и свобода.
– Свобода это хорошо… А ты уже сходила в ЗАГС с решением суда?
Жена покачала головой:
– Нет, там уже на месте схожу. А ты?
– Только после вас. О, кстати! – Муж ободряюще похлопал кота по спинке, мол, не бойся, а кот стал перебирать передними лапами, топтаться на коленях Игоря, деловито и сосредоточенно урча. Казалось, он что-то объяснял, какие-то важные вещи, но муж с женой не могли понять его. – Если ты хочешь забрать Марса, ничего у тебя не получится! Его не посадят в самолет без справки от ветеринара…
– Есть такая.
– Блин, когда ты успела…
– А как я все остальное успевала? Воспитывать наших детей, ходить на родительские собрания, праздновать дни рождения и Новый год, заболевать и выздоравливать… Пока ты там сидел в своем бидоне. «А где ваш муж, Танечка?» – передразнила она кого-то. – «Он в бидоне!» – «Игорь, ты куда?» – «Я в бидон». Такое впечатление, что я была замужем за джинном, только жил он не в бутылке, а в бидоне, и никогда не выполнял моих желаний.
– Знаешь ли, дорогая…
– Стоп, ладно! Все решено-подписано, и скандалить нет никакого смысла. Осталось поделить кота. Мы взрослые люди и в первую очередь должны исходить из интересов Масечки…
– Марса.
– Ладно. Я буду о нем заботиться и кормить нормальной едой, а не сухим кормом… Кстати, я тебе наготовила там всего. Суп сварила на три дня и морозильник забила голубцами, котлетами, ну и много еще чего, сам увидишь. Не забывай только открывать, и недели две еще продержишься. Как говорится, свет ушедшей звезды все еще свет.
– Спасибо. Но кота ты не получишь все равно.
– Хорошо, допустим, он остается с тобой. А ты подумал, куда его денешь, когда пойдешь в автономку? С собой возьмешь? Но он уже слишком стар для подобных штучек.
Муж снова погладил кота, который теперь лежал в кресле рядом с ним, положив на бедро хозяина свою лобастую голову и передние лапы. Глаза его были закрыты, казалось, он сладко спит, нимало не интересуясь разговором.
– С другой стороны, что я спрашиваю! – фыркнула жена. – Наверное, не успею я приземлиться в Москве, как уже найдется дама, готовая побаловать нашего кота.
Муж отрицательно покачал головой и ничего не сказал.
– В общем, решено! Масик летит со мной! Я не отдам его на растерзание всяким лахудрам! Ты можешь тусоваться с кем там хочешь, а у кота психика тонкая.
Муж снова промолчал, только продолжал осторожно гладить спящего кота, примиряясь со скорой разлукой. Он немного полистал каналы в телевизоре, кажется, не слушая и не понимая ничего, и оставил какую-то футбольную программу, хотя к спорту всегда был равнодушен.
Стало смеркаться, и очень быстро совсем стемнело. Зажглись фонари, и падающие снежинки заискрились в их свете, а сопка совсем скрылась в низком ночном небе.
Жена сварила коту кусок минтая, и Марс стал есть, аккуратно, но жадно, так что миска постукивала по плиткам кухонного пола.
Быстро и красиво, как она умела, жена настрогала салат из помидоров, пожарила две котлеты и растолкла в пюре только что сваренную картошку.
– Иди ужинать, – сказала она сухо.
Супруги ели молча, думая о том, что это последняя совместная трапеза в их жизни. Завтра перед выходом в аэропорт они что-то поедят на ходу, но это будет совсем не то. Оба чувствовали, что вести себя надо как-то особенно, но не знали как.
Воцарилось неловкое молчание, но тут, покончив со своим минтаем, пришел Марс и вдруг прыгнул на обеденный стол. С тех пор, как избавился от пристрастия к валерьянке, кот не позволял себе подобного хулиганства.
Когда муж стал снимать его, кот зацепился когтем о скатерть и опрокинул миску с салатом.
Пришлось убирать, потом супруги стыдили кота, потом обсуждали, с чего вдруг он забыл о хороших манерах, и незаметно для себя закончили ужин, последнюю совместную трапезу.

С тех пор как они решили разводиться, Игорь спал в маленькой комнате, которую и комнатой-то назвать было нельзя, скорее сараем или подсобкой. Когда дети выросли и уехали учиться в Москву, кое-что из мебели раздали по знакомым, остался только узкий диван, на котором сейчас спал Игорь, и большой стенной шкаф. Жена держала тут гладильную доску, которую ленилась убирать и на которую он все время натыкался, пылесос и старый холодильник, набитый банками с вареньем. В свое время сын повесил над диваном большой плакат с любимой рок-группой, и теперь, ложась в постель, Игорь встречался с пронзительным взглядом довольно противного нечесаного мужика. Не то, что хотелось бы видеть на сон грядущий, но сын приделал постер так, что снять его можно было только вместе с куском стены.
– И тебе спокойной ночи, придурок, – сказал Игорь плакату и укрылся с головой.
Завтра все кончится, жена улетит навсегда, и ему придется начинать новую одинокую жизнь. Психовать сейчас нет никакого смысла, как и ловить последние часы, которые они проводят под одной крышей, но уже не вместе. Если что-то должно произойти, пусть происходит, и маяться бессонницей никакого смысла нет. Тем более ему завтра везти жену в аэропорт, а для этого нужна светлая голова.
В конце концов, он командир подводной лодки и умеет держать себя в руках!
Игорь только стал засыпать, как почувствовал, что жена трясет его за плечо.
– А? Что случилось? – Он рывком приподнялся, злорадно думая, как хорошо, что жена видит его спящим, а не страдающим от предчувствия скорой разлуки. – Что?
Она покачала головой, такая милая и родная в своем любимом фланелевом халате с розами.
– Ничего, Игорь, прости, что побеспокоила. Я просто подумала, что действительно надо оставить Масечку тебе.
– О!
– Да, я-то буду жить рядом с детьми, с мамой, с твоими родителями… А ты останешься совсем один. То есть не в этом смысле, что один, но всю нашу прошлую жизнь я забираю себе, получается так. А Масик тебя любит и своим положительным примером не даст тебе спиться.
– Будем надеяться.
– Я верю в него. Кроме того, он поможет тебе с выбором женщины…
– Танюша, я не собираюсь никаких женщин приводить в наш дом. Если Марс останется здесь, то на время автономки за ним присмотрит комендантша. Не волнуйся, ты быстрее найдешь себе нового мужа, чем я только на кого-нибудь посмотрю.
Жена покачала головой:
– Вот уж нет! Вырваться с одной каторги, чтобы сразу угодить в другую? Благодарю покорно. Если бы я хотела быть при мужике, то не стала бы с тобой разводиться.
Муж приподнял бровь, давая понять, что не слишком верит этой декларации. Жена была очень хорошенькая, теплая, родная, и он потянулся обнять ее.
– Нет! Мы так хорошо разводились, давай не будем ничего портить!
Она встала, собираясь уходить, но муж, сев в постели, удержал ее руку:
– Ты уверена, что хочешь оставить кота? Ты же так его любишь, и он тоже будет тосковать по тебе.
– Коты привязываются к месту, а не к людям…

Всю ночь дул сильный ветер, гудя и завывая, но к утру совершенно стих, и снегопад прекратился. В высоком небе не было ни облачка, только сияло высоко белое зимнее солнце.
Дорогу в аэропорт замело, Игорь вел машину медленно в колонне других, а жена сидела сзади и молча смотрела в окно, будто впитывая удивительную красоту мест, куда никогда больше не вернется.
За весь путь супруги не произнесли ни слова.
Игорь припарковался возле аэропорта, невысокого широкого здания со стеклянной башней-фонарем посередине.
В тесном зале, не слишком удачно перегороженном рядами скамеек, змеилась длинная очередь на регистрацию московского рейса.
– Что ж, спасибо, что подвез, – улыбнулась Таня. – Ты иди, Игорь, не жди меня.
Он покачал головой.
– Мне кажется, Марс понял, что ты уезжаешь насовсем, – сказал он, – никогда такого не было, чтобы он все утро терся об наши ноги и мурлыкал. Если бы ты его не покормила, можно было бы решить, что он так намекает, что хочет есть.
– Игорь, он никогда не трется об ноги, когда голодный. Если ему надо выпросить еду, то он наскакивает и обнимает за ногу лапами.
– Все-таки надо было отдать его тебе…
– Что уж теперь… Но ты обещай присылать мне фотки Масика, ладно?
Очередь двигалась, и когда перед Таней осталось три человека, Игорь обнял ее. Жена отстранилась с грустной улыбкой:
– Мы больше не обязаны целоваться.
Он снова обнял жену и, положив ладонь на ее темя, пригнул ее голову к себе на грудь. Так и стояли, пока не подошла очередь Татьяны.
Подавая девушке паспорт, Татьяна отвернулась от Игоря.
Он постоял, посмотрел, как она, не оглядываясь, идет на предполетный досмотр, и вышел из здания аэропорта.
Увидел знакомого капитана и стрельнул сигаретку, несмотря на то что не курил уже очень давно.
Было такое чувство, словно ему ввели новокаин перед тем, как удалить зуб. Десна онемела, и хоть ясно, что сейчас будет больно, а потом еще больнее, но изменить уже ничего нельзя.
В три глубокие затяжки покончив с сигаретой, он пошел к решетке, ограничивающей летное поле. На площадке рядами стояли самолеты, два огромных аэробуса, несколько маленьких машин местных авиалиний и вертолет с покосившимся винтом. За ними уходила вдаль взлетно-посадочная полоса, и казалось, она упирается прямо в белоснежную, словно сахарную, горную гряду, хотя Игорь знал, что горы гораздо дальше, чем кажется. По правую руку Игоря располагалась маленькая часовня, со стенами такими же белыми, как горный снег, а золотой купол ее сиял под лучами солнца, и Игорь подумал, как несправедливо, что сегодня выдался такой погожий денек.
Он приблизил лицо к прутьям решетки и напряг зрение, надеясь увидеть, как жена идет к самолету. Но солнце било в глаза, и нельзя было разобрать, какая из далеких фигурок принадлежит ей. Злой женский голос что-то выкрикивал по радио, но Игорь не слушал.
Ему надо было понять, как жить, когда никто не ждет.

– Игорь. – Жена подошла и нерешительно тронула его за локоть. – Хорошо, что ты еще не уехал.
– Ты как здесь…
– Я сбежала, так что скорее вези меня домой…
– А, да-да, поехали.
Они быстрым шагом двинулись к машине.
– Я просто подумала, – сказала жена, пока он заводил мотор, – что не могу оставить Масика на произвол судьбы. Не то чтобы я тебе не доверяла, но просто как я без него?
– Вот именно, – мрачно сказал Игорь, выруливая со стоянки.
Он крепко стиснул зубы и вздохнул облегченно, только когда миновали шлагбаум. Пока они на территории аэропорта, жену могут отобрать у него и посадить в самолет насильно, казалось ему.
– Он привык к определенному образу жизни, и я просто не имею права его этого лишать.
– Не имеешь. Господи, Танюха! Я так рад!
Теперь жена села рядом с ним, и Игорь с чувством сжал ее коленку.
На глаза навернулись слезы, но, наверное, это от того, что он долго простоял на морозе.
– Чемодан улетел, – заметила жена в пространство.
– Ну и ладно. Начнем все с чистого листа.
Жена улыбнулась:
– Ничего не изменится, Игорь. Никакого чистого листа нам никто не даст. Но мы можем не ставить точку посреди предложения.



Владимир Качан
Джульетта и неверный Ромео

У нас в доме жили собака Реми и кот Сёма. Реми была немецкой овчаркой с пугающей родословной, которая должна была вызывать по меньшей мере большое уважение. Порода незаменимая, как известно, во всех концлагерях, но это, знаете ли, как воспитать это грозное животное. Овчарка однажды серьезно заболела, да так, что потребовалась операция. Перед операцией собака старательно делала вид, что она абсолютно здорова, – совсем как некоторые люди, у которых перед кабинетом стоматолога неожиданно перестает болеть зуб. Реми вообще имела характер комнатной болонки: она была нежна, пуглива и ласкова. Многие собаки любят, как известно, целоваться, то есть по-собачьи – лизаться. Нашу в области поцелуев мог победить разве что Леонид Ильич Брежнев. Еще она очень любила воду – купаться и плавать, а еще мою жену Люду, которая чаще всех ее выводила гулять. Но все-таки на первом месте в любви у нее был… кот Сёма! Это была не просто любовь, а что-то вроде «не могу жить без»!
О Сёме нужно сказать особо. Первое время, когда он у нас появился, его долго принимали за кошечку, так как он был трехцветным. Все продолжалось до тех пор, пока у лежащей на кухне кошечки не обнаружилось кое-что! Она (как мы были уверены и потому звали Мусей) в тот день лежала на кухне, на диванчике, растопырив лапы. А между ними вдруг выступило то, чего у кошечки Муси не могло быть по определению. Жена повезла ее – или уже можно сказать его – в ветеринарную клинику, поскольку не могла в эту новую правду поверить.
Вся очередь ржала. Вы, говорят, чего без очереди? Жена отвечает: «Мы только на минуту. У нас ничего не болит. Нам только – определить пол!» Вот тут-то все и стали ржать, мол, да вы что? С ума спятили? Она же трехцветная!
Все оказались не правы!
Ветеринар долго не мог понять, в чем дело, пока не обнаружил у кота дефект: яички у него были не снаружи, а как-то запрятаны внутрь, за брюшину. Таким образом пол был установлен, и кот, который уже привык и отзывался на кличку Муся, был переименован в Сёму. Кстати, один приятель, пришедший к нам как-то в гости, еврей по национальности, заподозрил нас в антисемитизме. «Конечно, – сказал обидчиво, – Сёмой назвали! Кота! По-другому не могли!» Он считал, что кот Васька, начиная с басен Крылова, это нормально, а вот Сёма – это уже антисемитизм.
Ну ладно, Сёма и Сёма… А его половой дефект оказался привлекательнейшим свойством, когда мы его вывозили на дачу. Его и собаку Реми мы возили каждое лето на дачу. И они там вместе, значит, жили. Вот там-то пикантная особенность Сёмы и проявилась. Оказалось, что он из-за нее был… лишен репродуктивной функции! То есть котята от него не рождались. Вообще и никогда! И это очень полезное для дачной демографической системы свойство делало его желанным гостем на всех грядках округи, во всех дворах. Хозяева чуть ли не в очередь выстраивались, чтобы его скрестить со своими озабоченными кошками, потому что котят не принесут, и их, мол, топить уже не надо. И пристраивать куда-нибудь другим хозяевам. И поэтому кот исправно исполнял без всякого риска мужские обязанности.
Ну, не знаю, как насчет умственной энергии у Сёмы, но, во всяком случае, он был умен настолько, что котята от него не рождались, хотя кошки к нему тянулись всей душой и телом. Их любовные призывы, их страстный вой по ночам не смущали Сёму. Он был царственно невозмутим и доступен лишь избранным.
Однако вернемся к любви – к отношениям собаки и кота. Она, наша Реми, нежная овчарка, пугливое антилагерное существо, любила его совершенно невозможной любовью. Например, когда у нее родились щенки, ей было на них… не то чтобы наплевать, но они были для нее гораздо менее важны, чем любимец Сёма. Когда щенки в количестве семи штук вываливались из комнаты, которая в тот момент была для них определена у нас в квартире, топая своими толстыми ногами… А щенки немецкой овчарки, они очень хорошенькие… Они устремлялись в коридор, где делали лужи, а потом должны были найти мамку, чтобы припасть к ее кормящей груди. В это время Реми, игнорируя совершенно своих законных детей, по всей квартире искала Сёму, чтобы его вылизать, поздороваться, то есть пожелать ему доброго утра. А щенки, они – как-то так, между прочим… То есть они были абсолютно лишены материнской ласки.
Эта любовь, она выражалась во всем… Мы Сёму первое время наказывали, если он нагадит в коридоре… Он метил углы, он не был кастрированным котом, поэтому метил все подряд. Я его жестоко наказывал. Ну, как жестоко? Вышвыривал за дверь, а до этого тыкал лицом в испражнения и лужи и говорил: «Не надо!» – а потом показывал на унитаз и говорил: «Вот здесь, вот здесь!» А потом вышвыривал за дверь.
За дверью Сёма устраивал целый цирк. За дверью у него начиналась древнегреческая трагедия. Он принимался гулко, низким человеческим голосом орать. Орать, как… – я даже не знаю, с чем сравнить, – как роженица, таким голосом, что соседи иногда выбегали в коридор и спрашивали, кто мучает животное.
Реми все это видела, и вскоре при ней его уже нельзя было наказывать, потому что она за него заступалась, визжала – не могла перенести то, что Сёму вышвыривают за дверь. В один прекрасный день случилось вот что… Сёма сделал свои поганые дела, и Люда мне говорит: «Ты его накажи сейчас, вышвырни, после того как я поведу Реми гулять, чтобы она ничего не видела».
И вот смотрите, что получилось. Какие там собачьи команды? «Лежать», «Сидеть», «Апорт»… Она понимала речь! Услышав эту тираду о том, что ждет ее любимого, она заскулила, бросилась его искать, нашла, взяла за шиворот и стала прятать, запихивать под кровать, чтобы никто из нас его не нашел, чтобы не смогли наказать. И тем трагичнее для нее была история, которая потом случилась на даче.
Однажды, встав утром, Реми увидела на грядке чудовищную картину предательства Сёмы – его прелюбодейства с какой-то кошкой. Для Сёмы это был рутинный акт, но она такого никогда не видела. Она оцепенела и пошла на эту грядку. Даже не побежала гнать эту кошку легкого поведения. Она стала медленно приближаться к совокупляющейся паре. Кошка, увидев приближающуюся к ней немецкую овчарку, животное, с ее точки зрения, опасное, быстро, взвизгнув от страха, убежала в кусты. А Сёма остался лежать, как омерзительный, уверенный в себе самец, который считает свое предательство и свою измену закономерной и нормальной. Он продолжал лежать на грядке. Реми медленно подошла к нему и стукнула его лапой, но стукнула как-то вяло, словно говоря: «Ну что же ты, дрянь такая, сделал?» Вот так стукнула лапой и отошла, после чего Сёма встал и отошел в сторону, видимо заподозрив, что сделал гадость, которую ему, может быть, уже не простят. Реми так же спокойно вернулась в дом. После этого она не ела три дня. Только пила воду. Для нее это было что-то… не просто шок, а настоящая измена, которую она восприняла, как глубоко оскорбленная в своих чувствах женщина. И потом они вроде как помирились, но прежнего накала чувств между ними уже не было. Сёма подлизывался, как только мог. Он подходил к ней, терся об ее ногу, она вроде бы равнодушно смотрела на него, и уже никогда не было такого, чтобы она за ним бегала. Она отворачивалась, она ему не простила.
Но, как бывает у людей, у супружеских пар, которые не могут друг без друга и умирают один за другим, – так произошло и с Реми и Сёмой. Наши животные умерли от старости, а, слава богу, не от каких-то тяжелых болезней. Каждый из них прожил свой отмеренный срок. Но Сёма, надо сказать, был очень одиноким котом. Сын Глеб в это время уже вырос, так что бумажку коту уже никто не кидал. Сёма сам иногда игрался с чем-то: найдет какую-нибудь бумажку и катает по полу. А с ним никто не играл, никто им не занимался. В общем, он был одиноким котом и привык к тому, что если он никого не тревожит, оставляет всех в покое, то и с ним будет все хорошо. Поэтому поел и спать, поел и спать. Единственным развлечением для него была собака Реми, которая с ним еще как-то играла. Но после измены и это прекратилось. Сёма обрел уже полное, так сказать, одиночество.
Сначала умерла от старости собака. Они, наши животные, умирали по-своему. Реми умирала… Я в это время был на гастролях, а мне рассказали, что она умирала, лежа на полу в прихожей. И в последнюю свою минуту она вдруг ожила и лежа начала быстро-быстро сучить лапами, как будто побежала куда-то за мячиком или палкой, которую ей кинули на бульваре. Собаки, особенно молодые, очень любят бегать за палкой или за мячиком. И вот так она бежала, бежала, как будто в свой смертный час снова вернулась в свое детство и юность. Она бежала, бежала, бежала и затихла.
Вскоре и Сёма умер. Он умер как джентльмен. Было видно, что ему плохо. Он ходил, ходил, жалобно мяукал, а потом тихо ушел в угол, лег там, и мы даже не заметили того момента, как он ушел из жизни, потому что он лег в этот угол и затих. И только потом, утром, мы обнаружили, что его больше нет.
А дальше приехали спокойные люди, которые занимаются, как они сами говорят, утилизацией. Получили свои деньги, положили кота в пластиковый мешок так же, как раньше собаку, и увезли.
Вот такая история любви, которую я бы назвал «Джульетта и Ромео», а не наоборот, так как центральным персонажем в ней все-таки была Реми.



Улья Нова
Уроки маленьких птичек



1

Кот всегда возникает на тропинке ярко-рыжей вспышкой, будто из неоткуда. Сосредоточенно и осторожно крадется среди шапок травы, фиолетовых люпинов, горько-лиловых флоксов. Каждый раз это почти чудесно: поворачиваешь голову, выглядываешь в мутное оконце террасы и неожиданно – кот бежит к дому. Любуясь, как он грациозно пробирается сквозь темно-зеленую изгородь золотого шара или скользит в высокой влажной осоке возле ржавой калитки, я еще не догадываюсь, что начинаются мои уроки. Позже оказывается: это целый маленький цикл, несколько разрозненных, разметанных во времени уроков, которые с годами сложатся в науку.

Иногда кот приближается к дому по-особенному: поспешно, собранно, даже немного сурово. Пушное боа хвоста лисьими зигзагами мелькает мимо пня старой вишни. Научившись заранее распознавать эту его трусцу, прищуриваюсь и издали замечаю в зубах маленький темный клочок, будто вырванный в трамвайной давке пугливым воришкой, который теперь поскорее бежит в укрытие, спасается от погони. Деловито перебирая лапами, посуровев от сознания важности происходящего, кот не раз приносил с прогулки мышонка. Триумфально мелькнув во дворе, обозначив свою сегодняшнюю удачу, он сосредоточенно удалялся в какое-нибудь тихое тенистое место. И там с нежностью и любопытством развлекал себя живой игрушкой. На некоторое время выпускал мышонка из зубов, позволял ему панически пробираться в траве. Потом снова бойко улавливал когтистой лапой. Легонько прикусывал. Беззлобно потрепывал, добродушно истощал, все сильнее выбивая из несчастного дух и способность к сопротивлению. Наигравшись под старой антоновкой, насытившись своим торжеством, кот приносил бездыханную добычу бабушке, возлагал к ногам, в знак особой признательности, уважения и безграничной любви. Лягушками большими и малыми, которые обильно мелькали в траве после ливня, кот никогда не интересовался, скорее всего, считал их холодными и неувлекательными, непригодными для того, чтобы поймать, похвастаться и после вручить кому-нибудь особенному, в знак кошачьей приязни. За бабочками он охотился почти постоянно, неоднократно ловил их на террасе и в саду, сразу же поспешно и жадно поедал, считая этих беспечных существ чем-то вроде десерта, с которым не стоит особенно церемониться. Как оказалось, главной и существенной его добычей были маленькие птички.

В день первого урока кот сосредоточенно и даже слишком собранно спешит по тропинке к дому. Заранее, издали различаю в его сжатых зубах что-то живое. Приглядевшись, неожиданно проясняю: кот несет с охоты воробья. Пойманная птичка обжигает все внутри жалобной уязвимостью. Это отдаленно похоже на маленькую смерть, на нехорошее предчувствие, на строгое предупреждение. Нет времени хорошенько обдумать дальнейшие действия, некогда взвешивать правильность решений. Возмущенно, непримиримо выбегаю коту навстречу. Не особенно церемонясь, ловлю мучителя, хватаю его за мягкие лисьи бока и силой разжимаю челюсти. Сомнений быть не может, ведь правда и справедливость – на моей стороне. Я – безжалостный и непреклонный защитник, раздвинув маленькие зубастые тиски, вызволяю птичку из пасти. И вот воробей уже в руке, помятый, шалый, полуживой от испуга. Никак не ожидая подобной расправы, кот на всякий случай виновато пятится и растерянно прячется под листьями ириса. Отдышавшись, очухавшись, воскресший воробей отчаянно трепещется в кулаке, впивается мне в пальцы маленьким острым клювом. С безрассудством пичуги, которая борется за жизнь, воробей клюется и отчаянно извивается, намереваясь спастись и из этого переплета. Тогда, чувствуя себя немного фокусником, я разжимаю кулак, и воробей взмывает в небо. Стремительный, легкокрылый, спасенный. Улетает стрелой, несмотря на свои сегодняшние злоключения. Оставляет нас переживать итоги первого урока. Меня – в возмущении и торжестве справедливости. Кота – с растерянным чувством обиды и сознанием незаслуженного вторжения в его дела.
В то лето я не поддалась жалости, отказалась принимать правила кошачьего мира. Мне удалось вызволить из хватки жестоких зубов и колючих когтей двух воробьев, ошарашенную синицу, совсем крошечную малиновку, сотканную из пушинок и бойких порывистых движений. В то лето ожившие маленькие птички взмывали из моей разжатой ладони в свое ясное колокольчиковое небо, оставляя сердце встревоженным и окрыленным.

Ближе к осени все-таки удалось выследить то самое, сокровенное место, где кот охотится. В дальнем углу сада, за стеной гаража скрывался ржавый бак, куда обычно сбрасывали сорняки, свекольную ботву, скошенную траву. Возле садового бака всегда суетилась веселая стайка маленьких птичек. Увивались, ликовали, чирикали, выискивая среди сена и сухой травы зернышки, крошки, съедобные семена. Кот всегда подбирался к баку нехотя, без особенного интереса. Струился вдоль забора и растущих рядком рябин, алычи, вишневых деревьев. Некоторое время, старательно нагоняя на себя безразличный и ленивый вид, кот отлеживался среди канделябров сухого укропа. Издали внимательно высматривал птичий пир, вслушивался в неугомонный щебет. Перемещаясь из межи в межу грядок огородика, кот подбирался все ближе. Крался прерывисто, волочил по земле лисье боа хвоста. Двигался с задумчивыми остановками среди шапок травы и подорожника. Замирал, вытягивался среди свекольных вершков. Сидел смирно, с безразличием ко всему окружающему вылизывал лапу. Подобравшись вплотную к баку, становился совсем прозрачным. Слишком яркий на фоне травы, кот утихал, прижимался к земле. Не двигался, почти не дышал. И следил за каждым движением двух-трех синиц, танцующих свой птичий вальс над шапкой вчерашнего сена. Именно там, возле бака, совершалась тихая и неукротимая магия кошачьего прицела. Потом происходил безжалостный выпад, один-единственный, точный прыжок. И вот маленькая птичка уже трепыхалась, крепко сжатая челюстями, не знающими пощады. Пойманная, сдавленная, обездвиженная жертва. Все остальные пичуги, которым посчастливилось избежать беды, мигом испуганно срывались с места, скрывались в небе. И после таились на проводах, терялись в ветвях.

Заподозрив во мне непримиримого предателя, раз за разом отнимающего у него добычу, кот насторожился. Поймав птичку, он теперь все осторожнее приближался к дому, внимательно высматривал меня на террасе или в садовой качалке. Торопливо и собранно огибал террасу, все-таки обозначая момент своего триумфа, хвастаясь удачной охотой. Потом поскорее удалялся в безопасное место, за сарай, чтобы там продолжить ритуал безжалостной расправы, медленного и жестокого кошачьего развлечения с заветной игрушкой. Теперь он тоже заранее угадывал мое возмущение и отчаяние. Если же удавалось хитростью и силой вызволить очередную жертву из его пасти, растерянный и подавленный расправой кот исчезал до позднего вечера. Обиженно сторонился. Не шел на зов. Потом, при первой же возможности, как бы играя, он безжалостно впивался когтями мне в руку. И частенько среди ночи принимался раздирать обивку столетнего дачного дивана, с явным намерением разбудить меня, рассердить и расстроить.



2

В перемене между первым и вторым уроками дачный дом запирается на зиму. В московской квартире из ночи выныривают углы шкафов и черные караваи кресел. На полу рассыпаны лунные треугольники и вороньи тени. Дверь кладовки, как всегда, неожиданно поскрипывает и стонет – скорее всего, виноваты пронизывающие квартиру сквозняки. Говорят, до нас здесь жила самоварная барыня Катерина с худощавым, беспробудно пьющим Сергеичем. Жизнь не простила Сергеичу залитые за воротник одеколоны, выпитые залпом лосьоны и настойки целебных трав. Жизнь все пересчитала и учла с кропотливостью провинциального бухгалтера. Стоило Сергеичу свалиться и слечь, самоварная Катерина торжественно выставила его железную кровать в кладовку. Она сочла, что так правильно и справедливо. Она посчитала, что отдала пьянице достаточно лет и сил. Дура была, сгубила с ним всю молодость. Но теперь-то ее терпение закончилось. Замирая на кухне у окна, всматриваясь в снег, вьющийся вокруг фонарей, самоварная Катерина ждала лета и даже купила в надежде на долгожданный дом отдыха отрез крепдешина и ситец в цветочек – на сарафан, на платье. Теперь по вечерам она самозабвенно листала журналы с выкройками, будто высматривая себе новую жизнь, лучший ее фасон. Посеревший Сергеич с каждым днем все громче причитал в темной кладовке, где пахло мышами, мазью и солеными огурцами. Иногда, сорвавшись, Сергеич грубо требовал выпить. По ночам ругался и орал благим матом на весь подъезд. В дни его агонии самоварная Катерина уже успела привыкнуть к своему горю и научилась не отчаиваться. В последний день Сергеича она почти безотрывно смотрела в окно и мечтала о море. Соседка снизу нашептала, что от слез на лицо и на душу набрасывается старость: на лбу возникают морщины, щеки обвисают, губы теряют цвет. Но, главное, все чернеет внутри, и это проявляется во взгляде. В последние часы Сергеича Катерина не поддалась, не раскисла, сохранила лоб, щеки и губы свежими, не упустила из души игривого огонька. Говорят, она скоро разменяла эту квартиру и уехала за город, чтобы укрыться от жалящих воспоминаний. И через несколько лет снова вышла замуж, за почти непьющего автослесаря из Подмосковья. От нее в этом доме остался посеревший скрипучий паркет и безутешный призрак Сергеича, который иногда позвякивает в кухонном шкафу стаканами, а по ночам обиженно и упрямо скрипит дверью кладовки. Но все же, несмотря на дух прошлого, несмотря на затаенные по углам обиды, с некоторых пор в ночных комнатах этой старой квартиры безраздельно царит неторопливое присутствие кота. Его величавый сон происходит где-то поблизости. Повсюду ширится невесомое, пушное кошачье спокойствие. Как будто помещение защищает рыжий ангел, кроткий, но могущественный, одним лишь присутствием побеждающий страхи, скорби, обиженных призраков и разметанные по комнатам воспоминания.

