Инна Аркадьевна Соболева Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года Жизнь после жизни Воистину необычною оказалась бы книга, в которой не нашлось бы места для вымысла. Наполеон Бонапарт Гениальные люди – это метеоры, призванные сгореть, дабы озарить свой век. Наполеон Бонапарт Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная. А. С. Пушкин История Наполеона – самая неизвестная из всех историй. Леон Блуа, французский историк …восстанет народ на народ и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам. Мф. 24; 7 Принято считать: пока о человеке помнят – он не умер. Так что можно смело утверждать, что оба героя этой книги живы и будут жить ещё долго. Один из них – скорее всего, вечно. Его враг и одновременно почитатель (парадокс!) Франсуа Рене Шатобриан сказал: «Мир принадлежит Наполеону. Что не захватил он, после смерти захватила его слава. А деспотическая власть памяти даже сильнее». Пророческие слова. За недолгую жизнь он успел многое: стать владыкой полумира, превратиться в ненавистного захватчика и тирана, а после смерти снова стать кумиром миллионов. И до сих пор, почти через двести лет после того, как окончилась его земная жизнь, одни его страстно любят, другие с не меньшей страстью ненавидят. Неразрешимая загадка истории… Другая загадка – отношение к Наполеону (недавнему врагу) в России. Пушкин был первым, кто вопреки установившемуся взгляду на Бонапарта как на жестокого завоевателя написал: Хвала!.. Он русскому народу Высокий жребий указал И миру вечную свободу Из мрака ссылки завещал. По признанию современника, этими словами «поэт проявил такое благородство чувства и силу мысли, что все другие русские лирики должны были показаться перед ним пигмеями». В справедливости этого утверждения трудно усомниться, даже искренне опасаясь обидеть всех русских лириков вместе взятых, и нерусских тоже. И ничего в этом удивительного нет: понять и оценить гения может, наверное, только гений. Во Франции, которой он принёс невиданную славу и невыносимые страдания, одни его ненавидели, другие обожествляли. Виктор Гюго верно угадал, за что и почему так самозабвенно сражалась Старая гвардия при Ватерлоо: И, зная, что умрут, приветствуют его, Стоящего в грозе, как бога своего. Автор потрясающей книги «Душа Наполеона» Леон Блуа вспоминал: «Я знавал в детстве старых инвалидов, которые не умели отличить его от Сына Божьего». Но это – во Франции. А в России? Лермонтов его боготворил. Цветаева в киот вместо иконы вставила его потрет. Её отец, человек глубоко верующий, был потрясён. Отца она любила, но убрать портрет отказалась… В России почитателей памяти императора французов было никак не меньше, чем во Франции. Во всяком случае я и сама оказалась невольной жертвой русского бонапартизма. Над моей детской кроватью (а раньше – над кроватью деда, потом – мамы) висела (и продолжает висеть) огромная гравюра знаменитого баталиста XIX века англичанина Эрнста Крофтса «Наполеон и Старая гвардия» (тот факт, что англичанин с нескрываемым пиететом писал заклятого врага своей страны, тоже достоин осмысления). Так что первым историческим персонажем, с которым мне выпало познакомиться, был Наполеон. А первым серьёзным стихотворением – лермонтовское «Бородино». Примирить одно с другим детскому сознанию оказалось не под силу. Да и потом… Восхищение личностью и неприятие его нападения на Россию противятся друг другу и всё же странно уживаются в душе… Что же касается императора Александра I, то о нём я узнала много позднее, и интерес он поначалу вызывал только одним: как ему удалось выглядеть в глазах Европы победителем непобедимого полководца? То, что победителем он всего лишь выглядел, человеку, воспитанному на «Бородине», очевидно. К тому же есть непререкаемый авторитет – Пушкин. Это он сказал об Александре: «нечаянно пригретый славой». Но так или иначе имена Наполеона и Александра часто, да почти всегда упоминают вместе – волей истории они стали неразлучны в памяти всех сменившихся за двести лет поколений. Неразлучны, неразрывны, но – не равны. Думаю, прав официальный биограф и внучатый племянник Александра, великий князь Николай Михайлович: «Как правитель громадного государства благодаря гениальности сперва его союзника, а потом врага, Наполеона, он навсегда займет особое положение в истории Европы начала XIX столетия, получив и от мнимой дружбы, и от соперничества с Наполеоном то наитие, которое составляет необходимый атрибут великого монарха. Его облик стал как бы дополнением образа Наполеона. Гениальность Наполеона отразилась, как на воде, на нём и придала ему то значение, которого он не имел бы, не будь этого отражения». В самом деле, иди жизнь своим привычным порядком, их пути не должны были, да просто не могли не то что соединиться, но даже пересечься. Ну, может быть, один стоял бы навытяжку в почётном карауле, когда его страна принимала бы другого – императора великой державы. Всё изменила Великая революция. Всё: судьбы народов, государств, каждого человека, попавшего в водоворот невиданных событий. Наполеон и Александр оказались в центре этого водоворота, один – по воле привередливой судьбы и собственной гениальности, другой – по долгу рождённого главой огромной державы, которая не могла уклониться от катаклизмов, потрясавших Европу. Любители считать утверждают: о Наполеоне издано более сорока тысяч книг. По другим сведениям – более двухсот тысяч. Разница, конечно, существенная. Но все согласны в одном: о нём написано больше, чем о любом другом человеке, когда-либо жившем на земле. Вот это-то считающееся бесспорным утверждение легко опровергнуть. О Наполеоне Бонапарте написано ровно столько, сколько об Александре Павловиче Романове, – не меньше, но и не больше. Потому что никто, пишущий об одном из них, не может обойти молчанием другого: война 1812 года связала их неразрывно. Эта трагическая связь-соперничество – знамение времени: высокородность противостояла гениальности. Гениальность доказала своё превосходство, но победила высокородность. Хотя победа эта достигнута, как сказали бы сейчас, с использованием административного ресурса, причём объединённого ресурса всех европейских монархий. Я не буду сравнивать двух повелителей огромных империй (вполне очевидно: такого сравнения Александр не выдерживает), попытаюсь только разобраться, что привело к кровавому столкновению народов, всегда с уважением и симпатией относившихся друг к другу. Хотя даже такую попытку полагаю излишне самонадеянной: «Личность Наполеона непередаваема словами», – сказала когда-то Жермена де Сталь… Часть I Пути, которые не должны пересечься Наполеон Чтобы родить ребёнка, здорового физически и душевно, будущая мать должна смотреть на красивые вещи, на мирные пейзажи, слушать прекрасную музыку, её должны окружать покой, любовь и забота. Такое поверье существует почти у всех народов земли. А что нужно, чтобы родить гения? Антуан Гро. «Бонапарт на Аркольском мосту» Жан-Луи Вуаль. «Великий князь Александр Павлович» Летиция Буонапарте кормила грудью сына Жозефа (пятерых детей она потеряла в младенчестве) и вынашивала следующего в военном лагере корсиканских патриотов, пытавшихся вернуть свободу своему родному острову. Летиция вспоминала: «Частенько я выбиралась из нашего укрытия в горах, чтобы только узнать новости, и слышала, как свистели вокруг пули, но я верила, что Мадонна спасёт меня». Мадонна спасла. И её, и будущего сына. Мало того, что вынашивала она его не так, как положено добропорядочной матери, она и родила-то его «неправильно». Была на улице, когда почувствовала внезапное приближение родов. Едва вбежала в гостиную, не успела даже прилечь, как ребёнок… упал на пол. Чтобы оказаться на свободе, ему понадобились мгновения. И никаких родовых мук… Это случилось в городе Аяччо, на Корсике, 15 августа 1769 года.За три месяца до рождения сына Летиции и Карло Буонапарте французские войска разгромили повстанцев.Карло, бывшему адъютанту вождя корсиканских патриотов Паскуале Паоли, пришлось пойти на службу к французам. Иначе было не выжить. Тем более что семья всё время росла. Отец был с детьми добр, мать – строга. Судя по всему, это сочетание оказалось весьма благоприятным: малыши росли послушными, особых проблем с ними не возникало. До поры до времени…Исключением был Наполеоне. Его агрессивность была не только и не столько проявлением не самого лёгкого характера. Она питалась ненавистью к поработителям Корсики – французам, ненавистью, которая ещё больше разъедала душу потому, что её приходилось тщательно скрывать. Да-да, тот, кто отдаст Франции всё, чем щедро одарил его Бог, кто с гордостью будет называть себя императором французов, в детстве свою будущую вторую родину ненавидел.Правда, если бы отец не сотрудничал с ненавистными пришельцами, вряд ли Наполеону удалось бы получить приличное образование: денег едва хватало на то, чтобы накормить и хоть как-то одеть детей. Александр В это самое безнадёжное для будущего покорителя Европы время в семье российских самодержцев родился младенец, которому предстояло сыграть в жизни Наполеона роль роковую. Но до этого ещё далеко. Пока он даже не знает, что есть такая страна – Россия. А между тем императрица далёкой, холодной, неизвестной маленькому Наполеоне России Екатерина Великая с нетерпением ждёт появления на свет первого внука. Его будущей матери, хотя особенно нежных чувств к ней и не питает, она создаёт те условия, которые считаются необходимыми, чтобы на свет появился здоровый младенец, здоровый физически и нравственно. Казалось, бабушка полюбила своего первого внука ещё до рождения. Полюбила страстно, безоглядно. Как только невестка, жена её сына и наследника, великая княгиня Мария Фёдоровна разрешилась от бремени и повитуха обмыла и запеленала младенца, безмерно счастливая бабушка унесла новорождённого в свои покои. Невестка переживёт. И ещё нарожает сколько захочет. А этот, первый, принадлежит ей! Из него она вылепит своё подобие – великого императора. Через несколько дней после рождения внука она напишет в Париж барону Фридриху Мельхиору Гримму, одному из немногих, с кем могла позволить себе быть абсолютно откровенной: «Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр… который в честь Александра Невского получил торжественное имя Александра [1] . Но, Боже мой, что выйдет из мальчугана? Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на того, кто его носит, а это имя знаменито…» В следующем письме обожающая внука императрица пишет: «Вы говорите, что ему предстоит на выбор подражать либо герою, либо святому одного с ним имени, но вы, вероятно, не знаете, что этот наш святой был человеком с качествами героическими. Он отличался мужеством, настойчивостью и ловкостью… Итак, моему Александру не придётся выбирать. Его собственные дарования направят его на стезю того или другого. Во всяком случае из него выйдет отличный малый». Любопытно, что император Павел, относившийся к Гримму с той же благосклонностью, что и Екатерина (случай крайне редкий: Павел терпеть не мог тех, кто был близок к ненавистной матери), просил барона постараться привлечь молодого многообещающего генерала Бонапарта на сторону Людовика XVIII. Хлопоты, как и следовало ожидать, оказались напрасными. Стать придворным военачальником очередного Бурбона в планы Наполеона не входило. Наполеон Наполеону было десять лет, когда судьба его решительно изменилась: он оказался во Франции, в одном из лучших военных училищ страны. Казалось бы, всегда мечтавший учиться мальчик должен радоваться, а он умоляет родителей забрать его домой. Почему? «Мне надоело вечно ощущать свою бедность и выслушивать насмешки однокашников, всё превосходство которых надо мной состоит в их богатстве. Что же, мне и в самом деле склонить голову перед теми, кто по благородству чувств стоит столь ниже меня?» Ответ был решительным: у нас совсем нет денег, тебе придётся остаться в училище. Денег не было настолько, что родители ни разу за пять с половиной лет не смогли оплатить своему мальчику поездку на каникулы домой. Тосковал он невыносимо, мрачнел, становился подозрителен, не желал общаться с однокашниками. Книги были единственной отрадой. Если бы не они, он возненавидел бы Бриенн, хотя потом был благодарен этому городу за то, что именно там познал азы военного искусства, которое стало главным делом его жизни. Удивительные повороты делает иногда судьба: в Бриенне начинался Наполеон-военный, а через тридцать пять лет там же, под Бриенном, закончился Наполеон-победитель. Это случилось 29 января 1814 года, когда войска антинаполеоновской коалиции уже вступили на землю Франции и рвались к Парижу. 25 января, простившись с женой и трёхлетним сыном, он выехал в Бриенн. Мог ли думать, что видит семью в последний раз… Мы не знаем, о чём думал он по пути в Бриенн. Но трудно вообразить, чтобы не вспоминал и школьные годы, и отца, и первую свою поездку с юга Франции сюда, в Бриенн. Казалось ли ему добрым предзнаменованием то, что предстоящий бой – первое крупное сражение на французской земле – произойдёт именно в Бриенне? Или наоборот? Кто знает. Но почти наверняка он заметил эту странную связь между настоящим и далёким, полузабытым прошлым – он всегда искал скрытые смыслы событий. Сражение под Бриенном он выиграл, но не смог добиться главного: уничтожить вражеские силы по частям. Ему не дали этого сделать отважно сражавшиеся русские гусары барона Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена. Им удалось соединиться с австрийцами, собрать все силы в один мощный кулак и нанести Наполеону поражение 1 февраля в сражении при Ла-Ротьере. Путь на Париж оказался открыт. Бриенн стал последней победой великого полководца… И последним подтверждением: воевать против русских не следовало. Но вернёмся в Бриенн начала 80-х годов XVIII века. Учился Наполеон блестяще. Во-первых, конечно, благодаря незаурядным способностям и памяти, какую позднее, после изобретения фотоаппарата, станут называть фотографической. А ещё – чтобы доказать богатым, избалованным, заносчивым однокашникам, что он, бедняк, уступает им только в одном, в богатстве, зато во всём остальном – превосходит недосягаемо. Он делал блестящие успехи в математике, истории, географии. Проблемы были только с языком, но если поначалу предметом насмешек было его произношение (от акцента пришлось избавляться долго и с большим трудом), то теперь оставалось только одолеть трудности французской орфографии (он писал, как слышал, поэтому нередко попадал в неловкое, а то и смешное положение; а этого он не терпел). Кстати, Наполеон обладал несомненным литературным даром. Подтверждение этому – множество сохранившихся текстов и набросков. Но без грамматических ошибок писать по-французски он не научится до конца дней. Любопытно: Пётр Великий писал на русском, родном, языке чудовищно неграмотно; Екатерина Великая, овладевшая русской разговорной речью в совершенстве, писать по-русски без ошибок, как ни старалась, научиться не смогла. Может быть, это один из признаков гениальности? Скорее всего, я заблуждаюсь, но предмет для размышлений определённо существует… Александр Маленький русский царевич даже не подозревал о существовании проблем, которые мучили Наполеоне Буонапарте. Детство его было безоблачным. Это можно утверждать с полной уверенностью: о младенческих годах ни одного из членов царского семейства не осталось таких подробных и нежных свидетельств, как о детстве Александра Павловича. Он буквально купался в бабушкиной любви. Она писала: «Коли он не удастся, то я не знаю, что может удаться на этом свете. Тут будет успех физический и душевный, или я ничего в этом не смыслю, или белое должно обратиться в чёрное. Всё это весьма таинственно, загадочно, пророчественно и может дать пищу умам, привыкшим мучиться над растолкованием пророческих писаний». Это тоже своего рода пророчество. Сбудется оно лишь частично. Насчёт физического успеха она оказалась права: её обожаемый внук был одним из самых красивых мужчин своего времени. Насчёт успеха душевного – сложнее. О том, как перемешает судьба в её внуке добро и зло, мне ещё предстоит рассказать. Она об этом не узнает. Не успеет… Но главные слова, которые будут сопровождать Александра Павловича всю жизнь и останутся с ним после смерти, – «таинственно», «загадочно» – она в отношении его произнесла первой. И оказалась права. Наполеон Наполеон красотой не блещет. Лицо у него выразительное, даже красивое суровой мужественной красотой. Но он низкоросл, худой настолько, что мундир висит на нём как на вешалке. Однако невзрачность не мешала его успехам. Блестяще закончив военную академию в Бриенне, из которой поначалу так хотел бежать, он переходит в Эколь Милитэр, высшую военную школу Франции. Обычно кадет учился там два года, Наполеона представили к офицерскому званию через год. Вот отрывок из характеристики, которую получил выпускник Эколь Милитэр Буонапарте: «Замкнутый и прилежный в учёбе, предпочитает занятия любым развлечениям и увлекается чтением книг хороших авторов. Молчалив, любит одиночество, вспыльчив, высокомерен и весьма эгоистичен. Немногословен, но всегда находчив и резок в ответах и обычно побеждает в спорах. Чрезвычайно самолюбив, а его честолюбие вообще не знает границ». Нельзя не отдать должное проницательности автора этой характеристики. Жаль, что он не заметил (или не счёл нужным написать), что высокомерие и то, что выглядит эгоистичностью, – форма самозащиты человека крайне ранимого. Юный Бонапарт рисует на стене план битвы Никола Туссен Шарле. «Бонапарт рисует на стене план сражения» Что же касается чтения, то он не просто читает, он выписывает (выписки иногда весьма пространны) то, что его особенно заинтересовало. Кстати, тетради, в которые он записывал заинтересовавшие его мысли, через много лет после его смерти издали. Получилось четыреста полных страниц. По этим записям можно судить, как складывалось мировоззрение будущего императора французов. Там интересно всё. Но потрясла меня последняя запись в последней тетради: « Святая Елена, крохотный остров в Атлантическом океане. Английская колония ». Что это? Озарение свыше? Указующий перст судьбы? Предчувствие, пусть даже и неосознанное? Эта запись могла бы поразить, даже если бы была в ряду других, связанных, скажем, с путешествиями, с географией. Ничуть не бывало. Она стояла особняком. И – главное – была последней… Мистика? Александр Всеми успехами Наполеон всегда был обязан только себе. Все достижения становились результатом преодоления препятствий, которые казались, да и были на самом деле для человека не только заурядного, но даже и талантливого непреодолимы. Александру (пока!) ничего преодолевать не приходилось, разве только собственную лень. Через много лет современник заметит: «…в жилах его вместе с кровью текло властолюбие, умеряемое только леностью и беспечностью». Как только внуку минуло шесть лет, бабушка решила, что ему пора приступать к систематической учебе. Самолично составила по летописям рескрипт, озаглавленный «Записки касательно Российской истории». Это поразительное произведение. Царица не просто описывала события далекого прошлого, она находила в каждом из них нравственный смысл, который будил чувство гордости за свою страну, желание не посрамить память предков. Учителем французского языка Екатерина пригласила убеждённого демократа, швейцарского адвоката Фридриха Цезаря Лагарпа. Александр хотя и доставлял наставнику немало хлопот, мог растрогать доверчивой непосредственностью: «Что из меня будет? Ничего, судя по наружности. Благоразумные люди, которые будут мне кланяться, будут из сострадания пожимать плечами, а может быть, будут смеяться на мой счет, потому что я, вероятно, буду приписывать своему отличному достоинству [2] те внешние знаки уважения, которые будут оказываться моей особе. Так-то кадят идолу, смеясь над подобной комедией». Ребёнка, написавшего такое, можно упрекнуть в чём угодно, но не в заурядности. Что же касается подозрения, что люди будут смеяться на его счет, оно отравляло ему жизнь с детства и до конца дней. Причина этого подозрения – глухота. Именно глухота сделала Александра недоверчивым и мнительным. Он этого не скрывал. Ему казалось, что люди (в том числе и самые близкие) только и делают, что перешёптываются за его спиной, смеются над ним. С таким самоощущением трудно было оставаться всегда спокойным, доброжелательным, уверенным в себе, в общем, таким государем, каким хотела видеть его бабушка. Это в наше время глухота руководителю не помеха. Пример тому президент Клинтон. Во времена Александра Павловича слуховых аппаратов ещё не было. А Лагарпу удалось если не главное, то очень важное: глубоко внедрить в сознание и сердце своего воспитанника, будущего императора Александра I, уважение к достоинству человека, независимо от социального положения, которое этот человек занимает. Именно швейцарскому республиканцу в большой мере обязана Россия первыми годами царствования Александра I – светлыми годами, когда стало легче дышать, когда у людей появилась надежда, теми годами, которые Пушкин назвал «дней Александровых прекрасное начало». Император Всероссийский Павел Петрович. Отец Наверняка кому-то покажется, что автор слишком много места уделяет (это ещё впереди) рассказам об окружении главных героев. Но я убеждена: родители, братья, сёстры, друзья – не просто составляющие среды, в которой любой из нас живёт. Все они влияют на судьбу и характер человека. Даже если он – император. А уж родители – в первую очередь. Здесь ведь ещё и наследственность… В «Мемуарах» прусского короля Фридриха II читаем: «Слишком важен, заносчив и горяч, чтобы удержаться на престоле народа дикого, варварского и избалованного нежным женским правлением. Он может повторить судьбу своего несчастного отца». Эту запись Фридрих сделал после первой встречи с сыном своего убиенного неистового поклонника Петра Фёдоровича и отцом нашего тогда ещё не рождённого героя, Александра Павловича. Шло лето 1776-го. Павлу Петровичу оставалось жить ещё четверть века. Не будем принимать в расчёт нелестную оценку нашего народа. Что в ней удивительного, если вспомнить: именно этот народ дважды изрядно поколотил слывшего непобедимым Фридриха. Такое не прощают. Тем более если привык, что мир называет тебя Великим. Насчет нежного женского правления с мудрым прусским королём тоже можно поспорить. Особенно если вспомнить некоторые проявления «нежности» императрицы Анны Иоанновны. Но вот в оценке русского великого князя и в предвидении его судьбы Фридрих оказался точен абсолютно. Никто не способен был оставлять столь противоречивых впечатлений, как Павел Петрович. Ни о ком из персонажей отечественной истории не осталось столь взаимоисключающих мнений. Ласковый и жестокий, умный и безумец, грубый и деликатный, благородный и коварный, доверчивый и подозрительный, прекрасно воспитанный и абсолютно неадекватный, патологический трус и человек, способный на решительные поступки. Это всё о нём. И всё – правда. Пока матушка была жива, он упивался своей безраздельной властью над гатчинским воинством. Нелепо? Смешно? Но беда в том, что в Гатчину ездили любимые внуки государыни. Визиты эти были не так уж часты, однако атмосфера армейской дисциплины, суровой муштры, превращавшая солдат, да и офицеров в безупречно отлаженные автоматы, завораживала подростков. Наверное, в мальчиках проснулась любовь к армии, свойственная всем Романовым. Чем больше они наблюдали за строевыми занятиями отцовских солдат, тем больше их тянуло в Гатчину. И тем чаще им приходилось изворачиваться и врать… Перед бабушкой нужно было делать вид, что едут к родителям против воли, что с трудом терпят их общество, но вынуждены подчиняться долгу. Родителям говорили, как счастливы вырваться на свободу из-под надоевшей бабушкиной опеки. Константина необходимость лгать приводила в бешенство. Александру ложь удавалась великолепно. Так постепенно маска заменяла истинное лицо, лицемерие становилось чертой характера. Подростком, почти ребёнком, он начал жить двойной жизнью. Поначалу был вынужден, чтобы избежать лишних конфликтов и объяснений с бабушкой и родителями. Потом – привык. Потом, судя по всему, вошел во вкус. В Царском Селе – один Александр, в Гатчине – другой. И так забавно: старшие верят ему, не замечают притворства! Оказывается, он легко может манипулировать этими взрослыми людьми, считающими себя такими умными. Пока это игра… Однако мудрой бабушке стоило бы задуматься. «Военные игры» начинали приобретать формы страшноватые. Как-то в присутствии сыновей Павел Петрович с извращённой жестокостью наказал офицера за ничтожную провинность. Увидев их ошеломлённые лица, улыбнулся и назидательно произнес: «Вы видите, дети мои, вы видите, что с людьми необходимо обращаться, как с собаками?!» Молодые люди возразить не посмели. Но тревога за своё будущее и будущее страны (если они начали задумываться о судьбе страны) с тех пор их не покидала. Уже тогда, своими руками отец готовил старшего сына к чудовищному поступку, постепенно делая этот поступок неотвратимым… Пока во власти Павла Петровича только Гатчина. Скоро окажется вся Россия… Александра нередко (как современники, так и далёкие потомки) обвиняли в убийстве отца. Мол, он дал заговорщикам согласие на расправу с Павлом Петровичем. Едва ли. На отстранение от престола – да. Но не на убийство. Верю свидетельству Елизаветы Алексеевны: «Он был положительно уничтожен смертью отца и обстоятельствами, её сопровождавшими. Его чувствительная душа осталась растерзанной всем этим навеки». Это – ключ ко многим мучившим его комплексам. А то, что Александр согласился на отстранение отца от престола, так это не от желания властвовать, а от вполне естественного желания жить. Не сомневаюсь, он поверил, будто Павел Петрович готовится посадить в крепость и опостылевшую жену, и выкормышей ненавистной матери – старших сыновей. Умирать он не хотел. Сходить с ума в одиночном каземате Шлиссельбурга – тоже… Александр Павлович стал императором в двадцать четыре года. В этом же возрасте Наполеон был произведён в генералы. Адвокат из Аяччо Карло Буонапарте. Отец Если в отношениях между российским императором Павлом и его наследником не было и намёка на теплоту и доверие, то Карло и Наполеоне Буонапарте связывала искренняя любовь. Беда только, что будущий император французов лишился отца очень рано и испытать в полной мере его влияние просто не успел. Но унаследовал от отца богатое воображение, романтическое (несмотря на внешний прагматизм) отношение к жизни, неотразимое обаяние (правда, Карло им просто лучился, Наполеон был обаятелен, только когда хотел). Карло, как и его красавица жена, происходил из аристократической корсиканской семьи, но если такое происхождение на континенте располагало к праздности и высокомерию, на Корсике аристократы, как и простые крестьяне, были прочно привязаны к земле – она их кормила. Карло Буонапарте был убеждён и с самых малых лет внушил сыну: честь важнее денег, верность важнее эгоизма, а храбрость важнее всего на свете. Он не только декларировал эти убеждения, он неуклонно следовал им в жизни. И сын это видел. То, что он приспособился к французскому правлению, нельзя считать грехом, да и правление это в первые годы было достаточно мягким. Кроме того, не стоит забывать, что, доверив именно Франции обучение и воспитание своего сына, отец (пусть и невольно) помог ему сделать первые шаги к славе и могуществу. Карло без труда доказал свою принадлежность к аристократии, был внесён в сословную книгу французского дворянства и занял место в Корсиканских Генеральных штатах, а вскоре был избран членом Совета двенадцати дворян, который управлял Корсикой. Скромного адвоката стало трудно узнать. Соседи теперь называли Карло не иначе как Буонапарте Великолепный. Не стоит предполагать, что причиной преображения Карло было честолюбие или что он больше всего заботился «о красе ногтей». Нет, он делал всё, что могло помочь обеспечить его детям достойное образование. Потому что из заработков, которые помогли выбраться из нищеты и даже нанять служанку в помощь Летиции, оплатить обучение хотя бы только старших детей было невозможно. На помощь пришёл граф де Марбеф, которому французское правительство доверило управление Корсикой. Отправляя его на мятежный остров, министр внутренних дел просил: «Сделайте так, чтобы корсиканцы вас полюбили, и не упускайте ни одного повода сделать так, чтобы они полюбили Францию». Луи Шарль Рене де Марбеф справился с этой поначалу казавшейся невыполнимой задачей блистательно. Скоро представитель завоевателей сделался на острове своим человеком. А с Карло Буонапарте – подружился. К тому же – влюбился в Летицию. Называл её «самой поразительной женщиной в Аяччо». Роман был платоническим: Марбеф – человек порядочный, репутация Летиции безупречна. Правитель острова искренне сочувствовал своим друзьям и предложил ходатайствовать перед королём о бесплатном обучении старших детей Буонапарте. Король разрешил! Начиналась новая жизнь… В день Рождества (знаменательно, не правда ли?) Наполеон впервые ступил на французскую землю. Первое впечатление было ужасным: он не понимал, что говорят окружающие. Карло французским владел, так что переводил ему чужие слова, а главное – утешал растерянного, помрачневшего сына. Он и потом, когда сыну становилось совсем невмоготу среди чужих людей, умел найти слова, которые утешали его мальчика, помогали терпеть, работать – закалять волю. Смерть отца стала для Наполеона страшной утратой. Он неотступно думал о том, что не успел что-то сказать отцу, о чём-то его спросить. Корил себя за то, что чем-то обидел… Он обожал мать, но всю жизнь не мог простить ей, что она заставляла его шпионить за отцом: тот любил иногда выпить с друзьями в каком-нибудь маленьком уютном кафе. После выпивки брались за карты. Играли на деньги. Когда Карло проигрывал, у Летиции не оставалось ни сантима на хозяйство. Вот она и посылала Наполеона посмотреть, не играет ли отец на деньги. Он шёл. Но угрызения совести мучили неотступно: что может быть отвратительнее шпионства, да ещё шпионства за отцом! Но и матери не мог отказать. Это было первым, но далеко не последним случаем, когда ему приходилось выбирать из двух зол… Когда отец умер, сын не мог простить себе, что всё-таки выполнял просьбы матери – предавал отца. Но было уже поздно: ничего не изменить, даже прощения не попросить… Великая княгиня, потом – российская императрица Мария Фёдоровна, урождённая принцесса Вюртембергская София-Доротея. Матъ В своё время поняв, что представляет собой Мария Фёдоровна, Екатерина полностью утратила к ней интерес. А напрасно. Невестка ведь не могла не передать детям свои черты. И передала… Достаточно вспомнить непреклонную жёсткость Николая Павловича или двойственность натуры Александра Павловича. Рассказ о женской судьбе Марии Фёдоровны мог бы быть интересен и даже поучителен, но сейчас нас интересует преимущественно мать и отчасти – свекровь. Потому что её влияние на жизнь старшего сына, да и на жизнь страны было не просто велико, но несоразмерно положению вдовствующей императрицы. Подобное в истории случалось, но преимущественно в двух случаях: если вдовствующая государыня была настолько умна, что её царствующий сын искренне дорожил её мудрыми советами, или если сын просто очень любил свою мать. Мария Фёдоровна выдающимся умом не блистала, и Александр это прекрасно понимал, трезво оценивал и своё интеллектуальное превосходство над матушкой (это было вполне объективно и к нарциссизму, в котором не без основания его упрекают, не имело ни малейшего отношения). Особенной любви мать и сын друг к другу тоже не испытывали, притом что внешне их отношения выглядели безупречными. Но если бы даже Александр в детстве и юности обожал матушку, то что она с ним проделывала, когда он стал императором, просто не могло не разрушить это чувство. После смерти Павла Петровича окровавленную рубашку мужа она держала в специальном ларце, который всегда был у неё под рукой. Так вот, когда ей нужно было что-то получить от сына, она приглашала его к себе, ставила на стол ларец, открывала его и обращалась к императору с очередной просьбой. Надо ли удивляться, что отказа она не знала. Надо ли удивляться, что каждый раз после такого демарша матери Александр приходил в отчаяние. Он постоянно носил на сердце этот груз: пусть невольно, пусть не желая такого страшного исхода, он ведь всё-таки содействовал заговорщикам. Но это он знал, что не желал отцу смерти. Мать этого не знала, а если бы и знала, не признала бы никогда. Ведь признать значило потерять возможность управлять сыном-императором. Чтобы получить право самовластно управлять сыном, а значит – Россией, она была готова на всё. Кроме желания властвовать матушка молодого императора Александра безмерно дорожила репутацией щедрой, несравненной благотворительницы. Чтобы поддерживать эту репутацию, нужно было постоянно тратить немалые деньги, а значит, отказывать себе хотя бы в чём-то. К этому она не была готова. Следовательно, сын должен давать столько денег, чтобы ей не приходилось жертвовать ничем. И он давал… Хотя ежегодно требовала она на личные нужды сумму несообразную: миллион рублей. Это больше, чем составлял в начале XIX века бюджет столицы Российской империи. Сегодня мало кто знает, что война с Наполеоном и восстание декабристов – в большой степени плоды интриг Марии Фёдоровны. Но об этом чуть дальше. Скажу только, что в дни войны, когда русские матери, и крестьянки, и аристократки, пусть с болью, но благословляли своих сыновей на защиту Отечества, для неё самым большим счастьем было то, что младшие сыновья ещё не достигли возраста, когда долг повелевает каждому мужчине взять в руки оружие. Весной 1815 года до Петербурга дошла весть о бегстве Наполеона с острова Эльба и его высадке на французском берегу. Война в Европе возобновилась. Теперь Марии Фёдоровне пришлось отпустить в действующую армию всех четверых сыновей. Она истово молит Бога сохранить ее детей. В армию отправились четверо, но матушка молится за троих. Константина почему-то не упоминает… К тому моменту, когда под Ватерлоо судьба Наполеона была решена окончательно, её младшие сыновья ещё не успели добраться до поля сражения. Теперь можно было посвятить себя главной цели: добиться от среднего сына (которого она, заметим, не просила возвратить) официального отречения от права на трон. Ей это удаётся. Она счастлива: место нелюбимого Константина занимает обожаемый Николай! Тут бы и объявить подданным, что теперь Николай Павлович – законный наследник престола. Существует мнение, что объявлять об этом не хотел Александр. Якобы он, нерешительный, подозрительный, осторожный, опасался, что у Николая не хватит терпения ждать, что он способен повторить то, что сделали с их отцом и дедом. Но чем внимательнее изучаешь документы последних лет царствования Александра I, тем меньше доверяешь этому широко распространенному мнению. Это – интрига Марии Фёдоровны. Она знала, как относится гвардия к её Николаше, и не хотела объявлять заранее, что он станет следующим императором, – боялась. Принято считать, что декабристы обманули солдат, скрыв свои подлинные цели, призывали выступить не за свободу, не за конституцию, а за права законного наследника, Константина Павловича. Но если бы было известно, что уже три года назад законным наследником стал Николай Павлович, разве такой обман был бы возможен? А без солдат – какое восстание? Очередной заговор – да. Но это была бы уже совсем другая история. Летиция Буонапарте, урождённая Ромалино. Мать Между женщинами, родившими Наполеона и Александра, мало общего, но всё-таки оно есть. Начнём с того, что «мать императора» – должность довольно редкая. Но, как известно, любую должность исполнять можно по-разному… Ещё одно несомненное сходство – обе императрицы-матери родили по многу детей. У Марии Фёдоровны их было десять (четыре мальчика и шесть девочек), у Марии Летиции – тринадцать (пятеро умерли в младенчестве, остались пять мальчиков и три девочки). Властный характер – тоже свойство общее. Разница в том, что Летиция никогда этого не скрывала (она вообще была очень открытой), а Мария Фёдоровна полжизни изображала робкую, послушную невестку и жену, зато потом проявила себя во всём блеске. И, наконец, обе терпеть не могли своих невесток. Почему Мария Фёдоровна сразу невзлюбила Елизавету Алексеевну, я ещё расскажу. У Летиции были вполне понятные, хотя и не вполне справедливые причины не любить Жозефину. Во-первых, на шесть лет старше сына. Во-вторых, репутация. Опираясь не просто на сплетни, но и на вполне достоверные факты, безупречная, глубоко верующая свекровь считала невестку женщиной лёгкого поведения, а какая мать пожелает любимому сыну такую жену? К тому же невестка обременена детьми от первого брака, а родить наследника Наполеону не способна. Но это – причины внешние. Их она, возможно, сумела бы преодолеть, смогла бы смириться с выбором сына. Но, не исключаю, что Летиция, хорошо знавшая, что такое любовь, чувствовала: Жозефина не любит её мальчика (в начале их совместной жизни так и было). А уж этого она простить не могла. Ей казалось, что его просто нельзя не любить. Её любовь, её вера всю жизнь оберегали сына. «Я утверждаю даже, что всё будущее ребёнка зависит от матери». Это слова Наполеона. Не умозрительное, теоретическое утверждение, но безусловное признание роли, какую сыграла его собственная мать. Он был уверен: «Матери и её строгим правилам я обязан всем своим счастьем и всем тем, что я сделал хорошего». К сожалению, Александр Павлович о своей матушке такого сказать не мог. Впрочем, здесь самый широкий простор для рассуждений и, как всегда в таких случаях, – для сомнений. Первое из них, остающееся, мне кажется, одной из самых трудно разрешимых загадок: почему в одной семье, в одних условиях вырастают такие разные дети? Ведь это тот случай, когда и наследственность, и воспитание полностью совпадают. Если задаться вопросом, как у Марии Фёдоровны, женщины, склонной к интригам, зачастую вполне успешным, выросли дочери, абсолютно к интригам не способные (исключение – Екатерина Павловна, но сложные комбинации, которые она задумывала и осуществляла, не были направлены во зло)? На этот вопрос ответить несложно: воспитанием девочек императрица практически не занималась, а воспитатели, особенно Шарлотта Карловна Ливен, старались развить в них самые лучшие качества. В семействе Буонопарте ситуация совсем другая: воспитанием детей в основном занималась мать, Летиция Буонапарте. Она не прощала детям ни одного проступка, часто строго наказывала их, при этом её сердце было наполнено добротой и любовью. Она опасалась упустить какое-то, даже случайное, дурное влияние, заботливо следила за первыми впечатлениями всех своих детей, не отдавая видимого предпочтения никому. Наполеон вспоминал: «Все низменные чувства в нас устранялись, она ненавидела их. Она допускала до детей только возвышенные. Она питала величайшее отвращение ко лжи, как вообще ко всему, что носило на себе хотя бы признаки низменного. Она умела наказывать и награждать». Удивительно и горько (можно представить, как горько было ей!), что такое воспитание не избавило её детей от чувств и качеств низменных и позорных. Почти все они (исключение – Полина, хотя у неё тоже были свои не самые безобидные недостатки) были завистливы, неблагодарны, без меры амбициозны и способны на поступок, для их матери невозможный, – предательство. Об этом подробно в главе «Наполеон. Клан Бонапартов. Братья и сёстры». Происходила Летиция из патрицианского рода Рамолино, который, как и род Буонапарте, переселился на Корсику из Северной Италии. Отца Летиция не помнила, он умер, когда она была совсем крошкой. Вскоре её мать, урождённая де Пиетро-Санта, во второй раз вышла замуж за капитана швейцарского полка, состоявшего на генуэзской службе, – Франсуа Феша. От этого брака родился Жозеф Феш, которому предстояло сыграть не последнюю роль в жизни Наполеона. Летиция, сама ещё ребёнок, заменила своему сводному брату мать: родители умерли вскоре после его рождения. Брат на всю жизнь остался для Летиции, а потом и для её детей одним из самых близких людей. Наполеон содействовал возведению дядюшки Жозефа в кардиналы. Кроме того, дядюшка получил графский титул и звание сенатора. Отношения между кардиналом и его царственным племянником были самыми тёплыми, пока дядюшка не проявил неожиданной самостоятельности: будучи в 1811 году президентом собора французского духовенства в Париже, он осудил унизительное обращение Наполеона с папой Пием VII. Император был разгневан и удалил Феша в почётное изгнание в Лион, чем, надо полагать, оказал ему, а заодно и своей матери бесценную услугу: именно Пий VII после второго отречения Наполеона возьмёт под своё покровительство его мать и дядю и предоставит Летиции резиденцию в Риме. Но вернусь к ранней юности будущей матери Наполеона. По общему мнению, она была самой красивой девушкой в Аяччо. Современники вспоминали: «Руки, ноги её были изящны и нежны: это передалось по наследству и Наполеону. Рот, быть может, с несколько серьёзным выражением, но чрезвычайно красиво очерченный, открывал два ряда жемчужных зубов. Когда по губам её пробегала улыбка, она была очаровательна. Несколько выдававшийся подбородок указывал на энергию – совсем как у сына. Роскошные каштановые косы украшали классическую голову, которой тёмные глаза с длинными ресницами и тонким носом придавали аристократическое выражение. Все черты её лица и все формы находились в поразительной гармонии. Неудивительно поэтому, что молодой Карло Бонапарт воспылал к ней сразу любовью». Конечно, брак Карло и Летиции был слишком ранним, но жили они счастливо. Омрачала счастье потеря пятерых детей… Все они умерли в младенчестве. Восемь детей, рождённых после того, как их матери исполнилось восемнадцать лет, выросли вполне здоровыми. Самым болезненным был только Наполеон. Скорее всего, именно поэтому и самым любимым. Летиция вспоминала, что до двух лет он был спокойным, тихим ребёнком, никогда не капризничал. Его необузданный темперамент проявился неожиданно. После трёх лет он сделался упрям, настойчив, всегда делал только то, что хотел. Но авторитет матери Наполеон, при всём его упрямстве и независимости, признавал всегда. Образование Летиция получила, как и все корсиканки, мягко говоря, весьма скромное. Она отлично знала свои обязанности хозяйки и матери, да ещё молитвы Деве Марии, покровительству которой поручала всех детей и чье имя носили все её дочери. Ей же, Пречистой Деве Матери, посвятила Летиция и своего Наполеона. Ещё до его рождения. Будто чувствовала: это её дитя будет особенно нуждаться в святом покрове. И – чудо или предвидение? – мальчик родился 15 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы… Ей было тридцать шесть лет, когда она осталась вдовой с восемью детьми. К счастью, Наполеону тогда оставалось выдержать только один экзамен, чтобы начать получать жалованье. Ему было всего шестнадцать лет и пятнадцать дней, когда его произвели в лейтенанты. В таком возрасте не многие становились офицерами. Она гордилась сыном. К тому же, отправившись на место назначения, в маленький бургундский городок Оксонн, он взял с собой младшего брата Луи, облегчив положение матери. Если бы не помощь Наполеона и не поддержка губернатора Марбефа, друга, опекуна, крёстного отца её детей, она бы, наверное, впала в отчаяние, устала бороться. Потом за дружбу с французским губернатором сторонники Паоли будут упрекать её в предательстве интересов Корсики. Но в этом была бы доля справедливости, если бы сам Паоли не склонялся к тому, чтобы пригласить на остров англичан. Так что речь шла не о полной независимости Корсики, а о том, кого из могучих покровителей предпочесть. Чем больше сближался Паоли с англичанами, тем больше отдалялась от него семья Бонапартов. Когда Наполеон пожаловался, что не может быть на Корсике, чтобы спасти дорогое отечество от нового нашествия англичан, мудрая матушка ответила: «Наполионе [3] , Корсика только маленькая скала, маленькая, ничтожная частица земли! Франция же велика, богата и обильна – она объята пламенем! Спасти Францию, сын мой, задача благородная, она заслуживает того, чтобы поставить на карту всю свою жизнь». Тем временем на острове началось восстание. Наполеон немедленно вернулся домой, попытался во главе республиканских войск выступить против Паоли, которому ещё недавно поклонялся. Но за молодым Бонапартом пошли немногие. А тут ещё младший брат, восемнадцатилетний Люсьен, выступил на заседании тулонского клуба якобинцев, назвав Паоли английским шпионом. Паоли поклялся захватить ненавистную семью Бонапартов: живыми или мёртвыми. Летиция с детьми вынуждена была бежать. Даже собрать вещи, взять с собой хоть что-нибудь в новую, неизвестную жизнь не было времени. Две ночи добирались они до берега, где стояла французская эскадра, которая должна была отвезти беглецов во Францию. Летиция держалась уверенно. Только она знала, чего стоит ей эта видимая уверенность, но она понимала: нужно поддержать детей – они близки к отчаянию. К тому же надеялась и внушала эту надежду детям, что во Франции её примут как эмигрировавшую патриотку и окажут поддержку. Но никто не позаботился о корсиканской семье, лишившейся всего, что было нажито за долгие годы. жен разъярёнными паолистами. Тот дом, который теперь называют домом, где появился на свет император французов, восстановлен, вернее, построен заново на старом месте в 1796 году, когда Летиция после изгнания англичан смогла вернуться на Корсику. А в 1793 году в Марселе семья Бонапартов познала настоящую нищету. Французов изумляло, с каким спокойствием и достоинством переносила лишения эта гордая корсиканская красавица. Вспоминая то время, Наполеон говорил о матери: «У неё голова мужчины на теле женщины!» Скудного офицерского жалованья Наполеона, единственного дохода семьи, едва хватало, чтобы не умереть с голода. Став бригадным генералом, главой артиллерии итальянской армии и инспектором береговых батарей, Наполеон вынужден был уехать в Антиб. Туда через некоторое время вызвал мать и сестёр. Поместил их в старинном живописном замке Салле. О марсельской нищете можно было забыть. Потом окружённая роскошью мать императора говорила, что время, прожитое в Салле, было счастливейшим в её жизни. Но вела она себя по-прежнему скромно. В Антибе долго ещё вспоминали, как мадам Бонапарт сама полоскала бельё в протекавшей около замка речке. Она была привычна к бедности, но детям своим, как любая мать, желала благополучия, в том числе и материального. Поэтому с радостью благословила Жозефа, женившегося на Жюли Клари, девушке из очень богатой семьи. Она надеялась, что второй её сын женится на младшей сестре Жюли, Дезире, тем более что девушка не могла скрыть влюблённости в Наполеона. Злые языки шутили, что для семейства Клари вполне достаточно одного Бонапарта. Может быть, так оно и было, но Наполеон сам скоро потерял интерес к Дезире: он встретил ту, рядом с которой все женщины мира казались ему бесцветными и не стоящими не то что любви, но даже внимания. Я уже писала, что Летиция недолюбливала Жозефину, писала и о причинах этой неприязни. Стоит только добавить, что сын вопреки корсиканским традициям, не испросив у матери разрешения на брак, жестоко её оскорбил. Она, разумеется, понимала, что вины Жозефины в этом нет. И всё же… Но, получив письмо от невестки, пусть и нежеланной, она написала: «Будьте уверены, что я питаю к вам нежные чувства матери и люблю вас точно так же, как своих собственных детей». А вот женитьбу Люсьена на Кристине Бойе, дочери хозяина гостиницы, дружно не одобрила вся семья. Только Летиция, пусть и не сразу, не только примирилась с невесткой, но и искренне к ней привязалась: Кристина была скромной, нетребовательной, ласковой; она беззаветно любила своего мужа и почти каждый год рожала ему детей – в общем, была такой, какой и должна быть жена корсиканца. А то, что Наполеон выбрал «неправильную» жену, она простила. Ведь в остальном он приносил ей только радость, а главное – она могла им гордиться. Он всегда навещал её перед тем, как ехать на войну. Она благословляла его. Когда он отправлялся в Итальянский поход, сделавший его знаменитым, Летиция так напутствовала сына: «Будь осторожен! Не являй больше храбрости, чем нужно для твоей славы!» Когда увенчанный славой сын обосновался в покорённом Милане, он вызвал к себе мать. Перед ней предстал бледный, худой генерал, не знавший ни минуты покоя. Он был так мало похож на её мальчика… «О Наполионе, я счастливейшая мать на земле!» – воскликнула она. Но тут же добавила с тревогой: «Ты губишь себя?» – «Наоборот, – весело засмеялся Наполеон (она знала: он редко, слишком редко так смеётся), – мне кажется, что только так я и живу!» На это она пророчески заметила: «Скажи лучше, что ты будешь жить в памяти потомков, но не теперь!..» Он ответил достойно: «А разве, синьора, это значит умереть?» Они оба навсегда запомнят тот разговор… Когда Наполеон воевал в Египте, английские газеты то и дело публиковали слухи о его смерти. Каждый раз, когда ей переводили строчки из статей, радостно сообщавших, что наконец-то Англия избавилась от своего злейшего врага, ей казалось, что сердце разорвётся от боли. Но она твёрдо заявляла: «Мой сын не погибнет в Египте такой жалкой смертью, как бы хотелось его заклятым врагам. Я чувствую, что ему суждено нечто большее». Она верила в его гений. влияние на политическую жизнь страны могло бы стать огромным: сын верил редкой проницательности своей мудрой матушки. Но она предпочитала в политику не вмешиваться. Он доверил ей руководство всей благотворительной деятельностью, но и к этому занятию она интереса не проявила (в отличие от весьма активной матери императора Александра). Более того, говорили, будто Летиция даже забирала себе деньги, которые сын давал ей для раздачи бедным. Когда дети упрекали её в этом, она отвечала с холодной убеждённостью в своей правоте: «Разве не должна я копить? Разве не будет у меня рано или поздно семи или восьми монархов на шее?» Наполеон недаром так доверял её проницательности. Она оказалась права. В то время, когда перед её сыном стояла на коленях вся Европа, она была единственной в семье, а может быть, и на всем земном шаре, кто не верил в надёжность исключительного, фантастического положения, в котором так неожиданно оказалась её семья. «Лишь бы это продлилось…» – повторяла императрица-мать. И только один из сыновей, тот, что стал источником этого блеска, славы, всеобщего поклонения, чувствовал, что её сомнения не напрасны. Скорее всего, именно неуверенность в завтрашнем дне, точнее, уверенность в том, что ничего хорошего он не сулит, была причиной её расчётливости, граничащей со скупостью. Она упрекала расточительницу Полину: «Ты злоупотребляешь добротой брата». Его добротой злоупотребляла не только Полина, которую он нежно любил, но и всё семейство. Обуздать жадность своих детей Летиция оказалась бессильна. А над её экономностью они потешались напрасно. Когда могущество Наполеона, а с ним и благосостояние его сестёр и братьев неожиданно рухнуло, им пришлось весьма кстати накопленное ею богатство. Она помогала всем своим детям. Но весьма скромно. Когда Каролина (предавшая брата, которому была обязана всем) просит у матери денег, та решительно отказывает: «Всё принадлежит императору, от которого я это получила». Верная своему материнскому долгу после отречения Наполеона она последовала за ним в ссылку Как ни странно, это время на острове Эльба было для неё счастливым: впервые за многие годы сын всё время был рядом с нею. Он часто читал ей газеты, в которых постоянно печатали злобные пасквили, обвинявшие его во всех смертных грехах: «Вот видите, матушка, какое вы породили чудовище!» И они вместе смеялись вздорным выдумкам журналистов. Когда он задумал побег, она благословила его, хотя понимала: чем бы дело ни кончилось, её счастью всё время быть рядом с сыном придёт конец. Но она твёрдо сказала: «Отправляйтесь, сын мой, и следуйте вашему предназначению. Может быть, вас постигнет неудача, а затем и настигнет смерть. Но вы не можете здесь оставаться, я это вижу со скорбию. Будем надеяться, что Бог, который сохранил вас среди стольких сражений, ещё раз сохранит вас». Сколько достоинства в этих словах… Сознание собственного достоинства и чувство чести Летиция Бонапарт пронесла через всю жизнь. Стендаль с восхищением писал о её невозмутимом, твёрдом и в то же время пылком нраве, напоминавшем женщин Плутарха или героинь итальянского Возрождения. Во время Ста дней она вслед за сыном триумфально вернулась в Париж. После второго отречения умоляла разрешить ей сопровождать сына на остров Святой Елены. Не разрешили. Да и он боялся, что ей не выдержать ни путешествия, ни жизни на известном отвратительным климатом острове. Она пишет ему постоянно. Письма не пропускают. Первую весточку он получает через год. «Я уже очень стара и не знаю, вынесу ли путешествие в две тысячи миль. Но что с того. Если умру там, то по крайней мере умру у тебя». Если бы он умел плакать… Она умоляет отпустить её к сыну, но главы держав-союзниц отказывают: они наслышаны о её характере и боятся, что она сумеет его освободить. Когда тюремщик, комендант Святой Елены Лоу добился удаления с острова доктора О’Мира, которому Наполеон безгранично доверял, император попросил врача навестить Летицию и Полину и передать им слова самой искренней сыновней и братской любви. Вскоре вынужден был покинуть остров ещё один преданный человек, генерал Гурго. Добравшись до Европы, он первым делом отправился к Летиции и рассказал о своих опасениях по поводу здоровья императора. Гурго вспоминал: «Мать его, всегда нежная и добрая к нему, узнав, что сын, доставлявший ей всегда счастье и славу, страдает болезнью, которая может превратиться в смертельную, и не имеет при себе доктора, огорчилась и опечалилась более всех других родственников. Она заставила кардинала Феша вступить в сношения с лордом Батерстом [4] ; скоро кардинал достиг цели, госпоже Летиции дали позволение послать на остров Святой Елены доктора Антоммарки, пастора и ещё двух человек». Она умоляет перевести сына в другое место заключения, пусть такое же далекое, но с более здоровым климатом. Александр – единственный из глав государств, кто готов выполнить её просьбу. Но он бессилен: Англия и Австрия категорически против. Когда все европейские владыки собираются в Аахене на конгресс Священного Союза, она обращается к ним: «Мать, подавленная горем сильнее, чем это можно выразить словами, долгое время надеялась, что Ваши Королевские Величества и Высочества, собравшись вместе, вернут ей жизнь. Не может быть, чтобы Вы не стали обсуждать пленение императора Наполеона и чтобы Ваше великодушие, могущество и воспоминания о более давних событиях не подвигли Ваши Королевские Величества и Высочества к освобождению одного человека, которому Вы некогда выказывали дружеские чувства. Молю об этом Бога и Вас, поскольку Вы – Его наместники на земле. Государственные интересы имеют свои пределы. А грядущие поколения, дарующие бессмертие, будут восхищаться благородством победителей». Победители такой счастливой возможности грядущим поколениям, увы, не дали. Письмо матери осталось без ответа. Зато Королевские Величества и Высочества, на благородство которых уповала Летиция, обвинили её в заговоре и даже назвали фантастические суммы, которые она якобы пожертвовала на вербовку сторонников своего сына. Она ответила с достоинством и бесстрашием, которые никогда её не покидали: «Если бы у меня были все эти миллионы, которые мне приписывают, я не стала бы тратить их на вербовку сторонников для моего сына, у него их и так предостаточно. Я бы лучше снарядила флот, чтобы вывезти его с острова, куда его заточили без всяких оснований!» Как он гордился, когда туда, на проклятый Богом остров, дошли эти слова… Мать переживёт сына на пятнадцать лет. К концу жизни она ослепнет. Паралич лишит её возможности передвигаться без посторонней помощи. Но дух её не будет сломлен. В своём дворце в Риме она охотно будет принимать тех, кто сохранил верность её великому сыну. Её будут усаживать в кресло так, чтобы перед её слепыми глазами всегда был мраморный бюст Наполеона. На её карете оставался его герб, её слуги продолжали носить его цвета. Больше никто в Европе не мог такого себе позволить. Даже если бы и хотел. Когда ей сообщили, что статую Наполеона, снятую пятнадцать лет назад, вновь водружают на Вандомскую колонну, она (чудо!) встала с кресла, к которому была прикована уже несколько лет, сама прошла в зал, где собрались родственники, села напротив бюста сына и сказала тихо, но так, что услышали все: «Император вновь в Париже!» Наполеон Вскоре после смерти отца шестнадцатилетний подпоручик Буонапарте отправляется к первому месту службы, в городок Баланс. Большую часть пути преодолевает пешком: так дешевле – денег-то нет. В гарнизоне его встречает мертвящая скука. Другие молодые офицеры находят спасение в балах, в мимолётных романах. Но это – не для него: на людях его бедность становится особенно очевидной, а оттого невыносимо унизительной. Для него спасение – в книгах. Кроме того, он сам пытается писать. Не только дневник (это само собой), но и статьи, и даже роман (конечно же, из жизни Корсики). Именно там, в Балансе, он начинает писать «Намётки к памятной записке о королевской власти». Предполагает «описать детали узурпированной власти, которой ныне пользуются короли в двенадцати монархиях Европы. Среди них лишь единицы не заслуживают того, чтобы их свергли… Как нелепо считать Божьей заповедью запрет на попытки стряхнуть иго узурпатора! Отчего же любой цареубийца, добившись трона, немедленно оказывается под защитой Господа, а при неудаче платит своей головой? Насколько разумнее признать, что народ имеет право свергнуть власть захватчика. Разве это не говорит в пользу корсиканцев? Это значит, что мы тоже можем, как Генуя, сбросить французское иго. Аминь». Судьба родины мучает его больше, чем собственная участь. Впрочем, одно от другого он пока не отделяет. «Если бы нужно было уничтожить кого-то одного, чтобы вернуть свободу острову, я бы не раздумывал ни секунды… Жизнь мне в тягость, ничто не радует, всё причиняет боль… И поскольку я не имею возможности жить по-своему, мне всё опротивело…» Пройдут годы, и он, тот самый Наполеон, который так страдал оттого, что его родина потеряла свободу; который был врагом всякой тирании; который так искренне сочувствовал угнетённым, – лишит свободы многие народы Европы. Парадокс? Или принявший гигантские, невиданные размеры закон кровной мести, по которому испокон веков жили корсиканцы? Когда началась Великая Французская революция, ему было двадцать лет. Он и в самых смелых мечтах не мог вообразить, что будет значить она для него, бедного артиллерийского поручика. Но всё же он на стороне тех, кто делает революцию. Причин тому две: во-первых, если Франция будет свободна, она даст свободу и Корсике; во-вторых, при королевской власти он, Наполеон, мелкопоместный дворянин с далёкого полудикого острова, на карьеру в армии рассчитывать не может. Если же победит революция, только личные способности человека будут определять его судьбу. В своих способностях он не сомневается. Он снова отправляется на родину в надежде в новых обстоятельствах занять подобающее место в управлении островом. Едва успев прижать к груди мать, сестёр и братьев, бросается к Паоли (тот уже вернулся на Корсику и без малейших усилий вернул себе место правителя, пусть и неофициального). Уверения Наполеона о том, что как раз с республиканской Францией корсиканцам по пути, не вызывают у Паоли ничего, кроме раздражения. Более того, укрепляют его желание просить покровительства у Англии. Это приводит к полному разрыву, но главное (и самое печальное) – юный романтик лишается идеала, кумира, которому поклонялся с детства. Он не был религиозен. В детстве Летиции удавалось загнать его на мессу только шлепками, но заповеди «не сотвори себе кумира» после мучительного разочарования в Паоли он будет следовать всегда. Он оказался в Париже накануне главных событий 1792 года. Не стал участником этих событий – стал свидетелем, но до нас дошли его абсолютно откровенные высказывания и по поводу вторжения толпы в Тюильри (это было 20 июня), и по поводу свержения монархии (это случилось 10 августа). Он мог себе позволить быть откровенным: полностью доверял Бурьену, который записал, а потом опубликовал эти его слова. Правда, Луи-Антуан Фовелье де Бурьен, ровесник и однокашник Наполеона по Бриенну и Эколь Милитэр, а потом – его секретарь, оставил всего лишь небольшие рукописные заметки, а издал их (уже в виде десятитомника!) под названием «Мемуары Бурьена» некто Вилламарэ. Мемуары произвели фурор: такие разоблачения диктатора! Такие пикантные подробности! И опровергнуть было некому: к тому времени Наполеона уже почти пятнадцать лет не было на земле, а «автор» был психически болен. Только недавно удалось вскрыть фальсификацию, одну из самых циничных и самых успешных фальсификаций в истории (в неё верили и поклонники Наполеона, и его яростные ненавистники). Революционная толпа атакует Тюильри Жан Дюплесси-Берто. «Взятие Тюильрийского дворца» Так вот, 20 июня, встретив разъярённую толпу, направлявшуюся к королевскому дворцу, он предложил Бурьену: «Пойдём за этими канальями». Увидев в открытом окне дворца Людовика XVI в красном фригийском колпаке, Наполеон брезгливо поморщился: «Какой трус! Как можно было впустить этих каналий! Надо было смести пушками пятьсот-шестьсот человек – остальные разбежались бы!» Что это, очередное разочарование, на этот раз в короле? Отнюдь. Королём он никогда и не был очарован. Просто брошенная в раздражении фраза? Может быть, тогда Бурьен так и воспринял его слова. Но мы-то знаем, что было дальше… Пока он только произнёс собственный приговор бунтующей толпе. Расстояние от слов до вполне реальной тёплой человеческой крови будет совсем коротким… В день штурма Тюильри и свержения несчастного, не сумевшего держаться достойно Людовика Наполеон снова наблюдает. И снова рядом с ним Бурьен. Это он рассказал о том, что будущий император, вознесённый к вершине власти революцией, с презрением назвал повстанцев сбродом и «самой гнусной чернью», а короля обозвал непечатным словом, которое Бурьен не осмелился повторить. Я, понятно, этого слова не знаю, могу только догадываться, но всё равно не решилась бы его написать.Кстати, раз я уже начала рассказывать о дворце Тюильри, вот любопытный факт, связанный с этим дворцом. Его построили в XVI веке для Екатерины Медичи. Почти триста лет он оставался одним из любимых дворцов французских королей. Был одно время и главной резиденцией Наполеона. Сгорел дворец в 1871 году, когда отрёкся от престола побеждённый немцами Наполеон III. Будто не смог пережить гибели французской монархии… Мистика?Пока (в то время, о котором рассказал Бурьен) Наполеона не слишком заботит будущее Франции. Все его мысли, чувства, мечты принадлежат Корсике. Он ещё дважды пытается что-то предпринять для освобождения своей обожаемой родины, но не получает поддержки земляков. Все попытки кончаются тем, что его объявляют врагом Корсики, обрекая «на вечное проклятие и позор», и он вынужден сначала прятаться в лесах, а потом бежать с острова. Приходится увезти с собой и всю семью – родным Наполеона открыто угрожают.Об этом я уже писала в главе «Летиция Буонапарте, урождённая Ромалино. Мать». Франция встретила беженцев решительными переменами: к власти пришли радикалы-якобинцы во главе с Максимилианом Робеспьером, человеком, убеждённым в том, что все люди по природе своей добры и высокоморальны, но если они не разделяют идеалов республики, то… Как следует поступать с этими неразделяющими, кратко и точно сформулировал младший коллега Робеспьера по Комитету общественного спасения (так назвали новый высший орган управления страной) Луи-Антуан Сен-Жюст: «Сущность республики состоит в том, что она полностью уничтожает всё, что противостоит ей».Новая власть ввела во Франции и новый календарь. Наверное, все, кто учился в школе, помнят эти даты: 9 термидора II года республики, 18 брюмера VIII года республики. Но для большинства они звучат как какой-то таинственный код, и мало кто может с лёгкостью перевести их в общедоступную систему летосчисления. Мало кто знает и о том, что автором революционного календаря был человек, многие годы проживший в России, более того, принятый в лучших домах Петербурга и даже в Зимнем дворце. Сама Екатерина Великая ему благоволила. Звали этого человека Шарль Жильбер Ромм. Был он воспитателем Павла Строганова, сына екатерининского вельможи графа Александра Сергеевича Строганова. И одновременно – пламенным революционером. Воспитанник его боготворил. Оказавшись в Париже в самый разгар революции, Павел Александрович принял в событиях самое горячее участие, даже вступил в Якобинский клуб, правда, не под своим именем, а под именем гражданина Очера (псевдонимом юный поборник всеобщего равенства выбрал название одного из многочисленных уральских приисков Строгановых, едва ли не самых богатых людей в России). Более того, ходили слухи, правда, документами не подтверждённые, что именно на деньги русского аристократа было куплено оружие, которым вооружили толпу, взявшую Бастилию. Впрочем, это совсем другая история. А нам сейчас важно то, что Павел Александрович Строганов станет близким другом Александра Павловича, так что без его влияния, а значит, и без влияния неистового Ромма становление личности будущего российского императора не обошлось. Так вот, делая в Конвенте доклад о новом летосчислении, Ромм воскликнул: «…над французской нацией впервые запылал факел, который должен когда-нибудь озарить весь мир».Члены Конвента приветствовали Ромма стоя. Верили: его пророчество сбудется. Не может не сбыться… Капитан Буонапарте тоже верил.В те самые дни, когда в Конвенте не смолкали пламенные речи, когда многим во Франции казалось, что со сменой календаря меняются сами основы жизнеустройства, что наступает – нет, уже наступила! – эпоха великой, долгожданной справедливости и всеобщего братства, в далёком Петербурге тоже праздновали. Две недели столица Российской империи торжествовала по поводу женитьбы любимого внука великой императрицы, будущего самодержца. Александр К тому моменту, когда внуку исполнилось четырнадцать лет, Екатерина II окончательно убедилась: Павел не станет продолжателем дела её жизни. Он – другой. Чужой. Взойдя на трон, уничтожит все, что она с таким трудом создавала. Так уже было, когда Елизавету Петровну, пусть ненадолго, сменил Пётр III. Всего за полгода царствования он сумел уничтожить многое, чем дорожила Елизавета. Павел умнее, энергичнее, потому и разрушить сумеет больше. Что же, смириться с неизбежным? Этого Екатерина не могла – просто не умела. Она решила действовать: передать власть любимому внуку, которого называла «отрадой нашего сердца». «Сколько в нём чистоты и вместе с тем глубины! Как последователен он в исполнении правил и сколь беспримерно его желание во всем поступать хорошо!.. Когда он танцует или сидит на лошади, то… напоминает Аполлона Бельведерского… Он столь же величественен, а это немало для четырнадцатилетнего юноши». По неписаным законам неженатый человек не может быть монархом. Мальчика придётся женить – тогда окружающие начнут воспринимать его как взрослого, самостоятельного мужчину, главу собственной семьи. Она прекрасно понимала: женить Сашеньку рановато. Но интересы державы требуют… И она – решила! Одна. Никого не спросив. И вполне откровенно написала Гримму: «Соломон сказал: “Всему своё время”. Сперва мы женим Александра, а там со временем и коронуем его со всеми царями, и будут при том такие торжества и всевозможные народные празднества. Всё будет блестяще, величественно, великолепно. О, как он сам будет счастлив и как с ним будут счастливы!» Она выбрала для наследника невесту, выросшую пусть в маленькой, но прекрасной и свободной (по меркам XVIII века) стране, Баденском княжестве, в любящей, просвещённой семье. Верила: именно такая царица будет хороша для России. И всё-таки сомневалась. Как всегда, делилась сомнениями с Гриммом: «Вы, конечно, знаете, что у нас не женят так рано, и это сделано про запас для будущего… Наш же малый об этом не помышляет, обретаясь в невинности сердечной; а я поступаю с ним по-дьявольски, потому что ввожу его во искушение». Она и вправду поступила по-дьявольски: понимая, что внук «обретается в невинности» не только сердечной, но и телесной, что не готов стать мужем, прислала к нему весьма искушенную придворную даму, которая должна была научить юношу премудростям любви. Ходили слухи, что с задачей та справилась блестяще. Неудивительно, что стеснительная, робкая девочка-жена не вызывала у получившего урок мальчика-мужа мужских чувств. Не исключено, что именно это стало первопричиной непонимания, обид, а потом и измен. Родители жениха на бесконечных праздниках по поводу помолвки не бывают: то ли не званы, то ли так выражают протест против поспешных действий государыни. И придворные делают вывод: Павла Петровича можно списать со счетов. О намерении императрицы сделать наследником старшего внука предполагают все, многие – знают наверняка. А вот Елизавета Алексеевна о своей перспективе преградить свекрови дорогу к трону даже не подозревает. Она выросла в семье, где невозможно было соперничество между родителями и детьми. Только любовь. Она не знала, что такое лицемерие. Улыбка на приветливом, доброжелательном лице свекрови кажется такой искренней. Маленькой Луизе придётся многое пережить, чтобы понять, где лицо, а где маска… Но пока жизнь ей улыбалась (во всяком случае, ей так казалось). Ею восхищались. Не только мужчины. Графиня Шуазель-Гуфье, дама, славившаяся язычком весьма острым, писала: «Полный ума и чувства взгляд, грустная улыбка и кроткий звук голоса проникали прямо в душу; что-то ангельское проглядывало во всем её существе и говорило, что она была создана не для этого мира, а вся принадлежала небу». Вскоре после свадьбы в юную великую княгиню влюбился последний фаворит Екатерины Платон Зубов. Александр колебался: «Ладить с ним – значит как бы оправдывать его любовь; проявить холодность – значит рассердить императрицу, которая ничего не знает…» Как он осторожен, будущий российский император! Это в его-то годы, когда юношам свойственно хвататься за шпагу, если задета их честь, а уж тем более честь их жены. Если бы Елизавета была постарше, поопытнее, поняла бы, чего можно ждать в будущем от её очаровательного супруга… Как и положено, Екатерина узнала об увлечении Зубова последней. На него она быстро нашла управу. А на Елизавету не рассердилась, и, уж конечно, не стала мстить. Посочувствовала. Но ведь дело-то было не столько в Елизавете, а уж тем более не в Зубове. Дело было в позиции её обожаемого внука. Она была единственной, кто мог исправить положение – попытаться объяснить Александру, как в такой ситуации надлежит поступать мужчине. Да и просто дать совет, как вести себя с женой. Уж она-то знала, что нужно женщине. Но она то ли не замечала происходящего, то ли не придавала значения. Да и легко ли было заметить, если Елизавета вела себя безупречно. Только в письмах к матери признавалась, что есть какие-то мелочи, «которые мне не по вкусу и которые ослабили мое чрезмерное чувство любви». Наверное, смущало всего лишь мальчишество. Пока – только смущало. Вскоре, когда рядом появятся взрослые, галантные мужчины, которые будут вести себя как рыцари, мальчишество начнет раздражать. Как-то один из благородных рыцарей, Адам Чарторыйский [5] то ли в порыве откровенности, то ли желая помочь Александру, сказал: «Богинь не целуют. Им поклоняются!» Внук Екатерины был слишком самоуверен и слишком молод, чтобы разглядеть богиню в своей юной жене. Если бы разглядел, их жизнь, а может быть, и жизнь России была бы иной. Граф Фёдор Васильевич Ростопчин, человек весьма проницательный, пророчески заметил: «Как бы этот брак не принес несчастья великому князю. Он так молод. А жена его так прекрасна…» Упущенный шанс Ещё одну ошибку (невольную, но, может быть, роковую для России) допустила примерно в это время российская государыня. Впрочем, не исключено, что виной случившемуся вовсе не её упущение, а обычное российское чиновничье разгильдяйство. А случилось вот что. Наполеон, страдающий из-за невозможности реализовать свои способности на войне против австрийцев и пруссаков, напавших на Французскую республику; не желающий участвовать в братоубийственной гражданской войне; наконец, измученный безденежьем, написал письмо российской императрице, предложив свои услуги её армии. В те времена было принято писать прошения подобного рода на имя главы государства. Именно так оказались на русской службе многие, оставившие заметный след в нашей истории. Пример тому хотя бы доктор Лесток. Он попал в Россию, написав письмо лично Петру I. Ну, а уж потом сумел сделать всё, чтобы занять при дворе место, какого на родине не сумел бы добиться никогда. Наполеон был наслышан: в России можно быстро сделать карьеру, русская государыня щедра, так что о куске хлеба для матери, сестёр и братьев думать не придётся, к тому же – и это главное – Екатерина постоянно воюет, так что ему наверняка найдётся применение. Тогда он ещё не сделал своего знаменитого признания: «Я не могу не воевать!» Но сам-mo это уже знал… Так вот, ответа на своё прошение он не получил. Можно только гадать, показалось ли Екатерине его предложение неинтересным (к прошению нужно было приложить то, что сейчас называется резюме: перечень своих умений и заслуг); то ли письмо Наполеона Буонапарте до государыни просто не дошло. Учитывая особенности отношения к своим обязанностям российской чиновничьей братии, это допустить вполне возможно. В таком случае можно предположить, что руку чиновника, потерявшего или забывшего передать по адресу злосчастное письмо, направляло само провидение. Да, история не знает сослагательного наклонения. Эта фраза давно стала банальностью, которую уже неудобно повторять. И тем не менее представлять, что было бы, если бы – одно из самых захватывающих занятий на свете. Представим: Наполеона принимают на русскую службу. Он, конечно, не становится тем, кем стал, но возможностей проявить свой талант полководца перед ним открывается предостаточно. В 1799 году он мог бы участвовать в Итальянском и Швейцарском походах Суворова. Пришлось бы воевать против Франции? Ну, во-первых, в те годы он не воспринимал её как отечество, во-вторых, разве мало людей разных национальностей, в том числе и этнических французов, воевало в русской армии? И воевали отлично. Мог Наполеон участвовать и в русско-турецкой войне 1806–1812 годов, и в русско-шведской 1808–1809 годов. Так что ему нашлось бы, где показать себя. Но важнее всего, конечно же, другое: не было бы Отечественной войны 1812 года, не было бы моря крови , о чем имеющие сердце и через двести лет вспоминают с болью. Наполеон В то время как Александр беззаботно радуется жизни, Наполеона преследуют неудачи. Францию, куда вынуждено было переселиться семейство Буонапарте, буквально затопила ненависть. Достаточно было малейшего подозрения в нелояльности к новой власти, чтобы расстаться с головой (гильотина работала без передышки, не зная усталости). Именно страх перед гильотиной и (не меньший) перед экспроприацией собственности заставлял восставать то один город или департамент, то другой. Наполеон, вернувшийся в свой полк, вынужден был принять участие в подавлении восстания жителей Авиньона. О том, как это происходило, можно судить по фразе из письма правительственного чиновника Жозефа Фуше одному из коллег и единомышленников: «Мы проливаем много грязной крови, но во имя гуманизма, во имя долга». Читаю эти слова, и такое чувство, что написаны они не в 1793 году во Франции, а в 1918-м в России. Такая идентичность (ну, скажем, с учётом особенностей народов, – похожесть), хочешь не хочешь, а убедит, что революция, любая, даже если она гордо именуется Великой, – дело страшное и грязное. Так вот, будущий покоритель Европы в гражданской войне участвовать категорически не желал. Он подал прошение о переводе в Рейнскую армию: хотел воевать не с французами, а с врагами Франции. Неизвестно, как долго пришлось бы ему ждать перевода, а поскольку революционные чиновники были ничуть не исполнительней и не расторопней чиновников царских, мог бы и вообще не дождаться. Помог случай: капитана Буонапарте назначают командующим артиллерией правительственных войск, осаждающих мятежный Тулон. Он счастлив. Наконец-то ему удастся проявить себя. Но главное даже не в этом. Главное в том, что воевать предстоит не против французов, а против англичан, которые, захватив Тулон, собираются оттуда идти на север, в сторону Парижа. До появления Наполеона под стенами Тулона французская революционная армия уже два месяца осаждала город. Безрезультатно. И дело было не только в превосходстве позиций англичан, не только в их количественном перевесе, но и в том, что их поддерживали жители города. Они-то, собственно, и открыли порт английским и испанским кораблям, а городские ворота – войскам коалиции, объявившей войну республиканской Франции: ими двигали ненависть и страх перед кровавым революционным террором, они верили, что в благодарность за помощь англичане снова посадят на французский трон Бурбонов и жизнь вернётся на круги своя. Так что Наполеон заблуждался, считая, что воюет не против французов, а против завоевателей. Французам, тем, кто предал республику, ещё придётся расплатиться кровью за свой поступок. И Наполеон едва ли мог предполагать, что Конвент проявит милосердие. Ведь Максимилиан Робеспьер вполне искренне провозглашал: «Милосердие есть варварство». Не буду рассказывать о деталях плана освобождения Тулона, который разработал и предложил командованию Наполеон, как не буду и дальше говорить о стратегии и тактике как выигранных, так и проигранных им битв – это дело военных историков. Что же касается роли Тулонского сражения в судьбе будущего императора и в формировании его характера, то её можно назвать решающей. Во-первых, именно под Тулоном капитан Буонапарте впервые сумел не только разработать, но и отстоять свой план осады, впервые получил возможность взять на себя всю полноту ответственности за людей и за исход военной операции. Во-вторых, он приобрёл по меньшей мере двоих безоговорочно поверивших ему сподвижников. Первый из них, Жерар Кристоф Мишель Дюрок, станет единственным, кого он на всю жизнь одарил дружбой и полным доверием. Они не расстанутся до самой гибели Дюрока. Во всех без исключения походах и сражениях Дюрок будет рядом со своим кумиром. Он единственный, кого император возьмёт с собой, когда вынужден будет бежать из России. И именно Дюрок станет набирать, организовывать и обучать новую французскую армию взамен той, что останется на заснеженных русских полях. Он погибнет в 1813 году вскоре после сражения при Бауцене. Для Наполеона это будет самая страшная потеря за всю жизнь. На месте гибели человека, которого считал своим вторым я, он повелит поставить памятник. На нём напишет: «Здесь генерал Дюрок умер на руках своего императора и своего друга». Он не забудет Дюрока до конца дней, а когда будет надеяться, что ему разрешат жить в Англии как частному лицу, пожелает назваться именем погибшего друга. История знакомства со вторым участником освобождения Тулона, Жаном Андошем Жюно, кажется похожей на вымысел изобретательного литератора, пожелавшего украсить свой рассказ о великом человеке какими-то занятными подробностями. На самом деле в этой истории нет ни слова вымысла. Так вот: во время боя под Тулоном начальнику артиллерии понадобилось написать донесение командующему, сам он не мог оторваться от дела, потому потребовал грамотного сержанта или капрала, который мог бы стать на несколько минут его секретарем. Сержант не замедлил явиться и едва закончил продиктованное письмо, как ядро ударило в батарейный вал и засыпало бумагу землей. «Вот и славно, – невозмутимо заявил сержант-секретарь, – мне не понадобится посыпать чернила песком». Этим сержантом и был Жюно. Восхищённый Наполеон немедленно сделал отважного бургундца своим адъютантом. Потом Жюно станет дивизионным генералом, герцогом д’Абрантесом, наместником в Португалии, комендантом Парижа (в столице Франции и сейчас есть улица, носящая имя генерала Жюно, «Жюно-бури», как называл его Наполеон). Отчаянная храбрость не спасала Жана Андоша от вражеских сабель и пуль. Он был ранен больше десяти раз, однажды получил шесть сабельных ударов по голове, что через несколько лет и стало причиной его страшной гибели (сведённый с ума непереносимыми головными болями, он выбросился из окна). Одна рана была особенной: он получил её не в бою, а на дуэли, когда вступился за честь своего императора. Перед боем Дени Раффе. «Наполеон во время сражения при Баутцене» Третьим итогом Тулона мне кажется то, что через многие годы, вспомнив Тулон, Наполеон докажет свою способность быть благодарным. В завещании, написанном на острове Святой Елены, он не забудет генерала Жака Франсуа Дюгомье, который под Тулоном поддержал никому не известного молодого артиллериста, чей план штурма города большинство воспринимало как авантюру. Без поддержки заслуженного генерала этот план едва ли позволили бы осуществить, и кто знает, чем закончился бы поход войск коалиции в глубь Франции, да и выпал ли бы капитану Буонапарте другой случай столь блестяще себя проявить. Генерал Дюгомье в любых обстоятельствах был благороден и независим. Так, он категорически отказался выполнять приказ Конвента не брать пленных – не мог позволить себе и своим солдатам расстреливать врагов, которые сложили оружие. На Триумфальной арке в Париже, где выбиты имена всех выдающихся полководцев Франции, есть и его имя. А в 1793 году, уже после победы под Тулоном, Дюгомье ходатайствовал перед правительством: «Наградите и повысьте этого молодого человека, потому что если вы будете к нему неблагодарны, то он возвысится и сам собой». Надо полагать, генерал не мог и вообразить, насколько точно ему удалось предсказать будущее своего подопечного.