Когда кот присутствует в темноте, ночные движения обретают неожиданную плавность и слитность. Ступаешь мягко, на цыпочках. Крадешься среди ночных теней медленно и ловко, опасаясь нечаянно потревожить священный кошачий покой и великую безмятежность, окутывающую квартиру теплом свежего хлеба и шерсти. Сама того не замечая, двигаюсь по темному коридору, тщательно выверяя шаги. Ступаю, почти не касаясь паркета. Становлюсь невесомой, гибкой и плавной – учусь ходить по-кошачьи. Потом, вдруг, за спиной возникает такое же мягкое, слитное, невесомое постукивание лап. С этого момента темнота отступает, да и ночи как таковой больше не существует. Нет затаенных в черноте неясных фигур, нет обиженного Сергеича-призрака. Ни затхлого духа лестницы, ни поскрипывания дверей и паркетин, ни тревожных гудков из подворотен. Только осторожное постукивание лап за спиной, в сумраке коридора. Только наше с котом дружное шествие на кухню. Вместе невесомой кошачьей поступью сквозь побежденную ночь и укрощенную темноту.



3

В начале второго урока кот таится на подоконнике, навострив уши, – присматривает за асфальтированной дорожкой, что разрезает по диагонали осенний парк. Вдруг его будто дергают оттуда, с улицы, за невидимую ниточку. В один какой-нибудь миг хрупкая текучая фигурка выстраивается в слитный, целенаправленный механизм. Замирает. Перестает дышать. Кот весь безотрывно устремляется за окно, сводится к единственной точке и вибрирует, и дрожит по направлению к ней. В черных росчерках березовых веток с восторгом и беспечностью барахтается воробей. Кот сливается с ним, будто соединенный уже не ниточкой, а неразрывной леской. Собранная, взбудораженная фигурка трясется от нетерпения охоты. Сияет рыжими лучиками взъерошенной шубы. Чуть скалится. Нервно подрагивает верхней губой, обнажая клыки. Но совсем скоро от невозможности прыжка, от несбыточности выпада и цепкого овладения птичкой, квартиру пронзает разочарованное бормотание. Это боль кошачьей безнадежности, это песня поражения. Это отчаянье зверя, запертого в московской двухкомнатной тесноте. Воробей, будто почувствовав на расстоянии жалобное бессилие зверя, торжествует свою сегодняшнюю неуязвимость. И вот маленькая птичка уже легко вспархивает, выпутавшись из черных березовых прядей. А мне остается вздох облегчения. И еще – скрываемая радость. Подарком для меня сегодня – этот беспечный миг крошечных крыльев мимо окна, в небо. Будто подпись о помиловании. Будто возможность спасения. И я сливаюсь с радостью маленькой птички, взмываю вместе с ней под облака поздней осени. Тайный кошачий предатель, сегодня я лечу с воробьем в его щебечущую легкокрылую вечность. Тем временем кот обиженно отворачивается от окна. Некоторое время растерянно сидит на подоконнике. Потом медленно и усердно вылизывает шубу. Тщательно расправляет свое меховое жабо. Укладывает каждую шерстинку на предназначенное ей место. Завершив сосредоточенное, слегка жеманное прихорашивание, он лениво растягивается вдоль горшков с каланхоэ и орхидеей. И через минуту уже спит, полностью отключившись от всего на свете, временно безразличный к выкрикам улицы и звяканью кухни.



4

На московской кухне тепло. И на кухне всегда все ясно. Про жизнь. Про будущее. И про любовь. А смерти на кухне нет. Вместо смерти здесь стойкое безвременье быта, окутанное запахами жареной картошки и сухого кошачьего корма. Посидишь за полночь за пустым столом, упиваясь кратковременным кухонным бессмертием. По привычке всмотришься в глубь черного окна на два-три других, освещающих ночь. Начнешь себе выдумывать были и небыли – кто там, почему не спит, почему освещает темноту запоздалому прохожему. Мы с котом в эти поздние часы – бессонные кухонные философы, странники в быту и еще немного заговорщики. Присматриваем друг за другом, помалкиваем хором, размышляем о своем.
Я сижу за столом и, пользуясь полуночной кухонной четкостью, задаю вопросы, ищу ответы, раздумываю о любви. C появлением в моей жизни кота и нередких случаев его летней охоты, все чаще предпочитаю понимать и объяснять любовь с помощью маленьких птичек. Ведь иногда в любви ты – кот, крадущийся в траве на утреннюю или вечернюю охоту. А бывает, что ты – синица, трепещущая вокруг куста крыжовника или винной ягоды. Иногда в любви ты охотишься, а иногда именно ты – чья-то желанная добыча, хрупкая жертва. Но вот вопрос, который всегда остается для меня неразрешимым: кто все-таки сильнее в любви, кто в ней могущественнее – тот, который охотится, или тот, кого предполагается поймать. Иногда на полуночной кухне мне кажется, что самое могущественное существо на свете – маленькая птичка, воплощенная хрупкость, трепещущая июльская беззаботность. Иногда мне кажется, что великая наука любви в конечном счете сводится к способности хоть раз в жизни стать маленькой птичкой, доверчивой и беззащитной, созданной для того, чтобы быть пойманной.
Кот восседает посреди кухни, прямехонько под лампой. Рассматривает линолеум, уважает мои размышления, почтительно выжидает момент. В такие минуты он очень старается выглядеть «вашей прекрасной и воспитанной кисой». Полуночный кухонный кот – всегда фокусник и даже немного маг. Он изо всех сил готовится к представлению, собирает свое кошачье обаяние и уже слегка сияет медовым, теплым светом. Наконец, подтянувшись, настроившись, кот с ударением заглядывает мне в глаза своими огромными золотисто-зелеными глазищами. Смотрит вопросительно, с нажимом. Ждет понимания. На всякий случай подбирается поближе к пустой миске. Исследует ее обреченно и жалобно. Светит мне прямо в душу золотисто-зеленым взором, которому слова не нужны, который все умеет донести молчанием. Чаще всего я прикидываюсь, будто не умею читать по-кошачьи. Тогда раздается нетерпеливое, тихое, требовательное: «ай». Бархатно-розовый нос тычет в пустую миску. Лапы нежно и настойчиво впиваются когтями в мое колено. Снова пристальный, вопросительный, выжидающий взгляд даже не в глаза – в сердце. Обычно я сварливо бормочу: «Нет. Еды не будет». И через некоторое время мы понуро удаляемся с кухни, как великие философы, прояснившие многое о будущем и о любви: я – чуть впереди, кот – неторопливо и разочарованно, следом за мной.



5

Третий урок и маленький экзамен случается летом на даче. Надеясь оказаться незамеченным, кот призрачно пробирается к дому. Светится карамельно-рыжим на фоне темных листьев смородины и зарослей золотого шара. Он не пришел вечером на призывные настойчивые крики. Под утро не воспользовался приоткрытой форточкой. Его не было всю ночь, несмотря на грозу. Теперь он невесомо подбирается крыльцу. Как всегда, деловито, поспешно, со скромностью выполнившего свой долг, кот несет что-то домой после ночной охоты. Когда он минует пень вишни, когда он ярко-рыжее пятно на фоне синей стены террасы, различаю в стиснутых зубах птичку. Кот сразу улавливает внимание, без особенного доверия следит за каждым моим движением. Ждет, что будет дальше. Испытывает. Проверяет мою преданность. Но это не мешает ему быть в самом центре своего мира, в главном моменте своего лета, торжествовать охоту, смиренно радоваться добыче. К третьему уроку мы уже достаточно знакомы, прожили вместе несколько лет, я прекрасно понимаю его торжество, чувствую его сияющий восторг. И отлично распознаю недоверчивое ожидание моих дальнейших действий, которое легко может превратиться в обиду и даже в кратковременную ненависть. Я должна поступить правильно. Должна сдать свой маленький экзамен преданности. Именно поэтому поскорее снимаю фартук и вешаю его на спинку скрипучего дачного стула. Вытираю руки вафельным полотенцем, что висит рядом с умывальником и кувшином. Не смотреть на кота. Не различать, кто стал его сегодняшней добычей: воробей, синица, чиж, малиновка. Не думать о том, как маленькая птичка не сумела разглядеть затаившегося в траве охотника. Не горевать о том, как пичуга слишком доверилась кажущейся утренней прозрачности, поддалась ликованию середины июля и была поймана одним точным, метким прыжком. Сегодня я молчу. Отвожу глаза. Медленно ухожу от крыльца. Все быстрее шагаю мимо флоксов и золотых шаров, кустов смородины, синих горделивых аконитов, колокольчиков, тигровых лилий. И вот уже бегу, прочь от дома, мимо зарослей малины, мимо дробницы, кустов крыжовника, облепихи, черемухи. Мой выбор сделан. Я врываюсь в сад, где все сверкает после ночного ливня, где редкие ледяные капли осыпаются с яблонь. Солнце просвечивает насквозь каждый лист, искристо, сочно. Сад дребезжит трелями, щебетом, пиликаньем. Все вокруг ширится жизнью, прохладой ветвей, нарастающим жаром, ароматом пыльцы. Устраиваюсь по-турецки на мокрой траве лужайки, возле гаража. Жду довольно долго, спиной к дому. Всматриваюсь в каждый листочек клевера – нет ли среди них заветного, с четырьмя лепестками, потому что счастья всегда мало, и счастья всегда не хватает. Время моего бегства сплетается из запахов мокрой травы, глины, бензина газонокосилок, липовой пыльцы, сена, тины. Чуть зажимаю уши, чтобы не думать, как кот торжествует свою живую игрушку. Чтобы не представлять, как он нежно и безжалостно играет с птичкой в траве под старой антоновкой. Выждав минут пятнадцать, поднимаюсь с земли, отряхиваю джинсы от травинок. И медленно возвращаюсь к дому. Кот лениво возлежит на боку, вытянувшись вдоль ступеней крыльца. Все позади. Сегодняшняя добыча отпразднована, заиграна, растерзана, останки спрятаны где-то за домом. Драма этого дня миновала. Природа умиротворенна и спокойна, как будто ничего особенного не произошло. Природа всегда продолжается, невозмутимо, бесстрастно, не содрогаясь по мелочам, не печалясь из-за маленького несчастья. И только во мне – судорога стыда. Ведь сегодня я предатель птиц и совсем немного неожиданный кошачий сообщник. Ведь сегодня я – преступник и предатель. Но как часто мы – тайные сообщники тех, кого любим. Тайные предатели во имя любви. А кот лежит на боку, умиротворенно и торжественно дремлет, продолжая улавливать звуки и ароматы с кухни. И украдкой все же следит за мной сквозь щелочки золотисто-зеленых пристальных глаз.



6

Каждое утро в далеком северном городе я сосредоточенно помешиваю кофе в турке. С любопытством и нетерпением всматриваюсь в кофейную черноту, как будто она может разъяснить что-нибудь о будущем. Но кофе всегда упрямо молчит или тихо шумит, начиная закипать. Вдруг за спиной отчетливо слышится кошачье приветствие. Как всегда – тихое, нежное, но при этом пронзительное до мурашек. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. В эту самую секунду, улучив момент, кофе выкипает, безжалостно изливаясь пеной вокруг конфорки. А я всматриваюсь туда, в глубь комнаты. Где никого нет. Где только пустота и прохлада. В растерянности, будто обернувшись в прошлое, пытаясь уловить узор своей прежней жизни. Как все, кто не выдержал, как всякий, кто обернулся и вглядывается назад, каждое утро в далеком северном городе я на несколько мгновений каменею. Быть камнем больно. Быть камнем холодно. Быть камнем одиноко. А там, за спиной, ветер врывается на кухню, и дверь спальни издает тот самый вкрадчивый и немного требовательный звук кошачьего приветствия, дразня и изо дня в день заставляя меня оборачиваться. Комнаты пусты. Кот остался в Москве с бабушкой, дамой своего сердца. Почти каждый день в далеком северном городе ухватываю боковым зрением рыжее боа хвоста на балконе аптеки, замечаю пушистое лисье пламя в арке особняка. Отчетливо вижу уголком глаза карамельно-медовое жабо на карнизе деревянного дома со ставнями. Вздрагиваю. Оборачиваюсь. Всматриваюсь в пустоту.

Сегодня с утра на карнизах окон соседнего дома трепещется суетливая синица, предчувствующая скорые холода. Кот сейчас тоже замер бы у окна, почти прижавшись носом к стеклу. Рыже-медовые «лучики» его шерсти были бы растрепаны в разные стороны, будто маленькое домашнее сияние. Синица совершает сотню мелких судорожных движений, перелетает с карниза на карниз. Между мной и котом в этот момент простирается лоскутное одеяло, я чувствую кожей холод этого расстояния, его всепобеждающую тишь: множество пустынных заснеженных полей, деревенек, лесов, болот, маленьких городов. Между мной и котом – часы стылых сосновых сумерек, а потом еще часы розового морозного восхода. И речной туман. И тишина оврагов. И рев шоссе. Синица что-то выклевывает из трещины в оконной раме, исследует провисшую, временно бесполезную сетку от комаров. Безотрывно слежу за маленькой птичкой. Секунда-другая и, несмотря на расстояние, у нас с котом на двоих – одно стремительное, безжалостное и игривое кошачье сердце. Оно панически бьется, воодушевленное охотой, разогретое жизнью. Будто учуяв этот отчаянный и неукротимый ритм, синица срывается с карниза и исчезает в звенящем морозцем голубом небе.
Накидываю куртку, поправляю шапку. Вдруг кажется, что у моего отражения в зеркале вертикальные кошачьи значки. Не может быть, конечно, выдумки, сказки. Или все же было, случилось на самом деле, на одно-единственное мгновение? Ведь мы всегда чуть-чуть превращаемся в тех, кого любим. Незаметно, сами того не желая, начинаем видеть их глазами, чувствовать их сердцем. И я спускаюсь по лестнице плавно и медленно, осторожной кошачьей поступью. Усвоив и выстрадав уроки маленьких птичек, мои жестокие и нежные уроки любви.




Татьяна Веденская
Кошка, которая искала рай

Как известно, родиться кошкой – большая удача. Ведь кошки рождаются для счастья, и только для него. А уж если ты – дымчато-серая персидская кошка, это означает, что ты выиграла джекпот.
Так что у нее не было никаких проблем с уверенностью в себе. Да и могут ли они быть у существа, которое появилось на свет прямо так, лежа на темно-бордовой бархатной подушке. Ее родители были уважаемыми котами, широко известными в узких кошачьих кругах, премированными за красоту и обожаемыми за редкий ум. Расчесанная мягким гребнем, она лежала рядом с матерью, играя лапкой с теплым солнечным лучом. Она родилась с пониманием того, что несет в этот мир красоту и гармонию. Она уже была счастлива, но знала, что впереди ее ждет что-то еще лучшее.

Не прошло и пары месяцев, как это лучшее случилось, и пришла Она, та, без которой кошачья жизнь не имеет смысла. За ней пришла покупательница.

– Господи, какая прелесть! – Ее голос звучал как музыка. Слова тоже были правильные, корректные, так что котенок потянулся, показал свое пушистое, дымчато-серое тельце, а затем ткнулся плоской мордашкой прямо в ладонь девушке.
– Юля, эта прелесть стоит как «Жигули»! – второй голос понравился ей меньше. Да, куда меньше. Низкий, грудной, с явно заметными нотками возмущения и недовольства. Как, скажите на милость, этот человек собирается восхищаться своей кошкой с таким-то голосом?!
– Ты «Жигули» видел? А теперь посмотри на эту милашку!
– И где у нее карбюратор? – хмыкнул мужчина. Котенок мяукнул и отвернулся.
– Смотри, она тебя боится! – возмутилась та, другая, с нежным сопрано, и потянула к котенку руки.
– Чистокровный перс, – вкрадчивое контральто владелицы клуба было обращено к мужчине. Мужчинам же всегда нужно знать, что они отдают свои деньги за что-то стоящее. – У нас только медалисты. Вы глаза ее видели? А окрас?
– Юля, но почему мы не можем взять простого кота? У метро их по рублю продают за десяток, – бросил мужчина и посмотрел прямо на котенка, в его желтые, змеиные глаза.

Определенно, мужчина котенку не нравился.

– Посмотрите, какой она вырастет! – продолжала ворковать хозяйка с контральто. В ее руках устроилась кошкина мать и уютно заурчала. Шерсть у матери была светлее, утренняя туманная дымка.
– Да у нее столько шерсти, что ты замотаешься ее расчесывать, – покачал головой мужчина. – Из кошачьей шерсти делают пояса от радикулита?
И мужчина усмехнулся.
– Гарик! – взвизгнула Юля. – Прекрати немедленно. Я все буду делать сама, тебе вообще не придется к ней прикасаться.
– Вы, кажется, не совсем понимаете, что именно тут вам предлагают, – нахмурилась хозяйка кошачьего клуба. – Этот котенок в будущем будет приносить доход, если только вы правильно о ней позаботитесь. Чистейшая кровь. Можно разводить котят. Выставки, опять же…
– Разводить котят! – расхохотался мужчина. – И на что?
– Ты, Гарик, свинья, – обиделась покупательница.
– Ну, Юльчик, сама подумай! Штука баксов! Очуметь.
– Вот и чумей тогда сам, – девушка, кажется, решила обижаться. Да, подумала хозяйка, это умно. Раз уж этого неандертальца удалось дотащить до салона, осталось совсем немного дожать. Покупательница Юля явно представляла себя, лежащей на шелковых простынях рядом со своей Илоной.

Илона. Так покупательница назвала свою кошку. А если быть точной, ее полное имя было Илона Шера Принцесса Ари. Так и записали в ее родословной, которую вместе с огромным числом других вещей, коробочек и пакетиков положили в машину. Вовсе не в «Жигули».

Кошка была, в принципе, довольна выбором. Хозяйка казалась неплохой – красивая, ухоженная. С длинными темными волосами, которые блестели на солнце. По утрам Юля проводила долгие часы у зеркала, рисуя что-то на своем лице. Она разговаривала с котенком, кормила его, играла с меховой мышью на веревочке.

Она показывала свою кошку подругам. Те ахали, восхищались и завидовали. Мужчина продолжал разочаровывать.

– Кто этой кошаре по морде-то заехал, что ее так приплюснуло? – спрашивал он каждый раз, когда приходил домой слегка подвыпившим. А такое происходило не так уж редко.
– Не обижай мне Илону! – возмущалась хозяйка.
– Ты бы ее лучше вычесала еще, а то вон колтуны на животе, – мотал головой мужчина. – Илошадь!
– У меня не было времени. И вообще, я записалась на курсы по визажу! – возмущалась Юля. – У меня талант.
– Морды малевать? – Мужчина не одобрял нового увлечения своей женщины, а кошка одобряла его еще меньше. С тех пор, как она попала в двухкомнатную квартиру своих хозяев, она все ждала, когда же они обеспечат ее жизнью, достойной ее высокого рода. Но подруги уже не ахали, когда Илона проходила мимо них с грацией королевы Англии. А Юля, хозяйка, была больше заинтересована тем, как выглядят ее брови и ресницы, чем тем, чтобы лишний раз погладить свою кошку.

Все это мало походило на рай. Ходить из угла в угол стандартной двухкомнатной квартиры – разве ради этого она была рождена? И разве может любовь проходить так быстро?
Хозяин задерживался на работе, а потом приходил веселым и пьяным. Он брал Илону на руки, под передние лапы, зарывал пальцы в ее длинной дымчатой шерсти и смотрел в ее бездонные змеиные глаза, пока та не начинала мяукать.
Кто так обращается с кошками?
– Где тебя черти носили? – кричала Юля. – Ты отключил телефон? Я звонила тебе миллион раз.
– А ты не думаешь, дорогая, что я именно поэтому и отключил телефон?
– Где ты был?
– А где ты была вчера?
– Я ездила на показ, делала макияж моделям. Я работала с Викой Моргун, известной моделью!
– А как поживает этот, на шарнирах? – Они кричали и кричали. Этот на шарнирах – был фотограф из школы красоты, где училась хозяйка. Юля говорила, что между нею и этим на шарнирах ничего не было, и хозяин верил ей. Но Илона знала, что это неправда. Кошки все знают, потому что никому и в голову не приходит скрывать от кошек собственные грехи.
Этот на шарнирах приезжал в их стандартную двухкомнатную квартиру, когда хозяин был на работе. Юля громко смеялась, размахивала руками и говорила о том, что хозяин ее совсем не понимает.
Потом кошка впервые налила на кровать.
– Ах ты, тварь! – кричал хозяин, хотя если бы он знал, почему кошка так поступила с их семейным ложем, он кричал бы не на нее. Хозяин взял свою кошку за шкирку, поднял ее высоко и посмотрел в глаза. – Что ж ты творишь-то, а? Утоплю!
Илона не стала держать на него обиду. Юля поменяла простыни и застирала матрас. Илона села на край кровати и долго смотрела на Юлину спину. Она снова красилась, чтобы пойти на курсы.
Затем хозяин уехал. Это называлось командировкой, и кошке эта штука совсем не понравилась. Хозяин уехал надолго, и все это время какие-то неизвестные люди приходили, бросали в коридоре свою вонючую обувь, пачкали посуду, включали громкую музыку.
Приходили старые подруги и новые друзья. Приходил этот на шарнирах, которого так не любил хозяин. Илона стала ненавидеть его больше других – из чувства солидарности. Она находила его ботинки и «делала» в них, используя свое главное оружие в борьбе за семейное счастье вверенной ей пары.
Однажды хозяйка была настолько беспечна и занята своими шумными, глупыми гостями, что Илоне удалось выскользнуть из квартиры. Перед нею открылась свобода.
Возможности буквально ошеломили. Отовсюду тянулись запахи, которых кошка раньше не знала, странное ощущение вседозволенности опьяняло, и страх щекотал где-то между лопаток. В лифте пахло невкусно, тухлыми бычками и грязными сапогами. На улице было холодно – зима.
Илона никогда не была на улице. Она даже не представляла, что улица – это реальная штука, а не картонная декорация, чтобы было на что смотреть сквозь слегка запыленное окно пятого этажа.
Интересно, как быстро Она заметит, что ее кошки нет? Будет ли переживать?
Хозяин уехал, чтобы заработать много-много денег, потому что только тогда Юля обещала ему подумать о ребенке. Хотя о чем тут думать! Они еще своей кошке не обеспечили достойного существования. Пустоголовая хозяйка вообще потеряла собственную кошку!
Две недели любви пролетели как один миг. Их дом был большим, многоподъездным, и где-то там, глубоко внизу под домом, тянулся бесконечный подвал со всем, что только нужно вырвавшейся на свободу, немного скучающей и напуганной кошке.
Теплые трубы, кое-где подтекающие на грязный пол. Укромные уголки, где влюбленные коты могут уединиться. Задний двор магазина, где всегда можно найти что поесть – и еще одного кота, так же подходящего для любви, как и первый.

У кошек все устроено по-другому. Они не любят друг друга, они просто бесконечно преданы самой идее любви. Кажется, кто-то из человечьих писателей прознал об этом и что-то даже написал.
Илона так и не поняла, что потерялась, пока хозяин ее не нашел двумя неделями позже в своем же собственном подвале.
– Господи, девочка моя, я думала, ты погибла! – рыдала Юля, когда хозяин, матерясь, вытащил их кошку – грязную и вонючую – из проема подвальной двери. Он приманил ее колбасой и обещаниями. К тому же по какой-то странной причине Илона была рада видеть хозяина снова.
– Вымой ты ее хоть. От нее тухлой рыбой воняет. Тоже мне, породистая кошка! – фыркнул хозяин, запирая за собой дверь. Илона позволила Юле искупать себя, высушить густую дымчатую шерсть, выстричь все колтуны и обрезать отросшие когти.
– Валенок ты, а не кошка! – смеялся хозяин, глядя на то, сколько лишней шерсти накопилось за время его отсутствия. Затем Илону завернули в одеяло и оставили в покое, вылизывать свое мокрое тельце.
– Ты дома! Ты хоть понимаешь, как ты напугала меня? – спрашивала Юля, лежа рядом с кошкой на кровати. – Я ведь тебя люблю!
– Да я была-то недалеко! – хотела сказать Илона. – Что-то я не помню, чтобы ты бегала по подвалу в поисках меня. Максимум – в «Инстаграме» новость разместила, да?
– Никогда, никогда так больше не делай! – потребовала Юля, но кошка только отвернулась.
Кошка отряхнулась, хотя была настолько чиста, что даже странно после этих двух сумасшедших недель. Забавно, насколько счастливой может быть элитная персидская кошка в подвале многоквартирного дома.

Жизнь потекла своим чередом. Хозяин работал, хозяйка обижалась и наводила красоту. Кошка скучала у окна и чувствовала что-то новое, неведомое и прекрасное. Словно лапами ходишь по облакам. Она помнила, как ходила лапами по небу еще до своего рождения. Кошке нравилось чувствовать небо подушечками лапок.
– Мать ее, Юлька, ты что, не видела, что она с котятами? – кричал хозяин.
– Гарик, а я-то тут при чем?
– Ты вообще-то должна была следить за Илошадью! Ты хоть помнишь, что ты говорила, когда заставила меня ее купить? Худшая тысяча баксов, когда-либо потраченная мной!
– Не смей валить все на меня! Ты тоже был там и принимал это решение! – возражала Юля. Кошка фыркнула и вышла из комнаты. Она прекрасно помнила, что хозяин ее совсем не хотел, а Юля, наоборот, хотела. Однако теперь она видела, что за хозяйским нехотением стояло больше, чем за Юлиным показным обожанием.
– Что нам делать? – спросила Юля, помрачнев. – Мы не можем их оставить.
– И речи быть не может. Я не старая дева, чтобы заиметь сорок кошек. И вообще, почему она не стерилизована!
– С другой стороны, говорят же, что любая кошка должна родить хоть раз.
– И что ты предлагаешь? – сузил глаза хозяин. Для кошки это все было только бла, бла, бла. Она не понимала ни слова и нимало не волновалась. Подумаешь, пустые глупые разговоры людей.
Пойду лучше молока попью.
– Ты должен будешь их утопить, – пробормотала Юля, когда кошка вышла из комнаты.
– Мы можем их раздать! – глухим голосом прошептал хозяин.
– Гарик, не будь ты как девчонка. Так все делают. Ты хоть представляешь, где ее носило? С кем она там… там… это делала?! Они будут страшные, беспородные. Никто их не возьмет.
– Нет, нет. Так не пойдет, – покачал головой хозяин.
– Потом ты уже не решишься. Так и останешься с кучей страшных котов, – она сказала, как отрезала. Хозяин смотрел ей вслед и думал о том, как можно было так вляпаться и влюбиться в эту женщину. И что в другом, более справедливом мире, она сама была бы этой самой кошкой.

В ту ночь небо раскололось пополам, и если кошка когда-то думала, что смерть – это самое страшное, что случается с живыми существами в этом мире, то теперь она знала – это не так. Двадцатипятилитровое алюминиевое ведро и совершенно пьяный хозяин – вот что самое страшное.
Кошка бегала по квартире и кричала в голос. Как только кончились роды, Юля уехала к маме, и они с хозяином остались в тихой квартире вдвоем.
– Ты понимаешь, Илошадь, мне уже тридцать лет, – говорил хозяин, глядя на кошку мутным пьяным взглядом. – Мне не нужно это, понимаешь? Мне нужна семья, ребенок. А это – какой-то ад кромешный. Нет, ты просто животное, чего ты понимаешь. Хотя нет. Это я – животное. Юлька – животное. А ты просто кошундра.
Кошундра ничего понимала. И слезы, которые текли из глаз хозяина, ее тоже касались только как еле слышное эхо. Она бегала, хватала котят, утаскивала их из обувной коробки и прятала далеко под кровать. Потом хозяин уснул на полу в прихожей. В руках у него была пустая бутылка из-под «Охотничьей».
Кошка лежала и вылизывала единственного оставшегося котенка.
– А этот? – скривилась Юля утром, увидев оставшегося в живых, клокастого, трехцветного котенка. – Какого черта ты его оставил. Страшненький какой.
– Иди в задницу, Юля, – пробормотал хозяин и ушел на балкон курить. Кошка не обращала на них никакого внимания. Единственный котенок занимал все ее мысли, и она хотела только одного – как можно тщательнее вылизать его.
Через несколько недель Юля ушла от хозяина к маме. Кошка и котенок пришли спать к хозяину на кровать, хотя кошке и не нравился запах спиртного.
Юля и раньше уходила от хозяина к маме, что бы это ни означало на самом деле. Обычно, когда она уходила, она делала это громко. Она кричала, заламывала руки и много говорила о том, что хозяин ее не понимает, не ценит и не желает ей счастья. И что она ПРОСТО БОЛЬШЕ НЕ МОЖЕТ.
Затем хозяин начинал пить так, что дом превращался в психбольницу.
Он ждал ее возвращения, и кошка ждала тоже. В конце концов, она была Юлиной кошкой. И какой бы Юля ни была, Илона хранила ей преданность и никогда не «делала» в ее обувь. В этот раз хозяин закрыл дверь и сел в прихожей, долго молчал и почесывал кошку за ухом. Кошка мурлыкала и терлась о его руку, потому что человек никогда не может угадать правильного места, где нужно почесать.
Все время приходится подлаживаться.
– Ну вот, опять мы остались с тобой вдвоем, – пробормотал хозяин и ушел на работу. К вечеру он пришел домой трезвым. И следующим вечером тоже. И еще два месяца подряд он приходил домой трезвым и усталым, смотрел телевизор, стирал вещи в маленькой стиральной машине на кухне. Илона любила смотреть на то, как работает эта странная штука. Белье подлетало и опускалось, подлетало и опускалось. Подлетало и опускалось.
– Что? Да, котенок. Нет, не породистый. Просто обычный. Нет, никаких денег не надо. Еще даю мешок корма. Конечно, приезжайте! – Хозяин говорил громко, связь была плохой. Кошка стояла рядом и прислушивалась. Хозяин повесил трубку, наклонился, поднял кошку на руки и покачал головой.
– Все, Илошадь. Прощайся с Чебургеной. Забирают! – вздохнул хозяин. – Странно, прямо так сразу и забирают. С первого объявления. Можно было бы всех… Впрочем, ладно. Идите-ка, я вам пожрать дам!
Кошка хорошо знала слово «пожрать». Вот со словом «забирают» знакома была несколько хуже. Оказалось, что это означает – опять чужие люди в доме, какие-то сомнительные молодые люди, улыбающиеся и держащиеся за руки. Глупости какие. Хозяева для ее котеночка? И не ждите, что я поверю вашим обещаниям.
Я уже слышала обещания, и где они все? Рассыпались, как пыль. Нет! Уберите от него руки!

– Не волнуйся, киса! Как ее зовут?
– Илона, – хмуро ответил хозяин.
– Не волнуйся, Илона. Мы позаботимся о нем, – сказала девушка и протянула руку. Кошка на всякий случай оцарапала ее и ушла. Что поделаешь! Она была бессильна. Где оно, пресловутое кошкино счастье? Хозяйка не возвращалась, а хозяин, похоже, даже перестал из-за этого переживать. Он приходил, уходил, кормил – обильно и вкусно – или вовсе забывал об этом и даже не наливал воды. Тогда приходилось пить то, что было в раковине. Бр-р!

Однажды хозяин пришел домой не один. Еще до того, как в двери повернулся ключ, Илона почувствовала неладное. Незнакомые запахи, неправильные звуки. Чей-то женский голос. И хозяйский, веселый, полный игривости и черт его знает чего еще.
– Где-то тут у меня кошечка. Голодная! Надо ее покормить!
– Надо же, действительно кошка! – Женщина засмеялась. Смех у нее был звонкий, как звонок колокольчика на школьной линейке во дворе дома. – Я-то думала, это только предлог!
– Вы что, как бы я посмел?
Кошка и женщина стояли друг напротив друга и смотрели друг другу в глаза. Илонины желтые, змеиные, сузились. Что эта женщина делает здесь? Старая связь, преданность хозяйке Юле, проснулась в сердце, и Илона скосила глаза на бежевые босоножки женщины. Открытые, кожаные. Непросто это будет – наделать в них.
Ну да ничего, и не с таким справлялись.
– Привет, кошка! – Женщина присела на корточки и погладила Илону по голове. Та стойко терпела – только ради хозяина. Может быть, ему просто скучно? Может быть, он хочет скрасить вечерок? Что ж, это простительно. Он же мужчина, в конце концов. Разве может она осуждать. Хотя… вот то, как блестят его глаза, когда он смотрит на эту… новую… Это она осуждает, определенно и однозначно. Как он собирается смотреть в глаза Юле, когда та вернется?
– Да! Алло! Мне плохо тебя слышно? Ты в Москве? – Хозяин кричал в трубку, стоя босыми ногами на новом кафеле. Кошка ненавидела ремонт, ненавидела новую женщину и просто не могла взять в толк, почему Юля никак не вмешается и не выкинет отсюда самозванку, рядом с которой лицо хозяина сияет таким неправильным светом.
Да если так пойдет, она никогда отсюда не уйдет, эта новая!
– Юля, мне нужно тебе кое-что сказать! – крикнул хозяин, отталкивая Илону ногой. Но она вывернулась и зашла с другой стороны. Уж больно хорошее слово – Юля. – Нет, Юля, это невозможно.
Невозможно – плохое слово.
– Да потому что! И говорить не о чем, Юля. Ничего не так! – Хозяин кричал. – Я знаю, что это, Юля. Ты просто заскучала и решила, что от мамы тебе слишком далеко до центра. Нет. Юля, послушай меня.
Почему он говорит с хозяйкой таким холодным голосом?
– Маша беременна. Мы поженились, Юля. Нет, я не шучу. Нет, это не из-за ребенка. Я ее люблю, Юля. Я, знаешь… Я хотел узнать, не заберешь ли ты Илошадь? Она не очень-то приняла Машу. Вся в тебя. Нет, я не издеваюсь. В конце концов, это твоя кошка. Она льет нам на кровать, всегда на Машину половину. Исцарапала Маше сумку. Нет, Юля, мы справляемся. Но у нас будет ребенок. И это твоя кошка…
Хозяин замолчал, и Илона тоже, и даже вытянулась в трубу, так захотелось ей услышать ответ. Но хозяин только стоял и молчал. Затем он швырнул трубку и повернулся к этой чертовой беременной Маше. Лицо его было бледным.
– Она отказалась, да? – спросила Маша. Хозяин кивнул. Илона стояла тут же, под ногами, и не могла поверить ни своим ушам, ни усам, ни глазам, ни даже шестому чувству. Юля, ее хозяйка, отказалась от нее. Она оставила ее.
– Да уж. Сказала, ей сейчас это будет некстати – кошка в доме.
– Ничего, – улыбнулась Маша. – Переживем. Будем закрывать ее на кухне, чтобы не лила на кровать.
– А если она нальет в кровать ребенку?
– Илошадь, что нам с тобой делать? – спросил хозяин, присаживаясь на корточках рядом с кошкой. Персидская принцесса чистых кровей, желтоглазое серое облако, грациозно переступающее через погремушки, носочки и чепчики, кошка, которая никому не нужна.
Все как-то смирились, стерпелись и перестали мучить друг друга. Илона демонстративно отворачивалась, когда Маша накладывала корм в ее миску, но потом все же ела. Она терпеть не могла Машу, но еще меньше – Машиного ребенка. Крикливый, ни минуты покоя. Хозяин обожает дочь так, что становится в самом деле обидно.
Разве может кто-то быть лучше кошки?

– Илошадь, мы едем в деревню! – радостно сообщил хозяин, запихивая визжащую и царапающуюся кошку в дорожную клетку. – Тебе понравится.
– И нам понравится! – улыбалась Маша, строя рожицы их полугодовалой дочке. Илона еще разок попробовала вырваться на свободу, а затем фыркнула и забилась в угол. Подождите у меня. Только дайте срок. Уж вы у меня поспите на чистых простынях. Уж вы умоетесь…
– Ты не проверишь, как там кошка сзади? Не блюет? – спросил хозяин, когда машина подпрыгнула на очередной кочке. Илона сонно приоткрыла глаза и увидела Машины – заботливые, беспокойные. В принципе, ничего плохого в этой Маше не было, за исключением того, что она была не Юля.
– Спит твоя кошка, не беспокойся! – заверила Маша хозяина.

Через несколько часов машина остановилась около сдвоенного деревянного дома с двумя крылечками. Когда-то это был один дом, но затем бабка с дедом померли от старости, и сыновья, решив не продавать, сделали второй вход, поделили дом на две половинки и зажили двумя семьями. Маша была дочерью одного из этих братьев и теперь привезла свою семью сюда отдыхать.
Это было неприемлемо, непристойно. Ее, чистокровную персидскую принцессу, – и в деревню, где воду набирают из колодца? Где надо убегать от странных созданий с грубыми голосами – собак? Где печку топят дровами?
– Чего, правда, и родословная есть? – с удивлением и с каким-то даже почтением спросила Машина мама. – А посмотреть можно?
– Да мы ее в городе оставили. Можем привезти потом, – пожал плечами хозяин.
– Привезите, – кивнула женщина, вытерла руки фартуком и склонилась к кошке. – Красивая какая. Как же она тут у нас? Тут таких отродясь не было. Морда-то какая плоская. А глазищи!
– Мам, ты только двери в спальни закрывай. Она может на кровать налить! – предупредила Маша, а Илона на это только повела хвостом и вышла в сени.

Это было странно и непривычно – море запахов и звуков. Шуршащие листья на деревьях, зеленая сочная трава, ароматные ягоды, холодная вода луж. К вечеру кошка обошла уже все вокруг дома в радиусе пятисот метров. Она успела уже поругаться с местным цепным псом. Тот был возмущен и обижен, потому что кошка быстро смекнула, какую роль в жизни пса играет цепь. После чего Илона взобралась на забор и принялась умываться, поглядывая сверху на изнывающего от ненависти Полкана. Кошка обследовала местный сарай, наткнулась на вилы и от неожиданности дернулась в сторону, опрокинула их. Нашла запасы картошки, но не сочла их интересными.

Ближе к вечеру кошка совсем уже собралась было искать уголок в этом плебейском месте, где она могла бы вздремнуть, как вдруг… она увидела ее. Серую полевую мышь, притаившуюся под крыльцом.
Кошка не могла сказать, что именно произошло и что такое ударило ей в голову. Какое-то помутнение разума, или, может, кто-то порчу навел. Но только Илона изогнулась и пошла так тихо, как никогда раньше. Она замерла за кустами, не глядя – чувствуя перемещения маленькой серой полевой мыши. Кажется, мышь только вышла из подвала с зерном и хотела перебежать по двору до близлежащего поля.
Наивная.
В три прыжка кошка нагнала мышь, и сильные челюсти сомкнулись на мышкином горле.
– Надо ж, да она у вас – мышелов! – всплеснула руками мама, вышедшая на крыльцо, чтобы выплеснуть таз с водой. – Машка, смотри! Маш, ты должна нам ее тут оставить. У нас мышей – полно!
– Мам, ты серьезно? – замерла Маша. Хозяин тоже слышал и обернулся, боясь, что все это окажется только пустыми словами.
– Машка, ты с ума сошла?! Породистая, красивая! Да мне вся деревня завидовать будет. Родословная есть! И мышей ловит. Не кошка – мечта.
Илона развернулась, внутренне совершенно согласная с каждым вышесказанным словом. А мышей ловить – это было у нее в крови, и она поняла это, как только увидела одну. Что ж… может быть, эта женщина не так уж и плоха, раз так хорошо разбирается в настоящих кошках.
– Мама, ну, конечно! Мы и за еду ее будем платить. И приезжать будем, проведывать! – радостно захлопала в ладоши Маша. На том и порешили.
Навестили они свою деревню потом только где-то через полгода, и дальше так и приезжали. Хозяин каждый раз привозил что-то вкусное из города, а затем брал Илону на руки и смотрел в ее змеиные глаза и качал головой:
– Это ж надо, Илошадь, мы-то думали! А ты оказалась простой деревенской кошкой! – смеялся он, а Машина мама отгоняла его от своей великолепной кошечки. Илона к тому времени отъелась, округлилась и лоснилась от сытой счастливой жизни. Машина мама, как увидела родословную Илоны Шеры Принцессы Ари, схватилась за голову, поехала в город к знакомой кошатнице, а вернулась уже с книгой о том, как правильно ухаживать за персидскими кошками. Она клала ее с собой спать, мыла теплой водой, несмотря на все возражения кошки. Она покупала ей на рынке свежий творог и печенку. Машина мама вычесывала ее специальной щеткой каждый вечер, отчего шерсть становилась шелковой.
Хотя Илона была против всего этого, она позволяла своей новой хозяйке делать все это. Потому что на что не пойдешь ради хозяйки. Но если б ее воля… как-то так получилось, что ловить мышей, дразнить Полкана и шляться по чужим дворам, путаться с котами – это и было настоящее кошачье счастье. По крайней мере, таким его видела сама кошка. И вот что странно!
Ни разу за последующие пятнадцать лет кошка не «наделала» ни в один ботинок. Потому что незачем было. Хотя, когда приезжали эти – городские, – надо бы, надо бы… Ну, да ладно. Пусть отдыхают после своих пробок, детей еще своих сюда понатащили. Ох уж эти городские. Никакого от них проку. Только траву примяли своими колесами. На них и «наделаю».



Галия Мавлютова
Здесь и вправду живет кот?

Ненавижу коммунальные квартиры. Ненавижу. Все плохое в моей жизни произошло из-за них. Кстати, их было всего две. Одна – моя. Вторая – его. Так мы и жили несколько лет: он в своей коммуналке, а я в своей. Наши пути часто пересекались, он приходил ко мне, а я к нему. А так чтобы сойтись, нет, не случилось. Раньше я думала, что не случилось из-за кота, проживавшего на его территории. Или это он проживал на территории кота? Не разобраться. Говорят, время лечит, все расставляет по своим местам. Ничего оно не лечит и не расставляет. И раны со временем не зарастают. Так, затягиваются пленкой, а чуть тронь, и сразу все вспоминается. Вся боль наружу вылезает.
Он один жил, один. Так говорил всем. А в действительности жил с котом. Ему больше никто не нужен был. Он и кот. Два дурака. Еще бы кто убрал за ними и накормил. Тогда ведь кошачьих кормов в магазинах и лавках не продавали. Котов и кошек кормили чем придется. Домашние животные питались с хозяйского стола.
Кота звали Леопольд. Модное имя, из мультика. «Выходи, Леопольд, подлый трус!» – неслось из квартир. Я ненавидела кота и коммуналку, а его любила. Любила больше жизни. Больше себя. Больше будущего. Любила ни за что. Просто любила. Какая жалость! Разве можно так безоглядно любить другого человека? Можно. Отчего ж нельзя? Молодая женщина обязана любить мужчину – иначе она и не женщина вовсе. Так я думала в те годы. А было мне тридцать лет. Прекрасный возраст. Душа необъятна, а тело свежее и горячее. Можно бегать по морозу полураздетой, и все равно жарко. А какие у нас с ним были ночи! Никому не снились такие ночи. Мы улетали далеко и высоко – туда, где нет даже космонавтов. В заоблачные дали, за вселенную, за дальние дали, пересекая границы космоса. В небесном блаженстве забывали о себе и других.
И только кот напоминал о себе мерзким мяуканьем в самый неподходящий момент. Гадкое чувство. Приходилось вставать и готовить еду; это материальное и плотское на корню подрубало мои романтические устремления. Готовила на троих, самое непритязательное: мясо с картошкой, салат и морс. Кот, урча, пожирал огромные куски мяса, а я, глядя на него с тоской, думала, где бы добыть несколько килограмм вырезки. С продуктами в стране в то время было напряженно. До талонов еще не дошло, но магазинные полки не ломились от изобилия. Впереди маячила перестройка. Общество раздирали социальные противоречия. А нам было все равно. Мы любили и не хотели ничего знать.
Наш роман длился уже продолжительное время. Я прибегала, взволнованная и беспокойная, уставшая за три дня от разлуки. Он принимал мои ласки с некоторой ленцой: мол, так и должно быть. Мужчину должны любить, а он лишь принимает знаки внимания. Я не обращала внимания на издержки мужского самолюбия. Главное, он меня любит.
Время стремительно бежало, а у нас ничего не двигалось с места. Упоительные ночи сменялись отвратительными днями. Жизнь перестала быть жизнью. Она превратилась в ожидание ночи.
Мы оставались в том же положении: он, я и кот Леопольд. Наглое животное открыто презирало меня, постоянно подчеркивая собственное превосходство. А я не спорила – не драться же с Леопольдом? Он чувствовал себя хозяином дома и положения, а я оставалась приходящей кухаркой и уборщицей. Кроме кота, коммуналку населяли другие животные, но в человеческом обличье. Они стеной стояли на кухне, пока я готовила ужин для моих хозяев. Чего я только не наслушалась! Страшно вспомнить, стыдно повторить, но моя любовь была сильнее. Что мне коммунальные страсти по сравнению с орбитальными перемещениями во времени и пространстве. Как только наступала ночь, мой любимый принадлежал мне по законному праву любви и природы.
Ох, если бы не Леопольд! Память услужливо подсовывает самые окаянные его проделки, больно царапающие душу. Однажды он укусил меня за ногу, я вскочила, раскричалась, любимому пришлось успокаивать. И делал он это с юмором – так, что я долго смеялась над собой и Леопольдом. Соседки, подслушивающие под дверью, заходились от любопытства: дескать, что там у них происходит? Но мы перелистывали страницу и шли дальше нехоженой тропинкой нашей любви. Впрочем, я не простила Леопольду его безумной выходки и перестала пичкать его отборным мясом. Кот обозлился и объявил мне войну. Вел он себя странно: открытый бой не предлагал, впрочем, и за ноги больше не кусал, не фыркал – вообще вел себя как английский лорд. Особенно в присутствии собственника помещения. И не придраться, не нажаловаться. Когда я подходила к нему, Леопольд пятился и исчезал – лишь мелькал хвост трубой. Изводил другим: садился напротив меня и смотрел человеческим взглядом, уничтожающим и проникающим, как лезвие ножа. Мне становилось не по себе, я пыталась заговорить, но ничего не помогало. Кот был холоден и безжалостен.
Как обычно бывает в любовных историях, когда возлюбленный не спешит определить статус близкой женщины, страсть начинает колобродить и зашкаливать. То же самое случилось и у нас. Мы искали причину непонимания в себе, каждый пытался вытянуть наружу недостатки другого, и чем больше мучений мы доставляли друг другу, тем неистовее становились наши отношения. А кот сладострастно за нами наблюдал. Позже он показал свой характер, но каким-то неестественным образом – совершенно пошлым и неудобным.
Еще в начале моего романа я выяснила, что коту три года, он беспороден, подарен на день рождения и беспощадно кастрирован во избежание грядущих неприятностей в виде многочисленного потомства. Ветеринар свой в доску, за здоровьем животного следит, так что кот здоров, в полном порядке и по сему проживет еще много лет.
– На наш век хватит! – веско произнес Вячеслав, поглаживая густую шерстку Леопольда.
Кот притих под его руками, но его круглые от злости глазки, не останавливаясь, следили за каждым моим движением.
– Злой он, этот твой Леопольд, – сказала я, избегая кошачьего взгляда.
И за что он меня так ненавидит? С другой стороны, я тоже не подарок. Не люблю кошачий мир. Чужой он мне. Собаки куда ближе: вот их я понимаю, умею читать собачьи мысли, иногда с ними разговариваю, и у нас получается довольно мирный диалог. А эти самодовольные твари мне непонятны: у них всегда на уме что-то свое, принадлежащее только им, у них и в мыслях нет места простому человеку, коим являюсь я. Так я думала, глядя, как Вячеслав ласкает домашнее животное, забыв, что я сижу рядом и изнемогаю от обрушившейся на меня любви. Лично мне нет дела до разных котов и кошек – я хочу обладать этим мужчиной, и он должен принадлежать мне одной. При чем здесь Леопольд?
Вячеслав улыбнулся, видимо прочитав эти сумбурные мысли и, сняв с колен кота, притянул к себе меня. И я мигом забыла о том, что терзало меня последние три дня. Исчезли ревность и недоверие, словно не было разлуки, и мы вовсе не расставались, а наши тела были всегда едины. Да. Любовь – это полное единение. Тела влюбленных становятся общим организмом. До сих пор не могу разгадать эту загадку. Почему именно он? Отчего его тело стало частью моего? И что помешало нам оставаться единым целым? Мысль упирается в воспоминание о несчастном животном, но чуть глубже проникаешь сквозь прошедшие десятилетия и понимаешь, что не такое уж оно несчастное, а очень даже коварное и мстительное.

… – Что будет с нами?
– Ничего. Мы есть. И это хорошо.
Ему-то хорошо. А мне каково крутиться на кухне с этими жабами? Они гремят кастрюлями и тыкают мне в спину: мол, приходящая и гулящая, а ему хоть бы хны. Хорошо ему.
Я натолкнулась на ненавидящий взгляд кота. Леопольд словно почувствовал, что мы на взводе, и приперся из своего угла. Уселся на стуле и смотрит мне в глаза. Тоже жаба, точно такая же, как те, на кухне.
– Я не хочу быть приходящей женщиной, мне неуютно.
– Ты не приходящая. Ты – моя женщина! Тебе этого мало?
– Мало! Мало! Я не хочу жить в коммуналке. Я не хочу толкаться на общей кухне, где есть график уборки мест общего пользования. Не хочу! Слышишь?
– Не психуй. Успокойся. Хочешь, я сам буду убирать?
– Ох!
И снова кошачий взгляд. Что, мол, съела? Мерзкое животное.
После первой попытки упорядочить наши отношения я решила поменять тактику. Пусть все идет своим чередом. Когда-нибудь наши дела образуются. Мы объединимся и пойдем по жизненной дороге вместе, рука об руку, глаза в глаза, кошелек в кошелек.
Денег катастрофически не хватало. Нужно было что-то делать, но новая тактика не позволяла принимать стратегические решения, и я изворачивалась, придумывая разные хитрости, чтобы обмануть нужду. Мы были молоды и полны сил, и любые преграды казались мелкими и ничтожными по сравнению с нашей великой любовью.

Много было преград. Много. Всего и не вспомнишь. Какие-то мелочи, бытовые неурядицы. Разговоры – пустые, ежедневные, заурядные…
– Почему ты живешь в коммуналке?
– Я родился и вырос в коммуналке. Мне нравится. Люди, общение, отношения. Тебя раздражают соседи?
– Очень! Какие-то они любопытные, во все влезают, повсюду суют носы, иногда мне кажется, что, если я отвернусь, они подсыплют чего-нибудь в кастрюлю.
– Не подсыплют. У нас такого еще не было.
– Так будет! Давай обменяем наши комнаты на квартиру. Будем жить по-человечески.
– Далась тебе эта квартира! Спи, солнышко! Спи, моя ненаглядная.
Ненаглядная! Моя! С юмором у любимого все в порядке. Не соскучишься.
Я поняла, нужно научиться быть терпеливой. И я терпела. Решила подружиться с котом. Подлизывалась к нему, подсовывала вкусненькие кусочки со стола, пыталась погладить. Леопольд не убегал, не фыркал, не кусался, лениво принимая мои дары и ласки. И я утратила бдительность. Как-то утром, собираясь на работу, обнаружила на рукаве джемпера пятно, склизкое и вонючее. В районе подмышки. Леопольд сидел рядом и наблюдал.
– Ах ты, скотина! – вырвалось у меня. – Ты же, гад, кастрированный!
Взмахнув пышным хвостом, кот не спеша сполз со стула и удалился походкой Клинта Иствуда. Животное просто корчилось от презрения ко мне.
– Ладно-ладно, лишь бы колготки не рвал, – прошептала я, застирывая рукав под раковиной.
Вячеславу я не рассказала об инциденте. Поделишься с ним, а после насмешек не оберешься. Леопольд понял, чем меня можно достать. Он не гадил, не писал, не рвал колготки, ни одной затяжки на чулках не позволил себе сделать – просто выливал определенное количество мужской чести мне на одежду. В самых неожиданных местах. Я находила пятна мужской гордости в туфлях, на ночной сорочке, джемперах и пиджаках. Приходилось прятать одежду повыше и подальше, но он повсюду находил мои запахи и гадил-гадил-гадил. Я ругала его тихим шепотом, один раз пыталась огреть его газетой, водила поганой мордой по загаженным местам – ничего не помогало. Леопольд изливал свою страсть в извращенной форме, а поделиться и рассказать про его пакости Вячеславу я почему-то не могла. Стыдно было. Стыдно. Очень. Наконец степень раздражения достигла предела. Я плакала везде, где меня заставали слезы, но втихомолку. И бомба разорвалась. Последней каплей моего терпения, разумеется, оказалась отвратительная выходка кота Леопольда. Он слил свое недоразвитое семя в новую сумочку, добытую мною в боях в результате длительного стояния в огромной очереди в Гостином Дворе.
– Слава, я так не могу больше!
– Как так?
– А вот так! Не могу и все. Плохо мне.
– Плохо со мной?
– Да нет, ты не понял. С тобой мне хорошо. Я не могу оставаться в этом непонятном положении. Не жена, не вдова, не невеста…
– Ты для меня все! И жена, и вдова, и невеста. Ты – моя планета!
– Брось придуриваться! Давай что-нибудь предпримем: соорудим обмен, зарегистрируемся, родим ребенка?
– Не сейчас, не сейчас. Потом. Когда-нибудь.
– Почему потом? Я не хочу когда-нибудь! Мне плохо без тебя!
– Ты со мной. Ты не одна. Я всегда с тобой.
Одно и то же. Одно и то же. Пустые разговоры. Дрянная коммуналка. Мерзкий кот. Проклятое безденежье. Я завыла от одиночества. Я была вместе с Вячеславом: моя голова покоилась на его плече, моя рука лежала в его руке, и я была одна, как одинокая звезда в пустом и мрачном мирозданье. Все бесполезно. Я не смогу разбудить его. Не смогу. Мне не дано. Он останется сам в себе, одинокий и счастливый своим одиночеством. Я приходящее приложение к его одинокому счастью. Такое состояние может длиться целую вечность. Мне не перетерпеть его. Я умру от ожидания.

Есть минуты, когда любому человеку хочется куда-нибудь уехать. И я уехала. Не так далеко, как хотелось бы, но думалось, прибалтийский городок встретит меня морской свежестью и взбодрит развинченные нервы. Встретил, но не взбодрил. Я еще больше устала. Разлука далась трудно, каждую минуту хотелось броситься за отъезжающим поездом. Но все проходит. Настало время уезжать. Слава встретил меня на вокзале, легко подхватил чемодан и направился к машине.
– Постой! Не спеши…
– Да?
Он что-то почувствовал. Повернулся, посмотрел мне в глаза. Потемнел лицом. Все понял.
– Отвези меня домой!
– Но мы же едем домой, – он пытался играть в непонимание.
– Нет, ко мне домой! Я больше не вернусь к тебе.
Слава привез меня в мою коммуналку. Поставил чемодан в коридоре и ушел, сохраняя нечеловеческое самообладание.
Потом было много всего. Мы еще встречались, ссорились, выясняли отношения, вновь расходились, но я больше никогда не переступила порог леопольдовского дома. Кот оказался сильнее человека. Он растоптал мою любовь. Через много лет я встретила Славу, постаревшего, хмурого, одинокого.
– Как твой кот?
– А-а, его больше нет. Представляешь, он прожил девятнадцать лет!
– Да что ты!
Я пыталась вытащить из себя хотя бы крохотный остаток прошлого чувства к этому человеку. Ничего не осталось. Ни капельки. На донышке пусто. Все выжжено дотла. Вячеславу удалось высушить море.
– Да, в последние годы его парализовало, у него отнялись ноги, отказали почки, – продолжал сетовать Вячеслав.
А я поймала себя на мысли, что Слава употребляет термины, больше подходящие для описания последних дней человека, а не животного.
– Как же ты без него? Нового завел?
– Что ты! – испугался Слава. – Коты живут по восемнадцать-двадцать лет. Меня не хватит на нового.
Меня колбасило. Здорово колбасило. Мало того, что чуть жизнь мне не сломал, так он еще меня сказками про кота дразнит. Хочет разжалобить. Не выйдет! На сей раз буду умнее.
– Так ты будешь обязан ему жить, сколько он пожелает. Напрасно ты не хочешь повторить кота Леопольда.
Вячеслав с ужасом посмотрел на меня. Наверное, я казалась ему чудовищем, тем самым, которым пугают старых и малых.
И еще прошли годы. Я стала забывать про свою любовь, изредка, впрочем, в голове мелькал неясный образ Вячеслава – странного, одинокого рыцаря, до ужаса боящегося жизни и связанных с нею житейских ситуаций. Иногда думалось: вот отчего полюбила именно его, такого странного и одинокого, а потом смеялась над собой. Да разве ж любовь спрашивает? Кого захотела, того и полюбила. А почему да зачем, да как же это, кто же ответит на эти вопросы? Что было, с тем и жить надо. Судьба такая.
Потом все затянуло ряской беспамятства – это время так прошло. Новые впечатления, яркая жизнь, бурные эмоции вконец затмили прошлое. Ничего увлекательного в нем не было. Узкие коридоры, смазанные пятна лиц соседей, вялые блики юного чувства. Все сгинуло в пропасть безвременья. Вячеслав остался жить в памяти как явное недоразумение. Ошибка молодости. Смешной грех, над которым можно от души потешаться. Да хоть бы сама с собой. Сиди и смейся, как в жизни угораздило вляпаться.
И если что осталось от той истории светлого и непорочного, так это страсть не до конца оскопленного Леопольда. Бедное животное! Оно изводилось, ревновало, любило и страдало по-настоящему – как должен был любить и страдать любящий мужчина. Природа посмеялась над нами, отрезав кусок страсти у людей и бросив его коту, ни в чем не повинному животному, прямо в кошачью миску. На месте Вячеслава оказался кот. Трагедия медленно поворачивается спиной, но не превращается в комедию – она приобретает образ печали, светлой и легкой, какой и была моя молодость. Такая же печальная и легкая, как пушинка. Калейдоскоп чувств застывает на мгновение, и в ярких стеклышках оживают воспоминания. Они больше не кажутся смешными и искалеченными – в каждом живет грусть, но они искрятся и играют, как звезды на предрассветном небе. Я по-прежнему люблю собак и никогда не стану дружить с котами, но я помню и знаю, как может изливаться страстью обычное домашнее животное из разряда дворовых кошек.
Вячеслав по-прежнему живет один, одинокий и счастливый в своем одиночестве. Он грустит по Леопольду, не понимая, почему судьба разлучила его с верным другом, ведь они были с котом единым целым.