Но, разумеется, четвёртым и главным итогом осады Тулона было то, что эта осада стала первой победой Наполеона. Победой блистательной. Имя его узнала Франция. Его тайные мечты о славе начали сбываться. Правда, первая победа едва не стала последней: Наполеон был тяжело ранен в бедро. В те времена подобные ранения в большинстве случаев кончались ампутацией ноги. Но ему и тут повезло: рана не загноилась, ногу удалось спасти. До самой его смерти считалось, что это единственная рана за все двенадцать лет, проведённые в почти непрерывных сражениях. Но когда вскрывали тело покойного императора, обнаружилось множество рубцов и шрамов. Он скрывал свои ранения. Кто был ранен или перенёс операцию, знает, какая это боль. Он – не подавал вида, терпел…А тогда, в 1793-м, пушки Наполеона обратили в бегство английский флот. Командующий, адмирал Сэмюэл Худ, погрузил на свои суда войска союзников, которые были деморализованы непрерывным огнём до такой степени, что «толпились у воды, как стадо свиней, и яростно рвались в море, словно одержимые дьяволом», и ночью буквально выскользнул из порта. Но перед этим поджёг арсенал и все французские корабли, которыми не смог воспользоваться. Урон флоту республики был нанесён огромный.За изгнание войск коалиции с французской земли правительство республики присвоило молодому корсиканцу чин генерала. Было ему тогда двадцать четыре года. Именно в таком возрасте Александр Павлович взойдёт на престол Российской империи. Но пока ему всего шестнадцать…Во время тулонской эпопеи Наполеон подружился с младшим братом Максимилиана Робеспьера, Огюстеном, бывшим тогда народным представителем при армии. Огюстен любил брата, но в противоположность ему был мягок, доброжелателен, старался смягчать жестокость властей. Он одним из первых увидел в Наполеоне великого человека, чистосердечно восхитился его гением и стал уговаривать молодого генерала поехать вместе с ним в Париж, чтобы познакомиться с Робеспьером-старшим. Огюстену казалось, что союз двух выдающихся людей принесёт огромную пользу Франции. Наполеон ехать не согласился. Позднее он вспоминал: «Если бы я решительно не отказался от этой поездки, кто знает, куда бы повел меня мой первый шаг и какая бы иная судьба ожидала меня!»Думаю, он имел все основания предполагать, какая это была бы судьба. Почти наверняка – гильотина…Вместо Парижа он отправляется в Геную с заданием составить доклад о генуэзских укреплениях и состоянии тамошней армии. Вернувшись во Францию, узнаёт, что 9 термидора (27 июля 1794 года) произошёл государственный переворот, что правительство якобинцев свергнуто, что братья Робеспьеры и с ними ещё девяносто один человек казнены по обвинению в заговоре против республики. Он прекрасно понимает, что никакого заговора не было, что избавиться от не знающего жалости и снисхождения вождя якобинцев его коллег по Конвенту заставил страх. Понимает он и то, что его дружба с младшим из братьев стала опасным компроматом.Опасение не замедлило оправдаться: его отправили под домашний арест. Но Термидорианский Конвент оказался не таким кровожадным, как якобинский. Не обнаружив ни малейших признаков участия генерала Буонапарте в заговоре, его освободили, но направили в пехоту. Для него, артиллериста, это было унижение, с которым он смириться не мог. И он подаёт в отставку. Военная карьера, начавшаяся столь блистательно, окончена…Тем временем термидорианцы вынесли на плебисцит новую конституцию, которую одобрило большинство французов (среди них и генерал Буонапарте). Но набирали силу и роялисты. В вандемьере (сентябре) они начали готовиться к штурму Конвента. Поняв, что их может спасти только чудо, члены Конвента вспомнили о герое Тулона (уже тогда некоторые считали его способным творить чудеса). Наполеона попросили прийти в штаб одного из вождей термидорианцев, Поля Барраса, и предложили возглавить оборону законного правительства.Об этом человеке необходимо сказать хотя бы несколько слов: ему ещё предстоит сыграть не последнюю роль в жизни Наполеона. Так вот: Поль Франсуа Жан Николя, виконт де Баррас 14 июля 1789 года участвовал в штурме Бастилии, был избран в Конвент, голосовал за казнь Людовика XVI. Будучи одним из вождей Термидора, сыграл немалую, быть может, главную роль в падении Робеспьера. Был членом Директории, первым лицом правящего триумвирата. Через некоторое время он поможет осуществить наполеоновский переворот 18 брюмера VIII года (9 ноября 1799 года). Но, почувствовав, что популярность Наполеона угрожает положению его, Барраса, опытный интриган решает отослать соперника подальше от Парижа. Ему удаётся настоять на проведении египетской кампании. Казалось, честолюбивый соперник устранён. Однако Наполеон внезапно возвращается из Египта. Франция встречает его как триумфатора. Она устала от революции и верит: вот он, человек, который сможет навести порядок. Он и наводит. Правда, вскоре ввергает страну в непрерывную череду войн. Но это уже другая история. А Баррасу новый владыка Франции не доверяет (и небезосновательно), отстраняет от политической деятельности и высылает из страны. Только после первого отречения императора Баррас возвращается в Париж. Всё это – впереди, а пока отношение Наполеона к гражданским конфликтам не изменилось, он категорически не желал участвовать в борьбе французов против французов. Но Баррас-то вёл речь о защите революции… И Наполеон согласился спасти Конвент. Условие поставил одно: никто не вмешивается в его действия, не даёт ему никаких указаний.13 вандемьера (10 октября), расстреляв мятежников из пушек, он восстановил спокойствие в столице. Баррас смог гордо заявить на заседании Конвента: «Республика спасена!» А Наполеон… из героя Тулона превратился в «генерала Вандемьера». Честь невелика. Зато его имя узнала вся Франция. С тех пор многих оно заставляло содрогаться от ужаса, но большинство – восхищалось. Это было началом раскола Франции на поклонников и врагов Наполеона, раскола, который продолжается по сей день.А тогда, после двух лет нищеты и забвения Наполеон снова оказался на коне.В Париже он стал фигурой заметной. Его приглашали в лучшие дома. Приглашали, чтобы гости могли посмотреть на загадочного корсиканца. Ходили слухи, что он молчалив, неотёсан и свиреп. Он и в самом деле был молчалив, но если уж тема разговора его увлекала, вступал в беседу и – покорял сердца: никто из снобов-парижан не ожидал от него ни такой эрудиции, ни такого остроумия. А акцент… Что ж, по мнению многих дам, он придавал речи генерала Буонапарте особый шарм.Коли уж речь зашла о дамах, нельзя умолчать о том, что он вообще-то сторонился женщин. Поначалу стеснялся своей бедности, потом на то, чтобы ухаживать, просто не оставалось времени. Было у него два-три мимолётных увлечения, которые не оставили заметного следа в его сердце. Он подозревал, что связать людей на всю жизнь (а временных семейных отношений никто из семейства Буонапарте в те времена не мог и вообразить) может только любовь. Но лишь теоретически представлял, что это такое.Ему было почти двадцать шесть лет, когда он встретил Розу Богарне…Через два года он напишет: «Мое несчастье в том, что я плохо тебя знал. Твое несчастье – судить меня теми же мерками, что и других мужчин, окружающих тебя. Мое сердце никогда не испытывало ничего незначительного. Оно было защищено от любви. Ты внушила ему страсть без границ, опьянение, которое его разрушает. Мечта (мысль) о тебе была в моей душе ещё до твоего появления в природе».Мир знает женщину, к которой обращено это письмо, под именем Жозефина. А до встречи с Наполеоном все звали её Розой, выбрав из имён, данных при крещении, то, которое ей, на общий взгляд, больше всего подходило – имя прекрасного, нежного, душистого цветка. Мари Роз Жозефа Таше де ла Пажери появилась на свет в одном из прекраснейших уголков нашей планеты (во всяком случае, так считал Христофор Колумб, открывший остров Мартиника). Мартиника была колонией Франции, и отец будущей французской императрицы (не богатый и не высокородный, но – дворянин) приехал туда из метрополии и организовал собственное дело. Женился господин Пажери на местной жительнице, креолке. Могла ли их дочь мечтать быть хотя бы представленной к королевскому двору? А уж стать императрицей…По утверждениям одних историков, девочка была не в меру кокетлива и безудержно легкомысленна. Воспитание, ею полученное, оставляло желать лучшего. Другие с не меньшей уверенностью утверждают, что Роза была наивна и целомудренна. Воля каждого – согласиться с любой из этих версий: истины мы уже никогда не узнаем. А вот то, что родители отправили шестнадцатилетнюю Розу в Париж, к сестре отца, – известно достоверно. Тётушка очень скоро выдала очаровательную племянницу замуж за виконта Александра Богарне, сына своего любовника, бывшего губернатора Вест-Индии.В то самое время, когда началась супружеская (и светская) жизнь Розы, в Карлсруэ во владетельном семействе, история которого известна с X века, родилась принцесса Мария Луиза Августа Баденская. Самим происхождением она, в отличие от Розы Таше, была предназначена в супруги первого лица государства. Правда, это мог быть владелец одного из множества маленьких немецких княжеств, а мог… Им обеим выпало стать супругами владык великих держав. Только тот, кто не знает, как сложились их судьбы, скажет: «Повезло!»Брак Розы оказался неудачным. После того как муж покинул её, она осталась обладательницей титула виконтессы и двоих маленьких детей. Титул дал ей право быть представленной ко двору (отсутствие такого права когда-то заставляло её горевать).Поселилась она там, где обычно привечали аристократок, получивших разрешение короля на раздельное проживание с мужем, – в доме монахов-бернардинцев на улице Гренель. Это совсем рядом с особняком Д’Эстре, купленным Александром II для посольства России. В этом изысканном дворце в центре Парижа и сейчас резиденция российского посла. Парижане называют дворец островом русской культуры и русской жизни. Правда, в те времена, когда на улице Гренель жила Роза, особняк ещё принадлежал семейству Д’Эстре, вошедшему в историю благодаря нескольким незаурядным женщинам. Самая замечательная из них – неповторимая Габриэль Д’Эстре, возлюбленная Генриха IV, почти десять лет повелевавшая не только королём, но и Францией. Роза Таше с большим интересом читала о жизни прекрасной Габриэль…Конец более или менее благополучной жизни положила революция. Александр Богарне стал видным членом Учредительного собрания, но очень скоро был арестован. Розу предупредили, что ей тоже грозит опасность, посоветовали бежать из Парижа. Этому разумному совету последовало бы большинство женщин. Но не Роза! Да, она боялась, очень боялась. Но понимала: если она бежит, то тем самым подтвердит виновность своего мужа, пусть и бывшего. На подлость она была органически не способна.Вскоре её арестовали. По воспоминаниям соседки по заключению, Роза была «одной из самых умных и дружелюбных женщин». Наверное, именно эти качества помогали ей приобретать искренних друзей. Среди них было семейство Тальен (жена – хозяйка модного светского салона, муж – видный политик, сначала – якобинец, потом – один из руководителей Термидорианского переворота). Именно Терезе и Жану Ламберу Тальенам Роза была обязана освобождением из тюрьмы. Их помощь подоспела весьма вовремя: после казни Александра Богарне приближалась её очередь взойти на гильотину.Выйдя из тюрьмы, Роза вынуждена была в одиночку заботиться о воспитании и обучении детей. Помочь прелестной вдове были готовы многие. Среди них оказался и Поль Баррас.Существует несколько версий знакомства Розы Богарне с генералом Буонапарте. Одна из них связана как раз с Баррасом. Будто бы расточительная возлюбленная наскучила Баррасу, ставшему членом Директории – одним из пяти директоров, которым была вручена исполнительная власть во Французской республике, и он счёл лучшим выходом из положения «передать» её Наполеону.Существует ещё одна (вполне правдоподобная) версия знакомства. Якобы они встретились на одном из великолепных столичных балов. Среди роскошных высокомерных красавиц, не без труда выдерживавших тяжесть украшавших их драгоценностей, Роза Богарне напоминала нежный полевой цветок. На ней не было драгоценностей, она украсила себя только венком из фиалок и приколола к корсажу букетик этих самых своих любимых цветов. Зато глаза… Её глаза излучали такой тёплый, такой спокойный свет… Наполеон был очарован. Весь вечер не отходил он от нежной красавицы (потом скажет, что ему сразу показалось, будто вся она «соткана из кружев»). Когда бал закончился, он проводил её до кареты. Прощаясь с будущим императором, она наклонилась, и букетик с её груди упал на землю. Наполеон поднял его, прижал к губам и унес с собой…История трогательная и романтичная. Подтверждением, что так вполне могло быть, служит широко известное отношение Жозефины к фиалкам. В день свадьбы счастливый жених в память о том первом букете подарил ей фиалки. Она была растрогана: «Милый мой друг, позволь мне в этот памятный день каждый год носить эти цветы в знак обновления нашей любви и нашего счастья». С тех пор, где бы ни находился, чем бы ни был занят Наполеон (и когда был боевым генералом, и когда стал Первым консулом, а потом и императором), каждый год утром 9 марта Жозефина получала букет фиалок.И всё-таки я больше верю в третью версию их знакомства. Прежде всего потому, что она известна со слов человека достойнейшего, во-первых, непосредственного участника событий, во-вторых, вообще не замеченного во лжи. По воспоминаниям Евгения (Эжена) Богарне, сына Жозефины, дело было так. Генерал Буонапарте только что подавил роялистский мятеж. Победителем возвращается он в свою резиденцию в Тюильри. Стремительно входит в гостиную. Навстречу ему со стула, стоящего у самой двери, поднимается стройный большеглазый мальчик, взгляд одновременно и смущённый, и смелый: «Я не решился бы обеспокоить генерала, но меня привели к нему долг и честь». Наполеон смертельно устал, он не расположен разговаривать с кем бы то ни было. Он отказался даже выступить в Конвенте. Но мальчик сказал: долг и честь. Эти слова так много значат для генерала. Не обращая внимания на бросившихся к нему со всех сторон просителей, он пригласил подростка в кабинет. Тот рассказал, что солдаты обыскивали дом и забрали шпагу, последнюю память об отце, покойном генерале Богарне. Наполеон распорядился немедленно найти и вернуть шпагу. Четырнадцатилетний Евгений Богарне был счастлив. И благодарен. На всю жизнь.На следующий день поблагодарить генерала пришла мать мальчика, Роза Богарне. И бравый генерал потерял голову. Вскоре прекрасная креолка стала его женой. Для Евгения это был страшный удар: матушка изменила памяти отца! Но Наполеон, когда он того хотел, был обаятелен неотразимо. Он без особого труда и навсегда покорил сердце пасынка. А тот, когда между его матерью и отчимом вспыхивали ссоры, всегда умел их примирить. Пока это было возможно…Сын Евгения Максимилиан через восемнадцать лет после смерти Наполеона станет мужем племянницы Александра I великой княгини Марии Николаевны (дочери Николая I). Так судьба соединит потомков (пусть и не прямых) двух императоров, так жестоко и в сущности нелепо враждовавших между собой в начале XIX века.Но до этого ещё очень далеко. А пока генерал Буонапарте делает всё, чтобы покорить крепость, которая кажется ему самой неприступной из всех существующих: сердце Жозефины. Кстати, это он стал называть её Жозефиной. Имя Роза ему почему-то не нравилось. Подозреваю, он просто не хотел называть любимую так, как называли её другие мужчины.И вот крепость сдалась… Но Жозефина не сразу поняла, что человек, чьё сердце она покорила (честно говоря, не очень-то к этому и стремясь), – гений, а потому ни в чём не похож на других. А значит – с ним будет трудно, очень трудно…А ему мало было близости с обожаемой женщиной, ему нужно было обладать не только её телом, но и сердцем, и умом, и временем, и всеми её желаниями и помыслами. Он мечтал, чтобы она стала его женой. Это выглядело совершено несерьёзно: мало того, что она старше (ему двадцать шесть, ей – тридцать два), но оба они ещё и бедны. Какая уж тут семейная идиллия! О, как разумны были аргументы родственников и друзей! И как бесполезны! Ради счастья несравненной Жозефины он готов был покорить весь мир. И он его покорит…Полагаю, многие со мной не согласятся, но мне кажется, развод с Жозефиной стал для него началом конца. Да и он сам это понял. Но было уже поздно.А пока он добился своего: она согласилась стать его женой. Для того чтобы составить брачный контракт, будущие супруги отравились к нотариусу Жозефины мэтру Радиго. Наполеон случайно услышал предостережение нотариуса: «Это величайшая ошибка, и вы об этом ещё пожалеете. Выйти замуж за человека, у которого за душой только армейская шинель и шпага!» Наполеон был задет. Он не забыл этих слов и потом многие годы осыпал жену бесценными подарками, какие едва ли когда-нибудь получали самые прекрасные, самые знаменитые женщины, жившие на земле.По сравнению с великолепной свадьбой русского великого князя Александра Павловича свадьба генерала Наполеона выглядела просто убогой.Регистратор, солдат-инвалид с деревянным протезом, дремал у камина. Наполеон разбудил его: «Ну-ка, пожени нас по-быстрому!» Регистратор не заставил себя долго упрашивать: «Гражданин генерал Бонапарт, согласен ли ты взять в законные жёны присутствующую здесь мадам Богарне, хранить своё слово и соблюдать супружескую верность?» «Да, гражданин», – ответил взволнованный генерал. Точно так же ответила на такой же вопрос и Жозефина. Наверное, они (уж Наполеон-то наверняка!) твёрдо верили: да, готовы и хранить, и соблюдать! Как твёрдо верили миллионы пар до них и миллионы после… «Пока смерть не разлучит нас…» Часть II И всё-таки они пересекаются… Александр 1796 год самым решительным образом изменил жизнь великого князя Александра Павловича. С тех пор, как он себя помнил, рядом была бабушка. Она не только любила его. Она была к нему невероятно (учитывая своё положение и свои планы относительно внука) снисходительна. Она не стесняла его свободы. Степан Щукин. «Портрет императора Александра I» Феликс-Эмманюэлъ-Анри Филиппото. «Подполковник 1-го батальона Корсики Наполеон Бонапарт» Года за полтора до кончины Екатерины II появились при русском дворе (под видом гостей, а по существу в качестве почётных заложников) братья Чарторыйские, Адам и Константин, сыновья ставшего после раздела Польши непримиримым врагом российской царицы князя Чарторыйского. Екатерина «пригласила» в Петербург любимых его сыновей, полагая, что в такой ситуации князь наверняка не решится ни на какие действия, враждебные России. Государыня не препятствовала сближению внука с князем Адамом: общение с умным, блестяще воспитанным и образованным польским аристократом казалось ей полезным для ещё не вполне сложившегося характера Александра. Между тем князь Адам был убеждённым вольнолюбцем. Его враждебное отношение к политике Екатерины относительно Польши вполне понятно. Но он посягал на самодержавие как таковое, делился с великим князем своими планами свержения деспотизма, уничтожения рабства, введения конституционного правления. В душе мечтательного вольнодумца (будущего самодержавного монарха) взволнованные, красивые слова вызывали восторг: как удивительно совпадают их мысли! «Никто в России ещё не способен разделить их или даже понять», – с горечью заявлял великий князь.Возможно, она об этом знала, но ей казалось, что, если внук пройдёт её путь, путь искреннего увлечения идеями свободы и справедливости, он станет не просто формальным, но подлинным, убеждённым продолжателем её дела и ему удастся то, что не удалось ей. Поверив в это (так хотелось верить!), она становится всё настойчивей в желании передать внуку престол «вне очереди», ещё при своей жизни. И тут он впервые выходит из слепого повиновения бабушке: отправляет ей письмо настолько уклончивое, что при всём желании трудно понять, говорит он «да» или «нет». Она огорчена. Но убеждена, что ещё сумеет его уговорить. Правда, не знает, что Александр неожиданно начал сближаться с отцом… Не знает она и того, что у него есть причина не желать власти, всё равно, «вне очереди» или по очереди. И это вовсе не боязнь обидеть родителей, которые – он не может этого не видеть – мечтают наконец-то занять трон. У него есть своя мечта, которой он делится с Лагарпом, с друзьями, но не с бабушкой. Стоит ли её огорчать? Она ведь всё равно не поймёт. Она бы и, правда, не поняла, ведь признавалась: «Я буду властвовать или умру». А он-то – её надежда – как раз и мечтал отказаться от власти, которую она ему так хотела вручить.О своих тайных планах он писал 10 мая 1796 года Виктору Кочубею, человеку, которому полностью доверял (хотя почти все мемуаристы одной из главных черт его характера называют недоверчивость): «Вот, дорогой друг, важная тайна… В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нём злоупотребления… Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприглядного поприща (я не могу ещё положительно назначить время отречения) поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая своё счастие в обществе друзей и в изучении природы».Он был лукав, с этим не поспоришь. И мог говорить об уходе только для того, чтобы проверить, как к этому отнесутся слушатели. Такое возможно: он был мнителен и не слишком верил в искренность окружающих (возможно, судил по себе). Но это письмо Кочубею написано ещё в то время, когда юный великий князь был хотя бы иногда способен на искренность. Похоже, он на самом деле не хотел быть императором. Хотел бы – согласился бы на уговоры бабушки. А он продолжал строить планы жизни «частного человека»… Правда, роковое событие ближайшего времени и то, что за ним последовало, заставило Александра Павловича пересмотреть свои планы, но не отказаться от отречения, а просто перенести его на не вполне определённое будущее.В ночь с 6 на 7 ноября 1796 года неожиданно от апоплексического удара скончалась Екатерина Великая…Говорят, перед смертью, даже потеряв сознание, человек видит то, что рядом с ним происходит. Если это так, то последние минуты земной жизни Екатерины были отравлены. Обожаемый внук её без колебаний предал. Поняв, что ей уже не подняться, что через несколько часов вся власть окажется в руках отца, он на полчаса покинет умирающую, чтобы переодеться и встретить отца не в екатерининской (ненавистной Павлу потёмкинской) военной форме, а в гатчинской, сшитой по прусскому образцу. Павел, который позднее других приехал к матери, был счастлив, увидев сына в своей форме. Это был знак: сын готов ему подчиняться. Во всем. Он не подозревал, что обольщается: очень скоро Александр предаст и отца.Но до этого ещё четыре года, надо сказать, не самых счастливых. Эти четыре года можно назвать второй жизнью Александра Павловича. В первой жизни, при бабушке, всё было озарено любовью. Во второй, начавшейся в 1796 году, о любви не было и речи…Ему многое предстояло узнать о своих родителях. Хотя он на их счёт особенно и не обольщался. Екатерина ещё задыхалась в агонии, а они уже не могли скрыть нетерпения (они так долго ждали!). Вошли в спальню умирающей, Павел начал лихорадочно разбирать её бумаги. Свидетели вспоминали, что известный хитрец князь Безбородко, канцлер Российской империи, которому Екатерина вполне доверяла, молча указал Павлу на пакет, перевязанный лентой. Через мгновение пакет уже пылал в камине, огонь в котором разожгла ещё сама Екатерина. В пакете, скорее всего, было завещание в пользу любимого внука.В ту жуткую ночь, когда умирала великая государыня, все, кто ещё вчера пресмыкался перед нею, добивались её расположения, боялись её, клялись в верности, вдруг, пусть ненадолго, показали своё истинное лицо. И Павел Петрович тоже показал. И его старший сын, когда переоделся в прусскую форму. Правда, этот маскарад заметили не все.А вот не заметить, что произошло с Марией Фёдоровной, было невозможно. Как только Екатерина Великая испустила последний вздох, вместо привычно покорной, подобострастной великой княгини перед потрясенными придворными предстала незнакомая, властная женщина – императрица. Мария Фёдоровна не способна была понять гениальности Екатерины. Была уверена, что ничуть не хуже справится с обязанностями государыни. Даже лучше: ведь у неё, императрицы Марии, нет пороков свекрови – одни достоинства. Наконец-то она дождалась – заняла место свекрови! Но это ей только казалось… Занять место Екатерины Великой не мог никто.Сумел ли Александр по достоинству оценить метаморфозу, происшедшую с матерью, почувствовал ли, чего ему будет стоить её безудержная страсть повелевать? Кто знает… Но, думаю, всякий раз, когда матушка всеми средствами (часто такими, какие в порядочном обществе считаются недопустимыми) заставляла его поступать не по своей, а по её воле, он не мог не вспоминать это невероятное преображение. Но… он был сын своей матери, и его лицедейство было, скорее всего, качеством наследственным. Так что они, как никто другой, понимали друг друга. А вот любили ли? Анализ дошедших до нас событий, внимательное изучение и сопоставление мемуаров привели меня к убеждению: нет, не любили. Он – боялся (не без лёгкого оттенка брезгливости – как некоторые боятся змей). Она – не могла простить, что не уступил ей самодержавную власть, беспардонно использовала его в своих целях (чего никогда не позволяла по отношению к младшему, Николаю, которого, несомненно, любила).Скоро, когда главное место при дворе и в сердце её мужа займёт Анна Петровна Лопухина (в замужестве Гагарина), Марии Фёдоровне снова, правда, ненадолго, предстоит надеть маску оскорблённой невинности.Александра Павловича только ленивый не упрекал в лицемерии. Но его ли это вина? Он вырос в обстановке изощрённой лжи. Не быть, а казаться – по этому принципу жила его матушка, которая постоянно носила маску Сначала нужно было заискивать перед ненавистной свекровью, потом – любезно улыбаться любовницам мужа, скрывать разлад в семье: приходилось заботиться о репутации династии. И, надо признать, делала это Мария Фёдоровна весьма успешно. Но сами-то члены царской семьи знали: главной краской в отношениях между ними стали в последнее время тревога и настороженность. Скоро им на смену придёт едва скрываемая подозрительность.1796 год стал для Александра Павловича поистине роковым: сначала смерть бабушки, потом – официальное провозглашение наследником престола. Новый закон о престолонаследии гласил: корону наследует старший сын, за ним – его старший сын, а если такового не окажется, младший брат. От интеллектуальных, волевых и нравственных качеств наследника, а уж тем более от его желания или нежелания ничего не зависит. Александр понял: уйти в частную жизнь ему не позволят: не для того же родители разрабатывали свой закон, чтобы он с первого шага был нарушен! План-мечту пришлось менять. Но отказываться от него наследник престола не собирался. Он уйдёт, обязательно уйдёт, но для этого нужно сначала сесть на трон, сделать как можно больше для установления в стране свободы и справедливости, а потом – уйти. Но уйти не безвестным великим князем, а обожаемым государем, которому народ навсегда останется благодарен. В общем, перспектива сколь благородная, столь и неосуществимая…Надо отдать должное Павлу Петровичу, старшего сына от государственных дел он не отстранял. Назначил генерал-губернатором столицы, командиром гвардейского корпуса. Девятнадцатилетнему юнцу даже при всём старании справиться с такими поручениями было нелегко. Впрочем, самостоятельности сыну император не давал. Более того, часто ставил его в положение невыносимое. Алексей Михайлович Тургенев, офицер Екатеринославского кирасирского полка (шефом полка в своё время был Потёмкин, потому екатеринославцев Павел не любил), вспоминал, как «однажды после окончания учений император, не говоря ни слова, ущипнул его за руку, не в шутку, как несколько лет спустя дёргал за уши своих гренадер “le petit caporal” [6] , но с явным намерением причинить боль. Пытка продолжалась, и у молодого корнета на глазах выступили слёзы, в то время как стоявший вместе с Аракчеевым позади отца кроткий [7] Александр побледнел. Наконец Павел заговорил: “Скажите в полку, а там скажут далее, что я из вас потёмкинский дух вышибу!”»Привожу этот рассказ вовсе не для характеристики Павла (это другая тема), а для того, чтобы стало понятно, каково было положение Александра: он, наследник российского престола, слова не смел сказать, чтобы прекратить унизительную экзекуцию…«В России нет никого в буквальном смысле слова, кто был бы избавлен от притеснений и несправедливостей. Тирания достигла своего апогея», – писал незадолго до убийства императора друг наследника Виктор Павлович Кочубей.Не избавлен от несправедливостей и наследник престола. Ещё недавно он был окружён любовью. Теперь – подозрениями. Эти подозрения Павла Петровича, с одной стороны, безосновательны: сын никогда не претендовал на корону. С другой – основания для подозрений самые серьёзные: сын не одобряет политику отца, признаётся, что ненавидит деспотизм во всех его проявлениях, что любит свободу и (о, ужас!) с живым участием следит за Французской революцией. К тому же великий князь явно что-то замышляет: эти тайные беседы с друзьями крайне подозрительны.А сами друзья! Виктор Кочубей умён, талантлив, к тому же племянник самого Александра Андреевича Безбородко, канцлера, оказавшего в начале царствования неоценимую услугу Павлу Петровичу. Но в разгар Французской революции Виктор был в Париже, а когда вернулся, не скрывал восторгов. Павел Строганов хотя и крестник императора, но взгляды его способны принести наследнику только вред (об участии Павла Александровича Строганова во Французской революции я уже писала). Николай Николаевич Новосильцев хоть и старший в этой компании, а и он подвержен разрушительным идеям. Об Адаме Чарторыйском и говорить нечего: у него одна цель – восстановить польское государство. А там… есть все шансы стать королём. Так что дружба его с наследником российского престола отнюдь не бескорыстна. Только Россия может вернуть независимость Польше. Если император (будущий) захочет…Никому из шпионов императора (нынешнего) ни разу не удалось подслушать, о чем говорят молодые смутьяны. Это была тайная жизнь Александра – второе лицо двуликого Януса. А первое, которое должен был видеть отец, – послушный сын, с увлечением занимающийся строевой подготовкой, обожающий военные парады. И это второе лицо вовсе не было маской. Александр и правда любил как свободу, так и армейскую муштру. Это странное сочетание несочетаемого великий князь сохранит, став императором.Княгиня Дашкова вспоминала: «Четыре года царствования Павла, который делал из своих сыновей только капралов, были потеряны для их образования и умственного развития…» Мало того, Павел оставит в наследство сыну своего рода мину замедленного действия: Алексея Андреевича Аракчеева. Этот человек во многом определит судьбу императора Александра I.А ещё княгиня Дашкова писала: «Я предвидела, что душевная доброта императора [8] и прочно усвоенные принципы гуманности и справедливости не помешают окружению завладеть его доверием, а министрам и высшим сановникам – делать всё, что они пожелают». Мудрая княгиня оказалась права лишь отчасти. Министрам и сановникам придётся по большей части делать то, что повелит император, даже если его повеления будут не самыми полезными для страны. Самый неоспоримый тому пример – военные поселения. Но это будет уже после того, как он достаточно долго пробудет самодержцем. А в последний год пребывания в ранге наследника окружению и в самом деле, как предсказывала княгиня, удалось «завладеть его доверием».Зато отец окончательно перестаёт доверять старшему сыну. Он приглашает тринадцатилетнего мальчика – племянника Марии Фёдоровны Евгения Вюртембергского – погостить у тетки в России. Юный немецкий принц настолько пришелся по душе российскому императору, что он выразил намерение женить его на своей дочери Екатерине, усыновить и сделать наследником престола, отстранив не только законного наследника, Александра Павловича, но и всех своих сыновей. Через несколько лет принц Евгений подтвердит реальность этого намерения Павла Петровича и заявит, что тот собирался заточить в монастырь свою жену и детей, за исключением Екатерины, если только не обрекал Марию Фёдоровну на смерть от руки палача. Княгиня Гагарина и Кутайсов якобы слышали, как Павел сказал: «Еще немного, и я вынужден буду приказать отрубить некогда дорогие мне головы!»Вот всем этим и воспользовался военный губернатор Петербурга граф Пётр Алексеевич фон дер Пален, возглавивший заговор против императора. Он неоднократно пытался привлечь наследника к участию в заговоре, убеждая в том, что единственная цель заговорщиков – благо России, исстрадавшейся под властью невменяемого тирана. Но Александр ловко уклонялся от решительного ответа. И вдруг Пален показывает цесаревичу приказ о его аресте (говорили, что граф вынудил Павла подписать этот приказ, но ведь не загипнотизировал же, не лишил воли и разума). И Александр (спасая свою жизнь!) согласился на отстранение отца от власти. Разумеется – бескровное. Разумеется, с гарантией свергнутому императору самых комфортных условий жизни…Но… Павел подписал себе приговор, отняв у дворянства льготы, дарованные Екатериной Великой, насаждая в армии ненавистные прусские порядки, покусившись на имущественные привилегии ещё недавно всесильных Зубовых; не умел он щадить самолюбие приближённых, не сумел сохранить мир в семье. К тому же, отходя всё дальше от союза с Англией (сторонником которого был один из руководителей заговора Никита Петрович Панин, человек весьма могущественный и со связями), Павел (самодержавный государь!) склонялся к союзу с крамольной республиканской Францией, более того, замыслил совместный с этим чудовищем Наполеоном поход на Индию (а это означает уже прямое вмешательство в сферу интересов Англии). В общем, он очень постарался… Но вне зависимости от причин, которые побудили заговорщиков к действиям, именно они, убийцы Павла, определили судьбу Александра Павловича.Вечером 11 марта 1801 года ужинали в столовой Михайловского замка. Обстановка за столом была на редкость спокойная. Только Павел, отужинав и посмотрев в зеркало, сказал обескураженно: «Странное зеркало, я вижу в нём свою шею свёрнутой». Любопытно, что почувствовал при этих словах Александр? Это был для него последний шанс рассказать отцу…А в час пополуночи всё было кончено. Граф Пален сообщает цесаревичу о скоропостижной кончине императора и сначала уговаривает, а потом просто заставляет Александра Павловича (уже императора!) выйти на балкон и обратиться к гвардейцам Преображенского и Семёновского полков, стоящим у входа в замок.А только что ставшая вдовой императрица, позабыв об усвоенном с детства умении держаться с достоинством, билась в истерике, кричала, требовала, чтобы Александр добровольно отдал ей, матери, вожделенную власть.А потом наступило утро 12 марта, первое утро, когда к двадцатичетырёхлетнему Александру Павловичу обратились: «Ваше императорское величество».Тем же утром был объявлен Манифест: «Мы, приемля наследственный Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанностей управлять Богом нам вручённый народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей бабки нашей, Государыни Императрицы Екатерины Второй, коей память нам и всему Отечеству вечно пребудет любезна, да по ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным нашим…»Понятно, новый государь преследовал этим Манифестом цели политические: хотел успокоить всех, кто устал бояться, привлечь на свою сторону ещё не потерявших силу бывших екатерининских вельмож. Но, мне кажется, он ещё и надеялся искупить вину за предательство, которое совершил четыре года назад у смертного ложа Екатерины Великой… Александр. Во главе Дома Романовых. Братья и сёстры Екатерина Великая пережила немало тяжёлых минут оттого, что сына своего считала недостойным российского престола. Но что делать, если он – единственный? Была убеждена: для устойчивости династии необходимо иметь выбор. Сама родить ещё одного (а лучше, на всякий случай, нескольких наследников) в силу разных обстоятельств уже не могла. Значит – нужны внуки. Первая жена Павла оказалась неудачной во всех отношениях, в том числе и в этом: даже одного младенца выносить и родить не сумела. Выбирая наследнику вторую жену императрица в первую очередь обращала внимание – как это ни цинично, особенно для женщины, знающей, что такое любовь, – на здоровье претендентки и на плодовитость её семейства (точно по таким же критериям Наполеон будет выбирать себе вторую жену). В этом смысле (как, впрочем, и во всех иных) репутация Вюртембергской принцессы Софии Доротеи была безупречна. Рождения первого внука государыне пришлось ждать недолго, и он, которого в надежде на великое будущее она назвала Александром, стал её кумиром. Об этом я уже писала. А между тем великокняжеское семейство продолжало усердно исполнять свой долг перед Отечеством и царицей. Мария Фёдоровна родила десять детей, правда, только четверо из них были мальчики (к тому же четвёртый, Михаил, родился уже после смерти бабушки), что императрицу немало огорчало: девочек она не слишком жаловала. Так что у императора Александра I было трое братьев и пять сестёр (одна умерла ребёнком). Вот о них-то я сейчас и расскажу. Допускаю, что кто-то найдёт этот рассказ излишним: мол, братья и сёстры не имеют отношения к серьёзнейшему и ответственнейшему царскому делу. Уверена: имеют. Потому что император – человек, а не машина для управления страной, народом, войском. И от того, что принято называть тылом, – от отношений в семье, в огромной степени зависит его душевное состояние, которое не может не отражаться на делах государственных. Так вот, отношения у российского императора с братьями и сёстрами были самые тёплые. И даже если у кого-то из них находились поводы для недовольства (личные или связанные с управлением страной), никто никогда не интриговал против старшего брата, никто не то что не сделал, даже не сказал ничего, что оказалось бы ему во вред. В этом, кстати, огромное преимущество Александра перед Наполеоном (о его семье я тоже обязательно расскажу). Начать следует с братьев. Вовсе не потому что они важнее сестёр. Просто следующим за Александром ребёнком в царской семье был брат, наречённый Константином. И о нём, и о младших братьях, Николае и Михаиле, можно рассказать немало интересного. Но объем книги заставляет отказаться от многих интересных фактов, в том числе и от подробного описания характеров и деяний братьев императора Александра. Так что расскажу преимущественно об их отношениях со старшим братом и о том, что они делали во время наполеоновских войн. Скажу сразу: младшим оставалось только мечтать об участии в сражениях: Николаю в 1812 году было шестнадцать лет, Михаилу – четырнадцать. А вот для Константина Павловича военная служба была смыслом жизни. Он пошел в деда и отца. Но тех интересовала шагистика, парады, форма – в боях им участвовать не пришлось. В отличие от них, Константин воевал, и воевал безупречно. Страха не знал. Участвовал в Италийском походе, в том самом, который сделал кумиром всей Европы фельдмаршала Суворова. Великому князю повезло: своей редкой отвагой и бережным отношением к солдатам он заслужил не только любовь, но и уважение (что было куда сложнее) великого полководца. Высоко ценил храбрость цесаревича, его рыцарское отношение к противнику и Михаил Андреевич Милорадович, которого французы называли русским Баярдом. Многие писали, что во время нашествия Наполеона великий князь Константин уговаривал старшего брата заключить мир с Наполеоном, потому что струсил. Думаю, это домыслы тех, кто вообще относился к Константину Павловичу резко негативно. Да, у него было достаточно неприятных качеств, но трусость в их число не входила. Он это не раз доказывал. Скорее всего, на заключении мира он настаивал потому, что не видел смысла в войне и, в отличие от брата, зная, что такое смерть на поле боя, жалел солдат. О роли великого князя Константина в послевоенной российской истории мне ещё предстоит рассказать. Что же до следующего брата, Николая, будущего императора, чьим именем называют целую эпоху отечественной истории, эпоху сколь блистательную, столь и позорную, то о нём много рассказывать не стану Не потому, что неинтересно. Напротив, интересно чрезвычайно. Но потому, что рассказ может оказаться слишком пространным (всё-таки целая эпоха!) и увести слишком далеко от темы книги. А ещё потому, что волей-неволей придётся ещё писать о нём, когда речь пойдёт и о трагическом завершении царствования его старшего брата, и о том, как новый император увековечил память об Отечественной войне. В 1812 году ему было шестнадцать. Он рвался на фронт. Категорический запрет матери, заявившей, что он ещё ребёнок, поверг в отчаяние, он написал Марии Фёдоровне: «Я стыжусь смотреть на себя как на бесполезное существо на земле, которое даже не годно к тому, чтобы умереть храбрецом на поле битвы». Во время заграничного похода русской армии он мечтал об одном: попасть на фронт. Но поучаствовать в боях братьям не пришлось. В своих мемуарах Николай Павлович с горечью писал: «Хотя сему уже прошло восемнадцать лет, но живо ещё во мне то чувство грусти, которое тогда нами одолело и в век не изгладится. Мы в Базеле узнали, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу». Зато братья стали свидетелями триумфа Александра Павловича. Отголоски его славы достались и им. Когда младшие сыновья подросли, Мария Фёдоровна, обеспокоенная их всё укреплявшимся увлечением военным делом и желающая пробудить в них хоть какой-то интерес к наукам, решила определить сыновей в Лейпцигский университет. Но Александр решительно воспротивился (иногда он всё-таки осмеливался возражать матери): не пристало братьям российского императора учиться за границей. Да и в какое общество они попадут! Не лучше ли организовать своё учебное заведение, где мальчики могли бы слушать публичные лекции, причём в кругу достойных сотоварищей. Так в 1811 году под личным попечительством государя был основан Царскосельский лицей, учебное заведение чисто гражданское. В его программе не было ни одного предмета, связанного с военным делом. Он призван был, по мысли Александра, вылепить из юных воспитанников новое поколение государственных мужей, надёжных помощников государя, не обременённых предрассудками предшественников. Местом обитания лицеистов была выбрана летняя резиденция в Царском Селе: помещение, соединенное с главным корпусом галереей, – братья будут жить во дворце, а учиться вместе с другими воспитанниками. Но планам Александра Павловича не суждено было сбыться. Началась война – в такое время обучение великих князей в сугубо гражданском учебном заведении выглядело неуместным… Так что война всё-таки повлияла на судьбу младших великих князей, хотя в боях им поучаствовать и не пришлось. Зимой 1825 года Михаил Павлович гостил в Варшаве у наместника Польши цесаревича Константина (напомню: цесаревич – титул официального наследника престола). Там и узнал о неожиданной смерти старшего брата. До Польши скорбная весть дошла на два дня раньше, чем до Петербурга. В отчаянии (он искренне любил братьев, а старшего – просто боготворил) Михаил бросился в столицу. Не спал, загонял лошадей… И только добравшись до Зимнего дворца, только бросившись на шею брату Николаю, чтобы хоть как-то утешить того и самому найти утешение в общем горе, узнал об интриге с престолонаследием. Рассказав, что его вынудили присягнуть Константину и что многие тоже уже присягнули, Николай попросил брата немедленно возвратиться в Варшаву и уговорить Константина приехать в Петербург и принародно лично заявить о своём отречении. Не отдохнув и дня, Михаил отправился в Варшаву. Но на слёзные просьбы брата Константин ответил решительным отказом: он уже написал письмо об отречении, остальное – не его забота. Михаил в отчаянии: он так хотел помочь Николаю, так хотел всех примирить… В Петербург он вернулся 14 декабря… Бросился на Сенатскую площадь. Уговаривал солдат вернуться в казармы, обещал, что их не накажут. Но там, где не помог авторитет кумира армии генерала Милорадовича, куда ему, молодому, не успевшему снискать не то что славы, просто уважения… В ответ на уговоры в него стреляют, и не кто-нибудь, а сын любимого управляющего Павловским хозяйством его матушки, безупречного, преданного царской семье Карла Ивановича Кюхельбекера! На счастье, Вильгельм Карлович стрелял хуже Каховского. А может быть, слишком волновался, к тому же был близорук. Михаилу Павловичу пришлось ретироваться. После разгрома восстания ему было поручено участвовать в работе Следственной комиссии, в которой он представлял царствующую фамилию и был, по всеобщему мнению, «не самым сердитым и усердным» из членов судилища. О душевных качествах великого князя Михаила можно судить хотя бы по тому, что он простил покушавшегося на него Кюхельбекера, более того, взял его под особое покровительство. Удивительно: все внуки Екатерины Великой были здоровыми, сильными, закаленными, а жили недолго (Александр умер в сорок восемь лет, Константин – в пятьдесят два, Николай – в пятьдесят девять, Михаил – в пятьдесят один). После рождения Константина у Марии Фёдоровны почти четыре года не было детей. Зато потом за двенадцать лет она родила подряд шестерых девочек. Бабушка не скрывала разочарования: «По правде, я больше люблю мальчиков!» Но это вовсе не значит, что внучек она не любила. Сама подобрала для девочек воспитательницу, которой доверяла куда больше, чем невестке. Звали эту женщину, которой предстоит стать своим, любимым и искренне почитаемым человеком в семьях четырёх российских монархов, Шарлотта Карловна Ливен. Семён Романович Воронцов, знаменитый русский посол в Лондоне, говаривал, что желает всем генералам Александра I быть похожими на Шарлотту Карловну Шутил. Но в каждой шутке, как известно, только доля шутки. «Дочери все будут плохо выданы замуж, потому что ничего не может быть несчастнее русской великой княжны, – писала Екатерина барону Гримму. – Они не сумеют ни к чему примениться, всё им будет казаться мелким… Конечно, у них будут искатели, но это поведет к бесконечным недоразуменьям… При всем том может случиться, что женихов не оберешься… хотя и придётся поискать днем с огнем. Безобразных нам не нужно, дураков – тоже. Но бедность – не порок. Хороши же они должны быть и телом, и душою…» А ещё не нужно было своих женихов, русских. Так уж сложилось с давних времён, ещё допетровских. И дело не в амбициях, даже не во вполне понятном желании породниться с иноземными государями, чтобы обеспечить России благожелательное отношение соседей. Дело в том, что не без оснований опасались: породнившись с царской семьёй, новые родственники начнут интриговать, добиваться всё больших и больших привилегий – и покоя от них не будет. Так что искать женихов приходилось только за границей. И, разумеется, находили. Но браки русских принцесс далеко не всегда были счастливыми. Старшая, Александра, вышла замуж за эрцгерцога Иосифа, младшего брата императора Священной Римской империи германской нации Франца II, ставшего (после того как Наполеон ликвидировал эту средневековую империю, просуществовавшую без малого тысячу лет) австрийским императором Францем I. Ему предстояло сыграть немалую роль в судьбах и Наполеона, и Александра. Он не раз воевал против императора французов на стороне императора русского, потом выдал за Наполеона свою дочь, воевал на стороне зятя против России, потом предал Наполеона… В общем, персонаж не простой. Но брат его казался партией вполне достойной. Через месяц после свадьбы счастливая пара отправилась в Вену. Прощаясь со своей старшей дочерью, император Павел I не смог скрыть слёз. Он не выпускал руку Александрины, повторяя: «Чувствую, мы больше никогда не увидимся…» Предчувствие не обмануло отца. В марте 1801 года на русской границе встретились два курьера. Один вёз в Вену сообщение о смерти императора Павла. Другой – в Петербург известие о смерти Александры Павловны. Она прожила всего восемнадцать лет… Её недолгая жизнь в Вене была безрадостной. Она умерла от заражения крови, ставшего результатом неудачных родов. Следующая сестра была на семь лет младше Александра Павловича. Росла она редкой красавицей. Выдали её замуж за Фридриха-Людвига, будущего герцога Мекленбург-Шверинского. Прекрасную Елену в Мекленбурге полюбили все: муж, свёкор, придворные, слуги, подданные. Её просто нельзя было не любить: красивая, весёлая, умная, тактичная, она способна была без труда обворожить любого. Довольно долго Елене Павловне пришлось прожить в Берлине. Берлинцы обожали свою королеву Луизу, урождённую принцессу Мекленбург-Стрелицкую (о ней мне ещё предстоит упоминать) и считали её самой красивой женщиной Европы. Появление при дворе красавицы, которая превосходила или уж, по меньшей мере, не уступала королеве, по всем законам жанра должно было привести к соперничеству. Ничуть не бывало. Красавицы стали неразлучными подругами. Умилённые берлинцы звали их не иначе как «четой роз». Правда, дружба эта длилась недолго: Елене Павловне был отведён очень короткий срок земной жизни, всего девятнадцать лет… Луиза, которая была на девять лет старше Елены, пережила свою подругу на семь лет. Она скончалась в тридцать четыре года от чахотки (как и Елена) и опухоли на сердце. Её придворная дама и подруга графиня София Мария фон Фос писала: «Врачи говорят, что полип в сердце был следствием большого и продолжительного горя». Горе, действительно, было: разгром Пруссии Наполеоном. Добавлю только, что Луиза, которую после её смерти полтора века будут называть в Германии «Прусской Мадонной», родила десять детей, среди которых прусский король Фридрих-Вильгельм IV, первый император объединённой Германии Вильгельм I и принцесса Шарлотта – русская царица Александра Фёдоровна, жена младшего брата Елены – Николая Павловича. А Елена Павловна знала, что неизлечимо больна, но до конца дней заботилась не только о близких, но обо всех, кто нуждался в её поддержке. Накануне кончины, перестилая постель умирающей, у неё под подушкой нашли список семей, которым она намеревалась помочь. Елене было два года, когда Мария Фёдоровна родила третью дочь, названную в честь матери Марией. Её больше других любил Павел Петрович. Он сумел оценить незаурядность её натуры: независимость, ум, волю, прямой и искренний нрав, интерес к серьёзным занятиям, исключительную музыкальную одарённость. Все эти качества пленили наследника Саксен-Веймар-Эйзенахского герцога Карла Фридриха. Выйдя за него замуж, Мария оказалась в Веймаре, в городе, где жил сам Гёте, её кумир. А ещё – Виланд, Гердер, Шиллер. Виланд, как и великий Гёте, станет со временем её другом. А вот общение с Шиллером, проникнутое взаимным интересом и симпатией, окажется недолгим: после её приезда в Веймар он проживёт всего год. Но Мария Павловна навсегда останется горячей почитательницей его гения и верной покровительницей его вдовы Шарлотты фон Ленгефельд и четверых детей. С самого начала пребывания в Веймаре Мария Павловна прославилась щедрой благотворительностью. Но когда Наполеон наложил на Веймар контрибуцию и бедные родственники попросили на её выплату денег из приданого Марии Павловны, старший брат категорически отказал, объяснив, что деньги пошли бы на подготовку войны с Россией. Мария вынуждена была согласиться. А вот чтобы отдать все свои драгоценности на устройство госпиталя для русских солдат, она ни у кого разрешения не спрашивала. После победы над Наполеоном Александр, который ценил и этот её поступок, и незаурядный ум, пригласил сестру вместе со свёкром, получившим титул великого герцога, участвовать в Венском конгрессе, на который собрались главы европейских государств. Для наследной принцессы это было большой честью. Вслед за Марией императрица родила Ольгу. Павел не скрывал удивления: «Откуда ребёнок? Я здесь, кажется, не при чём…» Привычных наград и торжеств по случаю прибавления царского семейства на этот раз не было. Девочка прожила всего три года. Её смерть совпала с рождением последней сестры Александра Павловича – Анны. Росла Аннинька тихой, безропотной и необычно для своего семейства набожной. Особенно радужных планов на её счёт не строили. И вдруг к ней, такой робкой и незаметной, сватается величайший человек своего времени. Правда, при русском дворе далеко не все так его оценивают. А вдовствующая императрица иначе как корсиканским чудовищем вообще не называет. Не так давно она уже не позволила другой своей дочери, Екатерине, выйти замуж за «безродного корсиканца». И вот снова… Но на этот раз предложение нельзя считать серьёзным: Наполеону срочно нужен наследник, а Анна Павловна сама ребёнок, когда ещё она сможет родить… Мария Фёдоровна с возмущением пишет Екатерине Павловне, на чью руку не так уж давно тоже претендовал император французов, которого вдова Павла Петровича императором не признаёт, считая всего лишь безродным выскочкой: «Не вызывает сомнения, что Наполеон, завидуя нашему могуществу, нашей славе, не может желать нам добра и его политика будет направлена против нас, как только кончится испанская война. Пока он нанес нам величайший вред, подорвав нашу торговлю и союз с Англией… Оскорблённый отказом, он будет ещё более недоволен и раздражен против нас до тех пор, пока не сможет объявить нам войну… Что касается бедной Анны, то на неё пришлось бы смотреть как на жертву, принесенную ради блага государства: ибо какое несчастье было бы для этого ребёнка, если бы она вышла замуж за такого изверга, для которого нет ничего святого и который не знает никакой узды, так как не верит даже в Бога? Принесла ли бы эта тяжкая жертва благо России? На что бы было обречено мое дитя? Интересы государства с одной стороны, счастье моего ребёнка – с другой. Прибавьте к этому ещё и огорчения и испытания, которые в случае отказа могут обрушиться на Александра как на монарха… Положение поистине ужасное…» Александр выход из положения (или то, что ему кажется выходом) находит: через графа Коленкура он даёт Наполеону 23 января 1810 года такой вот отрицательно-дипломатичный ответ: «Я не могу, Ваше Величество, возражать матери, которая всё ещё неутешно оплакивает безвременную кончину двух своих дочерей, умерших от слишком ранних браков. Я знаю, что Ваше Величество торопится, и это понятно: заявив Европе, что Вы желаете иметь детей, Вы не можете ждать более двух лет, хотя единственным препятствием к браку, усматриваемым императрицей-матерью, является лишь возраст великой княгини Анны…» После победы над Наполеоном в 1815 году Вильгельм Оранский провозглашает себя королём Нидерландов. У новоиспечённого короля есть сын, принц Людвиг Вильгельм Оранский. На него-то и обращает благосклонное внимание Александр I: пришло время выдавать замуж младшую из сестёр. В 1816 году в Петербурге несколько месяцев продолжаются торжества по случаю бракосочетания русской великой княгини и наследника нидерландского престола. До 1830 года Анна живет в своём брюссельском дворце, любит мужа, рожает детей. А в 1830 году революция, которая смела Бурбонов с французского престола, перекидывается в Брюссель. Королевство Нидерланды перестаёт существовать. Бельгийцы образуют самостоятельное государство. Вильгельму Оранскому вместе с семейством наследника приходится поспешно освободить свой чудесный дворец в Брюсселе, оставив новому бельгийскому монарху Леопольду Саксен-Кобургскому множество ценных вещей, которые в своё время русская великая княгиня привезла из России. Разделение страны совпало с разладом с недавно ещё любимым мужем. Остаётся заниматься благотворительностью да ухаживать за бесценной реликвией, домиком в Заандаме, где когда-то останавливался её великий прапрадед Пётр I. Там на стене кто-то повесил изречение её несостоявшегося жениха Наполеона: «Для истинно великого ничто не является малым!» Не странно ли? Она могла убрать это изречение. Не убрала… Домик подарил ей свёкор, знавший о её любви к России и преклонении перед легендарным императором. А с мужем, теперь королём Голландии Вильгельмом II, Анне становилось всё труднее находить общий язык. Жизнь вообще не слишком её баловала, но конец сороковых годов оказался особенно горьким: погибает любимый сын, а вслед за ним умирает муж. К тому же обнаруживается, что покойный поставил семью на грань разорения. Смирив гордость, Анна вынуждена обратиться за помощью к брату Николаю: «Милый брат, дорогой и любезный друг! Только обстоятельства крайней необходимости вынуждают меня нарушить наше общее горе и говорить с тобой о вещах материального свойства… Тебе известно о наследстве Виллема [9] . Долги, как оказалось, составляют четыре с половиной миллиона гульденов. Для их уплаты нам нужно будет продать всю свою землю и недвижимость в этой стране. Поэтому я обращаюсь к тебе, любимый брат и друг, с просьбою, чтобы ты в этот роковой час согласился купить собранные Виллемом картины, к которым ты так привязан… Если ты исполнишь эту просьбу, мои дети будут спасены. Ты спасешь также честь семьи!» Николай немедленно покупает картины. Для Эрмитажа. Так что тем, что у нас голландская живопись представлена лучше, чем в любом музее мира, мы обязаны невзгодам, выпавшим на долю Анны Павловны, и хорошему вкусу её царственного брата. Честь семьи спасена, но королева Анна становится всё более замкнутой и молчаливой… Теперь о последней и самой блистательной из внучек Екатерины Великой, её тёзке. Александр всегда восхищался младшей сестрой. Ходили даже слухи, что взаимная привязанность Екатерины и Александра превосходит допустимые пределы отношений между братом и сестрой. Но слухи эти оставим на совести сплетников. Достоверно же известно, что Екатерина Павловна была самым близким и верным другом императора. Как все великие княжны, она получила строгое и одновременно разностороннее воспитание под наблюдением бабушки и под руководством графини Ливен. Но в отличие от сестёр, Екатерина Павловна прекрасно говорила и писала по-русски. Это радовало бабушку и удивляло других: в конце XVIII века женщина из высшего общества, владеющая русским языком, была невероятной редкостью. К шестнадцати годам Екатерина Павловна сделалась неотразимо хороша, её стали называть «красой царского дома России» (напомню: это на фоне красавиц сестёр). Вполне понятно, почему Екатерина Павловна была желанной невестой для многих владетельных особ. Достаточно сказать, что у неё были шансы стать императрицей Австрии, Франции и королевой Англии. И все эти возможности она проигнорировала. Поначалу дело было в том, что она влюбилась. В человека много старше себя. Но какого! Героя, любимца Суворова – Петра Ивановича Багратиона. И отношения своего к прославленному полководцу не скрывала. Как раз в это время умирает Мария Терезия, супруга австрийского императора. Не слишком опечаленный её смертью император Франц просит руки Екатерины. Партия завидная. До этого Габсбурги, как и Бурбоны, не снисходили до «безродных» Романовых. Но император Александр, считавший Франца (и не без оснований) жалким ничтожеством, категорически воспротивился даже обсуждению возможности выдать любимую сестру за человека «некрасивого, плешивого, тщедушного, без воли, лишенного всякой энергии духа и расслабленного телом и умом… трусливого до такой степени, что он боится ездить верхом в галоп и приказывает вести свою лошадь на поводу!» Не получив корону австрийскую, Екатерина могла почти тотчас получить корону французскую: к ней посватался Наполеон. Упущенный шанс Сегодня мало кто даже подозревает, что Отечественная война 1812 года в большой степени – плод интриг Марии Фёдоровны. Когда Павел задумал совместный с Наполеоном поход на Индию, она не смела возражать, хотя «выскочку-корсиканца» ненавидела страстно: он был опасен для её любимой родины, для Германии. Но Павла уже нет, а Наполеон, удрученный бесплодием по-прежнему любимой Жозефины, вынужден искать молодую, здоровую жену – ему нужен наследник. Выбор французского императора падает на русскую принцессу Екатерину Павловну. Источники, близкие к Марии Фёдоровне, утверждают, что Екатерина отвергла предложение с гневом, заявив: «Я лучше выйду за последнего истопника из дворца». Мария Фёдоровна не могла допустить брак дочери с «корсиканским чудовищем». Но раз Екатерина сама против, значит, матушка думает о счастье дочери и своей властью только подтверждает её волю. Однако если вернуться немного назад, станет ясно, что счастье дочери очень мало значит для её властной и амбициозной родительницы. Я уже упоминала, что Екатерина Павловна была влюблена в генерала Петра Багратиона, героя первых сражений против Наполеона (он погибнет в Бородинской битве, которой могло бы и не быть…). Мария Фёдоровна сделала всё, чтобы разлучить влюбленных. Оба очень тяжело пережили разлуку. И вот снова на сцене заботливая мамаша… По поводу этого сватовства есть и совсем другие свидетельства. Будто Александр готов был согласиться на брак сестры: он-то понимал, как союз с Францией выгоден России. Французский посол в Петербурге маркиз Арман Огюстен Луи де Коленкур, которого не слишком щедрый на комплименты Наполеон называл «искренним и прямым человеком», утверждал, что Александр I (российского императора маркиз Коленкур уважал и никогда не стал бы его оговаривать) показывал ему письмо английского короля Георга III. Обеспокоенный перспективой укрепления франко-русского союза, тот обещал признать нейтралитет Балтийского моря, возвратить захваченные русские фрегаты и выплатить солидную сумму, если Александр откажется от намерения выдать сестру за Наполеона. При этом царь с улыбкой сказал Коленкуру, что с этого момента Екатерину можно считать француженкой. Сама Екатерина Павловна, рассказывали, была в восторге: «Напрасны сожаления, что Россия лишится меня. Я буду залогом вечного мира для своего Отечества, выйдя замуж за величайшего человека, который когда-либо существовал!» И, наверное, была права: семейный союз вполне мог стать прочным залогом мира. Косвенным подтверждением этому служит запись в бумагах русского пристава, графа Александра Антоновича де Бальмена, находившегося при Бонапарте на острове Святой Елены: «Наполеон убеждён, что сидел бы ещё на престоле, если бы женился на русской великой княжне». Так Мария Фёдоровна « победила » непобедимого императора французов, а заодно – ввергла в кровопролитную войну русский народ, который и через тридцать лет жизни в России оставался ей чужим. Через некоторое время Наполеон попросил руки младшей сестры Александра, Анны Павловны (об этом я уже писала). Но это был скорее повод для окончательного разрыва с русским царем – сватовство было абсолютно бесперспективным: Наполеону срочно нужен был наследник, а Анна ещё не способна была выносить и родить здорового ребёнка – слишком молода. Так что в этом случае боевых действий со стороны Марии Фёдоровны не понадобилось. А вот того, что не согласились на его брак с Екатериной Павловной, Наполеон не простил: «Император Александр не имеет более привязанности ко мне,  – жаловался он приближённым в 1811 году,  – он окружен людьми злонамеренными, которые постарались внушить ему недоверие и подозрительность ко мне. Я никогда и не думал начинать с ним войну, в которой мог потерпеть только урон». Таким злонамеренным человеком французский император не без оснований считал Марию Фёдоровну. Он называл её своим злейшим врагом. Через год после этих слов уязвленный Наполеон вторгся в Россию. Конечно, наивно думать, что неудачное сватовство было единственной причиной войны. Но это было оскорбление. Он удивлял всех своей способностью прощать. Всё, что угодно. Но не оскорбления. А Мария Фёдоровна со свойственным ей энтузиазмом принялась помогать раненым, увечным и семьям погибших… Добавлю только, что, имея представление о характере Екатерины Павловны, можно не сомневаться: если бы Наполеон стал её мужем, он никогда не напал бы на Россию. Но ход истории, как известно, корректировке не поддаётся. Коль скоро я уже начала писать о несостоявшихся женихах любимой сестры российского императора, забежав вперёд, расскажу, как Екатерина Павловна не стала королевой Англии. Это случилось уже после победы над Наполеоном. Она была вдовой с двумя маленькими детьми. Отдавая должное её уму и проницательности, к тому же желая отвлечь от печальных мыслей (недавно Екатерина потеряла двух самых близких людей), Александр берёт её с собой на Венский конгресс, где она замечает многие важные вещи, ускользнувшие от внимания царственного брата.После окончания затянувшегося конгресса Александр приглашает сестру с собой в Лондон. Не исключено, что он надеялся: вдруг Екатерине понравится наследник английского престола принц Уэльский (будущий Георг IV), фактически уже несколько лет правивший Англией вместо сошедшего с ума отца, короля Георга III. Но этим надеждам не суждено было сбыться. Екатерину в английском принце раздражало всё: пристрастие к спиртному, дурной вкус, а ещё больше – полное отсутствие признаков хорошего воспитания. Зато третий сын Георга III, Вильгельм (герцог Кларенс), увлёкся русской красавицей всерьёз. Но её предубеждение против англичан уже сложилось. Навсегда. А между тем принц Вильгельм неожиданно (как впоследствии и её брат Николай) после смерти старшего брата станет королём Англии под именем Георга V. Интересно, если бы она могла это предвидеть, изменила бы отношение к претенденту? Ведь Екатерина Павловна была женщиной властной и честолюбивой…В определённых кругах её нередко называли Екатериной Третьей. Ходили слухи, будто даже существовал план возведения её на престол вместо Александра после его неудач на военном и международном поприще в 1807 году. О ней вообще ходило много слухов…1 января 1809 года Екатерина Павловна наконец решилась выйти замуж – было объявлено о её помолвке с герцогом Петром Фридрихом Георгом Ольденбургским.Вот что сообщал своему правительству об этом событии посол Сардинии в Петербурге граф Жозеф де Местр [10] : «Происхождение жениха самое почётное, ибо он, как и император, принадлежит к Голштинскому дому В прочих отношениях брак неравный, но тем не менее благоразумный и достойный великой княжны… что касается принца… он показался мне исполненным здравого смысла и познаний. Он уже обратил на себя внимание в качестве ревельского генерал-губернатора, он всеми силами старается усвоить русский язык… главная его забота – снискать благорасположение своей новой родины… всякая принцесса, семейство которой пользуется страшной дружбой Наполеона, поступает весьма дельно, выходя замуж даже несколько скромнее, чем имела бы право ожидать… её желание заключается в том, чтобы не оставлять своей семьи и милой ей России, ибо принц поселяется здесь и можно представить, какая блестящая судьба ожидает его!»Брак оказался на редкость удачным. Герцог был добр, спокоен, деликатен, уступчив, к тому же слыл тонким знатоком искусств, что для Екатерины Павловны было немаловажно.Император назначил принца Ольденбургского генерал-губернатором трёх лучших российских губерний – Тверской, Ярославской и Новгородской.О причинах этого назначения существуют разные мнения. Одно: Александр хотел уязвить Наполеона, который оккупировал Ольденбург, принадлежащий Георгию Петровичу (так называли в России принца Ольденбургского), и передал в распоряжение принца территорию, многократно превышающую потерянное им герцогство. Поступок вполне в духе Александра Павловича. Но есть и другая версия: император решил отправить сестру подальше от столицы: разговоры о том, что она справилась бы с управлением государством лучше, чем старший брат, не прекращались. Ему об этих разговорах, разумеется, доносили.Но как бы то ни было, супруги Ольденбургские покинули Петербург. Местом жительства они выбрали Тверь. Екатерина Павловна прилагала все усилия, чтобы создать в своей «любезной сердцу, милой Твери» настоящий «кусочек Петербурга».