Елена Арсеньева
Про котенка Тишу

Тиша ходил по земле, высоко поднимал лапки и мяукал, недовольно поглядывая на Верочку.
Ему было холодно, он не понимал, почему должен мерзнуть. Дома было так тепло, так хорошо, а тут – брр! Но хозяйка сказала, что надо гулять, что нельзя все время сидеть дома! Вот Тиша и гулял, хотя это ему совершенно не нравилось.
– По-моему, он замерз, – сказала Катя, Верочкина подруга. – Земля холодная.
Верочка посмотрела на Тишу. Она его обожала. Тиша ее тоже обожал. Конечно, наверное, ему холодно, он же маленький такой, ну совсем малехонький. Ему только два месяца. Мама и Верочка пошли в гости к знакомым, и там Верочка увидела маленьких котят. Они родились у хозяйкиной кошки. И Тиша (то есть тогда он еще не знал, что он Тиша, думал, он просто котенок) с Верочкой как посмотрели друг на дружку, так Тиша к ней бросился, подпрыгнул, повис на штанине и замяукал, как бы заявляя: «Это моя хозяйка!» – и Верочка сказала:
– Ты мой хороший! Мы тебя возьмем домой! Ты моя радость! Ты будешь жить у меня!
Мама очень удивилась, она вроде бы и не хотела котенка брать, но Верочка так просила, даже плакала. И Тиша мяукал жалобно, он по-своему, по-кошачьи, как бы умолял: «Возьмите меня! Я хочу быть вашим! Я хочу быть Верочкиным!»
В общем, вдвоем они маму упросили. И Тишу взяли домой, и началась для него и для Верочки счастливая жизнь. Тиша сразу понял, где стоит его тазик с кошачьим песочком, и не пакостил в комнатах, мебель не драл, на шкафы не прыгал. Он катался по квартире, вцепившись в Верочкины джинсы, он спал у нее на голове, он ел только то, что давала ему Верочка.
Но в последнее время он как-то плохо ел, и Вера подумала, что это, скорей всего, от недостатка свежего воздуха. У нее у самой был плохой аппетит, мама знай переживала, что она мало гуляет. А бабушка ворчала: «Плохо ешь! Ветром унесет, если будешь так плохо есть!» И она подумала: «А Тиша-то вообще никогда не гуляет! Какой же у него может быть аппетит? Того и гляди похудеет, его ветром унесет!»
И вот сегодня, когда пришла Катя, ее одноклассница, соседка и подружка, взбрело Верочке в голову непременно с котенком погулять. Тиша вроде бы ничего не имел против. Но как только вышли во двор, сразу стало ясно, что это плохая затея. Лапки у Тиши мерзли, он дрожал и недовольно оглядывался на Верочку. Но вдруг он перестал оглядываться, насторожился и куда-то быстро-быстро побежал, поджимая лапки.
Девочки поглядели – и засмеялись, потому что Тиша бежал на лужайку. Да-да! Совсем рядом был люк канализации, от которого поднимался парок. Там всегда, даже в морозы, подтаивал снег, а сейчас все-таки была весна, вот земля и отогрелась так, что даже травка проклюнулась. И Тиша ее учуял, и побежал к ней, и начал прыгать, как козленок, и кусать траву, и трепать ее лапками…
– Он хочет пастись! – сказала Катя.
– Он хочет витамины! – сказала Верочка, которую мама вечно пичкала витаминами, чтобы не так часто болела. – Вот мы его летом на дачу заберем, там этих витаминов в траве!.. А сейчас пока тут пускай пасется.
Ну вот, Тиша пасся, а девочки на него смотрели. Потом они немножко озябли стоять на одном месте. Но Тиша уходить не хотел. Грыз травинки, царапал землю лапками…
– Может, домой пойдем? – сказала Катя. – Надоело тут стоять.
– Пусть еще немножко погуляет, – решила Верочка. – Ну еще минуточек десять. А мы пошли на качели?
Качели недавно отремонтировали. Всю зиму они болтались на одном тросе, перекошенные и облезлые, а сейчас качалку поменяли, подвесили накрепко, покрасили – раскачивайся как хочешь, хоть до неба! Верочке давно хотелось покачаться, но мама не разрешала, говорила, что краска к куртке и джинсам прилипнет. Но с тех пор уже неделя прошла, вчера Верочка видела, как большие девочки из третьего подъезда качались, и их куртки и джинсы не запачкались. Значит, и им с Катькой можно. А Тиша пускай пока пасется.
Они качнулись всего только разика два или три, когда мимо прошел тот дядька. Он был какой-то весь толстый и коричневый, как медведь. Это все, что Верочка о нем запомнила: его широченную коричневую куртку. Ну, прошел и прошел, а когда проходил мимо канализационного люка, наклонился, потом выпрямился – и дальше направился. Верочка думала, что у него, может, шнурок развязался, вот он и наклонился, чтобы его завязать.
Но потом… потом, когда им с Катей надоело качаться и они вернулись за Тишей, и не нашли его, и долго бегали вокруг, и звали, и Верочка крепилась-крепилась, а потом начала плакать от страха и горя… вот тогда она поняла: дядька коричневый наклонялся не для того, чтобы шнурки завязать. Он наклонился, чтобы Тишу забрать. И забрал, и утащил куда-то к себе.
А куда это – к себе? Вроде бы он шел к соседнему дому, серому зданию, в котором молочный магазин. А вот в какой подъезд зашел, этого Верочка не заметила.
И где теперь искать коричневого дядьку, где теперь Тишу искать, она не знала.
Тиша пропал…

* * *
Верочкину маму звали Светой. Света работала маникюршей в парикмахерской «Фэмили». В этот день она была на работе, и у нее сидела клиентка – писательница Елена Арсеньева.
Писательница ходила к Свете делать маникюр очень давно, они хорошо знали друг друга и любили поболтать. Елена рассказывала Свете про своих внучек, Сонечку и Анечку, которые жили во Франции, в городе Париже, и в это время в кармане Светиного халата зазвонил телефон.
– Извините, – сказала Света и поднесла трубку к уху. – Алло? Верочка? Ты плачешь? Что случилось?
Ее лицо стало таким испуганным, что Елена Арсеньева тоже испугалась. Еще больше она испугалась, когда услышала доносившиеся из трубки бессвязные выкрики Верочки и ее громкие рыдания.
– Верочка, – наконец сказала Света, – подожди, я тебе перезвоню через десять минут. Подожди, я закончу работу и попытаюсь отпроситься с работы. Не плачь! Подожди! Я сейчас!
Она положила трубку, сконфуженно сказала:
– Извините! – начала делать маникюр, но тотчас порезала писательнице палец.
– Ой! – воскликнула та, вздрогнув.
– Извините! – снова сказала Света. И немедленно порезала другой палец.
– Ой! – вновь воскликнула Елена. – Что случилось? Ведь что-то случилось, да?
– Случилось! – всхлипнула Света, которая уже не могла сдержать свое горе и начала безудержно лить слезы. – У нас котенок пропал.
И она рассказала Елене про все, что произошло с Верочкой и Тишей.
– Главное дело, – рыдала Света, – дочка этого котеночка так любила, так любила! Он спал у нее на голове, представляете? Он у нее на штанах ездил! Верочка из школы бабушке звонила, чтобы спросить, как Тиша покушал и где он днем спал – в кресле или на диване! И где его теперь искать?! Да мы его никогда не найдем!
А писательница Елена Арсеньева, надо вам сказать, была не простая писательница. И писала не простые романы, а детективные. Так их называют в России, а во Франции их называют криминальными. Это книжки про расследование преступлений. Она написала этих романов так много, что и сама стала немножко сыщиком. Не совсем таким хитроумным, как Шерлок Холмс, но все-таки кое-что в этом деле понимала… И голова у нее работала очень быстро. Кроме того, Верочка была немногим старше, чем ее внучки Сонечка и Анечка. И Елене очень, ну очень захотелось Верочке помочь!
– Ну-ну, – сказала она ласково, – Светочка, вы не плачьте. На самом деле все не так плохо! Найти вашего котенка можно! И сделать это не столь уж трудно.
– А как? – несчастным голосом спросила Света.
Елена рассказала ей, что она думала на этот счет. Света оживилась и убежала к директрисе Нине Николаевне – отпрашиваться с работы. Вернулась она грустная-прегрустная – никто ее не отпустил!
– Противная какая! – плакала Света. – Говорит, у вас клиентов много, нельзя уходить.
Клиентов и в самом деле было много. Кажется, все дамы Нижнего Новгорода захотели в тот день сделать маникюр у Светы. Никак она не могла уйти с работы.
– Ладно! – храбро сказала Елена Арсеньева. – Я сама пойду искать вашего Тишу!

* * *
Она села в маршрутку и поехала на Ленинский проспект, где жили Вера и Света. Вера уже ждала ее во дворе. Мама Света позвонила ей и предупредила, что приедет настоящая писательница, которая ВСЕ может найти и выяснить. И Верочка бросилась к Елене с такой надеждой в глазах, что та поняла: котенка Тишу надо найти обязательно!!!
– Расскажи мне еще раз, каким был этот дядька, – попросила она Верочку.
– Да я не помню, ничего не помню! – огорчилась Верочка. – Помню только, что он был коричневый. И все, я ничего больше не разглядела.
– Это тебе только кажется, – улыбнулась писательница. – На самом деле ты помнишь. Это точно! Сейчас сама увидишь.
– Не помню! – загрустила Верочка. – Ничего не помню, кроме того, что дядька был коричневый!
– Что значит – коричневый? – спросила писательница. – У него было коричневое лицо? Может быть, он был негр?
– Да нет, – улыбнулась Верочка, – негры в Африке живут. А в Нижнем Новгороде их нет. У него была коричневая куртка, и на ней много карманов, и джинсы, и большие-пребольшие черные кроссовки, а лицо… нет, оно было не коричневое, а такое толстое лицо, красное, ну, то есть щеки у него были красные, румяные, и нос картошкой, и маленькие глазки… какие же у него были глазки? Не помню! Я же говорила, что ничего не помню!
– А я же говорила, что на самом деле ты все помнишь, – усмехнулась Елена. – Теперь мы точно знаем, какого человека нам нужно искать. И знаем где – в том сером доме. Пошли!
И они пошли.
На самом деле в России найти нужного человека не так уж трудно. Надо просто подойти к дому, подождать, пока появится какая-нибудь бабушка, и спросить у нее.
Бабушки – это такой народ… они как-то умудряются все про всех знать. Особенно хорошо сыщикам было раньше, когда около каждого подъезда стояли лавочки, а на них сидели старушки, которые только и делали, что смотрели за своими соседями. Мимо старушек не мог проскользнуть ни один человек. Они всегда точно знали, кто в школу пошел, кто на работу, кто в детский сад, кто на базар, кому привезли новый диван, а кто собирается на дачу. Правда, теперь лавочек около подъездов не осталось, но все равно – старушки умудряются все обо всех знать. Вот такую бабушку и ждали Елена с Верочкой. Ждали они пять минут, десять, пятнадцать, но бабушка почему-то не появлялась. Наверное, все старушки сидели перед телевизорами и даже не думали, что Верочке и Тише нужна их помощь.
Верочка изо всех сил старалась не заплакать, но слезы вдруг потекли сами собой и закапали из глаз на ее розовую курточку.
– Уже три часа прошло, как Тиша пропал! – зарыдала она. – А он с самого утра не ел. Он с голоду умрет! И не пил с самого утра! Он умрет от жажды! И у коричневого дядьки, конечно, нет тазика с кошачьим песочком. А Тиша ни за что не пописает на пол. Он будет терпеть, пока у него животик не лопнет! Он с самого утра терпит! Может быть, у него уже лопнул животик, и он умер! И с голоду умер, и от жажды!
– Боже ты мой! – в ужасе сказала Елена. – Да, ты права, ждать больше нельзя.
И в эту самую минуту открылась дверь подъезда и появился какой-то человек.
На нем была коричневая куртка, джинсы и черные кроссовки. У него было толстощекое румяное лицо и маленькие серые глаза. Он посмотрел на Елену и Верочку и сказал:
– Что случилось?
– Это он? – спросила Елена Верочку.
Верочка посмотрела внимательно: куртка коричневая, щеки толстые, глаза маленькие, кроссовки черные… все правильно. И кивнула.
– Слушайте! – сердито сказала Елена. – Зачем вы украли нашего котенка?!
– Что?! – изумился незнакомец. – Какого котенка?
– Нашего! – закричала Верочка. – Серого! Тишу!
– Да вы что? – Коричневый человек так вытаращил глаза, что они из маленьких сделались очень большими. – А зачем мне ваш серый котенок? Клянусь, что я в глаза никакого серого котенка не видел!
– Это неправда, – сказала Елена, которая в это время очень внимательно осмотрела коричневую куртку этого человека. – У вас на куртке серые волоски. А пропавший котенок был серый. Логика подсказывает, что вы держали на руках серого котенка, волоски которого попали к вам на куртку… вы держали на руках Тишу!
– Моего Тишеньку! – вскрикнула Верочка.
– Папа! – раздался в это время голос.
Голос доносился откуда-то сверху. Вера и Елена переглянулись и разом задрали головы. Коричневый человек тоже посмотрел вверх. Наверху был балкон. С балкона свешивался какой-то мальчишка и махал рукой. В руке был телефон.
– Ты свой мобильник забыл! – крикнул мальчишка. – Он зазвенел, а Мурка как начала мяукать, как начала на балконную дверь бросаться, как будто говорила, чтобы я тебя поскорей догнал!
И в эту минуту сквозь прутья балкона высунула голову большая кошка. Серая-пресерая! Пушистая-препушистая! Очень похожая на серую подушку. Она посмотрела на хозяина, стоявшего внизу, и громко мяукнула – так гордо, как будто хотела сказать: «Да, это я нашла твой телефон! Я тебе помогла!»
– Как видите, – сказал человек, поглядев на Елену, – ваша логика подсказывала вам совершенно правильный вывод. Я действительно держал на руках серого кота. Но это был не ваш Тиша, а моя Мурка.
Верочка и Елена снова переглянулись.
– Да, – смущенно сказала Елена. – Вы нас извините, пожалуйста. Но вы понимаете, Верочкиного котенка унес какой-то человек в коричневой куртке, в джинсах и черных кроссовках, кроме того, у него были… – Она хотела сказать: «У него были такие же маленькие глазки, как у вас!» – но побоялась обидеть человека, которого они с Верочкой и так уже обидели, и сказала только: – У него были такие же румяные щеки, как у вас.
– Хм! – сказал человек задумчиво. – И он тоже живет в этом доме?
– Да в том-то и дело! – воскликнула Елена. – Верочка видела, что он в эту сторону пошел.
– Так, – сказал хозяин Мурки. – Коричневая куртка… черные кроссовки… Ну и толстый, конечно, раз вы меня за него приняли…
Елена смущенно усмехнулась.
– Такой же толстый, как вы! – подтвердила Верочка.
Елена испугалась, что хозяин Мурки сейчас обидится, но он только засмеялся:
– Да и ладно, я же не женщина, мне тонкая талия не нужна.
– Нет, это точно были не вы, – с сожалением сказала Верочка. – У вас вещи чистые, а у него какие-то все были чумазые.
– Чумазые? – задумчиво повторил хозяин Мурки и вдруг оживился: – Ну вот что, дамы… кажется, я знаю, кого вы ищете. Есть тут у нас такой Витька… Носит коричневую куртку, джинсы и черные кроссовки.
– Это не он, – решительно сказала Верочка.
– Почему? – удивился хозяин Мурки. – Ты что, нашего Витьку знаешь?
– Не знаю, – покачала головой Верочка. – Но если Витька – значит, мальчишка какой-то. У нас в классе есть Витька Мальцев. Ему тоже десять лет, как и мне. А я точно видела дяденьку взрослого!
– Он и есть взрослый, – сказал хозяин Мурки. – Он слесарем работает. Его все Витькой называют, потому что несерьезный он человек. Работает плохо, выпить любит… Он в соседнем подъезде живет. Пойдемте, поищем вашего Тишу.
– Как, вы с нами пойдете?! – удивилась Елена. – Но вам же на работу, наверное, нужно. И телефон вы так и не взяли.
Они посмотрели наверх. Мальчишка очень внимательно слушал их разговор. Телефон он по-прежнему держал в руках. Мурка просунула голову сквозь прутья и тоже слушала.
– Ситуация понятна? – спросил хозяин Мурки у сына и у Мурки.
Сын кивнул. Мурка промолчала, но ведь молчание, как известно, знак согласия.
– Сейчас вернусь, – сказал хозяин Мурки своим и посмотрел на Елену и Верочку: – Я хочу вам помочь. Витька – он ведь и обругать может, напугает вашу дочку…

– Это не моя дочка, – засмеялась Елена. – Это дочка Светы. А у меня дочка совсем взрослая, и еще две внучки есть – почти такие же, как Верочка.
– Да что вы говорите?! – изумился хозяин Мурки. – Никогда бы не подумал! А как их зовут?
– Сонечка и Анечка. Они в Париже живут.
– Далеко заехали! – покачал головой хозяин Мурки. – А у них кот есть?
– Есть, его Тролль зовут. И он тоже серый!
Так, разговаривая, они вошли в соседний подъезд и подошли к двери на первом этаже. Хозяин Мурки нажал на кнопку звонка. Потом еще раз. Потом еще и еще, но никто к двери не подошел.
– Наверное, Витьки дома нет, – сказал хозяин Мурки. – Извините, ничем не могу больше помочь.
И вдруг Елена заметила, что дверь неплотно прилегает к косяку. Она тихонько постучала, и дверь подвинулась.
– Можно войти? – громко сказала Елена. – Прошу прощения, тут кто-нибудь есть?
Но никто не ответил. Она сильней толкнула дверь – и та распахнулась.
Внутри было темно и тихо.
– Витька! – позвал хозяин Мурки. – Ты тут?
Никого.
– Дома кто-нибудь? – пискнула Верочка. – Тишенька! Ты здесь? Отзовись!
И вдруг… вдруг все услышали слабый звук.
Как будто кто-то вздохнул. Или всхлипнул.
– Пойдемте посмотрим! – прошептала Елена. – Там кто-то есть.
И они на цыпочках вошли в полутемный коридор.
На вешалке висела куртка. На полу стояли кроссовки. Куртка была коричневая, а кроссовки черные.
«Кажется, нашли!» – подумали Елена и Верочка и переглянулись.
Это была очень тесная и очень грязная квартира. Из кухни пахло жареной рыбой. Все трое на цыпочках вошли в маленькую комнату – да так и замерли.
В углу стоял диван. На диване лежал человек. Он крепко спал, так крепко, что даже легонько похрапывал. Его грудь мерно поднималась и опускалась. А на этой груди лежал, свернувшись клубком, маленький серый котенок и крепко спал. Иногда он жалобно вздыхал во сне.
– Тишенька! – пискнула Верочка, но Елена зажала ей рот рукой.
– Тсс!
Она на цыпочках подошла к спящему Витьке и осторожненько сняла Тишу с его груди.
Ни человек, ни котенок не проснулись. Потом Елена прокралась к двери, а Верочка и хозяин Мурки последовали за ней. Так же бесшумно вышли они из квартиры и из подъезда, и только тут Елена передала Тишу Верочке.
Котенок открыл глаза и уставился на свою хозяйку. Уж она его целовала-целовала, гладила-гладила! А потом сунула под куртку и бросилась домой. И даже забыла сказать спасибо своим помощникам. Но те на нее ничуть не обиделись, потому что Верочка совсем потеряла голову от счастья, что Тиша нашелся.
– Вы правильно поступили, что не стали будить Витьку, – сказал хозяин Мурки. – Наверняка он был пьян и бог знает что мог бы наговорить. Напугал бы девочку…
– Да нет, – улыбнулась Елена. – Не в этом дело. Просто мне стало его так жалко… Он ведь, наверное, потому Тишу забрал, что ему скучно и одиноко. Захотелось, чтобы рядом кто-то был. И вот он проснется, а котенка нет. Может быть, он решит, что это ему просто приснилось, и не будет так горевать по Тише?
– Может быть, – сказал хозяин Мурки. – Ну надо же… Мне бы и в голову не пришло, что Витьке нашему скучно и одиноко. Слушайте, я знаете, что сделаю?
– Что? – спросила Елена.
– У нашей Мурки скоро котята будут. И вот я одного котенка возьму да и подарю Витьке. Пусть ему больше не будет скучно и одиноко!
– А я знаете, что сделаю? – сказала Елена.
– Что? – спросил хозяин Мурки.
– Я пойду сейчас домой и напишу рассказ для моих девочек, для Соника и Аника. И назову этот рассказ «Про котенка Тишу».
Так Елена и сделала. Написала этот рассказ и послала его Сонечке ко дню рождения.



Вячеслав Харченко
Это коты



Мышка



1

Трехмесячную кошечку принес домой Тимофей Кузьмич, а все несчастья с ней начались оттого, что пятилетний Егорка назвал ее Мышкой. Никакую другую кличку не хотел. Кривился и на Рыжую, и на Василису, и на Мурку. Отец Егорки Тимофей Кузьмич покряхтел, но с прозвищем смирился, потому что Егорка болел: с трудом вставал с кровати, передвигался вдоль стен, покачивался, трепетал и то и дело останавливался, чтобы отдышаться. Котенок должен был сына обрадовать. Он терпеливо сносил мучения Егорки: когда тот хватал Мышку за шкирку и прижимал к щеке, когда дергал животное за холку, когда клал на спину и разводил лапы в разные стороны, имитируя физическую зарядку. Однажды Егорка дернул Мышку за ухо, и из-под оторванной плоти брызнула бордовая кровь. Ветеринар обрезал половину уха и долго спрашивал, как так случилось, но Тимофей Кузьмич и его жена Ирина Сергеевна мотали головами и ничего не говорили. Годовая Мышка имела бандитский вид. Уши разной величины, бело-рыжая, свалявшаяся, всклокоченная шерсть, озлобленный взгляд. Кошка ни к кому не шла на руки, чуть что шипела. Только безвольно отдавалась на мучения Егорке, понимая тяжелое течение болезни.



2

Однажды Мышка убежала: через форточку выпрыгнула с третьего этажа. Не разбилась и поковыляла в подвал к котам. Егорка сидел на постели, громко хлопал в ладоши и натужно мычал: «Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша». Тимофей Кузьмич развесил по всему поселку объявления с цветной фотографией кошки, распечатанные на лазерном принтере. Приходили доброхоты, звонили знакомые, добровольные помощники требовали денег, но у всех у них были совсем другие кошки – рыжие с отливом, с одинаковыми ровными ушами, с белыми носочками на лапках. Они сидели на руках, радостно глазели на Тимофея Кузьмича и Ирину Сергеевну. Соседи говорили: «Да зачем тебе, Тимофей, твоя озлобленная, шипящая, всклокоченная кошка. Посмотри сколько ласковых, добрых и радостных кошек. Брось свою ведьму и возьми любую». Но Егорка отворачивался к стене и мычал: «Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша», и Тимофей Кузьмич с пущей настырностью лазил по подвалам и искал Мышку. Однажды, когда он копался в гараже с «жигуленком», кошка пришла из леса, села возле правого переднего колеса и стала умываться. Тимофей посадил ее на заднее сиденье и повез домой.



3

По приезде Мышка стала есть. Она поглощала все, до чего раньше не притрагивалась: вареных и жареных ротанов, сырую свинину, российский сыр, порезанный мелкими кусочками, серые безвкусные кругляшки вискас, остатки борща, макароны с подливой и даже соленые огурцы. Она требовала добавки, и на седьмые сутки жора Ирина Сергеевна сказала, что кошка беременна. «Да откуда ей, ее же по злобности ни один кот не оседлает», – ухмылялся Тимофей Кузьмич и попытался погладить Мышку за ухом, на что та зашипела.
Радости же Егорки не было конца. Он схватил Мышку за хребет и привычно взметнул под потолок, а потом поймал ее у пола и стал выворачивать лапы с такой силой, что хруст костей раздался по всей квартире. Мышка молчала, только иногда в особо болезненные моменты раздавалось грустное попискивание.
Через два месяца Мышка забилась под диван, и с ней случился выкидыш: кошка родила четыре безволосых, безглазых мертвых комочка и еще долго их обнюхивала, жалобно мяукая на всю квартиру. На крик кошки прибежали Тимофей Кузьмич и Ирина Сергеевна. Они склонились над уродцами, и в самый разгар скорби их отодвинул рукой Егорка, стоящий посередине комнаты и не держащийся за стены и не качающийся.
Тимофей и Ирина воскликнули: «Егорка пошел!»




Хмырёк

Я пришел домой, а у меня на подушке в спальне Хмырёк. Грязный, вшивый, блохастый, болезненно худющий черно-белый кот. Залез через форточку с первого этажа. Я закричал, и он кинулся к окну и застрял в решетке от испуга. Я саданул кота по попе кулаком, и Хмырёк Гагариным вылетел наружу.
Больше я Хмырька у себя в квартире не видел, но он любил валяться на теплых капотах машин нашего двора. Пару раз залазил на семейный «Хюндай», и мы с женой стали подкармливать его тем, что осталось со стола: кусочки курицы, жареная рыба, куриная печень, а иногда покупали специальный кошачий корм, чтобы Хмырёк мог почувствовать себя домашним животным.
Утром Хмырёк сидел у подъезда и ждал, когда я пойду на работу. Я открывал широко дверь, выходил наружу и вытаскивал сверток с еще теплой едой, которую жена заботливо приготовила на завтрак. Иногда и жена вместе со мной шла на улицу, чтобы покормить кота. Ел Хмырёк неторопливо. Тщательно пережевывал пищу, отвлекался на вокруг происходящие события, щурился на солнце, но всегда, когда заканчивал трапезу, блохастой шкурой терся о наши ноги и мурлыкал.
Мы много раз порывались приручить Хмырька и брали его в дом, мыли и прививали, но он убегал на улицу, словно говорил нам, что свободная жизнь дороже бесплатного хавчика. Мы сидели и думали, что вот скоро, скоро, скоро наступит холодная, дождливая осень, а потом и снежная морозная зима. Куда денется наше блохастое чудовище? Что будет с Хмырьком? Уже промозглым ноябрем мы покормили его в последний раз, и он исчез, как перелетный кот. Говорят, что его видели возле котельной в Капотне, он грелся возле кочегара Ровшана и старался поближе держаться к жаркой угольной топке.



Лапсик

Лапсик никогда не подавал надежд в искусстве. Найден он был на рельсах станции метро «Щелковская». Я специально, рискуя жизнью, спустился с платформы вниз, чтобы достать животное счастливого трехцветного окраса и засунуть в зеленую холщовую сумку, в которой носил театральный реквизит. Пока я вез его в Люблино, он забрался в рыжий парик и выдрал из него приличный клок волос, образовав изрядную, неносибельную дыру. Из-за этого клоун Доля в вечернем спектакле вышел на сцену в полосатой, ультрамариновой кепке.
Лапсик сразу полюбил театр. Ходил по гримеркам и наблюдал, как артисты готовятся выйти на сцену, обнюхивал розовым гладким холодным носом, как из-за ширм и перегородок вместо знакомцев выходят чужие разукрашенные люди. Во время репетиции Лапсик лежал в радиорубке звукооператора. Смотрел на рычаги, лампочки и провода, мяукал в самый неподходящий момент и выпрыгивал под ноги артистам, когда они пели песни под аккордеон. Стоило музыке зависнуть в пространстве, как Лапсик выделывал танцевальные па и требовал отчаянной ласки. С пола запрыгивал на плечи и шеи участникам действа, царапая их тонкокожие, изнеженные спины острыми когтями и, взгромоздившись на самую верхотуру, перебирал точеными лапками, изображая немереное удовольствие. Однако вовлечь кота в коллективный, сценический круговорот не удалось, потому что реакция на одну и ту же мелодию у Лапсика была непредсказуема. Иногда под Сатисфекшн Джагера он совершал радостные вольности, а иногда забивался под стол к вахтеру дяде Федору и жалобно выл, укоризненно поглядывая на нас. Тогда мы кричали: «Лапсик, Лапсик, Лапсичек» – и решительно выцарапывали кота из-под стола, нежно поглаживая его трехцветную холку. Потом наливали в миску молока, насыпали сухого корма и тревожно следили, как Лапсик «зализывает раны». Поев и попив, кот медленно шагал в радиорубку, где лежал на пульте спокойно два часа, а потом снова принимался за свое, отчего пришлось Лапсика отвезти к себе домой, где уже жил британский мраморный кот Тюфик.
При виде Тюфика Лапсик впал в депрессию. Не ел, не пил, лежал грустный на полу. Приехавший ветеринар взял анализы и сказал, что кот здоров. Просто притворяется, чтобы избавиться от Тюфика. Но мы на поводу не пошли и включили ему Джагера. Лапсик приподнял мордочку, заводил попой и запрыгнул мне на шею, нечаянно задев когтями левое плечо.



Вася



1

Как-то судьба прислала мне черно-белого котенка. Вокруг него сгрудились дети, и старший, лет девяти в болоньевом балахоне и бейсболке «Ну, погоди», взял страдальца на руки и протянул в мою сторону: «Дядя Слава, возьмите, а то он уже час здесь сидит и никто за ним не приходит».
– А как его зовут? – спросил я.
– Вася, Вася, – голосили дети.
– В-а-а-а-с-я-я-я, – протянул я, – какое красивое имя! Наверное, он герой. Будет прыгать с гардины на гардину, будет раскачиваться на шторах и с криком «мяу» кидаться на плюшевого медведя, чтобы выказать весь пыл и подтвердить репутацию мужественного кота. Какой там медведь? Все станут перед ним дрожать. Даже соседский пятилетний бультерьер Буля бросится наутек при виде Васи. Вася горделиво заберется на вершину пятиметровой березы, и его вопль надолго кинет в трепет всю округу. Бабушки заберут своих внуков из дворовых песочниц, чтобы отвести в садик, у мам убежит с плиты можайское молоко, а папы отчетливо икнут в середине первого тайма футбольного матча Голландия – Россия и выпустят в пространство порцию едких паров очаковского пива.
Эх, Вася, Вася. Какая-то приблудная кошка носила тебя в брюхе под сердцем целых два месяца. Твой папа, удельный князек люблинской помойки, сделал свое дело и смылся гонять крыс в мусорных кучах микрорайона. Сердобольные дети принесли тебя ко мне, чтобы всучить в качестве подарка.
Я занес зверька в дом и стал его кормить. Он ел, ел и ел. Он ел, ел и ел. Сначала он съел сырокопченую ветчину «Останкинскую», потом курицу-гриль из ларька узбеков, потом накинулся на камбалу холодного копчения, прикончил консервы «Уха камчатская», выпил литр молока и полез ко мне на диван обниматься. Из маленьких черных лапок он выпускал острые коготки и поднимался по моему халату в направлении лица – наверное, чтобы расцеловать.
Неожиданно стемнело. Кота я выставил из гостиной. Я выключил свет и стал прислушиваться, как кот обнюхивает все углы и прыгает с места на место. Под мерное шебуршание, попискивание и мяуканье я уснул на диване в халате, как уже давно не спал – наверное, со времен ухода от меня первой жены.



2

Утро началось неожиданно. Котенок колотил головой в дверь. Я открыл ее, и Вася радостно вбежал в гостиную, сделал пару пируэтов, улегся у самых ног и замурчал. В ближайшие недели я вывел у него глистов и блох, сделал прививки, убрал зубной камень, научил пользоваться туалетом и приучил к консервам «Хилс». Он благодатно провел детство, не метил в квартире предметы, из-за чего избежал кастрации. Когда наступила пора полового созревания, Вася мощно орал по ночам, пока я не выпустил его наружу. Он вернулся через две недели похудевший и измотанный, но радостный. Через два месяца кошка Маруська родила. Котята в ее помете были черно-белые.



3

Первая жена Ира уходила от меня тяжело. Она несколько раз возвращалась, ввозила и вывозила вещи на своем «Опеле». Я их выкидывал из окна первого этажа. Ира продолжительно молчала, сидела на самом краешке кровати в ожидании, что я, как пылкий любовник, студент-первокурсник, наброшусь на нее, крепко обниму и сомну. Я этого не делал, больше из-за мести. Мне хотелось чем-то там насладиться, и Ира вновь и вновь тарахтела на своем «Опеле» с тремя чемоданами и высоким туристским рюкзаком, забитым под завязку вечерними платьями до самого пола, которые она во время нашего совместного житья так ни разу и не надела.
Ира всегда привозила с собой запах леса. В свободное от работы время она ходила в туристические походы, пела песни под гитару, разводила костры и прыгала на остроносых байдарках с трехметровых водопадов вниз, в холодную воду, так что ее пластмассовый защитный шлем трещал под толщей воды. На берегу охали друзья и соратники, кидались ее вытаскивать из водоворотов. Стройная и вертлявая, спортивного кроя, она зажигательно смеялась и показывала из воды пальцами на берег неприличные жесты.
Васю Ира еще не видела. Она взяла кота на руки и зашептала: «Вася, Вася, Васечка». Стала водить своей утонченной рукой по шерсти животного и нашептывать только им ведомые заговоры.
– Демидов, отдай мне кота, – неожиданно сказала Ира, – и я к тебе больше не вернусь.
Я достал огромную холщовую сумку с антресолей, засунул в нее кота Василия, его туалет и кошачьих консервов сроком на неделю. Ира уехала через полчаса, взяв сумку, и даже не поцеловала меня в щеку.



4

Самое смешное, что Ира ко мне еще не раз приезжала. Она садилась на подоконник, курила «Вирджинию Слимс», стряхивала пепел на асфальт и сплевывала за окно. Она слушала последние известия об общих знакомых, кивала своим кукольным лицом и, если я не успевал выразить протест, пела меццо-сопрано композиции группы «Мираж». Слушать ее приходилось долго, потому что с «Миража» она переходила на песни зарубежной эстрады, день незаметно катился к вечеру, и соседи начинали настойчиво стучать в стену.
Я слушал песню за песней и думал о Васе. Как он там в этом царстве музыки. Не развились ли у него головные боли. Не стал ли он злобен и агрессивен. Может, Вася выскакивает из-под дивана и кидается на предметы: тапки, полы одежды, кисточки халата и прочее. Ведь с непривычки сложно ужиться в музыкальном мире. Тут тебе духовные ценности и никакого материального интереса.
Прости меня, Вася, прости. В отличие от меня, тебе бежать некуда. Ты не можешь выбраться за четыре стены и броситься куда глядят глаза от этой постоянной назойливой музыки. Я расстался с Ириной из-за нее. Со стороны это походило на предательство, но мне, лишенному голоса и слуха, постоянно находиться среди яркого, сочного, насыщенного звука невыносимо.



5

Пятого сентября две тысячи первого года Ира позвонила мне по телефону.
– Демидов, я выхожу замуж и завтра улетаю в Бостон. Ты не мог бы забрать Васю?
– Буду через сорок минут, – сказал я и положил трубку телефона, оделся, сел за руль «Хюндая» и поехал по Третьему транспортному кольцу в Измайлово.
Ира сидела на постели и рассказывала, что уже два года переписывается с русскоязычным канадцем из Бостона. У него свой дом, он живет с мамой. Насмотрелся Ириных фотографий и решил на ней жениться. Население Бостона – шестьсот тысяч человек. Там две русскоязычные газеты.
– Он знает, что ты поешь?
– Нет, нет, я скрываю.
Утром я проводил ее в Шереметьево-2, а Вася сидел в переноске и грустно мяукал, наверное, от тоски. Я смотрел на взлетную полосу, на которую выруливал серебристый «Боинг». Он стремительно набрал скорость, без усилий оторвался от асфальта и испарился в небесной выси, как задорная маленькая птичка. Все время мне казалось, что Ира приникла к окну и в слезах машет мне платочком. Но подтвердить или опровергнуть это нельзя, потому что с большого расстояния ничего не видно.




Сэр серый британский кот

У меня в доме живут два кота. Один рыжий и старый, а другой серый и молодой. Рыжий старый кот нормально ходит в лоток, никогда не промажет и всегда за собой лапкой закапывает, а серый постоянно умудряется попасть мимо, причем как по малой нужде, так и по большому делу, а потом закапывает стены или унитаз, вместо собственных нечистот. Старый рыжий кот – обычный городской, а серый и молодой – породистый британец, очень редкого мраморного окраса.
Когда-то мы хотели только породистого кота. Шотландского, британского или сфинкса, но финансовые условия нам не позволяли, и мы взяли дворового подкидыша, которого дети нашли в метро мятущимся по рельсам. Кот оказался очень смышленым и ласковым, любил спать с нами в ногах и по утрам уморительно будил меня, вылизывая щеки и лоб, за что получал банку иностранных кошачьих консервов. Мы прожили вместе шесть лет, но как-то раз жена в Интернете увидела объявление, что приют отдает даром годовалого британского кота. В нас забурлили давно забытые мечты о породистом животном, и мы даже не подумали, почему столь ценный для заводчиков и всего человечества экземпляр отдается даром в первые попавшиеся руки. Что бы там ни было, но мы съездили за котом в Харьков и обрадовались, когда столь благородный индивидуум вылез из сумки-переноски у нас на кухне прямо под столом и, нимало не смутившись, начал бойко изучать окрестности: гостиную, спальню, ванную и туалет. С мягкой шерсткой, милый и обходительный, серый кот производил на редкость благостное впечатление, словно посланец старушки Англии проник в наше варварское жилище.
Проблемы обнаружились сразу. Во-первых, заболел старый рыжий кот. Он ничего не ел, не спал и не мяукал. Лежал половой тряпкой в прихожей на коврике и молчал. Ветеринар заставил у рыжего взять за немалые деньги анализы, поставил диагноз – кошачья депрессия и выписал феназепам. Во-вторых, оказалось, что наш мраморный раздолбай, наш посланник европейской цивилизации, не может ходить в туалет. Точнее, он может, но через раз, и никакие увещевания и рукоприкладство тут не помогают. Мы звонили в харьковский приют, мы развешивали объявления об отдаче даром кота, мы обращались в общества по охране животных, но никому, никому такое горе оказалось не нужно. Я стал понимать своего деревенского деда, который отвозил неугодных кошек на смерть в лес, и даже стал подумывать, не выпустить ли кота на волю за МКАДом, и будь что будет.
Потерпев полгода, ранним осенним промозглым утром втайне от жены я погрузил британского породистого кота мраморного окраса в мешок и отвез его в Люблинскую рощу возле Нефтеперерабатывающего завода в Капотне. Я развязал мешок и быстро, не оборачиваясь, побежал к машине, словно боясь, что мои действия не так уж смелы и решительны. Всю дорогу мне было хреново, словно я убил маленькое беззащитное существо, пусть и зассанное и глупое.
Жена, узнав про мой поступок, сразу устроила истерику. Мы поехали обратно и обнаружили серого молодого кота на дереве, под которым какая-то нефтепроходчица кысыкала его на землю, но мы закричали, что это наш кот, а вредная проходчица не отдавала нам британца, считая, что это ее Кеша. Мы долго пререкались и силой отбили серого, но всю обратную дорогу не могли понять, зачем мы это сделали. Ведь представился прекрасный случай избавиться от кармы, от серого безмозглого чудовища, от мелкого гадливого существа. Но вместо этого мы ехали по скользкой, разбитой дороге на клацающем «Хюндае», все время оборачивались на заднее сиденье и спрашивали: «Ну, как ты, сэр серый британский кот?»




Арина Обух
Короткие истории с длинным хвостом



Кот-страстотерпец

Кот покончил с собой, выбросившись с четвертого этажа.
То есть не упал, не вывалился, а именно что выбросился. Сам. Как решил, так и сделал. Это был его выбор.
Вот опять точное слово – выбор. Потому что кот выбирал. Так или этак?.. Люди видели.
То есть были свидетели. Они видели кота перед смертью и утверждали, что он целый час стоял на подоконнике – думал, значит: постоит, посмотрит вниз, еще постоит, оглянется назад, в сумрак комнаты, где постылая жизнь, где его уже спьяну однажды выкидывали из окна – то есть дорогу к смерти он уже знал.
Он опять оглянулся, представил свою жизнь – голод, пинки, побои, ор…
И бросился вниз.
Мог передумать, конечно, пока летел, встать на четыре лапы, как это умеют делать коты, но не сделал. Не передумал. Сознательно пошел на смерть.
История самоубийства соседского кота вывела всю семью из строя. Она тянула за собой другие истории, и не только кошачьи, но и человечьи, такие же страшные и необратимые…
– Да он уже в раю!.. Зажигает!
– Самоубийц не пускают в рай.
– Его пустят. Он был страстотерпец.



Пират

Этот кот был каким-то великим грешником, ну точно не животным.
Он дожил до двадцати четырех лет. У него нет зубов, из носа торчит сопля, и он все время пытается чихнуть, но вместо этого у носа надувается пузырь, и кажется, что он скорее может улететь на нем, чем чихнуть. А еще он блохастый.
– Бедный. Почему вы ему не помогли?
– Чихнуть?
– Нет, ну вообще…
– У него хозяева есть.
– И что они?
– Они сами в шоке. Он пережил свой кошачий возраст на двенадцать лет, и они решили, что он вечен. А еще он не мяукает, а орет таким хриплым басом: «МЭУ! МЭУ!» Мне кажется, он когда-то был пиратом. И сподвижники ему орали: «Эй, Дик, лови бутылку рома!»
В океане сансары Дик плохо себя вел – пьянствовал, грабил, убивал, и вот теперь – «МЭУ!»…
Так и живет.



Аллерген

У метро женщина продавала кота.
– Мама, смотри!.. Может, купим?
– Коты – наши враги. Аллергены.
– Но это такой хорошенький аллерген!.. И глаза у него красивые, как у тебя…
Пауза, смешок.
– Купила с потрохами. – Снова пауза. – А ты действительно считаешь, что у меня красивые глаза?
– Да, как у котика.
Уши, лапы, хвост стоили триста рублей. Плюс красивые глаза. А глаза-то и правда ее. Затуманенные. Влажные. В слезах. Шерсть дымком растворяется в воздухе, сливаясь с сумерками. Будто-то кто-то макнул кисть в синию, коричневую, фиолетовую и серую краску и, чтобы узнать какой получится цвет, сделал кляксу на палитре. И вот благородная клякса. Триста рублей. Распродажа. Любимых.
– Может, купим и подарим кому-нибудь?..
– Кому?
– Люсе.
– У Люси собака.
– Тогда, может, Зареме?
– Леша выгонит Зарему вместе с котом.
– А почему она продает его?
– Не знаю… Может, тоже аллергия. На жизнь.
– Знаешь, я никогда не забуду его.
– Ты сублимируешься.
– Сублимируешься?
Звучало как название новой болезни.
В принципе, так и оказалось. Коты с тех пор не переводятся на моих картинах.
Одна из них висит в доме Заремы. Причем Дик. Фиолетовый кот. С фиолетовой яростью-шерстью. Зарема, впервые увидев его, заплакала, почувствовав океан страданий кота-грешника.
Леша тоже тонко почувствовал Дика.
– Это вам не улыбка Джоконды, – сказал Леша. – Тут все гораздо сложней…




Александра Милованцева
Ворона

Она сидела на заборе, и это было хорошо. Ветер, теплый, ненавязчивый, перебирал волоски, приятно щекотал уши. Точка обзора была удачной. Достаточно чуть повернуть голову, чтобы увидеть весь двор, дверь дома. Издалека было видно всех возможных гостей, прошеных и непрошеных. Сейчас для гостей еще было рано. Но соседка скоро придет, и тогда можно ждать какого-нибудь угощения. Вороне здесь нравилось. Она полюбила гонять шишки, в обилии имевшиеся у ворот, или погоняться за бабочками. Гораздо лучше, чем в темной квартире.
«Да, интуиция – это великая вещь», – в очередной раз думала Ворона и довольно жмурилась на солнышко. Как именно на кошачьем языке звучала эта мысль, мы сказать затрудняемся. Может быть: «Мрр… Мряу…» или «Мрря… Мурр… Мя…» Сложно сказать. Но Ворона в своей жизни всегда, сызмальства, полагалась на шестое чувство, и оно ее не подводило. И действительно, просчитать вот такой ход событий, вот такую судьбу обычной логикой вряд ли удалось бы даже самой интеллектуальной кошке.

* * *
Маша всегда любила кошек, хотя любовь эта была более теоретической, поскольку с детства ее преследовало противное и непонятное слово «аллергия». Коварная хандра ходила не одна, а в компании с целым ворохом неудобств. Твердая ватная подушка. Половина шоколадной конфеты в день. Категорический запрет на цитрусовые. Цирк – только по телевизору. Но самое главное и самое обидное – это запрет на разведение в доме каких бы то ни было домашних животных. Даже вполне безобидные на вид рыбки ели опасный аллергичный корм, от которого у Машиного папы чесались глаза. А уж о кошках и собаках не могло быть и речи.
Маша не знала точно, что это такое – аллергия. Как это. «У нас семья аллергиков», – говорила мама, и спорить с ней было бесполезно. «У меня же ничего не болит!» – убеждала Маша. «Болит у папы, и у тебя может заболеть. Ты тоже потомственный аллергик». «Потомственный аллергик» звучало загадочно и весомо, но все-таки, вопреки всем запретам и правилам, Маша тайком, по дороге из школы, забегала к своей подружке с третьего этажа и играла у нее там с полосатой Машкой, кошкой неопределенной породы, обладательницей покладистого характера. Никаких признаков коварной аллергии девочка Маша не чувствовала, решив, что, наверное, это оттого, что кошка ее тезка.
Она любила животных, как и многие другие дети. Приберегала столовскую котлету для школьного пса Трубочиста. Носила семечки птицам и орехи белкам. Но тайной и безграничной ее страстью были все-таки кошки. Девочка давно для себя решила, что, когда вырастет и станет самостоятельной, обязательно заведет кота. Надо только подождать…

* * *
Говорят, что детские мечты обязательно сбываются. Другие утверждают, что забываются. Машина мечта про кошку как-то со временем отступила на второй план. Институт, потом первая работа… Потом семья. Колесо жизни завертелось и закрутилось, оставляя где-то в стороне многозначительные укоризненные взгляды уличных кошек, которые не дождались своего угощения. Пеналы и тетрадки с кошечками уступили в сумке место ноутбуку, футболки с рыжими и полосатыми красотками сдали бой сначала толстовкам с жизнеутверждающими надписями, а потом стильным офисным костюмам. Одним словом, Маша повзрослела, набрала темп и, как и многие, уверенно шагала по намеченному жизненному курсу, где мечтам и увлечениям оставалось совсем немного места. К тому же как уж так вышло неизвестно, но в мужья Маша тоже выбрала аллергика, худощавого интеллектуального однокурсника, в тщательно отпаренных брюках, с неприязнью относящегося к соринкам и волосинкам на одежде.
Много позже Маша вспоминала, что даже их первый физический контакт состоялся именно благодаря такой ворсинке на ее черной толстовке с надписью «Не бойся быть белой вороной, это интересно». Ворсинка по происхождению была кошачьей. В тот день Маша гладила институтскую Мурку, гревшуюся на батарее. Но интеллектуал этого тогда не заподозрил, в противном случае история могла развернуться совсем иначе.
Они сидели на лекции рядом, вернее, почти рядом. Глеб – у Маши за спиной. Она что-то сосредоточенно зарисовывала в конспект, когда ощутила легкое прикосновение к своему левому предплечью. Обернувшись, увидела его, с ворсинкой в руке. «Наверное, от пуховика?» – спросил он и улыбнулся. Несовершенство, белое на черном, раздражало его, но Маша приняла жест за знак внимания, и они начали встречаться. Весь год, еще до свадьбы, да и после, он то и дело принимался снимать с нее зримые и невидимые соринки. Этот контакт заряжал обоих сексуальной энергией и необъяснимо сближал. «Он прямо сдувает с тебя пылинки», – предсказуемо шутили подруги. Ей это нравилось.
Уже потом ей стало казаться, что все это напоминает развлечения обезьян, и она стала носить серые костюмы.

* * *
Тем летом Маша с дочкой Аленкой поехали в дом отдыха на Киевском шоссе. Такой самый обычный, с детскими площадками, невзрачным прудиком и ограниченным количеством развлечений. Аттракционов было немного, но много ли их надо шестилетнему ребенку? Скрипучие качели, неограниченное количество песка насыпного пляжика, прокатные велосипеды.
– Мама, мне здесь нравится, мы приедем сюда в следующем году? Мама, а завтра мы тоже пойдем качаться на качелях? А на обед мы снова в столовую пойдем?
Последнее время у Аленки появился необычайный интерес к планированию. Мария сидела на небольшом пенечке, на краю песка, и жевала травинку. Третий день отпуска проходил хорошо и спокойно. Удачно подвернулась путевка в этот дом отдыха. Не самый шикарный, зато какой-то душевный, почти деревенский. Что-то из детства. «Атмосферный» – так она называла его про себя. «Глебу бы здесь, конечно, не понравилось, – продолжала она размышления, – все тарелки были бы недостаточно чистыми, котлеты – сомнительными, а скрипучие качели – так это вообще верх хаоса». Маша же чувствовала себя, наоборот, удивительно свободно и комфортно. Пахнущие освежителями воздуха заморские отели убивали своей лощеностью. Какой-то картинной неестественностью. Здесь же дышалось бесшабашно и привольно.
Вот уже год Маша сама выбирала, как ей жить и где отдыхать. И хотя мыслями она достаточно часто возвращалась к бывшему мужу, но уже больше по привычке, без особых эмоций. Радостью наполняла свобода и какая-то легкость бытия. Возможность быть собой, не пытаясь ежеминутно что-то кому-то доказывать. Иногда ей казалось, что она вообще впервые познакомилась с собой. А может, просто вспоминалось что-то хорошо забытое старое.
«Хорошо», – снова подумала Маша и взялась за новую травинку.

* * *
Отдых получил новый, неожиданный оборот всего через день. Потому что в столовой Аленка поговорила с мальчиком за соседним столом и вернулась к матери с криком радости:
– Мама! Котята! Под лестницей живут котята! Пошли скорей кормить котят!
– Конечно, Аленик, пошли. Чем мы их покормим? Давай для котят котлетку возьмем.
– Молока, мама, им надо молока!
– Давай сначала найдем их, я думаю, котлетку они тоже поедят с удовольствием, а если надо – купим молока. А ты знаешь куда идти?
– Да! – И дочка понеслась на первый этаж, опасно перепрыгивая через ступеньки.
Под лестницей, зашитой с боков гипсокартоном, обнаружилась дверь. Вернее сказать, потайная дверца, которая была чуть приоткрыта. Высота ее не превышала метра, и, для того чтобы залезть туда, требовалась определенная сноровка. Но отступать было поздно и вообще невозможно.
Под лестницей оказалось небольшое и почти уютное помещение с небольшим окном, батареей и дыркой в полу. У дырки лежал кусочек фольги, а рядом сидела среднего размера бежевая кошка и выжидательно смотрела на дверь и на появившихся посетителей.
– Кошка! – завопила Аленка, переполненная счастьем.
Любовь к кошкам, наверное, передается по наследству. Аленка их не пропускала ни в Италии, ни в Крыму, ни в Москве. В Италии вообще вышла неловкая история. После двух недель пребывания там Маши и дочки все местные кошки приходили утром на лужайку у апартаментов. Наверное, соседи пожаловались, потому что вскоре на стойке администрации появилось объявление, что кормить диких животных (это итальянские кошки-то дикие?) запрещено…
Итак, Аленка закричала «кошка!» и протянула бежевой мяуке котлету. Та благосклонно обнюхала «волхвов с дарами», лизнула пару раз угощение, но есть не стала. Она как-то повелительно произнесла «мррау», и из дырки в полу как по команде высунулись три разноцветные мордочки. Алена просто обмерла от избытка чувств и едва слышно прошептала: «Котята…»

* * *
Алена давно просила котенка. Еще она просила собачку, лошадку, рыбок, варана, попугайчика и черепашку. Пока жили полной семьей, разговор никогда не принимался всерьез. «Это вечная грязь» – был безоговорочный вердикт отца. На слабые возражения: «А может быть, сфинкса?» – он не реагировал никак, подразумевая, что тема исчерпана.
Маше самой в глубине души хотелось кошку, так что она тайком от мужа предпринимала некоторые шаги. Ходила в гости к друзьям, у которых были животные, и подолгу играла с ними. К сожалению, выяснилось, что на собак у нее действительно сильная аллергия. Полчаса – и все. Слезы-сопли, без таблеток никак. А вот на кошек такой реакции не было. Как-то раз Мария с дочкой специально пошли на кошачью выставку, где провели почти два часа, трогали, гладили кошек, даже сажали себе на шею. Аллергия затаилась. «Может, и нет у меня реакции на кошек? – закрадывалась надежда. – А от сфинксов и правда грязи немного»…
Мама и дочка по вечерам мечтали, что когда Аленка немного подрастет и станет более самостоятельной, чтобы самой ухаживать за животным, может быть удастся уговорить папу на какую-нибудь лысенькую кошечку…

* * *
Что уж тут говорить. С того дня Аленка с мамой стали ходить под лестницу как на работу. Регулярно, три раза в день, после каждого приема пищи. Все три котенка до удивления не были похожи как друг на друга, так и на свою маму. Один котенок, вернее, маленькая кошечка была в яркую рыжую полосочку, ее братишка целиком в серо-бело-рыжих пятнах, а вторая сестричка – абсолютно белая, с разноцветными глазами, и имела все задатки пушистой кошки. Белая оказалась самой смелой. Она всегда самой первой выскакивала из подвала на материнский призыв, когда приносили еду, охотно играла с веточкой, спокойно сидела на руках и мурчала как паровозик. Братик был пугливым, заметно меньше сестер. Рыжая – игручая, но забияка, когда удавалось ее поймать, извивалась и царапалась острыми как иголочки коготками.
Маша поняла, что пропала, как только белое чудо забралось к ней на колени и замурчало. До отъезда из дома отдыха осталось всего три дня.
– Мама, а тебе какой котенок больше нравится? Рыжая хорошенькая… А пятнистый такой бедненький… А белая пушистенькая такая мягкая…
– Мне все нравятся. Рыжая – шалунишка, белая – ласковая…
– Мама, а ты бы какого котенка взяла?
– А ты?
– Не знаю… Может быть, возьмем рыжую? Или белую? А лучше давай возьмем двух?
– Доченька, это очень ответственное решение, надо хорошо подумать…
– Мама, а когда ты уже хорошо подумаешь?..
Этот разговор повторялся из вечера в вечер, на руках появлялись и заживали царапины, багажник Машиной машины, среди прочих полезных вещей, уже давно пополнился пакетом с кошачьим туалетом и переноской для котят, за которыми съездили в маркет у шоссе. Маша боялась себе признаваться в этом, но она уже давно все решила. И даже дала мысленно котенку имя. Ворона. Ни о каких Рыжиках и Пестриках она и не думала, с Вороной у них сразу возник плотный душевный контакт и о том, чтобы оставить ее здесь, уже не могло быть и речи.
В последний день Аленка уже начала серьезно волноваться.
– Мама, мы кого из котиков возьмем? Ты хорошо подумала?
Марья вздохнула и сказала дочке:
– Пошли, что-то покажу. – И показала ей в багажнике свои приобретения. Все для приема нового жителя было готово.
– А как же твоя аллергия, мама? Ты вылечилась? – вдруг забеспокоилась дочка.
– Наверное, вылечилась. Будем надеяться, что да. В крайнем случае… Ну, будем кого-то искать. А может, и все будет хорошо.
– Да, да, да, ура, пошли скорее! А какого мы возьмем?
– Беленькую. Давай ее Вороной назовем?
– Почему Вороной?
– Ну, потому что белая! Сокращенно можно Варькой… – Аленку, похоже, такая версия не слишком убедила, но спорить она не стала, ведь главное – решение принято!
Сердце Маши панически забилось, когда, протиснувшись под лестницу, мама с дочкой вдруг не увидели котят.
– Мама, их что, кто-то уже взял?! Мама, где они? Кис-кис-кис…
«Боже, только не это…» – успела подумать Маша, продолжая оглядывать полутемное помещение. Но вот в углу что-то зашевелилось, распутался какой-то неразборчивый клубок и к ним навстречу выбежали котята. Маша решительно поймала Ворону и сунула ее за пазуху.
– До свидания, котики, – сказала Аленка, – мы позаботимся о вашей сестричке.
Странное это было ощущение, нести за пазухой свою собственную кошку. Маленькую, весом всего полкило. Свою. Кошку.
Ворона, чувствовала, похоже, торжественность момента и сидела очень тихо, не шевелясь. Так Ворона стала третьим членом семьи Маши и Алены.