Именно в её тверском салоне Николай Михайлович Карамзин познакомился с императором Александром и совершенно очаровал государя. Благодаря этому знакомству, а значит – благодаря Екатерине Павловне, Карамзин стал своим человеком при дворе и в царской семье. Именно Екатерина попросила историка изложить свои, точнее, их общие взгляды на внутреннюю политику страны и её неотвратимые последствия. В «Записке о древней и новой России», которую она передала брату, Карамзин резко критиковал реформы Сперанского, предупреждая, что они встретят резкий отпор дворянства.Александр разгневался, но ещё больше – испугался. Он хорошо помнил, чем кончил его отец, покусившийся на вольности дворянства. «Записку» он воспринял не столько как дружеское предупреждение убеждённого монархиста, сколько как завуалированный ультиматум. И – свернул реформы, Михаила Михайловича Сперанского отправил в ссылку и полностью доверился Аракчееву. Правда, последнее вовсе не входило в планы ни Екатерины Павловны, ни Карамзина.Конец счастливой семейной жизни великой княгини положила война. В первые её дни принц Ольденбургский создает Комитет тверской военной силы, формирует народное ополчение, из которого составляется нескольких пехотных полков и один конный; оборудует лазареты. Уже в августе в русскую армию вливается кавалерийский полк его имени и егерский батальон имени Екатерины Павловны, который она сформировала из своих удельных крестьян. Батальон будет участвовать во всех главных сражениях Отечественной войны и заграничного похода. Из тысячи солдат выживут и вернутся домой только четыреста семнадцать человек… После победы над Наполеоном Екатерина Павловна с горечью скажет: «Всего более сожалею в моей жизни, что я не была мужчиной в 1812 году…»Этот роковой год принёс много горя и России, и великой княгине Екатерине. Посещая один из организованных им лазаретов, её муж заразился злокачественной горячкой и через несколько дней умер. Ему было двадцать восемь лет. «Я потеряла с ним всё», – писала Екатерина брату.А чуть раньше император получил от сестры письмо, в котором она, не советуясь, не спрашивая дозволения, уведомила брата, что уже выехала в имение Бориса Андреевича Голицына, в село Симы [11] . В Симах умирал генерал Багратион…Надо полагать, её привязанность к этому замечательному человеку не изменилась. Несмотря на счастливый брак, на годы разлуки. О причинах, помешавших великой княгине выйти в своё время замуж за любимого, тоже существуют разные мнения, как и почти обо всём, с нею связанном. Мне приходилось читать, якобы Павел I, узнав о романе дочери с генералом, немедленно женил Багратиона на другой Екатерине Павловне – Скавронской. Якобы Пётр Иванович не смог устоять перед красотой предложенной (навязанной) ему невесты и отказался от великой княжны. На Павла Петровича это похоже. О том, что он, не спрашивая согласия жениха и невесты, решил осчастливить Петра Багратиона и Екатерину Скавронскую, известно достоверно. О том, что из этого вышло, я пишу в главе «Александр. Танцующий конгресс. Дела и лица». Но дело происходило в 1800 году. Екатерине Павловне Романовой было двенадцать (!) лет. Едва ли можно поверить в её серьёзный роман со взрослым мужчиной.По другой версии, роман начался уже после того, как легкомысленная супруга генерала навсегда покинула и мужа, и Россию. Случилось это в 1805 году. Екатерине уже семнадцать лет. Самое время для романа. Тем более для романа с прославленным героем. Она не могла не знать знаменитого каламбура Гаврилы Романовича Державина: «Багратион – Бог рати он!» Как не полюбить его, самого бога войны! И разница в возрасте в этом случае – не помеха.Если это так, то помехой счастью влюблённых могло быть то, что формально Багратион был женат. Но это препятствие вполне преодолимое – развод в то время был нежелателен, но разрешён. Запретить дочери выйти замуж могла, скорее всего, матушка Мария Фёдоровна. Вероятно, так и было: она рассчитывала на более достойную, на её взгляд, партию.Но можно предположить, что против этого союза был и венценосный брат. Напомню: он знал, что есть сторонники возведения на трон Екатерины Павловны. Опыт свидетельствовал: свергнуть действующего монарха проще всего с помощью военных. Доказательства тому и братья Орловы, и Пален с Беннигсеном. Так что близость претендентки на престол с решительным и необычайно популярным генералом – реальная угроза его, Александра, власти. Правда, неизвестно, хотела ли сама сестра занять его трон. Может быть, о замыслах группы придворных она даже не подозревала… Тоже очень похожая на правду версия. Только как её совместить с постоянно декларируемым монархом желанием отречься? Лукав был Александр Павлович. Лукав…Но эта романтическая история – повод рассказать об одном из героев Отечественной войны, человеке выдающемся, память о котором, по счастью, оказалась неподвластна времени.Был Пётр Иванович Багратион потомком грузинских царей, но сильно обедневшим. О его предках (среди них Давид Строитель, царица Тамар) известно много, а вот о родителях – напротив, почти ничего. Историки не могут прийти к согласию даже относительно точной даты его рождения. Об отце пишут разное: по одной версии, он – полковник русской армии, герой кавказской войны, по другой – едва дослужился до секунд-майора, в боевых действиях не участвовал, служил на невысокой должности в военной комендатуре Кизляра. Зато о том, что армейскую службу князь Пётр начал 21 февраля 1782 года рядовым Астраханского пехотного полка, преобразованного через некоторое время в Кавказский мушкетёрский, известно доподлинно.Первый боевой опыт приобрёл в 1783 году в неудачной вылазке российского отряда на территорию Чечни. Багратион был захвачен в плен под селением Алды, но затем – по одной версии – выкуплен царским правительством. По другой – отпущен без всякого выкупа в благодарность за услугу (какую – неизвестно), оказанную его батюшкой, князем Иваном Александровичем. Но это, в конце концов, не имеет значения. Важно, что печальный опыт стал наукой: о том, чтобы взять в плен Петра Багратиона, его противники не смели и мечтать. Не зря спустя годы (после крайне неудачного для русской армии Аустерлицкого сражения) Наполеон скажет: «Генералов хороших у России нет, кроме одного Багратиона». Насчёт первой части этой фразы можно, конечно же, поспорить. Что же касается второй – вряд ли кто-то возьмётся возразить.«Я на всё решусь, чтобы только ещё иметь счастье видеть славу России, и последнюю каплю крови пожертвую её благосостоянию», – говорил князь Багратион. И вся его жизнь, и смерть тоже, были подтверждением искренности этих слов. Он отважно воевал на русско-турецкой войне 1787–1792 годов и в польской кампании 1794 года. Отличился 17 декабря 1788 года при штурме Очакова. В Итальянском и Швейцарском походах Александра Васильевича Суворова в 1799 году Багратион (уже в звании генерала) командовал авангардом союзной армии. Именно тогда проявил он главную свою полководческую особенность: полное хладнокровие в самых трудных, кажущихся безвыходными положениях.Он был любимцем фельдмаршала. Особое расположение великого полководца, не терпевшего лощёных лицемеров, вызывала прямота бесстрашного грузинского князя. А ещё – его способность совершать невозможное, напоминавшая стареющему полководцу собственную молодость. Потому так часто бросал он Багратиона на самые ответственные участки боя. Он не скрывал восторга перед молодецкой удалью грузинского князя и в свойственной только ему манере лукаво подзадоривал рассказами о подвигах другого доблестного своего любимца, Михаила Милорадовича. Мол, пущай соревнуются! После смерти генералиссимуса именно Багратион и Милорадович, боготворившие своего учителя и командира, да ещё Ермолов не дали армии забыть суворовскую науку побеждать, помогли сохранить высокий боевой дух войск, без которого одолеть Великую армию Наполеона было бы просто невозможно. Князь Багратион Джордж Доу. «Портрет П. И. Багратиона» А новые командиры, зная, как использовал незабвенный Суворов талант и отвагу Багратиона, тоже ставили князя Петра то в авангард, то в арьергард, в зависимости от того, наступает армия или отступает, – где жарче, где труднее, где опаснее, туда и посылают Багратиона. Так, в 1805 году он прикрывает отступление Кутузова. Чтобы спасти основные силы русской армии под Шенграбеном, во главе шеститысячного отряда даёт бой тридцатитысячной армии французов, а когда получает известие, что отступавшие уже в безопасности, прорывается через окружение и присоединяется к Кутузову. Да ещё приводит с собой пленных. Под Аустерлицем колонна Багратиона (единственная в союзной армии!) выдержала натиск французов. И – парадокс – за проигранное сражение генерал Багратион получает (заслуженно!) орден Святого Георгия II степени. Слава его была сравнима разве только со славой Суворова и Кутузова. И всего он добился своей отвагой и талантом. Любопытно дошедшее до нас мнение о Багратионе другого прославленного генерала, Алексея Петровича Ермолова, человека осведомлённого и проницательного: «Князь Багратион… Ума тонкого и гибкого, он сделал при дворе сильные связи. Обязательный и приветливый в обращении, он удерживал равных в хороших отношениях, сохранил расположение прежних приятелей… Подчинённый награждался достойно, почитал за счастие служить с ним, всегда боготворил его. Никто из начальников не давал менее чувствовать власть свою; никогда подчинённый не повиновался с большею приятностию. Обхождение его очаровательное! Нетрудно воспользоваться его доверенностию, но только в делах, мало ему известных…С самых молодых лет без наставника, совершенно без состояния, князь Багратион не имел средств получить воспитание. Одарённый от природы счастливыми способностями, остался он без образования и определился в военную службу. Все понятия о военном ремесле извлекал он из опытов, все суждения о нём из происшествий…Неустрашим в сражении, равнодушен в опасности… Нравом кроток, несвоеобычлив, щедр до расточительности. Не скор на гнев, всегда готов на примирение. Не помнит зла, вечно помнит благодеяния». Предвидя нападение Наполеона на Россию (для этого не нужно было обладать выдающейся прозорливостью, достаточно было знать реальную расстановку сил и характеры «действующих лиц»), Багратион разработал план подготовки к отражению агрессии, выдержанный в суворовском наступательном духе. Александр предпочёл другой план – скифскую войну генерала Барклая, которая, в конце концов, и погубила Великую армию. Но цена такой победы для Багратиона и многих офицеров суворовской школы была непереносима, они были унижены позором отступления. А уж сдача Москвы… «Стыдно носить мундир. Я не понимаю ваших маневров. Мой маневр – искать и бить!» – с яростью и гневом писал он Барклаю, обвиняя того (без малейших оснований!) едва ли не в предательстве. Как это ни печально, но не стоит скрывать: два замечательных полководца, два несомненных патриота не могли найти общего языка. Багратион требовал дать генеральное сражение под Смоленском, а приходилось не атаковать, а отступать, пусть и с боями. Так решил Барклай. И русский грузин Багратион обвинял русского шотландца Барклая-де-Толли: «Вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого». Приходится признать: нелады между генералами были вредны для армии и именно они в большой степени стали причиной отстранения Барклая от должности главнокомандующего. Правда, когда доходило до «важнейших предприятий», оба о распрях забывали и делали общее дело. Безупречно. И всё-таки Багратион был обижен предпочтением, оказанным государем Барклаю. Александр объясняет своё решение в письме Екатерине Павловне: «Что может делать человек больше, чем следовать своему лучшему убеждению?.. Оно заставило меня назначить Барклая командующим Первой армией на основании репутации, которую он себе составил во время прошлых войн против французов и против шведов. Это убеждение заставило меня думать, что он по своим познаниям выше Багратиона. Когда это убеждение ещё более увеличилось вследствие капитальных ошибок, которые этот последний сделал во время нынешней кампании и которые отчасти повлекли за собой наши неудачи, то я счёл его менее чем когда-либо способным командовать обеими армиями, соединившимися под Смоленском. Хотя и мало довольный тем, что мне пришлось усмотреть в действиях Барклая, я считал его менее плохим, чем тот, в деле стратегии, о которой тот [12] не имеет никакого понятия». В определённом смысле император прав: Багратион действительно не оценил необходимость стратегического отступления, благодаря которому и была одержана победа над Наполеоном. Но это не даёт оснований заявлять, что Багратион не имеет никакого понятия о стратегии. Вот Суворов был противоположного мнения, а он, думаю, имел больше прав судить о достоинствах и недостатках военачальников. Когда наступил, наконец, день генерального сражения, все, от солдата до командующего, следуя традиции, переоделись в чистое бельё, надели парадную форму, ордена, белые перчатки, султаны на кивера. В парадном мундире, с голубой Андреевской лентой через плечо, со звездами орденов Святых Андрея, Георгия и Владимира и многими орденскими крестами в последний раз видели русские воины своего любимого командира. Таким и запомнили. Багратиону было не привыкать сражаться на самых опасных участках. Именно таким стали при Бородине багратионовы флеши – три линии земляных укреплений, преграждавших путь неприятелю. Командовать французскими силами Наполеон поручил маршалам Даву, Мюрату, Нею и генералу Жюно. В бой за флеши французы вынуждены были бросить пятьдесят тысяч пеших и конных солдат и четыреста орудий. Просил подкреплений и Багратион. С нашей стороны флеши в итоге обороняли около тридцать тысяч пеших и конных солдат при трёхстах орудиях. Бой шёл шесть часов. Восемь раз французы атаковали неприступные флеши. Войска маршалов Нея и Даву снова и снова шли врукопашную. Багратион не мог не оценить их мужества. «Браво!» – воскликнул он, обращаясь к французским гренадерам, непреклонно шедшим в штыковую атаку, не кланяясь картечи. Это восклицание стало легендой в обеих армиях. А ещё – подтверждением нелепости войны между народами, никогда не испытывавшими вражды друг к другу. Дважды французам удавалось овладеть укреплениями, но Багратион поднимал солдат в контратаку и отбивал флеши. О мужестве русских солдат вспоминал участник сражения, французский генерал и военный историк Жан Жак Жермен Пеле-Клозо: «По мере того как подходили к Багратионовым войскам подкрепления, они шли вперёд с величайшей отвагой по трупам павших для овладения утраченными пунктами. Русские колонны на глазах наших двигались по команде своих начальников, как подвижные шанцы, сверкающие сталью и пламенем. На открытой местности, поражаемой нашей картечью, атакуемые то конницей, то пехотой, они терпели огромный урон. Но эти храбрые воины, собравшись с последними силами, нападали на нас по-прежнему». Как раз во время очередной нашей контратаки осколок ядра раздробил берцовую кость левой ноги князя Багратиона. Это было далеко не первое его боевое ранение… «Когда его ранили, он, несмотря на свои страдания, хотел дождаться последствий скомандованной им атаки второй кирасирской дивизии и собственными глазами удостовериться в её успехе; после этого, почувствовав душевное облегчение, он оставил поле битвы», – благоговейно вспоминал ординарец Багратиона князь Николай Борисович Голицын. На следующий день после сражения генерал нашёл в себе силы написать донесение императору О ранении упомянул вскользь: «Я довольно не легко ранен в левую ногу пулею с раздроблением кости; но ни малейше не сожалею о сём, быв всегда готов пожертвовать и последнею каплею моей крови на защиту отечества и августейшего престола…» Умирал Багратион в усадьбе близкого своего друга, тоже генерала, тоже участника Бородинского сражения, князя Бориса Андреевича Голицына, женатого на княжне Анне Александровне Багратион-Грузинской, родственнице полководца. Умирал, окружённый заботой близких, любящих людей. Казалось, дело пошло на поправку, когда кто-то из посетителей рассказал, что сдали Москву. Князь Пётр пришёл в отчаяние. Сорвал бинты. Рана загноилась – началась гангрена. 12 сентября 1812 года он скончался. Его смерть оплакивала вся Россия. В Симах его и похоронили. Эпитафия, высеченная на надгробье, хотя поэтическими достоинствами не блистала, долго ещё вызывала слёзы на глазах тех, кто посещал могилу героя: Прохожий! В Симе зри того Героя прах. Который гром метал на Альпах высотах. Бог-рати-он, слуга Отечества и трона Здесь кончил жизнь свою, разя Наполеона. Через несколько дней после похорон в имение Голицыных прибыли нарочные из Петербурга. Они что-то искали среди вещей покойного. Всё самое дорогое он хранил в кожаном портфеле, с которым никогда не расставался. Из него-то и достали небольшую овальную миниатюру. Это было изображение великой княгини Екатерины Павловны. Так завершилась история любви, романтическая и печальная. На этом можно было бы и закончить рассказ об одном из самых ярких героев Отечественной войны 1812 года. Но у каждого человека (почти у каждого) есть ещё вторая жизнь – жизнь после смерти. Повторяю: человек жив, пока его помнят. Прошло двадцать семь лет. Легендарный партизанский вождь Денис Васильевич Давыдов не забыл своего командира. Он не просто уважал, не просто любил – он боготворил князя Багратиона. Кстати, полагаю, далеко не все знают, что именно Багратион был одним из инициаторов партизанского движения, призывал привлекать к борьбе с захватчиками всех, кто способен держать в руках оружие. Давыдов предложил (попросил? потребовал?) перенести прах князя Багратиона на Бородинское поле. В торжественной церемонии перезахоронения участвовало сто двадцать тысяч солдат и офицеров – столько, сколько участвовало со стороны русских в Бородинской битве. Самыми почётными гостями были ветераны сражения – генералы Паскевич, Ермолов, Воронцов… Приехал и император Николай I с великими князьями. Прошло ещё без малого сто лет, и «благодарные» потомки уничтожили могилу героя, а останки его выкинули из гроба. Фрагменты нашли среди мусора и перезахоронили 18 августа 1987 года. Такая вот жизнь после смерти… Великая княгиня Екатерина Павловна пережила возлюбленного на семь лет. Могила её сохранилась и вот уже почти два века остаётся местом паломничества потомков её бывших подданных – умерла она королевой Вюртемберга. А стала она монархиней этого маленького государства (с 1871 года Вюртемберг – часть Германской империи) вскоре после того, как отказалась от предложенной ей чести выйти замуж за претендента на английский трон. Именно в это время в Лондон приехал принц Вильгельм Вюртембергский. Был он, как и покойный муж Екатерины, племянником императрицы Марии Фёдоровны. Началось с родственного общения, кончилось страстной любовью. Только тогда вдовствующая великая княгиня сняла траур. Вскоре после свадьбы счастливые супруги уехали из Петербурга в Штутгарт. Екатерина, как и все женщины Дома Романовых, постоянно занималась благотворительностью. Главный её принцип: «Доставлять работу важнее, чем подавать милостыню» (актуально, не правда ли?) – помог многим подданным встать на ноги, обрести благополучие. Волевая, энергичная, доброжелательная, щедрая, русская великая княгиня стала любимицей подданных. Но идиллия продолжалась недолго. В конце декабря 1818 года Екатерина Павловна простудилась, а 9 января 1819 года скончалась от скоротечного менингита. Для императора Александра потеря сестры стала страшным ударом… Наполеон. Клан Бонапартов. Братья и сёстры Родственные связи в семье Бонапартов были очень сильны, как и в большинстве корсиканских родов, но это вовсе не означало, что отношения между родственниками были близкими и доверительными. Недаром Стендаль написал: «Для Наполеона было бы лучше вовсе не иметь семьи». До конца Итальянского похода (это весна 1796 года), когда имя Наполеона Бонапарта стало известно всей Европе, когда у одних оно стало вызывать восторг, у других – ужас, родственникам и в голову не приходило произносить свою фамилию на французский лад. Они называли себя по-итальянски: Буонапарте. И никак иначе. Но когда Наполеон стал героем Франции, ситуация изменилась: не только он сам (что естественно), но и все братья и сёстры стали Бонапартами (что выгоднее, так как не даёт окружающим возможности усомниться в их родстве с прославленным полководцем). Родственники с самого начала считали себя вправе пользоваться плодами славы своего брата. А вот обязанными ему не считали себя никогда. Он же чувствовал себя обязанным не только помочь родным материально, это само собой, но и обеспечить блистательную карьеру, устроить выгодный брак, более того – подарить целое королевство или герцогство. Лишь один из братьев – Люсьен Бонапарт – из-за конфликта со всемогущим братом и собственного упрямства (которое, может быть, правильнее назвать верностью принципам) не получил королевского трона. Членом клана можно считать и маршала Жана Батиста Бернадота, женатого на Дезире Клари, сестре жены Жозефа Бонапарта. Одно время Дезире считалась невестой Наполеона. Бернадот в 1810 году стал наследным принцем и регентом Швеции. В отличие от остальных королей и герцогов из клана Бонапартов, он не только не потерял после отречения Наполеона своего высокого положения, но и стал королём Швеции, основателем правящей и по сей день династии. Удалось это без особого труда: стоило только отречься от императора французов. Потом по его стопам пойдут и другие родственники. Наполеон, разумеется, понимал, как несерьёзно выглядит безвестное корсиканское семейство, занявшее европейские троны. Он сам – другое дело. Он трон завоевал. Они – получили. Как подачку. Он не был слеп, понимал, что ни Жозеф, ни Луи на роль королей не годятся. Но он знал силу клана. Она казалась ему нерушимой. Он надеялся на то, что может рассчитывать на верность людей, которые без него остались бы тем, чем были на самом деле, – ничем. Он не раз сетовал на никчемность своих родственников, сожалел, что допустил их к государственному управлению. На Святой Елене предельно откровенно оценивал свои достижения и ошибки: «Как закрою глаза, все содеянные мной ошибки чередою ко мне являются: сущий кошмар!.. По отношению к своим родным я был просто тряпкой, после первого взрыва возмущения они могли своей настойчивостью добиться от меня всего, чего хотели. Каких чудовищных ошибок я тут наделал! Ежели бы каждый из моих братьев дал тем массам людей, которые я им доверил, какую-то общую для них всех идею, мы бы дошли до Северного и Южного полюса!.. Мне повезло не так, как Чингисхану, чьи четыре сына состязались в преданности отцу. Стоило мне кого-то из них возвести на королевский трон, как он сразу ощущал себя королём божьей милостью: так разлагающе действует это слово. Я обретал в нём не моего наместника, а нового врага, и, вместо того чтобы служить мне, он стремился к независимости… Все они… под моей защитой наслаждались королевской властью. Тяжесть этой ноши ощущал я один. Бедняги! После того как я пал, враги даже не оказали им чести свергнуть их с престола». В самом деле, большинство его родственников не удостоились даже мести со стороны победителей. Без Наполеона они не представляли собой ровно ничего, достойного внимания. Но я расскажу о каждом из них достаточно подробно, во-первых, потому, что это даст возможность упомянуть о важнейших исторических событиях, в которых они так или иначе участвовали; во-вторых, чтобы стало понятно, сколько тяжёлых разочарований принесли Наполеону люди, которых он искренне любил; в-третьих, чтобы заставить задуматься: дают ли общие гены, общее воспитание, общая среда основание надеяться, что дети вырастут похожими друг на друга. Наполеон раздает европейские троны братьям «Игры на свежем воздухе, или Пять братьев», раскрашенная гравюра Наполеон умел прощать, но и наказывать умел. Самостоятельности не терпел и, невзирая на родственные чувства, поступал весьма решительно. Самый яркий тому пример – отрешение от власти в 1810 году короля Голландии Луи Бонапарта. Людовик, безвольный, казавшийся неспособным хоть в чём-то противоречить старшему брату, неожиданно посмел предпочесть интересы граждан своей страны интересам Франции. За что и был немедленно наказан. Наполеон считал свой поступок вполне справедливым: ведь это он посадил Людовика на голландский трон, и вовсе не для того, чтобы ещё один Бонапарт насладился властью, а для пользы Франции (что, несмотря на искреннюю привязанность к брату, гораздо важнее). Об этом забывали все его родственники. Они не были способны оценить Наполеона, увидеть его гениальность, его недостижимое превосходство. Он был для них всего лишь братом, обязанным делиться всем, что имеет. Им не было дела, что он получил то, на что они претендовали, только своим умом и отвагой. Его слава росла. Вместе с ней росли и их аппетиты, и их зависть. С братьями, особенно с Жозефом и Люсьеном, становилось всё труднее. Алчные, жадные к деньгам, к почестям, к власти, они нетерпеливо настаивали на установлении наследственной монархии, считая себя единственными наследниками. Забывая о приличиях, они открыто обсуждали вопрос о смерти Наполеона и о том, что следует предпринять заранее. А он, обычно такой решительный, жёсткий, да что скрывать, даже жестокий, всё им прощал. Любил? Жалел мать? Или оставался в плену усвоенных с детства корсиканских представлений о клановых обязательствах? Он прощал им даже откровенную неприязнь к Жозефине. А эта неприязнь переросла в ненависть, когда Жозефина твёрдо выступила против монархии как таковой и против наследственной монархии в особенности. В организации интриг против жены брата охотно и умело участвовали и сёстры. Одна Полина пренебрегала этими постыдными семейными дрязгами: она искренне любила Наполеона и не хотела доставлять ему лишних неприятностей.Вот с рассказа о Полине я и начну. Она родилась через одиннадцать лет после Наполеона. Когда тот уезжал учиться, была совсем малышкой. А вот когда впервые за долгие годы он приехал домой, ей уже исполнилось девять лет. Молодой офицер вызвал у Полины восхищение, она всюду, как весёлый маленький щенок, следовала за братом, преданно заглядывая в глаза. Это детское восхищение Наполеоном она пронесла через всю жизнь. А он и через годы в красивой взбалмошной женщине, чьи бурные романы доставляли ему немало хлопот, продолжал видеть всё ту же восторженную, ласковую девочку которая так безоглядно его любила.О бесконечных романах Полины рассказывать не стану. Вообще история братьев и сестёр Наполеона интересна (во всяком случае, в рамках этой книги) только тем, какую роль они сыграли в его жизни, как в отношениях с каждым из них проявился его характер. Так вот, романы Полины его тревожили и огорчали, особенно когда она пребывала в том нежном возрасте, в котором её ровесницы ещё играли в куклы. И он решил найти ей достойного мужа. Кандидатов было несколько.Остановился Наполеон на одном из своих ближайших сподвижников, генерале Викторе Леклерке. Ему двадцать четыре года, он умён, образован, уже успел отличиться в нескольких сражениях, к тому же далеко не беден. Это тоже имело значение. Наполеон хорошо помнил, как отказал первому претенденту на руку и сердце Полины, своему преданному другу Жюно. Он тогда сказал: «У тебя ничего, у неё ничего. Что вместе? Ничего». Теперь у неё, вернее, у него, её брата, есть всё. Но… всякое может случиться. Лучше, если её муж будет способен содержать семью.Шестнадцатилетняя красавица без труда очаровала отважного генерала и на какое-то время стала образцовой женой. И – продолжала блистать в парижском свете. Но тут в её благополучную жизнь вмешался брат: послал зятя усмирять восстание в Сан-Доминго [13] – восстановить контроль Франции над взбунтовавшейся колонией. Полина покидать Париж категорически отказалась. Однако она недооценила брата. Он приказал силой доставить строптивую сестру на корабль. Полина, пока хватало сил, отбивалась от гренадеров, которые, выполняя приказ своего обожаемого командира, несли её на носилках к пристани. Только оказавшись на палубе рядом с Виктором, она смирилась со своей участью.Правда, в Сан-Доминго оказалось не так уж плохо. Леклерк, которого Наполеон не зря считал талантливым генералом, без особого труда расправился с восставшими и сделался полновластным хозяином острова. Полина же, со свойственной ей энергией и изобретательностью, начала создавать на Гаити «собственный Париж». Только она привыкла к островной жизни, как случилась беда: во время эпидемии жёлтой лихорадки заразился и умер её муж.Молодая вдова вернулась во Францию, но траур носила недолго: в Париже так много соблазнов… Наполеону пришлось подыскивать сестре следующего мужа. Им стал итальянский князь Камилло Боргезе. В придачу к жене он получил должность наместника Пьемонта. Замужество ненадолго остановило искательницу приключений.Сплетни о любовниках сестры императора, с фантастической быстротой сменяющих друг друга, не умолкали. К искреннему огорчению брата. Она предпочитала жить в Париже или в Риме, где в её распоряжении было роскошное палаццо Боргезе, украшенное прекрасной коллекцией античной скульптуры. Полину, которую нельзя было упрекнуть в отсутствии вкуса, антики очаровали. И, разглядывая себя в зеркале (она и умрёт с зеркалом в руках), княгиня Боргезе решила, что ничуть не уступает моделям античных скульпторов.Изваять себя в образе Венеры она поручила не кому-нибудь, а самому Антонио Канове (богатейшая коллекция его скульптур есть в Эрмитаже). Когда её спросили, как она могла позировать скульптору обнажённой, Полина, ничуть не смутившись, ответила: «А почему бы и нет? Было нехолодно. В студии топилась печь».Вторая женитьба Наполеона, встреченная с восторгом другими членами семьи (как же, Бонапарты породнились с Габсбургами!), стала причиной ссоры между Полиной и братом: его новая жена ей активно не понравилась. Полина Бонапарт Мари Гильельмин Бенуа. «Портрет Полины Бонапарт» Но когда Наполеон лишился трона, именно Полина (единственная из родственников, не считая, конечно, Летиции) стала для него самым преданным другом и верной помощницей. Она (для начала) добилась разрешения навещать брата на острове Эльба. Жила там подолгу, забыв о своём пристрастии к столицам. Старалась хоть как-то скрасить унылый быт Наполеона. Освоившись в новой роли, Полина Бонапарт стала активно помогать брату устроить побег, даже пожертвовала для этого своими драгоценностями. Возвращение Наполеона во Францию стало торжеством и его сестры тоже. Толпы парижан восторженно приветствовали и её. А потом было Ватерлоо… И второе отречение от престола. Полина пыталась добиться разрешения сопровождать императора на остров Святой Елены. Но, памятуя о её роли в предыдущем побеге, ей отказали.Она вернулась в Рим и продолжала жить, как привыкла. У неё было счастливое свойство: возрождаться к новой жизни после любых бед и потерь…Полина Боргезе, больше известная как Полина Бонапарт, умерла сорока пяти лет от роду от рака желудка, пережив своего венценосного брата на четыре года.Её похоронили в закрытом гробу, рядом с которым поставили статую Венеры. Так она завещала: хотела остаться в памяти людей молодой и прекрасной…Полина была самой любимой. Но самым близким из родных был для Наполеона старший брат Жозеф. Их разделял всего год, поэтому росли они вместе, впечатления детства были у них общие, и обоим казалось, что они так и останутся неразлучны. Расстаться пришлось, когда их повезли учиться во Францию.О годах учёбы Наполеона я уже рассказывала. Жозеф в это время учился в Отенской семинарии. Отец умер у него на руках. Он вспоминал, как стоя на коленях перед постелью умирающего, ослепнув от слёз, выслушал последние слова отца: «Мне бы хотелось увидеть ещё раз моего любимого маленького Наполеона. Его ласки усладили бы мои последние мгновения жизни, но Бог не захотел этого!»Выполняя последнюю волю отца, Жозеф вернулся на Корсику, чтобы поддержать семью, стал адвокатом. Участвовал в революционном движении. После изгнания семьи Бонапартов с Корсики вместе с матерью поселился в Марселе. Сблизился с якобинцами. После переворота 9 термидора под угрозой ареста бежал в Геную. Вот здесь впервые ярко проявилась разница и в темпераментах, и в жизненных позициях братьев. Если младший всегда шёл навстречу опасности, старший всегда убегал…Жозеф первым обзавёлся семьёй. Женился исключительно удачно: Жюли Клари была дочерью богатого торговца, у Жозефа не было ничего. Это для человека бедного, да и для его семьи, конечно, немаловажно, но главное было в другом: молодые преданно любили друг друга. То, что расстроилась намечавшаяся женитьба Наполеона на сестре Жюли, Дезире, не повлияло на отношения между братьями. Пока у Жозефа не было причин завидовать Наполеону: пока братья, в общем-то, на равных. Разница в одном: Жозеф в личной жизни счастлив (тогда), Наполеон (он уже успел жениться) страдает – он узнал об измене Жозефины.Сохранилось письмо Наполеона к Жозефу: «У меня много домашних огорчений, ибо пелена полностью спала. Один ты у меня остался на земле, и дружба твоя мне премного дорога. Чтобы возненавидеть человечество, мне осталось только потерять тебя, пережить твою измену». (Что это? Отчаяние? Надежда на верность брата? Или горькое предвидение?) Наполеон просит подыскать ему по возвращении какую-нибудь деревню, где он мог бы похоронить себя, так как род людской ему наскучил. «Я нуждаюсь в одиночестве и уединении, величие наводит на меня тоску, чувства иссохли, слава приелась, в двадцать девять лет я исчерпал всё». Как похоже это на мечты Александра Павловича о «простой» жизни. И как не похоже…В деревню он, как известно, не уедет. Напротив, начнётся стремительное восхождение к власти. А вот Жозеф… Он поддержал брата во время переворота 18 брюмера, за что получил награду – был назначен государственным советником и трибуном, но так и не смог играть самостоятельной роли в политике. Он всего лишь исполнитель. И то – не из лучших. Зато постоянно подчёркивает, что он – старший, а значит, глава клана.Когда Наполеон принял титул императора, он сделал Жозефа сенатором и принцем французского императорского дома. Характер Жозефа и его истинное отношение к брату весьма выразительно проявились в день коронации Наполеона. 2 декабря 1804 года в соборе Парижской Богоматери собралась вся семья. Все держались вместе. Только Жозеф благоразумно занял место среди государственных советников: он боялся покушения и очень хотел спасти потенциального преемника императора – себя любимого. Это была его светлая мечта: стать наследником, преемником, занять французский престол. В 1805 году он даже отказался от предложенного ему титула короля Италии, только бы не потерять эфемерного права стать после брата императором Франции.В 1806 году Наполеон объявляет брата королём неаполитанским, а через два года – королём Испании. Неаполитанский трон Жозеф передаёт другу императора маршалу Мюрату, женатому на Каролине, младшей сестре братьев Бонапартов (об этой паре речь впереди).Робкие попытки нового короля завоевать симпатии испанцев успеха не имели, да и не могли иметь: не тот испанцы народ, чтобы подчиниться завоевателям. Они горячо любят свою страну, не боятся ни умирать, ни убивать и превыше всего ставят честь. Король, не обладавший никакими государственными и военными способностями, играл в этой не принявшей его стране чисто представительскую роль: его власть держалась исключительно на французских штыках, а командовавшие армией маршалы не считались с королевскими приказами.Но однажды ему всё-таки удалось проявить характер: он настоял на том, чтобы дать англичанам сражение при Виттории, несмотря на возражения маршала Жана Батиста Журдана, которого Наполеон приставил к брату в качестве советника, зная амбиции и «таланты» Жозефа. Но король Жозеф числился ещё и главнокомандующим испанской армией, так что Журдан вынужден был подчиниться. В битве при Виттории Веллингтону удалось нанести французам сокрушительное поражение. Войска под командованием Жозефа Бонапарта потеряли семь тысяч человек, сто сорок три орудия, да к тому же всю королевскую казну. Самому Жозефу едва удалось бежать из Испании (снова бежать!). Он написал Наполеону: «Нужно было бы сто тысяч постоянных эшафотов для поддержания государя, осужденного царствовать в Испании».Поразительно, но Наполеон снова поручает Жозефу дело ответственнейшее (и, как покажет время, делает одну из своих самых больших ошибок) – во время отступления Великой армии от границы России к границе Франции назначает его своим наместником в Париже и главнокомандующим Национальной гвардией. При приближении союзных войск к Парижу наместник – да-да! – бежит из столицы. Но перед очередным своим трусливым бегством наносит брату коварный удар в спину.А было так. Вечером 28 марта созвали совет под председательством Марии Луизы, чтобы решить, как действовать дальше. Решать нужно было срочно: русский царь был уже в Бонди [14] , а французские войска бились под Роменвилем, в Сен-Дени и у заставы Клиши [15] . Военный министр Кларк [16] высказался за срочный отъезд императрицы с сыном в Блуа [17] . На что Талейран заявил, что отъезд Марии Луизы равнозначен сдаче Парижа роялистам и коалиция, пользуясь случаем, совершит династический переворот. Правота Талейрана несомненна. Если бы императрица осталась в столице и встретила победителей, в том числе и собственного отца, это существенно затруднило, а может быть, и сделало бы вовсе невозможной реставрацию Бурбонов. Положение регентши вынудило бы союзников относиться к ней как к представительнице законной власти (тем более что Александр был готов признать её сына законным преемником отца). Покинув Париж, она становилась просто королевой в изгнании. Не менее важно и то, что отъезд императрицы (точнее, бегство) глубоко разочаровал бы парижан (что и случилось).Её уговаривали взять на руки сына и выйти с ним к народу. Пройтись по улицам, по бульварам, побывать в предместьях – явить парижанам пример героической решимости. Уверяли: тогда весь Париж поднимется на врага…Мария Луиза согласилась остаться в Париже. Но тут взял слово Жозеф (он панически боялся оказаться в руках казаков) и прочитал письмо Наполеона, полученное им ещё 8 февраля: «…Если в силу непредвиденных обстоятельств я окажусь на берегах Луары, – писал Наполеон, – сделайте всё, чтобы императрица и римский король не попали в руки неприятеля. Уверяю вас, если это произойдет, Австрия будет удовлетворена и, отправив императрицу с её очаровательным сыном в Вену, под предлогом её счастья, заставит французов принять все условия, продиктованные Англией и Россией… Если же я умру, то мой царственный сын и императрица-регентша во имя чести Франции не должны позволить захватить себя. Пусть они удалятся в самый отдаленный захолустный городок в сопровождении горстки моих солдат… В противном случае скажут, что императрица добровольно оставила трон сына и, позволив увезти себя в Вену, развязала союзникам руки. (Он совершенно точно предугадал ход событий.) Что касается меня, то я предпочел бы, чтобы мой сын был убит, чем воспитан в Вене как австрийский принц».Письмо взволновало всех. Но оно написано так давно. Нужно ли с ним считаться?Тогда Жозеф, потребовав тишины, прочитал другое письмо Наполеона, датированное 16 марта: «…Если неприятель приблизится к Парижу настолько, что сопротивление станет невозможным, отправьте регентшу с моим сыном по направлению к Луаре… Помните, я предпочитаю, чтобы он утонул в Сене, чем попал в руки врагов Франции…»Теперь сомнений не было: нужно подчиняться.Именно так, благодаря Жозефу Бонапарту (вследствие его трусости), была решена судьба и Парижа, и империи. Если бы Мария Луиза осталась в столице, союзникам, скорее всего, пришлось бы признать право её сына на французский престол.Но императрица вместо того, чтобы поднимать парижан на защиту столицы, следила, как упаковывали вещи… Сокровища короны грузили в фургоны, которые вскоре последовали за дорожной каретой Марии Луизы.Жозеф бежал из Парижа раньше, чем обоз императрицы выехал из ворот Тюильри…Остаётся только недоумевать, как император, публично назвавший поведение старшего брата предательством, в очередной раз простил Жозефа. Он вообще, в отличие от Александра, великодушно прощал личные обиды. Об этом писали буквально все, кто его знал. Вот лишь немногие тому подтверждения. Герцогиня Лора д’Абрантес: «Всё, что известно мне о нём, показывает глубину способной прощать обиды души». Герцог Бассано (этот титул государственный секретарь Юг Маре получил от Наполеона в 1809 году): «Его доброе от природы сердце постоянно побуждало его к милосердию». Дивизионный генерал Жан Рапп по прозвищу Неукротимый: «Как ни старался он казаться строгим, природная доброта его всегда одерживала верх. Никто более него не был способен к снисхождению, чувствителен к голосу милосердия». Так что снисходительности Наполеона к брату, да и ко всем остальным родственникам удивляться не стоит. После отречения Наполеона Жозеф уехал в Швейцарию. Во время Ста дней вернулся в Париж, даже успел получить от брата титул пэра Франции. Участвовал в битве при Ватерлоо. С тем же успехом, что и при Виттории. После второго отречения отправился вместе с Наполеоном в Рошфор. Прощаясь с доктором О’Мира, которого вынудили уехать с острова Святой Елены и оставить своего пациента, Наполеон попросит: «Когда приедете в Европу, сходите к брату моему, Иосифу, или пошлите к нему; он отдаст вам пакет с письмами, которые я получал от разных знаменитых лиц. Я отдал ему их в Рошфоре. Напечатайте их; они покроют стыдом многих и покажут, как все мне поклонялись, когда я был в силе. Теперь, когда я состарился, меня стесняют, разлучают с женой, с сыном. Прошу вас исполнить мое поручение». Наполеон надеялся напрасно. Напечатанными писем, которые доверил старшему брату, он так и не увидел… А Жозеф с паспортом на имя месье Бушара бежал (!) в Америку. Был он человеком предусмотрительным, так что заблаговременно перевёл за океан достаточно денег, чтобы устроиться на новом месте с привычным комфортом. В 1830 году Жозеф Бонапарт неожиданно предпринял благородную попытку защитить наследственные права сына Наполеона, герцога Рейхштадтского. Успеха, разумеется, не добился. Умер он во Флоренции в 1844 году, пережив младшего брата на двадцать три года. Третьим из братьев был Люсьен. Он родился через шесть лет после Наполеона, и тем самым покровительство старшего брата было ему обеспечено уже одной разницей в возрасте. Мальчик достаточно успешно учился в военной школе в Бриенне, потом его решили готовить к духовной карьере. Но Люсьена больше всего на свете интересовала политика. Когда началась революция 1789 года, он оказался в своей стихии. Вернувшись на Корсику, благодаря пылкому темпераменту, смелости и красноречию Люсьен становится заметной фигурой в политических клубах. И это несмотря на юный возраст: ему идёт пятнадцатый год. Я уже писала, что именно выступления Люсьена вызвали ненависть земляков к Бонапартам и они вынуждены были бежать из родных мест. После падения якобинской диктатуры Люсьена посадили в тюрьму как активного якобинца. Ему грозила гильотина. Шесть недель он ждал казни. И тут вмешался Наполеон: с помощью Поля Барраса ему удалось освободить младшего брата. Наполеон заботился о Люсьене всю жизнь. Имя старшего брата, уже ставшее славным, позволило Люсьену победить на выборах в Совет пятисот. Говорить он умел, так что завоевал некоторую популярность, даже занял пост председателя Совета. Вместе с братом Жозефом и Шарлем Морисом Талейраном (о нём мне придётся упоминать неоднократно) Люсьен организовал заговор с целью свергнуть Директорию и привести к власти Наполеона. Мало того, что Люсьен готовил переворот, он, будучи председателем Совета пятисот, помог разогнать этот Совет. Вообще-то Наполеон не имел намерения разгонять народных представителей. Он надеялся их убедить. Но некоторые члены Совета были возмущены вторжением на заседание людей в военной форме (Бонапарт явился на заседание в сопровождении четырёх гренадер). Они попытались кулаками вытолкать генерала из зала. Наполеона, совершенно не готового к такому приёму, растерявшегося, в разорванном мундире, гренадеры на руках вынесли из зала. Придя в себя после этой унизительной сцены, он решил разогнать Совет пятисот. В этом ему и помог Люсьен. Он обратился к войскам. С искренней болью (уж оратором-то Люсьен был блестящим) сказал, что жизнь их командира в опасности, и попросил «освободить большинство собрания» от «кучки бешеных». Поскольку к солдатам обращался председатель Совета, у них не возникло никаких сомнений в законности действий, к которым их призывали. Загремели барабаны, и гренадеры под предводительством Мюрата быстрым шагом вошли во дворец. Лишь на мгновение громовой голос Мюрата заглушил барабаны: «Вышвырните-ка мне всю эту публику вон!» Потом спорили, три или пять минут понадобилось, чтобы разогнать депутатов. Они бежали не только через двери, многие распахивали или разбивали окна и выпрыгивали во двор. Такая поспешность была напрасной: ни убивать их, ни арестовывать велено не было. На следующий день Люсьен Бонапарт, бывший председатель бывшего Совета пятисот объявил о ликвидации Директории и учреждении Консульства. 18 брюмера это 9 ноября по Григорианскому календарю. А уже в декабре 1799 года Франция получила новую конституцию, вошедшую в историю как конституция VIII года республики. Люсьен стал министром внутренних дел. 24 декабря того же, 1799 года, Наполеон станет Первым консулом, а в 1802 году – пожизненным консулом. Но для этого помощь Люсьена ему уже не понадобится. Став министром, Люсьен начал пропагандистскую кампанию по восстановлению во Франции монархии, но с новой династией – династией Бонапартов. Занимался этим вовсе не из бескорыстной любви к брату – рассчитывал взять управление государством в свои руки, оставив Наполеону только командование армией. Но он плохо знал брата: тот не собирался делиться властью ни с кем, к тому же имел основания сомневаться в деловых качествах Люсьена, который не справлялся с повседневной работой своего министерства и, кроме того, был замечен в сомнительном использовании государственных средств. Поведение брата бросало тень на Наполеона, и он освободил Люсьена от должности министра и отправил посланником в Мадрид. Тот сумел завоевать расположение испанского короля Карла VI и заключить военный союз Франции и Испании. Это был серьёзный дипломатический успех. Но он почти любое дело начинал успешно, даже с блеском, а потом, охладев, допускал ошибку за ошибкой. Так было и на этот раз. Он вынужден был вернуться в Париж, где Наполеон тут же назначил его сенатором. Однако Люсьен счёл этот высокий пост недостаточной платой за свои заслуги (я уже писала, что всё, что он предпринимал для поддержки брата, было отнюдь не бескорыстно) и начал фрондировать против Первого консула. Наполеон делал вид, что не замечает выходок брата, – прощал. А вот вторую женитьбу – не простил. Он пытался женить овдовевшего Люсьена на своей падчерице Ортанс (Гортензии) де Богарне. С этим браком у Наполеона и Жозефины были связаны далеко идущие планы, но Люсьен, решительно отказавшись от лестного предложения, эти планы сорвал. Наполеону пришлось устроить брак Гортензии с другим братом, Луи, устроить вопреки взаимной неприязни жениха и невесты. Но об этом – чуть дальше. А Люсьену он предлагает жениться на испанской инфанте Марии Луизе. Этот брак мог быть чрезвычайно полезен для Франции. Но снова получает отказ. Люсьен, не считаясь ни с интересами Франции, ни с волей семьи, женится на женщине, которую любит, – молодой вдове Александрине Жубертон. Наполеон не признал этот брак, но Люсьена поддержала мать: она считала, что только любовь может быть основой счастливой семьи. И всё же конфликт со всемогущим братом заставил Люсьена и его молодую жену покинуть Францию и поселиться в Риме, где, взяв его под покровительство, папа Пий VII провозгласил младшего Бонапарта князем Канино. Князь охотно приглашал к себе многочисленных путешественников только для того, чтобы, беседуя с ними, яростно клеймить Наполеона как узурпатора. Наполеон терпел, более того, не раз предлагал Люсьену корону одного из завоеванных государств и титул имперского принца, но только при условии расторжения брака. И всякий раз брат предпочитал короне любимую жену (кстати, она родила ему десять детей). Вконец разгневанный император запретил Люсьену жить в Риме. Тот отправился в Соединённые Штаты, но по дороге был схвачен англичанами. В Англии, под бдительным надзором полиции, он прожил несколько лет. После падения империи смог вернуться в Рим, помирился с поверженным Наполеоном и всеми силами содействовал его возвращению с острова Эльбы. Во время Ста дней он сблизился с братом, а после Ватерлоо уговаривал того разогнать парламент и установить личную диктатуру. О том, чем кончились эти уговоры, Люсьен Бонапарт вспоминал в книге «Правда о Ста днях» (о себе автор пишет в третьем лице): «21 июня 1815 года, договорившись со своим братом Люсьеном о том, что тот отправится в Палату представителей в качестве чрезвычайного Комиссара, Наполеон вышел вместе с ним из Елисейского дворца в сад, и какое-то время они шли вместе, поглощённые беседой. Брат настойчиво советовал Наполеону, не теряя времени, разогнать Палату. От толпы, собравшейся на авеню Мариньи, до них доносились крики: “Да здравствует император!” и “Оружия! Оружия!” Крики усилились, когда толпа народа увидела Наполеона. “Вы слышите эти возгласы? – сказал Люсьен. – Одно только слово, и ваши враги отступят. И так по всей Франции. Неужели вы их покинете?” Император остановился, отвечая на приветствия толпы, и затем, повернувшись к брату, спросил: “Кто я по-твоему? Человек, способный наставить заблудившуюся Палату на путь единения, который единственно может нас всех спасти, или же я сродни тем презренным партийным вождям, кои способны разжечь гражданскую войну? Нет! Никогда! Тогда, в брюмере, мы могли обнажить шпагу ради Франции. Ради её же блага сегодня мы должны отбросить её в сторону”». После второго отречения Наполеона Люсьен пытался отстаивать право на трон маленького Римского короля. Но что он мог без своего великого брата?.. Ему пришлось бежать из Парижа в Италию, там он был арестован и провел шесть недель в заключении в Турине (снова роковые для него шесть недель). На этот раз его освобождению способствовал Меттерних, что странно, учитывая ненависть австрийского дипломата к Наполеону. Возможно, он хотел продемонстрировать (не Люсьену, конечно, а всей Европе) своё великодушие. Возможно и другое: спасти брата попросила сестра Каролина, которую связывали с Меттернихом самые нежные отношения. Но, как бы то ни было, Люсьен смог снова поселиться в Риме. Там он увлёкся планом освобождения Наполеона с острова Святой Елены и захвата Бонапартами власти в Мексике. Смерть Наполеона положила конец этим надеждам. Единственный брат императора, не получивший королевской короны, и вместе с тем единственный, пытавшийся что-то сделать для возвращения Наполеона на французский престол, умер в ссылке шестидесяти пяти лет от роду, пережив старшего брата на девятнадцать лет. Четвёртая по старшинству в семействе Бонапартов – Элиза. Она была на восемь лет младше Наполеона. Воспитание получила (по ходатайству графа Рене де Марбефа) в королевском пансионе Сен-Сир. Ей было двадцать лет (возраст для невесты в те времена весьма зрелый), когда она вышла замуж за капитана Феличе Бачиокки, происходившего из старинного, но обедневшего корсиканского дворянского рода. Став императором, Наполеон пожаловал Элизе, как и другим членам своей семьи, титул императорского высочества, а её муж стал бригадным генералом и сенатором. В своём парижском доме Элиза держала салон, где охотно бывали самые знаменитые деятели французской культуры. Их привлекал незаурядный ум и остроумие сестры императора. Талейран говорил, что у неё «была голова Кромвеля на плечах красивой женщины». Будто желая подтвердить правоту этой характеристики, Элиза увлечённо участвовала в семейных интригах, направленных в основном против Жозефины, и Наполеон решил удалить сестру из Парижа, сделав ей поистине царский подарок: княжество Лукка и Пьомбино в Италии. О том, какое впечатление этот подарок произвёл в Европе, можно судить по первым словам романа «Война и мир»: «Ну, князь, Генуя и Лукка – поместья фамилии Бонапарте», – говорит Анна Павловна Шерер, фрейлина вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, чем вызывает ажиотаж среди гостей своего петербургского салона. Действительно, аннексия императором Наполеоном Генуи и Лукки вызвала возмущение европейских дворов и стала одним из поводов к русско-австро-французской войне 1805 года. Тем не менее для итальянских областей, подаренных Наполеоном сестре, появление новой повелительницы стало благотворным. Женщина властная, деятельная, к тому же наделённая отменным художественным вкусом, она много сделала для обустройства своих владений. Во время её правления невиданных успехов достигли торговля и сельское хозяйство. Видя успехи сестры, Наполеон передал ей города Масса и Каррара, и княгиня активно занялась разработкой каррарских мраморных рудников. Из всех родственников, возведённых на европейские престолы, Элиза оказалась самой активной и способной. И Наполеон делает её губернатором Тосканы с титулом Великой герцогини Тосканской. Переехав во Флоренцию, Элиза продолжает покровительствовать искусствам. Одним из её фаворитов, а как предполагают мемуаристы, и любовником в это время становится великий Никколо Паганини. Ещё до «Битвы народов» Элиза предвидела поражение Франции. Она хотела одного: во что бы то ни стало сохранить свои владения. Путь для этого был один: отречься от брата, благодаря которому эти владения получила. Забыв о чести, благодарности, да и о родственном долге, она пошла на сговор с неаполитанским королём Иоахимом Мюратом, точнее, с его женой, а своей родной сестрой Каролиной, и принялась интриговать против Наполеона. Но сохранить владения ей не удалось. Остаток жизни Элиза Бачиокки под именем графини ди Компиньяно прожила в своём поместье Вилла Вицентина под Триестом. Там и скончалась. Она была единственной из семейства, кто умер раньше Наполеона. Пятым ребёнком в семье Карло и Летиции Буонапарте был Луи. Карьеру он сделал исключительно с помощью старшего брата. Проявить себя на военном поприще не мог: после перенесенного в молодости венерического заболевания страдал тяжёлой формой артрита и с трудом владел руками и ногами. Тем не менее после провозглашения империи Наполеон сделал его коннетаблем Франции, а в 1806 году провозгласил брата королём Голландии, марионеточного государства, созданного на территории покорённых Нидерландов. Луи отлично сознавал, что полностью зависит от старшего брата, но, оказавшись в Гааге, повелел называть себя на голландский манер Лодевейком, стал брать уроки голландского языка и вообще принял близко к сердцу беды и нужды голландского народа. Ему, в отличие от занимавшего испанский трон Жозефа, быстро удалось завоевать симпатии своих подданных. Он отменил смертные приговоры, вывел из страны часть французских оккупационных войск и, главное, не настаивал на соблюдении континентальной блокады Англии, видя, что она грозит Голландии упадком и нищетой, более того, делал вид, что не замечает всё более процветавшей контрабанды. Вот этой неожиданной самостоятельности Наполеон брату простить не мог: континентальная блокада была едва ли не главной целью и одновременно средством его политики. Реагирует он решительно: начинает присоединять к Франции одну голландскую провинцию за другой. Скоро у Луи остался один Амстердам. Он вынужден отречься от престола и уехать из страны. Голландия целиком входит в состав Франции. О самом интересном событии в жизни Луи Бонапарта подробно рассказано в главе «Гортензия. Падчерица. Друг». Последние годы жизни Луи провёл во Флоренции. Там и умер, пережив всех братьев и сестёр, кроме младшего, Жерома. А младшей из сестёр Наполеона была Каролина. Рядом с Элизой, а особенно с Полиной, она казалась дурнушкой, над ней в детстве подшучивали, называли Золушкой. Но к семнадцати годам она похорошела, а природный ум и сильный характер сделали её одной из самых влиятельных женщин Европы. Разумеется, помогло этому имя всемогущего брата. Ей было семнадцать, когда она самозабвенно влюбилась в генерала Иоахима Мюрата. Он ответил взаимностью. А как ещё могло быть? Ведь она – родная сестра великого полководца, которого Мюрат боготворил! Через год они поженились. Поначалу Мюрат жаждал только сражений, только побед под водительством Наполеона. Каролина оставалась в Париже. Здесь-то и начался её бурный роман с князем Клементом Венцелем Лотаром Меттернихом, тогдашним послом Австрии во Франции. Роман этот имел роковые последствия и для её мужа, и для брата, и для Франции. Но это ещё впереди. А пока любящий брат делает супругов Мюрат монархами Неаполитанского королевства. За устройство дел своего нового владения Каролина взялась с не меньшим рвением, чем её старшая сестра Элиза. Правда, с меньшим успехом. Она была так занята амурными похождениями, что на государственные дела просто не оставалось времени. Не без влияния амбициозной супруги Мюрат возжелал из вассала своего зятя превратиться в самостоятельного государя. Он обучает и вооружает армию в сорок тысяч штыков, считая её вполне достаточной как для утверждения, так и для надёжной защиты своего суверенитета. Уверовав в силу своей армии, Мюрат начинает без привычного пиетета относиться к Наполеону. В 1810 году он просит императора отозвать французский вспомогательный корпус, размещённый в Неаполитанском королевстве, на что получает решительный отказ. Мюрат оскорблён, но сделать ничего не может… Не меньше огорчена и Каролина. Но – по другой причине. Она надеялась, что её старший сын станет наследником Наполеона, а тут – его вторая женитьба и рождение законного наследника. Надо полагать, она не раз пожалела об интригах, которые затевала, чтобы развести Наполеона с Жозефиной. Когда Великая армия, а с нею и её воинственный муж, отправляется покорять Россию, Каролина в очередной раз становится единовластной хозяйкой своего королевства. Это совсем непросто: итальянцы пытаются (пока – только пытаются) восстановить свою независимость. Восстания приходилось подавлять силой. А в это время Мюрат сражался в России. Он был в своей стихии. Случалось, русские не скрывали своего восхищения отвагой этого странного француза (Мюрат одевался крайне экстравагантно, а его длинным локонам до плеч могла бы позавидовать любая красавица). Мюрату даже казалось, что русские относятся к нему так хорошо, что не поднимут против него оружия. Но, как известно, кто с мечом к нам придёт… Французам пришлось бежать из России. Впервые! Наполеон покинул войска 6 декабря 1812 года. Он торопился во Францию, чтобы набрать новую армию. Главное командование передал Мюрату. Не потому, что ценил того как полководца. Император всегда считал, что главное для победы – дух армии, вот и надеялся, что никто лучше Мюрата не сумеет увлечь солдат своей энергией и решимостью. Королю Неаполя была поставлена задача укрепиться в Вильно, остановить продвижение русских войск и дождаться возвращения Наполеона со свежими силами. Мюрату это оказалось не по силам. Остатки французской армии отступали без всякого управления, каждый спасался как мог. Через месяц и десять дней маршал самовольно сдал командование армией Евгению Богарне, а сам отправился спасать своё королевство, из которого получал тревожные вести. Официально было объявлено о смене командования в связи с болезнью Мюрата. Наполеон расценил его поступок как дезертирство, но (как всегда, скоро и, как всегда, напрасно) простил любимца. Когда Мюрат вернулся в Неаполь, очаровательная супруга и любящая сестра императора, всем своему брату обязанная, без труда уговорила мужа предать своего благодетеля. Она заранее договорилась с Меттернихом, непримиримым врагом Наполеона. И Мюрат отправился к австрийцам. На вопрос, что он должен сделать, чтобы сохранить неаполитанскую корону, ему ответили прямо: только одно – направить ваш корпус на помощь союзникам; в благодарности императора Австрии можете не сомневаться. И Мюрат согласился… Уже через два дня он повел свои войска против принца Евгения Богарне, лишив Наполеона тридцати тысяч солдат как раз тогда, когда союзники приближались к Парижу. Солдат, на которых так надеялся император, которые в тот роковой момент могли спасти Францию. Узнав об измене неаполитанского короля, Наполеон воскликнул: «Как, Мюрат?! Это невероятно! Истинная виновница заговора, несомненно, Каролина!..он полностью находится в её власти!» Надо полагать, Мюрат раскаивался в предательстве, да и не был уверен, что победа союзников – окончательна. Он слишком долго сражался рядом с Наполеоном, слишком долго верил, что тот непобедим. И он вступил в тайные переговоры с императором, обещая ему поддержку, но требуя за это всю Италию к югу от реки По. Вот отрывок из ответного письма Наполеона от 18 февраля 1814 года (до отречения оставалось пятнадцать дней): «Воспользуйся, раз уж так случилось, преимуществом измены, которую я объясняю исключительно страхом, для того, чтобы оказать мне услуги ценной информацией. Я рассчитываю на тебя… Ты принёс мне столько вреда, сколько только мог, начиная с твоего возвращения из Вильно; но мы больше не будем касаться этого. Титул короля сорвал тебе голову. Если ты желаешь сохранить его, поставь себя правильно и держи своё слово». Через два месяца, уже после отречения Наполеона, Мюрат вернулся в Неаполь, а ещё через месяц решил освободить Италию и стать её королём. Это означало, что соглашение с Австрией, на которое толкнула его жена, разорвано. Против Мюрата выступили австрийские войска под командованием графа Нейпперга, любовника жены Наполеона Марии Луизы (как он тесен, этот мир европейских владык!). Мюрату удалось выиграть несколько сражений, но в итоге австрийцы победили. Через некоторое время муж Каролины сделал ещё попытку если и не завоевать корону всей Италии, то хотя бы вернуть Неаполитанское королевство. Попытка закончилась арестом и расстрелом (о нём в главе «Наполеон. Сто дней»). Наполеон точно характеризовал маршала Мюрата: «Он был моей правой рукой, но, предоставленный самому себе, терял всю энергию. В виду неприятеля Мюрат превосходил храбростью всех на свете, в поле он был настоящим рыцарем, в кабинете – хвастуном без ума и решительности». Но, зная характер своего сподвижника, зачем же сделал его королём? Ведь именно это положение, явно превосходящее возможности Мюрата, его, в конце концов, и погубило. И, что ещё важнее, способствовало поражению самого Наполеона… Но ссыльному императору оставалось только раскаиваться в своих ошибках. Исправить хотя бы одну из них было уже невозможно. После казни мужа Каролине пришлось покинуть Неаполь. С помощью князя Меттерниха она нашла убежище в Австрии, на вилле Камбо Марцо недалеко от Триеста, где и скончалась. Наполеона она пережила на восемнадцать лет. Младшего из семейства Бонапартов, Жерома, меньше коснулись невзгоды, которые пришлось пережить семье после смерти отца и особенно после бегства с Корсики: он был слишком мал, старшие его оберегали, отдавали ему лучшие куски. Ему было всего девять лет, когда Наполеон прославился взятием Тулона, и с бедами семьи, во всяком случае материальными, было покончено. Образование Жером получил в военном колледже. Наполеон решил, что в семье не хватает моряка, поэтому направил младшего брата в военно-морской флот. Семнадцатилетний моряк сопровождал зятя, генерала Леклерка, и сестру Полину в Сан-Доминго. Оттуда Леклерк послал его во Францию с донесением Наполеону об успешном подавлении бунта. Но до Парижа Жером не добрался: корабль, на котором он плыл, преследовали английские крейсеры – пришлось укрываться в Соединённых Штатах. Там Жером несколько задержался (всего на каких-нибудь пару лет). Дело в том, что он влюбился в очаровательную дочку балтиморского коммерсанта Элизабет Паттерсон и, не спрашивая разрешения у старшего брата, женился на ней. Через два года у супругов родился сын. Узнав о происшедшем, Наполеон брак не признал и потребовал, чтобы молодой отец немедленно вернулся во Францию. Продолжать поступать вопреки воле брата (к тому времени уже императора) у Жерома решимости не хватило. Послушание Наполеон ценил. Он возвел младшего брата в достоинство принца империи и поручил ему командовать небольшой эскадрой на Средиземном море. Во время кампании 1806 года против пруссаков император доверил Жерому командование армейским корпусом. Тот с поручением справился вполне достойно. После Тильзитского мира император образовал на западе Германии Вестфальское королевство, полностью зависимое от Франции. На его трон и посадил Жерома. У короля должна быть достойная жена (та, что осталась в Америке, – не в счёт). И Наполеон устроил его брак с принцессой Екатериной Фредерикой, дочерью короля Фридриха Вюртембергского. Между прочим, Фридрих был братом матушки императора Александра, вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, той самой, что именовала Наполеона корсиканским чудовищем, породниться с которым уважающим себя людям категорически невозможно. А вот пришлось… Пусть и не напрямую. Король Жером, окружив себя настоящим гаремом, пустился в безудержный разгул. Любые средства, время от времени появлявшиеся в казне, немедленно уходили на королевские развлечения. Подданные прозвали его «весёлым королём» и, как ни странно, относились к его шалостям терпимо. Дело в том, что в перерывах между любовными играми король успел отменить крепостное право и даровать стране конституцию, составленную по французскому образцу. По ней всё мужское население было наделено равными правами. Кодекс Наполеона стал действовать на территории королевства, тем самым было покончено с властью гильдий и дано право на свободное предпринимательство. Новые законы оказались несравненно более справедливыми и целесообразными, чем действовавшие раньше; новые, улучшенные формы управления если и не вполне, то в значительной степени примирили жителей страны с правителем, навязанным оккупантами. Жером успел не только создать необходимые государственные учреждения, но и мобилизовать и обучить тридцатитысячное войско, что для королевства с двумя миллионами жителей не так уж мало. Большая часть вестфальской армии (двадцать четыре тысячи человек) участвовала в походе Наполеона на Россию и разделила судьбу Великой армии. Большинство вестфальских солдат погибло в 1812 году в русских снегах. Наполеон поручил Жерому возглавить войска, развернутые против Второй русской армии генерала Петра Ивановича Багратиона. Соотношение полководческих дарований было явно не в пользу короля Вестфалии. Наполеоновские маршалы и генералы обвиняли Жерома как минимум в нерасторопности. Он, оскорблённый, оставил армию и уехал к себе в Кассель. В 1813 году Жерому удалось набрать новое войско (двенадцать тысяч солдат), которое участвовало в походе Наполеона в Саксонию. Но в это время уже началось массовое дезертирство вестфальцев под знамена союзников. Поражение Наполеона в Лейпцигской битве окончательно решило судьбу Жерома: Вестфальское королевство было ликвидировано. Правда, покидая Кассель, король сумел захватить с собой всю государственную казну, которая обеспечила ему безбедное существование (это при его-то расточительности!) почти до конца дней. Во время Ста дней Жером немедля отдал себя в полное распоряжение брата. Наполеон ввёл его в палату пэров и назначил командиром одной из дивизией, которой предстояло сражаться против превосходящих сил союзников. Надо отдать должное бывшему королю: при Линьи и Ватерлоо он сражался с безупречной отвагой… Брату своему он доставил немало хлопот, но, в отличие от других родственников, ни разу не запятнал себя предательством. Враги Наполеона знали, что Жером безобиден, и не преследовали его. Он жил в Австрии, в Италии, в Бельгии. Жил праздно, тратя остатки вестфальской казны на развлечения и женщин. В бонапартистском движении участия практически не принимал. После избрания своего племянника Луи Наполеона (сына Луи Бонапарта и Гортензии Богарне) президентом Франции Жером занял почётный пост директора Дома инвалидов, а в 1850 году получил звание маршала Франции. Когда бездетный Луи Наполеон стал императором Наполеоном III, шестидесятивосьмилетний Жером был объявлен наследным принцем. Он оставался в этом качестве до 1856 года (до семидесяти двух лет), когда у Наполеона III родился сын и наследник. До падения Второй империи младший брат Наполеона I и дядюшка Наполеона III не дожил, умер в счастливом заблуждении, что мечта его великого брата основать династию Бонапартов осуществилась. Часть III Время перемен Наполеон 1796 год самым решительным образом изменил жизнь не только русского великого князя Александра Павловича, но и генерала Наполеоне Буонапарте. Во-первых (я уже об этом рассказывала), он женился. Во-вторых, получил в своё распоряжение армию (впервые!). Уверена, многие сочтут неправомерной такую расстановку событий по значимости. Ну в самом деле: женитьба – дело бытовое, заурядное, а назначение командующим армией – событие историческое. Внешне – именно так. Но не стоит забывать о личности Наполеона, о силе, о необузданности его чувств. Да и об обстоятельствах его назначения. Обстоятельства таковы: директор Баррас, активно способствовавший женитьбе Наполеона, обещал ему столь желанное назначение в качестве свадебного подарка. Не следует даже подозревать, что Наполеон женился исключительно ради того, чтобы получить армию. Нет. Он любил Жозефину, любил страстно и безоглядно, даже уговоры любимой матушки отказаться от «этой женщины» не заставили его хотя бы усомниться в своём решении. Антуан Гро. «Бонапарт. Первый консул» Орест Кипренский. «Портрет Александра I» И всё же «подарок» Барраса был желанным. Пожалуй, не менее желанным, чем Жозефина. Этот подарок устраивал не только воинственного генерала. Его жена была вовсе не против того, чтобы, оставшись в Париже, продолжать вести привычный образ жизни, который в присутствии мужа едва ли был возможен. К тому же он обещал ей: «Я добьюсь всего своей шпагой!» А ей очень хотелось быть женой не просто одного из генералов, но того, кто сумеет добиться всего… Что до Барраса, то он хорошо помнил слова генерала Дюгомье, написанные после победы под Тулоном: «Наградите и повысьте этого молодого человека, потому что, если вы будете к нему неблагодарны, то он возвысится и сам собой». Он прекрасно понимал: «этот молодой человек» – опасный соперник, так что лучше всего отправить его, во-первых, подальше от столицы, во-вторых, в самое опасное место. А в Альпийской армии опасно. Очень опасно… Кроме того, именно этот молодой человек предложил правительству план завоевания Италии. План грандиозный, захватывающий, но казавшийся абсолютно неосуществимым. Его послали на отзыв в Ниццу, командующему армией генералу Бартелеми Луи Жозефу Шереру (когда-то он был адъютантом генерала Александра Богарне, первого мужа Жозефины). Резолюция была уничтожающей: пусть безумец, который это сочинил, сам попробует свою авантюру и осуществить. Что ж, пусть попробует…Пробовать он отправился через два дня после свадьбы, оставив молодой жене обручальное кольцо с гравировкой, сделанной по его повелению, – «Женщине моей судьбы!».Армия, которую он увидел, способна была привести в отчаяние любого. Но не Наполеона. Да, солдаты, которыми ему предстоит командовать, оборваны, босы, голодны, озлоблены. Они уже никому не верят и ни на что не надеются. Встретили его не просто с недоверием – с презрением. Нашлись завистники, которые, узнав о его назначении, постарались распространить среди будущих подчинённых слухи, в которых если и была доля правды, то самая ничтожная. Тем не менее обидные прозвища добрались до военных лагерей раньше, чем успел прискакать новый командующий. Его встретил язвительный шёпот: «корсиканский интриган», «генерал алькова», «военный из прихожей». А когда увидели невысокого, худого, бледного, небрежно одетого генерала, насмешку уже не пытались скрывать. К тому же он плохо говорил по-французски…Но он хотел воевать. Других солдат и офицеров у него не было. Значит… И он обращается к мрачной, готовой растерзать любого толпе: «Солдаты! Вы раздеты, вы плохо накормлены, вы требуете всего этого от правительства, но у него ничего нет. Ваше терпение и ваше мужество в этой каменной пустыне достойны восхищения, но оно не принесёт вам ни славы, ни хлеба. Я поведу вас в плодороднейшие равнины мира! Вас ждут цветущие долины и богатые страны. Вы найдёте там почёт, наслаждение и богатство. Неужели вам не хватит мужества и упорства?»Но как поверить этому маленькому, тощему, плохо одетому человеку, почти мальчишке, когда их столько раз уже обманывали настоящие генералы?! А этот… разве бывают такие полководцы? Но, с другой стороны, с ними ещё никто так не разговаривал. Похоже, он видит в них равных – товарищей…Правда, этих товарищей оказалось в несколько раз меньше, чем ему обещали. В Париже заверяли, что под его командованием будет сто шестьдесят тысяч человек. Выяснилось: семьдесят пять тысяч (!) солдат и офицеров – мёртвые души (кто-то умер, кто-то попал в плен, другие – в госпиталях или дезертировали), так что в наличии всего тридцать восемь тысяч, причём восемь из них – гарнизон Ниццы и прибрежных участков. Оставить этот район без защиты нельзя, так что в поход с новым командующим могут отправиться всего тридцать тысяч. К тому же продовольствием они обеспечены всего на две недели…Ему не у кого искать поддержки, только у Лазара Карно, великого организатора республиканской армии, которого в народе называют организатором победы. Это единственный человек, который не только поддержал план Итальянской кампании Наполеона, но и помог в детальной разработке этого плана. Карно вообще был личностью замечательной, одним из самых благородных и талантливых руководителей революционной Франции. Он был членом Конвента, членом Комитета Общественного спасения. Именно Карно принадлежит и идея присоединения к республике Монако, Бельгии, земель, смежных с Лотарингией, и осуществление этой идеи. А ещё именно он ввёл всеобщую воинскую повинность и создал четырнадцать армий, которые оберегали границы Франции от захватчиков, и сам руководил военными действиями. Карно никогда не участвовал в терроре. Этим заслужил уважение и любовь сограждан. Но не коллег-политиков. В эпоху Директории его избрали одним из пяти директоров. Трое ревниво относились к его славе и во время переворота 18 фрюктидора (4 сентября 1797 года) обвинили Карно в роялизме и потребовали его ареста. Но не зря у безупречного политика было много искренних поклонников: его успели предупредить и помогли бежать в Швейцарию.Как только Бонапарт стал Первым консулом, он вернул Карно на родину, назначил его генерал-инспектором французских войск, а вскоре и министром внутренних дел. Они понимали и высоко ценили друг друга. Но Карно был убеждённым республиканцем. Он не смог принять решения Наполеона ни о пожизненном консульстве, ни тем более о провозглашении империи. Пришлось удалиться от дел. Наполеон был огорчён, но препятствовать не стал. Тем более что понимал, как страдает Карно оттого, что не может уделять времени своим любимым наукам, геометрии и математическому анализу. Почти десять лет посвятил Карно математике. И преуспел. Его научные успехи затмит только сын, Сади, один из величайших физиков и математиков планеты. Отец успел порадоваться лишь первым успехам сына. А сам оторвался от научных занятий только по просьбе Наполеона: тот попросил его написать об обороне крепостей. «Трактат о защите крепостей» был опубликован в 1810 году и почти сразу переведён на многие европейские языки.В походе Наполеона в Россию Карно не участвовал: считал его не отвечающим интересам Франции, а значит – ошибкой. Но в 1814 году, когда враги готовились ступить на французскую землю, полководец (ему уже за шестьдесят) предлагает Наполеону свою помощь. Император назначает его губернатором Антверпена и поручает оборону города от войск коалиции. Эта оборона осталась в истории как блестящий военный подвиг генерала Карно. В Антверпене его не забыли. Памятник «организатору побед» украшает одну из центральных площадей города.Карно до конца оставался верен Наполеону. После возвращения императора с острова Эльба снова был министром иностранных дел, а после трагического окончания Ста дней, избранный членом временного правительства, делал всё возможное, чтобы не допустить вступления союзных войск в Париж. Но, увы…В первые же дни после реставрации Бурбонов Людовик XVIII изгоняет своего заклятого врага из Франции. Доживал выдающийся воин, политик и учёный в Магдебурге, окружённый заботой семьи и уважением немцев, от которых когда-то оборонял свою любимую Францию. Наполеона он пережил на два года…А в 1796 году именно Лазар Карно был единственным человеком, которому генерал Бонапарт (уже не Буонапарте – по-итальянски, а именно Бонапарт – на французский лад: он ведь командует французской армией, Италия теперь – его противник) может пожаловаться на свою судьбу: «Вы не поверите, но у меня здесь нет ни одного по-настоящему одарённого офицера, нет даже такого, кто хотя бы раз участвовал в осаде города! Вы не можете себе представить, в каком я бешенстве: у меня здесь совсем нет артиллерии!»Карно верит, представляет, но ничем, кроме сочувствия и слов поддержки, помочь не может: нет у него ни толковых офицеров, ни пушек. Зато есть уверенность в таланте молодого генерала. И сам генерал верит в свою звезду. Он недаром читал когда-то запоем о походах великих полководцев древности. Он сейчас у подножья неодолимых Альп, которые отделяют Францию от Италии. Но ведь когда-то Ганнибал перешёл Альпы! Ему с его голодной, оборванной армией подвиг когорт Ганнибала не повторить. Но есть другой путь, который считается недоступным: по узкому горному карнизу, нависающему над морем. Он проведёт своих солдат этим путём. Неожиданность, внезапность нападения станет залогом его победы. Противники не готовы отразить это нападение. Они его просто не ждут. Не ждут, потому что по законам войны оно невозможно. Откуда им знать, что для генерала Бонапарта общепризнанных законов не существует…И он осуществляет план, который всем кажется авантюрой. Путь был труден. Но когда перед солдатами открылась прекрасная цветущая долина Пьемонта, они не могли поверить своим глазам. Зато поверили своему командиру. Сразу и навсегда. Всего четырнадцать дней понадобилось ему, чтобы выполнить обещание. Теперь они знали: он – единственный, кому можно и нужно верить. Так начинались любовь, поклонение, а потом – и обожествление Вождя…Вскоре после победного сражения у деревушки Монтенотто Наполеон писал домой: «Грабежей стало меньше, первый голод армии, у которой ничего не было, вроде утолён. Этих бедолаг вполне можно понять: три года кряду проторчать у подножья Альп, и вдруг попасть в страну обетованную!Голодный солдат легко поддаётся таким взрывам бешенства, что становится стыдно за всё человечество… Я намерен восстановить порядок или вынужден буду вообще отказаться от должности: не могу командовать грабителями… Завтра по моему приказу расстреляют несколько солдат и одного капрала, укравших сосуды в какой-то церкви. Через три дня железная дисциплина будет восстановлена. Пусть Италия, восхищающаяся мужеством наших войск, удивится их дисциплинированности. Случались ужасные вещи: я содрогаюсь при воспоминании об этих минутах! Слава Богу, противник, отступая, творил ещё более страшные безобразия».Прошло всего четырнадцать дней после его первой речи, обращённой к солдатам. Но за эти дни он не только выполняет своё обещание, он издаёт сто двадцать три (!) приказа по армии. Прежде всего они касаются злоупотреблений: «Армия потребляет в пять раз больше, чем ей на самом деле нужно, потому что интенданты выписывают жульнические квитанции… Роскошь, распутство и растраты достигли чудовищных размеров. Существует лишь один путь: создавать комитеты из трёх лиц, полномочных в течение трёх-пяти дней расстреливать каждого проворовавшегося интенданта… Чрезвычайно важно, чтобы ни один из этих подлецов не ускользнул от кары. Хватит армии и стране быть жертвами алчности!» Эта фраза как будто сказана не больше двухсот лет назад в далёкой Италии, а здесь и сейчас…Когда читаешь этот приказ, невольно возникают жутковатые ассоциации: «тройки», бессудные расстрелы. Правда, есть разница: у нас в годы террора «тройки» расстреливали в основном политических противников, или тех, кого подозревали в недостаточной преданности новой власти, или тех, кто стал жертвами подлых доносов своих «товарищей» (так было и во Франции в годы якобинской диктатуры, хотя и в более скромных размерах). По приказу Наполеона расстреливали (тоже беспощадно) только воров и мародёров. Его предписание расстреливать любого, кто в течение двадцати четырёх часов не вернёт самовольно взятое у населения, выполнялось неукоснительно. Очень скоро с мародёрством было покончено. Правда, жителям занятых французами селений и городов приходилось «добровольно» сдавать продовольствие на прокорм армии. Но иначе, наверное, во время войны и не бывает.Он вёл свои войска от сражения к сражению – от победы к победе, он сутками не слезал с коня. Но всегда находил время написать любимой: «Счастлив я бываю только рядом с тобой, всё время вспоминаю твои поцелуи, твои слёзы, твою очаровательную ревность… Скорее приезжай, чтобы мы могли сказать, умирая: “У нас было так много счастливых дней!”» Он пишет ей едва ли не каждый день (это при том, что постоянно идут бои). А вот она, захваченная парижскими развлечениями, времени для ответа не находит.На груди, рядом с сердцем, он всегда носил медальон с портретом жены. Поразительно: этот суровый, замкнутый человек, не стесняясь окружающих, очень часто доставал медальон и целовал портрет. И вот однажды… стекло на медальоне лопнуло. Бурьен вспоминал: «Он смертельно побледнел, произнёс тихо, с отчаянием: “Стекло лопнуло. Моя жена заболела или изменила мне. Вперёд!”» Как много это о нём говорит: вера в приметы, отчаяние и это непреклонное «Вперёд!»… Потом будет очередная победа и очередной крик отчаяния – призыв отозваться, приехать. Она, наконец, ответит. Обманет – прикинется больной… Он даже не заподозрит обмана и напишет отчаянное письмо Жозефу (прекрасно зная, что его родственники терпеть не могут Жозефину): «Я в отчаянии, моя жена больна, я не знаю, на каком я свете, страшные предчувствия терзают мне душу. Умоляю тебя, напиши мне! С детских лет мы с тобой связаны родством и симпатией, постарайся, сделай для неё то, что я от всей души сделал бы для тебя! Ты знаешь, как горячо я её люблю, знаешь, что я ещё никого никогда так не любил, что Жозефина – первая женщина, которую я боготворю. Её состояние лишает меня разума… Но если она поправится и может вынести дальнюю дорогу, пусть приедет: я должен прижать её к груди, я безумно люблю её и не могу жить без неё. Если она меня разлюбила, то мне незачем долее жить на этом свете… Видно, надо мной висит проклятье – одерживать лишь внешние победы!»Возможно, кто-нибудь меня упрекнёт: стоит ли прерывать рассказ о событиях, изменивших судьбу Европы, цитатами из сентиментальных писем, свидетельств слабостей великого человека?! На первый взгляд то, что переживает Наполеон, действительно – слабость. Но мне-то кажется, что способность к таким чувствам на самом деле – сила. К тому же едва ли описание тактических и стратегических решений, даже перечень блистательных побед способны открыть душу человека, как открывают её эти письма. Да и один из мотивов (пусть не главный, пусть «один из») его стремления побеждать – желание вызвать восхищение любимой женщины. Он этого и не скрывает. Кроме всего прочего, я абсолютно солидарна с известным американским социологом Дж. Реттрейем Тейлором, утверждающим, что «история, не принимающая во внимание проблемы пола, является, по сути дела, выхолощенной и невразумительной».Он страдал, ревновал, но это не мешало армии, ведомой влюблённым генералом, с невероятной быстротой продвигаться в глубь Италии. Командующий обращался к своим солдатам с пылкими речами: «Солдаты! Вы низверглись с вершин Апеннинских гор, словно водопад… Милан – ваш… Мы – друзья всех народов, в особенности потомков Брута, Сципиона и всех тех вершителей судеб, с которых мы берём пример. Восстановить Капитолий, воздвигнуть в нём статуи героев, пробудить народ Рима, скованный веками рабства, – вот что будет плодом ваших побед, потомки будут вами восхищаться! Вы заслужили бессмертную славу, дав новый облик красивейшей стране Европы…»Слава Наполеона и его армии (пока она ещё не называлась Великой) родилась именно во время Итальянского похода. Первым (ну, может быть, одним из первых), кто понял, чем грозит Европе этот молодой полководец, был Александр Васильевич Суворов. «Далеко шагает, пора унять молодца!» – эти слова он сказал именно в разгар Итальянской кампании Бонапарта. Унять не успел… Скорее, помог «молодцу».А пока Наполеон обращался к итальянцам: «Народы Италии! Французская армия пришла, чтобы разбить ваши цепи! Франция – друг всех народов. Верьте мне! Ваша собственность, ваши обычаи, ваша религия – всё будет в сохранности!» Нельзя сказать, что его солдаты вели себя на покорённых территориях как робкие вегетарианцы, хотя особенно и не зверствовали. Ничего похожего на поведение оккупантов XX века тогда и вообразить было невозможно. Он решительно запретил пытать даже вражеских лазутчиков: «Допрос с применением пыток приводит только к тому, что несчастные говорят то, что нам хочется услышать. Я запрещаю применять методы, не признающие человечность и разум». Большинство итальянцев (те, кого принято называть простым народом) встречало Наполеона с восторгом: наслышанные об идеях Великой Французской революции, они видели в нём посланца свободы. Но не менее важно было другое: он – свой. Его прекрасный итальянский язык, его знание местных обычаев не позволяли считать его оккупантом. Тем более что на захваченных территориях он образовал свободную Цизальпинскую республику.Это случится уже после победоносного сражения при Лоди, одного из немногих, о которых позволю себе рассказать, отступив от решения не излагать подробно ход военных операций, а писать лишь о том, что имело существенное значение для становления характера, а значит – для судьбы Наполеона. Кроме того, военную историю Итальянского похода описали и проанализировали Клаузевиц, Жомини, да и сам Наполеон. Браться за это после них было бы не просто нескромно – самоуверенно и нелепо.Опасаюсь, не все знают, кто такие Клаузевиц и Жомини. Но, чтобы понять, как много значат их оценки полководческого дара Наполеона, как они объективны, оценивая этот дар, не мешает хотя бы в самых общих чертах представлять, что это были за люди. Те, кто бывал в Галерее 1812 года, и не мимоходом, а внимательно рассматривал портреты героев Отечественной войны (они того стоят!), не могли не обратить внимания на улыбающееся лицо генерала, чем-то напоминающего молодого Вольтера. На мой взгляд – типично французское лицо. Он, действительно, был французом, этот человек с необыкновенной биографией, барон Антуан Анри Жомини, которого в России называли Генрихом Вениаминовичем. Это Наполеон за героизм, проявленный в кампании 1806–1808 годов, произвёл его в бригадные генералы и наградил баронским титулом. Ценил император французов и теоретические работы Жомини, и его военно-исторические исследования. Но был у Жомини могущественный враг, военный министр и бессменный начальник штаба французской армии, маршал Луи Александр Бертье, которому Наполеон безоговорочно доверял. Кстати, совершенно напрасно: после отречения императора Бертье предаст своего благодетеля, перейдёт на службу к Бурбонам, а когда Наполеон вернётся (имею в виду Сто дней), уедет в Баварию и покончит с собой (наверное, всё-таки замучила совесть). Но задолго до этого Бертье сделает всё, чтобы избавиться от Жомини. И тот перейдёт на русскую службу и окажется весьма полезен Александру на последнем этапе войны. А позднее станет любимцем Николая I, который доверит бывшему наполеоновскому генералу, ставшему российским генералом от инфантерии, преподавать военную стратегию наследнику престола, будущему царю-освободителю. Такая вот карьера. А уж то, что Генриху Вениаминовичу нашлось место в Галерее 1812 года, – полная неожиданность. Правда, в боях против русских он не участвовал, был военным комендантом сначала Вильно, потом Смоленска. Судя по воспоминаниям, вёл себя вполне гуманно.Что же до Карла фон Клаузевица, то этот человек совершил переворот в теории и основах военных наук, его до сих пор почитают как одного из величайших военных теоретиков всех времён, труды его изучают во всех военных училищах. Клаузевиц служил в России, много сделал для победы над Наполеоном при Ватерлоо, за что Александр I наградил его орденом святого Георгия IV степени и золотым оружием «За храбрость».Будучи противником Наполеона, Карл Клаузевиц никогда не изменял объективности, а потому не мог не ценить таланта французского полководца: «Предприятие отважного Бонапарта увенчалось полным успехом… Бесспорно, никакой боевой подвиг не вызвал такого изумления во всей Европе, как эта переправа через Адду…»Что обеспечило Наполеону победу под Лоди, да и в большинстве сражений Итальянского похода? Нельзя забывать, что противник значительно превосходил французов силами. «Численную слабость возмещать быстротой движений», – требовал генерал Бонапарт. Именно предельная, невиданная быстрота и маневренность и приносили ему победы. Такого темпа наступательных операций противник не мог ожидать не потому, что был плохо подготовлен или не имел толковых командиров. Нет. Такого темпа, казалось, просто не существует в природе. На самом деле такой темп существовал. Это был темп суворовских атак. Но те, кому пришлось воевать против Наполеона, никогда не встречались с Суворовым…Адъютант генерала Огюст Фредерик Луи Мармон писал отцу, что он, как и его командир, двадцать восемь часов не слезал с коня, затем три часа отдыхал и после этого снова пятнадцать часов оставался в седле. И добавил, что не променял бы этого бешеного темпа «на все удовольствия Парижа». В следующей битве, при Арколе, Мармон в числе тех, кто спасает жизнь генерала. Тот умеет быть благодарным. Со временем Мармон становится маршалом и герцогом Рагузским (Наполеон не жалеет титулов и званий для своих единомышленников). Из имени Рагузский легко вычленяется слово raguser (изменять). Это заметили многие (но не император). Титул оказался пророческим: 5 апреля 1814 года Мармон вместе с маршалом Эдуардом Адольфом Мортье (тоже получившим от Наполеона герцогский титул – этого сына торговца император сделал герцогом Тревизским) подписали договор о сдаче Парижа союзникам и отвели свои войска в Нормандию. Это и вынудило Наполеона подписать акт об отречении. А Мармон перешёл на сторону Бурбонов, был в благодарность за измену сделан пэром Франции и во время Ста дней бежал с Людовиком XVIII в Гент.Наполеон не простил ему предательства: «Мармон будет объектом отвращения потомства. Пока Франция существует, имя Мармона будет всегда произноситься с содроганием. Он чувствует это, и в настоящий момент, вероятно, он самый несчастный человек из всех живущих. Он не сможет простить себя и закончит свою жизнь как Иуда». Эти слова написаны на острове Святой Елены… А пока Мармон рядом со своим генералом.Молниеносность операций армии Бонапарта позволяла ему держать инициативу в своих руках и навязывать противнику свою тактику. Именно так было в знаменитом сражении при Лоди. Мост через реку Адду неприступен. В этом были уверены все, и нападавшие, и оборонявшиеся. Австрийцы на противоположном от французов берегу чувствовали себя в относительной безопасности. Но Наполеон преодолел этот страшный мост и разгромил арьергард австрийской армии. В этом сражении, проявив чудеса личной храбрости, он окончательно завоевал сердца солдат.Это было первое настоящее сражение, выигранное им с использованием тех тактических и стратегических приёмов, которые потом он будет использовать в куда больших битвах, которые прославят его на весь мир. Но именно после Лоди он почувствовал, вернее, уже реально осознал безграничность своих сил и возможностей.Возвращаясь на острове Святой Елены к тем незабываемым дням, он напишет в воспоминаниях: «Только вечером в Лоди я впервые понял, что я – человек, отмеченный Божьим промыслом, только в тот вечер я поверил, что действительно совершу те великие подвиги, кои до того занимали мои мысли лишь в виде честолюбивых мечтаний».Через пять дней он вступает в Милан. В «Пармской обители» Стендаль (в миру – Мари Анри Бейль, участник наполеоновских походов, в том числе и похода в Россию) рассказывает, о чём через годы после описываемых событий с восторгом вспоминали миланцы: «Вместе с оборванными бедняками-французами в Ломбардию хлынула такая могучая волна счастья и радости, что только священники да кое-кто из дворян заметили тяжесть шестимиллионной контрибуции, за которой последовали и другие денежные взыскания. Ведь эти французские солдаты с утра до вечера смеялись и пели, все были моложе двадцати пяти лет, а их главнокомандующему недавно исполнилось двадцать семь, и он считался в армии самым старым человеком».Ни сражения, ни победы не отвлекали его от мыслей о жене: «Счастье или несчастье человека, которого ты не любишь, пусть тебя не интересует… Это моя вина, раз природа не дала мне качеств, которые могли бы тебя очаровать…»Зато у него были качества, очаровавшие миллионы не только его соотечественников, но и тех, кого он завоевал. Магия? Может быть… Но об этом мы ещё поговорим. А пока – о делах земных. Австрийцы, чтобы избежать полного уничтожения своей армии, запросили мира. Генерал Бонапарт подписал мир самостоятельно, не ставя в известность Париж. Любого другого за это… Впрочем, гильотины уже не было, так что любому другому грозило всего лишь отрешение от должности и тюремное заключение. Беспардонное поведение Наполеона Директория вынуждена была терпеть: он был единственным генералом, одержавшим столь блистательные победы. Знамёна разгромленных армий противника ложились к ногам восхищённой Франции, трофеи текли рекой.Вот о трофеях рассказать просто необходимо: они говорят о личности Наполеона ничуть не меньше, чем любые его победы. Кроме тех трофеев, какие всегда достаются победителям, он собирал и отсылал в Париж (подчёркиваю, не в свой дворец, не своей любимой жене, а государству – для помещения в общедоступные музеи) картины, скульптуры, книги. В молодой республике существовал принцип: произведения искусства, принадлежавшие королям, придворным, церковным общинам, должны быть переданы народу, чтобы «укрепить и украсить правление свободы». Бонапарт следовал этому принципу неотступно. Однажды герцог Пармский Фердинанд взамен картины Корреджио «День», которую потребовал в качестве репарации Наполеон (он очень хорошо разбирался в искусстве, всегда выбирал лучшее), предложил генералу миллион. Директора в Париже были в восторге: им постоянно не хватало денег. Но Наполеон написал: «Миллион, который он предлагает, будет вскоре растрачен, а такой шедевр наверняка украсит Париж и даст повод для подражания другим гениям». Он был прав: толпы людей собирались (и собираются до сих пор) в музеях перед картинами, которые добыл для Франции Наполеон.Конечно, итальянцам трудно было смириться с потерями национальных шедевров. Немецкий писатель Эрнст Арндт, проживший некоторое время в Милане, как раз когда там хозяйничал Наполеон, писал: «…от Граца до Болоньи люди говорят только об одном человеке. И друзья, и враги соглашаются в том, что он – великий человек, друг гуманности, защитник бедных и несчастных. Во всех рассказах он выставлен героем, ему прощают всё, кроме отправки во Францию произведений итальянского искусства». Конечно, такое трудно простить. Но не следует забывать: ни один завоеватель не относился к памятникам прошлого, как Наполеон. Он мог бы брать всё – грабить. Брал только то, что оговорено в договоре. А когда увидел, что «Тайная вечеря» Леонардо на стене монастырской трапезной в Санта Мария дела Грация находится в состоянии, явно требующем особенно бережного обхождения, то не позволил своим солдатам не то что становиться в этом помещении на постой, но даже заходить в него.Его звали в Париж, прельщали невиданными почестями. Он отказывался. Писал директорам: «Имея слабую армию, мы должны делать всё: сдерживать германское войско, осаждать крепости, охранять тылы, угрожать Генуе, Венеции, Тоскане, Риму и Неаполю и везде должны иметь превосходство в силе. Но для этого требуется полное единство военного, политического и финансового руководства… Надеюсь, что эти мои слова вы не приписываете моему честолюбию. К сожалению, я и так чересчур засыпан почестями, а здоровье моё подорвано до такой степени, что мне, вероятно, придётся просить вас о преемнике… Всё, что у меня осталось, – это присутствие духа… Я продолжаю переговоры. Шлите подкрепления! Подкрепления! Если хотите сохранить за собой Италию».По поводу здоровья он лукавил: оно у него было отменное. О преемнике не попросил (попробовали бы предложить!). Подкрепления ему не прислали. Италию за собой бездарные руководители республики не сохранили. Ему придётся снова её завоёвывать. Генералиссимус Суворов «Далеко шагает, пора унять молодца!» – услышав о победах генерала Бонапарта, сказал великий Суворов. Александр Васильевич революционеров не терпел. Горько сожалел в 1774 году, что Екатерина II слишком поздно отправила его подавлять восстание Пугачева. Без него успели. Ему осталось только доставить самозванца из Яицкого городка в Симбирск. Присмотрелся к бунтовщику, не нашёл в нём «ничего человеческого» и приказал сделать клетку, как для дикого зверя. В ней и доставил мятежника к месту суда. Двадцать лет Россия обходилась без революций. За двадцать лет происходит смена поколений. Возможно, молодые не знали (или считали преувеличением рассказы старших), как расправляются в богоспасаемой стране с любителями бунтовать. Во всяком случае, в Польше нашлось достаточно отважных, вставших под знамёна восстания, поднятого Тадеушем Костюшко. Екатерина знала, кому доверить «навести порядок». Разумеется, Суворову. С задачей, поставленной государыней, справился он отменно. Считают, был не в меру жесток. Может быть. Но цель-то была какая! Покой империи. Так что оценивать меры, которыми пользовался полководец, следует, исходя не из общечеловеческих представлений о гуманности, а из обстоятельств времени и места. В то время императрица сочла действия Суворова для России полезными и присвоила ему чин фельдмаршала. А уж когда случилась революция во Франции, только и молил Екатерину: «Матушка! Прикажи мне идти против французов». Екатерина ввязываться в войну не пожелала. И была права. Но «чаша сия» фельдмаршала Суворова не миновала. В 1799 году Павел I желанную возможность ему предоставил. К этому времени генерал Бонапарт отобрал у Австрии (союзницы России) всю Северную Италию. Вена вынуждена была обратиться к Петербургу с просьбой, во-первых, прислать на помощь русских солдат, во-вторых, поставить во главе союзных войск непобедимого Суворова. Полководец в это время пребывал в опале. Пришлось императору Павлу смирить гордыню: «Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует Вас в начальники своей армии и вручает Вам судьбу Австрии и Италию. Моё дело на то согласиться, Ваше – спасти их». В ссылке Суворов стосковался без дела и обрадованный, что не придётся служить под начальством Павла, дал согласие. Правда, с условием, чтобы никто не вмешивался в его действия. Скажу сразу: на это условие австрийцы безоговорочно согласились, но нарушать его начали с первого дня. Суворов за четыре месяца освободил от французов (вернул Австрии) всю Северную Италию. А ведь австрийские войска, ведомые прославленными фельдмаршалами, не сумели за год боевых действий вернуть себе ни километра отнятой у них Наполеоном земли! Но Суворова-то приглашали, чтобы он уничтожил и революционную французскую армию, и её набирающего силу вождя. Он и сам хотел приструнить «зарвавшегося мальчишку». Но «мальчишка» в это время отправился покорять Египет. Узнав об этом, Суворов сетовал: «Бог в наказание за мои грехи послал Бонапарта в Египет, чтобы не дать мне славы победить его». Наполеона он ставил в один ряд с великими полководцами мира – Цезарем и Ганнибалом. Суворову пришлось сражаться с другими генералами – соперниками Бонапарта. Их, Жана Виктора Моро, Этьена Жака Жозефа Макдональда и Бартелеми Катрина Жубера, часто называли в одном ряду с Наполеоном как равных, вызывая бешенство будущего императора. Суворов встретился со всеми – и всех разбил. Жубер в битве при Нови был убит. Непобеждённым (непобедимым!) остался один Бонапарт. Так, вопреки задуманному, Суворов помимо своей воли вёл к власти Бонапарта. Им не пришлось встретиться. Оба сожалели об этой невстрече. Суворов как-то с грустью заметил, что не встретился на поле боя с двумя самыми выдающимися своими современниками: «Для Фридриха я был молод чином, для этого мальчика – стар годами». А если бы встретились? Кто стал бы победителем? Об этом до сих пор спорят знатоки военной науки… А австрийские власти требовали, чтобы русский полководец согласовывал все свои шаги с австрийским гофкригсратом (придворным военным советом). Фельдмаршалу привезли проект военной кампании, ограниченный оттеснением французов за реку Адда (ту самую, преодоление которой три года назад стало первой по-настоящему великой победой Наполеона), на что Суворов только рассмеялся и приписал внизу, что переходом через Адду он только начнет эту кампанию, а завершит, где Богу будет угодно… Он прекрасно понял замыслы союзников. Прощаясь перед отъездом на фронт с Андреем Кирилловичем Разумовским, русским послом в Вене, сказал с горечью: «Если правительство австрийское станет действовать в свою пользу более, чем в пользу общую, труды наши будут тщетны, даром прольётся русская кровь и все пожертвования России будут напрасны». Увы, фельдмаршал оказался прав… Ему понадобилось всего десять дней, чтобы освободить всю Ломбардию и войти в Милан. Во время Итальянского похода он выиграл десять сражений, взял двадцать пять крепостей, пленил свыше восьмидесяти тысяч французов… Я не буду рассказывать о его славных сражениях и победах – это уведёт далеко от темы книги. Приведу только два примера. В знаменитом сражении при Брешии тридцатипятитысячная армия генерала Макдональда потеряла шестнадцать тысяч убитыми и ранеными. Макдональд до конца дней не мог забыть того сокрушительного поражения. Уже будучи прославленным маршалом, он говорил русскому послу в Париже: «Я был молод во время сражения при Требии. Эта неудача могла бы иметь пагубное влияние на мою карьеру, меня спасло лишь то, что победителем моим был Суворов». Главным сражением Италийского похода Суворова стала битва под Нови. Не желая смириться со следующими одно за другим поражениями, Директория послала в Италию несомненно талантливого молодого генерала Жубера (его считали не только достойным соперником Бонапарта, но, учитывая более покладистый характер, отдавали Жуберу предпочтение). Узнав, что к его армии приближается Жубер во главе весьма значительного подкрепления, Суворов с усмешкой заметил: «Этот молодец идет учиться: пойдем, дадим ему урок». Урок оказался жестоким: Жубер был убит уже в начале сражения, его армия разгромлена. Потери противников были несоизмеримы: республиканцы потеряли пятнадцать тысяч человек, войска Суворова – меньше пяти тысяч (имею в виду и убитых, и раненых). Павел повелевает отдавать Суворову (уже не только графу Рымникскому, но и князю Италийскому) «даже и в присутствии государя все воинские почести, подобно отдаваемым особе его императорского величества». Король Сардинии награждает его титулом принца и «брата королевского»… Адмирал Горацио Нельсон пишет Суворову: «Меня осыпают наградами, но сегодня удостоился я высочайшей награды – мне сказали, что я похож на Вас»… Даже разбитые им французы испытывают к нему не ненависть, а почтение, точнее – даже преклонение. Правда, смешанное с недоумением. Был среди самых успешных и талантливых генералов республиканской армии Жан Серюрье. Он прославился тем, что разбил знаменитого австрийского фельдмаршала Вурмзера. Так вот, попав в окружение, взвесив шансы на успех (они были равны нулю), Серюрье сдался Суворову со всей своей дивизией. Встретившись с легендарным русским полководцем, пленный французский генерал попросил разрешения задать вопрос, который может показаться бестактным. Суворов не возражал. «Почему вы нарушаете общепринятые правила тактики? Не кажется ли вам, что ваша теория войны – теория невозможного?» Суворов засмеялся: «Все мы, русские, такие, хотим невозможного…» А генерала Серюрье из плена отпустил, взяв с него слово, что в эту кампанию не станет воевать против русских войск. Но всё это – эмоции. Главный результат в другом: путь во Францию открыт! Не будем забывать: Наполеон в это время в Египте. Он ничего не знает о происходящем. Самые талантливые полководцы республиканской армии, Моро и Макдональд ещё не оправились от сокрушительного поражения. Да и кто им, побеждённым, доверит защищать Париж?! Впрочем, и доверять-то нечего: необходимого количества войск для обороны столицы просто нет. У противника – неоспоримое численное преимущество. Любому, кто способен трезво оценить ситуацию, понятно: если союзники не станут распылять свои силы, если нанесут последний решающий удар, Французской республике придёт конец. Упущенный шанс Итак, Франция ждёт. В Париже заключают пари: через сколько дней Суворов будет в столице? Сам полководец жаждет добить остатки французской армии в Италии и дальше – на Париж! Остаётся сковать в Швейцарии силы генерала Андре Массена. Попробуем представить: Суворов входит в Париж. Захват города обещает быть практически бескровным: едва ли найдётся много желающих защищать надоевшую всем Директорию. А дальше победитель (не будем забывать: убеждённый монархист) восстанавливает власть Бурбонов. Пока весть о реставрации доходит до Наполеона… Он вернулся бы в совсем другую страну. Если бы вернулся. Что ему делать в государстве Бурбонов?.. И войны 1812 года не было бы. И не лилась бы кровь. И едва ли многие помнили бы это имя, Наполеон Бонапарт. Разве только военные историки отмечали бы, что был в революционной Франции такой подающий большие надежды молодой генерал. Но… не случилось. Суворов, решительный Суворов – бездействовал. Через много лет, анализируя поведение русского полководца и австрийского правительства, Карл Клаузевиц напишет: «Бездействие Суворова после решительной победы было вызвано не обстановкой, создавшейся на театре войны , – здесь играла роль закулисная сторона событий». В Вене боялись, что Суворов, «увлекаемый честолюбием и духом предприимчивости будет стремиться распространить свои победы и расширить круг своих завоеваний». А потому «полагали, что должны обезопасить себя против этого»… При этом австрийские руководители почему-то были убеждены, что победы Суворова гарантировали Австрии владычество в Италии если не навсегда, то на многие годы вперёд. Как они заблуждались! Они просто забыли, что генерал Бонапарт жив и может вернуться… Англия тоже не могла допустить русской оккупации Франции: это грозило установлением русского господства в бассейне Средиземного моря. Ведь одновременно с великими победами Суворова на суше блестящие победы одерживал и русский флот под командованием адмирала Ушакова. Поэтому англо-австрийские союзники сделали всё, чтобы удалить Суворова из Италии, и убедили в этом императора Павла. А Суворову, которого так ждали в Париже, предписали с двадцатитысячным войском двигаться в Швейцарию на соединение с двумя корпусами, русским и австрийским, сменить (именно сменить! что важно в свете последовавших затем событий) эрцгерцога Карла с его тридцатишеститысячной армией, которую планировалось перебросить на Рейн, а уже потом вторгаться во Францию. Суворов понимал: план абсурден, был уверен: австрийский гофкригсрат попросту купили… Ведь этот прожект предполагал всё, что противоречило победоносной суворовской стратегии: распыление сил (Италия, Швейцария, Рейн); многочисленные бессмысленные передислокации войск. И в итоге вело к потере драгоценнейшего времени, давая возможность французам перегруппироваться и подготовить новые армии. Предательское решение австрийцев перечеркнуло все планы и обессмыслило предыдущие великие победы: эрцгерцог Карл увел свою армию из Швейцарии, не дождавшись русских. Так что Суворов со своей армией попал в положение, казавшееся безвыходным. Как радостно потирали руки его недруги и завистники! Но ему удалось спасти войско. Андре Массена, один из самых талантливых генералов революции, восхищавшийся гением Суворова, говорил: «Я отдал бы все свои сорок восемь побед и походов за один переход Александра Васильевича Суворова через Альпы». За этот поход и сохранение армии 28 октября 1799 года полководцу было присвоено высшее воинское звание – генералиссимус Русской армии. При этом император Павел пылко воскликнул: «Другому этой награды было бы много, а Суворову мало! Ему быть ангелом!» Альпийский поход увенчал и Суворова, и русскую армию неувядаемой славой, но по большому счету оказался совершенно бессмысленным. Победа обернулась поражением. Получив приказ о возвращении в Россию, Суворов с сожалением произнес: «Я бил французов, но не добил. Париж мой пункт – беда Европе»… Уже в пути домой он получает ещё одну награду: указом « благодарного » императора генералиссимус отстранён от службы. Война закончилась – Суворов больше не нужен! Ему не дали войти в Париж, открыв тем самым Наполеону дорогу к неограниченной власти, а значит, и к праву воевать с кем захочет и когда захочет… Шанс лишить будущего императора французов этого права был упущен… Никто не понимал этого лучше, чем сам Наполеон. Как только судно, доставившее его из Египта, причалило к французскому берегу, первые слова его были: «Где Суворов?» А через много лет, уже на острове Святой Елены, он скажет доктору О’Мире: «Я до сих пор не знаю, как светило бы мне солнце судьбы, если бы Суворов дожил до Аустерлица». Во время всех только что описанных событий Наполеон в Египте и Сирии. Египет привлекал его с давних, отроческих лет: именно там хотел сделать центр своей империи Александр Великий. Но это – эмоции, романтика. Есть причина интереса к Египту вполне прагматичная: для непримиримых врагов Франции англичан эта страна – ворота морского могущества. Завоевав Египет, Наполеон собирался перекрыть Британии торговые пути – подорвать её экономику. Ставил он перед собой ещё одну задачу (таких до него не ставил никто): приобщить египтян к современным европейским знаниям и изучить прошлое Египта. Что касается первого, то успехов французы-просветители добились весьма относительных. Что же до научных открытий, то они были поистине ошеломляющими: найденный наполеоновской экспедицией кусок базальта – так называемый Розеттский камень – стал фундаментом новой науки, египтологии. Блестящий молодой учёный Жан Франсуа Шампольон, которого Наполеон привёз с собой в Египет, расшифровав надписи на камне, во-первых, открыл тайну иероглифов, во-вторых, что ещё неожиданнее и поразительнее, – раскрыл закрытую до тех пор дверь в неизвестный и богатейший мир прошлого, в великую историю египетского народа.Выдающихся военных успехов в египетском походе генерал Бонапарт не достиг. Он одержал несколько убедительных побед над турками, которые в те времена владели Египтом и Сирией, и, в конце концов, истребил турецкую армию под Абукиром. Во время невиданно трудного перехода через пустыню к своим солдатам генерал относился по-братски: для раненых велел освободить все подводы, всех лошадей. Свою лошадь тоже отдал. Шёл по сорокаградусной жаре пешком. Как все. Можно представить, с каким обожанием относились к нему солдаты. Но осуществить мечту Александра Македонского Наполеон не сумел: не хватило времени, как говорится, руки не дошли. О том, что происходит во Франции, он узнал из случайно попавшей в руки газеты. Он запомнил её навсегда. Это был номер франкфуртской «Газет де Франкфорт» от 10 июня 1799 года. Его возмущение не знает границ: «Негодяи! Италия потеряна! Все плоды моих побед потеряны! Бедная Франция! Мне нужно ехать!» Он передаёт командование армией генералу Жану Батисту Клеберу, которому доверяет безусловно и, как часто с ним случается, – доверяет напрасно. В строжайшей тайне Наполеон снаряжает четыре небольших судна (одно из них, «Мюирон», носит имя его покойного адъютанта, закрывшего генерала своим телом в битве при Арколе). Сажает на корабли пятьсот солдат, самых преданных, самых смелых, и пятерых генералов – Жана Ланна, Луи Александра Бертье, Иоахима Мюрата, Антуана Франсуа Андреосси и Огюста Мармона (их он тоже считает самыми верными; только двое до конца дней оправдывают его надежды, остальные – до поры до времени). 23 августа 1799 года глубокой ночью он отплывает из Александрии. Путь предстоит долгий и опасный, но, как он любит повторять, «если выпал твой номер, то беспокоиться не о чем». Все сорок семь дней судьба хранит его. Чудом избежав встречи с английской эскадрой, утром 8 октября он уже вступает на землю Франции.Меньше месяца ему понадобится для подготовки и осуществления государственного переворота. Но одним из первых серьёзных дел, которым он занялся после возвращения из Египта, было наказание Австрии. Она сполна расплатится за свои интриги. Сначала Наполеон разобьёт австрийские войска под Маренго, потом заключит Люневильский мир, по которому принудит австрийцев уступить французам всю Северную Италию. Стоило ли приглашать Суворова? Стоило ли предавать его, не давать занять Париж? Я уже писала, что, на мой взгляд, Суворов помог Наполеону подняться на вершину власти – расчистил путь. Наполеон, в свою очередь, отплатил австрийцем за тяготы и унижения, пережитые Суворовым.Вообще отношения этих великих полководцев заслуживают отдельного рассказа. Понимаю, многие удивятся: какие отношения? Они же никогда не встречались! Да, не встречались. Но знали друг о друге достаточно. Суворов, как известно, собирался «унять молодца». Для молодого полководца уже одно это – огромная честь: сам Суворов его заметил, выделил и нашёл достойным противником. Наполеон, вне всякого сомнения, изучал стратегию и тактику легендарного русского героя. Давно ставший классическим трактат «Наука побеждать» Суворов написал в Тульчине в 1796 году (как раз в то время, когда Наполеон начинал свою головокружительную карьеру). Напечатано это наставление по строевому и тактическому обучению воинства было впервые уже после смерти автора, в 1806 году. Мог ли читать его Наполеон? Думаю, мог. За развитием военной науки он следил, перевод с русского на французский вряд ли был для него проблемой. Но принципами, которые принято считать суворовскими, молодой генерал Бонапарт пользовался ещё во время первого Итальянского похода. Значит, пришёл к ним самостоятельно.«Неприятель думает, что мы за сто, за двести верст, а ты, удвоив шаг богатырский, нагрянь быстро, внезапно. Неприятель поёт, гуляет, ждёт тебя с чистого поля, а ты из-за гор крутых, из лесов дремучих налети на него, как снег на голову; рази, стесни, опрокинь, бей, гони, не давай опомниться; кто испуган, тот побеждён вполовину; у страха глаза большие, один за десятерых покажется». Это написал Суворов. Написал уже после того, как армия Наполеона в самом начале Итальянского похода «низверглась с вершин Апеннинских гор, словно водопад» и разгромила австрийские войска.Потом, вернувшись из Египта, генерал Бонапарт внимательно проанализировал, как русскому фельдмаршалу удалось наголову разбить лучших французских генералов. И понял: суворовские способы ведения войны предвосхитили его, Наполеона, стратегию. Да, он был самоуверен, да, не сомневался в своём превосходстве едва ли не над всеми, живущими на земле. Но он умел и признавать чужие таланты, умел учиться у тех, кого считал достойным.«Победа обеспечивается только наступлением. Не ждать противника, а идти к нему навстречу, искать его, стремительно атаковать, разбить и преследовать». Так писал, так действовал Суворов. А разве не так действовал Наполеон? Правда, как показала русская кампания, иногда стратегия отступления и «заманивания» бывает успешней… Главное оружие войны – человек. От морального состояния войск зависит успех боя. «Каждый воин должен понимать свой манёвр».«Никогда не пренебрегайте вашим противником, но изучайте его войска, его способы действий, изучайте его сильные и слабые стороны».«Ложная атака на второстепенном направлении мощной группой. Цель такой атаки – создать видимость главного удара, привлечь на этот участок фронта главные силы противника». Именно так будет действовать Наполеон при Аустерлице. Эта битва – ловкий тактический ход, блестящий пример перехода от оборонительной тактики к наступательной, триумф дипломатического и военного гения Наполеона. Одной этой победой Наполеон выиграл целую кампанию, подчинив своему влиянию всю Центральную Европу.«Обывателя не обижай, он нас поит и кормит; солдат – не разбойник». «Домов, заборов и огородов отнюдь не ломать, везде есть дрова. Жалобы обывателей немедленно удовлетворять. Не меньше оружия поражать противника человеколюбием. Пленных содержать ласково и человеколюбиво, кормить их хорошо, хотя бы то было и сверх надлежащей порции, поступать так же и с неприятельскими дезертирами».Это основные положения суворовских принципов военного искусства. Из них исходил он и обучая войска, и сражаясь с неприятелем. И всегда побеждал.Но, читая эти строки, вполне можно подумать, что их написал Наполеон, так сходны главные стратегические и оперативные принципы великих полководцев.Так что, думаю, дело даже не в том, был ли знаком Бонапарт с «Наукой побеждать». Они оба практически одновременно (Суворов в силу возраста чуть раньше) пришли к одинаковым идеям. Ну, как, к примеру, Ломоносов и Лавуазье одновременно открыли закон сохранения материи.Правда, изучением методов и практики старшего коллеги Наполеон не пренебрегал, но, увлечённый идеей покорения всей Европы, ведя непрерывные войны, не успел изучить в полной мере военное искусство Суворова (подчёркиваю: не пренебрёг, а именно не успел). И в этом – в недооценке русской армии – одна из причин его роковой ошибки – нападения на Россию. Он понял это уже на Эльбе и Святой Елене, когда подробно, без спешки изучал Италийский поход Суворова. Россия – Франция Екатерина Великая правила Российской империей тридцать четыре года. Половину из них – воевала. Но до конца XVIII века между Россией и Францией военных столкновений не случалось – не было причин. А Екатерину Алексеевну с Францией связывали самые тёплые чувства: её друзьями, точнее корреспондентами и учителями, были великие французы: Вольтер, Дидро, Д’Аламбер. В Европе её почитали революционеркой (разумеется, в «своей среде» – в обществе монархов и их приближённых). Историк французской дипломатии профессор Пьер Рэн писал: «С пятнадцати лет она живёт в России, овладела её языком, восприняла православие, но духовной пищей ей служит французская литература… Целиком воспитанная на французской культуре, корреспондентка Вольтера, а позднее Гримма и Дидро, Екатерина не доверяет Франции, и это чувство взаимно». Не доверяет? Вполне вероятно. Но только в том случае, если под Францией подразумевать не страну, не народ, не его культуру, а исключительно Бурбонов. Но когда пришла Великая Французская революция, российская государыня стала её непримиримым врагом. Она не рыдала и не заламывала руки по поводу судьбы королевской четы, как это делала её невестка Мария Фёдоровна. Не исключаю, что она понимала: Людовик XVI и Мария-Антуанетта очень постарались, чтобы заслужить ненависть своего народа. Тем не менее королевскому семейству она сочувствовала. И приверженцам Бурбонов, вынужденным бежать из своей страны, – тоже. В праве поселиться в России не отказывала никому из изгнанников. В коалицию европейских держав, начавшую войну против французской республики, Екатерина вступила. Но лишь номинально. Посылать своих солдат умирать за чужие интересы?! Никогда! Её недаром называли Великой. В связи с революцией (которую тоже называли Великой) государыню волновало преимущественно одно: как бы якобинская зараза не поразила умы и сердца её подданных. Стоило ей узнать о чём-то подобном, увлечение идеями республиканцев немедленно пресекалось. Лучшее тому доказательство – судьба Павла Строганова, об увлечении которого идеями революции я уже писала. Узнав о его поведении, она повелела одному из ближайших своих сподвижников, Александру Сергеевичу Строганову немедленно воротить сына домой. Строганов-старший письмо с приказом немедленно вернуться в Петербург отправил сыну в тот же день. Более того, чтобы «вырвать мальчика из рук мятежников» в Париж был послан его кузен, Николай Николаевич Новосильцев (о них обоих мне ещё предстоит упоминать). Павел, разумеется, приказу отца подчинился. Павел Строганов был человек умный, делать революцию в России в его намерения не входило. Тем не менее императрица повелела вернувшемуся на родину «блудному сыну» немедленно покинуть столицу и отправиться в подмосковное родовое имение Братцево. Вернувшись из ссылки, Строганов при любом удобном случае будет много и восторженно рассказывать своему другу, наследнику престола, о событиях в Париже, не только свидетелем, но и участником которых ему случилось быть. Но это будет много позднее, а пока Екатерина гостеприимно встречала французских эмигрантов, давала им приют и средства к существованию, но только не войска. Была убеждена: если уж русскому солдату придётся умирать, то только за интересы России. У Павла Петровича взгляды были другие (может быть, даже и не по убеждению, а по необузданному желанию во всём противоречить матери). Поэтому он готов был воевать. И то, что его солдатам придётся проливать кровь за интересы, к России отношения не имеющие, его не останавливало. Кроме главного побудительного мотива всей деятельности нового императора были и другие, для главы государства, мягко говоря, не слишком серьёзные. Во-первых, неотступное и неослабное давление супруги Марии Фёдоровны, чьи родственники были жестоко обижены сначала Наполеоном (он захватил принадлежавшие им земли), а потом австрийцами (те были возмущены, что герцог Вюртембергский вступил в переговоры с «узурпатором»). К тому же венценосная бюргерша не могла простить австрийскому эрцгерцогу Францу «коварной измены» (тот был женат на младшей сестре Марии Фёдоровны Елизавете, а после её смерти вместо того, чтобы до конца дней лить слёзы, посмел жениться на своей неаполитанской кузине). В общем, соображения государственной важности… Были и те, кого сейчас назвали бы агентами влияния. Русский посол в Лондоне граф Семён Романович Воронцов за двадцать один год пребывания на этом посту превратился едва ли ни в стопроцентного англичанина. Под влиянием главы английского правительства Вильяма Питта (создателя и вдохновителя третьей антифранцузской коалиции) он готов был всеми силами толкать Павла на военный союз с англичанами против Наполеона. Что это даст России, его не занимало. Существует мнение, что заговор против Павла инициировал и финансировал именно Воронцов, после того как российский государь начал сближаться с Наполеоном: такой союз мог принести много бед Британской империи. Точно так же Андрей Кириллович Разумовский в Вене уже давно смотрел на происходящее в мире глазами барона Франца Тугута, министра иностранных дел Австрии. Наполеона Разумовский ненавидел. Что же касается Пруссии, то давнее пристрастие Павла Петровича к этой стране общеизвестно. Так что всё толкало его к вступлению в антифранцузскую коалицию. После заключения мирного договора между Францией и Австрией в Кампо-Формио Павел открыто стал на сторону врагов победоносной республики. Договор исключал возможность пребывания корпуса принца Конде (роялистов, бежавших из республиканской Франции) на территории Австрии. Англичанам корпус Конде тоже оказался не нужен. И российский император гостеприимно открыл для тринадцатитысячного войска французских монархистов границы своей державы. Его самолюбию льстила возможность благодетельствовать потерявшему власть королевскому семейству, ещё недавно всемогущим Бурбонам. Итак, приняв у себя непримиримых врагов Наполеона, Павел сам становится его врагом. Он понимает: чтобы победить великого полководца (в том, что Наполеон – великий, не сомневается ни минуты), нужно объединить все силы. В общем, он готов к участию в коалиции, хотя… От потенциальных союзников не в восторге. Отношение российского императора к тем, с кем ему предстояло объединяться, на мой взгляд, предельно точно определил английский дипломат Чарльз Витворт: «Английская система говорила разуму государя, прусская – его сердцу, австрийская – внушала отвращение и его уму, и сердцу». При этом самое поразительное, а может быть, самое закономерное (учитывая особенности характера Павла), что в течение большей части своего царствования он следовал за Австрией. Выбрав путь (союз против Наполеона), Павел вступил на него с энтузиазмом, вообще ему свойственным. Правда, этот энтузиазм никогда не гарантировал того, что император долго будет следовать по пути, столь близкому его сердцу сегодня (что довольно скоро и подтвердится). Итак, Павел Петрович вдохновлён идеей восстановить все поверженные Наполеоном троны. Он видит себя героем, возродившим Европу. Верит: союзники тоже сделают всё ради великой цели. И что же? С детства обожаемая им Пруссия уклоняется от участия в общем благородном деле. Утешает одно: это уже другая Пруссия, не та, что при Фридрихе Великом… Другой союзник, Австрия, цинично преследует только свои корыстные цели. Исключение – Англия. Она готова бороться с узурпатором. Но стоит Павлу задуматься, разобраться в происходящем, как он понимает: британцы пошли на союз только во имя собственных интересов, а вовсе не ради общего дела. Подтверждение этому – история с островом Мальта. Именно она открыла Павлу истинное лицо британцев и заставила внимательнее и доброжелательнее взглянуть на Наполеона. Наполеон захватил Мальту «мимоходом» по пути в Египет. «Французская революция рассматривает Средиземное море как своё море и намерена в нём господствовать», – заявил он, вызвав гнев не только Англии, почитавшей себя владычицей морей, но и России. Для Павла важно было не столько море, сколько Мальта. Он ведь покровительствовал ордену святого Иоанна Иерусалимского, который владел островом больше двух веков, а Наполеон осмелился потребовать, чтобы рыцари покинули остров. Этого Павел снести не мог. Он принял всех рыцарей под своё покровительство, пригласил перебираться в Россию и заявил, что отныне Петербург становится их штаб-квартирой. Он вполне искренне считал себя спасителем Европы, и Орден, этот чудом уцелевший остаток рыцарства, состоявший из представителей старинных дворянских родов, казался Павлу естественным противником революции, врагом новых демократических учений, с которыми император вел борьбу. Английские дипломаты прекрасно понимали казавшуюся им дон-кихотской позицию русского императора (они-то, люди практичные, видели в Мальте не какую-то чуть ли не святую землю, а важный стратегический пункт, базу операционных действий флота, который желает господствовать в Средиземном море). Но отнять Мальту у Наполеона без помощи России англичане были не в силах. И они заверили Павла, что, как только общими силами свергнут французское правление (оно продолжалось всего два года), верховная власть на острове перейдёт к военному совету во главе с представителем русского командования. И Павел поверил… Помог и был счастлив: он (ну, пусть и при участии англичан) освободил землю своего Ордена. Но… 5 сентября 1800 года англичане (союзники!) заняли Валетту и подняли над нею британский флаг. Военным комендантом острова был провозглашён капитан английского флота сэр Александр Болл. Это было предательство! Оно потрясло Павла. И дело не только в том, что его обманули. И не в материальных потерях. Он терял мечту, высокую нравственную цель. Ведь на Мальтийский орден он смотрел как на послушничество, в котором дворянство всех европейских стран должно было почерпнуть чувство чести и верности, необходимые, чтобы противиться воцарению идеи равенства, уже готовой охватить все слои общества. Эту идею Павел не мог принять, не мог с ней смириться. Никогда. Он даже запретил употреблять слова, напоминающие о революции: «гражданин», «отечество», «общество», «представители»… Уязвленный до глубины души, он официально объявил о выходе России из второй антифранцузской коалиции и заключил оборонительные союзы с Данией, Швецией и Пруссией. Кроме того, в ответ на предательское нарушение Великобританией договора о Мальте было введено эмбарго на английские суда, находившиеся в русских портах (число их доходило до трёхсот), и на имущество англичан. Было приказано не впускать в русские воды английские корабли, приостановить уплату долгов британским подданным, учреждены ликвидационные конторы, ответственные за хранение и продажу конфискованных у английских купцов товаров. Английские суда, находившиеся в Кронштадте, были задержаны, капитанов и матросов ссылали в далёкие от моря города – Тверь и Смоленск. В общем, как всегда и везде, за интриги правительства отвечать пришлось ни в чём не повинным людям. В судьбе сосланных принимал самое близкое участие исполняющий обязанности английского консула в Петербурге Александр Шерп. В Лондон он сообщал, что положение дел достигло крайних пределов и в скором времени должно измениться. Надежды Шерпа на скорые изменения странным образом оправдались: 11 марта 1801 года император Павел I скончался от «апоплексического удара»… Но до своей столь «прилично» объяснённой кончины он ещё успел основательно испортить нервы бывшим союзникам. Убедившись в их коварстве, Павел начал уже не предвзято, уже не под постоянным, упорным и неослабным давлением англичан, уверявших его в том, что Наполеон – чудовище, грозящее гибелью всему человечеству, приглядываться к тому, что делает Первый консул Французской республики. И увидел то, что его весьма порадовало: Наполеон разогнал Директорию, а за ней и Совет пятисот. Не означает ли это начала конца революции? Похоже, Бонапарт понемногу уничтожает республику. Уж не стремится ли он к восстановлению монархии? Значит, понял, что именно монархия – самая совершенная система государственного устройства, способная обеспечить мир и порядок. Значит, Бонапарт и Павел Петрович – единомышленники? Зачем же им враждовать? Тем более что настоящий-то враг у них общий – Англия. Справедливость этого взгляда подтвердит весь дальнейший ход событий. Так что не стоит доверяться историкам, которые, доказывая «невменяемость» Павла, утверждают, будто он «внезапно из ярого врага Франции обратился в её доброжелателя». Как бы ни относиться к Павлу Петровичу (а он и в самом деле постоянно давал основания для неприязни и неприятия), во внезапности перемены отношения к Наполеону его обвинить нельзя. Это была не перемена, продиктованная изменением настроения монарха (такое тоже бывало). Это был продуманный, взвешенный пересмотр внешней политики державы. Наполеон первый обратился к русскому императору с предложением заключить мир и неизменный союз двух держав, объяснив, что не видит причин для вражды между Россией и Францией (что было совершенно справедливо). Павел ответил, что согласен на мир, так как хотел бы вернуть Европе «тишину и покой». Кроме того, попросил Бонапарта «сделать что-нибудь на берегах Англии, дабы тем заставить её раскаяться в своём деспотизме и в своём высокомерии». Более того, желая делом доказать, что прекращает поддержку враждебных Наполеону сил, Павел отказывает в гостеприимстве Людовику XVIII, лишает того пенсии и обязывает покинуть Митавский замок. Для Людовика это, конечно, удар, но отнюдь не неожиданный. Ещё в августе 1797 года он писал: «Уже довольно давно я избавился от мысли, что меня восстановят на троне иностранные державы. Признание Республики Императором Павлом не замедлит и не ускорит падения Чудовища, но мне будет досадно, если Россия потеряет невинность». Ну, по поводу невинности могут быть разные точки зрения. Во всяком случае, Первый консул был доволен. «Наполеон после этого первого успеха, – писал один из выдающихся знатоков эпохи академик Евгений Викторович Тарле, – решил заключить с Россией не только мир, но и военный союз. Идея союза диктовалась двумя соображениями: во-первых, отсутствием сколько-нибудь сталкивающихся интересов между обеими державами и, во-вторых, возможностью грозить (через южную Россию в Среднюю Азию) английскому владычеству в Индии». В том, что Англия – их общий враг, не сомневалась ни одна из высоких договаривающихся сторон. Наполеон планировал организовать континентальную блокаду Англии, закрыв для торговли с ней все европейские порты. Эти слова стоит запомнить, потому что именно отказ Александра I участвовать в континентальной блокаде станет одной из главных причин нападения Наполеона на Россию в 1812 году. План Наполеона был гениален, и, если бы его удалось осуществить, торговое могущество Англии потерпело бы окончательное крушение. Он предполагал лишить Англию Индии, средоточия её богатства и могущества, и никто не мог быть в этом деле ему лучшим помощником, чем Россия. По разным источникам, план похода на Индию Павел и Наполеон то ли разрабатывали вместе, то ли предложил его один из них, а другой охотно согласился. Этот поход многие считают ещё одним доказательством невменяемости Павла Петровича. Едва ли… Поход вполне мог достичь цели. Ошибка состояла в поспешности, в том, что он был не просто плохо продуман и подготовлен, а не продуман и не подготовлен вовсе. Тут уж в полной мере проявился характер Павла. Нетерпение было одним из главных (и роковых) его качеств. Сохранились собственноручные рескрипты самодержца к атаману войска Донского, генералу от кавалерии Василию Петровичу Орлову. Из них очевидно: он планировал не завоевать, не оккупировать далёкую таинственную страну, а привести её в зависимость от России – установить русский протекторат над индийскими владетельными князьями и обеспечить выгодные для России торговые сношения с Индией. Англичане были возмущены и, что греха таить, напуганы наметившимся союзом России с Францией. Мощная английская эскадра, под началом опытных адмиралов Уильяма Паркера и Горацио Нельсона, вышла из Ярмута в Балтийское море. Лорд Нельсон собирался наказать Данию и Швецию и уничтожить русский флот, зимовавший в Ревеле. О том, что угроза была реальной, свидетельствует письмо Нельсона к лорду Генри Аддингтону, датированное 5 мая 1801 года (в то время этот выдающийся политик только что занял пост премьер-министра, по его инициативе через три года будет заключён первый мирный договор с Францией, обещавший Европе мир, увы, только обещавший…): «Мы ещё не знали (тогда), – писал адмирал, – о смерти Павла, моё намерение было пробиться к Ревелю, прежде чем пройдёт лёд у Кронштадта, дабы уничтожить двенадцать русских военных кораблей. Теперь я пойду туда в качестве друга». Из этого письма неопровержимо следует, во-первых, что только неожиданная кончина императора Павла спасла Россию и Англию от войны. Недаром многие предполагали, что заговор против Павла организован на английские деньги. Когда Наполеону сообщили, что в Петербурге убит император Павел, он горько воскликнул: «Англичане промахнулись по мне в Париже, но попали по мне в Петербурге!» Удар был воистину страшен: Наполеон очень рассчитывал на Россию. По восшествии на престол император Александр направил в Лондон письмо, в котором заверял в своём желании укреплять дружбу и сотрудничество с Англией. О том, какое значение придавал новый император нормализации отношений с «владычицей морей», свидетельствует дата, стоящая на письме: 20 марта. Не прошло и десяти дней со дня убийства отца, как Александр Павлович нашёл в себе силы написать послание, предотвратившее военное столкновение. Это был поступок миротворца. Но одновременно это был и первый шаг к конфронтации с Наполеоном. Александр Я так подробно рассказывала о внешней политике императора Павла для того, чтобы было ясно, на каком фундаменте строились отношения между его наследником Александром I и Первым консулом Французской республики генералом Бонапартом (скоро они сравняются в титулах: генерал станет императором – Наполеоном I). Фундамент этот, важнейшей частью которого к концу жизни Павла Петровича стал союз с Наполеоном, оказался крайне непрочным. Как, впрочем, и обещанное молодым императором в Манифесте: «Мы, приемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанностей управлять Богом нам вручённый народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки нашей, Государыни Императрицы Екатерины Второй, коей память нам и всему Отечеству вечно пребудет любезна, да, по ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным нашим…» Лукавство молодого красавца, взошедшего на российский трон, сначала осталось незамеченным: слишком уж радовалось большинство жителей России избавлению от власти его непредсказуемого батюшки. На самом деле тому кто дал себе труд вдуматься, уже из первого обращения императора Александра I к подданным было очевидно: он произносит красивые слова для того, чтобы успокоить стосковавшихся по екатерининской вольнице, замученных нелепыми распоряжениями Павла. Ничего конкретного новый государь не обещает. По существу, так и случилось. Хотя кое-какие радости, а ещё больше – надежды подданных ждали. Первым шагом к свободе стало учреждение полуофициального Негласного комитета. В его состав вошли друзья и единомышленники: Виктор Кочубей, Павел Строганов, Николай Новосильцев, Адам Чарторыйский. Елизавета Алексеевна тоже присутствовала на заседаниях и наравне с мужчинами участвовала в обсуждении всех вопросов, касающихся реформ, конституции, свободы. Но все они, вольнодумцы и республиканцы, как только им пришлось заняться реальной политикой, стали неожиданно осторожны. Ничего удивительного: они наконец поняли, как мало знают страну, положение народа, особенно крестьян. Прежде чем их освобождать, нужно было во всем разобраться. Обычно по случаю коронации новый монарх одарял сановников крепостными. Александр таких подарков не сделал, чем вызвал откровенное неудовольствие. Одному из недовольных молодой император твёрдо заявил: «Большая часть крестьян в России – рабы: считаю лишним распространяться об унижении человечества и о несчастии подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность». Это обнадёживало. Но и только. Наряду с Негласным комитетом Александр создаёт ещё и Непременный совет. В него входит двенадцать человек. Все – представители знати, все молоды, образованны, увлечены либеральными идеями. Собираются эти доверенные люди «для рассуждения о делах государственных». Цель свою видят в том, чтобы «поставить силу и блаженство империи на незыблемом основании закона». Правда, правом законодательства Непременный совет наделён не был, мог только советовать. Вот однажды генерал-прокурор Алексей Борисович Куракин и посоветовал государю издать указ о запрете продавать крестьян без земли. Молодой император был в восторге, но… после длительного и бурного обсуждения дело кончилось запрещением печатать в газетах объявления о продаже людей… Тот же Куракин привёл на заседание Непременного совета Михаила Михайловича Сперанского, сына сельского священника, в недавнем прошлом учителя семинарии при Александро-Невской лавре. Князь случайно обнаружил выдающиеся способности этого безвестного молодого человека и предложил ему место в своей канцелярии. А потом решил привести Сперанского в Зимний дворец. С того дня началось одно из самых стремительных восхождений в нашей небедной головокружительными карьерами истории. Сперанский сразу стал сотрудником Непременного совета, причём сотрудником незаменимым. Для пылких молодых аристократов, умеющих прекрасно говорить, эффектно полемизировать, но, увы, не слишком умеющих работать, он стал счастливой находкой. Его работоспособность была просто сверхчеловеческой: годами он работал без отдыха по восемнадцать-девятнадцать часов в сутки. Пройдёт совсем немного времени, и Наполеон, познакомившийся со Сперанским в Тильзите, назовёт его «единственной светлой головой в России». Похвалы Наполеона вызвали взрыв зависти у не удостоившихся даже быть замеченными сановников. А уж после того, как французский император во всеуслышание сказал Александру: «Не угодно ли вам, государь, поменять мне этого человека на какое-нибудь королевство?», зависть к Сперанскому превратилась в ненависть, а ненависть вдохновила на интриги, которые побудили императора к очередному предательству: он лишил своего любимца всех постов и отправил в ссылку. Судьба Сперанского и разработанных им реформ, которые могли сделать из России совсем другую страну, трагична и поучительна. Но о внутренней политике (как Александра, так и Наполеона) я буду упоминать лишь тогда, когда без этого не обойтись: всё-таки связь её с политикой внешней, о которой эта книга, достаточно тесная. Вот и реформы Сперанского. Поминаю о них только потому, что они не были осуществлены, как, впрочем, и всё остальное, что Александр обещал своим доверчивым подданным. И именно эти невыполненные обещания стали причиной трагических событий конца царствования человека, чьи первые шаги (точнее, первые слова) породили столько надежд… Что же касается внешней политики, её, в сущности, поначалу просто не было (во всяком случае, внятной). Но были два настойчивых влияния: матушкино, пронемецкое, и Адама Чарторыйского, делавшего всё возможное и невозможное, чтобы добиться независимости Польши. Именно эти влияния будут постепенно втягивать Александра в противостояние с Наполеоном. А потом и в кровопролитную войну. И все обещания «управлять Богом нам вручённый народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки нашей» будут забыты. А ведь, напомню, сердце Екатерины Великой лежало к русскому народу, потому она и не желала проливать кровь этого народа в угоду европейским соседям. Да, она воевала. И крови при ней было пролито немало. Но – только за интересы России. Её любимый внук будет воевать за Австрию, Англию, Пруссию, Вюртемберг. А за Россию уже тогда, когда дождётся вторжения на свою землю. Александр – Наполеон. Путь к противостоянию Об отношении Наполеона к молодому российскому императору говорить бессмысленно, потому как никакого отношения просто не было. Конечно, он знал, что у его союзника Павла Петровича есть дети, в том числе старший сын и наследник. Личность принца его не интересовала: возраст императора Павла давал все основания предполагать, что царствовать тот будет ещё долго. Александр знал о Наполеоне значительно больше: отец, при том что отношение его к сыну было настороженным, не скрывал ни своих планов, ни отношения к человеку, с которым собирался делить власть над Европой. Отношение это было сродни восхищению. И Александр относился к Наполеону вовсе не презрительно, как к выскочке. Напротив, особенно в первое время, – восторженно, как к великому человеку. Вскоре после коронации Александр I заявил, что отказывается от вмешательства во внутренние дела иностранных государств и признаёт в них тот политический строй, который поддержан «общим согласием» народов этих стран. В полном соответствии с этим заявлением он сохранял прежние дружественные отношения и с республиканской Францией. Принято считать, что охлаждение между Россией и Францией произошло из-за всё возрастающей экспансии Франции на европейском континенте. Если не учитывать особенностей личности Александра и его юношеских политических убеждений, с этим можно было бы согласиться. А вот если вспомнить, что молодой российский монарх был поклонником идей Французской революции, республики, конституционного строя, то вполне можно понять, почему у него вызывало недоумение и неприязнь становящееся всё более очевидным стремление Наполеона к единовластию. В 1802 году, когда Наполеон объявил себя пожизненным консулом, Александр написал Цезарю Лагарпу: «Я совершенно переменил, так же как и Вы, мой дорогой, мнение о Первом консуле. Начиная с момента установления его пожизненного консульства, пелена спала: с этих пор дела идут всё хуже и хуже. Он начал с того, что сам лишил себя наибольшей славы, которая может выпасть на долю человеку. Единственно, что ему оставалось, доказать, что действовал он без всякой личной выгоды, только ради счастья и славы своей родины, и оставаться верным Конституции, которой он сам поклялся передать через десять лет свою власть. Вместо этого он предпочел по-обезьяньи скопировать у себя обычаи королевских дворов, нарушая тем самым Конституцию своей страны. Сейчас это один из самых великих тиранов, которых когда-либо производила история». А если ещё вспомнить и о сокровенной мечте Александра отказаться от самодержавной власти, дать своей стране конституцию, а ещё лучше (после благодеяний, которыми он намеревался осчастливить свой народ) – стать всенародно избранным президентом… Если вспомнить о регулярной переписке Александра I с президентом США Томасом Джефферсоном, начало которой положил отправленный президентом список трудов об американской конституции… В общем, нетрудно представить, какое осуждение вызвал у русского самодержавного монарха Наполеон. У него ведь всё, о чём мечтал Александр, было в руках, а он – пренебрёг, предпочёл сначала пожизненное единовластие, а потом (о, ужас!) и корону. К превращению республиканского генерала в императора французов подталкивало Наполеона не только собственное властолюбие. Незадолго до гибели император Павел Петрович послал в Париж Степана Алексеевича Колычева – дипломата Екатерининской школы, человека в Европе известного и уважаемого, с предписанием внушать Первому консулу, что лучшее средство водворить во Франции порядок и прочность правительства – это принять титул короля. Император Павел выражал готовность признать корону наследственной в роду Бонапартов, но заявлял, что вполне готов признать и республику. Степан Алексеевич задание выполнял с подобающим рвением. Но главное-то в другом: во время плебисцита французы подавляющим большинством голосов поддержали идею сделать генерала Бонапарта императором. Личный секретарь Наполеона Клод Франсуа де Меневаль вполне убедительно объяснил это общенародное решение: «Франция была слишком потрясена ужасными эксцессами правления Террора и вялым режимом Директории. Опасности, которым подвергался Наполеон, не были забыты, а опасения в отношении новых угроз усиливались. Были опасения, что в случае гибели Наполеона наступят времена жестокой реакции. Народ устал от бесконечных перемен и был полон решимости не испытывать новых злоключений. Всеми руководило общее желание получить, наконец, возможность спокойного существования под надёжной защитой прочного правительства». Так что осуждать Наполеона, якобы изменившего идеалам революции, вознёсшей его на вершину власти, вряд ли вправе человек из другой страны, даже и император. Хотя несогласные с решением Наполеона были и среди его близких. Они-то имели на это право – были рядом с ним с первых шагов. Против превращения Франции в империю была Жозефина (об этом подробно в главе, ей посвящённой). Осуждал Наполеона генерал (будущий маршал) Жан Батист Бернадот. Однако – ирония судьбы – когда ему предложат стать королём Швеции, у него не хватит принципиальности отказаться. Но он никогда, даже принимая ванну, не будет снимать нижней рубашки в присутствии посторонних. Только после его смерти, обмывая тело покойного короля, приближённые увидят татуировку: «Смерть королям!» Своего отрицательного отношения к решению Наполеона стать императором не скрывал маршал Жан Ланн, убеждённый республиканец, один из самых выдающихся военачальников блестящей наполеоновской плеяды. За отвагу и прямоту его называли Роландом французской армии. Он был другом Наполеона и его спасителем (во время Итальянской кампании дважды спас своего командира от верной смерти). Когда после коронации Наполеон спросил Ланна, как ему нравится вся эта пышная процедура, Ланн ответил: «Прекрасно! Жаль только, что на этой церемонии не хватает тех трёхсот тысяч французов, которые отдали свои жизни за то, чтобы подобная процедура была невозможной!..» Они ссорились. Но жить друг без друга не могли. В сражении с австрийцами при Эсслинге Ланн был ранен. Смертельно. Наполеон сидел возле умирающего, слушал его проклятия в свой адрес и гладил Ланна по голове. Перед самой смертью Ланн вдруг перестал ругать Наполеона, взглянул на него и сказал: «Живи! И спаси армию!» Когда Ланн умер, Наполеон заплакал. Во второй и, насколько известно, последний раз в жизни. Я пишу об этом только для того, чтобы подчеркнуть: оценивать поступки главы государства, когда они касаются внутренней жизни его страны, лучше всё-таки изнутри, а не извне. А у Александра Павловича манера судить других была, и не всегда его оценки оказывались адекватны. К примеру, во время встречи в Тильзите (об этой знаменательной встрече чуть дальше) Наполеон доказывал, что нужно править твёрдой рукой, что нужна абсолютная власть. Александр пылко защищал принцип равенства людей перед законом, принцип свободы личности. Будто и не был самодержцем страны, половина населения которой пребывала в рабстве. Тем не менее гениальности Наполеона не отрицал. Вот что он писал матери (которая Наполеона ненавидела и у которой слова «корсиканское чудовище» были самыми мягкими из всех, употребляемых ею по отношению к императору французов): «В настоящее время она (Франция) управляется необыкновенным человеком, таланты, гений которого не могут быть оспариваемы…» Даже в первые годы царствования, когда ещё и поводов для сравнения вроде бы не было, он сравнивает себя с Наполеоном. В этом уже проглядывает некая ревность, некое желание сравняться с великим человеком. Но самооценки честны и критичны: «Относительно таланта, может, у меня его недостаточно, но ведь таланты не приобретаются, они – дар природы. Справедливости ради должен признать, что ничего нет удивительного в моих неудачах, когда у меня нет хороших помощников…» Насчёт отсутствия хороших помощников справедливо лишь отчасти. А вот то, что многие чиновники ориентировали своего государя неправильно и этим мешали ему выстраивать разумную, а главное, национально ориентированную политику, – сущая правда. В первую очередь это касается дипломатов. Настроенные против Наполеона, сочувствующие роялистам, они посылали в Петербург явно не соответствующую истине информацию о положении дел во Франции: всё плохо, французы, как один, недовольны политикой Бонапарта. К тому же в российском высшем обществе было много французских эмигрантов, враждебно относившихся к Наполеону. Правда, если Александр осуждал своего французского коллегу за измену идеалам революции, то эмигранты-роялисты (очередной парадокс) ненавидели Наполеона как наследника революции. Но главным подстрекателем конфликта была Англия. Недаром большинство как современников, так и историков двух последовавших за смертью Павла Петровича веков, считают, что убийство «русского Гамлета» не обошлось без англичан. В самом деле, союз России и Франции был для Англии крайне опасен. Дружба Павла и Наполеона делала этих двоих полными хозяевами Европы. Такого англичане допустить не могли. Но смерть императора Павла желанного результата не принесла. Его наследник тоже (поначалу) готов был дружить с Францией. Выход оставался один: смерть Наполеона. В Париже были обнаружены и арестованы наёмные убийцы. Их допросы показали, что координатором заговора является герцог Энгиенский из рода Бурбонов. Он жил в Бадене – в девяти километрах от французской границы – и ждал сигнала об успехе покушения, чтобы въехать во Францию и занять трон предков. По приказу Наполеона отряд французской жандармерии ворвался на территорию Бадена, молниеносно арестовал герцога, захватил все его бумаги. Эти бумаги и признания самого арестованного полностью его изобличали. Герцога Энгиенского судил военный трибунал и приговорил к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение незамедлительно. Расстрел представителя королевского рода произвёл на европейских правителей впечатление шокирующее. Подчёркиваю: именно на правителей. Часто пишут, что этот расстрел потряс и восстановил против Наполеона всю Европу. Это не так. К расстрелам, притом к расстрелам людей куда более известных и популярных, народы Европы за последние годы привыкли. А вот европейские монархи… Для них это был сигнал: они – уязвимы, как любой их подданный. Острее других отреагировал Александр Павлович. Его нота Наполеону была выдержана в тонах резких и бескомпромиссных: нарушение суверенитета Баденского княжества, норм международного права, неоправданное убийство невинного человека! Наполеон ответил. Спокойно объяснил, что герцог Энгиенский был арестован за участие в покушении на его, Наполеона, жизнь; что это – внутреннее дело Франции; что, когда три года назад в России был безнаказанно убит Павел I, Франция с подобными протестами не выступала… И добавил, что если бы Александр узнал, что где-то неподалеку от русской границы скрываются убийцы его родного отца и, руководствуясь чувством справедливости, послал бы их арестовать, то он, Наполеон, не стал бы протестовать против священного права наказать убийц. Этого едва завуалированного обвинения в том, что он не наказал убийц отца, а значит, сам причастен к убийству, Александр не простит Наполеону никогда. Тем более что за этим последует ещё и публикация в газете «Парижский Монитор» статьи, в которой говорилось о роли Англии в убийстве Павла и о том, что убийцы ушли от возмездия. Александра прямо обвиняли в отцеубийстве… О какой дружбе с Наполеоном после этого можно говорить! Только война. Тем более что стремление «спасти» Европу от французского тирана всё больше вытесняет слишком трудно осуществимые планы реформировать – осчастливить Россию. Так что расстрел герцога Энгиенского, который справедливо принято считать причиной противостояния России и Франции, – причина, может быть, и главная, но далеко не единственная. И всё-таки рассказать о человеке, чья смерть стала пусть не причиной, пусть всего лишь поводом к кровопролитным войнам, к неоднократному переделу Европы, к вражде между народами, мне кажется, необходимо. Был он последним из младшей ветви Бурбонов, внуком знаменитого принца Конде, непримиримого врага революции, республики, Наполеона. Корпус Конде стал своего рода «белой гвардией» Франции (белый – традиционный цвет Бурбонов). Две трети корпуса составляли офицеры, потомки древнейших фамилий (в отличие от белой армии знаменитой Вандеи, состоявшей из крестьян-роялистов). Герцог Энгиенский получил важную должность в этой армии, и три года корпус, которым он командовал, воевал в составе австрийских войск против республиканцев. Осенью 1797 года после тяжких поражений Вена решила избавиться от этого опасного во всех отношениях подразделения. Но только что вступивший на трон Павел I пригласил армию принца Конде в Россию. Для принца российская казна выкупила огромный дом графа Чернышёва, на нём появилась надпись «Отель Конде». Возможно, читателей заинтересует, что это за огромный дом Чернышёва. Так вот: дома этого давно не существует, а был он одним из самых роскошных дворцов российской столицы. Построил его для генерал-поручика графа Ивана Григорьевича Чернышёва, сподвижника Екатерины Великой, один из лучших архитекторов своего времени – Жан Батист Валлен-Деламот. (Заметьте, как часто встречаем мы французские имена в нашей истории и наши – во французской…) Стоял дворец на том месте, где уже более полутора веков стоит Мариинский дворец. Итак, Луи Жозеф де Бурбон, принц Конде, поселился в Петербурге, а его сын и внук – последние Конде – обосновались в уездном городке Луцке. Там они прожили полтора года – до того момента, пока не слишком постоянный в своих привязанностях русский император не разочаровался в изгнанниках и не увлёкся их заклятым врагом Наполеоном. Корпусу Конде было предложено покинуть Россию. А в 1802 году армия Конде, которую финансировала Англия, была распущена. Для герцога Энгиенского началась жизнь частного человека. Судя по дошедшим до нас сведениям, жизнь внешне спокойная и вполне благополучная. Вот тут-то он и был арестован французами. Граф Эммануэль Огюст де Лас-Каз, сопровождавший Наполеона в его последнее изгнание, в «Мемориале Святой Елены» рассказал: «Он [18] писал к Наполеону, который был расположен отменить смертный приговор, но *** переслал ему письмо герцога лишь после исполнения приговора, такова доподлинная правда» [19] . Разговор о судьбе герцога зашёл (в который раз!) незадолго до смерти Наполеона. Раздражённый, он потребовал принести завещание, дрожащими пальцами вскрыл пакет и, ничего не говоря, приписал несколько строк: «Я велел арестовать и судить герцога Энгиенского потому, что этого требовали безопасность, благополучие и честь французского народа; в то время граф д’Артуа, по собственному его признанию, содержал в Париже шестьдесят наемных убийц. В подобных обстоятельствах я и теперь поступил бы точно так же». Трудно сказать, была ли эта приписка попыткой оправдаться или всего лишь результатом накопившегося раздражения, но он наверняка много раз сожалел о случившемся. Недоброжелатели возлагают вину за расстрел на одного Наполеона. Забывая общеизвестный в своё время факт: о местонахождении герцога сообщил Наполеону Талейран, он же толкнул на похищение и убийство, доказывая, что оно станет единственным способом предотвращения смуты и гражданской войны, неизбежных в случае убийства Первого консула. Кроме того, Наполеона обвиняют в том, что это он заставил судей единодушно проголосовать за расстрел. Но из их мемуаров, написанных после падения Наполеона (так что бояться было уже некого), следует, что, отправляясь на суд, они даже не знали, кого именно им придётся судить. Уже два столетия историки недоумевают: почему Наполеон, понимавший, какой гнев вызовет расстрел герцога Энгиенского, не помиловал его? Ведь у него был шанс не только продемонстрировать свою решительность, отправив преступника под суд, но и проявить милосердие, воспользовавшись своим правом на помилование. Именно так он и собирался поступить. Об этом свидетельствует барон де Меневаль, на чьих глазах происходили события, оказавшиеся роковыми. Наполеон послал письменное указание привезти ему просьбу герцога о помиловании, но письмо попало к адресату с опозданием, уже после того, как приговор был приведен в исполнение. О том, как это известие воспринял Наполеон, рассказал его камердинер Констан: «На лице его лежала печать меланхолии и страдания. Пока я одевал его, он не произнес ни слова, чего никогда не случалось. Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату вошла жена Первого консула в своём утреннем неглиже. Она была страшно возбуждена, на щеках виднелись следы слёз… Она ворвалась в комнату с криком: “Герцог Энгиенский мёртв! О, мой друг! Что же ты наделал!” Затем, рыдая, она упала в объятия Первого консула, который мертвенно побледнел и чрезвычайно возбуждённым тоном сказал: “Эти негодяи слишком поспешили!”» Не верить Констану нет никаких оснований. Значит, расстрел оказался для Наполеона неожиданностью. Значит, он хотел только наказать, но не убивать… А расплачиваться ему пришлось за преднамеренное жестокое убийство. Как это похоже на судьбу Александра… Тот тоже не хотел убивать, но обвинение в убийстве отца тяготело над ним до конца дней. И Наполеон расплачивался до конца дней. Многие из тех, кто сочувствовал Французской революции, кто видел в нём, Первом консуле, а потом и императоре, освободителя угнетенных народов, после казни, которой он на самом-то деле не хотел, стали считать его тираном, пренебрегающим общечеловеческими, дипломатическими и политическими нормами. Именно казнь герцога Энгиенского подтолкнула Россию, Англию и Австрию к объединению, которое и привело в конце концов к краху империи Наполеона. Аустерлиц В начале царствования Александр заявлял, что внешняя политика Российской империи будет основываться на невмешательстве в западноевропейские дела, но это была скорее декларация о намерениях, рассчитанная на то, чтобы успокоить соседей. Одновременно, сразу по вступлении на престол, Александр I заявил в инструкциях российским послам: «Большая часть германских владетелей просит моей помощи; независимость и безопасность Германии так важны для будущего мира, что я не могу пренебречь случаем для сохранения за Россией первенствующего влияния в делах Империи». Новый поверенный в делах Франции граф Аркадий Иванович Морков получает от царя такое же задание: «…сохранить преобладающее влияние России в делах Империи». Речь идёт о Священной Римской империи, созданной ещё в 962 году германским королём Отоном I. В неё входило как большинство германских княжеств и королевств, так и некоторые их соседи. С середины XVII века власть императора стала номинальной. Формально же Империя просуществовала до 1806 года, когда последний император – Франц II вынужден будет под давлением Наполеона отречься от престола и стать «всего лишь» главой империи Австрийской. Согласно секретной статье российско-французского мирного договора от 8 октября 1801 года, Россия считалась гарантом Священной Римской империи. Так вот, именно эта статья и стала своего рода миной замедленного действия, взорвавшей договор, который обещал народам двух договорившихся стран спокойную, мирную жизнь. Маркграфство Баденское входило в состав Империи, а значит, и в зону действия полномочий гаранта её неприкосновенности – российского императора. Вдруг в этой зоне происходит событие экстраординарное: французский военный отряд вторгается на территорию Бадена, арестовывает бежавшего из Франции герцога Луи-Антуана Энгиенского и увозит его во Францию. Это событие (одни называют его преступлением, другие – вполне адекватным наказанием) дало повод Александру потребовать, чтобы французы немедленно покинули северную Германию и Неаполь (территории, входящие в подопечную Александру Империю). Наполеон, разумеется, отказался. В августе 1804 года дипломатические отношения между двумя государствами были прерваны. Александр с редкой для него активностью начинает организовывать новую антинаполеоновскую коалицию. С этого времени он всё дальше отходит от дел внутренних, российских, всё больше погружается в хитросплетения политики внешней. Здесь ведь совсем другой масштаб – в его руках оказываются судьбы Европы! Он мечтает: новая коалиция не просто уничтожит могущество Наполеона, она заложит в Европе основы нового порядка. Европа станет единой и мирной. Именно об этом мечтает и Наполеон. Но пути к единству Европы они выбирают разные… В марте 1805 года подписан англо-русский союзный договор. Первый шаг сделан. А через два месяца Наполеон объявляет о присоединении к Франции Генуи и делает Лукку владением своей сестры Элизы. Это уже напрямую касается Австрии, которая считает Италию своей если не собственностью, то зоной влияния. И Австрия присоединяется к англ о-русскому союзу. Прусский король пока колеблется. Александр отправляется в Берлин, чтобы лично уговорить Фридриха-Вильгельма примкнуть к коалиции. Его встречают восторженно, как главу союза, способного остановить Наполеона. Спокойная уверенность русского государя в своих силах внушает надежду: антифранцузские настроения в Пруссии очень сильны. Личным обаянием Александр достиг того, чего не могли добиться опытные дипломаты: Фридрих-Вильгельм, человек крайне осмотрительный, чья осторожность граничила с трусостью, решился, наконец, ужесточить свою политику по отношению к Наполеону. Против императора французов ополчилась вся Европа. Причём выглядит это так, будто поднял её Александр. Только опытным политикам понятно: осторожно, исподволь (как всегда) подталкивала его Англия. В последний день своего визита в Потсдам Александр предложил спуститься в склеп, где покоятся останки Фридриха Великого. Король и королева Луиза охотно согласились. О Луизе Прусской, одной из выдающихся женщин своего времени, я уже писала в главе, посвящённой сёстрам Александра Павловича. Добавлю только, что она была очарована русским монархом настолько, что он опасался её ночного визита в свою спальню. Не случилось… Итак, они втроём спустились в склеп. Свиты с ними не было. Александр коснулся губами гробовой крышки кумира своего отца и деда. Император и король поклялись над гробницей в вечной дружбе. Под впечатлением этой романтической сцены Александр и отправился к театру военных действий, в Австрию. Он был полон надежд: скоро, совсем скоро его назовут спасителем Европы. А в это время Наполеон готовился высадиться в Британии. Он построил грандиозный военный лагерь в Булони, возле Ла-Манша. Там уже была готова огромная армия (сто восемьдесят тысяч человек) для оккупации Британских островов. Оставалось незаметно проскочить через не слишком широкий пролив, а уж там, на суше… Наполеон ждал погоды: «Мне нужно только три туманных дня – и я стану господином Лондона и Английского банка». А туманы должны были вот-вот начаться. Счет шёл на дни… Кое-кто из лондонцев уже отправился в эвакуацию. Казалось, столица Британской империи обречена… Но в Булонский лагерь неожиданно прискакали курьеры. Они сообщили императору, что русские войска вышли на соединение с австрийцами и намереваются вместе двинуться в сторону Франции. Наполеон ни минуты не медлил с решением: поднял весь Булонский лагерь и спешным маршем отправился навстречу своим чересчур осмелевшим противникам. Английские обыватели благословляли русского царя: он спас Британию если не от уничтожения, то, по меньшей мере, – от страшного кровопролития. Но Наполеон-то понимал (а руководители Англии – знали): англичане снова сами спасли себя, подкупом, интригами, лестью заставив союзников послать своих солдат умирать за британские интересы. Его всегда поражало не столько коварство английских политиков, сколько наивная доверчивость европейских монархов. Союзники, разумеется, не рассчитывали, что Наполеону удастся сразу снять с места такое огромное войско, какое он скопил в Булонском лагере, да ещё так быстро пройти пол-Европы. Дело не в том, что они были так уж легкомысленны. Просто о возможностях Наполеона они всё ещё продолжали судить по собственным меркам. Да, никому из них такой марш-бросок был не по силам. Но они забывали: он им не чета, никому из них. После нескольких побед и бескровного захвата древней крепости Ульм Бонапарт въехал в Вену и поселился в императорском дворце: император Франц (будущий тесть) сбежал. В общем, значительная часть австрийских войск была разбита до встречи с союзниками. Русские ещё не подошли к месту встречи, а с присоединением к коалиции пруссаков ясности пока не было – император Александр как раз вёл переговоры с Фридрихом-Вильгельмом. Тот продолжал колебаться. Но как раз в это время французские войска, которыми командовал Бернадот, чтобы скорее прийти на помощь своему императору, прошли через прусский городок Аншпах. Бернадот, скорее всего, не решился бы без разрешения провести войска по чужой территории, но Наполеон приказал… И прусский суверенитет был нарушен. Этим, в общем-то, вполне безобидным фактом и воспользовался Фридрих-Вильгельм. Его возмутила беспардонность французов, да к тому же увещевания Александра были ещё свежи в памяти. И он отправляет к Наполеону посла с резким ультиматумом. Пока посол в дороге, а значит, Пруссия ещё не вступила в войну, французскому императору, уже покончившему с главными силами австрийцев, нужно успеть разгромить русских. Но тактика русской армии, которой командовал ученик великого Суворова Михаил Илларионович Кутузов, оказалась вовсе не суворовской, а совершенно неожиданной: вместо того, чтобы ввязаться в бой, русские бежали от французов. В прямом смысле – бежали. Мобильной, привычной к стремительным перемещениям армии Наполеона было за ними не угнаться. Дело вовсе не в том, что Кутузов боялся (хотя это было первая встреча русских с войсками, которыми руководил лично Наполеон, и волнение перед такой встречей вполне естественно). Просто у русского полководца было всего пятьдесят тысяч солдат, измученных форсированным маршем через несколько стран, у Наполеона – без малого двести тысяч, правда, тоже усталых после марш-броска от Булони. Кутузов понимал: при лобовом столкновении у него нет шансов не только на победу, но и на спасение своей армии. И он решил отступать до того момента, пока к нему на помощь не придут из Италии остатки австрийской армии, да ещё не терял надежды на присоединение к войне пруссаков. Закончился этот кутузовский марш-маневр (он вошёл в учебники истории как образец стратегического успеха) в старинном городке Ольмюц (сейчас это чешский город Оломоуц), где обосновались русский и австрийский императоры и куда как раз подошло из России крупное подкрепление, да и австрийцы собрали здесь остатки своей недобитой армии. Так что войск у Кутузова стало больше, чем у Наполеона. Но он понимал: избежать непомерных жертв можно только одним способом: избежав сражения. Он буквально умолял Александра: «Дайте мне отвести войска к границам России, и там, в полях Галиции, я погребу кости французов». Но Александр и не думал прислушиваться к старику-командующему. Ещё бы! Он уже успел почувствовать себя полководцем. Ведь 16 ноября молодой русский император впервые участвовал в сражении. У моравского городка Вишау (по-чешски – Вышков) произошел бой между авангардом князя Багратиона и конным отрядом маршала Мюрата. Александр скакал вместе с наступавшими колоннами, прислушиваясь к свисту пуль. Потом он задержал коня и, когда пальба стихла, мрачно и безмолвно ездил по полю, рассматривая мёртвых в лорнет и тяжело вздыхая. В этот день он ничего не ел. Но победили-то русские! Уже потом стало известно: это Наполеон приказал Мюрату отойти: зачем тратить силы, терять людей в таких бессмысленных стычках. Наполеон жаждал встречи с русскими в настоящем бою. Опасаясь, что они под каким-нибудь предлогом попытаются избежать сражения, он прикинулся перепуганным. Понимал: это самый надёжный способ заставить противника вступить в бой. И император французов послал к российскому императору Рене Савари, герцога Равиго, которому часто доверял деликатные поручения. Тот передал Александру предложение своего сюзерена о свидании. У Александра создалось впечатление, что Наполеон боится предстоящего сражения и хочет просить о мире. Вот тут-то Александр Павлович, уверенный в собственной прозорливости, и совершил роковую ошибку: надменно от личной встречи отказался, а вместо себя отправил князя Петра Петровича Долгорукова, своего генерал-адъютанта, тоже, как и Савари, не раз выполнявшего деликатные дипломатические поручения своего императора. Наполеон встретил посланца чрезвычайно любезно, но князь Пётр Петрович, принадлежавший к сторонникам войны и уверенный в непобедимости русских войск, держался заносчиво, отклонял все предложения Наполеона, а свои предъявлял в резкой, ультимативной форме. От лица царя он требовал уступить всю Италию и некоторые другие завоеванные территории. Наполеон делал вид, что огорчён, что ему очень жалко отдавать Италию… Потом со смехом рассказывал, что Долгоруков вел себя с ним, «как с боярином, которого хотят сослать в Сибирь». Вернувшись к Александру, князь, не жалея красок, описал, как ему удалось напугать «корсиканского выскочку». После этого обоих императоров, русского и австрийского, было уже не остановить – они требовали действовать без промедления. Кутузову оставалось только подчиниться. О том, в каком сложном, зависимом положении находился Михаил Илларионович Кутузов, свидетельствовал его адъютант Александр Иванович Михайловский-Данилевский, неотступно находившийся при командующем и видевший многое, стороннему взгляду недоступное. Был он человеком достойным, незаурядным военным историком и писателем, академиком Петербургской Академии наук, генерал-майором. После смерти фельдмаршала был назначен флигель-адъютантом к императору, что вовсе не вызвало у него предполагаемого в ответ на такое благодеяние восторга: «Сия неожиданная милость не столько меня обрадовала, сколько удивила: я готовился служить России, теперь должен служить лично императору; я приобретал познания человека и гражданина, а теперь должен быть царедворцем». Так вот, Михайловский-Данилевский утверждал, что Кутузов, «нося звание главнокомандующего, но видя себя без власти предводителя… покорился обстоятельствам, объявлял по армии даваемые ему приказания и оставался простым зрителем событий». Так что Аустерлицкое сражение по праву называют «битвой трёх императоров». И что победит тот единственный, кто имеет право называться полководцем, предсказать было совсем нетрудно. В ночь накануне Аустерлица, когда Наполеон объезжал войска, солдаты вспомнили, что этот день – первая годовщина его коронования, зажгли привязанные к штыкам пучки соломы и сучья бивуачных костров, приветствуя его восемьюдесятью тысячами факелов. Он уже знал тем вещим предзнанием, которым был наделён: завтрашнее «солнце Аустерлица» взойдет, лучезарное. Так и сказано в его бюллетене: «Le soleil se leva radieux». Битва под Аустерлицем (сейчас это город Славков в Словакии) началась на рассвете 20 ноября 1805 года. Александр тоже объезжал войска вместе с Кутузовым. Он спросил: «Ну, что, как вы полагаете, дело пойдет хорошо?» – «Кто может сомневаться в победе под предводительством Вашего Величества!» – ответил Кутузов. Император почувствовал иронию: «Нет, вы командуете здесь, а я только зритель». В этом весь Александр: сам навязал Кутузову это сражение, а теперь – на всякий случай – снимал с себя ответственность… А Кутузов не скрывал, что не верит в успех. И оказался прав. Бой под Аустерлицем продолжался недолго. Часа через полтора после первых встреч с неприятелем союзные войска поколебались. Покинутые русскими (по личному приказу Александра, возомнившего себя полководцем) Праценские высоты оказались в руках французов, и это было началом конца. Правда, император в какой-то момент пытался остановить своих бегущих солдат, кричал им: «Стойте! Я с вами! Ваш царь с вами!» На него никто не обращал внимания. И он присоединился к бегущим… Разгром был сокрушительным. О том, что Александр Павлович пережил в тот день, подробно рассказано в главе «Александр. Смерть императора». Пройдут годы, и Александр признается: «Я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее». То есть виноват всё-таки в первую очередь Кутузов: не проявил достаточной настойчивости, не сумел убедить… А для фельдмаршала поражение под Аустерлицем было незаживающей раной. Уже после изгнания Наполеона из России он скажет молодым офицерам: «Вы молоды, переживёте меня и будете слышать рассказы о наших войнах. После всего, что совершается теперь, перед нашими глазами, одной выигранной мною победой или одной понесённой мною неудачей больше или меньше всё равно для моей славы, но вспомните: я не виноват в Аустерлицком сражении». Полагаю, это понимал и Александр (оттого и не мог побороть неприязни к Кутузову). Он многое тогда понял. Во-первых, оценил Наполеона. Именно после Аустерлица для него – крайне самолюбивого, претендующего на роль благодетеля России и Европы – «корсиканский выскочка» стал смертельным врагом, к уничтожению которого, особенно к уничтожению моральному, он будет целенаправленно и упорно идти до конца. Понял он, и чего стоят его союзники: на следующий день после сражения император Франц заявил, что продолжать борьбу совершенно немыслимо, и немедленно заключил мир с Францией. Англия и Швеция отозвали свои войска. Его покинули все. Это усугубило горечь поражения… А Наполеон триумфатором вернулся в Вену. Третья антифранцузская коалиция прекратила своё существование. Итог же Аустерлицкого сражения был для России трагичен. Из-за самоуверенности Александра I и Франца I союзники потеряли убитыми и ранеными двадцать семь тысяч человек, двадцать из них – русские. Потери французов – двенадцать тысяч. Оба императора и генерал от инфантерии Михаил Илларионович Кутузов спаслись. Что касается императоров, нет ничего удивительного: они покинули поле боя задолго до роковой развязки. Но Кутузов-то оставался со своими солдатами до конца. Если бы император французов захотел, он вполне мог захватить русского командующего в плен. Однако Наполеон этого не сделал, приказав прекратить погоню за русским полководцем и остатками его армии. Кутузов вывел свои войска из окружения, навёл порядок и готов был снова идти в бой. Но двое из трёх императоров уже просили мира. Третий – не возражал. Почему Наполеон дал Кутузову (окружённому!) уйти? Загадка. Но существует версия, что оба полководца были масонами, а значит, не должны были причинять друг другу серьёзного вреда. К тому же оба обещали никогда не проливать крови больше, чем того потребует военная необходимость. История эта имела достойное продолжение. После того как Великая армия покинула Москву, у Наполеона было больше возможностей попасть в плен, чем его избежать. А он оставался на свободе. Это можно объяснить удачей, которая сопутствовала ему везде и всегда. Но многим казалось, что Кутузов сознательно отказывается ловить Бонапарта. Особенно неистовствовал агент английского правительства при ставке Кутузова Роберт Вильсон. Он обвинял фельдмаршала едва ли не в предательстве интересов Европы. Кутузов будто и не слышал. Похоже, он не забыл, как выпустил его из окружения тот, кого называют теперь антихристом. Похоже, для старого полководца Наполеон оставался одним из своих – «вольным каменщиком». Но это всего лишь версия… Что же касается последствий аустерлицкого разгрома для российского императора, о них писал генерал-майор Лев Николаевич Энгельгардт, человек наблюдательный, много в жизни повидавший, бывший адъютантом Потёмкина, воевавший под командованием Румянцева и Суворова: «Аустерлицкая баталия сделала великое влияние над характером Александра, и её можно назвать эпохою в его правлении. До этого он был кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду». Сомневаться в справедливости этого наблюдения, как и в правдивости автора, нет никаких оснований. И понять происшедшее можно. Кроме одного: почему Александр не терпел, чтобы ему говорили правду? Казалось бы, урок, который следовало извлечь из поражения, должен заставить не просто желать – требовать правды. Казалось бы, достаточно очевидно: если бы императору правдиво, убедительно и внятно рассказали, на кого он замахивается, настаивая на сражении, он отказался бы от своего решения. Это – если придерживаться нормальной логики. Но Александр-то знал: правду ему сказать пытались (тот же Кутузов, отговаривавший от сражения), только он, император, слушать не желал. Он был уверен в непогрешимости собственных решений. Вот теперь и не хотел слушать правды – не хотел даже косвенных напоминаний о своей несостоятельности. Это – особенность характера. Пройдут годы, и он будет всячески избегать любых разговоров о войне 1812 года. Казалось бы, уж в этом-то случае должно быть наоборот: ведь он – победитель, почему бы не вспомнить о победах? Но он-то знал про себя всю неприглядную правду… И с Кутузовым встречался только по необходимости. А когда фельдмаршал умер, у некоторых создалось впечатление, что император вздохнул с облегчением. Как проницательно заметил Стефан Цвейг, «короли не любят тех, кто был свидетелем их бесчестья, и деспотические натуры не терпят советников, которые хоть раз оказались умнее их». «Наибольшая из всех безнравственностей – это браться за дело, которое не умеешь делать». Не знаю, слышал ли Александр эти слова Наполеона. А если слышал, хватило ли у него мужества признать, что относятся они и к нему тоже? А если хватило, что он при этом испытал? Обиду? Унижение? Ненависть? Мне кажется, ненависть – чувство беспощадное, не знающее снисхождения. К чести же Александра Павловича, к поверженному гиганту он не раз проявлял снисхождение и даже сострадание, чего не скажешь о других руководителях коалиции, которые, годами безропотно, даже подобострастно снося от Наполеона самые жестокие оскорбления и притеснения, ни в чём, даже отдалённо похожем на сочувствие или хотя бы понимание, замечены не были. Думаю, при Аустерлице Александр получил жестокий жизненный урок. И он его усвоил. Во всяком случае, в самых общих чертах… Вандомская колонна После Аустерлица мир уверовал окончательно: Наполеон непобедим. А он… похоже, он в этом и не сомневался. Вот и решил увековечить свою победу (не столько даже эту, конкретную, в битве под Аустерлицем, сколько всеобщее признание: он – победитель). Лучшим символом этого признания станет колонна, подобная колонне Траяна. Император сам решил, какой ей должно быть: не из мрамора, не из гранита, даже не из золота – из орудий, захваченных у побеждённого противника (на неё пойдёт металл тысячи двухсот пятидесяти переплавленных русских и австрийских пушек). Где установить памятник собственной славы, он тоже решал сам. Выбрал Вандомскую площадь. Этот выбор – свидетельство не только безупречного вкуса (площадь неотразимо прекрасна), но и знания истории (Людовик XIV, повелению которого Париж обязан рождением этого несравненного шедевра, собирался назвать её площадью Завоеваний) и, конечно же, политических амбиций (колонну следовало установить на том самом пьедестале, где ещё недавно стояла конная статуя самого Короля-Солнца). Статую эту сбросили и отправили в переплавку в день свержения монархии, 10 августа 1792 года. Судя по тому, что произошло дальше, пользоваться оставшимся постаментом не следовало: похоже, он не желал безропотно нести на себе памятники владыкам. Сохранилось письмо Константина Николаевича Батюшкова из Парижа, датированное 27 марта 1814 года. Прекрасный поэт, а в годы войны – бесстрашный офицер русской армии, он прошёл с боями через всю Европу и оказался в Париже, сдавшемся на милость победителей. О первых впечатлениях от французской столицы он написал другу и коллеге-поэту Николаю Ивановичу Гнедичу, служившему в это время в Петербурге, в Публичной библиотеке: «Мы поворотили влево к place Vandome, где толпа час от часу становилась сильнее. На этой площади поставлен монумент большой армии. Славная троянская колонна! Я её увидел в первый раз и в такую минуту! Народ, окружив её со всех сторон, кричал беспрестанно: “a bas le tyran!” [20] . Один смельчак влез наверх и надел верёвку на ноги Наполеона, которого бронзовая статуя венчает столб. “Надень на шею тирану”, – кричал народ. “Зачем вы это делаете?“ “Высоко залез!” – отвечали мне. “Хорошо! Прекрасно! Теперь тяните вниз; мы его вдребезги разобьём, а барельефы останутся. Мы кровью их купили, кровью гренадер наших. Пусть ими любуются потомки наши!” Но в первый день не могли сломать медного Наполеона: мы поставили часового у колонны. На доске внизу я прочитал: Napolio, Imp. Aug. Monumentum и проч. Суета сует! Суета, мой друг! Из рук его выпали и меч, и победа! И та самая чернь, и ветреная и неблагодарная, часто неблагодарная, накинула верёвку на голову Napolio, Imp. Aug., и тот самый неистовый, который кричал несколько лет тому назад: “Задавите короля кишками попов!”, тот самый неистовый кричит теперь: “Русские, спасители наши, дайте нам Бурбонов! Низложите тирана! Что нам в победах? Торговлю, торговлю!” О, чудесный народ парижский, достойный сожаления и смеха… великая нация! Великий человек! Великий век! Всё пустые слова, мой друг». Ирония горька и вполне уместна. Только разве одни французы с лёгкостью необыкновенной сотворяют и свергают кумиров… Но вернусь к колонне. Батюшков засвидетельствовал: «мы поставили часового у колонны». Мало того, на площади вывесили предупреждение населению: «Памятник, воздвигнутый на этой площади, находится под великодушной охраной Его Императорского Величества Царя Александра I». Но, несмотря на бурный восторг, с которым парижане встречали русского императора, это предупреждение не подействовало: статую Наполеона сбросили с сорокачетырёхметровой высоты. И расплавили. С такой злобной одержимостью, будто расправлялись с самим вчерашним кумиром. Бурбоны, возвращённые к власти волей победителей (но, что скрывать, радостно встреченные народом, совсем недавно с упоением наблюдавшим, как отрубленные головы членов этой династии падали в корзину палача), водрузили на колонну сначала королевское знамя, потом позолоченную лилию, символ царствующего дома. Однако и ей недолго было красоваться над Вандомской площадью: 20 марта 1815 года Наполеон вернулся в Париж. Бурбоновскую лилию сбросили на мостовую. Но Сто дней императора французов закончились так быстро… Когда к власти пришёл Луи-Филипп, колонна вновь вознесла к небу того, для кого она и предназначалась. Но это был уже не неприступный римский император, это был такой привычный, такой близкий вождь Великой армии со скрещёнными на груди руками, в знакомой шинели, в треуголке (скульптуру сразу назовут «маленьким капралом», как звали когда-то самого Наполеона). Новый король, Наполеон III, племянник великого императора (сын его падчерицы Гортензии де Богарне и брата, Людовика Бонапарта), сочтёт этот памятник несовместимым с императорским достоинством и прикажет сделать новую статую, изображающую Наполеона в одеянии римского цезаря. Именно такой император французов взирал на Париж с высоты Вандомской колонны до 1871 года. Парижская коммуна тоже безжалостно расправлялась не только с людьми, но и с памятниками. Руководители коммуны извещали французский народ, что ему не пристало почитать Наполеона, который из-за чудовищного честолюбия задушил революцию, установил милитаристский, деспотический политический режим, разорил и поработил французскую нацию. Изданный по этому случаю декрет пышно наименовали «приговором, вынесенным Наполеону I историей и продиктованным Парижской Коммуной». Они были не первыми и не последними, кто осмелился говорить от лица истории… Через несколько лет скульптуру «маленького капрала» извлекли со дна Сены, а в 1911 году установили в Доме Инвалидов. Там, неподалёку от гробницы Наполеона, она стоит и сегодня. Прошло без малого два столетия после смерти императора, но и сейчас в «маленьком капрале» видят его воплощение. Одни, как когда-то при жизни, смотрят на него с ненавистью, другие – с обожанием. Это противостояние затихает лишь временами, чтобы вспыхнуть с новой яростью. До сих пор отношение к Наполеону становится причиной разрыва дружеских, а то и кровных связей – до сих пор он владеет умами и сердцами. Такое дано немногим… А Вандомскую колонну вернули на её законное место. И уже невозможно представить без неё одну из самых прекрасных площадей Парижа. Кажется, она не прославляет наполеоновы победы, нет. Кажется, она просто даёт ему возможность смотреть с высоты на свой город и оберегать его. Впрочем, те, кто ненавидит покойного императора, с этим наверняка не согласятся… Тильзит В тот самый день, когда Наполеон триумфатором вернулся в Вену, прибыл туда и прусский дипломат, который вез ему ультиматум с угрозами прусского короля присоединиться к антифранцузской коалиции! Он оказался человеком находчивым: спрятав ультиматум, сердечно поздравил Наполеона от лица своего повелителя с выдающейся победой. Но Фридрих-Вильгельм находчивости своего посланца не оценил: он был полон решимости разбить Наполеона. Нет союзников? Что ж, это даже лучше: он один, прусский король, наследник Фридриха Великого, покончит с этим безродным выскочкой! Война продолжалась шесть дней. На седьмой прусская армия перестала существовать. Не стало бы и такого государства, как Пруссия, если бы не верный клятве российский император Александр… Выступая в очередной раз на защиту союзников, русское правительство постаралось поднять воинственный дух войска и народа: Святейший Синод объявил Наполеона антихристом, а борьбу с ним – религиозным подвигом. Александр собрал стотысячное войско и снова двинулся на Запад – выручать прусских друзей, как обещал. Верность слову – качество, бесспорно, благородное, но это – если забыть, что русским солдатам снова предстояло проливать кровь за чужие интересы. Ну и немного – за амбиции собственного самодержца, возжелавшего во что бы то ни стало победить признанного непобедимым Наполеона. Командование войсками Александр доверил графу Леонтию Леонтьевичу (Левину Августу) Беннигсену. Выбор вполне логичен. Беннигсен начинал под командованием самого Румянцева, особенно отличился при взятии Очакова, потом в борьбе против польских конфедератов, при Павле I попал в опалу, all марта 1801 года был в числе тех, кто ночью вошёл в спальню государя… Через три дня после восшествия на престол нового самодержца генерал Беннигсен был вновь принят на службу. Мудрено ли, что Наполеон подозревал своего русского коллегу в потворстве убийцам. В отличие от Кутузова, Беннигсен решительно пошёл навстречу французам. Они встретились у прусского городка Прейсиш-Эйлау 8 февраля 1807 года. Выдающийся французский военный историк Анри Лашук в книге «Наполеон. Походы и битвы. 1796–1815» приводит свидетельства очевидцев о состоянии противоборствующих армий перед решающей схваткой: «Армия не может перенести больше страданий, чем те, какие испытали мы в последние дни. Без преувеличения могу сказать, что каждая пройденная в последнее время миля стоила армии тысячи человек… Неслыханно и непростительно, как идут дела. Наши генералы, по-видимому, стараются друг перед другом методически вести нашу армию к уничтожению. Беспорядок и неустройство превосходят всякое человеческое понятие. Бедный солдат ползёт, как привидение, и, опираясь на своего соседа, спит на ходу… В нашем полку, перешедшем границу в полном составе и не видевшем ещё французов, состав рот уменьшился до двадцати-тридцати человек…» Это о русской армии. Напомню, её привели в чужую страну умирать за прусские интересы. А это – о противниках: «Никогда французская армия не была в столь печальном положении. Солдаты каждый день на марше, каждый день на биваке. Они совершают переходы по колено в грязи, без унции хлеба, без глотка воды, не имея возможности высушить одежду, они падают от истощения и усталости… Огонь и дым биваков сделал их лица жёлтыми, исхудалыми, неузнаваемыми, у них красные глаза, их мундиры грязные и прокопчённые». Зато командовали войсками с обеих сторон люди выдающиеся. Большинству придётся через пять лет встретиться на русской земле. Даву, Удино, Сульт, Ней, Мюрат, Ожеро, Бертье, Бернадот – почти вся великая плеяда наполеоновских маршалов. Противостояли им Барклай-де-Толли, Ермолов, Лесток, Тучков, Остерман-Толстой, Багратион. Недаром после Великой Отечественной войны, когда территория Восточной Пруссии отошла победителям, Прейсиш-Эйлау получил новое имя: Багратионовск. Сражение при Эйлау было самым кровопролитным из всех битв русско-прусско-французской войны. Преследуя отступающие войска маршала Ожеро, русская кавалерия почти прорвалась к ставке Наполеона. Ещё мгновение – и он мог быть убит или захвачен в плен. А император французов, спокойно наблюдавший за схваткой, с восхищением произнес: «Какая отвага!» Анри Лашук в своей знаменитой книге писал: «Никогда прежде такое множество трупов не усевало такое малое пространство. Всё было залито кровью. Выпавший и продолжавший падать снег скрывал тела от удручённого взгляда людей». Говорят, маршал Ней, глядя на десятки тысяч убитых и раненых, воскликнул: «Что за бойня, и без всякой пользы!» Пользы, действительно, не было никакой. Зато потери… Французская армия потеряла двадцать две тысячи человек из шестидесяти пяти, русская – двадцать три тысячи из семидесяти двух. Формальная победа осталась за Наполеоном: русские покинули поле боя. Но разве это была победа! К таким исходам боёв он не привык. Ему нужно было подтвердить своё звание непобедимого, а значит – разбить Беннигсена. Правда, прекрасно понимал: продолжать войну и его, и Александра заставляют только амбиции – Франции и России делить нечего, у них совершенно непересекающиеся интересы. Самую мудрую позицию в этом противоборстве амбиций занял великий князь Константин Павлович. Он предупреждал брата, что воевать с Наполеоном – дело бесперспективное, нужно заключать мир: «Государь! Если вы не хотите мира, тогда дайте каждому русскому солдату заряженный пистолет и прикажите им всем застрелиться. Вы получите тот же результат, какой даст вам новая (и последняя!) битва, которая откроет неминуемо ворота в вашу империю французским войскам». Великий князь оказался пророком (он разбирался в военном деле куда лучше старшего брата, его способностям недаром отдавал должное сам Суворов): в битве при Фридланде русская армия потерпела сокрушительное поражение. Почти треть гвардейских полков была истреблена. Солдаты и офицеры сражались геройски, но были деморализованы, утомлены – у них не было больше сил воевать. А Наполеон гордился своей победой, тем более что одержал её в годовщину одного из самых славных своих сражений – битвы при Маренго. В этот день он, по выражению выдающегося французского историка Альбера Вандаля, «своей победой завоевал русский союз». Ждать пришлось недолго: 22 июня, через неделю после фридландской бойни, Александр I предложил Наполеону заключить перемирие и попросил о личной встрече. Наполеон, не меньше желавший прекращения войны, встретиться согласился без промедления. Ему, как и Александру, было любопытно взглянуть в глаза человеку, к которому (и к его народу тоже) он не испытывал вражды, а то, что ещё вчера этот человек был врагом, – дело поправимое: между ними нет никаких неразрешимых противоречий. Не прошло и месяца после начала переговоров, как союз между вчерашними противниками был подписан. Четвертая коалиция перестала существовать. Началась новая эпоха в отношениях между Россией и Францией и между их императорами. На общую беду эта эпоха продлилась совсем недолго… Встреча была организована 25 июня 1807 года близ Тильзита (сейчас это город Советск в Калининградской области). Соорудили плот, поставили его на якорь посреди Немана – на нейтральной территории. Так решил французский император: он хотел подчеркнуть уважение к Александру, не унижая русского царя необходимостью приходить с поклоном на левый, французский берег. Встреча двух императоров Монне. «Встреча императора Наполеона с российским императором на Немане» Денис Давыдов вспоминал: «Дело шло о свидании с величайшим полководцем, политиком, законодателем, администратором и завоевателем, поразившим войска всей Европы и уже дважды нашу армию, и ныне стоявшим на рубеже России. Дело шло о свидании с человеком, обладавшим даром неограниченно господствовать над всеми, с коими он имел дело, и замечательным по своей чудесной проницательности… …Мы прибежали на берег и увидели Наполеона, скачущего во всю прыть между двумя рядами своей старой гвардии. Гул восторженных приветствий и восклицаний гремел вокруг него и оглушал нас, стоявших на противном берегу; конвой и свита его состояли по крайней мере из четырёхсот всадников… В эту минуту огромность зрелища восторжествовала над всеми чувствами. Все глаза устремились на противоположный берег реки, к барке, несущей этого чудесного человека, этого невиданного и неслыханного полководца со времен Александра Македонского и Юлия Цезаря, коих он превосходит разнообразием дарований и славою покорения просвещённых и образованных народов». Заметим, это пишет участник кровавых боёв при Прейсиш-Эйлау и Фридланде. Казалось бы, он должен ненавидеть Наполеона…Наполеон приплыл на плот, устланный красными коврами, со своей стороны, Александр – со своей. Победитель дружески обнял побеждённого. Потом увлёк его в построенную на плоту беседку. Вот первое, о чём он спросил русского царя: «Из-за чего воюем?» Александр ответил: «Я ненавижу англичан настолько же, насколько вы их ненавидите, и буду вашим помощником во всем, что вы будете делать против них!» – «В таком случае, – улыбнулся Наполеон, – мы поладим и мир между нами фактически заключен». Таким было начало.Потом они встречались каждый день. Вели переговоры, присутствовали на смотрах войск и – приглядывались друг к другу.Ницше писал: «В жизни Гёте не было большего события, чем это реальнейшее существо, называемое Наполеоном». Думаю, эти слова можно отнести и к Александру. Только вот восприняли они выпавшее на их долю событие по-разному, что и понятно: Гёте – гений, как и Наполеон; Александр – определённо не гений, хотя человек незаурядный, но он – император, как и Наполеон. Так что у Гёте нет оснований для зависти, есть радость открытия и потребность поделиться ею с человечеством (что он и сделал).У Александра – комплекс: разве я, легитимный монарх, хуже этого, пусть и гениального, узурпатора? Ни русскому царю, ни его коронованным коллегам даже не приходит в голову мысль, что как раз самый легитимный – это Наполеон. Они-то все получили власть по не зависящему от их личных качеств праву рождения. Он заслужил её сам, своими трудами, своими победами: дважды на плебисцитах народ Франции признавал его своим вождём, сначала – пожизненным Первым консулом, потом – императором.Он ведь не случайно во время коронации сам возложил на себя корону хотя полагалось это сделать присутствовавшему на торжестве папе Пию VII.Не знаю, слышал ли Александр о том, что великий Гегель называл Наполеона «мировой душой» (эти слова были произнесены незадолго до встречи в Тильзите), знал ли, что почти все, кому случалось встречаться с императором французов, говорили о его гипнотическом, чарующем взгляде. Во всяком случае, загипнотизирован Александр Павлович не был, а вот очарован был. И сам сумел очаровать Наполеона. Коленкуру, который в то время был его адъютантом и которому ещё только предстояло близко познакомиться с русским царём, Наполеон говорил, что считает Александра красивым, умным, добрым человеком, который ставит «все чувства доброго сердца на место, где должен находиться разум…» Как он заблуждался! Заблуждение это оказалось роковым: поверив в искренность русского царя, он сделал первый шаг к своему будущему поражению…В то самое время, когда Наполеон искренне восхищается Александром, тот пишет Екатерине Павловне, что у Бонапарта есть уязвимая черта – тщеславие и что он, Александр, готов этот недостаток использовать: льстить Наполеону, принеся в жертву своё самолюбие ради спасения России. Вскоре он увещевает своих друзей, прусского короля Фридриха-Вильгельма и королеву Луизу: «Потерпите, мы своё воротим. Он сломит себе шею. Несмотря на все мои демонстрации и наружные действия, в душе я – ваш друг и надеюсь доказать вам это на деле… По крайней мере, я выиграю время». И добавляет: «Льстите его тщеславию».Сделать это довольно трудно: с прусским королём Наполеон встречался редко и неохотно, демонстративно его игнорировал. Это русского царя он обнимал, предлагал разделить с ним Европу, отчеркивая на карте границы империй по Висле. И даже подарил ему «лишние» территории, которые ранее в состав России не входили. А Пруссия… Он решил, что такого государства больше не существует. И только просьбы царя Александра спасли страну которая самоуверенно продолжала считать себя великой державой. В мирном договоре так и было записано: исключительно «из уважения к его величеству императору всероссийскому» Наполеон соглашается с существованием Пруссии.По условиям подписанного обоими императорами союзного договора из отторгнутых от Пруссии польских земель создавалось герцогство Варшавское под протекторатом Наполеона. Именно эта часть договора меньше всего устраивала Александра: он не желал допустить возрождения польской самостоятельности. Или – готов был создать единую Польшу под своей короной. Но в польском вопросе Наполеон оказался непреклонен. Именно территория герцогства Варшавского станет в недалёком будущем плацдармом для нападения на Россию.Кроме того, Тильзитский договор обязал Россию примкнуть к континентальной блокаде Великобритании и прекратить с ней политические отношения. Разрыв традиционных торговых связей с Англией был крайне невыгоден тем, чьё материальное благополучие во многом зависело от продажи британцам продукции русского сельского хозяйства. Хотя, с другой стороны, отказ от покупки английских товаров способствовал развитию отечественной промышленности. Не менее важно и то, что Тильзитский мир давал России передышку в Европе, позволял бросить все силы на разрешение конфликтов с Турцией и Швецией.Как бы то ни было, по случаю ратификации Тильзитского мира Александр награждает Наполеона высшей наградой Российской империи – орденом Святого апостола Андрея Первозванного.Решение Александра заключить мир было на тот момент единственно разумным политическим шагом. Но очень скоро российское общество забудет, в каких условиях император решился просить мира (будут помнить только те, кто уцелел в фридландской битве).Тильзитским миром Александра будут попрекать до конца его дней. Что странно и несправедливо. Именно в Тильзите царь действовал (впервые!) в интересах своей страны. И успешно эти интересы защитил. Россия, потерпевшая поражение в войне, потерявшая в битве при Фридланде цвет своей армии, дипломатическими усилиями Александра I сумела оградить свои границы от вторжения победоносного противника, сохранить свой престиж, не разделить участь разгромленной, оккупированной, униженной Пруссии и оттесненной на вторые роли Австрии. Более того, произошло то, чего не случалось ни разу в истории войн: наголову разбитая страна не теряла, а приобретала новые земли.Александр впервые мягко, но решительно отказался идти на поводу английской политики, так что нетрудно представить, как раздражено было его «своеволием» британское правительство, готовое драться с Наполеоном до последнего солдата, разумеется, русского, в крайнем случае – немецкого. Английские дипломаты и разведчики в Петербурге получили указания любой ценой добиться расторжения Тильзитского мира.Не без их влияния любящая матушка встала во главе оппозиции собственному сыну. Тильзитский договор стал для неё прекрасным поводом продемонстрировать свою неутолённую жажду власти.Сын откровенно писал ей из Тильзита: «Мы будем иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого драгоценного времени наши средства и силы… а для этого нам надо работать в глубочайшей тайне и не кричать о наших вооружениях и приготовлениях публично, не высказываться открыто…» Но просчитать долговременные цели императора Марии Фёдоровне было не по силам, она продолжала в своём салоне открыто осуждать новую политику Александра, подогревать оппозиционные настроения.Елизавета Алексеевна писала своей матери в Баден в августе 1807 года: «Императрица, которая как мать должна была бы поддерживать, защищать своего сына… вследствие самолюбия… дошла до того, что стала походить на главу оппозиции; все недовольные, число которых очень велико, сплачиваются вокруг неё, прославляют её до небес».Именно приспешники Марии Фёдоровны начали в это время атаку на Сперанского, которая закончилась ссылкой самого талантливого из помощников Александра. Император не устоял против давления оппозиции. Можно сказать, что Сперанского он предал, чтобы хоть как-то обезопасить себя. Ведь шли разговоры о необходимости убрать его с трона и заменить более решительным противником Наполеона. Шведский посол в Петербурге граф Стединг докладывал своему правительству 28 сентября 1807 года: «Недовольство против императора всё более возрастает, и со всех сторон идут такие толки, что страшно слушать… Забвение долга доходит даже до утверждений, что вся мужская линия царствующей семьи должна быть исключена и, поскольку императрица-мать и императрица Елизавета не обладают надлежащими качествами, на трон следует возвести великую княгиню Екатерину». Эти планы стали известны и Наполеону. Он встревоженно писал своему послу в Петербург: «Надо быть крайне настороже в связи со всякими дурными слухами. Англичане насылают дьявола на континент. Они говорят, что русский император будет убит». Так что Александру I после Тильзита пришлось нелегко: нужно было нейтрализовать недовольство Англии, успокоить своих друзей – прусских короля и королеву, да ещё и противостоять внутренней оппозиции, грозящей переворотом. Анонимные письма, напоминавшие о судьбе отца, вздумавшего дружить с Наполеоном, он получал с завидной регулярностью. «Польский вопрос» Пишущие об Отечественной войне 1812 года часто умалчивают о том, что к новому военному столкновению с Наполеоном Александр начал готовиться сразу после подписания Тильзитского мира. В 1807 году годовые расходы России на армию увеличились в два раза. Не исключено, что это делалось, чтобы успокоить чрезмерно активную Марию Фёдоровну и её деятельных сторонников. Но – едва ли эта причина была главной. Александру самому претило положение вассала Наполеона, хотя вассалом он, конечно же, не был. Он был партнёром. Но – что греха таить – всего лишь «младшим партнёром». Это казалось унизительным… Тем более что император французов не шёл ни на какие уступки в самом для России важном: в решении судьбы Польши. Собственно, такого государства – Польша – давно уже не существовало. Три могучие державы, Россия, Австрия и Пруссия, разделили между собой земли Речи Посполитой. Действовали с особой жестокостью – мстили: когда-то Польша побеждала их армии, захватывала их земли. И пусть это было давно – такое не забывается. И вот наступает эпоха Наполеона. Он сокрушает всех обидчиков Польши и становится для поляков единственным, кто может вернуть их родине былое единство и могущество, – полубогом. Наконец великий воин (он же – великая надежда) прибывает в Польшу. Как его ждут! Как встречают! Адам Мицкевич пишет: За нас, – все хором восклицают, — Сам Бог: с Наполеоном – он, А с нами – сам Наполеон! Среди восторженно встречающих будущего освободителя (в эту его миссию верят все) – юная, прелестная Мария Лончиньская, недавно против воли выданная замуж за графа Валевского, годившегося ей в деды. Она тайком приезжает на почтовую станцию в маленький городок Блонь, где Наполеон должен остановиться, чтобы поменять лошадей. Сквозь толпу пробирается к карете императора, целует руку спасителя любимого Отечества, восклицает: «Мы счастливы, тысячу раз счастливы видеть вас на нашей земле! Наша родина ждала вас, чтобы воспрянуть!» Пройдут годы, и она расскажет: «Я находилась тогда в каком-то безумном трансе, когда, словно ощутив какой-то взрыв внутри, выражала ему охватившее меня чувство. Не знаю, право, как мне, такой застенчивой по природе, удалось это сделать. Часто вспоминая об этом, я не могу всего объяснить, определить, какая же неведомая сила подтолкнула меня, заставила произнести эти слова». Похоже, эта неведомая сила – сила судьбы императора Наполеона: этой польской красавице, которая поступила вопреки воспитанию, обычаям, положению, бросившись встречать хозяина всей Европы, предстоит сыграть немалую роль в его жизни, да и в судьбе Франции. Восторженная патриотка произвела впечатление на Наполеона. Когда Марию нашли и передали ей желание императора встретиться с ней наедине, она возмутилась и отказала категорически: когда ехала, чтобы только взглянуть, только услышать голос, видела в нём спасителя Отечества, а уж никак не мужчину, способного покуситься на её честь. Атаки продолжались долго и без всякого успеха. Наполеон, не знавший отказа ни в чём, был уязвлён. Его интерес к неприступной полячке рос… Вот лишь несколько слов из его письма: «Придите! Придите! Все ваши желания будут исполнены. Стоит вам только сжалиться над моим бедным сердцем, и ваша родина станет для меня ещё дороже». Вероятно, ему доложили, что Мария – пылкая патриотка, что её отец, Мацей Лончиньский, участник восстания Костюшко, умер от ран, полученных в сражении с русской армией, а значит, последние слова письма не оставят её равнодушной. Но она молчит… И тут в дело вмешался человек, казалось бы, меньше всего годившийся на роль сводника. К графине Валевской приехал сам князь Юзеф Понятовский, военный министр правительства герцогства Варшавского, созданного Наполеоном на землях, освобождённых от пруссаков. Но дело не в том, какой пост занимал этот человек, дело в его репутации. Племянник последнего польского короля Станислава Понятовского (если кто-то не помнит, возлюбленного великой княгини Екатерины Алексеевны, будущей Екатерины Великой, она-то и возвела пана Станислава на польский трон) был известен умом, дипломатическими талантами, но больше всего – отвагой. Он отличился в русско-польской войне 1792 года, участвовал в восстании под руководством Тадеуша Костюшко и вместе с ним стал первым кавалером высшего польского военного ордена Virtuti Militari. С приходом французских войск князь перешёл на службу к Наполеону. Вот в это-то самое время и пришлось ему уговаривать Марию Валевскую уступить домогательствам императора. Его аргументы были просты и неотразимы: в её руках будущее Родины, солдат может и должен отдать за Отечество жизнь, от неё требуется куда меньшая жертва… Неужели она так мало любит свою страну, что отказывается ради её свободы пойти навстречу великому человеку… И она соглашается. На жертву… И не может даже предположить, что скоро полюбит этого человека нежно и страстно, что их ждёт много счастливых минут и что никто (или почти никто) не осудит её поступка, что о ней не будут говорить: любовница, фаворитка, её будут называть польской женой императора. Эмиль Людвиг, посвятивший всю жизнь изучению эпохи Наполеона, писал: «Что она для него? Вторая живая душа на свете, которой ничего от него не надо: мать была первой. Он ещё не знал женщины, которая не ждала бы, чтобы на неё посыпались как из рога изобилия все земные сокровища: бриллианты, замки, короны, деньги. А эта ничего от него не хочет, а сама даёт всё…» Это, конечно, не совсем так. Она хотела от него многого, очень хотела. Но не для себя – для Польши. Любопытно, что очень похоже будут складываться отношения между великим князем Константином Павловичем, ставшим после поражения Наполеона и провозглашения Александра I польским королём наместником своего брата в Польше, и другой польской красавицей, Иоанной (Жанеттой) Грудзинской. Тоже влюблённость с первого взгляда, тоже отказ за отказом, долгое ухаживание (на этот раз – пять лет!), те же надежды поляков на влияние, которое может оказать польская патриотка на всемогущего наместника. И наконец – нежная, верная любовь и морганатический брак великого князя, повлекший за собой серьёзнейшие события в жизни России (об этом – в главе «Александр. Мятежники»). Что же касается «польской жены» Наполеона, то он старался сделать её счастливой, но никогда прямо и определённо не обещал, что вернёт Польше полную независимость, ведь было очевидно: те, кто делили страну, этого не допустят. Значит – придётся воевать, посылать своих, французов, на смерть ради чужих интересов, даже если эти чужие – поляки. И всё-таки хотя бы отчасти Наполеон сделал для Польши то, о чём молила его Мария, на что горячо надеялось большинство её соотечественников. Он создал на бывших польских землях, отвоёванных у Пруссии, Великое герцогство Варшавское, жителей которого освободил от крепостной зависимости (первый параграф конституции, дарованной новому герцогству, гласил: «Рабство отменяется. Все граждане равны перед законом»). Какой пример и какой укор Александру! А ещё – разрешил создать национальную армию (большую часть расходов по её содержанию взял на себя). Польская армия дала императору французов талантливых и отважных военачальников, которые блестяще проявили себя в войнах с Испанией и с Россией. На нашей земле в наполеоновской армии воевал целый корпус поляков (это примерно сорок тысяч солдат, а вообще численность наполеоновских корпусов колебалась от двадцати до семидесяти тысяч). Командовал польским корпусом тот самый князь Юзеф Понятовский, которому выпала не самая почётная обязанность убеждать Марию Валевскую стать любовницей Наполеона. Но это – всего лишь частный случай в его вообще-то достойной и даже героической биографии. И уважение Наполеона он заслужил вовсе не тем, что помог овладеть прекрасной полячкой. Он заслужил его на поле боя. Чтобы быть совершенно уверенным в лояльности новых польских властей, император назначил генерал-губернатором герцогства Варшавского неприступного и неподкупного маршала Даву. Именно ему поручил командовать всеми французскими и польскими войсками, крепостями и гарнизонами на территории герцогства и доверил всю полноту высшей военной и административной власти. Военному министру князю Понятовскому служить под началом Даву было очень трудно. И дело не только в требовательности маршала. Тому всюду мерещились антинаполеоновские замыслы. Основания для этого были: на жизнь императора не раз покушались. Но Понятовский терпел. И заслужил неограниченное доверие и уважение «железного» Даву, что удавалось немногим. А ещё Понятовский учился. У Луи Николя Даву было чему поучиться. Он остался единственным из двадцати шести наполеоновских маршалов, ни разу не побеждённым на поле боя. Причём успех ему сопутствовал в самостоятельно проведённых сражениях, тогда как большинство маршалов и генералов добивались побед только под непосредственным командованием самого императора. И ещё одно качество прославленного воина: он единственный из оставшихся к тому моменту в живых не изменил Наполеону, не присягнул Бурбонам. Но об этом князь Юзеф не узнает. За героизм в Битве народов Наполеон присвоит своему польскому сподвижнику звание маршала Франции. Увы, носить это звание Понятовскому придётся всего несколько дней. Он погибнет в 1813 году, прикрывая отступление французской армии от Лейпцига. Что же касается столь желанной поляками самостоятельности, то эта идея Наполеона не увлекала (зато она пугала Александра, понимая это, Наполеон умалчивал о том, что создавать новую великую Польшу не намерен). Эта страна была ему интересна всего лишь как буфер при вероятном столкновении с Россией и Австрией и как источник пополнения и снабжения армии. Он добился желаемого без особого труда: в нём, как я уже писала, видели полубога, которому невозможно отказать ни в чём, к тому же большинство поляков симпатизировало Франции как носительнице идей национальной свободы. Мария не скрывала горечи: он обманул её надежды. Но даже это уже не могло повлиять на её чувство. Любовь, которой она так долго противилась, захватила целиком эту женщину, сколь кроткую, столь и страстную… Мария родит Наполеону сына. И это изменит его судьбу и судьбу Франции: он убедится, что может иметь детей. А значит – у него должен появиться законный наследник. А значит – придётся развестись с Жозефиной. Но… на Марии он не женится: ему, чтобы династия Бонапартов стала легитимной в глазах монархической Европы, нужна жена королевской крови. И это станет началом конца… Когда военное счастье отвернётся от него, не только он сам будет считать, что потерял его, оставив свой талисман – Жозефину. В этом будут убеждены и его «ворчуны»-гвардейцы. Один из них прямо скажет товарищам в присутствии своего императора: «Не нужно было бросать свою старуху, она не только ему приносила счастье, но и всем нам!» Об этом я расскажу в главах «Жозефина. Жена. Императрица» и «Мария Луиза. Императрица. Жена». Что же касается Марии Валевской, она его не предаст, не изменит, будет верна, пока не поймёт: даже на Эльбе, даже на Святой Елене, когда их уже не разделяет разница в общественном положении, он не хочет, чтобы она была рядом. А потом, отвергнутая, оскорблённая, несчастная, она встретит свою вторую и последнюю любовь. Её мужем (любимым!) станет – какие странные бывают скрещения судеб – корсиканец, родственник Наполеона и его бывший адъютант Филипп Антуан д’Орнано. Будто заботясь о будущем Марии, император спасёт раненого, замерзающего в русских снегах боевого генерала, отдав ему свою карету. Но и на этот раз счастье Марии длилось недолго: она умерла в конце 1817 года. Ей было двадцать восемь лет. Изгнанник узнал о её смерти почти через год. Скорбь его была неподдельной… Но вернусь к Юзефу Понятовскому. На острове Святой Елены Наполеон говорил, что считал Понятовского рождённым для трона: «Настоящим королём Польши был Понятовский, он обладал для этого всеми титулами и всеми талантами… Это был благородный и храбрый человек, человек чести. Если бы мне удалась русская кампания, я сделал бы его королём поляков». Так что поражение в походе против России стало причиной не только гибели наполеоновской империи, но и крушения надежды поляков на освобождение… Тем не менее большинство польских солдат и офицеров, воевавших во французской армии, остались верны своему полководцу. Из них был сформирован эскадрон, сопровождавший Наполеона на Эльбу. Эскадрон этот участвовал в событиях 1815 года и погиб под Ватерлоо. Весь, до единого солдата… Эрфурт Наполеон не особенно скрывал, что, вернувшись из Тильзита, начал готовить армию для похода на Португалию через Испанию. Сегодня кажется странным, почему тогда многие удивлялись, зачем он это делает. Объяснить это удивление можно разве что полным отсутствием понимания главной цели, которую преследовал Наполеон и о которой много, подробно и доходчиво говорил. Этой целью – повторяю – было если и не физическое уничтожение Англии, то уничтожение её могущества. Самым надёжным для этого средством император считал континентальную блокаду. Ни один значительный поступок Наполеона невозможно правильно понять, если не связать его с этой блокадой. Только очень наивный человек мог удивляться: мол, какая тут связь? Где Англия, а где Португалия… На самом деле всё становится ясным, стоит только взглянуть на карту. Протяжённость португальской береговой линии даёт возможность множеству судов привозить на континент любые товары из Англии и её колоний, а уж оттуда они легко разойдутся по всей Европе. Так что добиться соблюдения блокады, а значит, и полного удушения английской экономики можно, только взяв под контроль все порты Европы. К решительным действиям Наполеон перешёл сразу после разгрома Пруссии. 21 ноября 1806 года он подписал свой знаменитый Берлинский декрет. Казалось бы, запрет торговать с англичанами – дело не новое. Ещё в декрете 10 брюмера V года республики (1796 года) этот запрет был изложен и мотивирован совершенно однозначно. Напомню, к тому документу молодой генерал Бонапарт отношения не имел, да и просто не мог иметь. Правда, став главой государства, он к этой теме обращался не единожды. Но все его предыдущие декреты имели силу только на территории Франции. На этот раз он решил изгнать английские товары не только из своей империи, но из всей Европы. Первый параграф нового декрета гласил: «Британские острова объявлены в состоянии блокады», второй – «Всякая торговля и всякие сношения с Британскими островами запрещены». Декрет воспрещал почтовую и иную связь с Англией и повелевал немедленно и повсеместно арестовывать всех англичан и конфисковывать принадлежавшие им товары и любое их имущество. Помните, нечто подобное уже делал Павел? За что и поплатился. У Наполеона были основания сомневаться, что правящие династии Португалии и Испании выполнят его указания. Он был убеждён в обратном: они не только не запретят своим подданным продавать англичанам необходимую им мериносовую шерсть и покупать продукцию английской промышленности, но и будут снисходительны к контрабанде. С их молчаливого благословения английские товары вновь появятся во всех европейских странах и все усилия по организации континентальной блокады будут сведены к нулю. Значит, экономическая блокада Англии может привести к желанным результатам при одном условии: вся Европа должна находиться под прямой властью или, по меньшей мере, под жёстким контролем Наполеона. Вывод прост: нужно покорить не большую часть континента (что уже сделано), а всю Европу, захватить все европейские берега, установить везде французские таможенные посты, которые уничтожали бы контрабанду. Наполеон понимал, как прибыльна будет контрабанда и как непросто будет с нею бороться. Так что интерес императора к Португалии вполне закономерен. Понимал он и то, сколь непопулярна блокада не только в Англии, в которой уже через год разразился кризис, но и в большинстве европейских государств: промышленность ни одного из них, в том числе и Франции, не была в состоянии заменить на рынке английские товары. Порты приходили в упадок. Особенно страдали европейцы от отсутствия привычных колониальных товаров: кофе, сахара, чая. Это коснулось и самого Наполеона: он с большим трудом обходился без кофе. А вот отсутствие сахара сумел преодолеть: установил огромную премию тому, кто изобретёт технологию производства сахара из свёклы. Стимул оказался действенным: скоро в Европе появился дешёвый свекольный сахар. Это всего лишь один пример того, как континентальная блокада стимулировала развитие промышленности на европейском континенте. Но оценить это смогли только промышленники, избавленные, наконец, от самого мощного конкурента. Впрочем, поначалу никто не осмеливался роптать: молниеносный разгром Пруссии поверг в ужас всех. В Англии понимали: если Наполеону удастся задуманное, Британию ждёт крах. Оставалось в третий раз обратиться за помощью к России (пообещав, разумеется, Александру Павловичу беспрецедентную финансовую поддержку). В общем, всё, как всегда: за кровь русских солдат золото должен был получить самодержец – «хозяин земли русской». А между тем Наполеон воевать с Россией не хотел. Его в тот момент интересовали западные соседи, а Александру он пока (!) верил: тот же обещал в Тильзите примкнуть к континентальной блокаде. В то, что слово своё русский государь сдержит, верил не только император – верила вся Франция, уставшая от непрерывных войн. Мирный договор, превративший вчерашнего врага в друга, французы называли Тильзитским чудом. Это чудо обещало покой и отдых. Но Наполеон ждал от своего русского союзника реальной помощи. Именно Россия могла полностью закрыть для английских судов вход в порты Балтийского моря. Для этого нужно было не только не допускать англичан в свои воды, но и договориться с Данией (эта страна – давний партнёр Франции, так что особого сопротивления ждать не приходилось) и заставить Швецию порвать со своим союзником, Англией. Это – сложнее. Но не зря ведь в Тильзите договорились, что Россия может забрать себе Финляндию… С этим Александр не замедлил. Пока он уверял шведского представителя в вечной дружбе и нерушимой приверженности миру, русские войска внезапно перешли границу и вступили в Финляндию. Тем не менее выполнить то, к чему его понуждал Наполеон, Александру было непросто, даже если бы он этого искренне хотел. Мало того, что Тильзитский мирный договор в определённых кругах петербургского общества встретили в штыки. Это нетрудно понять: из тысячи двухсот судов, входивших ежегодно в Неву, более шестисот шли под английским флагом и везли в столицу и из неё огромное количество товаров. Континентальная блокада прервала этот поток и за короткое время успела нанести ущерб интересам весьма влиятельной публики, прежде всего землевладельцев и купцов, которые вывозили на Британские острова хлеб и лес, а взамен получали не только деньги, но и высококачественные промышленные изделия. Разрыв с Лондоном грозил разрушить привычный образ жизни, а многих и разорить. Дошло до того, что один из самых знаменитых наполеоновских маршалов, Жан де Дьё Сульт, командовавший французскими войсками в Берлине, предупредил Александра, что какой-то прусский офицер задумал покушение на его жизнь и – это главное – уверенно рассчитывает на содействие недовольных русских. Не исключено, что это своевременное сообщение спасло императора. А Наполеон тем временем старался подвигнуть своего русского союзника хоть на какие-то решительные действия, прежде всего – на разрыв с Англией. Трудно сказать, подействовали ли уговоры Наполеона. А вот цинизм, жестокость и грубость английской политики подействовали. Дело в том, что англичане в знак протеста против континентальной блокады разрушили копенгагенский порт – подвергнув его беспощадной бомбардировке с моря. Александр был возмущён. В резкой ноте он напомнил о принципах морского права, провозглашенных его бабкой, и объявил Великобритании войну. Поход в Индию вполне укладывался в отношения, сложившиеся между Россией, Англией и Францией. Этим и воспользовался Наполеон. 