* * *
Борис, потомственный котовладелец, грустил. «Нет, – думал он, – нового кота, новую собаку, новую семью заводить я не буду». Его черный Васька был долгожителем, прожив с Борисом почти двадцать лет. Он пережил в его доме всех. Объявив Бориса неудачником, ушла и исчезла в неизвестном направлении жена. Потом вырос и стал жить отдельно сын. Умер добрый смешной лабрадор Вилли. И только Васька до последнего берег и охранял своего хозяина. Последние годы ему сложно было запрыгивать на кровать, поэтому Борис сделал для него небольшую лесенку «с его», Васькиной, стороны. Васькина сторона когда-то была «женской половиной», но это было уже очень, очень давно. Теперь застеленное слева одеяло было каким-то особенно вызывающе сиротливым.
Когда-то, пойдя на поводу у жены, Борис, стараясь быть примерным семьянином, устроился на нормальную, с точки зрения жены, работу. Он, талантливый, но как это часто бывает, не очень известный художник, мало приносил денег в семью. Картины ездили по выставкам, но продавались плохо и нерегулярно. «У тебя растет сын! Устройся уже на нормальную работу! – часто требовала жена. – Рисуй что-нибудь на заказ, в конце концов, тоже мне, непризнанный гений!»
Художник любил жену и сына и в итоге последовал наставлениям жены. Стал администратором выставочного комплекса и начал рисовать на заказ портреты, морские пейзажи и ангелочков на потолках новых русских. Денег стало больше, но куда-то незаметно ушло вдохновение, он сделался человеком мрачноватым и каким-то понурым, что ли.
Жена ушла все равно, вышла замуж за торговца антиквариатом, а сына по какой-то непонятной причине оставила с отцом. Что-то надломилось с ее уходом. По привычке художник продолжал организовывать чужие выставки, рисовать чьи-то портреты, чтобы прокормить сына. Но вот вырос и сын, а Борис так и остался на нелюбимой работе и в пустом доме.
«Может, все-таки завести кошку снова? – думал иногда Борис и тут же сам себя прерывал: – Нет. Теперь у меня совсем другая жизнь, кошке нужна компания и игра, а меня и дома-то не бывает. Грустно будет кошке».
«Хотя… – спорил он иногда сам с собой, – не грустнее, чем голодать и жить неизвестно где. Может быть, взять какую-нибудь брошенку из приюта?.. Все веселее… Ну а командировки? Кто ее будет кормить? С другой стороны – все можно решить, есть же соседи, в конце концов. Или сына можно попросить заходить».
Так или иначе, а Борис иногда читал ленту «Фейсбука» и всегда с вниманием относился к объявлениям что-то вроде «отдадим котят в хорошие руки» или «найден котенок, ищем хозяина». Но, видимо, пока не увидел в этой ленте он «своего» кота.
«Нет… Поздно уже что-то менять. Еще несколько лет, и пятьдесят. Права была жена, я неудачник. Семью потерял, талант растратил… Да и эти дурные инсталляции и выставки вполне организуют без меня, никакое это не искусство».
«Поеду на дачу. Буду жить на природе, может быть, вернется вдохновение. Или, по крайней мере, просто поживу в тишине и покое. Буду снова писать»…

* * *
Борис часто давал себе обещание: «Вот в эти выходные поеду на дачу». Но наступали выходные – и находилась масса неотложных дел, которые удерживали его в городе.
«Иваныч, у нас рабочие не успели вчера смонтировать объект, ты сможешь их проконтролировать? Что? Директор экспозиции? А она сказала, что не может, у нее какой-то утренник в детском саду. Спрашивала, сможешь ли ты ее заменить».
«Борис Иванович, вы не могли бы прийти и рассказать студентам о современном искусстве? О новых формах и течениях? Ведь у вас в галерее именно актуальное искусство выставляют. Расскажите им, что и туалетная бумага может быть глиной в руках мастера… В эту субботу, Борис Иванович…»
«Борис, ну вы нас все время заливаете! Не вы? А кто же? Нет, я думаю это вы. Завтра придет мастер из ЖЭКа. Почему в субботу? А когда же еще? По будням я работаю!»
Но однажды такие выходные все-таки наступили. Отложив на потом все выставки, соседей, друзей, он достал из специальной – чтобы не потерять – коробочки ключи от дачи и отправился на Киевский вокзал.

* * *
«Да… обиделся ты на меня, мой старый дом… Ведь ты как человек, любишь заботу и внимание. И крыша покосилась… И крылечко подгнило. Ох, а огорода-то и не видно совсем, не земля, а целина…»
В доме после зимы пахло сыростью. Стол на веранде, буфет были покрыты толстым слоем многолетней пыли. И все-таки здесь он чувствовал себя дома. Он шел по старенькому домику, построенному еще отцом, и вспоминал. Печка – гордость отца. Он сам ее клал вместе с печником. Уже потом, когда мать стала старенькая, решено было поставить котел и провести батареи. Детство вспоминалось вместе с этой печкой. Как ее топили в сырые августовские дни, как сушили на ней грибы, как маленькому Боре поручали набрать щепок для растопки.
А вот этот гостевой домик была пристроен, когда появился сын. Борис сам обшивал и украшал комнаты. Стены были расписаны сюжетами из сказок. А вот сундук для игрушек, в форме сказочного ларца. Правда, крышка отвалилась уже… Но можно починить.
А вот святая святых – мастерская. Большая светлая веранда, которую они пристроили вместе с отцом, когда стало понятно, что Боря всерьез увлекается живописью. Здесь были созданы самые лучшие его работы.
«Почему я не здесь? Как случилось, что я не здесь? – продолжал размышлять Борис, переходя из комнаты в комнату, перебирая старые вещи. – Дом совсем запущен, сложно будет навести здесь порядок. И он слишком большой… А все-таки я хочу привести его в порядок. Я по-другому здесь дышу. Надо взять творческий отпуск и уехать на месяцок-другой в деревню… Может, и совсем потом сюда перееду. Но он такой большой для меня… Кота заведу…»
Не так легко это было – решиться и вырваться из рутины… Но что-то изменилось после той поездки. Каждый раз, просматривая новости в «Фейсбуке», он снова и снова вспоминал свой дом и думал, что однажды заведет кота и уедет жить в деревню.
А однажды: «Отдадим в хорошие руки…» Почему-то Борис сразу понял, что да, вот оно. Вернее, она. Белая пушистая кошка с разноцветными глазами смотрела строго и немного укоризненно. Как-то сразу легко представилось, что вот так же она будет требовать новую порцию корма или ругаться («мяа-а-уу, мя-а-уу»), если он будет слишком долго отсутствовать.
Борис позвонил сыну и сказал:
– Раньше у меня был черный кот, а теперь будет белая кошка.
– Ну… это ты круто решил изменить свою жизнь, – не без иронии отметил сын.

* * *
Все случилось как-то сумбурно. В прихожей появились мать и дочь, переноска с кошкой и много-много пакетов.
– Это ее любимые игрушки. А это – протирать уши. Это – протирать глаза, вот тут написано. Так… Чтобы не царапала мебель, можно побрызгать… Не очень работает, но на какое-то время хватает. Когти точить она любит вот об этот коврик… В этой корзинке любит спать. Расчески, их три, они немного разные…
Женщина продолжала рассказывать и выгружать на поверхность тумбочки все новые и новые элементы кошачьего приданого.
– А этот коврик я ей сама сшила! – подала голос дочка, лет семи на вид. – Вы будете любить нашу Ворону? А можно мы к вам в гости будем приезжать? А то я боюсь очень соскучиться! Мы ее очень любим, но у мамы все-таки аллергия! Она сначала скрытая была, а потом сильнее стала, мама теперь по ночам кашляет, поэтому мы Ворону отдаем.
– Ну, ты все рассказала, все тайны, – мама потрепала девочку по голове и чмокнула в нос. – Я и правда не знаю, как мы будем, так привыкли… Но я уже полгода на лекарствах, не могу больше… Спасибо вам!

* * *
Переезд Ворона помнила смутно. Началось все как обычно, вернее, как уже бывало. Домик с сетчатым окошком на молнии. Жизнь у хозяйки была довольно суетная, и Ворона привыкла к перемещениям. Свой первый переезд она совершила еще не достигнув двухмесячного возраста: из дома отдыха на московскую квартиру. Квартира, правда, была съемной и хозяйка (другая, не Маша), такая сердитая женщина в очках, оказалась не рада прибавлению в Машином семействе. Так что пока искали новую квартиру, Вороне пришлось еще пожить у Машиной подруги. Потом была еще смена квартиры, а также частые гости: Маша с дочкой то ехали к кому-то на дачу и брали кошку с собой, то уезжали куда-то и оставляли питомицу у все той же подруги. Переезды Ворона не любила, но относилась к ним стоически, понимая, что такова жизненная необходимость. Новые открытые территории она просто присоединяла к своим владениям и чувствовала себя везде как дома.
Правда, были комнаты с холодными металлическими столами и запахом множества других котов. Эти комнаты пахли опасностью и уколами в кошачью попу, что не может, понятное дело, нравиться никому. Но такие поездки быстро заканчивались, все возвращались домой, а дома с ней снова играли и давали что-нибудь вкусное. Так что этот стресс тоже можно было пережить.
В этот раз все было по-другому, и Вороне это не нравилось. Не было железного стола, не было уже ставшей хорошей знакомой подруги. Был человек. Вроде бы неплохой. По крайней мере, шприца у него не было, а были кошачьи конфетки. Только вот почему-то хозяйки, и большая и маленькая, были очень грустные. Обе, кажется, были готовы расплакаться и совсем не настроены играть. Долго тискали Ворону, что-то бормотали, объясняли тому, другому человеку, а потом ушли, оставив домик с игрушками.
Вздохнув, Ворона медленно и методично, неторопливо, но уверенно обошла свои новые владения. Лоток, кормушка и домик с игрушками были на месте. Владения были интересными. Имелся широкий подоконник, несколько объектов мебели с приятной на ощупь обивкой, несколько источников воды. Ворона спряталась за телевизор и принялась оттуда наблюдать за человеком.

* * *
Борис и Ворона поладили. Не сразу, все-таки она уже была взрослой кошкой, у нее заняло какое-то время приспособиться к переменам. Он не торопил ее. Ждал, когда сама заскучает и подойдет. Она же сначала наблюдала за ним издалека, потом пришла его обнюхать, раз, другой. Полюбила вместе с ним разбирать пакеты из магазина. Вернее, разбирал-то Борис, а Ворона делала этот процесс веселее.
Так же ровно и спокойно развивались и его отношения с Машей и Аленкой. Девочка очень скучала по кошке, и они приезжали несколько раз «привезти Воронке вкусняшку». Борис в какой-то момент поймал себя на мысли, что придумывает мыслимые и немыслимые «кошачьи» вопросы, чтобы позвонить Маше. Он фотографировал Ворону и посылал по имейлу. Он нарисовал портрет Вороны и подарил Аленке, чтобы ей было не так грустно.
Потом, как-то незаметно, они стали встречаться безо всяких кошачьих поводов.
А еще Борис стал рисовать котов. В каждое свое произведение он добавлял хотя бы одного кота. Иногда это было легко: например, если рисуешь портрет маленькой девочки. Какая девочка откажется, чтобы ее нарисовали с котиком? Иногда сложнее. Как-то он рисовал картину для рабочего кабинета владельца торговой компании. Причем торговала компания оргтехникой и, казалось бы, при чем здесь коты? Однако заказчик согласился, что в работе в стиле «авангард» кот на клавиатуре ноутбука будет вполне уместен. На некоторых картинах коты выглядывали из-за стола или угла. Иногда вообще кот был спрятан и виднелся лишь кончик хвоста. Однако на каждой картине кот был обязательно. Это было забавно.

* * *
Не забавно было только одно, что Машину аллергию никто не отменял, и все матримониальные мысли Бориса о возможных более близких отношениях неизбежно сталкивались с очень простым вопросом: «А как же Ворона?» Маша приезжала в гости на час или на два, но дольше без таблеток задерживаться она не могла.
– Что же нам делать, Ворона?
– Мя, – коротко отвечала кошка и смотрела с недоумением, как будто ответ был очевиден всем, кроме Бориса.
– Может, ты будешь жить в какой-то одной комнате? Или на балконе? – беседовал он с Вороной.
Кошка, до сих пор довольно урчавшая у него на руках, поднялась и хлестнув пушистым хвостом его по носу, обиженно удалилась.
«Да, квартира слишком мала, чтобы разграничить пространство… значит… ну что ж…»

* * *
Было летнее время. Каникулы в школе начались недавно. Маша и Аленка ехали в гости к Борису в деревню на выходные. Официально мероприятие называлось «пожарить на огне сосиски и запечь картошку в углях». Аленку уговаривать было не надо, ведь там ждала Ворона.
Четыре недели назад Борис реализовал свои планы взять творческий отпуск и все это время уже провел в деревне. Правда, отпуск – пока – был не совсем творческий. Он чистил, чинил, мыл, ремонтировал и даже что-то достраивал, чтобы можно было с комфортом пригласить Машу с дочкой. Для них был выделен отдельный домик с кухней, только что покрашенный бирюзовой краской.
Борис встречал гостей на автобусной остановке.
– А где Ворона? В домике? А тут далеко идти? А речка тут есть? А сосиски когда жарить будем? – засыпала вопросами Аленка, едва выпрыгнув из автобуса.
Маша тоже была полна эмоций:
– Какая красивая дорога! Я и не подозревала, что всего в получасе от Москвы есть такие места!
Борис откашлялся. Момент показался удачным.
– Тут и школы хорошие есть…

* * *
Ворона сидела на заборе и смотрела на дорогу. Вон они. Из-за поворота вывернули три фигурки. Они несли много больших шуршащих мешков. Маленькая фигурка вырвалась вперед, она держала за конец какую-то веревку и тащила ее за собой.
– Кис-кис! Ворона! – заорала фигурка так, что вздрогнули тополя.
– Мррр… Мя… – ворчливо откликнулась Ворона и, плавно соскочив с забора, степенно двинулась навстречу.



Евгений Новиков
Властитель Египта

Когда я лежал, погружаясь в сон, он забирался на меня, как на плывущее по реке в ночной мгле дерево, и мурлыкал, мурлыкал, мурлыкал. Сначала – громко, потом все тише, тише, тише. Может, он воображал, что вместе со мной уплывает в наши общие сны, а может, колдовал. Хотел, чтобы я стал маленьким. Если бы это случилось, кот наверняка бы меня загубил и съел.
Ну что я был бы по сравнению с ним? Он одним прыжком взмахивал на двухметровый холодильник. А сколько усилий потребовалось бы мне, чтобы залезть на холодильник, если бы я был размером с кота? Как бы я пыжился, сколько бы пота пролил? Мне бы понадобилось, пожалуй, альпинистское снаряжение, чтобы преодолеть высоту, на которую мой кот взлетал в один миг.
Конечно, я мог бы спрятаться от кота в коробке из-под своих ботинок. Впрочем, меня бы это не спасло – он живо раскурочил бы коробку. И хоть я занимался спортом, но вряд ли смог бы дать коту достойный отпор. Даже и богатырь Микула Селянинович, если бы был размером с карандаш, не устоял бы против него.
Но с другой стороны – если б я был размером с кота, то как бы я спас его тогда от собак? Это случилось несколько лет назад. Я подходил к дому, когда увидел, как несколько собак набросились на котенка. Он шипел, пытаясь защититься, но собаки непременно задрали бы его – уж слишком не равны были силы. Я отогнал собак, принес котенка домой; он мне был совершенно не нужен, просто было жалко, что это маленькое беззащитное существо сгинет со света ни за что ни про что. Называл я его без лишних затей – Барсиком, поскольку полагал, что он у меня ненадолго, а новый хозяин уж придумает ему имя. Я хотел отдать кота кому-нибудь из знакомых, но никто не взял. Зато все охотно давали разные советы, как его растить. Так кот у меня и остался, хотя нежных чувств я к нему не испытывал. Он доставлял мне много неудобств – то залезет на стол и перемешает бумаги, то нагадит в углу, то стащит на кухне беспризорный кусок, то отдерет кусок обоев. Конечно, в таких случаях я давал ему взбучку или закрывал в ванной, чтоб, сидя на кафельном полу, он задумался о своем поведении. Потом выпускал, но все повторялось – Барсик никак не хотел быть примерным питомцем. Знакомые предлагали мне выхолостить его, говорили, что он станет спокойнее, что его не будет тянуть на улицу к кошкам. Но я этого не сделал – если уж он уродился котом, то пусть им и будет, а не евнухом с хвостом. А что до улицы – его туда совершенно не тянуло, видно натерпелся бедняга, беспризорничая во дворах и в подвалах. Бывало, он садился на подоконник, поглядывал куда-то вдаль, да и только – никаких намерений прогуляться не выказывал. Впрочем, один раз Барсик умудрился свалиться с подоконника на улицу. Как это произошло при его-то ловкости – ума не приложу. Живу я на втором этаже, и потому падение не причинило коту никакого вреда. Я только услышал, что кто-то мяукает на улице, а Барсика нигде не видно. Выглянул в окно, а он сидит в травке, блестя впотьмах глазами. Я спустился, взял его на руки. Он весь дрожал, и овалы его зрачков, полные вечерних огней улицы, крутились в разные стороны, точно терпящее бедствие колесо обозрения. Тогда, перепуганный неожиданным своим падением в темноту улицы, кот почему-то показался мне похожим на нежную пражскую революцию, о которой я, честно говоря, имел тогда, да и сейчас имею довольно смутное представление. Чем показался – бог весть. К слову сказать, я временами давал своему коту разные имена. Например, когда он был дерзок и с вызовом похаживал по комнате, соображая – что бы ему покогтить, я называл его Конаном-варваром, когда, вволю наевшись, он смотрел на меня снисходительно-самодовольно, величал его Тутмосом, властителем Египта. Да, разными именами я награждал Барсика…
Когда он стал взрослым, несколько остепенился, но продолжал гнуть свою линию: смешивал бумаги на моем рабочем столе, словно это были никому не нужные ничтожные почеркушки, бесцеремонно бил меня хвостом по ногам, требуя еды. А если я, по его мнению, не слишком торопился подать ему вареную куриную шейку, начинал когтить ножку стола на кухне. Сначала я не придавал этому значения – в самом деле: какой урон могут нанести котиные когти толстой ножке. Но однажды я пригляделся к ней и изумился – она была в таких глубоких бороздах, что терзай ее кот и дальше, то она, пожалуй, в конце концов надломилась бы! Чтобы этого не произошло, я поступил хитроумно: забил в ножку, там, где ее когтил кот, несколько гвоздиков. Ножку стола кот оставил в покое, зато, как бы в отместку за гвоздики, взялся исправлять мою нравственность. А именно – изгнал мою давнюю подружку, которая по временам заглядывала «на чай». Нет, разумеется, он не указал ей лапой на дверь, произнеся при этом: «Ступай отсюдова, милочка!» Впрочем, если бы кот так сделал, то я бы и не возражал – наши отношения с подружкой давно уже зашли в тупик. И я, и она это знали, но при этом никто из нас не хотел ставить «последнюю точку». В отношении подружки Барсик действовал так – шипел, когда она хотела его гладить, пару раз разодрал ее колготки. Конечно, это мелочи, но именно они и упали последними каплями в тонущую «лодку» наших отношений. Так что я коту даже был признателен за такую подмогу.
Мы стали с Барсиком жить вдвоем в квартире. Ну, конечно, бывали у нас гости, случалось, что какая-нибудь гостья оставалась ночевать. Но кот не обращал решительно никакого внимания на таких ночлежниц – словно не хуже меня знал: это не более чем баловство.
А потом я заболел. Меня увезли в больницу. За Барсиком в это время приглядывала соседка. Когда я вернулся, она сказала, что в тот день, когда мне делали операцию, мой кот умер.
– Это не от тоски и не от голода – кормила я его хорошо, – объясняла мне соседка. – Но знаете, иногда случается так, что животные как бы берут на себя долю хозяина… когда вопрос встает ребром.
– Ребром?
– Да, когда решается, кому умереть. Вам повезло, что у вас был такой кот.
Я не знаю, правду ли сказала соседка и повезло мне или нет, но слова «был такой кот», резанули ухо.
– Где он … теперь? – спросил я.
– Похоронила его за железной дорогой, в рощице, – сказала соседка. – Вот поправитесь, можем вместе сходить. Я место запомнила.
…Вечером я сел пить чай на кухне и оцарапал коленку – одним из тех гвоздиков, которые вбил в ножку стола, чтобы кот не когтил ее. Допил чай, помазал царапину зеленкой, прилег на кровать и никак не пойму, где болит больше – там, где шов после операции, или эта царапинка от гвоздика.



Лилит Мазикина
Волшебная история кошки по имени Касси

Кошку Касси, если полностью, звали Кассиопея. У нее была красивая длинная шерсть, и глаза красивые – оранжевые. Разве что окрас подкачал, обычный помоечный – серый, в полосочку, с белыми носочками.
Ее хозяйка, Кася (не путать ни с Катей, ни с Касси!), вообще-то не собиралась стать хозяйкой кошки. Она и кошек не очень любит. Просто так вышло, что кто-то подкинул ей под дверь коробку, перевязанную в точности как подарок, большой алой лентой. Кася и заглядывать внутрь, конечно, не стала. Нет, она не думала, что там, например, бомба. Но какой-нибудь неприятный сюрприз подозревала. Не подкидывают на придверный коврик приятных-то. В общем, Кася осторожно взяла коробку и на вытянутых руках понесла к мусоропроводу. И случилась бы трагедия, если бы коробка в руках у Каси буквально за два шага до мусоропровода не задергалась и не замяукала тонким, нежным, плачущим голоском.
Существо, обнаруженное в коробке, Касе было не нужно, но и выкинуть его вон на верную смерть она не решилась. Неделю или две кошечке искали хозяина и, конечно, не нашли. Так Касси осталась у Каси. Не сказать, чтобы девушка так уж полюбила свою новую соседку по съемной квартире, но отношения у них выстроились хорошие. Касси, по счастью, нрава была довольно спокойного, чистоплотная, тактичная и ровно в меру общительная. От Каси требовалось только вовремя наполнять миски и опустошать лоток. Вычесывала Касси Касина подружка Шурка – ей нравился процесс, и, приходя в гости, она хваталась за кошачью щетку чуть не первым делом. Она-то когда-то и дала котенку звучное имя. В кровать Касси влезала аккуратно, на лицо не плюхалась, через шею не вытягивалась, а скромно мурлыкала где-то в ногах. На колени хозяйке садилась исключительно вовремя. В общем, плохим отношениям установиться было не с чего.
Штука была в том, что последнее время Кася стала замечать за трехлетней Касси странности.
Ну не то чтобы как в анекдоте, когда у котенка глаза светились красным и хитиновые крылья из спины вылезали, но и не те, которые можно было бы назвать просто «причудами». И Шурке не расскажешь – засмеет. Но Кася поклясться могла на бабушкиной Библии, что ей не кажется.
Дело в том, что иногда кошка не выпускала хозяйку из квартиры. Нет, она не запирала дверь и не прятала ключи. И не вцеплялась когтями в прическу, например. Просто Касси, всегда такая скромная, беспроблемная, совершенно неожиданно становилось очень неуклюжей.
Например, прыгая на холодильник, роняла оттуда вазу с цветами так, что цветы вперемешку с осколками рассыпались по полу. Выглядело это, без сомнения, очень красиво, но Касе приходилось, проклиная кошачью неуклюжесть, кидаться заметать стекло, чтобы Касси не распорола себе лапку, пока будет дома одна. Или же кошка начинала ловить неведомо откуда залетевшего мотылька и роняла со стола на положенную было на постель свежевыглаженную блузку тарелку с горячим бутербродом. В результате хозяйке приходилось бросать глажку юбки и спешно подбирать другую блузку. Не говоря уже о том, что ее тоже требовалось гладить! Но что-то подозревать Кася стала после того, как в ее подъезде неизвестный зарезал девушку. Примерно в то самое время, когда Кася, чертыхаясь, пересаживала чудом спасшийся из свежеразбитого горшка цветочный горшок и заметала землю, чтобы кошка не растащила ее по всему дому. Кася молчала долго, но однажды не выдержала, и, когда Шура любовно вычесывала длинную мягкую шерстку Кассиопеи специальной щеткой, положила на столик перед подругой листы с распечатанным текстом:
– Шура, я тебе хочу кое-что показать. Почитай это.
– Ты рассказы взялась писать? – удивилась Шура. – Что это, в конце концов? Я ничего не понимаю, – сказала она, прочтя все, чтобы было на листах.
– Я тут посмотрела свой блог и выписала все дни, когда Касси задерживала меня дома, – принялась объяснять Кася. – А потом посмотрела новости по району… Видишь? Вот на этот автобус я могла сесть, я на него всегда сажусь, когда на планерку в редакцию еду. А вот тут сорвало вентиль на трубе, и фонтаном кипятка из колодца ошпарило прохожих. Примерно в то же время я прошла бы там оплачивать квитанции. Видишь? И главное… главное – маньяк.
– Ты с ума сошла, – сказала Шура. – Телевизора обсмотрелась. Конечно, страшно, когда с маньяком разминулась еле-еле. Но строить из этого целую теорию и вычислять, далеко ты находилась бы от фонтана с кипятком или нет…
– Вот с тобой бы такое произошло, – обиделась Кася. – Я бы поглядела, как бы ты от всех этих совпадений тогда отмахнулась.
– Хорошо. Тогда должно быть объяснение. У всего есть рациональное объяснение.
– Например?
– Например, Касси – твой ангел-хранитель.
– Рациональное, – передразнила подругу Кася. – Ну что это за ангел, который себе под хвостом вылизывает!
В общем, девушки так и не пришли к решению о причине чудесных совпадений. Однако Кася стала к кошке внимательнее и удерживалась от ворчания на ее неуклюжесть как могла. Где-то полгода. На большее ее не хватило. Когда Кассиопея умудрилась перевернуть целую стойку с кашпо, терпение у девушки лопнуло, и она отхлестала мечущуюся по комнате кошку полотенцем. Вечером, вернувшись с редакционного задания, Кася ее не обнаружила.
Сначала Кася, конечно, решила, что Касси, обидевшись, забилась в уголок и не хочет выходить. Девушка осмотрела все шкафы, укромные закутки за мебелью, антресоли. Кошки не было ни следа – если не считать кошачьим следом тонкие длинные шерстинки, которые можно найти тут и там в любом доме, где есть кошка. В какой-то момент Кася заметила, что дверь на балкон приоткрыта. Должно быть, она забыла запереть ее, вытряхнув из паласа землю. Сердце девушки так и упало.
Конечно, Кася осмотрела асфальт под балконом. Ни капли крови, но это не значило ничего. Кася кинулась с расспросами к играющим детям – но те были днем в школе. Пробовала обратиться к старушкам на лавочке – но старушки только недавно вернулись из собеса. Кася бегала вокруг дома и спрашивала любого, кого только встречала, но никто не видел небольшую кошку с очень длинной серой шерстью в полосочку.
Кася корила и кляла себя, но что толку! Она нашла фотографии кошки (оказалось, что сама Кася кошку не фотографировала ни разу, ни для блога, ни для «Инстаграма», ни для себя – но несколько фотографий оказалось у Шуры) – и распечатала объявление о пропаже. В четыре руки подруги расклеивали эти объявления по всему району. Кася следила, чтобы телефон никогда не оставался разряженным. Все было напрасно. Касси оставила хозяйку и, вполне может быть, куда-нибудь улетела.
Зимой Кася с этим смирилась. Жизнь пошла своим чередом. В общем-то, даже неплохо пошла: Касе подняли зарплату за успехи в работе, а такое всегда кстати! Только заставить себя выбросить или отдать Кассины лоток, мисочки и игрушки девушка не могла. Так и стояли они по своим местам, как будто кошечку вот-вот принесут обратно домой.
Прошел Новый год. Россия погуляла, очнулась и вернулась в школы и на рабочие места. Кася тоже. В тот день она спешила к метро, мучительно семеня по гололеду. И надо же, как раз перед слоем ровного, уже расчищенного командой мужчин с ломами и лопатами асфальта, который дал бы Касе возможность быстро подбежать к переходу и перебежать его, между самой манящей его, асфальта, кромкой и Касиным носом упал кирпич. Кася остолбенела, разглядывая рыжие обломки и крошку у своих ног. Не успела она толком поразмыслить над теми картинами жизни, которые успели пронестись у нее в голове в тот миг, когда она поняла, что кирпича избежала чудом, как спереди, на переходе, с мерзким звуком пронеслась вылетевшая из переулка машина. Мужчина в оранжевом жилете, посланный своими сотоварищами за пачкой сигарет и ступивший было на «зебру», еле успел отскочить назад и слал теперь моментально скрывшемуся с глаз автомобилю проклятия. Стоило ему шагнуть на «зебру» второй раз, как из переулка вылетела новая машина – видно, гналась за первой. Мужчина замахал руками и вернулся к своим. Кася не знала языка, на котором они говорили, но без труда догадалась, что сегодня мужчина наотрез отказывается ходить за сигаретами, потому что у него уже два раза поседело по полголовы и волосам осталось только выпадать вовсе, а это некрасиво.
Кася перевела взгляд на бесславно погибший кирпич у своих ног и… метнулась в подъезд трехэтажного старого дома, с чердака которого явно прилетел подарок. К счастью, домофона на двери не было. К несчастью, лампочек на лестничных клетках тоже. Забрызганные окна с трудом пропускали свет. Спотыкаясь на неровных ступеньках и наугад перехватывая липкие перила, Кася бежала наверх. Если бы кто-то увидел ее, то принял бы за сумасшедшую, потому что нормальные женщины не кричат «кис-кис!» таким странным, надрывным, истеричным голосом.
На лестнице к третьему этажу Касе ответило слабое, чуть слышное мяуканье, и девушка сделала прыжок такой длины, к которой не подозревала за собой ни малейшей способности.
Касси выглядывала из открытого люка, в темноте чердака почти невидимая – мерцающие глаза в квадрате мрака. До люка было четыре метра. Полным нежности голосом Кася звала ее, упрашивая спрыгнуть вниз, но кошка скоро и мяукать перестала, только смотрела и смотрела сверху. Девушка пришла в отчаяние. Она боялась оставить кошку – вдруг та снова пропадет? – и не видела выхода, кроме как бежать за помощью. Кася стояла и молча плакала, не зная, на что решиться, когда молодой мужской голос сказал из-за спины:
– Девушка, вы не могли бы подвинуться? Мне надо стремянку поставить.
На лестнице действительно стоял со стремянкой молодой человек Касиного возраста – слегка за двадцать, а за его спиной подпрыгивал очень коротко стриженный мальчик лет тринадцати.
– Это моя кошка, понимаете? Я ее полгода почти ищу, понимаете? Моя, смотрите! – Кася торопливо достала телефон, чтобы показать фотографию Кассиопеи.
Парень вежливо посмотрел на фотографию, потом достал фонарь, обмотал его платком и направил луч света в люк. Кошка на чердаке, худая, вся в темно-серых колтунах, заморгала. Парень хмыкнул и отдал фонарь мальчику.
– Не представляю, как вы ее вообще узнали… Ваша так ваша. А мы ее уже себе взять хотели.
– Мама ругалась, ругалась, что хотим взять, а кошка там сидит, сидит, вниз не прыгает, я ей колбасу кидал наверх, у нее, наверное, лапа сломана или две. Или все, – сказал подросток, вставая с фонарем возле Каси. – Жаль, что она ваша! То есть хорошо, что нашлась, просто я ей уже коробку, чтобы спать, подготовил! А как ее зовут?
Мальчик все время подпрыгивал на ногах, как на пружинках, и вертел головой, глядя то на кошку, то на парня со стремянкой, то на Касю.
– Кассиопея, – сказала Кася.
Конечно, у кошки оказалась сломана лапа. Еще она воняла, и по ней скакали блохи. И шерсть превратилась в гигантские катышки. Кася с молодыми людьми, представившимися братьями Женей и Аркашкой, отвезли кошку к ветеринару (и Касе попало за пропуск летучки, а Аркаше – за прогул уроков, и только Женя, как оказалось, предусмотрительно отпросился с работы), и у ветеринара кошку долго возвращали к цивилизованному виду. А потом дома у Каси все пили чай с тортом, пока кошка тихо мурчала, забравшись на свою любимую диванную подушку, и Кася рассказывала про маньяка и про кирпич, и Аркашка вертел головой и подпрыгивал, а Женя слушал молча и вроде бы не верил. И братья договорились, что будут приходить кошку навещать. И навещали. Особенно Женя.
В общем, странная была история и совершенно волшебная. Особенно было неясно, как же Касси смогла скинуть кирпич.
А может, это и не она скинула.