2 февраля 1808 года он написал царю: «Армия в пятьдесят тысяч человек, наполовину русская, наполовину французская… направившись через Константинополь в Азию, ещё не дойдя до Евфрата, заставит дрожать Англию и поставит её на колени перед континентом… Ваше величество и я предпочли бы наслаждаться миром и проводить жизнь среди наших обширных империй, оживляя их и водворяя в них благоденствие посредством развития искусств и благодетельного управления, но враги всего света не позволяют нам этого. Мы должны увеличивать наши владения вопреки нашей воле. Мудрость и политическое сознание велят делать то, что предписывает судьба, – идти туда, куда влечет нас неудержимый ход событий… Тильзитский договор должен регулировать судьбы мира…» Однако увлечённый идеями, связанными с востоком, Наполеон отвлёкся от событий на юге. С Португалией удалось покончить быстро, когда очередь дошла до Испании, местные Бурбоны тоже не оказали сколько-нибудь решительного сопротивления. Он посадил на испанский трон своего старшего брата. Понимая, что Жозеф с королевскими обязанностями вряд ли справится, дал ему в помощь людей испытанных и надёжных. И успокоился. Удар оказался неожиданным, а потому особенно болезненным: с оккупацией смирились только правители Испании, народ – не смирился. Партизанская война приняла самые жестокие и неожиданные формы. Генерал Пьер Антуан Дюпон де л’Этан, шедший на завоевание юга страны, был окружён партизанами. Их было так много, их решимость покончить с завоевателями так велика, что Дюпону пришлось сдаться. Эта капитуляция ошеломила Европу и вселила надежду: непобедимая французская армия наконец-то потерпела поражение! Наполеон отлично понимал, как это событие должно подействовать на Австрию, которая в последнее время усиленно вооружалась, готовясь к реваншу. Австрийцы увидели: у французов неожиданно вместо одного фронта оказалось два и испанский непременно отвлечёт часть войск с Дуная. Значит, можно попробовать напасть на французов – отомстить за разгромы и унижения. Для Наполеона новая война была явно не ко времени. Чтобы удержать Австрию от нападения, нужно было дать ей понять, что Александр выполнит свои союзные обязательства – вторгнется в австрийские владения. Для этого нужна была публичная демонстрация дружбы двух императоров. Перед тем как отплыть в Испанию (он не может оставить без адекватного ответа поражение своего генерала), Наполеон пишет Александру, что готов освободить Пруссию. Он ведь знает, что судьба этой страны волнует русского государя едва ли не больше, чем судьба России. Датирует письмо задним числом, чтобы создать впечатление, будто его решение принято до получения известий из Испании и вызвано исключительно желанием сделать приятное своему русскому другу. Правда, он так и не выполнил своих обещаний по поводу освобождения от турок дунайских княжеств, но обещает договориться об этом при личной встрече. (О русско-турецких отношениях и о влиянии на них Наполеона писать не буду, этот рассказ увёл бы далеко от главной темы, а к психологическим портретам императоров почти ничего не добавил бы.) Скажу только, что именно на предстоящей встрече Наполеон предполагал выработать план раздела Оттоманской империи, который должен быть осуществлен одновременно с движением франко-русской армии в сторону Индии – раздел Востока фактически должен был сделаться разделом мира. Не единоличным его покорением, а именно разделом между Францией и Россией… Эрфурт стал местом второй и последней исторической встречи двух монархов случайно. Наполеон просто бросил взгляд на дорожную карту Европы и, не прибегая к точным расчётам, на глаз определил: Эрфурт лежит как раз на полпути между Парижем и Петербургом. Александра выбор столицы Тюрингии вполне устроил, тем более что поблизости, в Веймаре, жила его любимая сестра Мария Павловна. Наполеон сожалел, что вспомнил об этом с опозданием и не догадался устроить встречу именно в Веймаре, тем более что в этом городе жил ещё и великий Гёте, о встрече с которым он мечтал. Император французов был большим знатоком литературы, писал сам и, конечно, сочинения первого поэта Германии читал не раз. «Вертера» считал одним из самых совершенных творений человеческого гения. Скажу сразу: эта встреча состоялась. Гёте, тоже мечтавший увидеть величайшего человека своего времени (это оценка самого Гёте), сам приехал в Эрфурт. Наполеон тут же пригласил его к завтраку. «Господин Гёте, я в восхищении от того, что вижу вас», – начал Наполеон. «Ваше Величество, я замечаю, что когда вы путешествуете, то не пренебрегаете бросить взгляд и на самые ничтожные предметы» (самоуничижение, как известно, паче гордости)… Через четыре дня была вторая беседа. Гёте многие расспрашивали о содержании этих разговоров. Он упорно молчал. Феномен Наполеона до конца дней волновал Веймарского мудреца: «Легенда о Наполеоне представляется мне чем-то похожей на откровение Иоанна Богослова: каждый чувствует, что за этим скрывается ещё что-то, только никто не знает что». Иногда ему казалось, что он понял… В интереснейшей книге «Разговоры с Гёте» его друг и секретарь Иоганн Петер Эккерман приводит слова, сказанные писателем незадолго до кончины: «Жизнь его – жизнь полубога. Можно сказать, что свет, озарявший его, не потухал ни на минуту: вот почему жизнь его так лучезарна. Мир никогда ещё не видел и, может быть, никогда уже не увидит ничего подобного». В Эрфурте, на великолепном дворце, где сейчас размещается Государственная канцелярия – правительство Тюрингии, установлена мемориальная доска, свидетельствующая, что здесь произошла встреча Наполеона Бонапарта с Иоганном Вольфгангом фон Гёте – встреча «гения войны и гения поэзии». В этом же дворце проходили переговоры Наполеона с Александром I. Об этом доска не упоминает… Встреча двух императоров выглядела безупречно дружеской и внушала надежду на мир и покой. Но… только выглядела. Мария Фёдоровна отговаривала сына от поездки в Эрфурт, убеждала, что Наполеон хочет «при помощи коварных уловок побудить его принять участие в новой войне», заранее «снимая, таким образом, все преграды на пути Наполеона, когда тот вознамерился бы начать войну с Россией». Когда уговоры не подействовали, матушка заявила, что коварный корсиканец завлекает её сына в Эрфурт, чтобы пленить и принудить отречься. В справедливости своих опасений она сумела убедить многих. Так что Петербург пребывал в тревоге: не арестует ли Наполеон Александра. «Никто уже и не надеялся, что он вас отпустит, Ваше величество», – проговорился один из встречавших царя на русской границе. Александра это раздосадовало: похоже, его считают ничтожеством, чьей жизнью и свободой Наполеон может распоряжаться по собственному усмотрению! А матушке, от которой исходили эти обидные подозрения, Александр откровенно сообщил о своей внешнеполитической позиции: главное – убедить Наполеона, что Россия «с готовностью примкнула к его интересам», тогда как на самом деле… Куда Наполеону до такого коварства! Впрочем, при желании это можно назвать и дипломатической мудростью… Переговоры по турецкому вопросу закончились быстро и удовлетворили обе стороны. Но Наполеон требовал, чтобы Александр тотчас дал понять Австрии: в случае её нападения на Францию Россия немедленно выступит на стороне французов. Очевидно, что Австрия не решилась бы одновременно воевать на два фронта и мир был бы сохранён. Но, к удивлению Наполеона, Александр упорно сопротивлялся, причём возражения его были крайне неубедительны. Казалось, это был совсем не тот человек, которого он помнил по встрече в Тильзите. При всей своей проницательности Наполеон так и не понял, что произошло с российским самодержцем. Он поймёт. Но будет уже поздно… Теперь это известно достоверно. А случилось вот что. К Александру явился Шарль Морис де Талейран-Перигор, недавний (и будущий) министр иностранных дел Франции. После протокольных приветствий этот великий интриган, утверждавший, что «единственное вложение, которое ничего не стоит, но приносит большой доход, – это лесть», перешёл к делу: «Государь, для чего вы сюда приехали? Вы должны спасать Европу, и в этом вас ожидает успех, если вы окажете сопротивление Наполеону. Французский народ вполне усвоил утонченные нравы, французский же государь – нет; российский государь просвещён и образован, чего о русском народе сказать нельзя; а посему государь российский должен быть союзником французского народа». Шарль Морис де Талейран-Перигор Франсуа Жерар. «Шарль Морис де Талейран-Перигор» Александру не без труда удалось сохранить спокойно-доброжелательное выражение лица, которое обычно привлекало к нему симпатии. На самом деле он был потрясён: оказывается, не так всё благополучно в окружении императора французов, оказывается, есть слабые места, которыми можно воспользоваться… С этого дня Талейран стал осведомителем (платным!) русского монарха. Наполеон подробно обсуждал с Талейраном все проблемы, которых предстояло касаться на переговорах. И обо всём тотчас же становилось известно Александру. Так что он мог подготовиться к каждой встрече. И – выигрывал. Правда, это были тактические победы. Талейран же одержал победу стратегическую: предавая своего императора, он дистанцировался от него на случай, если военное и политическое счастье изменит Наполеону. Скорее всего, именно тогда произнёс Талейран знаменитые, непревзойдённые по цинизму слова: «Предательство – это вопрос даты. Вовремя предать – это значит предвидеть». Измена умеющего предвидеть Талейрана и готовность Александра пользоваться услугами предателя были угрожающими симптомами. Но – скрытыми от посторонних глаз. К тому же оба союзника хотя и не доверяли друг другу – друг в друге нуждались. Но ни того, ни другого не афишировали. Напротив, внешне всё выглядело так, что собравшиеся в Эрфурте, чтобы изъявить свою преданность императору французов, немецкие короли, князья и другая именитая публика не уставали умиляться сердечному согласию монархов двух великих держав. Они были вместе не только на переговорах – на смотрах, парадах, пирах, на охоте, на верховых прогулках. И в театре тоже (Наполеон привёз с собой в Эрфурт лучших парижских актёров). На спектакле «Эдип» (по пьесе не Софокла, а Вольтера) и после него произошло событие знаменательное. Когда блистательный Франсуа Жозеф Тальма произнёс: «Дружба великого человека является благодеянием богов», царь Александр встал и протянул руку Наполеону. Зал встретил этот жест овацией. При этом Александр вёл привычную двойную игру: посылал секретные письма в Англию, успокаивая британский кабинет, выражая твёрдое желание бороться с Бонапартом. Как бы ни относиться к Талейрану, но нет оснований не верить его мемуарам: «Милости, подарки и порывы Наполеона были совершенно напрасны. Перед отъездом из Эрфурта Александр собственноручно написал письмо императору Австрии, дабы развеять возникшие у него по поводу свидания опасения». Так вот, вернувшись из театра, Наполеон лёг спать. У дверей его спальни расположились, как обычно, камердинер Констан и вывезенный из Египта телохранитель, мамелюк Рустан (или Рустам – о его имени, происхождении и национальности до сих пор идут споры, одни утверждают, что он тюрок родом из Дагестана, другие – что кыпчак, недавно появилась версия, что армянин). В два часа ночи Констана разбудили глухие и жалобные крики. Такие издает человек, когда его душат. Констан, решив, что Наполеона убивают, рывком отворил дверь спальни. Наполеон лежал, отбросив одеяло и уткнув кулак в живот. Констан испугался, позвал императора. Тот не отвечал. Позвал ещё раз. То же молчание. Наконец, решился притронуться к спящему. От прикосновения Наполеон проснулся, громко вскрикнул: «Что такое?» Камердинер рассказал, что, увидев, как императора мучает кошмар, он позволил себе разбудить его. «И вы хорошо сделали, – прервал его Наполеон. – Ах, мой друг, какой то был ужасный сон! Медведь разорвал мне грудь и ел моё сердце!» Наутро Наполеон рассказал Констану, что так и не смог больше заснуть, настолько ужасно было испытанное им во сне. Ему нередко снились провидческие сны. Они не раз предсказывали то, что потом происходило. Он часто говорил в трудные минуты: «На завтра ночь приносит совет». На этот раз – не поверил, не прислушался к совету. Или не сумел его расшифровать. Если бы понял и поверил, никогда не стал бы воевать с Россией. 12 октября императоры подписали соглашение о возобновлении союза и условились десять лет держать его в тайне. Первым их совместным шагом должно было стать предложение мира Англии на условии, что всё в Европе остаётся без перемен. Предлагаемый договор должен был формально признать перемену династии в Испании и присоединение к русской империи Финляндии и дунайских княжеств. Последнее было реальной победой русской дипломатии. Стороны пришли к согласию оказывать друг другу вооружённую помощь, если Австрия объявит войну одной из союзных империй. Но это – в случае войны. А вот предупредить войну и заставить австрийцев прекратить военные приготовления Александр так и не согласился. Едва ли он тогда желал новой войны. Скорее всего, как и Наполеон, он хотел мирной передышки и для себя, и для всей Европы. Но подозрительный от природы, да к тому же настроенный Талейраном, он считал опасения Наполеона по поводу воинственных замыслов императора Франца необоснованной выдумкой… Александр Павлович явно переоценил свою проницательность: 10 апреля австрийская армия под командованием эрцгерцога Карла без объявления войны вторглась в союзную с Францией Баварию. Эрцгерцог Карл Людвиг Иоганн, брат императора Франца, соратник Суворова в сражениях при Фокшанах и Рымнике, полководцем был выдающимся. Но Наполеон его бил. И не раз. Тем не менее помощь русской армии против такого серьёзного противника была более чем желательна. Александр помочь не отказывается, но… предупреждает австрийцев, что воевать с ними намерен только для вида. И действительно, русские войска, которым предстояло действовать в Галиции, получили секретный приказ избегать любых столкновений с противником. Не следует забывать, что Александр видел в Австрии буфер между Россией и Францией. Он опасался, что уничтожение этого буфера отдаст Россию всецело во власть Наполеона. Это – не оправдание. Это всего лишь объяснение. И не самого благородного поведения Александра, и всё углубляющихся противоречий между странами, которым очень скоро предстоит встретиться не за столом переговоров, а на поле боя. А монархи больше не встретятся. Никогда. Хотя формально их союз сохранит силу до того, как российский посол во Франции князь Александр Борисович Куракин в 1812-м сложит с себя полномочия и покинет Париж. В те времена такой демарш означал разрыв отношений и начало войны. Но до этого ещё три года. А пока двуличие Александра никакой пользы России не приносит. Напротив, Наполеон, покинутый союзником, на чью помощь так рассчитывал, всё равно победил, но, во-первых, узнал истинную цену слова российского императора (что стало концом доверительности в союзных отношениях); во-вторых, после блистательной победы над Австрией лучшую часть Галиции, на которую всегда претендовала Россия, отдал полякам. Это было справедливо: русские французам не помогли, поляки же заплатили за Галицию своей кровью, отважно сражаясь в рядах наполеоновской армии. Но Александр увидел в этом потенциальный отказ Наполеона от их совместного решения никогда не возрождать независимость Польши. Эта страна и всегда-то его тревожила, а теперь, практически уже наполовину восстановленная, стала предметом непрекращающихся подозрений. Именно после войны 1809 года отношения России и Франции, а точнее – Александра и Наполеона, прошли ту роковую точку, которую в авиации называют точкой невозврата. О франко-австрийской кампании подробно рассказывать не буду: в ней важны позиция России (о ней уже было сказано) и результат, который приблизил, можно даже сказать – предопределил, военное столкновение держав, едва не поделивших между собой мир. Война началась 9 апреля, и, хотя австрийцы на этот раз действовали с небывалой смелостью и воодушевлением, уже 8 мая Наполеон победителем въехал в Вену… В одном из предшествовавших победе сражений император был ранен в ногу. С него сняли сапог, сделали наскоро перевязку, он тотчас приказал посадить себя на лошадь и строго запретил говорить о своей ране. Когда бой закончился и войска приветствовали своего вождя, он улыбался, скрывая страшную боль. Австрии эти бои (до главного сражения дело ещё не дошло) стоили около шестидесяти пяти тысяч человек убитыми, ранеными, пленными, пропавшими без вести. Но австрийцы не смирились с потерей столицы. Предпринятая ими попытка разгромить Наполеона в битве при Эсслинге многими была воспринята как первое военное поражение Бонапарта. Хотя для другого военачальника это было бы победой: два дня французы на равных сражались с вдвое превосходящими силами австрийцев и вышли из битвы в состоянии боевой готовности. Но при Эсслинге Наполеон потерял самого близкого из друзей – Жана Ланна. О его гибели я рассказывала. Уже через месяц австрийцам придётся дорого заплатить за эту смерть… В битве при Ваграме император французов наголову разбил австрийскую армию и превратил ещё недавно могущественную державу в своего покорного вассала. Эта битва принесла ему славу сравнимую только со славой победителя при Аустерлице. Но именно после Ваграма он, кажется, утратил способность адекватно оценивать свои и чужие силы и мечта о мировом господстве превратилась в его сознании в реальную, вполне достижимую цель… «Через пять лет я буду владыкою мира», – говорил он в 1811 году. «Император сошел с ума, окончательно сошел с ума!» – ужасался морской министр вице-адмирал Дени Декрэ, один из самых преданных Наполеону людей. И был недалёк от истины. Никогда никто из великих завоевателей, ни ассириец Саргон, ни македонец Александр, ни римлянин Цезарь, не оповещали мир о конкретных и таких коротких сроках установления своего мирового господства. Стоит ли удивляться? Да, он был гений. Но – и человек. Потому и не смог не поддаться пьянящему восторгу побед, не смог устоять против как искреннего восхищения, так и лицемерной лести окружающих. Разумеется, отделять лесть от правды он умел. Но слишком лучезарной, слишком ослепительной была правда. Он, Наполеон Бонапарт – самодержавный император громадной Французской империи, включающей в себя почти всю Европу. Казалось бы, пришло время остановиться. Но как раз этого-то он не то что не хотел – не мог… Его маршалы, его генералы, его приближённые знали: тот, кому они обязаны всем, продолжает работать как одержимый – обдумывает план новых кампаний, которые должны принести ему новую славу. А им? Они честно служили ему, проливая кровь. Им посчастливилось, они – живы, они не разделили (пока) судьбу Ланна, Дезе, Бессьера, Клебера. Теперь им хотелось пожить для себя, хотелось воспользоваться плодами своих (его!) побед. Но – знали – он не даст. По его повелению (прихоти! капризу!) им придётся бросить блистательный, праздничный Париж и снова идти под пули… Многие, слишком многие сподвижники Наполеона считали, что уже после Аустерлица пора было остановиться: могущество Франции казалось им гарантией её (и их) благополучия. Разделяла это мнение и императрица Жозефина. Только мотив у неё был другой, женский: каждый раз, когда он отравлялся на войну, её терзали страхи. А он страха не знал, говорил: «Привыкнув с семнадцати лет к пулям на полях сражений и зная всю бесполезность предохранения себя от них, я предоставил себя во власть своей судьбы». Её это не успокаивало, она не была уверена, что судьба всегда будет к нему благосклонна… Жозефина. Жена. Императрица О начале отношений Наполеона с Жозефиной, женщиной, которая была способна дарить ему как беспредельное счастье, так и невыносимые страдания, которую он любил самозабвенно и страстно, я уже рассказывала. Но то было начало. А отношения продолжались до конца её дней, до 1814 года, и, конечно же, менялись, как вообще в большинстве случаев меняются отношения между людьми, живущими вместе не один год. Начиналось с его всепоглощающей страсти, которую она хоть и благосклонно, но достаточно равнодушно принимала. Постепенно всё приходило в равновесие: он любил не так яростно, не так страстно, её равнодушие сменилось любовью, которая год от года становилась сильнее. Они уже не могли друг без друга. Их отношения рухнули по её вине. Если бы не её измены, которые так больно ранили, он, вполне вероятно, никогда не увлёкся бы другой (другими!). Но он знал о её неверности, и мысль об этом (хотя и простил) постоянно терзала душу. Так что его первые измены, возможно, были всего лишь попыткой уравновесить вину. Так ведь случается во многих семьях… Во всяком случае, о разрыве с Жозефиной ради другой женщины он даже не помышлял. А потом возникла проблема наследника. И здесь уже была не вина её, а беда. Но обо всём по порядку. Я уже писала, что их «медовый месяц» длился всего два дня: ему пришлось срочно отправиться в Итальянскую армию. А там, в самой естественной для него обстановке – на войне – он будет мечтать о Жозефине и рваться душой к ней. Так будет продолжаться всю их общую жизнь. Только страсть в его письмах постепенно будет сменяться нежностью… Не могу удержаться от искушения процитировать хотя бы несколько его писем. Во-первых, прочитав их, куда лучше понимаешь, каким человеком он был, даже если до этого перечитал сотни книг, о нём написанных. Во-вторых, с горечью сознаёшь: раз ушло время таких писем, может быть, ушло и время настоящей любви? «Жозефина, Ты должна была уехать 5-го из Парижа, ты должна была уехать 11-го, а ты не уехала и 12-го… Моя душа была открыта для радости, теперь она наполнена болью. Почта приходит без твоих писем… Когда ты мне пишешь несколько слов, твой стиль никогда не наполнен глубоким чувством. Твоя любовь ко мне была пустым капризом. Ты сама чувствуешь, что было бы смешно, если бы она пленила твое сердце. Мне кажется, что ты сделала свой выбор и знаешь, к кому обратиться, чтобы меня заменить. Я тебе желаю счастья, если непостоянство может его предоставить. Я не говорю – вероломство. Ты никогда не любила… Я ускорил мои операции. Я рассчитывал 13-го быть в Милане, а ты ещё в Париже. Я возвращаюсь в свою армию, я душу чувство, недостойное меня, и если слава недостаточна для моего счастья – то она (хотя бы) привносит элемент смерти и бессмертия… Что касается тебя, пусть воспоминание обо мне не будет тебе противным. Мое несчастье в том, что я плохо тебя знал. Твое несчастье – судить меня теми же мерками, что и (других) мужчин, окружающих тебя. Мое сердце никогда не испытывало ничего незначительного. Оно было защищено от любви. Ты внушила ему страсть без границ, опьянение, которое его разрушает. Мечта о тебе была в моей душе ещё до твоего появления в природе. Твой каприз был для меня священным законом. Иметь возможность видеть тебя было для меня верховным счастьем. Ты красива, грациозна. Твоя душа, нежная и возвышенная, отражается в твоем облике. Я обожал в тебе всё. Более наивную, более юную я любил бы тебя меньше. Всё мне нравилось в тебе, вплоть до воспоминаний о твоих ошибках… Добродетелью для меня было то, что ты делала, честью – то, что тебе нравилось. Слава была привлекательна для моего сердца только потому, что она была тебе приятна и льстила твоему самолюбию». Он одерживал победы во имя своей великой любви. Он знал: Жозефина гордится его успехами. А от гордости до любви – один шаг… Так что многими славными страницами своей истории Франция обязана очаровательной креолке по имени Жозефина Богарне. И вот ещё на что стоит обратить внимание: отправляясь на войну с Россией, Наполеон уже не думал о Жозефине – и счастье изменило ему. Может быть, это мистика, но они оба, да и многие солдаты Великой армии, судя по мемуарам, верили: она была его талисманом, она приносила ему удачу. Во всяком случае, есть основания считать, что она (если бы не была уже изгнана из его жизни) попыталась бы отговорить его от похода в страну, с которой ему, по существу, нечего было делить. А у письма, которое я почти целиком процитировала, удивительная судьба. В июне 2011 года в Москве прошли аукционные торги, на которых было выставлено это письмо, написанное 20 прериаля IV года республики (8 июня 1796 года). Пожелтевший от времени двойной листок бумаги, исписанный чёрными чернилами, организаторы торгов оценили в три с половиной миллиона рублей. В 2006 году оно уже было продано с молотка за сто двадцать тысяч долларов. Тогда писали, что письмо попало в Россию после Великой Отечественной войны, а на торги его решила выставить правнучка того советского генерала, который привез письмо из Германии. По мнению экспертов, письмо представляет собой совершенно исключительную историческую, коллекционную, архивную и музейную ценность. Кстати, на обороте второго листа письма указан адресат: «Гражданке Бонапарт. Париж. Ул. Шантрен № 6». Этот особняк в центре Парижа, купленный когда-то для Жозефины её предыдущим поклонником Полем Баррасом, какое-то время был семейным домом Бонапартов. А тогда он продолжал умолять её приехать в Италию. «Жозефина, ты могла бы составить счастье человека менее причудливого. Ты принесла мне несчастье. Жестокая. Зачем заставлять меня надеяться на чувство, которое ты не испытывала!! Я никогда не верил в счастье. Все дни смерть витает надо мной. Жизнь – стоит ли она того, чтобы поднимать из-за неё столько шума!!!..» Эти письма разделяют всего пять дней: «Какими чарами сумела ты подчинить все мои способности и свести всю мою душевную жизнь к тебе одной? Жить для Жозефины! Вот история моей жизни…» Он зовёт – она не едет. Он пишет, что заболеет, если она не приедет к нему «хотя бы на одну ночь, на один час». Но это выше её сил – расстаться с Парижем, городом-праздником, который умеет любые страдания скрыть за улыбкой, за шуткой, за остротой. Ей и всегда-то, даже в самые тяжёлые времена, было хорошо в этом городе. А теперь! Она, любимая жена отважного победителя коварно напавших на Республику врагов, стала царицей Парижа. Бросить всё это? Уехать, чтобы оказаться в обществе грубых солдат? Она не хотела. Нет, просто не могла! Потом, когда она полюбит своего сурового мужа, готова будет следовать за ним в куда менее привлекательные места, чем Италия. Увы… Он не позволит, не захочет. Он не напомнит ей о тех ушедших временах, не упрекнёт – гордость не позволит. Но она-то будет знать: это расплата. Она приедет к нему в Милан только после того, как Баррас, которому была обязана очень многим, решительно потребует, чтобы она немедленно отправлялась к мужу. Дело в том, что Наполеон пригрозил: если к нему не приедет жена, он оставит армию и сам вернётся в Париж. Этого руководители Республики допустить не могли. Она пыталась возражать: ей не удастся объяснить ревнивому корсиканцу, почему так долго не приезжала. Баррас немедленно сочинил «оправдательный документ»: «Директория не давала гражданке Бонапарт разрешения на выезд из Парижа, ибо супружеские обязанности могли отвлечь генерала от военных дел…» И она поехала. Незадолго до этого познакомилась с молодым гусарским капитаном и безоглядно влюбилась. Ипполит Шарль был хорош собой, невозмутимо самоуверен и слыл неотразимым сердцеедом. Она не пожелала с ним расстаться. Скрыть свои отношения от Жозефа и Жюно, которые ехали вместе с ними, любовники не могли, да и не особенно старались. Наполеон что-то заподозрил. Но он был так счастлив, держа её, наконец, в своих объятиях… «Недавно ещё я думал, что горячо люблю тебя, но с тех пор, как увидел вновь, чувствую, что люблю тебя ещё в тысячу раз больше. Чем больше я тебя узнаю, тем больше обожаю… теперь у меня не может быть ни одной мысли, ни одного представления, которые не принадлежали бы тебе». «Жозефина! ты плакала, когда я с тобой расставался; ты плакала! Всё внутри содрогается у меня при одной этой мысли! Но будь спокойна и утешься. Вурмзер дорого заплатит мне за эти слёзы!» Графу Дагоберту Сигизмунду Вурмзеру действительно пришлось дорого заплатить за слёзы Жозефины: на следующий день после того, как было написано это письмо, Наполеон разгромил войска знаменитого австрийского генерал-фельдмаршала при Кастильоне, маленькой итальянской деревушке, имя которой после этой битвы с восхищением и ужасом повторяла вся Европа. Какой она была, эта легкомысленная женщина, эта неверная жена, которая буквально поработила будущего покорителя Европы? Член французской Академии Фредерик Массон так описывает Жозефину: «Какая-то необъяснимая лень в движениях, благодаря которой женщина-креолка является женщиной в её сущности; сладострастие, которое словно лёгкий и вместе с тем опьяняющий аромат, разливается вокруг неё при каждом лениво-небрежном движении её легких и гибких форм, – всё это соединилось в ней как бы для того, чтобы сводить с ума мужчин вообще, и в особенности этого, свежего и более неопытного, чем кто-либо другой. И поэтому-то она, как женщина, соблазняет его с первой же встречи, как дама – ослепляет и внушает уважение своим видом, полным достоинства, своими, как он говорит, “спокойными и благородными манерами старого французского общества”». Осталось немало портретов Жозефины, в том числе кисти первоклассных мастеров. Честно говоря, красотой она не поражает, но то, о чём пишет Массон, в силах передать лишь немногие художники. Вот грацию увидели и запечатлели все, а лицо… Впрочем, ещё раз дам слово Массону: «Красивые каштановые волосы, не особенно, правда, густые… кожа довольно тёмная, уже дряблая, но гладкая, белая, розовая, благодаря притираниям; зубы плохие, но их никогда не видно, потому что очень маленький рот всегда растянут в слабую, очень нежную улыбку, которая так соответствует удивительной нежности глаз с длинными веками, с очень длинными ресницами, тонкими чертами лица, звуку голоса, такого приятного, что впоследствии слуги часто останавливались, чтобы послушать его. Маленький нос, задорный, тонкий, подвижный, с вечно трепещущими ноздрями, с немного приподнятым кончиком, плутовской, вызывающий желание». Ей уже около сорока. Молодость стремительно уходит. А муж далеко: он собирается осуществить план Александра Великого – покорить Египет. И она пытается удержать молодость – безоглядно отдаётся своему увлечению Ипполитом Шарлем, не заботясь ни об общественном мнении, ни о последствиях (ходил слухи, что он жил в Мальмезоне как хозяин). Когда известие о неверности жены доходит до Наполеона, его охватывает отчаяние, потом оно сменяется яростью. В результате, чтобы отомстить неверной, он заводит любовницу. Связи с женой лейтенанта Фуреса Маргаритой Полиной Белиль не скрывает, напротив, афиширует, вероятно, в надежде, что слух об этом дойдёт до Жозефины. Роман с Полиной едва ли оставил заметный след в его сердце, но убедил в том, что тревожило его не на шутку: Жозефина никак не могла забеременеть, и деликатно, но упрямо подталкивала его к мысли, что причина в нём. Да и как усомнишься? Она ведь родила двоих детей. Но – от другого… Полина тоже не беременела. Значит – дело действительно в нём. Это огорчало (корсиканцы чадолюбивы), но в отчаяние пока (!) не приводило. О своём возвращении из Египта он жену не уведомил. Явился неожиданно – и Жозефину дома не застал… Бросился к родственникам, умолял не скрывать, как вела себя жена во время его отсутствия. Родственники, особенно сёстры, Жозефину ненавидели, можно представить, с каким удовольствием они рассказывали о её непристойном поведении. И он решил порвать с изменницей. Семья была в восторге. Друзья убеждали не затевать развод: это может дурно отразиться на его репутации. А сейчас, когда назревают перемены, репутация ему нужна безупречная. Но даже государственные интересы не могли заставить его смягчиться. Был только один человек, способный заставить изменить принятое решение. Это – сама Жозефина. Он знает её власть над собой и потому пытается избежать встречи. Но тут появляется она. Умоляет его открыть, поговорить, рыдает, молит о прощении, колотит ногами в дверь. Бесполезно. Тогда она вызывает детей. Которых он вырастил. Которых считает родными. Гортензия и Евгений умоляют: «Не покидайте нашу мать! Она не переживёт этого. И мы, кого эшафот в детстве лишил отца, сразу станем сиротами, лишимся и матери, и второго отца, посланного нам Провидением!» Он распахнул дверь, поднял её с полу, утёр слёзы… Потом вспоминал: «Я не мог спокойно глядеть на плачущих; слёзы двух злополучных детей взволновали меня, и я сказал себе: разве они должны страдать за провинности их матери? Что я мог поделать с собой? Каждый мужчина имеет какую-нибудь слабость». Он простил её. Окончательно и великодушно. Фредерик Массон утверждает, что «Бонапарт обладает изумительной способностью не вспоминать и, раз он вернул своё доверие, считать несуществующими ошибки или преступления, которые ему угодно было оставить без наказания, выбросить из своей непоколебимой памяти. Он не только прощает свою жену; он – добродетель более редкая – относится с полным пренебрежением к её сообщникам. Никогда он не лишил никого из них ни жизни, ни свободы. Он не сделал ничего, что могло бы повредить им». После душераздирающей сцены под дверью, после неожиданного и такого великодушного прощения Жозефина решительно порвала с Шарлем. С того рокового дня, когда казалось, что муж её не простит, Жозефина вела себя безупречно. Правда, ходили разные слухи. Но что ж тут удивительного, даже жизнь вполне заурядных людей зачастую окружена слухами, а уж о такой женщине грех не позлословить. Однако нет сомнения, что годы, когда он был консулом (с 1799-го по 1804-й), были самыми счастливыми в их общей жизни. Они были ещё молоды и беззаботны. Нет, это не совсем точно: беззаботным его трудно назвать. Но в кругу семьи, в Мальмезоне, который оба любили больше, чем любой самый роскошный из парижских дворцов, он если и не был, то, по крайней мере, выглядел беззаботным. На бешеной скорости скакал на лошади по лужайкам и аллеям парка, увлечённо играл с детьми в жмурки. Как его любили тогда! Он был героем Франции и другом Европы, побеждал в войнах, которые не сам развязывал, напротив, их ему навязывали, вынуждали проливать кровь. А он своими блистательными победами приводил эти войны к концу. Тогда он ещё не возомнил себя хозяином мира. Тогда главным для него было благо Франции, восстановление её могущества, воссоздание порядка из хаоса революции. Высокие помыслы и идеалы руководили им. Он видел перед собой великую цель: прогресс человечества, благоденствие и процветание европейских народов. И он твёрдо следовал этой цели. Он верил: ему по силам любые свершения. Постепенно именно эта вера в себя, в своё великое предназначение заслонила возвышенную цель. Вера превратилась в самоуверенность, в конце концов погубившую страну, его самого и всех верных и дорогих ему людей. Нет, он не отказывался от своих идеалов осознанно. Просто какая-то сила увлекала его, заставляла уклониться от намеченного пути. И вместо благоденствия и процветания он привёл свою страну к поражению и позору. Когда это началось? Может быть, когда ему со всех сторон кричали: «Непобедимый!» Может быть, когда никто не осмеливался ни словом возразить против любого его решения? Может быть, когда покушались на его жизнь, но смерть обходила его стороной, и он стал считать себя неуязвимым? Может быть, когда он, вознесённый революцией, решил эту революцию похоронить – возложить на себя императорскую корону? Трудно сказать. Но вот когда появились внешние приметы конца республиканского «равенства», заметили многие. Поначалу это были мелочи, которым не придавали никакого значения. Хотя давно известно: именно с мелочей чаще всего и начинаются большие перемены. Первого консула уже не именовали гражданином Бонапартом, его день рождения (15 августа) был объявлен национальным праздником – начиналось то, что в России через полтора века назовут культом личности. Тогда такого словосочетания не было. Зато личность – была… А Жозефина со своей, в общем-то, неожиданной ролью первой дамы Франции справлялась так легко и непринуждённо, будто с детства была для неё предназначена. В сложной борьбе за власть, которую то открыто, то скрытно вёл её муж долгие пять лет, она помогала ему больше, чем любой из сподвижников. Она была умна, деликатна, обладала редким даром располагать к себе людей. Её мягкость, её нежная улыбка, с одной стороны, контрастировали с мрачной резкостью Бонапарта, с другой – создавали у окружающих уверенность (по большей части она оказывалась иллюзорной), что он так же добр, как эта милая женщина, а суровость – всего лишь маска. В общем, она помогала ему завоёвывать те сердца, в которых не находили восхищённого отклика его военные победы, была самым умелым, самым надёжным союзником и другом во всех его многотрудных делах. Тем большей неожиданностью стал её протест против воплощения его самой сокровенной, хотя до поры и тайной, мечты: он страстно хотел стать императором. Вместо династии Бурбонов, выродившейся, бесперспективной, потому и свергнутой народом, он хотел создать новую династию – молодую, энергичную династию Бонапартов. Вот как раз против наследственной власти Бонапартов и была Жозефина. И сколько бы она ни говорила о том, что народ, сбросивший Людовика XVI, был не только против этого, в общем-то, вполне безобидного человека, он был против монархии как таковой, а значит, не следует навязывать французам изжившую себя форму правления, у неё были мотивы, далёкие от политики. Она знала, что не может больше иметь детей. И хотя Наполеон считал, что это его вина, а она поддерживала это заблуждение, но сама-то знала: причина в ней. Это значило, что, если Наполеон всё-таки установит монархию, наследника у него не будет. И тогда – развод. Ей казалось, она не переживёт. Разумеется, это открыто не обсуждалось. Зато было широко известно: Жозефина против наследственной власти Бонапартов. Надо сказать, это привлекало к ней симпатии многих сторонников республиканских свобод. А Наполеон, который в то время и подумать не мог о разводе с обожаемой Жозефиной, сумел найти выход из положения: предложил выдать её дочь Гортензию замуж за своего брата. Детей от этого нового союза Бонапартов и Богарне усыновят старшие. У Наполеона и Жозефины будут наследники. Об этом браке и его последствиях я расскажу в главе «Гортензия. Падчерица. Друг». А пока в семье Первого консула снова мир и согласие. В её жизни не было и не будет времени счастливее. Она была законодательницей мод, а это плохо уживается с экономностью. Её страстью были экзотические восточные ткани. Из египетского похода Наполеон привез ей в подарок несколько шалей. С её лёгкой руки кашемировая шаль стала неотъемлемой частью гардероба каждой европейской модницы. Ей мы обязаны и появлением первых наручных часов. До 1809 года, когда императрица Жозефина попросила Мари Этьена Нито (он много лет был её любимым ювелиром) вмонтировать часы в женский браслет, их принято было вставлять в перстни, набалдашники шпаг и тростей, в веера. Вообще к ювелирным украшениям она была неравнодушна. Поэтому именно их чаще всего дарил ей Наполеон. Современники считали, что её коллекция драгоценностей оценивается в астрономическую сумму. Хранилась коллекция в дубовых, окованных медью шкафах. На полках лежали камни из Персии, Индии, Южной Америки: белые, голубые, жёлтые бриллианты, редчайшие изумруды, самые крупные в мире жемчужины, комплекты из поясов, браслетов, ожерелий и диадем, украшенных драгоценными камнями размером в миндалину. Если приходилось надевать эти украшения, их тяжесть нельзя было выдержать дольше двух часов. Любопытна судьба этой коллекции. После смерти Жозефины её сокровища унаследовали дети, Гортензия и Евгений, к тому времени – прославленный генерал, бывший вице-король Италии, зять короля Баварии. Пасынок Наполеона прожил яркую жизнь. В шестнадцать лет гусарский корнет Богарне становится личным адъютантом Наполеона, получает боевое крещение в Италии, отважно сражается в Египте. В двадцать один год он уже полковник и командир лучшего полка французской кавалерии – гвардейских конных егерей. В 1805 году, через год после того, как Наполеон был провозглашен императором, Его Императорское Высочество Принца Франции Евгения Богарне назначают вице-королём Италии. Одно время Наполеон собирался сделать пасынка своим наследником. Для этого нужно было найти ему достойную супругу. Выбор императора пал на принцессу Августу Амалию, дочь Баварского курфюрста (кстати, именно для неё был заказан первый браслет с часами). Перед свадьбой всемогущий в то время император сделал курфюрста королём и заметно увеличил территорию Баварии. В выборе невесты Наполеон не ошибся: молодые люди сразу полюбили друг друга. Это был на редкость счастливый брак. Но в 1813 году, после поражения Великой армии в России, Бавария примыкает к противникам Наполеона. Тесть предлагает Евгению отречься от французского императора. Награда за измену – корона Италии. Но принц Евгений не из тех, кто способен изменить присяге: «Я ни на минуту не отойду от линии чести и долга. Хочу оставить моим детям незапятнанную память». Уже после падения Империи Наполеон писал Жозефине: «Многих жалких людей осыпал я милостями. Все меня предали, кроме Евгения. Он достоин и Тебя, и меня» [21] . После реставрации Бурбонов Евгению пришлось уехать из Италии в Баварию. Но и там он был всего лишь зятем короля, бездомным и безземельным. На помощь пришел недавний противник, российский император Александр I. Он восхищался мужеством и благородством принца и уговорил короля Максимилиана I Иосифа уступить Евгению ландграфство Лейхтенберг и княжество Эйхштедт. За пристанище для себя и семьи и за право называться одним из европейских монархов, первым герцогом Лейхтенбергским прославленный генерал заплатил тестю пять миллионов франков. Сумма огромная. Но наследник драгоценностей Жозефины Богарне мог себе это позволить. До своей кончины пасынок Наполеона жил замкнуто, в окружении любящей, дружной семьи. Последний из его семерых детей, названный в честь деда Максимилианом, родился в 1817 году. Ему было всего семь лет, когда ушел из жизни отец, но, воспитанный матушкой, женщиной просвещённой и беспредельно преданной супругу, он дорожил памятью отца и старался не отступать от принципов, которым тот следовал всю жизнь. Пройдут годы, и драгоценности Жозефины окажутся в России. Их привезёт в Петербург внук Жозефины, герцог Максимилиан Иосиф Август Наполеон Лейхтенбергский. Он приедет в Россию на большие кавалерийские маневры. И покорит сердце племянницы уже покойного императора Александра, с такой симпатией относившегося к его отцу, великой княгини Марии Николаевны, дочери Николая I. Это будет брак по любви. Герцог давно знал, предчувствовал, что жизнь его будет тесно связана с Россией. Ведь не может быть, чтобы не сбылось пророчество святого Саввы, память о котором хранили в семье Лейхтенбергских-Богарне. Кстати, уже живя в России, он проверит, помнят ли в основанном святым Саввой монастыре о том, что случилось с его отцом, принцем Евгением. Оказалось, монастырское предание ни в чём не расходится с семейным. Дело было в 1812 году. Французская армия приближалась к Москве. Последнюю ночь перед вступлением в древнюю столицу России принц Евгений Богарне провел неподалеку от Звенигорода. Когда стемнело, кто-то бесшумно вошел в его палатку. Незнакомец был стар, седая борода, седые волосы до плеч, ясные глаза небесной голубизны. Евгений хотел подняться, но старец остановил его спокойным, величественным жестом и тихо произнес: «Защити мой монастырь от грабежа, и ты вернешься на родину живым и невредимым, а потомки твои будут служить России», – и тихо вышел из палатки. На следующий день на пути принца оказался Спасо-Сторожевский монастырь [22] . Одновременно с ним к воротам монастыря подошел большой отряд французских солдат. Они собирались поживиться монастырскими богатствами. Генерал Богарне прогнал мародеров, спас обитель от разграбления. А когда осматривал храм, узнал в иконе святого основателя монастыря своего ночного гостя. В это предание семейство Богарне свято верило. Да и как не верить, ведь первая часть пророчества сбылась: Евгений оказался одним из немногих, кто вернулся из русского похода невредимым. Значит, когда-нибудь сбудется и вторая. Максимилиану всегда казалось, что именно он станет тем потомком прославленного наполеоновского генерала, который будет служить России. И вот – пророчество сбывается! К тому же он становится мужем прекраснейшей из женщин. Вместе с женихом из Мюнхена в Петербург прибыли и драгоценности Жозефины… Для невесты это большого значения не имело: любимая дочь российского императора не была обделена украшениями самой высокой пробы. Но пройдет не так уж много лет, и драгоценности, которыми Наполеон осыпал обожаемую Жозефину, чрезвычайно заинтересуют другую женщину. Продавать сокровища французской императрицы даже в трудную минуту (а трудные минуты бывают и у императорских дочек) Мария Николаевна считала недостойным. Они ждали своего часа. Унаследовал их сын Марии и Максимилиана Лейхтенбергских (внук Евгения Богарне) Николай. Вот тут-то и появилась весьма оборотистая дама, Надежда Сергеевна Акинфиева. Она не только покорила сердце богатого наследника, но и умудрилась, вопреки воле семейства Романовых, женить его на себе и завладеть драгоценностями Жозефины. Но это совсем другая история. Пишущие о Жозефине неизменно сообщают, что больше всего на свете она любила драгоценности. Но часто забывают упомянуть, что ещё больше она любила простые, непритязательные, но полные какого-то особого очарования цветы – фиалки. Все её одежды были расшиты фиалками, всё, что её окружало, было пропитано их ароматом. Но больше всего ей были по душе живые цветы. Маленькими букетиками и венками из живых фиалок она украшала свои платья (и это тоже стало модным). Фиалка была для Жозефины олицетворением жизни, свободы и счастья. Когда в начале революции она ждала казни, поздним вечером в камеру вошла девочка, дочь тюремщика, и протянула ей букет фиалок. Этот знак подала подруга, Тереза Тальен. У Жозефины появилась надежда, что Терезе удастся её освободить. Так и случилось. На следующий день она была на свободе. Так что нет ничего удивительного, что фиалки были ей так дороги. Кстати, об этом знали и люди, никогда не видевшие Жозефину, не бывавшие при дворе. Для многих французов, ненавидевших Бурбонов и мечтавших о возвращении сосланного на Эльбу Наполеона, фиалка станет символом надежды, фиолетовый цвет – знаком бонапартистов. Когда бежавший с Эльбы император высадился во Франции, к нему подошли два крестьянина и вручили букет фиалок. Слова были не нужны… «Если я на троне сохранил ещё некоторые остатки любезности, если вы, французы, не имели государем строжайшего, надменнейшего, угрюмейшего из монархов, то благодарите за это Жозефину. Её нежность, её ласки часто смягчали мой характер и подавляли мое бешенство», – признавался Наполеон. Действительно, она умела смирить его гнев, грубость обратить в шутку, вовремя деликатно призвать к спокойствию. Рассыпая благодеяния, расточая милости, восстанавливая нарушенную справедливость, она стала связующим звеном между тем, что осталось от старого строя, и тем новым, что уже удалось создать. Но чем больше привязывался к ней Наполеон, чем больше полагался на неё, тем яростнее ненавидели Жозефину его родственники. Они не останавливались ни перед какими подлостями в надежде оторвать его от «старухи» (только так называло императрицу благовоспитанное семейство). Удача улыбнулась Каролине, более других Бонапартов склонной к интригам. В знаменитом аристократическом пансионе мадам Кампан она училась вместе с необыкновенно красивой барышней, Элеонорой Луизой Катрин Денюэль де ля Плэнь. Девушки подружились. Жизнь Элеоноры сложилась не слишком благополучно, но рассказывать о её злоключениях, право, неинтересно: обычная судьба вполне заурядной парижанки. Но она, повторяю, была очень красива. И Каролина с присущей ей настойчивостью, граничащей с наглостью, «подсунула» красотку старшему брату. Визиты Элеоноры в тайные апартаменты Тюильри продолжались около трёх месяцев. В результате она забеременела и к восторгу всего клана Бонапартов 13 декабря 1806 года родила мальчика, которого назвала Леоном. Наполеон в это время был в Польше. Когда ему сообщили о рождении сына, он был счастлив. У него даже появилась мысль усыновить ребёнка и сделать его своим наследником. От этой идеи он, поразмыслив, отказался. Но другая мысль, которая уже не однажды возникала и которую он гнал от себя, теперь укрепилась и изменила всю его жизнь. Это была мысль о необходимости развода с Жозефиной. Он убедился, что не его вина в том, что у них нет детей. Значит… Правда, где-то в глубине сознания оставалось сомнение: он ли отец этого ребёнка. Он ведь хорошо знал, что представляет собой Элеонора, и не обольщался по поводу того, что был единственным. Кстати, сомневался не напрасно. Ходили слухи, что маршал Мюрат, муж Каролины, не менее других членов семейства желающий разрыва Наполеона с Жозефиной, решил «помочь» царственному родственнику и, разумеется, скрыв это от жены, приложил максимум стараний, чтобы Элеонора забеременела. Так это или нет, нам не узнать никогда. Да не слишком это и важно. Важно другое: именно после рождения Леона развод с Жозефиной стал реальностью. Ему нужен наследник! И он способен его иметь! О том, что связь с мадмуазель де ля Плэнь была всего лишь экспериментом и никак не затронула сердце Наполеона, свидетельствуют факты. Вернувшись в Париж, он выделил сыну пенсию в тридцать тысяч франков, заплатил его матери нечто вроде отступного, но видеть её не пожелал и запретил даже упоминать её имя. Можно предположить, что именно воспоминанием об Элеоноре и ей подобных навеяны слова Наполеона: «Красивая женщина радует глаз, добрая – услада сердца; первая – безделушка, вторая – сокровище». Жозефина была добра… Судя по воспоминаниям современников, близких к Наполеону, «император не видел в своей супруге никаких недостатков. Она для него не старилась и не менялась, и, если бы Жозефина смогла подарить супругу наследника его славы и власти, он никогда не смог бы её оставить. В своих мечтах он так с ней и не расстался». На самом деле Жозефина оставалась единственной женщиной, а скорее всего, единственным на свете человеком, сохранявшим влияние на Бонапарта. Он её продолжал любить, конечно, без той неистовой страсти, что в первые годы брака, но с ещё большей нежностью. Наверное, влюблённость в Марию Валевскую помогла ему отважиться на окончательный разрыв с женой. Он вовсе не собирался жениться на Валевской, но она хотя бы отчасти вытеснила из его сердца Жозефину, и он решился. От первого разговора о необходимости (вынужденной, нежеланной!) расстаться до официального развода прошло два года, наполненных её слезами, его сомнениями и угрызениями совести, разрывающими сердце сценами. Два года он ждал и терзался, это он-то, который всегда, если принимал решение, без промедлений шёл к цели, и ничто не могло его остановить. Здесь главной преградой было его собственное сердце, не умевшее жить без Жозефины. А она… Она давно ждала этого удара. Ожидание неизбежного разрыва уже много лет отравляло её жизнь. Некоторые историки утверждают, будто Жозефина искусно изображала страдания в расчёте добиться от мужа при разводе как можно больших благ. Честно говоря, не верится. Достаточно вспомнить, как она вела себя после крушения империи. Это новая жена предала Наполеона почти сразу, это родственники (кроме Летиции и Полины) постарались от него отмежеваться. Жозефина осталась его преданным другом до конца. Конечно, она не пренебрегла при разводе своими материальными интересами и интересами детей. Но, кажется, отдала бы всё, чтобы остаться рядом с ним. К концу их супружеских отношений она любила его так сильно, как он любил её в начале. Как будто была обречена расплачиваться за прошлую холодность. Такой вот закон равновесия… Что же касается дел материальных, он готов был дать ей всё, чтобы смягчить боль расставания. За ней был сохранён титул императрицы, соответствующее титулу содержание (три миллиона франков в год), собственный двор, гербы, охрана, эскорт. Правда, титул не давал права на реальную власть, сохранялись только её внешние атрибуты. Но зачем ей власть? Она ею и раньше не пользовалась. Для неё важно было другое: при расставании он плакал и, как самый нежный возлюбленный, писал ей письмо за письмом. Ему необходимо было знать до мельчайших подробностей, как живет отвергнутая им жена. По мнению Фредерика Массона, «он показывал этим, какой живой, и глубокой, и крепкой, способной пережить всё, даже молодость и красоту, была и осталась его любовь, зародившаяся тринадцать лет назад, такая страстная вначале, такая непоколебимая, несмотря на случайные измены, самая властная и самая слепая, какую испытывал когда-либо человек». Жозефина узнает о предстоящем разводе Гравюра по рисунку Ш. Шасела «Жозефина узнает о предстоящем разводе» Все оставшиеся годы Жозефина прожила в Мальмезоне, в двадцати километрах от Парижа. Теперь это был только её дом. А когда-то… Они были так счастливы в этом дворце… И в последний раз они видели друг друга без свидетелей в Мальмезоне. Он приехал к ней таким подавленным, каким она не видела его никогда. Признался: «Счастье изменило мне в тот день, когда мы расстались с тобой. Видно, я не должен был этого делать». – «Но зато у тебя есть сын», – мягко возразила она. А он с тоской ответил, что боится: в будущем его сына не ждёт ничего отрадного. Именно в Мальмезоне она принимала «царя царей», российского императора. Именно в Мальмезоне во время ссылки Наполеона на Эльбу умоляла Александра облегчить участь изгнанника. Ведь совсем недавно Александр и Наполеон называли друг друга братьями… Не её вина и не вина Александра, что после Ватерлоо бывший император французов предпочёл сдаться не «брату» Александру но англичанам, которые его ненавидели.Это письмо она написала Наполеону в Мальмезоне, когда он был уже на Эльбе. «Сир, только теперь я со всей полнотой ощутила, сколько бед принесло расторжение нашего брака. Я мучаюсь и плачу от бессилья, ведь я всего-навсего ваш друг, который может только сострадать вам в так неожиданно постигшем вас горе. Я сочувствую вам не потому, что вы лишились трона. По собственному опыту знаю: с этим можно примириться. Но судьба обрушила на вас гораздо более страшный удар – предательство и неблагодарность друзей. Ах, как это тяжело! Сир, отчего я не могу перелететь, как птица, и оказаться рядом с вами, чтобы поддержать вас и заверить: изгнание может повлиять на отношение к вам только заурядной личности, моя же привязанность к вам остается не только неизменной, но и ещё более глубокой и нежной.Я готова была следовать за вами и посвятить вам остаток жизни, в недавнем прошлом столь счастливой благодаря вам. Но одна причина удерживает меня от этого шага, и вам она известна. Если же, вопреки здравому смыслу, никто, кроме меня, не захочет разделить с вами горе и одиночество, ничто не удержит меня, и я устремлюсь к своему счастью.Одно ваше слово – и я выезжаю…»Наверное, они оба вспоминали, не могли не вспомнить то время, когда он умолял её приехать к нему в Италию, а она придумывала предлоги, чтобы не ехать. Теперь она тоже не поехала. Не потому, что не захотела. Было две причины, от неё не зависевших. Первая, на которую она намекала в этом письме (ожидаемый приезд на Эльбу законной супруги, Марии Луизы, он – ждал, надеялся; Жозефина чувствовала: эта женщина не способна пойти ради мужа ни на какие жертвы). Второй же причиной был запрет руководителей коалиции. Она просила отпустить её на Эльбу не только Александра, с которым у неё сложились отношения дружеские, но и прусского короля Фридриха Вильгельма III, тоже навещавшего её в Мальмезоне. Они отказывали. Мягко, под предлогами более чем благовидными, но было ясно: их решение неизменно.Она всё-таки надеялась смягчить сердце Александра. Не потому ли за несколько дней до смерти подарила победителю своего мужа самое драгоценное своё сокровище, камею Гонзага, приобрести которую так мечтала когда-то Екатерина Великая. Император был ошеломлён бесценным подарком. Когда вернулся в Россию, с гордостью показал камею жене, понимал: никто не сумеет лучше оценить совершенство древней реликвии. А она… глаза её наполнились слезами… Только ли красота потрясла Елизавету Алексеевну? Не увидела ли она в этом парном портрете (так не раз изображали и её с Александром) послание Жозефины, её завещание дорожить друг другом? Кто знает…Эти женщины, чьи мужья были властителями двух великих держав, в силу обстоятельств и амбиций противостоявших друг другу, никогда не встречались, но знали друг о друге немало (дипломаты существовали при дворах не только для решения международных проблем, но ещё и для того, чтобы правители пославшей их державы знали всё и обо всём, что происходит в «зоне их ответственности»). У них не раз возникали поводы сочувствовать друг другу. К примеру, когда Елизавета узнала, что Наполеон сватается к её золовке, великой княгине Екатерине Павловне. Это при живой-то жене!Императрицами они стали, несмотря на существенную разницу в возрасте, почти одновременно. Одна (Елизавета) будет этой ролью тяготиться, но исполнит её до конца со скромным достоинством. Другая (Жозефина) будет наслаждаться, будто заранее предчувствуя, что блистать на троне ей предстоит совсем недолго.Обе, мечтая о великой любви, изменяли мужьям, правда, одна (Елизавета) – скорее от обиды на мужа и невыносимого одиночества; другая (Жозефина) – по легкомысленной привычке. Обе пережили многочисленные измены мужей, несмотря ни на что любимых. Обе нашли в себе силы простить.К ним обеим враждебно относились родственники мужей.У обеих было по двое детей. Правда, дочери Елизаветы умерли в младенчестве, детей Жозефины (от первого брака) ждал успех, а сына ещё и семейное счастье. Но объединила двух императриц общая беда: обе не смогли родить наследников престола.Одна (Елизавета), которая при жизни «сделалась поэтическим и таинственным преданием», поддержала императора Александра в самую тяжёлую минуту и ушла вслед за ним, едва успев оплакать любимого и их общую, так нелепо искалеченную судьбу. Больше ей незачем было жить… Другая (Жозефина) умоляла разрешить ей поехать в ссылку, чтобы скрасить одиночество бывшего мужа. После того как получила решительный отказ, прожила всего несколько недель. Ей тоже незачем стало жить…Обе они много страдали. И всё же последними словами, которые произнёс Наполеон (по версии одного из свидетелей), были «Франция… Жозефина». Она так и осталась для него единственной. Последний взгляд, нежный, любящий, Александр Павлович бросил на Елизавету…И ещё одно сближает этих женщин: загадки их смертей. Неизлечимо больная Елизавета Алексеевна, чьей смерти так боялся Александр, пережила своего совершенно здорового мужа, более того, начала неожиданно быстро выздоравливать. И вдруг… скончалась на пути в Петербург, где её появление было вовсе нежелательно. Даже её присутствие, не говоря уже об участии в делах государства, помешало бы Николаю Павловичу чувствовать себя уверенно. Значит, она не должна доехать до Петербурга. Вот и не доехала…Со смертью Жозефины тоже не всё просто. По официальной версии она скончалась от инфекционной ангины. Однако прошло совсем немного времени после её смерти, как в Париже заговорили, будто она отравлена. Будто фатальная болезнь началась после того, как ей передали от Талейрана букет отравленных цветов. Для чего ему понадобилось убивать бывшую императрицу, никакой власти уже не имевшую? Люди, близкие ко двору, высказывали разные предположения, одно другого таинственней. А вот Лабрели де Фонтен, библиотекарь герцогини Орлеанской, в книге «Неизвестные факты из жизни Людовика XVII» утверждает, будто Жозефина открыла русскому царю, что Людовик XVII (маленький сын обезглавленных якобинцами Людовика XVI и Марии-Антуанетты) не погиб в Тампле, а до сих пор скрывается в Вандее, выжидая, когда он сможет занять французский престол. Глубоко взволнованный Александр якобы обратился к Талейрану и предложил восстановить на престоле законного монарха. И тогда князь Беневентский, который сделал всё возможное и невозможное для воцарения Людовика XVIII и надеялся, что будет за это щедро вознаграждён, отправил Жозефине тот самый роковой букет.Пройдёт много лет, и в декабрьском номере газеты «Законность» за 1897 год будет напечатано: «“Это я, – сказала Александру императрица Жозефина, – действуя сообща с Баррасом, вызволила дофина из Тампля. Нам это удалось благодаря моему слуге, уроженцу Мартиники, которого я не без труда устроила сторожем в Тампль… Баррас подменил дофина чахлым, золотушным ребёнком и, чтобы спасти от революционного террора, отправил в Вандею… После четырёхлетнего заточения в Венсенском замке опять-таки я помогла дофину бежать”. В этом месте Александр прервал императрицу, вскричав: “Завтра же я скажу Талейрану, что французский трон принадлежит сыну Людовика XVI, а не графу Прованскому”. И действительно, на другой день у Александра с Талейраном состоялся по этому поводу разговор. И после этой встречи Жозефина получила отравленный букет и через три дня скончалась в муках. Узнав о её внезапной кончине, император Александр будто бы сказал: “Это дело рук Талейрана”».Что здесь вымысел, что – правда? Этого мы, скорее всего, никогда не узнаем. Достоверно одно: возможность откровенного разговора между Александром и Жозефиной. Он посещал её часто. Они много времени проводили вместе, и, судя по всему, им не было скучно друг с другом.Император Александр I, выросший в Зимнем дворце среди прекрасных произведений искусства, собранных бабушкой, отлично разбирался и в живописи, и в скульптуре. Посещая Жозефину, он не скрывал восхищения вкусом хозяйки Мальмезона, сумевшей собрать великолепную коллекцию. Уже после смерти Жозефины он приобрёл у её наследников тридцать восемь картин и четыре скульптуры. Они и сейчас в Эрмитаже, как и дивная камея Гонзага.Наполеон, приехавший в Мальмезон незадолго до Ватерлоо, попросил заказать для него небольшую копию портрета Жозефины, который ему особенно нравился. Он хотел взять его с собой как талисман. Но талисманом, приносившим ему счастье, была живая женщина. Портрет её заменить не мог.До нас дошли слова подруги Жозефины, вдовы генерала Жюно Лоры д’Абрантес: «После этой смерти всех охватил страх. В жизни этой женщины постоянно присутствовал человек, ниспосланный небом и царствовавший над всем миром. В день, когда его могущество угасло, душа этой женщины угасла вслед за этим! В этом заключается глубокая тайна, которую можно понимать умом, но никогда не суждено раскрыть».Наполеон скончался 6 мая 1821 года. Жозефина – 29 мая 1814 года. И вот ведь что поразительно: в их смертях – невероятное количество совпадений. Более чем странное поведение врачей – не самое из этих совпадений удивительное. Оба они умерли в мае. Оба – в пятьдесят один год. Только Жозефина – на семь лет раньше. Как будто судьба заранее отмерила им поровну жизни на этой земле… Мария Луиза. Императрица. Жена Итак, через боль, через слёзы и сомнения брак с Жозефиной всё-таки расторгнут. Откладывать новую женитьбу, ради которой он и расстался со всё ещё любимой женщиной, не имеет смысла. Ему нужен наследник. Как можно скорее! Ему ведь уже сорок. Надо успеть вырастить сына. Так что при выборе невесты речь идёт не о чувствах – о способности будущей жены выполнить возлагаемую на неё миссию. Великая княжна Анна Павловна, сестра царя Александра, отпала сразу (даже если бы Романовы на этот раз не отказали): когда ещё она сможет родить? Он знает, Мария Валевская – а её он любит, и она его боготворит – вот-вот родит. Лучшей жены не найти. Но он, великий ниспровергатель тронов, не в силах отказаться от традиции, по существу-то совершенно ему чуждой: монарх должен жениться только на особе королевской крови. Стремление во что бы то ни стало следовать этой традиции – очевидная слабость, не осознанная, быть может, и им самим неуверенность. Нельзя исключить и того, что он озабочен легитимностью власти своего будущего, ещё не рождённого сына, наследника престола. Так или иначе, но он решает: его женой станет австрийская принцесса Мария Луиза. Почему? Габсбурги – королевский род уж наверняка легитимный. К тому же женщины этой семьи на редкость плодовиты: у Марии Луизы двенадцать братьев и сестёр, а в прошлом случались и рекорды: семнадцать и даже двадцать шесть детей. Это вселяло надежду: принцесса не окажется бесплодной. Когда в 1810 году король побеждённой и беспомощной Австрии получил предложение от своего победителя и владыки, пожелавшего взять в жёны его восемнадцатилетнюю дочь, великую герцогиню Марию Луизу, он не мог себе позволить долгих раздумий, а уж тем более отказа. Он принес дочь в жертву ради обретения мира для своей страны. Он понимал: Марии Луизе страшно. Очень страшно. Франция с детства была для неё, как сказали бы сейчас, «империей зла». Она прекрасно знала о судьбе своей двоюродной бабушки Марии-Антуанетты, привыкла думать, что Наполеон – чудовище, враг её страны. В детстве её любимым развлечением была игра в «Наполеона». Лука Гольдони, внимательнейшим образом изучивший архивные материалы, в том числе австрийские, рассказывает, что «Мария Луиза и её брат Франц Карл назвали Бонапартом деревянную куклу; давая выход всем своим страхам, тревогам и злости, которые вызывал у них этот враг-француз, они пинали её, обзывали обидными словами и даже поджигали». Эта, в общем-то, жестокая игра была единственным дозволенным принцессе отступлением от норм добропорядочного поведения. По словам Десмонда Сьюарда, историка серьёзного, опирающегося исключительно на документальные свидетельства, «Мария Луиза получила едва ли не монастырское воспитание под недремлющим оком суровых гувернанток. Ей никогда не позволялось оставаться наедине ни с одним мужчиной, за исключением отца, и для того, чтобы в её присутствии не прозвучало ни одного намёка на тайны секса, ей разрешалось иметь четвероногих питомцев только женского пола. Она ни разу не побывала в театре. Её единственными украшениями были коралловое ожерелье и несколько жемчужин. Единственно дозволенные ей забавы заключались в собачке, попугае, цветах и венских взбитых сливках». Читая об этом, начинаешь понимать, почему Наполеон привязался к ней, даже полюбил. Он не знал таких женщин, не представлял, что такое невинность. Судя по воспоминаниям разных людей, именно невинность он ценил в своей молодой жене больше всего. Наверное, ему казалось, что невинность – гарантия верности. Как он ошибался… Они увидели друг друга уже после того, как она официально стала его женой. Он не поехал в Вену ни для того, чтобы познакомиться с невестой, ни даже для участия в церемонии бракосочетания. Вместо себя он послал верного Бертье, передал с ним свадебный подарок – комплект украшений. Сейчас колье и серьги хранятся в Лувре, они были куплены за три миллиона семьсот тысяч долларов. Подарок, надо сказать, впечатление произвёл. И на невесту, и на её августейших родственников. Одного из них, дядю невесты, эрцгерцога Карла, которого разбил никак не меньше, чем в десятке сражений, Наполеон попросил замещать себя во время торжественной церемонии (бывают просьбы, в которых хочешь не хочешь, а отказать невозможно). Но это вовсе не значит, что он не хочет произвести впечатления на новую жену. Он просто выражает своё пренебрежение Габсбургам, а вовсе не ей. Он выезжает ей навстречу, садится в её карету, целует. Она смущена, но, не задумываясь, находит слова, ставшие ключом к его сердцу: «Сир, ваш портрет вам не льстит». Случилось то, чего не ожидала ни она, ни её родственники: Наполеон ей понравился. Своим приближённым император потом не раз повторял: «Женитесь на немках, они ласковы, не испорчены и свежи, как розы». Всё кажется таким безоблачным… Но вскоре он получает известие из Польши: пани Мария родила сына. Какое скрещение судеб… Этот мальчик (на этот раз он уверен абсолютно: его сын!) был зачат в Шёнбрунне, том самом замке, где выросла его молодая жена. Может быть, ему не следовало идти на поводу чуждых традиций, следовало жениться на Марии и растить сына? Он приглашает Валевскую в Париж. Но в это время жена объявляет о первых признаках беременности. Всё. С этого дня он – верный, добропорядочный муж. Надежда польской красавицы вернуть любовь рухнула. Навсегда. Но он щедро одарил мать своего ребёнка, охотно играл с малышом (он вообще любил детей, не только своих), присвоил ему титул графа, назначил канцлера его опекуном. А для Марии Луизы он делал всё. Его покорили её искренность и простодушие. Он доверял ей совершенно и делился с ней своими планами, чего вообще-то предпочитал не делать никогда. К каким чудовищным последствиям это привело, мне ещё предстоит рассказать. После рождения сына император изменился настолько, что иногда даже пренебрегал государственными делами, чтобы побыть с семьёй. Мария Луиза была очарована. И – неподдельно счастлива. Она получила то, для чего была рождена: спокойную жизнь в кругу любящей семьи. Роды у Марии Луизы были тяжёлые, сначала даже решили, что ребёнок родился мёртвым. Мадам де Монтескью (в недалёком будущем – любимая воспитательница мальчика, он будет называть её «мама Кью») начала растирать новорождённого, влила ему в рот несколько капель водки, завернула в тёплые пелёнки. Через семь минут он испустил первый крик. В комнату вошёл архиканцлер Жан Жак Режи де Камбасерес и в соответствии с протоколом объявил, что родился мальчик и имя ему дано Наполеон Франсуа Жозеф. «Перед вами король Рима!» – воскликнул Наполеон. Он был счастлив. Его преданный слуга рассказывал, что впервые увидел слёзы на глазах императора… Но это – официальная версия происшедшего. Существует и другая, на мой взгляд, маловероятная, но тем не менее любопытная. Якобы ребёнок родился мёртвым. Якобы верный Бертье незаметно принёс в комнату роженицы сына своего преданного орлоносца, появившегося на свет неделю назад, и подменил младенцев. Сделано это было якобы потому, что наследник нужен был Наполеону немедленно. Он не мог и не хотел ждать. Но верится в это с трудом: так любил император сына, так старался сделать для него всё возможное и невозможное, так тосковал в разлуке. Все, кто имел доступ во дворец, спешили поздравить счастливого отца. Среди посетителей был и австрийский посол в Париже Карл Филипп цу Шварценберг (Наполеон до последней битвы при Ватерлоо будет благоволить ему, даже выхлопочет у своего тестя Франца I для Шварценберга маршальский жезл, после Ватерлоо фельдмаршал, победивший Бонапарта, будет произведён в генералиссимусы). Он и его супруга немало способствовали браку императора. В порыве благодарности счастливый муж и отец вытаскивает из-под ворота мундира булавку, украшенную скарабеем, и преподносит её жене посла: «Этот камень я нашёл в гробницах египетских фараонов. С тех пор всегда носил как талисман. Теперь он ваш, мне он больше не нужен». Он умел предвидеть, этот великий человек… И он был суеверен… Как не почувствовал, что, расставаясь с древним скарабеем, расстаётся с удачей? Ведь скарабея египтяне с незапамятных времён считали символом восходящего солнца, возрождения, счастья. А ещё – символом ученика и его пути к мудрости. Понимаю, это мистика, но, отдав скарабея, Наполеон, уже задумывавшийся о войне с Россией, определёно свернул с пути, ведущего к мудрости. Да и мальчишеская радость, которую доставляла ему семейная жизнь, сейчас, через двести лет, когда обо всех участниках описываемых событий известно если не всё, то очень многое, вызывает и сочувствие, и недоумение. Что ему в этой пусть и молоденькой, пусть и аппетитной, но невыносимо заурядной бюргерше, хотя и королевского происхождения? Пройдёт совсем немного времени, и она предаст его. Именно это предательство, такое неожиданное, мне кажется, вызовет несвойственные ему уныние и апатию, которые приведут к поражению при Ватерлоо. Он и сам в конце жизни скажет о своей женитьбе: «Это была пропасть, которую мне прикрыли цветами». В последний раз Наполеон видел Марию Луизу и сына в январе 1814 года, когда отправлялся к своей армии, вынужденной воевать уже на французской земле. Расставание было бурным. Мария Луиза, в отличие от Жозефины, письма писать любила и умела. Она писала мужу едва ли не каждый день. Тема была одна: люблю, тоскую, мечтаю снова быть вместе. После его поражения отец вынудил её вместе с трёхлетним сыном вернуться в Вену 21 мая 1814 года Мария Луиза въехала в Шёнбрунн. Её приветствовала огромная толпа. «Да здравствует Мария Луиза! Да здравствует Австрия! Долой проклятого корсиканца!» Она понимала, что её насильственное водворение в родительский замок означает только одно: победа коалиции над Наполеоном окончательна, возврата к недавнему прошлому нет. В эти первые дни на родине ей казалось, что счастье её потеряно навсегда. Это ведь те, кто её встречал, думали, что она прожила четыре года с «корсиканским чудовищем» как несчастная пленница. Она-то знала: это были счастливые годы. Тем не менее совсем скоро начала предавать ещё недавно любимого мужа. Сначала в малом. Но ведь известно: стоит только начать. А начала она с того, что согласилась поменять императорский герб на своей карете на собственный, герцогский. А вскоре стала появляться в свете, танцевать на балах. Это шокировало не только прибывшую с ней французскую свиту, состоявшую из убеждённых бонапартистов, но и тех австрийцев, которые, вовсе не будучи поклонниками Бонапарта, имели твёрдые представления о нравственных нормах. Её осуждали, но высказаться открыто не осмеливались. Решилась Мария Каролина (сестра покойной Марии-Антуанетты): «Дорогая, замуж выходят один раз в жизни. И на твоем месте я привязала бы к окну простыни и убежала…» Нельзя не отдать должное старой королеве обеих Сицилий. Она терпеть не могла Наполеона, хотя и знала, что к жуткой гибели её любимой сестры он не причастен. Достаточно было того, что ей с мужем (Фердинандом IV) дважды приходилось бежать из Неаполя от войск ужасного корсиканца, что он посадил на их законный трон этого выскочку Мюрата и свою интриганку сестру (по странному совпадению её тёзку) Каролину. Но у лишённой трона королевы, дочери великой Марии Терезии, были твёрдые понятия о долге и супружеской верности. А вот Меттерних был убеждён и убедил своего государя, что Мария Луиза должна остаться в Австрии под опекой отца. Он доказал, что, если короля Рима будет воспитывать на Эльбе Бонапарт, мальчик в недалёком будущем станет претендовать на французский престол. А ведь его при самой деятельной поддержке австрийских властей уже вернули себе Бурбоны… Значит, сын Наполеона сможет стать серьёзной угрозой будущему миру. Император Франц согласился. Беспокоило одно: слишком уж близко Эльба от европейских портов. Но на том, чтобы предоставить в распоряжение бывшего французского императора Эльбу, а не ссылать его на отдалённые острова, настоял Александр Павлович. Противиться ему не посмели. И это казалось Наполеону и Марии Луизе гарантией того, что разлучить их никто не посмеет. В письмах они называли Эльбу своим «обетованным островом», долгожданной тихой гаванью в награду за беспокойную жизнь. Эти письма чрезвычайно беспокоили врагов Наполеона. В конце концов их стали перехватывать. Одновременно делали всё возможное, чтобы Мария Луиза изменила мнение о муже. Ей подробно, притом в самых ярких красках, живописали ужасы войны и то зло, которое Наполеон причинил Австрии. Меттерних своё дело знал, но изменить отношение Марии Луизы к ненавистному корсиканцу методами убеждения не удавалось. Что ж, это раздражало, но не пугало: Меттерних понимал, к желанной цели далеко не всегда ведут прямые пути. Мария Луиза тоже не отказалась от своих планов. Заявив, что ей необходимо поправить здоровье, она отправилась на отдых в Нормандию. На самом деле задумала оттуда поехать в герцогство Пармское, которое русский самодержец щедро пообещал ей в качестве компенсации за потерянный титул императрицы. А от Пармы до Эльбы несравнимо ближе, чем от Вены. Австрийский двор, даже не подозревая о её планах, не одобрял этой поездки, опасаясь недовольства Бурбонов (им вряд ли понравится, что бывшая императрица вновь появится на территории Франции), поэтому было решено, что герцогиня будет путешествовать инкогнито. И 29 июня она под именем графини де Колорно покинула Шёнбрунн, оставив сына на попечение родственников. Сопровождать и оберегать герцогиню во время путешествия император Франц поручил барону Адаму Альберту фон Нейппергу. Он и был тайным оружием Меттерниха, как оказалось, куда более эффективным, чем любые уговоры. Барон Клод Франсуа де Меневаль так описывает Нейпперга в своей книге «Наполеон. Годы величия»: «Это был человек немногим более сорока лет, среднего роста, привлекательной наружности. Гусарский мундир, который он обычно носил, в сочетании со светлыми вьющимися волосами придавал ему моложавый вид. Широкая чёрная повязка, скрывавшая пустую глазницу, нисколько его не портила. И единственный глаз смотрел с живостью и необыкновенной проницательностью. Хорошие манеры, учтивость, вкрадчивый голос и разнообразные таланты располагали к нему людей…» По словам Меневаля, «задача генерала Нейпперга состояла в том, чтобы заставить Марию Луизу забыть Францию и, соответственно, Наполеона». Надо отдать должное Меттерниху, он умел выбирать исполнителей своих интриг. Барон Нейпперг блестяще справился с поручением, и есть все основания полагать, что он своими донжуанскими успехами изменил ход истории (состояние духа Наполеона, по общему признанию, стало одной из главных причин его поражения при Ватерлоо). В начале октября Мария Луиза и её любовник вернулись в Вену. Поселились в Шёнбрунне. Своих отношений не скрывали. Это должно бы было шокировать и её отца, и родственников, и придворных. Так бы и случилось при других обстоятельствах. Но теперь все были в восторге: раз она влюблена в Нейпперга, значит, исполнила долг австрийской принцессы и открыто признала, что с Наполеоном её ничего не связывает. И вдруг – ужасное известие: Наполеон бежал с Эльбы. Её счастье может рухнуть… Его письмо приводит в отчаяние: «Стекаясь со всех сторон, за мной следуют толпы народа, один за другим полки в полном составе переходят на мою сторону Отовсюду ко мне направляются делегации крестьян. Когда ты получишь это письмо, я уже буду в Париже… я вступил в Лион, встреченный с необычайным энтузиазмом. Все улицы, набережные и мосты были забиты толпами жителей. Прощай, друг мой, будь весела и приезжай поскорее ко мне с сыном. Надеюсь обнять и поцеловать тебя ещё до конца этого месяца». Это – прочитано случайно, вообще-то Мария Луиза все письма мужа, даже не распечатав, отдавала отцу. Наполеон такого и вообразить не мог, он считал, что письма перехватывают шпионы Меттерниха, поэтому попросил это письмо вручить Меневалю, чтобы тот нашёл возможность тайно передать его императрице. Меневаль колебался: не передавать – нарушить волю государя, передать – подвергнуть его очередному унижению. Он ведь знал всё: был свидетелем бурного романа Марии Луизы и Нейпперга. Не было тайной и то, что император Франц без согласия дочери не решался на объявление Наполеона вне закона, предложенное Талейраном. Что предпринять, чтобы быстро и без особых усилий получить это согласие? Выход нашёлся незамысловатый (с учетом того, что ханжество было не последним из достоинств Марии Луизы). Ей принесли документ, подписанный папским нунцием. В нём с сочувствием утверждалось, что брак Наполеона и Жозефины не был расторгнут по всем правилам и потому она, Мария Луиза (о, ужас!), с 1810 года состояла в «незаконном браке». Целомудренная любовница генерала Нейпперга пришла в ужас. Значит, этот ужасный корсиканец вынудил её, такую наивную, такую чистую, к незаконному сожительству! Значит, их сын – незаконнорождённый?! «Ни за что на свете ноги моей больше не будет в этой ужасной Франции», – заливаясь слезами, повторяла Мария Луиза. Тут-то её и попросил Меттерних подписать документ, давший право участникам Венского конгресса объявить Наполеона вне закона как врага человечества. Она охотно написала письмо, в котором объявила, что не имеет ничего общего со своим бывшим супругом и не интересуется его судьбой. Письмо было предъявлено Венскому конгрессу, и на следующий день, 13 марта, манифест Талейрана был подписан. За влияние, оказанное им на бывшую императрицу, граф Нейпперг был удостоен титула гофмаршала, что давало ему привилегию путешествовать со своей повелительницей в одной карете (после смерти Наполеона он станет её законным супругом). Это письмо было предательством куда более страшным, чем интрижка с Нейппергом. Ведь только жена соединяла Наполеона с европейскими династиями и только она могла бы, если бы захотела и сумела, примирить его с ними. Она – не захотела. Более того, едва ли было в Европе много людей, которые так, как она, желали ему поражения, а ещё лучше – смерти. Если он победит, то заставит её вернуться, и счастливая жизнь с Адамом Альбертом закончится навсегда. Этого она допустить не могла… Так вполне заурядная женщина, по политическим соображениям ставшая женой величайшего человека своего времени, да ещё сумевшая стать не просто женой, но женой любимой, обрекла своего бывшего мужа на положение не только опасное, а практически безнадёжное: против него ополчились практически все монархи Европы. А ведь достаточно ей было уговорить, умолить отца (человек он был слабый, малопривлекательный, но дочь любил вполне искренне) не выступать против зятя, коалиция развалилась бы и неизвестно, чем бы кончилось второе пришествие Наполеона. Меневаль понимал, что Наполеон должен знать горькую и оскорбительную правду, но не рисковал прямо открыть её. Наконец он нашёл выход: направил министру почт графу Антуану Лавалетту анонимное письмо, в котором, не скупясь на подробности, сообщил о супружеской неверности экс-императрицы. Он надеялся, что Лавалетт, человек, не запятнавший себя предательством, к тому же женатый на племяннице Жозефины Эмили Луизе Богарне, передаст письмо прямо в руки императора и оно не станет достоянием молвы. Раз уж ход событий заставил упомянуть о графе Лавалетте и его жене, не могу удержаться и не рассказать о них хотя бы очень кратко. Даже среди множества искалеченных судеб сторонников Наполеона, ему не изменивших, участь супругов Лавалетт исключительна. После второй реставрации Бурбонов графа арестовали и, обвинив в государственной измене, приговорили к смерти. Накануне казни Эмили удалось добиться последнего свидания. А дальше случилось невероятное: она уговорила мужа поменяться одеждой, и он спокойно покинул тюрьму в её платье. Вскоре ему помогли бежать из Франции. А она осталась в камере смертников. Была надежда, что её отпустят. Но снисхождение к женщине из семейства Богарне… Это совсем не в правилах семейства Бурбонов. Эмили оставалась в тюрьме несколько лет. В конце концов не выдержала, сошла с ума. А спасённому ею мужу через семь лет позволили вернуться во Францию. Но всё это ещё впереди. А тогда, во время Ста дней, верный Меневаль не ошибся, доверившись Лавалетту. Однако император простодушно ничему не поверил, решив, что это очередная провокация союзных держав с целью разлучить его с Марией Луизой. А она, которую он наивно считал безупречной, развлекалась с Нейппергом… В то время как другие женщины, «даже те из них, кто (по словам Фредерика Массойя, одного из самых скрупулёзных исследователей жизни Наполеона) был вовсе далёк от политики, из преданности становились его шпионами и, руководствуясь интуицией в гораздо большей степени, чем разумом, давали ему разумные советы». Добавлю только, что эти женщины, любившие императора, были оставлены им и могли бы затаить обиду, а то и желание отомстить. Но ничего подобного не случилось. Они делали всё от них зависящее, чтобы помочь любимому человеку. Рассказывать о том, что конкретно сделала каждая из них, не входит в мою задачу: мне важно показать, что представляла собой Мария Луиза, а они – просто контрастный фон. Скажу только, что за несколько недель до Ватерлоо мадмуазель Жорж, выдающаяся драматическая актриса, обожавшая Наполеона и едва пережившая потрясение после того, как он её оставил, передала императору документы, свидетельствующие о предательстве министра полиции Жозефа Фуше. Это предательство тоже стало одной из немаловажных причин трагического окончания Ста дней. Чтобы проникнуть в планы этого серого кардинала французской политики, человека безнравственного и безжалостного, сумевшего не только уцелеть, но и не утратить власти и при Робеспьере, и при Директории, и при Наполеоне, и при Бурбонах, требовалась незаурядная отвага. Мадмуазель Жорж не испугалась. Потом, изгнанная Бурбонами из Франции за свою нескрываемую преданность Наполеону, она нашла приют в России. В Петербурге её ждал не только приют, не только слава, но и неожиданное утешение: она стала, пусть ненадолго, любовницей Александра I. И правда, «бывают странные сближенья…» А Мария Луиза после второго отречения императора зажила, наконец, спокойно. Узнав о смерти бывшего мужа, вдова излила душу в письме к мадам де Гренвиль: «Я нахожусь сейчас в великом смятении: “Газетт дю Пьемон” столь уверенно сообщила о смерти императора Наполеона, что почти невозможно в этом сомневаться. Признаюсь, известие это потрясло меня до глубины души. Хотя я никогда не испытывала к нему сильного чувства, я не могу забыть, что он – отец моего сына и что он обращался со мною вовсе не так дурно, был безупречно внимателен, а это единственное, что можно пожелать в браке, совершенном в интересах политики. Видит Бог, я скорблю о его смерти, и хотя мы все должны быть счастливы, что он закончил своё злосчастное существование вполне по-христиански, я бы тем не менее пожелала ему ещё долгих лет счастья и полноценной жизни, лишь бы только эта жизнь протекала вдали от меня… Здесь множество комаров. Я ими так сильно искусана, что похожа на какое-то чудовище, так что очень рада, что могу из-за траура не показываться на люди…» Цинизм этих слов сопоставим только с глупостью женщины, их написавшей. Она ведь вполне могла допустить, что письмо прочитает не только её подруга, но, видимо, считала написанное вполне нормальным… Комариные укусы благополучно зажили, и жизнь счастливой супружеской четы потекла своим чередом. Но в октябре 1821 года идиллию нарушил явившийся с непрошенным визитом Антоммарки. Об этом просил его умирающий Наполеон. Мария Луиза отказалась принять доктора. Посланца покойного императора принял Нейпперг. Он был холоден. Его единственный глаз смотрел сурово. На слова врача о том, что Наполеон просил передать жене его сердце, не вымолвил ни слова. Посмертную маску принял, но тоже молча. Через несколько дней Мария Луиза уведомила Меттерниха, что она отказывается принять сердце Наполеона. Чем заслужила нескрываемое одобрение. Что же до посмертной маски, то через три месяца после визита Антоммарки придворный врач, доктор Герман Роллет, застал детей дворцового интенданта «за игрой с каким-то предметом из гипса, к которому они привязали верёвку и таскали по комнатам, воображая, что это карета». Оказалось, это посмертная маска императора… Роллет был потрясён. А Мария Луиза вряд ли могла не вспомнить, как в детстве пинала ногами куклу по имени Наполеон… Можно представить, что почувствовал бы сын покойного императора, увидев такое. Но, может быть, Бог уберёг сироту от этого жуткого зрелища. Кто знает? Во всяком случае, мать о том, чтобы уберечь сына от очередной душевной раны, даже и не помышляла. Она вообще не проявляла интереса к сыну. Уезжая из Вены, барон де Меневаль зашёл проститься с мальчиком и обнаружил, что ребёнок совершенно изменился, стал тихим и недоверчивым. Он был смышлён не по годам, хорошо помнил отца и понимал, что находится среди его врагов, а значит, и своих недругов. Расставание было очень грустным. Меневаль с горечью думал, как рассказать об этом императору и нужно ли вообще рассказывать. А супруги Нейпперга продолжали жить дружно и счастливо. Но Марии Луизе пришлось похоронить и второго мужа (он-то уж был оплакан искренне, от души). Тем не менее она вышла замуж снова. Свидетели единодушны: её третий муж был полным ничтожеством. Но она не могла жить одна. Такая вот чеховская душечка с австрийским акцентом. Часть IV Противостояние Накануне Уезжая из Тильзита, Наполеон был уверен, что обрёл друга. Очень скоро он поймёт, что «это было весьма абсурдно». Но, как утверждает Стендаль, если здесь и была ошибка, то ошибка хорошая, от избытка доверия. Молодой русский государь такой ошибки не допустил. Хотя ведь никто не заставлял его говорить, он сам признавался: «Больше всего мне понравился этот человек». Франсуа Жерар. «Портрет Наполеона I» К. Шевелкин. «Портрет Александра I» Союз Наполеона с Александром, заключенный в Тильзите, оказался хрупок необыкновенно. Поначалу оба были вполне искренне расположены друг к другу. Потом только делали вид, будто их отношения безоблачны. На встрече в Эрфурте уже с трудом сдерживали разочарование. Вскоре наступил разрыв, который невозможно было скрыть, да они и не слишком старались. Главными причинами открытого противостояния стало поведение России во время франко-австрийской войны 1809 года, неудавшееся сватовство императора французов к русской великой княжне и несоблюдение Александром континентальной блокады. Это – для Наполеона. Кстати, он говорил: «Первое преимущество, которое я извлек из континентальной блокады, заключалось в том, что она помогла отличить друзей от врагов».Для Александра причинами разлада были последствия континентальной блокады для его страны (вернее, для определённой группы его подданных, не слишком большой, но зато весьма влиятельной); австрийская женитьба Наполеона, приведшая к переориентации французской внешней политики; бесконечное расширение наполеоновской империи, в том числе и за счёт земель, принадлежавших родственникам Дома Романовых, и, конечно же, пресловутый польский вопрос. Почти обо всех этих проблемах и противоречиях (а они тесно между собой увязаны) я уже писала. Остаётся сказать о развитии конфликта вокруг Польши и о так называемом «ольденбургском деле», хотя о нём тоже упомянуто в рассказе о замужестве любимой сестры императора Екатерины Павловны.Пытаясь добиться безоговорочного соблюдения континентальной блокады, Наполеон присоединил к своей империи Голландию, ганзейские города и всё прибрежье Немецкого моря до Эльбы. В числе государей, лишившихся при этом своих владений, оказался и муж великой княгини Екатерины Павловны Пётр Фридрих Ольденбургский. Понятно, что Александр счёл это личным оскорблением, которого стерпеть не мог. Он обратился с протестом не только к Наполеону, но и ко всем европейским государям, утверждая, что Ольденбургское герцогство не может быть уничтожено без согласия России, его создавшей и имеющей на него права в случае пресечения царствующего в нём дома. Наполеон был возмущён (к чему устраивать общеевропейский скандал!), но предложил указать, какую компенсацию желает получить изгнанный из своих владений герцог. При этом оговорил, что не может идти речи ни о Данциге, ни о какой бы то ни было части Варшавского герцогства.Атмосфера на переговорах по поводу Ольденбурга накаляется. На торжественном приёме по поводу своего дня рождения для дипломатического корпуса Наполеон прилюдно заявляет русскому послу Александру Борисовичу Куракину: «Я не настолько глуп, чтобы думать, будто вас так занимает Ольденбург. Я вижу ясно, что дело тут в Польше. Вы приписываете мне всякие замыслы в пользу Польши; я начинаю думать, что вы сами собираетесь завладеть ею… Даже если бы ваши войска стояли лагерем на высотах Монмартра, я не уступлю ни пяди варшавской территории». Странное оно, это упоминание о Монмартре… Будто знал, что так и будет.Что же касается Польши, Наполеон был прав: она оставалась главной тревогой Александра. И поводы тревожиться были. В союзном договоре содержалось обязательство не допускать восстановления Польши. Однако французские гарнизоны по-прежнему оставались в прусских крепостях у границ герцогства Варшавского, более того, они были усилены войсками, которые, по логике событий, должны были быть отправлены в Испанию, где продолжалась ожесточенная партизанская война.Да и польская национальная армия, созданная и обученная французами, была предана Наполеону. А число желающих воевать против России, исконного врага поляков, под его предводительством значительно превосходило регулярную армию: к началу войны 1812 года он располагал приблизительно ста тысячами польских штыков. Когда, уже ступив на русскую землю, Наполеон призвал поляков, живших на территории Российской империи, вступать в его войско, под знамёнами Великой армии собралось не менее ста двадцати тысяч человек. Они дошли до Москвы, но на обратном пути большая часть их осталась в русских снегах.Но до начала войны ещё оставалось время, и Александр видел, какую опасность представляет для России появление у её границ враждебного герцогства Варшавского, расширявшегося и укреплявшегося стараниями Наполеона и, вполне вероятно, готового потребовать у России возвращения всех земель прежнего Польского королевства, завоеванных со времён от Иоанна Грозного до Великой Екатерины. Он знал, как отважно воевали поляки под командованием Наполеона, какие надежды с ним связывали; понимал: порвав отношения с Россией, император французов хотя бы в пику вчерашнему союзнику восстановит независимость Польши и на западной границе его страны появится непримиримый враг.Чтобы предотвратить возрождение Польши, нужно было вынудить Наполеона подписать новое соглашение. И Александр предлагает Франции проект такого договора. Суть его такова. Польское королевство не будет восстановлено. Никогда! Слова «Польша» и «поляки» никогда не будут употребляться. Польские ордена будут уничтожены. Наполеону эти предложения показались вздорными и нелепыми. И всё же он согласился дать обязательство не оказывать «никакой помощи никакому движению, направленному к восстановлению Королевства Польского», не использовать официально ненавистных Александру слов и не раздавать польских орденов, которые таким образом, по его мнению, сами собой выйдут из употребления и исчезнут.Александра это не успокоило, тон Бонапарта показался ему завуалированно издевательским, и он поделился с Адамом Чарторыйским идеей приобрести расположение поляков и отвратить их от Наполеона, присоединив к герцогству Варшавскому восемь считавшихся польскими губерний Российской империи. Пока он соблазнял обещаниями польскую делегацию, приглашённую в Петербург, русские войска скрытно приближались к границам герцогства…Эти передвижения не укрылись от французов. Маршал Даву доносил императору: «Русские открыто говорят о вторжении по трём направлениям: через Пруссию, из Гродно на Варшаву и через Галицию». Наполеон не скрыл, что ему известны планы русского монарха. Князю Куракину он сказал тоном на удивление спокойным: «Я не хочу войны, но вы хотите присоединить к России герцогство Варшавское и Данциг! Пока секретные намерения вашего двора не станут открытыми, я не перестану увеличивать армию, стоящую в Германии!» При этом взгляд его не сулил ничего хорошего. Недаром Ипполит Тэн называл его глаза «очами колдуна, пронизающими голову» – страшная сила была в этих очах. В результате русские войска отошли от польской границы…Казалось, военного конфликта удалось избежать. Тем не менее обе стороны продолжали (уже открыто) готовиться к войне. Наполеону не составило труда вынудить Пруссию и Австрию, ещё недавно – великие державы, теперь – государства, полностью от него зависимые, к союзу против России. Австрия обязалась предоставить Франции тридцать тысяч солдат, Пруссия – двадцать тысяч.Неудача ждала Бонапарта лишь при попытке заручиться поддержкой Швеции.За два года до описываемых событий наследным принцем Швеции был избран наполеоновский маршал Жан Батист Бернадот. Случилось это главным образом потому, что его считали кандидатом императора. На самом деле Наполеон не вполне доверял Бернадоту (их отношения были достаточно сложными: Бернадот женился на Дезире Клари, которая считалась невестой Бонапарта и тяжело переживала его отказ жениться, Бернадот – ревновал), да и не был убеждён, что тот захочет и сможет неукоснительно выполнять требования континентальной блокады. Так оно и случилось. Бернадот, перешедший в лютеранство и принявший имя Карла Иоанна, об интересах своего недавнего благодетеля больше не думал – руководствовался только интересами Швеции и своими собственными. А эти интересы требовали включения Норвегии в состав Швеции. При таком условии бывший французский маршал обещал Наполеону военную поддержку против России. Но ведь Норвегия принадлежит датчанам, верным союзникам Франции…А вот Александр готов был обещать Карлу Иоанну не только Норвегию. Так что в апреле 1812 года (до начала войны оставалось без малого три месяца) было подписано тайное соглашение между Россией и Швецией. Бернадот стал первым наполеоновским маршалом, изменившим своему императору.Вскоре к русско-шведскому договору, как и следовало ожидать, примкнула Англия. А меньше чем за месяц до начала войны Россия подписала с Турцией Бухарестский договор, который дал возможность бросить против Наполеона русскую Дунайскую армию. Кроме этого Александр приблизил к себе тех иностранцев, которые особенно яростно ненавидели Наполеона. Они-то и образовали военную партию, ещё более непримиримую, чем все русские, вместе взятые.Остаётся только недоумевать, как в исторической литературе, да и в массовом сознании могло прочно укорениться мнение, будто «коварный корсиканец» неожиданно, без объявления войны напал на нашу ничего не подозревающую, ни в чём не повинную страну. Это, конечно, очень патриотично, но так далеко от истинного положения дел… Отношения, как известно, – вещь двухсторонняя.Александр не раз, в общем-то, не имея на то никаких законных оснований, вмешивался в отношения Наполеона с немецкими монархами. До поры Бонапарт терпел. 27 апреля 1812 года императору французов был вручён ультиматум с многочисленными требованиями. Главное из них – немедленный вывод войск из Пруссии. Только в случае выполнения своих требований царь соглашался начать переговоры о компенсации за Ольденбург и об изменении русских тарифов, применяемых к французским товарам.Эти тарифы стали ещё одной причиной разрыва между недавними союзниками.Ввёл их Александр в декабре 1810 года, пошлины на французские товары были подняты выше всяких разумных пределов, а ввоз предметов роскоши был запрещён вовсе. Всякий французский товар, привезенный контрабандой, приказано было немедленно сжигать.Наполеон, не сдержав гнева, повелел передать обидчику: «Император сказал, что он скорее согласился бы получить пощечину, чем видеть сожжение произведений труда и умения своих подданных». Поэтому неудивительно, что с ответом на русский ультиматум он спешить не стал, а отправился в Дрезден на встречу с европейскими монархами, его фактическими вассалами. Александр на встречу приглашён не был.В Дрездене Наполеон в последний раз предстал перед сиятельной публикой во всём блеске своего величия. Его приветствовали с восторгом и страхом. И едва ли среди собравшихся был хоть кто-то, сомневавшийся в его скорой победе над Россией. Во время этой торжественной встречи Лейпцигский университет назвал три звезды, образующие «пояс Ориона», созвездием Наполеона.Он повёл к российской границе невиданно огромную армию. По одним данным, шестьсот десять тысяч человек при ста восьмидесяти двух тысячах ста одиннадцати конях.По другим данным, у границ России было сосредоточено шестьсот семьдесят восемь тысяч человек, правда, из них только триста пятьдесят шесть тысяч девятьсот тринадцать французов, остальные – союзники, на которых полагаться можно было весьма относительно. А всего (с учётом оставшихся во Франции и воевавших в Испании) армия Наполеона в середине 1812 года насчитывала один миллион сто семьдесят восемь тысяч штыков. Так что даже Ксеркс отдыхает…В феврале 1812 года, меньше чем за полгода до начала войны, Александр Павлович обратился к Наполеону с посланием, в котором соглашался на все требования Франции, в том числе и на неукоснительное соблюдение континентальной блокады (по существу, выражал готовность выполнять обязательства, взятые в Тильзитском договоре). Он требовал только одного: не запрещать России торговых сношений с американцами и другими нейтральными народами. В этом он был непреклонен: «Я скорее готов вести войну в течение десяти лет… удалиться в Сибирь… чем принять для России те условия, в каких находятся сейчас Австрия и Пруссия». Казалось бы, позиция, достойная уважения. По поводу этого послания существует три точки зрения: одни считают, что Александр попросту струсил. Другие, что он понимал: уже поздно, Наполеон не повернёт назад, и писал только для того, чтобы переложить всю вину за военное столкновение на французов. И наконец, третьи уверены, что царь пытался предотвратить нашествие.Но через несколько дней Наполеон заявил русскому военно-дипломатическому агенту в Париже светлейшему князю Александру Ивановичу Чернышёву: «Это скверная шутка – уверять, будто имеются американские суда… все они английские!» И добавил: «Такая война из-за пустяков!»На самом деле любая из причин разрыва между императорами существенна, но даже все они вместе недостаточны чтобы из-за них проливать кровь. Но, как это почти всегда бывает, нужна последняя капля (всего лишь капля!), чтобы переполнить чашу. И такой каплей для обоих были личные претензии к противнику.Наполеон с раздражением замечал, что ему не удалось покорить сердце русского царя (он ведь так надеялся…), что тот после Тильзита всё больше ускользает из-под его влияния, в отличие от других не спешит предупреждать желания своего великого союзника и даже позволяет себе его критиковать. А ведь только полное взаимопонимание и доверие могло сделать реальными мечты об индийском походе – о мировом господстве. Того, кто убивает твою мечту, невозможно любить.Александр же, проникнутый гордым сознанием своего царственного величия, не мог смириться со своим второстепенным положением при Наполеоне – не мог согласиться быть всего лишь орудием осуществления замыслов императора французов. До поры он демонстрировал дружеские чувства к своему (вынужденному!) союзнику: перевоплощался легко, так как умел это делать с детства. Так же легко умел скрывать свои истинные чувства и мысли. Не случайно Адам Чарторыйский, друг, хорошо знавший Александра, писал: «Царь представлял собой странное сочетание мужских достоинств и женских слабостей». Мог ли такой человек простить того, кто посмел обвинить его в убийстве отца? С редкой для него откровенностью он признавался: «Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать».Вообще-то лучший способ разрешения таких отношений – дуэль. Но дуэли между императорами как-то не приняты. Так что оставалась только война. А то, что в ней погибнут тысячи… Да кого из владык это останавливает!Но, пожалуй, было одно обстоятельство, которое могло остановить Наполеона.Он был суеверен. И не особенно это скрывал. 2 декабря 1804 года после коронации к новому императору явился генеральный секретарь Парижской коммуны Франсуа де Мец и вручил рукопись – копию средневекового манускрипта Филиппа Дьедонье Ноэля Оливатиуса, великого врача, прославившегося точными предсказаниями будущего. Наполеон открыл манускрипт и с первых слов был так поражён, что не слышал, как де Мец откланялся. Вот что он прочитал: «Франция и Италия произведут на свет сверхъестественное существо. Этот человек, ещё молодой, придёт с моря и усвоит язык и манеры франкских кельтов. В период своей молодости он преодолеет на своём пути тысячи препятствий, при содействии солдат, которых генералиссимусом он сделается впоследствии… Он будет в течение пяти и более лет воевать вблизи от мест своего рождения. По всем странам света он будет руководить войною с великою славой и доблестью; он возродит заново романский мир… он положит конец смутам и ужасам в кельтской Франции и будет впоследствии провозглашен не королём, как практиковалось раньше, а императором, и народ станет приветствовать его с превеликим энтузиазмом. Он в продолжение более десяти лет будет обращать в бегство принцев, герцогов и королей… Он даст народам многие земли и каждому из них дарует мир. Он придёт в великий град, создавая и осуществляя великие проекты, здания, мосты, гавани, водостоки, каналы. У него будет две жены и только один сын.Он отправится воевать в продолжение пятидесяти пяти месяцев в страну, где скрещиваются параллели и широты. Тогда его враги сожгут огнём великий город, и он войдёт в него со своими войсками. Он покинет город, превратившийся в пепел, наступит гибель его армии. Не имея ни хлеба, ни воды, его войска подвергнутся действию такого страшного холода, что две трети его армии погибнут. А половина оставшихся в живых никогда больше не вернется под его начало. Тогда великий муж, покинутый изменившими ему друзьями, окажется в положении защищающегося и будет тесним даже в собственной стране великими европейскими народами. Вместо него будут восстановлены в своих правах короли старинной крови Капетингов. Он же, приговорённый к изгнанию, пробудет одиннадцать месяцев на том самом месте, где родился и откуда вышел; его будут окружать свита, друзья и солдаты… Через одиннадцать месяцев он и его сторонники взойдут на корабль и станут снова на землю кельтской Франции. И он вступит в большой город, где восседал король старинной крови Капетингов, который обратится в бегство, унося с собой знаки королевского достоинства. Возвратясь в свою прежнюю империю, он даст народу прекрасные законы. Тогда его снова прогонит тройной союз европейских народов, после трёх с третью лун, и снова посадят на место короля старинной крови Капетингов».Поразительно! В нескольких строках – вся биография человека, ставшего кумиром миллионов и жертвой своей неудержимой жажды господства над миром людей…Странно: он знал, но не остановился, не свернул с пути. Почему? Не хотел жить? Едва ли (судя по тому, что и после поражения продолжал бороться). Умнейший из его врагов, австрийский министр иностранных дел Меттерних, о причинах догадывался: «Жажда всемирного владычества заложена в природе его; можно её видоизменить, задержать, но уничтожить нельзя». И добавлял: «Мнение моё о тайных планах и замыслах Наполеона никогда не изменялось: его чудовищная цель всегда была и есть – порабощение всего континента под власть одного».Скорее всего, так оно и было. Но для чего ему эта ничем не ограниченная власть? Думаю, он был вполне откровенен, когда признавался: «Я хотел всемирного владычества… Одной из моих величайших мыслей было собирание, соединение народов, географически единых, но разъединенных, раздробленных революцией и политикой… Я хотел сделать из каждого одно национальное тело… европейский союз народов… Как прекрасно было бы в таком шествии народов вступить в потомство, в благословение веков!.. Все реки судоходны для всех, все моря свободны… Вся Европа – одна семья, так чтобы всякий европеец, путешествуя по ней, был бы везде дома».Разве не прекрасная мечта? Разве не к этому (хотя бы отчасти) пришла Европа? Правда, ждать пришлось без малого двести лет… Другое дело, что методы, которыми он добивался осуществления своей мечты, были жестоки и кровавы. Другое дело, что, мечтая о счастье для всего человечества в будущем, он не думал о тех миллионах, которые сегодня обрекал на смерть.Мне кажется, такое его равнодушие к смерти других было вызвано тем, что собственной смерти он не боялся совершенно – вёл себя так, словно полностью доверял предсказаниям, словно знал, когда ему суждено умереть и до каких пор этого не может случиться. Точно так же – он был уверен – и со всеми другими людьми: время их смерти предопределено свыше и противиться этому бессмысленно и нелепо.«Вы боитесь, что меня убьют на войне? – спросил он своих близких, отправляясь на русскую кампанию. – Я чувствую, как что-то толкает меня к цели, которую я и сам не знаю. Как только я достигну её и стану бесполезен, атома будет достаточно, чтобы меня уничтожить. Но до того все человеческие усилия ничего со мной не сделают – всё равно, в Париже или в армии».Можно ли сомневаться, что он знал свою судьбу? Кажется, не он вёл свою армию, не российские стратеги заманивали его в глубь России – это было бы слишком просто. Кажется, само Провидение вело его, может быть, даже против его собственной воли… От Немана до Москвы Надменный! кто тебя подвигнул? Кто обуял твой дивный ум? Как сердца русских не постигнул Ты с высоты отважных дум? Это – Пушкин. Он написал эти строчки в 1821 году, узнав о смерти Наполеона. Никто точнее и лаконичнее не выразил недоумения и сожаления по поводу свершившегося 23 июня 1812 года. В этот день генерал Жан Батист Эбле со своими понтонерами (разумеется, по приказу императора) меньше чем за два часа навел через реку Неман у Ковно (город уже давно называется Каунасом) три моста. По ним четыреста семьдесят пять тысяч человек под командованием опытнейших военачальников наполеоновской школы переправились на территорию Российской империи. Утром 24 июня войска услышали знаменитое воззвание: «Солдаты, вторая польская война началась. Первая окончилась в Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия поклялась быть в вечном союзе с Францией и в войне с Англией; ныне она нарушает свои клятвы! Она не желает дать никакого объяснения в странных своих поступках, покуда французские орлы не отойдут за Рейн и тем не покинут своих союзников на её произвол. Россия увлечена роком. Судьба её должна свершиться. Не думает ли она, что мы переродились? Или мы более уже не солдаты Аустерлица? Она постановляет нас между бесчестием и войной. Выбор не может быть сомнителен. Идем же вперед, перейдем Неман, внесем войну в её пределы». Называя войну польской, Наполеон даёт понять, что не собирается завоёвывать всю Россию. Одна из провозглашённых им целей – захват литовских и части белорусских и украинских земель с целью передать их независимому польскому государству, которое он намеревается возродить (чего давно опасалась Россия). Но главная цель не в этом. Спустя годы он признавался: «Где бы я ни воевал, я воевал с Англией». Ему не нужны были русские земли, ему нужен был послушный русский царь, который помог бы отнять у ненавистных англичан Индию, главный источник их богатства. Он надеется, поставив Александра перед реальной угрозой покорения его страны, вынудить его попросить мира и принять обязательство не только беспрепятственно пропустить французскую армию к желанной цели, но и принять участие в походе на восток. Ещё за несколько месяцев до русской кампании он говорил: «Этот длинный путь есть в конце концов путь в Индию. Александр (Македонский), чтобы достигнуть Ганга, отправляется также издалека, как я из Москвы… С крайнего конца Европы мне нужно зайти в тыл Азии, чтобы настигнуть Англию. Это предприятие, конечно, гигантское, но возможное в XIX веке». А примерно в это же время Александр I делился своими планами с послом Франции в России Арманом Коленкуром: «Если император Наполеон начнёт против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьёт, если мы примем сражение, но это ещё не даст ему мира… За нас – необъятное пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будут воевать наш климат и наша зима ». Перед отъездом на русскую кампанию Наполеон несколько раз повторял: «Огромную услугу оказал бы мне тот, кто избавил бы меня от этой войны». Такое впечатление, что какая-то не подвластная ему сила толкала его на пагубную войну… 24 июня 1812 года, когда Великая армия начала вторжение в Россию, Александр присутствовал на балу в имении Закрет под Вильно, даваемом в его честь радушным хозяином, генералом Беннигсеном. Танцевали под открытым небом: специально сооружённая накануне деревянная галерея при проверке прочности рухнула. Кое-кто воспринял это как недоброе предзнаменование. Во время бала императору и сообщают, что Наполеон перешёл Неман. Он просит шута найти ему укромный уголок – и рыдает в детской. Потом, не подавая виду, продолжает участвовать в общем веселье. На следующий день отдаёт приказ по армии: «И так, видя его (Наполеона) никакими средствами непреклонного к миру, не остается нам ничего иного, как, призвав на помощь… всемогущего Творца небес, поставить наши силы против неприятельских… Воины! Вы защищаете веру, отечество, свободу… Я с вами». Тогда же издаёт манифест о начале войны с Францией, который заканчивает словами: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моём». А вслед за этим вызывает генерала Александра Дмитриевича Балашова и вручает ему письмо для передачи Наполеону со словами: «Между нами сказать, я и не ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем её не мы». Балашов принят был весьма любезно, приглашён на обед, долго беседовал с Наполеоном. Вот несколько фрагментов этой беседы. Они многое проясняют в отношениях двух императоров. «Мне жаль, что у императора Александра дурные советники, – так начал Наполеон. – Чего ждёт он от этой войны? Я уже овладел одной из его прекрасных провинций, даже ещё не сделав ни одного выстрела и не зная, ни он, ни я, почему мы идем воевать… Скажите императору Александру, что так как он собирает вокруг себя моих личных врагов, то это означает, что он хочет мне нанести личную обиду и что, следовательно, я должен сделать ему то же самое. Я выгоню из Германии всю его родню из Вюртемберга, Бадена, Веймара, пусть он готовит им убежище в России…» Прощаясь, Наполеон добавил: «Я слышу, что император Александр сам становится во главе командования армиями? Зачем это? Он, значит, приготовил для себя ответственность за поражение. Война – это мое ремесло, я к ней привык. Для него это не то же самое. Он – император по праву своего рождения; он должен царствовать и назначить генерала для командования. Если тот поведёт дело хорошо – наградить, если плохо – наказать, уволить. Лучше пусть генерал будет нести ответственность перед ним, чем он сам перед народом, ибо и государи тоже несут ответственность, этого не следует забывать». Совет мудрый. И, как ни странно, – дружеский. К нему бы прислушаться… Пройдёт совсем немного времени, и русские генералы будут мучительно ломать головы: как избавиться от постоянно всем мешающего государя? То, на что не могли отважиться бесстрашные боевые генералы, сделал государственный секретарь Александр Семёнович Шишков: предложил императору покинуть армию. Его привели в отчаяние слова, которые он увидел в проекте приказа царя: «Я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь». Шишков понял: в таком случае поражения не избежать. Удаление Александра Павловича от армии он почёл своим долгом перед Отечеством. К исполнению этого долга привлёк Балашова и Аракчеева. Балашов вполне разделял обеспокоенность Шишкова. Что же до Аракчеева, то у него были свои мотивы: «Что мне до Отечества, скажите лучше, не угрожает ли это государю?» Пребывание рядом с линией фронта государю угрожало, так что «без лести преданный» взялся за дело со свойственным ему напором. И Александр покинул армию, направился через Москву в Петербург, где и провёл безвыездно всю войну. Уже в сентябре, когда ситуация в армии переменилась, секретарь императрицы Елизаветы Николай Михайлович Лонгинов писал из Петербурга в Лондон бывшему русскому послу в Англии Семёну Романовичу Воронцову: «Государь потерял голову и узнал, что война не есть его ремесло, но всё не переставал во всё входить и всему мешать… Ненависть в войске до того возросла, что если бы государь не уехал, неизвестно, чем всё сие кончилось бы… Если бы с начала дали команду Кутузову или посоветовались с ним, и Москва была бы цела, и дела шли бы иначе…» Через несколько месяцев, когда французские войска уже оставили Москву и исход кампании был предрешен, Михаил Илларионович Кутузов приглашал государя возглавить военные действия. У Александра I хватило благородства устоять перед соблазном. Он ответил, что не желает пожинать лавры, не им заслуженные. Правда, вскоре вполне благосклонно принимал титулы спасителя Отечества, победителя Наполеона, царя царей. А кто бы устоял?.. Да и кому от этого вред? А вот в начале войны, даже за короткое время, что оставался на фронте, он сумел наделать глупостей более чем достаточно. Не спросив ни Барклая, ни Багратиона, приказал устроить укрепленный лагерь в местечке Дриссе на Двине. Сделал это по совету своего любимца, барона Карла Людвига Августа Фуля, прусского полковника генерального штаба, перешедшего на русскую службу в чине генерал-майора. Фуль быстро стал ближайшим военным советником царя. Ему-то ещё в 1811 году и поручил Александр составить стратегический плана войны с Наполеоном. В Дрисском лагере, который располагался между двумя столбовыми дорогами, предполагалось сосредоточить до ста двадцати тысяч человек, которые должны были воспрепятствовать Наполеону идти как на Петербург, так и на Москву. Царь был убеждён: план Фуля – само совершенство. Генералы, которые смыслили в военном деле несколько больше своего государя, были другого мнения: «Русской армии грозит окружение и позорная капитуляция, Дрисский лагерь со своими мнимыми “укреплениями” не продержится и нескольких дней». Кое-кто даже осмеливался в глаза Александру заявлять: «Дрисский лагерь мог придумать или сумасшедший, или изменник». Военный министр Михаил Богданович Барклай-де-Толли советовал отступать, доказывал, что генеральная битва недалеко от границы обречена на верный проигрыш. И он был прав. Именно так и задумал Наполеон: окружить и уничтожить русскую армию в генеральном сражении сразу, в первом же приграничном пункте. К такому сражению он был готов. Но русские неожиданно отступили, и французским войскам пришлось быстро продвигаться в глубь России. Это был крах первого стратегического замысла Наполеона. Но большинство генералов были возмущены предложением Барклая, объясняли его трусостью (вскоре будут объяснять ещё и изменой). Если верить свидетельству генерала Карла Фёдоровича Толя, первоначальный план заключался в том, чтобы действовать наступательно, но непомерное превосходство Наполеона (Россия в начале войны могла противопоставить ему всего двести двадцать тысяч человек) заставило от этого плана отказаться. Так что с предложением Барклая пришлось согласиться. Но это не избавило его от вздорных подозрений, обвинений и оскорблений. Император своего министра, разумеется, не защитил… А тем временем Барклай вместе со своим недругом Багратионом помешал осуществлению второго замысла Бонапарта: разбить оторванные друг от друга Первую и Вторую русские армии поодиночке. Благодаря самоотверженности дивизии Дмитрия Петровича Неверовского, восхитившей самого Наполеона, удалось задержать наступление французов на Смоленск. Я пишу «французы», «французские войска» – так принято, к тому же так короче, чем называть всех участников нашествия. А его участниками на самом деле были почти все бывшие и будущие союзники России. И воевали они с не меньшей яростью, чем французы. Напротив, французы были отважны и непримиримы в атаках, но с ранеными и пленными гуманны и великодушны. Немцы и австрийцы – жестоки и беспощадны… Михаил Богданович Барклай-де-Толли Джордж Доу. «Портрет М. Б. Барклая-де-Толли» Неверовский устоял против сорока (!) атак считавшейся непобедимой конницы Мюрата. Семь тысяч русских солдат (в большинстве это были безусые новобранцы) целые сутки сдерживали ста восьмидесятитысячную Великую армию. Это позволило двум русским армиям соединиться. Молниеносный бросок на Смоленск был сорван. А между тем Наполеону нужна была победа, новый Аустерлиц. В Смоленске он надеялся дать генеральное сражение и увидеть Александра, молящего о мире. И тогда снова восторжествует дух Тильзита и Европа станет единой. Сражение должно произойти как можно быстрее, чтобы не пришлось углубляться в бескрайние русские просторы.Барклаю нужно другое: сохранить армию. Он не сомневается: атаковать имеющимися у него силами войско, в четыре раза превосходящее, – безрассудство, которое погубит всё. И, постоянно оскорбляемый недоверием, он употребляет все свои знания, всё искусство, чтобы вывести из-под удара вверенную ему Первую армию. По замыслу Барклая сражение у Смоленска должно было стать ни в коем случае не генеральной битвой, чего так желал Наполеон, а лишь арьергардным боем.Наполеону доложили о словах Барклая, сказанных накануне войны: «Если бы мне довелось воевать против Наполеона в звании главнокомандующего, то я избегал бы генерального сражения и отступал бы до тех пор, пока французы не нашли бы вместо решительной победы другую Полтаву». О, эта Полтава! Наполеон не забывал о ней, много раз анализировал ошибки Карла XII и – надо же – повторил их. Будто что-то затуманивало его могучий разум, будто что-то заставляло его поступать вопреки собственным убеждениям… И он решил силой навязать русскому полководцу генеральное сражение.Не получилось в Вильно, в Витебске, значит, получится в Смоленске. Дело за малым: поймать этого постоянно ускользающего Барклая. «Охоту» он поручил лучшим своим маршалам: Мюрату, Нею, Удино. Они были талантливы, бесстрашны, но не в меру амбициозны. Пока выясняли, кто из них главнее, Барклай снова ускользнул. И успел соединиться со Второй армией Багратиона. Пётр Иванович писал в эти дни другу своему и одновременно начальнику штаба ненавистного Барклая, Алексею Петровичу Ермолову: «Насилу выпутался из аду. Дураки меня выпустили». Не Наполеона, конечно, князь Багратион называет дураком, но его брата Жозефа, которому император, неизвестно за какие заслуги, доверил командовать одним из соединений. Скоро Жозеф докажет свою полную несостоятельность, и ему придётся покинуть армию, но он многое успеет…Бой за Смоленск был кровавым. И защитники города, что понятно, и нападающие демонстрировали чудеса храбрости. Но к исходу первого дня осады французов выбили из всех предместий. Разъяренный неудачей Наполеон приказал открыть огонь по городу из трёхсот орудий. «…Все, что может гореть, запылало». В ночь на 18 августа Барклай, вопреки яростным протестам генералов, приказал покинуть пылающий город. Это было единственно правильное решение: в Смоленске оказалось всего-навсего сто тринадцать тысяч человек, почти на тридцать семь тысяч меньше, чем ожидали. Причиной были болезни, смерти от болезней и массовое дезертирство уроженцев Литвы. Продолжать сражаться, погубить эти сто тринадцать тысяч значило оставить беззащитным не только Смоленск, но всю Россию…На следующее утро войска маршала Даву вошли «в покрытый ранеными и трупами пылающий ад». Из двух с половиной тысяч домов уцелело всего триста пятьдесят, а почти все пятнадцать тысяч смолян покинули город. Вместе с Даву в разрушенный, догорающий Смоленск въехал Наполеон. Участник событий генерал Филипп Поль Сегюр, неотлучно находившийся при императоре с первого до последнего дня войны, так описал этот въезд: «Спектакль без зрителей, победа почти без плодов, кровавая слава, дым, который окружал нас, был, казалось, единственным нашим приобретением».Тем не менее Наполеон удовлетворён: грозная русская крепость пала перед ним за два дня. Он хорошо знал историю. Знал: без малого двести лет назад отважные поляки два года погибали под стенами этой неприступной твердыни. Только тайные переговоры, подкуп, предательство помогли им тогда войти в цитадель, равной которой за Неманом не было. Ему же, Наполеону, удалось взять крепость почти с марша. Прикрывать отступление Барклай поручил командиру Екатеринбургского гренадерского полка генералу Павлу Алексеевичу Тучкову третьему (в войне против Наполеона участвовали четверо братьев Тучковых, все – генералы, все – герои. Николай и Александр погибли во время Бородинского сражения). Задача эта была мало сказать трудная: Наполеон, вопреки воле своих маршалов, остерегавшихся продвижения в глубь России и предлагавших перезимовать в Смоленске, приказал догнать русских и заставить их вступить в решающий бой.Генералу Тучкову предстояло повторить подвиг Неверовского – одним полком задержать огромную армию. Во время знаменитого сражения при Лубино он повел полк в штыковую контратаку. В рукопашной схватке был ранен штыком в бок. После удара саблей по голове потерял сознание. Его взяли в плен. Когда генерал пришёл в себя, его навестил сам Наполеон, выразил восхищение мужеством солдат Тучкова, сказал, что ни один генерал в Европе не решился бы противостоять с одним полком целой армии, и попросил написать письмо старшему брату Николаю, в котором сообщить о готовности императора французов вести с Александром I переговоры о мире. Наполеон подчеркнул, что «ничего более не желает, как заключить мир». Тучков просьбу выполнил. Ответа на письмо не последовало. А Павла Тучкова в качестве почётного военнопленного отправили во Францию. Через два года освободили.Хотя русским снова пришлось отступить, они нанесли французам весьма ощутимый урон: Великая армия потеряла двадцать тысяч человек. Наши потери – около шести тысяч.В Смоленске выплеснулось давно едва сдерживаемое недовольство командующим, произошло открытое столкновение двух точек зрения на то, какой стратегии надлежит придерживаться русской армии. Барклай предлагал продолжать отступление. Багратион со свойственной ему горячностью настаивал на переходе в решительное наступление. У каждого были убедительные аргументы. За этой борьбой с неослабным вниманием следили все, кто был хоть отчасти в неё посвящён. Страх остаться без средств к существованию (Наполеон грозил отменить в России крепостное право, как поступал на всех завоёванных территориях) сделал помещиков страстными и непримиримыми врагами военного министра, позволяющего неистовому корсиканцу занимать всё больше и больше русских земель. Остаётся восхищаться твёрдостью духа Михаила Богдановича, позволявшей неотступно делать для спасения войска то, что ему повелевала совесть. Делать при непереносимом давлении окружающих, старавшихся подорвать доверие к «немцу» главнокомандующему, постоянно распускавших зловещую молву о Барклае.Притом что командующий другой армией, авторитетнейший из всех русских военачальников, Багратион писал ему: «Я вас прошу непременно наступать… а то худо будет и от неприятеля, а может быть, и дома шутить не должно. И русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали… но вам стыдно… Если фигуру мою не терпят, лучше избавьте меня от ярма, которое на шее моей, а пришлите другого командовать. Но за что войска мучить без цели и без удовольствия». В письмах к Ростопчину Багратион не скрывает ненависти к Барклаю: «Барклай, яко иллюминатус, приведёт к нам гостей… я повинуюсь, к несчастию, чухонцу», «…он подлец, мерзавец, тварь Барклай…»Даже его собственный штаб во главе с Ермоловым тайно агитировал против него в его же армии. Алексей Петрович Ермолов П. Захаров-Чеченец. «Портрет А. П. Ермолова» К слову, надо отдать должное Алексею Петровичу Ермолову – пройдёт около двух месяцев после того, как недоброжелателям Барклая удастся добиться его смещения, и генерал напишет своему другу Арсению Андреевичу Закревскому (бывшему адъютанту Барклая-де-Толли, будущему генерал-губернатору Москвы): «Правда, что мы заменили Михаила Богдановича лучшим генералом, то есть Богом, ибо, кажется, один уже он мешается в дела наши, а прочие ни о чём не заботятся. Мы не знаем, что из нас будет, никто ни о чём не думает, и, кажется, трусость гнусная есть одно наше свойство. Хотелось мне, чтобы… Михаил Богданович кончил дела, которые происходили в его командование, ибо не было дела, которого бы должны мы стыдиться…» Потом многие поймут: тем, что сделал Барклай, решившись пойти против всех, проявив беспримерное гражданское мужество, должно гордиться. Об этом свидетельствует письмо генерала Михаила Семёновича Воронцова тому же Арсению Андреевичу Закревскому, написанное уже после Бородинского сражения: «Разные трудные обстоятельства обратили на него от многих негодование. Это пройдёт, как всё успокоится, и ему во многом отдадут справедливость… ему мы обязаны тем укомплектованием, коим армии наши теперь держатся, и даже что он первый и он один причиной, что последовали роду войны, который со всеми ошибками и со всеми несовершенствами в исполнении есть один, который мог нас спасти и должен, наконец, погубить неприятеля. Михаил Богданович и во фронте и в советах может быть полезен Отечеству…»Казалось бы, первым должен был защитить и поддержать главнокомандующего назначивший его на этот пост император. Не защитил. Не поддержал. Как всегда, решил уклониться, спрятаться за спину Барклая – в случае поражения виноватым признают главнокомандующего, он же, Александр, останется чист. В общем – очередное предательство. Правда, много позднее Александр поймёт (или ему объяснят) и снова назначит Барклая-де-Толли (уже фельдмаршала) главнокомандующим русской армией. Но это случится уже не на русской земле и уже после смерти Кутузова.А пока наступает 20 августа, и Барклай-де-Толли узнаёт, что по настоянию дворянства обеих столиц царь назначил на его место шестидесятисемилетнего генерала, светлейшего князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова, только что одержавшего победу в очередной русско-турецкой войне. Известие это Михаил Богданович получил в Царёве-Займище. Именно это место считал он самым удобным для генерального сражения с Наполеоном.Его письмо жене – тому подтверждение: «После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанёс ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову, когда он принял командование, в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом. Я её передал ему в ту минуту, когда я был исполнен самой твёрдой решимости ожидать на превосходной позиции атаку врага, и я был уверен, что отобью её. Я не знаю, почему мы отступили с этой позиции и таскаемся, как дети Израиля в пустыне».Множество документов свидетельствует: Барклай-де-Толли не только стремился сохранить армию, но и готовил контрнаступление. Но… не случилось.Однако стратегический план отстранённого главнокомандующего русская армия продолжала выполнять: отступая, изматывала противника арьергардными боями.А что же Наполеон?Напомню: в воззвании, обращённом к армии в первый день войны, он писал: «Россия сама стремится к своей гибели, и её судьба должна совершиться». Пророческие слова. Но – парадокс – они точно определили не судьбу России, а судьбу самого императора французов. Диву даёшься, сколько ошибок, непростительных для человека его масштаба, он совершил во время русской кампании. Разумеется, первой и главной ошибкой было само решение начать эту бессмысленную войну, не нужную ни Франции, ни ему самому.А потом одна необъяснимая ошибка следовала за другой. Почему он пошёл на Москву? Его слова, что Москва – сердце России, конечно же, правда. Но это – всего лишь эмоции. Ведь завоёвывать Россию Наполеон изначально не хотел. Единственное объяснение – давно овладевшая им мысль о движении через Москву в Индию. Но зачем для этого тащить в Москву всю свою огромную армию? Ведь сам говорил: главное – заставить Александра просить мира и не заставить его (!), а по-хорошему договориться о совместном походе в Азию. Вывод напрашивается один: нужно идти в столицу империи и там вынуждать, уговаривать царя заключить мирный договор. Тем более что Петербург – самое уязвимое место России. То войско, которое привёл через границу Наполеон, вполне способно было отрезать столицу от страны и добиться желанной цели. Это было ясно многим наполеоновским генералам. Но не ему… А между тем Александр, фактически изгнанный из армии, после короткого визита в первопрестольную безвыездно жил в Петербурге. Казалось, он был в безопасности. Действительно, ни вражеская пуля, ни ядро, ни сабля там не угрожали. Но тяжело было невыносимо. В глубине души он понимал: военачальники от него избавились. Он был оскорблён, чувствовал свою никчёмность, но тщательно и вполне успешно это скрывал. Умение носить маску, которым овладел в юности, пришлось как нельзя кстати.Ему самому не было ясно, ради чего, собственно, проливают сейчас кровь его подданные. Возможно, мучила совесть. Он всячески поддерживал мнение, что в войне виноват только Наполеон. Но сам-то знал: у него, Александра, была возможность предотвратить кровопролитие. Он этого не сделал. Не захотел. Каждый день приходили известия, одно другого ужаснее: погибли тысяча, три тысячи, пять… Он не забыл кошмар Аустерлица и, может быть, наступив на собственную гордость, решился бы попросить мира. Но понимал: Россия, мужицкая, лапотная, непонятная даже ему, а уж тем более Наполеону, с захватчиком не смирится. Никогда. И у него хватило не только ума, но и интуиции, чтобы безошибочно решить: он, русский царь, должен и будет сейчас действовать не как хочет сам, а как требует эта самая мужицкая Россия.«Не в ту страну вошёл он, – писал Александр, – где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска, и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их».И он, который в большинстве случаев был послушен своей властной и безжалостной матушке, на этот раз её мольбам заключить мир с «корсиканским чудовищем» (трусила она панически) не уступил.Вообще-то страхи Марии Фёдоровны и большинства придворных были безосновательны. Ещё в первые дни войны фельдмаршалу Петру Христиановичу Витгенштейну было поручено командовать I корпусом, прикрывающим пути на Петербург войскам маршалов Макдональда и Удино. В то время как главные армии отступали, Витгенштейн нанёс несколько поражений сильнейшим своим противникам. С тех пор его стали называть не иначе как «защитником Петрова града».Но после сдачи Москвы нападение французов на столицу стало казаться неотвратимым. Было даже опубликовано «Известие об эвакуации Петербурга». Начиналось оно с того, что «здешнему городу не предстоит никакой опасности», продолжение же было куда менее оптимистичным: предлагалось безотлагательно вывезти ценности, дабы облегчить «жителям способы с лучшим порядком и без смятения выезжать отселе внутрь земли». Петербург охватила паника. Двор готовился к эвакуации.Император панике тоже поддался: повелел увезти «Медный всадник» на север России. Были уже построены специальные баржи для перевозки. Но… воспротивился сам Пётр. Самодержцу сообщили, что некий майор Батурин видел пророческий сон: будто бронзовый гигант съезжает со скалы, мчится к царскому дворцу (Александр в то время жил не в Зимнем, а в Каменноостровском дворце) и обращается к своему правнуку с такими словами: «Зачем ты тревожишь меня! Знай, пока я стою на своей скале, Петербург неприступен!»Государь немедленно приказал: статую оставить в покое! Наполеон не вошёл в город Петра. А легенда о медном заступнике и по сей день жива.Страшным разочарованием для Александра стало поведение пруссаков, для которых он столько сделал, которым верил. Он считал, что они участвуют в войне только для вида, чтобы не прогневить Наполеона. А они не только беспощадно убивали русских солдат, но и грабили захваченные земли куда усерднее, чем французы. Пруссаки, как и их благочестивый монарх Фридрих-Вильгельм III, клявшийся Александру в вечной дружбе, надеялись получить от Наполеона в награду значительную часть русской территории – весь Прибалтийский край. Кто же тут вспомнит о романтической клятве? Но едва Наполеона прогонят с русской земли, пруссаки немедленно переметнутся на сторону России. И Александр, не забывавший даже мелких обид, их почему-то простит…А вот Кутузова простить не мог. Тот всего лишь был свидетелем позора императора при Аустерлице. А ещё… присутствовал на последнем ужине Павла Петровича и слышал его слова о странном зеркале, в котором тот видел себя со свёрнутой шеей…Только под постоянным давлением, которому устал противиться, император назначил Кутузова главнокомандующим, заявив при этом: «Общество желало его, и я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки». Потом вынужден был награждать, демонстрировать восхищение и благодарность. Но после того, как Кутузов оставил Москву, Александр, уже не считая нужным сдерживать неприязнь, писал: «На Вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург… Вы ещё обязаны ответом оскорблённому Отечеству в потере Москвы». Эта потеря, каждый из тридцати шести дней пребывания Наполеона в Москве, стали для царя испытанием, наверное, не меньшим, чем ночь на 11 марта 1801 года. А ещё – нескрываемое осуждение близких… В первых числах сентября он получил письмо от Екатерины Павловны. Вообще-то она писала брату каждый день (!), старалась утешить, вдохнуть мужество. Но это письмо было особенным: «Я не в состоянии больше сдерживаться, несмотря на боль, которую мне придётся причинить вам, дорогой друг… Вас во всеуслышание винят в несчастье вашей империи, в крушении всего и вся, наконец, в том, что вы уронили честь страны и свою собственную. И не какая-нибудь группа лиц, а все единодушно вас хулят… одним из главных обвинений против вас стало то, что вы нарушили слово, данное вами Москве… вы с пренебрежением бросили её. Создаётся впечатление, что вы её предали. Только не подумайте, что грозит катастрофа в революционном духе, нет! Но я предоставляю вам самим судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на всё, что угодно, но при всём стремлении пожертвовать всем ради своей родины возникает вопрос: куда же нас вели, когда всё разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей?…помимо чувства унижения потеря Москвы возбудила и жажду мщения. На вас открыто ропщут, и я полагаю, что обязана вам это сказать… спасайте вашу честь, подвергшуюся нападкам. Ваше присутствие в армии может вернуть вам симпатии, не пренебрегайте никакими средствами и не думайте, что я преувеличиваю: нет, к несчастью, я говорю истинно». Он последовал её совету, вернулся в армию. Но только после того, как французов изгнали из России…Сейчас самое время вернуться к ошибкам Наполеона. Об одной из них – роковой – сказал Пушкин: «Как сердца русских не постигнул ты с высоты отважных дум?» В самом деле – как он не дал себе труда понять, что русские – не немцы, не итальянцы? Что они никогда не смирятся с властью иноземцев (примеры ему, знатоку мировой истории, были известны)? И даже когда в Смоленске впервые встретился с русским ополчением, не сумел оценить этих бородатых мужиков, зачастую вооружённых только топорами, вилами да кольями. Если бы ему сказали, что именно они станут главными победителями его Великой армии, он принял бы это за неудачную шутку. Их было около двенадцати тысяч, ополченцев-ратников, добравшихся из глубинных уездов (которым, замечу, ничего не угрожало) в Смоленск, – первый со времени начала Отечественной войны отряд ополченцев. Сначала даже русские генералы, Николай Николаевич Раевский и особенно Алексей Петрович Ермолов, весьма скептически отнеслись к толпе плохо одетых и почти безоружных людей. Что уж тут удивляться Наполеону. Однако первый же день сражения рассеял все сомнения. И ещё. Зная, как жестоко унижен народ крепостным правом, как часты в России крестьянские бунты, искренне осуждая Александра за неспособность или нежелание покончить с рабством, Наполеон не мог и вообразить, что война, им начатая, заставит население этой огромной страны почувствовать себя не разделённым на угнетателей и угнетённых, а одной семьёй – детьми общего Отечества. И это чувство превратит противостояние империй (и императоров) в войну Отечественную. А это – совсем другое дело… Николай Николаевич Раевский Джордж Доу. «Портрет H. Н. Раевского» В такой войне не столько войску, сколько России нужен был и главнокомандующий особенный: не сдержанный, хладнокровный викинг, блестящий стратег, человек редкого личного мужества, каким был Барклай-де-Толли. Нужен был этакий народный герой, простой, доступный, понятный, в общем – свой. Назначив Кутузова, хотя и против своей воли, хотя и вынужденно, Александр проявил несомненную мудрость. Говорили, узнав об этом назначении, Наполеон воскликнул: «О, Старый лис Севера!» Кутузову об этих словах доложили. Он усмехнулся лукаво: «Постараюсь доказать великому полководцу, что он прав». Существует множество рассказов, с каким восторгом и надеждой встретила страна назначение Кутузова. Фёдор Николаевич Глинка, не доверять которому нет никаких оснований, писал: «Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека бежали с грудными младенцами, становились на колени, и между тем как старцы кланялись седыми головами в землю, они с безотчётным воплем подымали младенцев своих вверх, как-будто поручая их защите верховного воеводы! С такою огромною в него верою, окружённый славою прежних походов, прибыл Кутузов к армии».Армия в большинстве своём тоже ликовала. Даже Карл Клаузевиц, которого никак нельзя причислить к поклонникам Кутузова, отдавал ему должное: «Он знал русских и умел с ними обращаться. С неслыханной смелостью смотрел он на себя как на победителя, возвещая повсюду близкую гибель неприятельской армии… Это легкомыслие и базарные выкрики хитрого старика были полезнее для дела, чем честность Барклая».Кутузов быстро становился кумиром, средоточием всеобщей надежды. Жозеф де Местр, не скрывая иронии, но вместе с тем совершенно справедливо заметил, что публика, затаив дыхание, ждёт «повелений Провидения, как они будут переданы князем Михаилом Ларионовичем Кутузовым».А ему, прежде чем «транслировать» волю Провидения, нужно было хотя бы осмотреться. И уже в первые дни по прибытии к войскам он начинает сомневаться в возможности удержать Москву. Сомнениями ни с кем не делится (он вообще на редкость скрытен), мы знаем о них из его письма дочери, Анне Михайловне Хитрово: «Я твёрдо верю, что помощию Бога, который никогда меня не оставлял, исправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание возле Тарусы мне совсем не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да ещё с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжай же, мой друг! Но я требую, чтобы всё, сказанное мною, было сохранено в глубочайшей тайне, ибо если это получит огласку, вы мне сильно навредите».К каким порой трагическим, порой победным результатам приводила скрытность командующего, я ещё расскажу. А вот чем она была вызвана? Не только особенностями характера. Больше – недоверием к ближайшим своим подчинённым. Об этом не принято говорить, потому что это якобы порочит выдающихся наших военачальников. Но даже если и так, правду знать полезнее, чем обольщаться красивыми сказками.Так вот, те, которые должны бы были стать ближайшими сподвижниками Кутузова, вовсе не разделяли восторгов большей части войск по поводу его назначения. Ладить с ним и правда было непросто. Он был двуличен до лживости (Александр, сполна наделённый этим же качеством, ещё и поэтому недолюбливал Кутузова): внешне покладист и любезен, внутренне – упрям непреклонно, временами груб; скрытен, но разговорчив, даже болтлив. В общем, как характеризовала его мадам де Сталь, «вельможа в Петербурге, татарин в армии». Но главная причина неприязни подчинённых ему генералов была в другом. Багратион, Барклай, Беннигсен, Дохтуров, Милорадович – полные генералы, как и Кутузов. К Беннигсену по давним и прочным семейным и служебным связям примыкает ещё и Ермолов, военачальник влиятельный и на редкость популярный, называвший главнокомандующего «неодолимым ратоборцем» на поприще интриг. Почти все генералы считали, что ничуть не хуже Кутузова справились бы с командованием армией, и подчинялись ему крайне неохотно. Барклая можно понять. Багратион вообще авторитетов не признавал и подчинялся кому бы то ни было крайне неохотно. А уж подчиняться Кутузову! Ещё до начала войны он язвительно заметил: «Его Высокопревосходительство имеет особенный талант драться неудачно…» Беннигсен, которого Кутузов в пику Барклаю назначил начальником штаба, вмешивался во все распоряжения командующего, публично ему прекословил, постоянно поучал. В общем, окружение было враждебным и к откровенности не располагало. Леонтий Леонтьевич Беннигсен Джордж Доу. «Портрет Л. Л. Беннигсена» Чем ближе главнокомандующий знакомился со своей армией, тем яснее видел: сражение нужно начинать как можно скорее – армия теряла воинский дух, отступление деморализовало солдат. Уже на третий день по прибытии на фронт он пишет царю: «Не могу скрыть… что число мародёров весьма умножилось, так что вчера полковник и адъютант Его Императорского Высочества Шульгин собрал их до двух тысяч человек…» Он не хотел давать генерального боя, но и отказаться от него не мог: армия требовала одного – драться, государь непреклонно настаивал на том же. А Кутузов ведь не Наполеон: тот все решения принимает сам, Кутузов же своему императору не подчиниться не может. Так что историки напрасно упрекают главнокомандующего, что он, якобы идя на поводу у Наполеона, который стремился к сражению, вступил в кровопролитную битву вместо того, чтобы сохранить армию.Решение сражаться было принято. Оставалось найти место. Багратион с раздражением писал Ростопчину: «По обыкновению у нас ещё не решено: где и когда дать баталию? – всё выбираем места, и всё хуже находим». Чтобы оценить трудность выбора позиции, мало быть отважным воином, нужно быть ещё и стратегом. Вот Клаузевиц отлично понимал сложность задачи, стоявшей перед Кутузовым. «Россия чрезвычайно бедна позициями… там, где леса вырублены, как между Смоленском и Москвой, местность плоская, без определённо выраженного рельефа, нет глубоко врезанных долин, поля не огорожены, а следовательно, всюду легко проходимы, селения имеют деревянные постройки, а потому мало пригодны для обороны… В общем, выбор позиции очень стеснён, поэтому, если полководец, как это было с Кутузовым, должен, не теряя времени, дать сражение и найти на протяжении двух-трёх переходов подходящую местность, то, конечно, ему приходится мириться со многим… трудно было найти лучшую позицию, чем при Бородино».К тому же именно здесь сходились основные дороги, ведущие к Москве (Старая и Новая Смоленские), и главнокомандующий рассчитывал надёжно их перекрыть.Действительно, для оборонительного боя Бородинское поле было удобно: его пересекали многочисленные речки, ручьи, овраги, были и возвышенности, на которых можно установить артиллерию. На вершине холма, названного «курганной высотой», для артиллеристов построили редут, которому надлежало защищать центр армии. Правый фланг прикрывали обрывистые берега реки Колочи, и он был практически недоступен для нападающих. А вот левый… оставался открытым. Кутузов приказал построить перед ним три укрепления полевого типа – флеши. Они вошли в историю как багратионовы флеши. Именно там был смертельно ранен генерал Багратион, которому (ничего удивительного) выпало защищать самый опасный, самый уязвимый участок обороны. Именно против этого участка Наполеон и направил главный удар (в чём тоже нет ничего удивительного). Молебен русской армии Литография по оригиналу П. Ковалевского. «Молебен на Бородинском поле перед Смоленской иконой Божией Матери» Ещё до окончательного решения о месте и дате сражения Ермолов писал Багратиону: «Надобно противостоять до последней минуты существования каждого из нас… Боюсь, что опасность, грозя древнейшей столице, заставит прибегнуть нас к миру, но сии меры слабых и робких. Всё надобно принести в жертву и радостно, когда под развалинами можно погребсти врагов, ищущих гибели Отечества нашего. Благослови Бог. Умереть россиянин должен со славою». Князь Пётр Иванович со славою и умер… Оба полководца считали, что предстоящая битва решит важнейшие стратегические задачи: Кутузов рассчитывал активной обороной нанести французам возможно большие потери, изменив тем самым в свою пользу соотношение сил, и сохранить свои войска для будущих сражений и окончательного уничтожения врага. Наполеон надеялся, действуя привычным образом, разбить русских в одном (именно в этом, Бородинском) генеральном сражении и беспрепятственно двинуться на Москву. Обоим удалось выполнить поставленные задачи лишь отчасти…Предпринятое русским главнокомандующим накануне сражения свидетельствует о том, как прав был Клаузевиц, утверждая, что Кутузов «знал русских и умел с ними обращаться…» А Михаил Илларионович сделал вот что: он приказал пронести по рядам войск икону Богоматери, спасённую в горящем Смоленске. Трудно вообразить что-нибудь другое, способное так тронуть сердца русских солдат, так поднять боевой дух. Фёдор Николаевич Глинка вспоминал: «Сама собою, по велению сердца стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своею кровью…» И упоит. До начала боя оставалось меньше суток…О Бородинском сражении я рассказывать не буду. Совсем. Буквально о каждой его минуте и так написано много, притом людьми, несравненно более осведомлёнными в военном деле, чем автор этой книги. Скажу только о том великом душевном подъёме, с каким шли умирать за Отечество русские люди. «С запёкшейся кровью на устах, с почерневшими от пороха лицами, позабыв счёт времени и все внешние отношения, они не знали, где находятся; знали только одно, что им надобно стоять и драться – и дрались беспрерывно, дрались отчаянно! Где было две тысячи, осталось две-три сотни! И те сиротами прижимались к своему знамени и искалеченными телами защищали полковую святыню!» – свидетельствует участник сражения Фёдор Глинка.«26 августа незабвенное дело Бородинское. Считая оное последним в своей жизни, всякий дрался, чтобы увековечить своё имя», – вспоминал кавалерийский генерал Киприан Антонович Крейц. Он участвовал во всех сражениях с Наполеоном, до и после Бородинского. При Бородине был ранен в четырнадцатый (!) раз. Молебен на Бородинском поле «Французские солдаты… изумлялись тому, что так много врагов было перебито, так много было ранено и так мало пленных. Не было даже восьмисот! – вспоминал Сегюр (именно его воспоминаниями преимущественно пользовался создатель «Войны и мира»). – Обыкновенно по числу этих последних и определялся успех. Убитые свидетельствовали скорее о храбрости побеждённых, чем о нашей победе. Если остальные могли отступить в таком порядке, гордые и не упавшие духом, то какая польза была в том, что поле битвы осталось в наших руках». Наполеон обращается к своей армии накануне наступления Эдуард Детайль. «Наполеон проводит смотр гвардии в 1812 г.» Действительно, осталось. Хотя поздно вечером Наполеон приказал своим войскам отойти на первоначальные позиции. Но утром французы увидели: русских на поле боя нет, они отступили в направлении Москвы… Оба полководца приписали победу себе. На самом деле вопрос «Кто победил?» остался неразрешённым… Уже в изгнании Наполеон признавал: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвою. Французы в нём показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».Да, показали, да, стяжали. Но какой чудовищной ценой! Русская армия потеряла убитыми и ранеными пятьдесят тысяч солдат и офицеров, французская – тридцать пять тысяч. По другим источникам – соотношение сорок пять к сорока… Очевидно одно: земля Бородинского поля пропитана кровью. Эту землю почитали без малого двести лет. Ставили памятники погибшим. В том числе и мёртвым Великой армии.Свидетельство отзывчивости русской души…В двадцатые-тридцатые годы прошлого века под лозунгом «Довольно хранить наследие рабского прошлого» многие памятники были снесены или искалечены (об участи гробницы князя Багратиона я писала). В октябре 1941 года Бородинскому полю снова суждено было задержать рвавшиеся к Москве войска, на этот раз – фашистские. После войны – Великой Отечественной – всё разрушенное восстановили, тщательно и любовно.