Елена Нестерина
Котика вам в ленту!


Я очень люблю котиков.
Котенька, котейка, милый мой котятя.
Котька-котофей, кошатик, кыся.
Кисонька, кис-кис, кисон-марлезон…
Все самое трогательное, дорогое и родное мне хочется называть этими словами. Такая коты умность, такая нежность. А грация какая! А какая мимика! А от одного вида горделивых кошачьих подштанников как хочется пищать и повторять «Ми-ми-ми-ми-ми-ми-ми»… И это не говоря уже о мордашках.
Я людей тоже люблю, только не всех. Но и коты бывают ну очень противные, так что у них тоже все как у людей.
Про подлых, злых и тупых котов даже вспоминать не хочется. Попадались, проскочили, успели напакостить или просто вызвали «бя» своим неприятным видом – ну и брысь из памяти. И некрасивые тоже фу – это особенно которые непушистые, серо-коричневые полосатые, с тощими полосатыми же хвостами. Пусть у кого-то с такой заунывной особью связано много хорошего, мне ни разу не попался интересный кот или кошечка этой среднестатистической окраски.
Я с удовольствием ставлю лайки всем, кто размещает в Интернете кошачью мордочку. Или толстую тушку в комическом ракурсе. Равно как и тушку тощую или в ракурсе не комическом. Ну, разумеется, кроме противных. Противным лайки не ставлю. Фотографии прелестных кисонов даже сохраняю себе. Рассматриваю, умиляюсь. Пусть котики в Интернете будут неубиваемыми! И тренд, и мода, и поветрие – пусть на чем угодно держится интерес к ним, моим хорошеньким, моим му-мусечкам, кис-кисочкам.
У меня нет своего котика, но когда-то были. Эти истории о них – и о том, во что они превратили мое детство.



Мурло

Мурло было зло, Мурло было непушисто, Мурло было черно как уголь. Мурло шипело. Черно-гладкое это Мурло жило у тети Гали и ее мужа Борис Михайловича. И глаза у Мурла были зеленые.
Мурло не шло на руки, Мурло всех драло, Мурло любило сырую рыбу и ело ее с газеты. Мурло всегда после еды забиралось выше человеческого роста и смотрело на всех только сверху, а мне тогда было шесть лет.
Подружиться с Мурлом так и не удалось. После общения с ним у меня не осталось никакого мнения по поводу того, хочу ли я себе котика или нет. Настолько Мурло было само по себе.
Мурло привезли жить в деревню. Оно и там не стало дружелюбнее. На руки по-прежнему не шло, а потому никто не знал, оно кошка или кот. Оно гуляло где хотело, за ним даже побежать, чтобы проследить, где гуляет, не получалось, так оно быстро исчезало.
У Мурла родились котята. Но Мурло их бросило и ушло в поля. Больше дома Мурло никто не видел – разве что в полях иногда прыгала, извиваясь, за мышом черная кошка. Прыгала или сидела глянцевым непушистым столбиком. Если к ней приближались, кошка срывалась и убегала.
Но фотографии с Мурлом остались. Сидит смотрит. Стоит смотрит. Выглянуло – и тоже смотрит. Есть фотография, где маленькая я с Мурлом на руках. Значит, оно все-таки шло на руки. А я тогда любила фотографироваться и, наверное, делала это хорошо.
Так что я знаю, что ради хорошего фото ребенок может заломать монстра.



Пинька-Пиночет

Вижу нашего дурака ну как сейчас. Просто стоит перед глазами незабываемое это создание. Если девочка, которая учится в шестом классе, глядя на чьи-то проделки, способна описаться от смеха, это что-нибудь да значит. Он меня заставил так смеяться. Пиночет наш.
…Мы жили тогда на пятом этаже. Этот котенок сидел на лестничной клетке между третьим и четвертым. Дрожал и заваливался на бок. А мы с сестрой шли из школы и прошли мимо него. Дома несколько раз поделились впечатлением: «Котик сидит. Котик сидит… Ничей? Может, чей-то из соседей?» У соседей кошек не было – по крайней мере таких, которые бегают на улицу, гуляют там, но возвращаются домой. По квартирам наверняка сидели неведомые домашние обитатели, но вот таких вольных – нет, по подъезду не шмыгало. Так, может, этот как раз первый гуляющий? Его дома держали, а теперь начали выпускать на улицу. Потому что уже не особо и маленький-то котенок, почти кот.
Мы сходили за хлебом. Кот сидит. Только теперь уже на площадке между квартирами четвертого этажа. Дрожит, жмется к стене. К двери жмется. Пошатываясь и заплетая лапы, ходит вдоль стенки. На другой коврик лег. Снова сел, покачиваясь… Усы белые, совсем короткие, то ли он их где-то подпалил, то ли кто-то ему их подстриг. Кто мог подстричь? Дети. В квартирах четвертого этажа детей ни у кого не было, только у одних приходящий внук лет двух. Он вряд ли стриг коту усы. Получается, стригли ему усы в другом месте, не жильцы квартир четвертого этажа, к дверям которых он жмется.
Значит… Он ничей!!!
Он не соседский!
Он пришел к нам в подъезд болеть!
Болеет котик!!! Надо брать!
И вот он у нас дома. До прихода мамы еще часа полтора. Что делать? Мыть или лечить? Ну и кот… Белый, с грязно-рыжими блеклыми пятнами по голове и тельцу, разбрызганными кое-как.
Мы посадили его на галошницу, кот сел, сгорбатился – и тут же перекувырнулся через голову. Громыхнув костями, упал на пол. Вот тебе и «кошки приземляются на лапы»… Это ж надо так громануться!
После удара об пол у кота начался понос. Но, видимо, он и раньше у кота уже был, причем точно такого же цвета, как рыжие пятна его собственной раскраски. На всякий случай мы проверили на голове и на спине. Нет, те пятна, что как будто птичка окропила, – это пигмент окраски котиковой шерсти. А вот под хвостиком, на задних лапах и подплывающие к белому брюшку – это котик не сдержался. Чего же это он такого наелся? Мыть кота срочно! Таблетки давать. Страдает животное!!!
Он орал, а мы мыли. Блохи бегали по нему, тоже очень грязно-рыжие. Но тогда было не до блох.
К приходу мамы домой котика перестало тошнить (а тошнило его по коридору и в ванну, и на флакон шампуня он тоже натошнил). Все было красиво и мирно. Кота, завернутого в кукольное одеяльце, мы с сестрой по очереди держали на руках, иначе он вырывался и уползал.
Мама кота не хотела. И мама не поняла, что он еще и больной (мы сказали, что просто для чистоты в доме его вымыли). Мы завывали, что очень его хотим, что раз он сам появился, весь такой ничей, значит, он наш. Судьба нам завести котейку.
Мама сразу сказала, что он помойный. Как уж она это поняла, глядя на отмытого беломордика с окропленным рыжиной лбом… Сказала, что рано или поздно на помойку к себе он все равно убежит. Но она разрешила кота, разрешила! У нас до этого вообще никаких домашних животных не было, только аквариум с рыбками, который быстро нам наскучил. Что рыбки в сравнении с котиком! Настоящим! Который сам пришел к нам в руки!
Ночью кот страдал. Он надул на пол в прихожей, мы спали с перерывами, убирали за ним, извели много тряпок и газет. Мама не заметила, утром ушла на работу.
От еды кот отказывался, к нашему приходу из школы все, что ему оставили для прокорма, разметал, раскидал, весь вымазался. Был вытерт, посажен в сумку, откуда начал орать утробным голосом.
Я отнесла его в ветеринарную клинику. Совершенно четко помню, что его там лечили бесплатно. Платные в то время были клиники для зверей или нет, не знаю, у меня денег не было точно, а кота моего приняли.
Первый раз в жизни я видела, как делают укол коту. Коль – и лапа под шерстью становится толстой, надувается, кот, прижатый к железному столу, то блеет, то орет: «Мё-ё-о-о-о!»
Сказали завтра опять приходить на укол. Так я ходила с котом в сумке целую неделю.
Он потихоньку стал есть, присаживался лить в коридоре и прихожей – так что его, иногда даже орошающего пол по ходу движения, приходилось тащить в лоток с нарванными там газетами. Мы с сестрой устроили ему в крышке от коробки отличное лежбище из нами же связанного крючком матрасика. Но кот спал там нечасто, загоняй его, не загоняй. Нам казалось, что он спит сидя, как попугай. Спящим мы его практически не видели.
Прилетел папа. Обрадовался коту, начал его вертеть-крутить, осмотрел со всех сторон, подтвердил, что кот. От внешности его папа пришел в восторг. Особенно голова у котика оказалась выдающаяся. Мало того, что она всегда была набок. Свод черепа между ушами образовывал треугольник, острой стороной строго вверх. У обычных котов головочки обыкновенные, все там ровненько, полукругленько. А тут такое… К тому же на белой голове кота, от темечка по лбу почти до глаз шли неровным рядком пятнышки, ну вот аккурат как будто его птичка обделала. Точно такие же метки были у Горбачева на лысине – Горбачева мы часто видели по телевизору и в наглядной агитации. А папа вот теперь подтвердил.
– Мишка! Мишка Меченый! – радостно хлопал в ладоши папа, думая, что дает зверю имя. – Вот так птичка постаралась, вот так матушка-природа! Мишка!
Раз хлопнул папа, два хлопнул и засмеялся. Нареченный Мишкой не реагировал. Папа недовольно напрягся. Мы тоже напряглись: а что коту было еще делать? Бросаться обнимать и целовать своего крестного отца? Ай спасибо, отец Слава, буду я Мишкой, гав! Как это папе объяснить?..
Но папа явно чем-то озадачился. Он подтянул кота поближе, перевернул, поставил к себе спиной и ка-а-ак хлопнет у него над ушами. А кот – никакой реакции. Папа опять хлопнул – кот ни уха ни прижал, ни присел, ни шарахнулся.
– А кот-то ваш, девчонки, не слышит ничего! – развел руками папа. – Глухой как пень.
Схватил кота и закричал ему в ухо: «Пенё-ё-ё-ёк!» Бедный Пенёк этот и ухом не ведет…
Вот тебе и раз.
– Так что никакой он не Мишка, – пришёл к выводу папа. – Пенёк.
Пенёк продержался дня полтора. И быстро превратился в Пиночета.
Папа поворачивал из коридора в комнату, кот, видимо, не слышал, что кто-то идет. Налетел с разгона папе на ноги. Папа засмеялся:
– Да разве коты так делают? Совсем не слышишь, чумарик? Нелегко тебе живется. Пенёк ты Пенёк. Пеньчище. Пиночет!
Папе понравилось, что кот Пиночет. Он вертел его, крутил, нахмуривал коту лоб под несчастным горбушечным сводом его черепушки. Кот становился серьезным и злым. Короткие усишки щетинились, оскаливались кривые зубки. Кот и правда казался свирепым, как истинный диктатор. А отпускал его папа – дурак дурачком, меченый, болезнью покалеченный.
Так что имя Пиночет прижилось сразу.
Кот он оказался неигручий. При любой возможности убегал от нас с сестрой и, если позволяли условия (дверь на кухню бывала открыта), штурмовал помойное ведро. Игнорировал еду, которую мы ему выставляли на специальной клееночке в нескольких мисочках, мчался к ведру и рылся там. Еда в мисках заветривалась и протухала. Мы ее выбрасывали. А куда? Правильно, в ведро. Откуда Пиночет ее и добывал. В ведре было вообще все вкусно – колбасные шкурки, картофельные очистки (да, он их ел!), Пиночет жевал и глотал пакеты, особенно из-под творога, рыбы или мяса, потом их приходилось вытаскивать из него, если торчащий из горла край удавалось ухватить, разжав ему зубы. Мы тянули их даже из попы, это было больно, кот орал, но самостоятельно избавиться от них не умел.
Впоследствии мы даже перестали бросать в ведро отходы, хоть немного пахнущие едой. Только всякие обрезки бумаги, упаковку, фантики. Пищевые отходы прятали под перевернутой кастрюлей на разделочном столе в самом углу. Это было очень неудобно. К кастрюле кот не прыгал, но ведро даже с несъедобными отходами продолжал переворачивать. Рылся, наслаждаясь. Чтобы пробраться к ведру, дверцу под раковиной открывать ему было не надо – он подныривал под нее. И готов, в ведре.
Пиночет не умел открывать дверь лапкой. Я видела, коты это отлично умеют: подцепил аккуратно снизу, потянул на себя – раз, открылась. Нет, Пиночетик наш не мог никак. Мало того. Он не умел и толкать дверь, если она открывалась «от себя». Вместо этого, когда ему нужно было открыть дверь, он разбегался, как бык опускал голову и ударял горбушкой головы в край двери. Пиночету было больно, он орал, но продолжал долбиться. Если дверь открывалась «от себя», ему в конце концов открыть ее удавалось. Но если «на себя» – то орал он и долбился до прихода подмоги.
Голос у Пиночета был очень противный. Он ведь орал, а сам не слышал, как орет. Невыносимый голос, особенно по утрам.
Утро Пиночета начиналось в пять часов. Ровно за час до подъема мамы. Мы отрезали ему путь в комнаты, закрывая ведущую из прихожей дверь. Пиночету оставались во владение коридор, прихожая и ванная, совмещенная с туалетом, там стоял его лоток.
В пять утра он сначала долбился в дверь, которая, понятное дело, открывалась «к себе», а потому долби ее головой-горбушкой, хоть обдолбись. Поэтому Пиночет орал. Вставала мама. Стыдила его, давала еду. Но он опять начинал орать. Кот хотел общаться. Но мама категорически была против того, чтобы этот грязнулька прыгал по кроватям, поэтому по ночам, без контроля, никто его в жилые комнаты не пускал.
Пиночет орал. Спать под вопли было невозможно. Мы терпели. Не спали, но терпели.
Мама опять вставала. Брала газетку и яростно начинала бить. По полу возле Пиночета, который удары рядом с собой прекрасно чувствовал, прижимался к полу, прядал ушами, молчал, оскалив один зуб и зажмурившись.
«Не ори, не ори, не ори, не ори…»
Мама уходила, он опять орал. Наступало шесть утра. Мама вставала, отправлялась на кухню. Там он и вертелся у нее под ногами, забыв обиды. Принюхивался к ведру, мечтал… И питался, конечно. Не святой же дух он переваривал, чтобы наполнить лоток.
За Пиночетом осуществлялся яростный уход. Все силы больше ничем, кроме школы, не обремененных людей, то есть нас с сестрой, были брошены на это.
Мы его часто мыли. Сам он мыться не умел, а потому быстро паршивел. Да-да, языком он не вылизывался, ногу не поднимал и под хвостом у себя не начищал. Наверное, не оказалось на родных помойных просторах у него ни добрых старших товарищей, ни нянюшки, ни отца-наставника. И без мамочки родился… Грязный, не белый уже, а серый, не рыжий, а бурый бурка, в масляных пятнах, особенно на первых порах, когда он вылезал из мусорного ведра, где облизывал банку из-под кабачковой икры какую-нибудь, кефирный пакет или, на первых порах, селедочные объедки – он пытался прыгать на кровати и кресла. Так что приходилось мыть. Орал, но мыли…
Мы склеили ему дом. Большой, вместительный. Ярко раскрасили треугольную крышу, окошко сделали квадратным, со шторкой на проволочке, а дверь круглой, чтобы котик не поранил тельце. Внутри постелили его родной матрасик, добавили одеяло – мягко, уютно. Лезь!
Пиночет лезть не хотел. Мы совали его в дом, а он упирался. Мы попытались надеть на него домик сверху: одна держала кота столбиком, зажав лапы, а другая надевала на него дом, круглой дверью вниз. Пиночет все равно выворачивался, но мы его запихнули! Поставили дом ровно, дверь зажали книжкой, чтобы кот не выбежал. Он сунулся несколько раз в окно, но оно было предусмотрительно узким, чтобы и голова у него не пролезла. Шторку он сорвал сразу, мы ее позже даже ремонтировать не стали.
Пиночет долго возился в своем домике, сопел. Долго, очень долго. Мы ждали, чтобы он хотя бы довольную мордашку в дверь высунул – подтвердить, что мы не зря старались. Но Пиночет не вылезал и не вылезал. Мы заглянули в домик. Кот сидел, зажавшись в самый дальний угол. Выходить не собирался, сколько мы ни тянули его за лапы. Вырывал их. И сидел, тряся головой и расширяя глаза. Да – Пиночет шипеть не умел! Другой бы кот шипел на агрессоров, а он нет, глазами только играл. Последствие перенесенной чумки, как нам объяснили в ветеринарной больнице. И вестибулярный аппарат у него расстроился из-за этого же. Надо же, оказывается, у нашего Пиночета чумка была…
Так вот мы его начали вытаскивать. Вытаскивать и вытаскивать. Никак. Мы перевернули домик и стали его трясти – может, Пиночет выпадет оттуда, ну чего он затаился-то? Но кот растопырился там и не вытрясался. Так и пришлось его там оставить. Выполз сам.
Домик он полюбил. Там отсиживался. Мы решили, что это его личное пространство, и если кот там сидел, больше за ним не лазили.
Пиночет ничего не метил. Ни углы, ни вещи. Наверное, он был большой ребенок, эти игры ему были, как и многое другое, безразличны.
Мы тоже были дети. И мы переписывались с немецким мальчиком из ГДР. Мальчика звали Енс. Он писал на русском языке, старательно переписывая предложения из учебника. Предложения повествовательные (о том, как он живет), предложения вопросительные: как поживаем мы. Да, еще мы посылали друг другу посылки. Он нам, мы ему. Мы слали модели отечественных машинок – «Волгу», «Жигули», «Скорую помощь» послали. А нам от Енса приходил лак для ногтей, помада для губ, немецкие девочковые блокнотики. Однажды он прислал прелестные белые носовые платки, обвязанные крючком розовыми нитками, еще, тоже связанную крючком, желтую салфетку. В письме, приложенном к посылке, он пояснил: «Я сама выжала и звязала. С приветом, Знс». Мы так удивились. Вот что нам было думать? Может, Знс на самом деле был девочкой, если это она сама все выжала и звязала; может, мальчиком, который просто любит выживать и звязывать; может, просто неправильно из учебника переписал – но кто тогда ему выжал и звязал? Загадка так и осталась неразгаданной. На фото наш Знс был маленьким лопоухим мальчиком, чернявым и неарийским. Ему в первые моменты переписки отправилась от меня фотография, где я снялась для бассейна, в бантах. И письмо, в котором нужно было рассказать о себе, своем доме и его обитателях.
Когда я писала это письмо, снова прилетел из командировки папа. Он консультировал.
Всех мы описали замечательно, кратко, чтобы мальчик Енс не мучился в практике русского языка, понял все легко и быстро.
Дошла очередь до домашних животных. Домашний животный как раз объелся и сидел себе на задних лапах, выкатив бело-розовое брюшко (Пиночет не умел контролировать употребление пищи и часто непомерно объедался).
Его нужно было описать. «У меня есть кот. Его зовут Пиночет», – написала я. Прочитала папе. Мама услышала.
– Вы что, ребята, какой Пиночет? – ахнула она и подскочила к столу. – Нет, так не надо писать.
– А чего такого? – удивился папа. – С Пиночетом-то уже все. Завязано. Вполне можно кота называть. Мы ж не ребенка…
В соседнем дворе у людей был пес Рейган – и ничего им за это не было. А в деревне у одного дядьки – огромный черный котище Махтумкули. А у нас вот Пиночет. Преемственность.
– Ну, международные отношения все-таки, – покачала головой мама. – Мало ли они там что подумают. Нет-нет, не надо.
– Ну, может, тогда вообще не писать про кота? – предложил папа.
Я расстроилась. Ну как не написать, что у нас есть домашнее животное? Животное – это счастье. И оно на самом деле есть.
Но мама все придумала.
– Нет уж, напишите, – сказала она. – Вы только сократите как-нибудь ему Пиночета, сделайте уменьшительное и ласкательное. Кузьма – Кузька, Пиночет… Пинька! Да, так и напиши: «У меня есть кот, зовут Пинька».
Международные отношения были спасены. А Пинькой Пиночета все равно никто не звал, разве что Енс, активно помогая себе учебником, пару раз интересовался, как его здоровье. Котики – отличная тема для международной переписки.
Пиночет любил рыбу. А мы ленились за ней ходить в магазин. Мама нам говорила: «Сходите, сходите за рыбой для своего кота!» Ну вот, а мы ленились.
Аквариум с рыбками у нас висел на стене, врезанный в книжную полку, слева от меня (когда я сидела за письменным столом). Там и свет у них был, и зеркало с той стороны, и водоросли. Аквариум надо было постоянно чистить, отстаивать воду и подливать туда. Удивительно неинтересное занятие! За котом мы неутомимо убирали, самого кота намывали, холили и лелеяли феном. Когда нам подарили рыб, мы на эту чистку не рассчитывали. Да и сам вид рыб мне лично не нравился, особенно я не могла смотреть на гуппи женского пола. Это что-то такое серое и противное – типа кота дворовой серо-полосатой унылой окраски. Бя-бя-бя, фу-фу-фу! И они у меня еще перед носом висели, считалось, что гармонизировали подростковое буйство. Постепенно я вообще перестала обращать на рыб внимание, свет им включу, корма насыплю – и сидите. Видимо, совсем я не аквариумист. Воды начала забывать наливать…
А Пиночет любил смотреть на рыб. Достать их не мог, хоть и бил по стеклу лапой. Потом повадился пить из аквариума. А может, он так, зубами, рыбку пытался поймать? Не знаю, чего он добивался, но однажды я пришла из школы, а Пиночет застрял в аквариуме. Стоит, бедный, передние лапки на спинке моего стула, задние на столе, а голова в аквариуме. Сколько он так простоял, как от жажды не умер, не знаю. Воды в аквариуме оставалось чуть меньше половины, зеленой такой воды, мутной, с бурлящими от непрерывной суеты обитателей рыбьими какашками. А кот стоит и тянет вверх голову, тянет, тянет. Молча. И не попил, и рыбы не поймал, и вылезти не может – он засунуть-то голову догадался, а что ее надо чуть повернуть, чтобы она прошла в узкую щель между краем аквариума и доской полки, не сообразил. Так и тянул, ранил свою горбушку, мучился.
Как я его обнимала, как целовала, как макала мордочкой в миску с водой…
Мне пришлось помыть несчастный аквариум, от которого мы скоро избавились, рыб с улитками и остатками не съеденных рыбами с голодухи зеленых насаждений кому-то передарили.
А на следующий день после скорбного застревания в аквариуме мы купили Пиночету рыбы. Настрадался.
Он был рад, он был так рад! Он начал подпрыгивать, еще как только мы пришли из магазина с сумкой! Чумка чумкой, глушня глушней, а учуял.
Он выплясывал, он крутился волчком, терся о ноги – никогда такого кошачье-домашнего поведения за ним не наблюдалось, но рыба делала чудеса. Пиночет менялся.
Когда я вытащила из пакета первую рыбу, он подпрыгнул на три головы выше своего роста. Рыбу он почти выхватил. Я собиралась ее варить, но вместо этого подняла над полом: «Пиночетик, алле!» Пиночет прыгнул. Я дернула рыбой вверх, челюсти сомкнулись и зажали воздух.
Пиночет занервничал, забегал, засуетился.
Мы подставляли ему рыбу, он за ней прыгал. Смешно и настойчиво.
И тут мы додумались привязать рыбу за веревочку и подвесить к леске, на которой у нас под потолком в кухне сушилось белье. Привязать и раскачать. Теперь, раскачиваясь, по кухне летала рыба.
Пиночет подпрыгнул. Но пока он прыгал, рыбный маятник качнулся – и котику пришлось извернуться в воздухе, чтобы попытаться ее ухватить. Да, Пиночет в воздухе перевернулся вокруг своей оси, махнул лапой, надеясь зацепить рыбу. Шлепнулся на пол. Увидел, что рыба опять приближается, снова прыгнул. Снова комично вертанулся в воздухе, махнув сначала одной, а потом и другой лапой с растопыренными для верной охоты когтями. И так много раз.
Я смеялась так, что унять смех было невозможно. Я сползла на пол и смотрела за прыжками Пиночета лежа.
И когда он начал пытаться подпрыгнуть и перекусить веревку, щелкая в воздухе зубами и выворачивая голову, я и описалась.
Мы ему всё отдали – и снятую с веревки рыбу, и из пакета. Мы не стали ее даже варить, хотя нам и говорили, что сырой рыбой кормить кота нельзя. Настрадался. Заслужил.
И Пиночет, конечно, объелся.
Его снова несло. После очередного заряда мы состригали испачканную шерстку с попы ножницами. Этого кот даже не заметил, потому что в тот момент, когда мы его стригли, к родителям пришли гости. Раскрылась дверь, Пиночет рванулся – и под ногами гостей прошмыгнул в подъезд. Мы бежали за ним, теряя тапки, мы скакали в этих тапках по лужам во дворах. Пиночетик убежал.
Как же мы горевали. Как искали его. Ждали. Вдруг ведь снова выберет наш подъезд погреться, а мы его – хвать.
Через неделю к нам домой снова заехали гости. Побыли, ушли, но тут же вернулись. Родственник Сергей на вытянутой руке нес за шкирку грязного, ультрагрязного кота. Цвета грязи – потому что даже предположить, что это его собственная такая вот окраска не представлялось возможным. Грязь. Как будто он валялся в ней, нырял в грязь, натирал себя грязью, его обливали грязью, обкидывали… Как Серега узнал в этом грязесборнике нашего Пиночетушку?..
Но это действительно был Пиночет, по голове-горбушке его и опознали.
– У помойки сидел за троллейбусной остановкой, – сообщил Серега. – Думаем, похож на вашего дурака.
Мы мыли его не в семи водах, а в десяти. После шампуня мы использовали бальзам для поврежденных волос, мы завернули Пиночетку в полотенце, а сверху обмотали электрической грелкой. Нежнейшее тепло, чуть видна белая головка с рыжими политическими пятнышками. Намотался, настрадался, греется котенька…
В квартире выбило пробки, мама вышла в подъезд к счетчикам. Этого мгновенья оказалось достаточно для того, чтобы свободолюбивый Пиночет рванул в приоткрытую дверь. Такой намытый, такой чистый, любимец наш.
Он убежал от нас очень далеко, на самые свободные помойки. Никто и никогда больше не видел нашего Пиночета.
И даже фотографии не осталось.



Барсик

Мы взяли Барсика в конце моего девятого класса. Совсем маленьким котеночком. Пока несли, он с достоинством лежал в коробке, вытянув передние лапки и положив их одну на другую. Так и принесли его домой.
Сразу стало понятно, что он Барсик. Такой он царственный был, просто благородный барс, только еще маленький. Серый, пушистый без клоков, равномерно – таким же равномерным, стабильным и славным, как его прекрасная шерстка, оказался у Барсика и характер.
Лучше кота я не видела в своей жизни.
Мы сразу поехали с ним в деревню на лето. Его детство прошло там.
Барсик ничего не портил. Он играл весело и не придурковато. Он ел все, что ему дают. Мы давали ему ровно то же самое, что ели сами. Барсик рос. Быстро вырос в крупного кота-подростка. Он спал в кукольных кроватях и колясках, когда мы его туда клали, он давал наряжать себя в кукольные одежки. Ему с нами нравилось. Вид Барсика в кукольном чепчике умилил бы демона.
Мы гуляли по полям и лесам – и Барсик, как собачка, бегал за нами. Бежит, да так быстро бежит – мелькают передние ножки в белых носочках и задние в гольфиках. Он хорошо сидел в машине, любил кататься.
У Барсика не было блох – это в деревне-то!
К зиме он вырос в очень большого кота. Владелица его мамы-кошки, моя одноклассница Ленка Зеленко, сказала, что в роду у него коты сибирские. Ну он знатный был кот! Гордая поступь, неимоверной ширины сибирские подштанники, пышные усы, умные преданные глаза. Хорош кот, очень хорош. Обнимешь его, прижмешь к себе – и пропадает тоска, и грядущее неизвестное кажется решаемым, подъемным. И благостно так на душе, и нежность не кажется слабостью. Барсинька, милый Барсинька.
Казалось, Барсик будет всегда. Но весной мы с мамой уехали в Ленинград. Оставили кота бабушке. А когда вернулись, Барсик умер. Больше не было Барсика. Оказывается, ему бросали в миску жир, корки и обрезки. «Коты должны всё есть!»… Это чьим-то другим котам надо было объяснять, что есть надо то, что дают, и тыкать их мордой в еду. Барсика не надо было тыкать. Он всегда ел то, что дают. До последней крошечки. Умное благодарное создание. Ел и жир. Давился, но ел. И когда у него началось несварение и заворот кишок, в больнице, куда перепуганной бабушке пришлось его нести, сказали, что уже поздно. И чего же это он у вас наелся…
Заменить такого кота было невозможно. Барсик, спокойный и благородный, умерший в страшных мучениях, не шел из памяти. Вот тебе и «С любимыми не расставайтесь»… Предположить его смерть от жира не мог никто…
Мы смотрели других котят. Выбирали. Не то что нам хотелось реабилитироваться перед кошачьим царством, завести нового котенка и в память о Барсике залюбить его до изнеможения. Но и без кота было невозможно. И я выбрала котенка среди только что родившихся у кошки другой моей одноклассницы, Иры Галкиной. Совсем не как Барсик он был, черный-черный, как мрак. Я выбирала черного, думала, что для тоски такой цвет в самый раз.
Мы как раз переехали в новую квартиру, думали, там с нами будет жить Барсик.
Но появился у нас Ипполит.



Котэ-готэ

Черный-пречерный, пушистый и тощий одновременно. Ипполит. А на шейке кисточка. Беленькое пушное пятнышко на общем черном фоне.
Ничего общего с Барсиком у Эполета, разумеется, не было. Котенок с топотом бегал по просторам квартиры, был капризен и привередлив в еде: сегодня это буду, завтра это же самое почему-то уже не буду… Промахивался мимо лотка. Драл новые обои, таился и прыгал из-за угла на колготки.
Но был так мил, но так ласков, но компанейский какой… Он играл, играл, играл, не переставая. Его тискали, гладили по шерсти и против, щекотали, подкидывали, растягивали и засаживали в мешки и коробки. Ему зажимали нос и заставляли дышать ртом или попой на выбор. Его так замучивали, что он падал на пол… Но тут же поднимался и, если сил совсем не оставалось, даже не шел, а полз к своим мучителям – «Давайте играть еще». Вот что с ним было делать? Играли.
Гопки. Бесконечная игра гопки имени Владимира Ильича Ленина. Об этой игре мы узнали из детской книжки автора Бонч-Бруевича. Отличная игра! Это когда сложенные кольцом руки ставишь перед котом, командуешь ему «Гопки!» – и кот прыгает через руки. Тут же, пока не удрал, нужно снова поставить перед ним руки, снова «Гопки!» – и кот снова должен прыгнуть. И еще. И еще. С каждым разом надо ставить руки чуть выше – и чем выше они, тем красивее получается изящный прыжок. Ипполит в своей жизни прыгнул рекордное количество гопок. Прыгнет – и метет по полу пышным хвостом, прыгнет и кокетничает, вроде как «надоели вы, ну что за гопки, детский сад…» На чужих котах мы при любой возможности до сих пор гопки практикуем, но Ипполит был у нас непревзойденный гопкомастер.
Ох, а как он любил обниматься! Возьмешь его на руки, а он тут же кладет лапы на плечи, обнимает – правда-правда, как маленький человек обнимает, прижимается к шее, трется, мурчит. Ну такой обнимашечка. Правда, у меня на него сразу аллергия начиналась – по шее тут же бежали красные пятна, которые сильно чесались. Приходилось его снимать аккуратненько и идти за супрастином.
Нет, Ипполит не заменил нам славного Барсика, но такой черный, такой загадочный, он, казалось, должен стать атмосферным котом для загадочных таинственных девушек. А Ипполит рос веселым, безалаберным, незлым и странным в некоторых проявлениях котом.
Рос он, рос. Играл, веселился, очень боялся пылесоса. Так сильно, что при первых его звуках шерсть Ипполита вставала дыбом. Дыбом – это когда каждая шерстинка стоит перпендикулярно его телу. Не кот, а шар становится, да еще спина выгнута – так, что передние ноги прямо-таки прижаты к задним, а все тело ушло в изгиб спины. И шипит. И какается от страха. Первый раз, когда пылесос к нему приблизился, Ипполит так долбанул лапой по ревущей и сосущей воздух трубе, что пластмассовая насадка треснула. Вот какая сила. Мы несколько раз забывали, что Ипполит так пылесоса боится, думали привыкнет. Но нет, поведение не менялось. Так что приходилось его в дальней комнате закрывать, потом пылесос выключать и переносить Ипполита в другое безопасное помещение, уже отпылесошенное.
Его выпавшие зубы – по одиночке и целыми обоймами попадались по квартире. До этого мы выпавших кошачьих зубов никогда не видели. Взамен маленьким тоненьким котеночьим зубяткам выросли у Ипполита клыки – роскошные, толстые, белые. Мы собрали выпавшие зубики в шкатулку.
Пасть у Ипполита была розовая – признак доброго нрава. Если б черная была – злой кот, верная примета.
Подрос Эполет и стал вредничать. Метить и лить лужи. В обувь. И начал он со своей кормилицы. Да-да, мама его поила, кормила, он знал, за кем надо бежать, в чьей сумке всегда вносится в дом основной запас продовольствия. Питание у него было бесперебойное, разнообразное – это в перестройку-то! Жаловаться грех было Ипполиту. И – однако ж – именно по маме был нанесен первый удар. Красные туфли с белыми каблуками, легкие, удобные, радость, а не туфли. Облил обе штуки. Запах впитался в матерчатые части и кожаные стельки. Мылись туфли всеми химическими средствами, что были в доме, сушились и снова стирались. Но продолжали вонять.
Ладно, он набузырил в ботинки гостю-молодому-человеку, с ним еще понятно, можно считать, что конкурент. Но зачем он налил в туфли мне – беру утром в руки черную туфельку, а в ней плещется море. Море! Огромное количество налил, не просто окропил-побрызгал! Туфли пришлось выбросить. По вредности невыясненной этиологии Ипполит обделал невинные детские кеды сестре. Лучшую обувь пришлось перестать ставить как обычно, у шкафа в прихожей. Кто куда прятал свои ботинки от Ипполита, но однажды я чуть расслабилась, пришла домой и кроссовки, прекрасные синие кроссовки фирмы «Адидас», спрятать не успела. О, сколько пришлось их мыть, сколько держать на балконе, чтобы выветрился запах! С кроссовками я расстаться не могла, так что боролась и боролась. Но до самой своей смерти от рассыхания они чуть-чуть попахивали кисой.
Чем еще примечателен был Ипполит?
Однажды он обгрыз шоколадный торт. Перед приходом гостей на праздник мы с мамой испекли большой торт, обмазали его шоколадной глазурью и украсили ягодками. Поставили на большом блюде в нишу «стенки» – довольно низко, но не опасаясь, что котик попортит тортик. Шоколад Ипполит не ел, это же не мясо и не колбаса, до которой кот был большой охотник. И что – пришли мы за тортом, чтобы торжественно поставить его на стол, а весь торчащий шоколадный бок обгрызен до внутренней булки! Ягодки аккуратно валяются на полу, Ипполит где-то затаился. И гости вот-вот придут, праздник начнется, а мы без торта! Мы смеялись и ругали Ипполита, одновременно заваривая новую порцию шоколадной глазури. Мама мощно обрезала торт, притащила за шкирку вредителя и ткнула носом в обрезки: доедай уж теперь. Торт приобрел квадратно-гнездовую форму, слой шоколада стал еще толще. Когда пришла пора торт резать, мы бросились просить себе по кусочку с хорошо известной нам стороны, чтобы другим не досталось, мало ли чего.
А Ипполит обрезки есть не стал. Не барское это дело, отходы доедать. Вот от торта откусить – другое дело…
Он очень любил помидоры, таскал их со стола, из корзинки, из сумки – откуда увидит. Схватит в зубы целиковый помидор за шкурку аккуратненько – и бежит с ним в укромный уголок, чтобы съесть с наслаждением. Ел и даже подвывал – это и правда было наслаждение.
А его любили блохи. И развелись на нем в таком количестве, что не выводить их уже было просто преступно. Жрали они бедного котейку, мяу-мяу-мяу – он вдруг подскакивал, судорожно принимался кусать себя за хвост или лапу, ловил злодеев, пытался задней лапой из головы вычесывать. А они по нему чуть ли не прыгали – и, если чуть раздвинуть шерсть, торопливо разбегались в разные стороны, кокетливо вертя толстыми попами.
Кот был чистоплотный, часто вылизывался активным своим розовым язычком, в помывке, как Пиночетко, не нуждался, но блохи…
Мы с сестрой надели толстые кофты, длинные резиновые перчатки – кошки ведь воды не любят, так что и Ипполит будет рваться из ванны и цепляться когтями, так хоть подерет перчатки и кофты, но не нас. Поставили кота в тазик, окатили водой и давай скорей намыливать. А Ипполит стоит, наслаждается. И лапами в воде, которая налилась в таз, пошлепывает. Мы ему еще водички подлили. Стоит. Мы заткнули ванну, поставили кота. Стоит. Вот Ипполиту уже по коленочки, вот под брюшко натекло. Вот скрылась спина. Только голова с большими ушами торчит над водой. Когда лапы оторвались от дна, кот поплыл. Вперед, гордо задрав голову и широко перебирая прямыми ногами. Раз-два, раз-два. Это было так удивительно, просто глаз не оторвать. Каждая черная шерстинка поднялась и неторопливо покачивалась в толще воды. И под каждую из них набилось множество воздушных пузырьков. Кот оказался огромен, кот колыхался, воздушные пузырьки отрывались от его шерсти и поднимались на поверхность.
Аккуратненько мы оттянули Ипполита за хвост к краю ванны – и он снова поплыл вперед, работая прямыми ногами. Огромный пышный кот с малюсенькой облизанной головкой. И большими ушами, по которым прыгали, толкаясь и спасаясь, блохи. Лишь несколько штук сорвалось в ванну и плавало в воде, остальные держались за уши, нос, лезли бедному коту в глаза – чем портили, мерзавцы, ему удовольствие от купания.
Как их выгнать-то, если они даже не тонут??? Видимо, блохи так крепко держались за свои насиженные места в густой шерсти Ипполита, что и водное потопление им было нипочем. Мы спустили воду, намылили Ипполита дустовым мылом, смыли, намылили душистым шампунем. Бальзамом-кондиционером решили блох не баловать, кота вытащили, вытерли, отогрели.
И блохи забегали как миленькие, радостные, тоже под теплым электрическим одеялом согретые…
Мы решили применить дихлофос. Нам не сразу удалось его купить, прошло несколько дней, за которые блохи окончательно распоясались и спешно размножились. Их было видно невооруженным глазом.
Ипполита мы засунули в целлофановый пакет, высунув только голову, и крепко завязали этот пакет на его шее. И, в районе брюшка проделав в пакете маленькую дырку, напшикали туда дихлофоса. Мощно.
Да, блохи сдохли. Ипполитика стошнило, мы принудительно напоили его молоком и поставили в ванну мыть. Часть блох отвалилась, злокозненных насекомых смыло в канализацию. Остальных мертвых блох мы аккуратно вытащили из кота пинцетом.
Кот спал почти сутки. Но с этих пор жил без блох.
И полюбил принимать ванны – а мы-то как его мыть полюбили! Мы даже водили зрителей на это представление. Жалко, что тогда у нас не было нынешних девайсов – нам тоже было бы что разместить у себя в ленте.
Блохи долго не заводились, вплоть до самой деревни, куда Ипполита отправили пастись на вольные хлеба, когда он начал орать и норовил прыгнуть с балкона.
В деревне ему было хорошо. Ипполит быстро освоился, есть и валяться на диванах он приходил домой, а гулять отправлялся на улицу. Прекратил лить в обувь, но метил углы, чего мы особенно не замечали.
Ипполит явно пришелся ко двору среди местных. Он оказался осторожным и смышленым, черный, пушистый, но так и не ставший толстым и осанистым, он научился не показываться посторонним людям на глаза. Но скоро стали появляться по деревне маленькие, а потом и вполне взрослые ипполитики, такие же черные и с белым пятнышком на горлышке. Значит, наш Эполет был еще и обаятельным.
Ну а как он мог быть не обаятельным! Такой томный, ну просто милейший котенька. Никого я не целовала так много и часто, как нашего Ипполита. С нами он по-прежнему нежно обнимался, клал лапы на плечи, прижимался мордочкой и даже иногда лизал в лицо.
Играл он с нами редко – но не потому, что больше не хотел, просто и мы редко появлялись, и у него постоянно были какие-то дела. Но как придет, как попадется нам в руки…
– Девчонки, что ж вы делаете, вы же такие большие, чего вы так визжите? – говорила мама, глядя на наши игрища. – Вы ж его замучили совсем. Ипполит! Кисточка!
Мама иногда звала его Кисточкой. И тут же уверяла, что котов не любит.
…Ипполит прожил долго. Думаю, средний кошачий век. Он всегда выглядел одинаково – ни колтунов к старости на нем не появилось, ни седины в черных усах. Таким, каким всегда был – черным, стройным, он ушел однажды из дома и не вернулся. Мы ездили по деревне и высматривали. Кое-где сидели черные коты, многие с белыми манишками. Но все это были не Ипполит – то пушистость не такая, больше или меньше, то белое пятнышко незнакомое – разные попадались, однако такого, кисточкой, ни у кого из них не было. Но похожие до чего, очень похожие!
До сих пор живут по деревне Ипполитовичи, вернее, уже даже потомки их потомков. Черные попадаются редко. Да и мы бываем в деревне еще реже и мимо чужих дворов совсем не ходим.
Трудно любить чужих котов.
Трудно завести своего. Скорее, невозможно. Аллергия и ответственность – а потому кота не потянем.
Но котиков можно любить виртуальных.
С подписями и без подписей, котики и кошечки, собравшие множество комментариев и лайков и ничего не собравшие, потому что просто кем-то мне присланные – как вы радуете меня, мои ми-ми-мисенькие, ми-сю-сюсенькие, мои кис-кисочки. Смотрю на вас, радуюсь, котейки мои милые.
И все самое нежное, самое любимое и трогательное обкискисиваю. Называю кисою. Котенькой-котеночком. Котятей.




Светлана Кочерина
Мурлотик

Когда я родился, мама Валя была уже очень взрослой и не умела рассказывать сказки. Перед сном она приносила семейный альбом в синем переплете и перечисляла моих родственников, как будто поминала их в молитве:
– Вот твой дедушка Коля, Николай Иванович, мой папа. Его родители. Бабушка твоя, Верочка, моя мама. Баба Зина. Папа Саша, Шурка. Это я – еще молодая, в Геленджике. А это ты – тебе годик, и у тебя температура. А тут тебе три – ты только выздоравливаешь после воспаления легких. Пять – у тебя болит ухо. Семь – ветрянка. Девять – коклюш…
Мне было скучно, и я просил сказку. Мама задумывалась и начинала:
– Жил-был кот…
– Какой? Когда? Где? А какого цвета? А что он ел?..
– Сейчас покажу! Видишь?
– Нет! Тут какие-то дядька с тетькой и глупый мальчик… И никакого кота.
– А ты смотри внимательнее.
И я смотрел так внимательно, что глаза начинали слезиться. Смотрел каждый день. И однажды – увидел. Сначала одного кота, потом другого, третьего. Они обитали на всех фотографиях, как будто играли со мной в прятки.

Николай Иванович не мог точно сказать, был ли на самом деле Смугастый или только приснился ему. Никаких доказательств его существования не сохранилось. Разве что на парадном фотоснимке, где родители сидели строгие и чуть смущенные, а Коля – и не Коля вовсе, а Микола, как его тогда называли, но имя это тоже приснилось или потерялось – честно ждал настоящей птички, у отца на рукаве блестит короткий волосок. То ли кот потерся щекой, то ли пылинка попала в линзы городского фотографа. Полосатый наглый котяра явился в детство Николая Ивановича, когда хуторяне уже изнемогали от мышиных набегов. Мать, обнаруживая очередной прогрызенный мешок, сухо говорила: «К войне дело». Отец винил во всем голубей, заведенных специально по предписанию городского доктора, посчитавшего, что для детского здоровья необходимо диетическое голубиное мясо. Для бессмысленных птиц на крыше была выстроена голубятня. А вскоре по ней уже безнаказанно зашныряли хвостатые твари, освоили амбар и стали хозяйничать в хате, носились по полкам, лезли в буфет, топотали по ларям, не боясь свидетелей. Две кошки, пузатые от котят и сметаны, сопротивления им оказать не смогли. В самый канун войны серые полчища захватили млын – старую мельницу, скрипуче махавшую на холме своими крыльями. И тогда на бахче Коля встретил чужого кота, совершенно разбойничьего вида. Кот увязался за мальчиком и принялся за дело. Через сутки мыши стали скромнее и убрались подальше от людских глаз, затаились в подполье. Через неделю они перестали скрестись и шуршать. Через месяц Смугастый, названный так за отъявленную полосатость, принес на порог последнего задавленного мышонка и побрел отсыпаться. Спал он крепко, так, что даже не очнулся, когда Колина сестра Маруся позвала всех полюбоваться – кот устроился спать по-барски, на игрушечной козетке, прогнав Марусину куклу Розалинду, барышню с фарфоровой головой и мягким ватным телом. А потом была война, революция, инфлюэнция, большевики, гетьмановцы, калединцы, большевики, петлюровцы, деникинцы, махновцы и снова большевики. Пропали мать с отцом, беленый дом, млын, Смугастый и все детство. Осталась только порыжевшая фотокарточка с резными краями. И полосатая пушинка на рукаве.
Постепенно мир снова начал собираться, склеиваться. И вот уже слепился бревенчатый дом на окраине Москвы, старая корявая яблоня, кусты смородины, бледно-розовые флоксы, супруга Верочка, дочь Валечка. И на очередной фотографии возник кот. Скорее, его отсвет, белесое пятно, чуть виднеющееся за креслом Николая Ивановича. Кот был совсем белым, глухим и сердитым. Имени у него не было – как же звать глухого кота? Разве что запахом. По вечерам в доме привычно собирались не спать. Обычай этот появился у Николая Ивановича не так давно: как-то раз сразу после ужина торопливые люди увезли его. Сутки, двое, неделю, бесконечность он сидел на табурете посреди серой комнаты и не спал, и свет от лампочки разъедал глаза. Он сам не понял, почему он вернулся, – наверное, супруга Верочка вымолила у бумажной Богородицы, спрятанной в томике русских народных сказок, – маленькая Валя считала ее Василисой Премудрой. Николай Иванович пришел притихшим, молчаливым, с благодарностью стал лаборантом в отделе, который когда-то возглавлял, разговаривал с коллегами исключительно про опыты над белыми мышами. Страдая бессонницей, после работы он проверял стоявший в прихожей чемоданчик с парой белья и мешком сухарей и шел на веранду читать Пушкина. Уложив Валю, к нему выходила Верочка. Она приносила рюмку с золоченым ободком, капала туда валерьянку и уходила – вскоре из темноты сада являлся белый кот. Топорща усы, он вспрыгивал на колени Николаю Ивановичу, нюхал маслянистую жидкость. Терся о край стола резко и страстно, хрипло вскрикивал, вскидывал морду, втыкал когти в темно-серую ткань брюк и заглядывал требовательно в глаза. Николай Иванович морщился, отстранялся, надувал щеки, желая показать, как ему надоели эти ежевечерние претензии. Но потом сдавался. Выпив на двоих ароматных капель, хозяин и кот веселели, фыркали друг на друга, шумно вздыхали, играли в гляделки. Человек обычно выигрывал – зверь отводил взгляд, как будто отвлекался на шорох в зарослях крыжовника и смородины. А потом они вместе устало щурились на скрипучий фонарь под жестяным колпаком.
Когда началась война, кот отказался эвакуироваться, спрятался, как будто его и не было никогда. И даже на зов валерьянки не пришел. В сорок третьем Николай Иванович оставил супругу с дочкой в Казахстане, где было много яблок и хлеба, а сам вместе с институтом вернулся в Москву. Дом был выстуженным и чужим. Забор, перила веранды и шкафы вместе с книгами соседи пустили на дрова, а заодно унесли одеяла, пальто, ложки и чемоданчик с сухарями. Сгинула и валерьянная рюмка. Николай Иванович с чердака притащил всякую рухлядь и стал устраиваться спать, пытаясь согреться под ворохом старых газет, кружевной скатерти, плюшевых лоскутов, оставшихся от обивки дивана, и Верочкиного платка. Сломанная форточка скрипнула, и в комнату спрыгнул белый кот, худой и еще более сердитый, чем раньше. Поздоровался скупо, ткнувшись носом, встал хозяину на грудь, потоптался, покружил и улегся, согревая и успокаивая. Так и жили до мирного времени по-холостяцки, пока сонный пыльный дом не вздрогнул от женских голосов, всхлипов, смеха – это наконец приехали Верочка с Валей, показавшиеся чужими и даже неприятными. Обе сразу бросились все отмывать, раскладывать, чистить и первым делом выставили из спальни кота. А потом Николай Иванович собрал свои костюмы и рукописи и ушел, сообщив супруге, что полюбил другую, молодую и понимающую. Вечером Вера вышла на веранду, плеснула в стакан какой-то напиток, – белый кот пришел проверить, что пьют без него, понюхал, шевельнул неодобрительно ушами и убежал, не оглядываясь. Спустя три месяца так же, не оглядываясь на семью, оставленную в доме с бледно-розовыми флоксами, Николай Иванович умер. Дом снесли, деревья спилили, кусты выкорчевали, а Вера с Валей переехали в голубую квадратную комнату в коммуналке.
Просыпаясь в голубой квадратной комнате, Валя представляла, что вокруг вода, а они с мамой – две рыбки, и соседский одноглазый кошак Боцман рано или поздно выловит их, подцепит когтем и, прежде чем съесть, позабавится. Бросит на коричневый растрескавшийся линолеум, тронет лапой – живы ли еще. Притаится, дождется судорожных попыток уползти, спастись и кинется, желтоглазый и опасный. Валя боялась Боцмана. Проскальзывала мимо него в длинном коридоре, заставленном шкафами, этажерками, пирамидами из табуреток и облезлыми санками. Старалась не заходить на кухню, когда он сопровождал туда бабу Зину, жарившую по утрам лук со шкварками. Сковородка щелкала и разбрызгивала масло, рыжий кошак дергал лопатками и шипел. Баба Зина выкладывала жарево на пшенную кашу и жадно ела, стряхивая желтые крупинки с вылинявшего порванного халата. Вытирала дрожащими пальцами уголки беззубого рта. И Валя пугалась – вдруг соседка проглотит ее. Баба Зина чуяла девочкин страх и вдруг оглушительно кашляла. И Валя, вздрогнув, сжавшись, неслась в свою комнату. «Ведьма!» – перешептывались соседки, не одобряя, но уважая. И заискивающе просили: «Баба Зин, раскинешь картишки? Мне бы про Володьку понять. Чего он ходит, а?» Мама Вера обнимала Валю:
– Ты же взрослая девица. Комсомолка… Что же ты кота боишься? Что он тебе сделает?
– Съест…
Как-то утром Боцман заорал хриплым низким голосом, каким обычно по весне собирал своих разномастных поклонниц. Соседи встревожились. А потом, когда на общую кухню прогрохотала баба Зина в новехоньком халате, все замерли. «Подлец-то мой – живооой! Живехонький. Живууучий, гаденыш!» И припечатала его ругательным словом. И вскоре в квартире появился новый обитатель – воин-победитель, как он себя именовал, шутник и балагур Шурка, сынок бабы Зины, застрявший после войны то ли в Венгрии, то ли в Румынии в особой комиссии. О своей деятельности он не распространялся, делал загадочный вид и смотрел в окно, в остальное время, приняв стакан-другой, охотно рассказывал про отзывчивость европейских женщин, сорта пива и фильмы, в которых плясали и не по-нашему пели полуголые девушки. Привез с собой он тяжелый трофейный фотоаппарат и стал щелкать на память соседей, сопровождая процесс присказками типа «В глаза смотри, падла!.. Стой – стрелять буду» и пр. Дошла очередь и до Вали. Шурка поздоровался с ней как со взрослой, назвал лапулей, усадил на стул, горячей ладонью разгладил складки у нее на юбке, потрепал по коленке, велел улыбаться и уже потянулся, чтобы поправить воротник ее блузки. Но тут из-под стола вышел Боцман и посмотрел на них янтарным хищным глазом. Шурка отпрянул, Валя замерла – так и вышла на фотографии – перепуганная, косящаяся в угол, где сидел, ухмыляясь, кошак.
Весной, собираясь замуж за Шурку и выслушивая отговоры и причитания мамы Веры, Валя думала, как бы избавиться от противного кошака. В отчаянии она даже представляла, как сыпет ему в миску толченого стекла, как он будет корчиться и биться. Но ее мучитель решил все сам, исчезнув сразу после похорон бабы Зины. Правда, Валя все время ждала его возвращения, подозрительно всматриваясь в окрестных котов, и однажды ей даже почудилось, что увидела его рыжий хвост, мелькнувший возле магазина. Валя завопила «Брысь!» и, раздумав стоять за антрекотом, побежала домой. Успокоилась она, только когда они, получив отдельную квартиру в кирпичной пятиэтажке, уехали на другой конец города. И сколько бы ни уговаривал ее Шурка – пусть бы хоть кто-то живой, если уж детей нет, – она так и не согласилась завести котенка, даже самого пушистого и хорошенького.
Первое время Валю бездетная и беззаботная жизнь устраивала. Вместе с Шуркой они по профсоюзной линии объездили весь Советский Союз, изучали географию на вкус, пробуя рижский бальзам, самаркандский плов, ереванский коньяк и грузинские хинкали. В мае отправлялись в Ялту смотреть, как цветет иудино дерево, а в октябре в Абхазию – любоваться спеющими мандаринами. Они свысока поглядывали на друзей, поэтапно переживающих колики, зубы, прививки, драки, двойки, свидания, экзамены и поиски смысла жизни своих чад. Пока Валина одноклассница Галка не позвала на дачу – праздновать свадьбу дочери, которая еще вчера была капризной надоедливой кнопкой, а теперь оказалась молодой женщиной, туго затянутой в кримпленовое платье. Шурка впервые за много лет напился, тянулся к коленкам свидетельницы и в итоге подрался с неопознанным родственником, которого не признали ни жених, ни невеста. Валя увела его гулять по дачному поселку, пахнущему яблоками и землей. Шурка шептал «лапуля», плакал и послушно шел за ней. Вдруг он остановился и позвал: «Кссс-кссс!..» И из-под куста сирени выскользнул нарядный котик – сине-черная атласная спина, белоснежная манишка. Шурка сграбастал его, прижал: «Смотри, какой! Давай возьмем?» И неожиданно нежно, по-детски загудел: «Мурлотик!» На последней электричке они приехали в Москву, передавая Мурлотика друг другу, а он довольно мурчал все громче и громче. Дома он тактично удалился на кухню и прокрался в комнату, когда Шурка с Валей наконец уснули. Вале снился живот – он рос и шевелился, наливался тяжестью, а внутри спал крошечный черноволосый мальчик. Последующие девять месяцев Валю обидно называли старородящей, пугали болезнями и уродством, настоятельно рекомендовали аборт, а потом ядовито осведомлялись, кем она приходится этому чернявому парню – мамой или бабушкой. А Шурка сходил с ума от счастья и старался зафиксировать на пленке каждую минуту их общей жизни. Требовал неподвижности, а сам долго-долго выставлял фокус, расстояние, диафрагму. Первым улепетывал Мурлотик, за ним из-под прицела объектива сбегал я – и оставалась одна растерянная Валя, не любившая изображение своего старения.

Мой кот пришел ко мне совсем недавно. Кругломордый, похожий на задумчивого филина. Когда я сажусь за компьютер, он неотрывно смотрит в монитор, следит за появляющимися буквами. Потягивается и проваливается в дремоту под шуршание клавиатуры. Я фотографирую – как он спит, закрывшись мохнатой лапой от света лампочки. Как он сражается с пылесосом или ловит мух. Как он пьет воду, изгибая розовый шершавый язык. Как он лежит посередине стола – будто главное украшение. Я пишу о нем в «Фейсбуке». Мой пароль – его имя и дата нашего знакомства. На моем аватаре – его профиль. Десять тысяч читателей знают, что вчера он разбил вазу, а сегодня стал охотиться на сантехника, пришедшего чинить кран. Если внимательно всмотреться в его фотографию, которую я выложу завтра, то можно будет заметить меня.


Примечания



1

Фелинология от лат. felinus – кошачий и греч. logos – слово, учение – раздел зоологии, изучающий домашних кошек (анатомию и физиологию) и их породы, а также вопросы селекции, особенности их разведения и содержания.



2

В древности египтяне называли кошку ономатопеей «миу», которая имеет транскрипцию «miw» для мужского рода. В русском языке присутствует схожая ономатопея в глаголе «мяукать». Кот в Древнем Египте, помимо всего прочего, олицетворял помощника и друга человека, поэтому его изображение служило оберегом.




          See more books in http://www.e-reading-lib.com