Но пришло новое время. Для новых русских эта пропитанная кровью земля – не святыня. Она – престижное место для строительства загородных особняков. И строят. А другие – терпят. Это – один из самых страшных симптомов болезни, именуемой нравственной деградацией. Не отдельных вырожденцев – всего общества. Французы в Москве «Москва должна была служить для русского воина тем же, чем могила для каждого смертного, за Москвой был уже другой мир», – писал через много лет после Отечественной войны принц Евгений Вюртембергский, генерал от инфантерии, командовавший при Бородине кавалерийской дивизией. Наверное, никому не удалось так точно и с такой непреходящей горечью облечь в слова то, что чувствовали все русские воины, от солдата до генерала… «Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, Всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть ещё покорение России… Хотя я и не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и тем самым, отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и, обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию». Конечно, можно было бы изложить сказанное в этом письме кратко и доступно: мол, намереваюсь отрезать неприятеля от всех источников снабжения и тем заставить его уйти из Москвы и отказаться от всех своих планов. Но стиль Кутузова – стиль времени – позволяет почувствовать это самое время лучше, чем любой пересказ, хоть самый простой, хоть самый изысканный. Александр узнал о случившемся ещё накануне вечером, из сообщения Ростопчина. За одну ночь белокурый красавец поседел. Но – и это для многих, его знавших, стало неожиданностью – сломлен не был. Через несколько дней написал Бернадоту: «Ныне, более чем когда-либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твёрдо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели мириться с Аттилою новейших времён». Создаётся впечатление, что Наполеон, ступив на русскую землю, начал стремительно терять своё моральное могущество, Александру же, напротив, Россия, во главе которой поставила его судьба, давала ту внутреннюю опору, ту силу, которой ему раньше недоставало. Но почему же Кутузов так медлил с докладом государю о происшедшем? Пренебрегал? Едва ли. Он – опытный царедворец. Испытывать пренебрежение, конечно, мог. Кто не может? Но проявить? Никогда. Это Суворов мог. Кутузов – другой. Думаю, он просто боялся. Не царского гнева, нет. Боялся, что царь своей волей запретит ему выполнить тот единственный план, который вёл к победе. Знал, император амбициозен сверх меры, но в военном деле – полный профан. Имел несчастье убедиться в этом на собственном опыте при Аустерлице. Впрочем, это только предположение. Не исключаю, что главнокомандующему было просто не до Александра, когда решалась судьба Отечества (он ведь не Аракчеев). И в самом деле, до императора ли, просидевшего всю войну в безопасном Зимнем дворце, когда кругом гибнут люди, когда на мольбы: «Ради Бога, прошу помощи скорейшей!» отвечают пустыми обещаниями; когда, отступая к Можайску, отдаёшь приказ: «Мы дадим ему конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим войскам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем», а никаких свежих войск нет; и приходится свой приказ отменять, а подчинённым остаётся думать, что ты лжец, выживший из ума старик, что тебе нет дела до Отечества. Кутузов не лукавил, когда обещал на самых подступах к Москве дать ещё одно, решающее сражение. Но это было невозможно без свежих сил. Ему обещали. И тут случилось такое, за что уже не Барклая, а Александра Павловича Романова впору было заподозрить в предательстве. Пока войска Кутузова сражались на Бородинском поле и потом, когда фельдмаршал готовил армию ко второму сражению, император (лично!) отменил все распоряжения главнокомандующего о присылке резервных полков и предписал новые полки, сформированные в Тамбове и Воронеже из рекрутов призыва 1812 года, направить не к Москве, а к Владимиру и Ярославлю. Более того, уже идущие к Кутузову отряды были остановлены и направлены в Тверь и Псков. Если бы не эти, мягко говоря, странные распоряжения, у Кутузова собралась бы более чем двухсоттысячная армия против ста двадцати – ста тридцати тысяч солдат Наполеона… А теперь именно Кутузову пришлось брать на себя страшное решение: сдать Москву. Спасибо ещё, что не все генералы его за это решение презирают и ненавидят. Спасибо, что Барклай поддержал. Вообще-то это ведь его стратегия… По справедливости-то и тернии, и лавры – его. Но кто её видел, справедливость… Кутузов один знал, чего ему стоило на военном совете в пригородной деревеньке Фили, принадлежавшей Дмитрию Львовичу Нарышкину (мужу любовницы императора Александра), спокойно произнести слова, которые навсегда останутся в русской истории: «С потерянием Москвы не потеряна ещё Россия… самим уступлением Москвы приготовили мы гибель неприятелю» (кстати, говорил главнокомандующий по-французски, как и все, присутствовавшие на совете в Филях). Был приглашён на совет и Дмитрий Сергеевич Дохтуров, генерал от инфантерии, командующий шестым пехотным корпусом в Первой Западной армии. Вот что писал он жене через сутки после исторического совета: «Какой стыд для русских покинуть отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя. Я взбешён, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара Божья. Не могу думать иначе. Не проиграв сражения, мы отступили до этого места без малейшего сопротивления. Какой позор!..» Отношение Дохтурова к сдаче Москвы разделяло большинство русских воинов, от солдата до генерала. Но приказ есть приказ. Дмитрий Сергеевич Дохтуров А. Осипов. «Портрет Д. С. Дохтурова», гравюра пунктиром Предстояло провести через город семидесятитысячную армию. Быстро это сделать невозможно, тем более что узкие улицы забиты обывательскими обозами: узнав о сдаче города неприятелю, люди бросились вон из Москвы. Воевать на улицах? Значит обречь на смерть тысячи мирных жителей, город – на разрушение, армию – на бесславную гибель. Выход был один: выиграть время. Сделать это фельдмаршал поручил генералу Милорадовичу. Верил, Михаил Андреевич сумеет задержать французов. И он задержал. Этот отважный воин, любимец Суворова, которого боготворили солдаты и искренне уважали противники, имел дерзкий и авантюрный характер. Угрожая, что своими руками сожжёт древнюю столицу, он уговорил Мюрата остановить вход французских войск в Москву до тех пор, пока все обозы и последний солдат арьергарда не покинут город. Так генерал Милорадович спас армию и тысячи москвичей.Дальше действовать предстояло Барклаю-де-Толли. Именно он отвечал за проход войск через город. Накануне был издан приказ, обязывающий соблюдать порядок, а каждого, покинувшего своё место в строю – убивать. Приказ беспрецедентный. Но для него были основания. Подтверждение этому письмо военного губернатора Москвы Фёдора Васильевича Ростопчина генерал-лейтенанту Петру Александровичу Толстому, командовавшему в то время войсками шести внутренних губерний России: «…Кутузов обещал мне в десяти письмах, что он Москву защищать будет и что с судьбою сего города сопряжена судьба России…»Здесь позволю себе прервать это интереснейшее письмо и заметить, что защищать Москву, давать ещё одно генеральное сражение Наполеону Кутузов не мог в том числе и потому, что Ростопчин, заверявший, что пришлёт главнокомандующему восемьдесят тысяч хорошо вооружённых ополченцев, не прислал ни одного!Но вернусь к письму: «Я возвратился в город и занимался ранеными, коих число в беспорядке пришедших было до двадцати восьми тысяч человек и при них – несколько тысяч здоровых. Это шло разбивать кабаки (в них вина уже не было) и красть по домам. В восемь часов вечера я получил от Кутузова письмо следующего содержания: “…находя позицию мою недовольно выгодною, с крайним прискорбием решился оставить Москву”…Армия в летних панталонах, измучена и вся в грабеже. В глазах генералов жгут и разбивают дома офицеры с солдатами. Вчера два преображенца грабили церковь. По пять тысяч человек в день расстреливать невозможно…»Восемнадцать часов Михаил Богданович Барклай-де-Толли провёл в седле, руководя проходом войск через Москву. Обошлось без инцидентов. Армия «в самом большом порядке проходила Москву. Глубокая печаль была написана на лицах воинов, и казалось, что каждый из них питал в сердце мщение за обиду, лично ему причинённую».А буквально след в след за последними русскими солдатами, покидавшими древнюю столицу, в неё входили французы. У них, разумеется, настроение было другое. Один из самых наблюдательных французских мемуаристов, капитан Эжен Лабом, вспоминал: «…K одиннадцати часам генеральный штаб расположился на высоком пригорке. Оттуда мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, всё это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами… Мы были поражены красотой этого зрелища, приводившего нас в ещё больший восторг, когда мы вспоминали обо всём том тяжёлом, что пришлось перенести. Никто не в силах был удержаться, и у всех вырвался радостный крик: “Москва! Москва!!!”»«Был прекрасный летний день; солнце играло на куполах, колокольнях, раззолоченных дворцах. Многие виденные мною столицы – Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид – произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое», – вспоминал сержант гвардии Жан Батист Бургонь, оставивший подробные мемуары о походе в Россию.А это – первые впечатления графа Чезаре Ложье, итальянца: «Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: “Наконец-то! Наконец-то Москва!”»Но, войдя в город, захватчики испытали первый шок (сколько им ещё предстоит!): «Нигде не видно было света, все ставни были закрыты. Ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни как внутри домов, так и снаружи: всюду царствовало глубокое молчание, молчание могилы… Мы остановили своих лошадей. Нам было страшно», – вспоминал Мишель Комб, офицер кавалерии Мюрата, славившейся своим бесстрашием.Большая часть москвичей уехала из города задолго до того, как его сдали противнику. Ещё 24 августа Ростопчин писал Толстому: «Неприятель не имеет провианта, и он отчаянно идёт на Москву, обещая в ней золотые горы… Москва спокойна и тверда, но пуста, ибо дамы и мужчины женского пола уехали».Правда, некоторые медлили с отъездом, не теряя надежды, что враг никогда не войдёт в город. Одним из последних покинул Москву Николай Михайлович Карамзин. Взял с собой только рукопись «Истории государства российского».Французы были уже в городе, когда отправилась в путь Наталья Александровна Зубова с шестерыми детьми. Её карету остановили французы. Узнав, что перед ними дочь великого Суворова, патруль отдал честь и почтительно проводил до русских аванпостов.А что же тот, кто привёл свою армию в удивительный, поражающий воображение город? Тот, кто говорил: «Если я займу Киев, то этим я возьму Россию за ноги, если Петербург, то – за голову, а если Москву, то этим поражу Россию в сердце»? Ответ на этот вопрос знает каждый, кто читал «Евгения Онегина»: Напрасно ждал Наполеон, Последним счастьем упоенный, Москвы коленопреклоненной С ключами старого Кремля: Нет, не пошла Москва моя К нему с повинной головою. Не праздник, не приёмный дар, Она готовила пожар Нетерпеливому герою. Можно ли сказать лучше Пушкина? В этих коротких строчках – всё: и точное описание событий, и настроение, и оценка личности захватчика, и – два характера: Москвы (России) и Наполеона. Москва, действительно, готовила пожар. Владимир Федосеевич Раевский, будущий декабрист, вспоминал: «Я проходил Москву в арьергарде Милорадовича и в ту же ночь видел её в пламени». Вторил ему и ординарец Кутузова Иван Романович Дрейлинг: «Мы увидели громадные столбы дыма, а вслед за этим целое море огня. Москва пылала, объятая пламенем со всех сторон».Секретарь Наполеона барон де Меневаль писал, что сразу после въезда императора в Кремль вспыхнул Китай-город, а вскоре Москва «превратилась в одну громадную печь, из которой к небесам вырывалась масса огня».Бургонь зафиксировал время: «Час спустя после нашего прибытия начался пожар» (французы вошли в город около пяти часов вечера).Начало пожаров отметили почти все мемуаристы. Но никто не мог даже вообразить масштабов наступающей трагедии. Французы, мнившие себя победителями, тушить пожары и не думали, они развлекались, как могли. Бургонь вспоминал, что когда стемнело, гвардия была уже не похожа на самоё себя: «Наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах… Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятями».Таким был результат первого «рейда» наполеоновского войска по домам и подвалам. Едва ли всё это москвичи щедро подарили незваным гостям. А между тем перед вступлением в город войскам было строжайше приказано обращаться с обывателями ласково, не обижать и не грабить. Похоже, армия, славившаяся железной дисциплиной, становилась неуправляемой. Первый день в Москве, начавшись грабежами, закончился грандиозной попойкой…Правда, грабили ещё до прихода французов. Николай Николаевич Муравьёв, в те времена юный прапорщик, потом – генерал (за взятие крепости Карс во время Крымской войны он получит почётную приставку к фамилии и будет зваться Муравьёвым-Карским) вспоминал: «Город наполнялся вооружёнными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, которые, более помышляя о грабеже, чем о защите столицы, стали разбивать кабаки и зажигать дома».Некоторое время спустя назначенный генерал-интендантом Москвы Варфоломей Лессепс (замечу, этот человек не только знал Россию, он её любил и принимал участие в походе против воли, исключительно из верности присяге) издал «Воззвание французского командования к жителям Москвы», в котором заявлял: «Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных… живите как братья с нашими солдатами, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтобы опровергнуть намерения зломыслящих… и скоро ваши слезы течь перестанут». Но братские отношения едва ли были возможны.А вот прибегнуть к помощи французов кое-кому пришлось. Один из таких – Иван Акинфиевич Тутолмин, который в чине действительного статского советника (приравнивался к воинскому званию генерал-майора) служил главным смотрителем Воспитательного дома, основанного ещё Екатериной Великой. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, покровительствовавшая подобным заведениям, приказала вывезти всех воспитанников в Казань. Но приказывать из Петербурга легко. В доме оставалось ещё больше трёхсот детей. Тутолмин остался с ними. Увидев начавшиеся грабежи и пожары, он явился к тогдашнему губернатору Москвы графу Антуану Жану Огюсту Дюронелю с просьбой предоставить сиротам охрану.Уже после того, как французы покинули Москву, Тутолмин писал сенатору Николаю Ивановичу Баранову, почётному опекуну московского Воспитательного дома: «Войска наши кабаки разбили, народ мой перепился. Куда ни сунусь – всё пьяно: караульщики, рабочие, мужчины и женщины натаскали вина вёдрами, горшками и кувшинами. Принуждён был в квартирах обыскивать – найдя, вино лил, а их бил, приведя в некоторый порядок. А неприятель уже в городе…»Дальше Тутолмин пишет, как просил покровительства у графа Дюронеля, как тот немедленно отрядил для охраны сирот двенадцать конных жандармов с офицером; как вскорости приехал в Воспитательный дом статс-секретарь Делорн и пригласил к Наполеону.Рассказ о встрече с императором французов привожу полностью: «Приехали в Кремль, он ввёл меня в гостиную подле большой тронной. Тут много армейских и штатских, все заняты. Не более чем через десять минут отворил Делорн двери. “Пожалуйте к императору”. Я вошёл, Делорн показал: “Вот государь. Он стоит между колонн у камина”. Я приблизился большими шагами, не доходя в десяти шагах, сделал ему низкий поклон. Он с места подошёл ко мне и стал от меня в одном шаге. Я зачал его благодарить за милость караула и за спасение дома. Он мне отвечал: “Намерение моё было сделать для всего города то, что теперь только могу сделать для одного вашего заведения. Скажите мне, кто причиною зажигательства Москвы?” На сие я сказал: “Государь! Может быть, начально зажигали русские, а впоследствии – французские войска”. На то сердито отозвался: “Неправда, я ежечасно получаю рапорты, что зажигатели – русские, да и сами пойманные на самом деле показывают достаточно, откуда происходят варварские повеления чинить таковые ужасы. Я бы желал поступить с вашим городом так, как поступил с Веною и Берлином, которые и поныне не разрушены. Но россияне, оставивши сей город почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени свою столицу, и чтобы причинить мне временное зло, разрушили создание многих веков. Я могу оставить сей город, и весь вред, самим себе причинённый, останется невозвратным. Внушите об этом императору Александру, которому, без сомнения, неизвестны такие злодеяния. Я никогда подобным образом не воевал, воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска до Москвы я больше ничего не находил, как один пепел”». Через месяц Наполеон вспомнит об этом разговоре и поручит Тутолмину найти человека, который сможет передать письмо в собственные руки императора Александра. Вот оно, письмо, адресованное «Императору Александру, моему брату»: «Прекрасный и великолепный город Москва уже не существует. Ростопчин сжёг его. Четыреста поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четвертая часть осталась. Это поведение ужасно и бесцельно. Имелось ли в виду лишить меня некоторых ресурсов? Но они были в погребах, до которых огонь не достиг. Впрочем, как уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, только чтобы достигнуть такой малой цели? Это – поведение, которого держались от Смоленска, только обратило шестьсот тысяч семейств в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены. В добропорядочных столицах меня не так принимали: там оставляли администрацию, полицию, стражу, и всё шло прекрасно. Так поступили дважды в Вене, в Берлине, в Мадриде. Я не подозреваю Вас в поощрении поджогов, иначе я не писал бы Вам этого письма. Принципы, сердце, идеи Ваши не согласуются с такими эксцессами, недостойными великого государя и великой нации. Но между тем в Москве не забыли увезти пожарные трубы, но оставили сто пятьдесят полевых орудий, шестьдесят тысяч новых ружей, тысячу шестьсот тысяч зарядов, оставили порох и т. д. Я веду войну против Вашего Величества без враждебного чувства. Одна записка от Вашего Величества, до или после последнего сражения, остановила бы мой поход, и я бы даже хотел иметь возможность пожертвовать выгодою занятия Москвы. Если Ваше Величество сохраняет ещё некоторый остаток прежних своих чувств по отношению ко мне, то Вы хорошо отнесетесь к этому письму. Во всяком случае, Вы можете только быть мне благодарны за отчет о том, что делается в Москве. Наполеон». Такое вот лишь слегка завуалированное предложение мира. Ответа не последовало. Наполеон был обескуражен… В это время генерал Закревский откровенно писал своему другу генералу Воронцову: «…князь Меншиков, бывший адъютант покойного князя Петра Ивановича… говорил мне, что Румянцев и Аракчеев желают мира и уговаривают на сие государя, Кутузов писал также к императору, чтобы стараться скорее заключить мир, ибо он боится, чтоб его не разбили – тогда мир не так совершится, как бы можно было теперь. Должен вам признаться, что я не всему этому верю… Буде же действительно правда, что они желают мира, то вот они три первейшие России врага… то ли время говорить о мире с коварным злодеем тогда, когда он совершенно в наших руках и должен погибнуть; если не совсем, то половина армии его при отступлении должна остаться у нас и большая часть артиллерии. Вот каковы патриоты в России! Кутузов при старости достиг своей цели, следовательно, ему желать больше нечего, кроме мира, пагубного России». А между тем жизнь в сгоревшем городе делалась непереносимой. «Везде были разведены большие костры из мебели красного дерева, оконных рам и золочёных дверей, – писал Филипп Сегюр, – вокруг этих костров, на тонкой подстилке из мокрой и грязной соломы, под защитой нескольких досок, солдаты и офицеры, выпачканные в грязи и почерневшие от дыма, сидели или лежали в креслах и на диванах, крытых шёлком. У ног их валялись груды кашмеровых тканей, драгоценных сибирских мехов, вытканных золотом персидских материй, а перед ними были серебряные блюда, на которых они должны были есть лепешки из чёрного теста, спечённые под пеплом, и наполовину изжаренное и ещё кровавое лошадиное мясо». Но даже не угроза голода была страшна. Хуже всего было другое: с наступлением холодов большой части армии грозило остаться без крыши над головой. Казалось, сожжённая, принесённая в жертву Москва сама изгоняет, выдавливает захватчиков. Кстати, если и не оправдывая, то объясняя массовые грабежи, Наполеон говорил, что его солдаты грабят потому, что всё и так обречено стать добычей огня. Уже 4 сентября был отдан приказ расстреливать всех, кто уличён в поджоге. Место, где расстреливали поджигателей, называли «площадью повешенных»: расстрелянных для устрашения вздёргивали на фонари. Констан Вери, личный камердинер Наполеона, оставивший интереснейшие мемуары (о них я ещё расскажу), вспоминал: «Местные жители падали ниц вокруг этих виселиц, целуя ноги повешенных и осеняя себя крестом». Всё тот же Эжен Лабом, один из наиболее наблюдательных мемуаристов, писал: «Пожар в Москве принудил нас к быстрому отступлению в разгар самого сурового времени года». Трудно не согласиться: главной или уж наверняка одной из главных причин, заставивших Наполеона уйти из Москвы, а значит, и одной из причин гибели Великой армии стал пожар. Отношение к нему и к тем, кто его затеял, неоднократно менялось. Поначалу поджоги считали подвигом: мол, пусть лучше сгорит, чем достанется врагу. Потом, когда москвичи вернулись на пепелище и увидели, что оказались бездомными, стали негодовать и против тех, кто сдал Москву, и против тех, кто сжёг город. Через месяц после сдачи Москвы Александр Яковлевич Булгаков, в то время – личный секретарь Ростопчина, писал Александру Ивановичу Тургеневу: «Несчастная Москва… горе тому, кто отдал её. Велик его ответ перед Богом, перед Отечеством и потомками. Сто тысяч солдат можно набрать, но того, что потеряно в Москве, того помещикам никакая сила земная возвратить не может, не говорю о пятне, которое на нас падёт и которое одним только совершенным разбитием, истреблением врагов загладиться может. Не оправдал Кутузов всеобщих ожиданий, но дело не потеряно… ты не можешь сделать себе понятие о страшных опустошениях и насилиях, делаемых каннибалами в несчастной Москве». Но о самом страшном, что случилось в сожжённом городе, упоминают нечасто и почти всегда как-то невнятно. Имею в виду сгоревших в московских пожарах русских раненых, героев Бородина и других не таких знаменитых, но не менее ожесточённых сражений. Сколько их оставалось в Москве? Наполеон в своих бюллетенях утверждал, что тридцать тысяч. Николай Николаевич Муравьёв писал: «В госпиталях было до двадцати пяти тысяч больных и раненых, из коих часть сгорела в общем пожаре города». Часть – это сколько? Нет ответа… У Алексея Петровича Ермолова другие данные: «Кутузов… приказал… отовсюду свозить их [23] в Москву. Их было до двадцати шести тысяч человек. В последнюю ночь я послал к коменданту, чтобы он объявил раненым, что мы оставляем Москву и чтобы те, кто был в силах, удалились. Не на чем было вывезти их… и следствием неблагоразумного приказания Кутузова было то, что не менее десяти тысяч человек осталось в Москве». А вот цифра из воспоминаний графа Ростопчина: две тысячи… Оно и понятно: он пытается оправдаться. Ведь в трагедии вина не только главнокомандующего, но и его, военного губернатора, тоже. Но пусть даже не двадцать, не десять, а «всего» две тысячи сгоревших по твоей вине… Как с этим жить? А вина Ростопчина сомнений уже давно не вызывает. Хотя долгое время в поджогах пытались обвинять французов. Но есть документы, которые оспорить невозможно. 12 августа Ростопчин писал Багратиону (они были друзьями): «Я не могу себе представить, чтобы неприятель мог придти в Москву… народ здешний по верности к государю и любви к отечеству решительно умрёт у стен московских. А если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею, обратит город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сём недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдёт уголь и золу». Добавлю к этому: перед смертью Багратион написал Ростопчину записку: «Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы». Потомки будут долго и ожесточённо спорить, кто же решил сжечь Москву. Для современников это вопросом не было. «Ростопчин постоянно устраивает новые поджоги; остановится пожар на правой стороне – увидите его на левой в двадцати местах, – писал военный чиновник наполеоновской армии Анри Бейль. – Этот Ростопчин или негодяй, или Римлянин». Через годы, став уже одним из самых прославленных французских писателей, взявши псевдоним Стендаль, он напишет, что в России увидел «патриотизм и настоящее величие» и был поражен, что «деспотизм русского самодержавия совсем не принизил народ духовно». А другой будущий знаменитый литератор, русский – Денис Давыдов – вспоминал: «Граф Ростопчин сказал: “Лишь только вы её (Москву) оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас”». Пожар Москвы А. Ф. Смирнов. «Пожар Москвы» И запылала… Вместе с солдатами, ещё недавно пытавшимися её защищать. Потом подсчитают: в Москве из каменных девяти тысяч ста пятидесяти восьми домов уцелело две тысячи шестьсот двадцать шесть, из восьми тысяч пятисот двадцати магазинов – тысяча триста шестьдесят восемь, из двухсот девяноста храмов сгорело сто двадцать семь, остальные были разграблены и изуродованы. Только на улицах (кроме колодцев, погребов и ям) валялось одиннадцать тысяч девятьсот пятьдесят девять человеческих трупов и двенадцать тысяч пятьсот сорок шесть лошадиных. Думаю, о человеке, который задумал и организовал пожар Москвы, нельзя не рассказать. Хотя бы вкратце. Потому что, не зная, кто такой Ростопчин и чем он занимался перед отступлением нашей армии из Москвы, трудно представить тогдашнюю жизнь города, именуемого сердцем России. Интересный был человек Фёдор Васильевич… Он будто притягивал роковые тайны российской истории. Так, знаменитую записку Алексея Орлова Екатерине о смерти Петра III обнаружил и вручил только что ставшему императором Павлу Петровичу именно граф Ростопчин. Ему же было адресовано письмо Павла, в котором тот утверждал, что Николай, Ольга и Анна – вовсе не его дети. Письмо Павел просил уничтожить. Фёдор Васильевич просьбу не выполнил. Именно благодаря его неумению (или нежеланию) хранить секреты они становились достоянием историков. Современники не слишком восторженно отзывались о графе Ростопчине, но мы-то можем быть ему только благодарны.Будучи фаворитом Павла Петровича, Ростопчин много способствовал установлению связей между ним и Наполеоном. Потом отношение к Франции и Наполеону изменил на прямо противоположное и сделался идеологом антифранцузской партии в русском обществе.Александр Павлович отцовского любимца терпеть не мог. И не без причины. До императора дошло, что в поражении русской армии при Аустерлице Ростопчин видит Божью кару за убийство отца. К тому же граф резко отзывался об окружении царя, считая придворных тайными якобинцами и выскочками, а Сперанского открыто обвинял в сотрудничестве с французским правительством.Но чтобы управлять Москвой во время войны, нужен был человек неукротимой энергии и одновременно – фанатичный патриот. Значит, лучше Ростопчина не найти. 24 мая 1812 года государь назначает его губернатором, а ещё через пять дней – и главнокомандующим Москвы. Тут-то и началась беспримерная по масштабам патриотическая агитация.В одной из своих знаменитых афиш, названной «Воззвания на Три Горы», губернатор призывал москвичей на защиту древней столицы и всей русской земли: «…Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите с крестом; возьмите хоругви из церквей и сим знамением собирайтесь тотчас на Трёх Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея».Люди явились. Несколько десятков тысяч. С пиками, вилами, топорами. Кричали: «Да здравствует батюшка наш Александр!» Были готовы жизнь отдать за родной город. Ждали Ростопчина. Он не явился… Поступок, что и говорить, не самый благородный. Но именно он спас жизнь тысячам москвичей: начнись сражение, кто из них выдержал бы столкновение с опытными наполеоновскими солдатами? Так с Ростопчиным и его делами случалось не раз: с одной стороны – зло, с другой – благо.К примеру, как можно расценивать такое вот письмо Ростопчина Александру: «Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, и встречает препятствие, чтобы доходить до Вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра… Москва желает, государь, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска… Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его (Наполеона) намерения? Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа… Вы воспрепятствуете им работать на Вашу погибель». Что это? Подлый донос? Или боль за судьбу Отечества, заставившая забыть о личном (не будем забывать: Багратион – друг автора письма)?О том, какую роль сыграло это послание, можно судить по письму императора к Екатерине Павловне: «Зная этого человека, я вначале противился его назначению, но, когда Ростопчин… сообщил мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал армией, находя, что Барклай и Багратион оба не способны на это… мне оставалось только уступить единодушному желанию и я назначил Кутузова».Потом между новым командующим и губернатором начались распри. Поначалу не самые существенные. Так, Ростопчина возмущает, что воины, которым надлежит защищать отечество от врагов, грабят своих земляков, а командование смотрит на это сквозь пальцы. Разве он не прав?А потом случается то, чего Ростопчин Кутузову простить не сможет: его, губернатора обречённого города, не только не пригласили на совет в Филях, но и скрыли правду, обманули: уверяли, что будет последняя битва под стенами Москвы, а решили… Это заставило его написать императору: «Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! Поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнётся, узнав об отступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я всё вывез. Мне остается плакать об участи моего отечества».Что же до организации пожаров, то Ростопчин сначала грозил сжечь Москву, потом обвинял в поджогах французов, потом признавал свою вину лишь частично. Видимо, желая разделить участь погорельцев, стать между ними своим – равным, он сжёг любимую подмосковную усадьбу. Но Ростопчин не был бы собой, если бы сжёг Вороново тихо, без помпы. Он пригласил в усадьбу Роберта Томаса Вильсона, английского представителя при русском командовании. Ростопчину нужны были очевидцы-европейцы. Похоже, он понимал, какое впечатление его поступок произведет на уставшую от наполеоновского владычества Европу. Расчёт оправдался. Слова Вильсона: «Разрушение Воронова должно пребыть вечным памятником российского патриотизма» были передаваемы с восторгом из страны в страну. Благодаря этому через два года, когда отстранённый от должности граф уедет в Европу, его будут чествовать как героя, как победителя Наполеона. Даже в парижских театрах будут останавливать спектакли при появлении Ростопчина в своей ложе.А вот москвичи быстро забудут патриотический подъем лета 1812 года. На смену восхищению решительным губернатором придёт скорбь об утраченном в огне пожаров. А виноватого даже и искать не нужно: Ростопчин.Российский император в это время покорял сердца парижан. Но он услышал проклятья москвичей в адрес Ростопчина и уволил того от должности.Но до этого ещё далеко. А пока Наполеон в Москве, и, что бы ни предполагали, о чём бы ни мечтали и политики, и военачальники, и рядовые обыватели, никто не знает достоверно, как он поступит. Карамзин предвидел: «Обязан будучи всеми успехами своими дерзостям, Наполеон от дерзости и погибнет!» Но многим, очень многим, в том числе и людям весьма достойным, Бонапарт внушал суеверный ужас. Герцог Арман Эммануэль (он же Эммануил Осипович) де Ришелье, состоявший в русской службе ещё со времен Екатерины Великой, а в 1812 году бывший одесским градоначальником, размышлял: «Человек ли Наполеон или он существо потустороннее? Если он человек, то войдет в Москву и там погибнет. Но что, если он не человек?..»Он, конечно же, был человек. От других отличался одним: человек он был гениальный. И дерзость всегда была одной из черт его гениальности. Но в России он начал понемногу эту победительную дерзость (а значит, и гениальность?) терять. Всегда скорый на решения, теперь он никак не мог отдать приказ как можно скорее, не дожидаясь сильных морозов, уйти из Москвы (хотя понимал, что этого не избежать) и занять ту линию, на которой раньше хотел остановиться. Понимал, но всё откладывал и откладывал. Или вдруг предлагал идти на Петербург, что в это время года было совершенно невозможно. Это он тоже понимал…К началу октября «он пребывал в состоянии гнетущего спокойствия измученного заботами человека, который не может представить себе, каким образом пойдут его дела» – вспоминал наблюдавший его каждый день Констан Вери. И добавлял: «Император постоянно держал на своём столе книгу Вольтера “История Карла XII”».Что чувствовал он, когда читал безжалостные слова фернейского мудреца: «Его твёрдость, превратившаяся в упрямство, была причиною его несчастий в последние годы…его авторитет граничил с тиранией… Его высокие качества, из которых каждое в отдельности могло бы обессмертить любого государя, были причиной несчастия его государства. Его жизнь должна служить поучением государям, насколько мирное правление счастливее и превыше подобной славы»? И ещё: «он завоевывал царства, чтобы их раздавать», «страсть к славе, к войне и к мести врагам мешала ему быть хорошим политиком – качество, без которого не было ещё завоевателей»? Узнавал ли себя в самоуверенном и несчастном короле Карле? Конечно, Александр – не Пётр Великий. Но Россия-то осталась Россией…Понимал ли Наполеон, что эта война, по существу никому не нужная, погубит его империю? Стоит проиграть, и восстанут порабощённые германские народы, и короли, которых он не только побеждал, но и унижал, постараются сбросить ненавистное ярмо. Да, да, ненавистное. Это он вынужден был признать: «Австрийцы и пруссаки – враги, находящиеся у нас в тылу».Больше всего его беспокоил даже не противник, а моральное состояние собственной армии. Он не раз повторял: «Моя армия составлена так, что одно движение поддерживает её.Во главе её можно идти вперед, но не останавливаться и не отступать; это армия нападения, а не защиты». Он был абсолютно прав. И, несмотря на это, остановил своё войско, измученное долгим, кровопролитным походом через всю Европу и половину европейской России, в огромном брошенном городе. Как тут солдатам, да и офицерам не поддаться искушению – удержаться от грабежей… Именно в этом полном соблазнов городе и проявились скрытые пороки Великой армии.Разумеется, можно со слезой описать всё, что претерпели оставшиеся в городе москвичи, как жадны, да к тому же и жестоки были захватчики. Но мне кажется, куда убедительнее – процитировать «показания свидетелей», как русских, так и французов.Коренной московский житель, коллежский асессор Андрей Афанасьевич Карфачевский, писал: «Во всё же сие время продолжался грабёж: французы входили в домы и производили большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, бельё и, смешнее всего, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом… Если же находили сопротивление, то с остервенением того били и часто до смерти, а особливо многие священники здешних церквей потерпели большие мучения, будучи ими пытаемы, куда их церковное сокровище скрыто…»Другой москвич, переживший нашествие, писал о мародёрах: «Нельзя себе объяснить жадности этих негодяев иначе, как зная их собственное бедственное положение. Без панталон, без башмаков, в лохмотьях – вот каковы были солдаты непобедимой армии великого Наполеона».В воспоминаниях графа Сегюра ситуация выглядит несколько иначе: «Всюду солдаты сидели на тюках различных товаров, среди груд сахара и кофе и самых изысканных вин и ликеров, которые они желали бы променять на кусок хлеба». В общем, армия ходила в шелках и парче, но с пустыми желудками.«Армия страшно радовалась награбленным вещам, – свидетельствовал Эжен Лабом, – …лагерь совершенно не походил на армию, а скорее имел вид громадной ярмарки, где военные, преобразившись в купцов, продавали за бесценок драгоценные вещи».Поразительно, но точно так же, почти дословно описывают свидетели поведение наших соотечественников в Тарутинском лагере. Читать об этом горько: русские солдаты были накормлены и одеты по погоде…А французы начинали голодать. Огромные запасы продовольствия и фуража для лошадей сгорели во время пожара.Может показаться удивительным, как Наполеон, такой опытный, такой успешный завоеватель, не озаботился надёжно обеспечить свою армию продовольствием. Неужели легкомысленно рассчитывал только на «подножный корм»? Оказывается, было продовольствие. И в количествах, более чем достаточных. Просто армия продвигалась в глубь России слишком быстро, обозы за ней не поспевали, да ещё русские дороги оказались много хуже европейских, это тоже замедляло движение. А потом возникло новое препятствие: часть продуктов, доставленных добравшимися до Смоленска обозами, закладывали на хранение – впрок, часть отправляли дальше, вслед за армией. Вот тут-то и начиналось непоправимое: на обозы нападали партизаны. Не следует путать их с грабителями и мародёрами (такие тоже были). Партизаны захватывали обозы для того, чтобы оставить захватчиков без пищи, заставить умирать с голоду. Это была одна из самых действенных форм партизанской, так называемой малой войны. Насколько она была эффективна, можно судить по цифрам: из ста тысяч солдат, которые выйдут с Наполеоном из Москвы, до Смоленска не дойдут сорок тысяч, причём только пятнадцать из них погибнут в боях. Остальные умрут от голода, замёрзнут, попадут в плен, большая часть – в плен к партизанам. Партизанские отряды и воинские части всё плотнее окружали Москву. Великая армия оказалась в ловушке. Император, который привёл её в эту жуткую, непостижимую Россию, перестал быть для своих солдат полубогом. Они осмеливались роптать. «Наполеон, всегда упрямый в затруднительных положениях, увлекающийся необыкновенными поступками, упорно сидел в Москве только потому, что грозили его оттуда выгнать. Он надеялся принудить врага подписать условия мира, прикрываясь желанием провести зиму в Москве… В своём безумном тщеславии он надеялся командовать временами года так же, как он командовал людьми, и, веря в свою счастливую звезду, воображал, что солнце Аустерлица будет светить ему вплоть до полюса…» Так писал Эжен Лабом, ещё несколько месяцев назад непомышлявший, что когда-нибудь сможет с такой интонацией говорить о своём кумире.А в это время Кутузов осуществил самый блистательный и в итоге самый победоносный из своих планов. Он, не скрываясь, вывел армию из Москвы на юго-восток, в направлении Рязани, а потом, неожиданно не только для французов, но и для своих, резко повернул на запад. Арьергарду, демонстративно уходящему на Рязань, удалось обмануть противника. А Кутузов под прикрытием густого леса увёл главные силы в Подольск, а потом в деревню Красная Пахра, где смог позволить измученным солдатам отдохнуть. Сергей Николаевич Глинка в «Записках о 1812 годе» вспоминал: «Не видя русских полков и смущаясь недоумением, неприятель посылал сильные отряды отыскивать русских в России и – везде встречал неудачу». Казалась, сама земля, сами российские пространства, огромные, Наполеону непривычные, вступили в коалицию с армией и партизанами против завоевателей.Только через десять дней маршалу Мюрату удалось обнаружить лагерь русских. Но Кутузов снова от него ускользнул, на этот раз остановился лагерем у Старой Калужской дороги, вблизи села Тарутино. Этот искусный манёвр вошёл в мировую военную историю как тарутинский марш-манёвр. Его изучают в военных училищах и академиях многих стран. Он позволил русским скрытно оторваться от французов, занять выгодное стратегическое положение, отрезав противнику все пути к богатым продовольствием южным областям России. Французская армия деморализована Гравюра по рисунку Феликса-Эмманюэля-Анри Филиппото «Наполеон руководит переправой Великой армии через Неман» Наполеон ещё оставался в Москве, когда Кутузов решил уничтожить подобравшийся совсем близко к Тарутину авангард под командованием маршала Мюрата. Уничтожить не удалось, но потрепали Мюрата основательно. Кутузов получил право с гордостью написать жене: «Первый раз французы потеряли столько пушек и первый раз бежали как зайцы». Русские солдаты, ещё недавно охваченные унынием, после этого боя воспрянули духом. Французы, напротив, были деморализованы. Наполеон всегда чутко улавливал настроение своих солдат. Узнав о результатах боя, понял: дальше медлить нельзя. 7 октября в пять часов утра он выехал из города с главной своей армией, которая растянулась по Калужской дороге на несколько километров. Тяжёлые обозы отправили по Смоленской дороге. Наполеон всё ещё надеялся дать Кутузову решающее сражение и (после победы!), овладев продовольственной базой в Калуге, военными арсеналами в Туле, направиться на юг в плодородные и не разорённые войной губернии, а потом отойти на зимние квартиры в Смоленск. Кутузову удалось сорвать этот план…В Москве Наполеон оставил маршала Мортье с отрядом в три тысячи человек. Приказал: перед уходом взорвать несколько зданий, дворцов и прежде всего – Кремль. «Так как господа варвары считают полезным сжигать свои города, то надо им помочь», – Коленкур в точности записал слова императора. Что это? Злоба? Месть? Или непереносимое мальчишеское отчаяние (по типу «назло маме отморожу палец»)? К счастью, хотя приказ и был выполнен, но не слишком основательно: повреждения от взрывов оказались минимальными – дали трещины три кремлёвские башни. То ли сапёры пожалели взрывчатки, то ли Эдуард Адольф Мортье пожалел московскую красоту.Вскоре после того, как французы освободили Москву от своего присутствия, Александр Яковлевич Булгаков писал чиновнику петербургского почтамта Ивану Петровичу Оденталю: «…Покорность, храбрость, любовь к Отечеству, к государю московских крестьян спасли Россию. Москва стоит Наполеону двадцати пяти тысяч человек; все козни, коварства злодея были тщетны. Россияне остались непреклонны. Его поморили в Москве с голоду, а как стал посылать в окружности фуражировать, то из ста человек возвращались едва пять или десять… Русские, сударь, герои. Гордиться должен тот государь, который имеет славу ими владычествовать. Вытеснен злодей из Москвы не армией, но бородами московскими и калужскими… Изменников было человек сорок, не более…»Силу этих «бород московских и калужских» Наполеон по-настоящему оценил, только покинув Москву. Одинаково отважно и успешно сражались с захватчиками партизанские отряды, выделенные из кавалерийских и казачьих частей регулярной армии, и те, что организовывали сами крестьяне, без всяких распоряжений и помощи властей. К примеру, крепостной крестьянин из села Павлово Богородского уезда Московской губернии Герасим Курин собрал отряд в шесть тысяч человек. Куринских партизан французы боялись больше, чем профессиональных военных. После победы Герасима Курина (одного!) наградили Георгиевским крестом. А остальные… Как были рабами, так рабами и остались. Похоже, император Александр, в молодые годы мечтавший дать свободу всем своим подданным, после войны решил, что свободы-то они и недостойны. Именно это стало одним из поводов к объединению людей мыслящих и имеющих совесть в тайные общества.Между прочим, именно партизаны капитана Александра Никитича Сеславина обнаружили уходящую из Москвы армию Наполеона и доложили об этом Кутузову. Так что сражение под Малоярославцем, где русская регулярная армия настигла французов, – в значительной мере заслуга партизан. Это сражение значило едва ли меньше, чем сражение Бородинское. Тогда решалась судьба Москвы. Под Малоярославцем – исход всей Отечественной войны. Пленники партизан И. Прянишников. «В 1812 году» Партизанский командир Егор Стулов М. Теребенев. «Егор Стулов» Город восемь раз переходил из рук в руки. Погибло пять тысяч французов и три тысячи русских. Обе стороны дрались отчаянно. Евгению Богарне удалось удержать Малоярославец. Но это нельзя было назвать победой: на высотах за городом развернулись в боевых порядках успевшие подойти основные силы Кутузова. Оставлю ненадолго враждующие армии стоять друг против друга, приведу свидетельства о том, что в это самое время происходило в Москве.Князь Александр Александрович Шаховской, поэт и драматург, больше известный сейчас по эпиграмме Пушкина, чем по своим драмам, когда-то весьма популярным, начальствовал тогда над одним из полков Тверского ополчения и первым со своим отрядом вошёл в покинутую французами Москву: «Сквозь слёзы партизаны смотрели на Москву, представлявшую собой пепелище, уставленное печными трубами и немногими остовами каменных домов и церквей».Увидев в Спасских воротах образок и серебряную лампаду, князь приказал её затеплить и потом записал, что «собравшимся после меня народом распущен был слух, будто лампада Спасских ворот не угасала во всё пребывание неприятеля в Москве, и что, поражённый этим чудом, он не смел дотронуться до иконы». Легенда эта жива и сейчас.Но вступившим в город партизанам и регулярным войскам пришлось увидеть и другое. Актер Сила Николаевич Сандунов (это он построил знаменитые Сандуновские бани, которые чудом остались целы во время пожаров) с горечью писал: «Из русских ничего не сделаешь. Лишь только облетела московские окрестности молва, что французов нет в Москве, со всех сторон нахлынули крестьяне с возами. Поднялся ужасный грабеж».О том же рассказывал и Александр Христофорович Бенкендорф, назначенный комендантом Москвы: «Город был отдан на расхищение крестьянам, которых стеклось великое множество, и все пьяные; казаки и их старшины довершали разгром… люди убивали друг друга на улицах, поджигали дома… Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений». А под Малоярославцем молчаливое противостояние продолжалось. По воспоминаниям бригадного генерала Антуана Бодуана Жибера Ван де Дедема, «император долго совещался с маршалом Даву, и было решено отступить… Счастье покидало Бонапарта, но, по-видимому, он был готов с покорностью подчиняться своей судьбе и был настолько твёрд, что спокойно смотрел на грядущие несчастия; однако его обычная смелость сменилась роковой нерешительностью…» После битвы под Малоярославцем остаткам Великой армии, обременённым огромным обозом, предстояло мучительное отступление по разорённой недавно ими самими Старой Смоленской дороге. Вынудив неприятеля идти именно по этой дороге, Кутузов определённо переиграл Наполеона. Его стратегию преследования французов военные историки называют «параллельным маршем»: он двигался чуть южнее французов по параллельной дороге. Выдающийся военный теоретик и историк Антуан Анри Жомини (после перехода в русскую службу его будут называть Генрихом Вениаминовичем) так оценил действия русского фельдмаршала: «Этот манёвр был им изумительно правильно рассчитан. С одной стороны, его армия, проходя по менее опустошённой местности, терпела меньше убыли; с другой – он держал французскую армию под постоянной угрозой обогнать её и отрезать путь отступления. Вследствие последнего обстоятельства французская армия была вынуждена форсировать марш и двигаться без малейшего отдыха». Думаю, нетрудно вообразить, каково это, «двигаться без малейшего отдыха» людям изнурённым, плохо одетым и, главное, потерявшим веру в своё дело и в своего вождя. Поскольку я упомянула Жомини, не могу умолчать о дословно записанных им рассуждениях императора французов. Разговор происходил не позднее 12 августа 1813 года. В этот день генерал Жомини покинул Наполеона и перешёл на русскую службу. Надо отдать ему должное, он был очень полезен русской армии, но ни одного французского секрета не выдал. Но это так, к слову. А сказанное Наполеоном крайне важно и для объективной оценки событий, и для понимания характера полководца. «Главные причины неудачного предприятия на Россию относили к ранней и чрезмерной стуже; все мои приверженцы повторяли эти слова до пресыщения. Это совершенно ложно… Стужа не была чрезмерна… не превышала стужи Эйлавской кампании: в последней громады конницы носились по озёрам, покрытым льдом… Но при Эйлау армия моя не расстроилась потому, что была в крае изобильном и что я мог удовлетворить всяким её нуждам. Совсем противное произошло в 1812 году: недостаток в пище и во всём необходимом произвёл разброд войска; многочисленные колонны наши обратились в буйную сволочь, в которой наши солдаты разных полков были чужды один другому Чтобы собраться и распутаться, нам надлежало остановиться дней на восемь в укреплённом лагере, снабжённом огромными магазинами… [24] Спеша к Смоленску, как к земле обетованной, как к пределу своего злополучия, что обрела она там? Обрушенные домы, заваленные больными, умирающими, и пустые магазины… Армия вступила в Смоленск толпами и непохожая на себя: трёхдневная, а вовсе не чрезвычайная стужа достаточна была, чтобы её частию расстроить… Не в пользу мою действуют те, которые порочат моих противников и унижают их подвиги… Без сомнения, ему [25] воспомоществовали обстоятельства, а против меня восстало всё то, что ему благоприятствовало; но надо быть через меру ненавистливым, чтобы порицать то, что достойно похвал и подражания». Думается, эти его признания тоже достойны уважения. Другое дело, что он сам толкнул тысячи людей на пагубный путь… Алексей Васильевич Воейков, в то время в чине полковника командовавший бригадой, писал Гавриилу Романовичу Державину: «Пепел и развалины московские навеки погребут славу и великость Наполеона. Московские и калужские крестьяне лучше испанцев защищали свои домы… Наступившая зима довершает их погибель, они ежедневно оставляют тысячи усталых, полунагих. Смоленская дорога покрыта на каждом шагу человеческими и лошадиными трупами… Одно провидение может спасти остатки французских войск. По всем известиям слышно, что и злой гений оскудевает в вымыслах». Письмо датировано 30 октября. Морозы ещё не наступили… А в начале декабря генерал Дохтуров писал жене: «Мы его преследуем за границу… Осталась у него только малая часть гвардии, да и то в великом расстройстве. Бог наказал их за все неистовства и мерзости, деланные сими злодеями в Москве… Во всякой деревне находим голодных и ободранных неприятелей без оружия, которые за счастье считают попасться в плен, что их кормить будут. Я ещё в жизни не видел ничего подобного. Я взял из жалости под Красным молодого итальянца. Он не ел несколько дней и, верно бы, замёрз, ежели бы бог не привёл меня на его счастье. Теперь он здоров и уже распевает… Приехав сюда, нашёл несколько сот пленных, кои сами пришли, в том числе восемнадцать офицеров. Я одного взял к себе, у него озноблены ноги и в прежалком положении, но Коришевский меня уверяет, что он выздоровеет. Ещё тут же взял немца с немкой, которые умирали также с голоду. Нельзя не сжалиться на их несчастное положение. Вот, душа моя, как неожидаемым образом кончается сия кампания к великой славе нашего оружия и патриотизма целой России…» Вот когда он проявился, этот загадочный, этот всепрощающий русский характер, эта «всемирная отзывчивость» русской души… Пройдёт сто лет. К вековому юбилею победы над Наполеоном в России выйдет трёхтомник «Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев». Среди многочисленных воспоминаний, интересных и не очень, есть и рассказы о сокровищах, похищенных в Москве. Так, командир гвардейского стрелкового батальона Вионне де Маренгоне вспоминал, что «Наполеон велел забрать бриллианты, жемчуг, золото и серебро, которые были в церквях. Он велел даже снять позолоченный крест с купола Ивана Великого. Велел вывезти все трофеи Кремля. Ими нагрузили двадцать пять телег». Другой наполеоновский офицер, Жюль де Кастеллан, утверждал, что французы «забрали и расплавили серебряную утварь из кремлевских церквей, пополнив этим кассу». А начальник артиллерии третьего резервного кавалерийского корпуса Гриуа свидетельствовал: «Все трофеи, которые вёз император из Москвы, его кареты, фургоны с золотом – всё было потеряно или разграблено казаками и даже нашими собственными солдатами, хотя я думаю, что очень немногие из них привезли свою добычу во Францию». Судя по всему, полковник Гриуа намеренно, а может быть, и случайно нарушил последовательность событий. Зато в воспоминаниях прусского участника похода в Россию Штейнмюллера о расхищении драгоценных трофеев рассказано подробно и, как кажется, вполне достоверно, во всяком случае, без попыток идеализировать наполеоновских солдат и офицеров: «Мы на рассвете 10 декабря пошли по дороге на Ковно. Часа через два мы пришли к подошве холма, обледеневшего и настолько крутого, что на него невозможно было взобраться. Кругом были разбросаны остатки экипажей Наполеона; оставленный в Вильно, при наступлении, обоз; походная касса армии и ещё много повозок с грустными московскими трофеями – они не могли подняться на гору. У подножия её бросили и знамёна, отнятые у неприятеля, и знаменитый крест Ивана Великого. Все бросились к повозкам: взломали кассы, в которых было ещё около пяти миллионов франков, деньги вынули и поделили. Повсюду были видны разломанные сундуки и вскрытые чемоданы. Между тем стала ясно слышна перестрелка, завязавшаяся у казаков с нашим арьергардом. Тогда мы всё бросили и стали взбираться на гору, что удалось нам только с большим трудом. После пятнадцатичасового перехода мы дошли, наконец, совершенно измученные, до Эве. Почти все солдаты шли без оружия, нагруженные только драгоценностями и деньгами». Так что казакам досталось только то, что не успели прикарманить французы. Сам Наполеон считал, что у горы Понар его солдаты разграбили в общей сложности двенадцать миллионов франков. Но казакам атамана Платова (это их выстрелы спугнули расхитителей) тоже кое-что досталось. Через две недели после описанных событий к главнокомандующему явилась делегация казаков… О цели этого визита Михаил Илларионович в тот же вечер написал жене: «Теперь вот комиссия: донские казаки привезли из добычи своей сорок пуд серебра в слитках и просили меня сделать из его употребление, какое я рассужу Мы придумали вот что: украсить этим церковь Казанскую. Здесь посылаю письмо к митрополиту и другое к протопопу Казанскому. И позаботьтесь, чтобы письмы были верно отданы, и о том, чтобы употребить хороших художников. Мы все расходы заплатим». В письме митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Амвросию Кутузов рассказал, что серебро это было вывезено французами из ограбленных церквей, и просил, чтобы его употребили на изображение четырёх евангелистов и убранство собора, «изваяв из серебра лики святых евангелистов. По моему мнению, сим ликам было бы весьма прилично стоять близ царских дверей перед иконостасом… На подножии каждого изваяния должна быть вырезана следующая надпись: “Усердное приношение Войска Донского”». Фельдмаршал неслучайно послал серебро именно в Петербург: духовенство столицы пожертвовало семьсот пятьдесят тысяч рублей на народное ополчение, а многие люди духовного звания записались в это ополчение рядовыми ратниками. Что же до Казанского собора… Он, конечно, не знал, что под плитами этого храма найдёт свой последний земной приют. Но именно в Казанском соборе перед отъездом в армию отстоял торжественный молебен, вместе с митрополитом и причтом молился о даровании победы русской армии. Потом именно в Казанский собор будут привозить трофеи Отечественной войны и Заграничного похода: сто пять знамен и штандартов наполеоновской армии и двадцать пять ключей от городов и крепостей Европы. А через четверть века после победы в Отечественной войне поставят у распахнутых крыльев его колоннады памятники Кутузову и (восстановив справедливость) – Барклаю-де-Толли. Победителям. От Москвы до Парижа После жуткой переправы через Березину Наполеон, покинув остатки армии, помчался в Париж. На ночлег остановился в Молодечненском замке. Там 3 декабря продиктовал свой последний, XXIX, бюллетень. Вот фрагменты этого мало кому сегодня известного бюллетеня: «До 6 ноября погода была отличная, и движение армии производилось с полным успехом. Холод начался с 7 числа; с этого момента каждую ночь мы теряли по несколько сотен лошадей, умиравших на биваках. До Смоленска мы потеряли много кавалерийских и артиллерийских лошадей… термометр показывал шестнадцать и восемнадцать градусов мороза. Дороги покрылись гололедицей; кавалерийские, артиллерийские и обозные лошади, в особенности лошади из Франции и Германии, гибли каждую ночь не сотнями, а тысячами. В несколько дней пало более тридцати тысяч лошадей; вся наша кавалерия спешена, артиллерия и обозы без запряжек. Пришлось бросить и уничтожить значительную часть наших орудий, запасы патронов и артиллерийских зарядов… Армия, бывшая в превосходном состоянии 6 ноября, уже 14 совершенно изменилась, не имея ни кавалерии, ни артиллерии, ни обозов. Без кавалерии мы не могли разведывать и на четверть мили; не имея же артиллерии, мы не могли рискнуть на бой с надеждой дать сильный отпор противнику; приходилось уходить, чтобы не быть втянутым в бой, нежелательный ввиду недостатка боевых припасов… Эти затруднения, в связи с наступившими морозами, делали наше положение тягостным. Люди, от природы не закаленные к перенесению ударов судьбы и несчастий, потеряли энергию и весёлое настроение духа и ничего не ждали, кроме неудач и катастроф; одарённые же от природы были веселы и держали себя, как всегда, а в преодолении различных затруднений видели новый источник славы. Неприятель, видя на дорогах следы ужасного положения, в котором находилась французская армия, решил этим воспользоваться. Он окружил все колонны казаками, которые захватывали, подобно арабам в степи, отставшие обозы и повозки. Эта негодная конница, способная только производить шум, но неспособная опрокинуть даже одной роты вольтижёров, при данных обстоятельствах сделалась страшной. Однако неприятель принужден был раскаиваться, когда намеревался предпринять что-либо серьёзное… Сказать, что армия нуждается в восстановлении дисциплины, в заново организованных кадрах кавалерии и артиллерии и в основательном отдыхе, – говорилось в конце бюллетеня, – значит лишь сделать вывод из всего вышеизложенного». В общем, император честно признавался в поражении, но заканчивал документ ошеломившими всех словами: «Здоровье Его Величества никогда не было лучшим». Это, конечно, успокоило тех, кого заботило его физическое здоровье, но заставило задуматься о здоровье психическом… Тем более что среди названных причин поражения не было даже намёка на собственные ошибки, на собственную гордыню. Газета «Moniteur» опубликовала XXIX бюллетень 18 декабря. Никаких конкретных цифр в нём не было, но Франция поняла: потери ужасны. Большинство если не понимало, то чувствовало: проигранная русская кампания станет роковой для империи. Рене Савари, министр полиции, человек искренне преданный Наполеону, за что Бурбоны приговорят его к смертной казни (на счастье – заочно), вспоминал, какое впечатление произвёл бюллетень: «Раз отдавшись мрачным мыслям, воображение парижан не знало теперь границ. Армия, столько лет предмет удивления современников, наполнившая историю своими славными подвигами, рисовалась ему сплошным огромным караваном полузамёрзших, истощённых людей». Но любые воображаемые картины были просто идиллией по сравнению с жуткой действительностью. Отступление Великой армии Жан Адам Кляйн. «Вчера Великая армия, сегодня толпа», акварель В тот день, когда парижские газеты напечатали страшную правду, Наполеон, инкогнито и почти безостановочно проскакав через Вильно, Варшаву и Дрезден, в половине двенадцатого ночи вернулся в Париж. Что заставило его бросить остатки армии и мчаться в Париж? Об этом знали лишь немногие. Дело в том, что в ночь на 23 октября, по странному совпадению как раз тогда, когда гарнизон под командованием маршала Мортье покидал московский Кремль, в Париже была предпринята попытка свергнуть отсутствующего императора. Во главе группы заговорщиков стоял старинный личный и политический враг Наполеона генерал Клод Франсуа Мале. Он ещё в 1808 году пытался совершить республиканский переворот, был арестован и без малого пять лет не выходил из тюрьмы. Наконец ему удалось бежать. За одну ночь, проведённую на свободе, Мале и его единомышленники, сообщив, что Наполеон мёртв, овладели военным министерством, ранили министра, захватили министра полиции (того самого Савари, которого я только что цитировала) и привлекли на свою сторону группу солдат национальной гвардии (Мале прочитал подложный указ сената о провозглашении республики, и ему поверили). Но уже к утру нашлись люди, которые разоблачили заговорщиков. Когда связанного Мале вывели на балкон, выходящий на площадь, и крикнули солдатам, что перед ними обманщик и что император жив, раздались крики: «Да здравствует император!» Казалось, инцидент исчерпан. Даже не все парижане успели узнать о случившемся. Наполеону доложили. И он поспешил разобраться. Но заговорщики были уже расстреляны. Так что император смог, не отвлекаясь, заняться главным, ради чего он покинул армию: набирать новое войско.Что же до покинутых в России остатков Великой армии, измученные люди буквально оцепенели от ужаса, узнав об отъезде Наполеона: пока он был рядом, казалось, что уж он-то найдёт выход, теперь последняя надежда исчезла. Тем более что оставленный Наполеоном вместо себя маршал Мюрат тоже бросил армию, передав командование Евгению Богарне. Этот предать был просто не способен. Но что он мог сделать?Вчерашние герои, покорители Европы машинально плелись вперед. С каждым днем идти становилось всё труднее и труднее. Похолодало. Температура опустилась до тридцати градусов. Это и для северян-то не слишком комфортно, для южан – просто невыносимо. На морозе ослабевшие от голода люди сначала теряли зрение, потом слух, потом – способность двигаться. Упавшим уже не помогали – не было сил… Без императора войско превратилось в неуправляемую беспомощную толпу.То, что Наполеона обвиняли и продолжают обвинять за его бегство от армии, – справедливо. Поразительно только, что в этих обвинениях такая боль и такая ярость, будто это случилось вчера, а не двести лет назад. У тех, кто пытается понять причины поведения полководца, много лет считавшегося непобедимым, нередко возникает мысль, что поход в Россию сделал его другим. До этого рокового похода он нашёл бы способ улучшить положение армии и, конечно же, сумел бы собрать остатки войск. Стоило дать им небольшой отдых, они снова стали бы полноценными солдатами.По подсчётам военных историков, под его знамёнами можно было собрать стотысячную армию! Почему он этого не сделал? Ведь у русских силы были примерно такие же. Если бы он выиграл сражение под Вильно… В общем, положение было далеко не безвыходным, тем более для такого воина, как Наполеон. А он ускакал в Тюильри спасать трон, которому на тот момент уже ничего не угрожало…О войне между Францией и Россией написано много как врагами, так и апологетами Наполеона. Одни объясняют её исход исключительно талантом русских военачальников и мужеством народа, поднявшегося на защиту Отечества. Другие обвиняют в случившемся невыносимый для европейцев климат, коварство казаков и – в меньшей степени – стратегические ошибки французов. При этом все, кто способен на объективность, признают: решающую роль в поражении Наполеона сыграла гордыня.До нападения на Россию на его счету было тридцать пять побед и всего три поражения. Эти невиданные успехи вместе с неумеренной лестью как сторонников, так и врагов породили уверенность в собственной непобедимости, высокомерие, пренебрежение к противнику (чего в первые годы он не допускал, считая ведущей к поражению самоуверенностью) и гордыню.Именно гордыня стала причиной одной из решающих его ошибок, которой мудро воспользовались оба русских главнокомандующих: в России он продолжал следовать стратегическим принципам, которые раньше неизменно приносили победы. Но то, что было когда-то его нововведением, его открытием (разделение армии противника и уничтожение её по частям; окончательный разгром во время генерального сражения), стало вполне предсказуемым – стандартом. Так что ни для Барклая, ни для Кутузова стратегия Наполеона тайной не была. И они сумели навязать ему свою стратегию: уклонялись от решающего сражения, заманивали всё дальше в глубь России, изматывали внезапными нападениями арьергарда. А он послушно шёл в ловушку… Уже в изгнании признавал, что использовать любую стратегию можно не более десяти лет, потом нужно придумывать что-то новое, неожиданное. Но было уже поздно…А вот император Александр, которого единодушно считали не слишком сведущим в военном искусстве, неожиданно занялся стратегией. Он разработал план, который предлагал преградить французам выход из России, сделать русскую землю могилой для всей Великой армии. В общем – обогнать, окружить и не дать уйти… План был торжественно вручён главнокомандующему. Тому оставалось только выполнять.А Кутузов, несмотря на охватившую императора, не нюхавшего пороха, жажду деятельности, остановил продвижение своей главной армии в районе Вильно. Войскам был обещан месяц отдыха. Преследование бегущих французов поручено авангардам армий адмирала Павла Васильевича Чичагова и генерала Петра Христиановича Витгенштейна. Скажу, забегая вперёд, что Наполеону удалось переиграть этих опытных военачальников и они не сумели выполнить задуманное: остаткам французской армии удалось избежать окружения и полного разгрома.Своё решение дать войскам передышку генерал-фельдмаршал обосновал тем, что, во-первых, армии, которая понесла огромные потери, нужно восстановить силы, во-вторых, цель войны – изгнание врага из России – достигнута. Он был категорически против продолжения войны, не без оснований полагая, что нет резона русским людям умирать за интересы немцев и австрийцев, а уж за английские интересы и тем более. Он знал, какой дорогой ценой досталась народу победа. Двенадцать губерний, ставших ареной военных действий, были разорены. Сожжены и разрушены древние русские города Смоленск, Полоцк, Витебск, Москва. Погибло более трёхсот тысяч солдат и офицеров. Жертв среди мирного населения было ещё больше. Раненых и искалеченных тогда ещё не успели подсчитать. Да и потом не подсчитают…С решением фельдмаршала были согласны почти все военачальники. Но в Вильно прибыл Александр Павлович (теперь это было неопасно), и его взгляд был совершенно иным: не останавливаться, преследовать неприятеля за нашими границами, стать избавителями Европы от наполеоновского ига. Ему было мало отомстить за предыдущие поражения и унижения одним изгнанием врага из пределов России. Он утверждал, что мир может быть достигнут только при полном ниспровержении власти Бонапарта. А ещё у него была мечта: создать и – главное – возглавить шестую антинаполеоновскую коалицию.Кутузову снова оставалось только подчиниться…26 ноября четыреста понтонёров того самого генерала Эбле, что строил мосты через Неман, по которым армия Наполеона вступила в Россию, работая по плечи в ледяной воде, построили два моста через реку Березину. По ним остатки Великой армии должны были покинуть страну, которую безуспешно пытались покорить. Два дня переправлялись беспрепятственно. На третий, когда через мосты переходил корпус маршала Клода Виктора – последняя часть армии, ещё сохранявшая боеспособность, – к переправе подошли войска генерала Витгенштейна. Началось побоище. При Бородине был поединок равных. Здесь – истребление беспомощных. Понятно, они пришли незваными на русскую землю. И всё же…Арман де Коленкур, успевший вместе с Наполеоном перебраться на левый берег, наблюдал агонию остатков Великой армии: «берег возле Веселова мгновенно превратился в арену неописуемого ужаса, отчаяния и гибели, особенно когда повторные атаки русских против последних оставшихся там корпусов прижали толпу некомбатантов [26] к реке».При переправе через Березину, по данным военного историка маркиза Жоржа де Шамбре (он сам участвовал в этом трагическом переходе и попал в русский плен), Наполеон потерял убитыми и пленными от тридцати до пятидесяти тысяч человек. Кутузов рапортовал Александру: «Неприятель почти истреблён».25 декабря 1812 года, в день Рождества, Александр I подписал Манифест об окончании Отечественной войны и о сооружении в честь победы в Москве храма Христа Спасителя. А уже 1 января нового 1813 года император вместе со стотысячным войском переправился через Неман – начался Заграничный поход русской армии.И тогда командир прусского корпуса бывшей Великой армии генерал Иоганн Йорк, рассудив, что пришло время отделиться от Наполеона, на свой страх и риск заключил с русскими конвенцию, согласно которой его корпус стал придерживаться нейтралитета. Прусский король поначалу приказал отрешить Йорка от командования корпусом и предать суду военного трибунала, но вскоре и сам перешёл на сторону победителей.А Александр одержал первую большую дипломатическую победу: заключил наступательный и оборонительный союз с Пруссией, вчерашней союзницей Наполеона. Этот союз стал фундаментом давно задуманной российским императором шестой антинаполеоновской коалиции.Наполеон к этому времени сформировал трёхсоттысячную армию – поставил под ружьё почти всё мужское население Франции. Его армия вновь стала грозной силой. Больше половины её он двинул против союзных войск. А вот в этих войсках положение было незавидное: русский царь и прусский король, возомнившие себя крупными стратегами, постоянно вмешивались в дела командования. Вокруг них постоянно теснились придворные и штабные генералы, никогда не водившие солдат в бой. Все они требовали внимания, позволяли себе самоуверенно давать советы. В общем, мешали как могли.Тем не менее, пока в бой не вступил Наполеон со своим новым войском, русской армии удалось многое. Меньше чем за два месяца была освобождена Польша (правда, большинство поляков называли это оккупацией), корпус Витгенштейна освободил Берлин (вот там русских, действительно, приветствовали как освободителей). А в Саксонии появление Кутузова встретили с неподдельным восторгом. Завидев Михаила Илларионовича, саксонцы кричали: «Виват Кутузов! Да здравствует великий старик!» И тут Александр проявил себя с лучшей стороны: немцы вручили ему лавровый венок, он попросил переслать венок Кутузову, заявив, что все лавры принадлежат фельдмаршалу. Красиво. И какой резонанс! Долго ещё говорили о благородстве и бескорыстии русского царя…А Кутузов тем временем предупреждал Александра Павловича об опасности, которая назревает западнее Эльбы (скоро его опасения подтвердятся, скоро будут Лютцен и Бауцен…). Но в целом положением дел фельдмаршал был доволен. Он писал домашним: «Итак, наши войска в течение этой зимы перенеслись с берегов Оки к берегам Эльбы… Все немецкие народы за нас… Между прочим, примерное поведение нашей армии есть главная причина этого энтузиазма. Какое благонравие солдат! Как держат себя наши генералы!» Понято, почему так ценили это благонравие в Германии: наверняка были наслышаны, как вели себя их соотечественники в России…Очень скоро Александру пришлось убедиться, как много значил Кутузов для армии. В начале апреля, по прибытии в немецкий городок Бунцлау, фельдмаршал простудился. От его постели не отходил лучший врач русской армии Яков Васильевич Виллие. Но и он оказался бессилен… 16 апреля Михаил Илларионович скончался.Тело его забальзамировали и повезли в Петербург. От Нарвы до Сергиевой пустыни гроб несли на руках. Там семнадцать суток народ шёл проститься со спасителем Отечества. Когда пришло время везти покойного в столицу, люди выпрягли лошадей и сами повезли катафалк к Казанскому собору.В немецком городе Бунцлау (с 1946 года он называется Болеславлец) поставили памятник с надписью по-русски и по-немецки: «До сих мест довёл князь Кутузов-Смоленский победоносные российские войска, но здесь положила смерть предел славным дням его. Он спас Отечество своё, он открыл путь к избавлению народов. Да будет благословенна память героя. Ему посвятил памятник Фридрих Вильгельм III».Но что значит признательность монархов перед благодарностью простых людей… Когда через сто тридцать два года после кончины прославленного полководца (12 февраля 1945 года) советские войска изгнали фашистов из Бунцлау, открылось невероятное: в немецком городе после двух беспримерных по жестокости войн между немцами и русскими продолжают почитать память Кутузова и русских воинов, освободивших Германию от Наполеона.Сто тридцать два года комнату, в которой умер полководец, сохраняли в полной неприкосновенности, всё, чего касалась его рука, хозяева дома бережно передавали из поколения в поколение. По распоряжению командующего Первым Украинским фронтом маршала Конева в доме был создан музей. Потом город перешёл к Польше. Все вещи из музея срочно эвакуировали в Ленинград, в Военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи. Но это уже другая история.Первые крупные сражения между союзниками и французами произошли уже после смерти Кутузова. 20 апреля под Лютценом новая армия Наполеона разбила войска союзников. Это была удивительная армия – двести тысяч подростков, по большей части впервые державших в руках оружие. Этих юнцов шутливо и сочувственно прозвали «Марии Луизы»: они попали в армию по рекрутскому набору имени императрицы. И вот с такими воинами через двадцать дней – ещё одна победа: после двухдневного жестокого сражения под Бауценом союзная армия отступила. Наполеон снова доказал: достойных соперников на поле боя у него нет.Вот что писал после Бауцена генерал Арсений Андреевич Закревский своему другу генералу Михаилу Семёновичу Воронцову (оба – герои Отечественной войны, портреты обоих – в Военной галерее Зимнего дворца): «…Уж мы успели наделать глупостей… Дело было беспутное, о котором описания делать никакого не буду, а только скажу вам, что было в оном деле семь главнокомандующих, всякий по своему умению приказывал, и после сей отличной победы, как уверяют всех сии главнокомандующие, мы уже в Бауцене и отступили от Лютцена на двадцать миль, и несчастный Дрезден уже в руках злодея… Граф Витгенштейн как главнокомандующий за дело, бывшее 20-го числа, получил Андреевскую ленту, Коновницын ранен и получил двадцать пять тысяч рублей… Государь надел на прусского короля 4-го класса Георгия, а король на нашего надел новый военный орден 3-го класса. Вот какие у нас игрушки!»Хотя сомневаться в справедливости оценок генерала Закревского оснований никаких, напомню всё же слова Михаила Андреевича Милорадовича, сказанные за несколько мгновений до того, как пуля Каховского оборвёт его жизнь: «Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом?.. Никто?.. Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата! Бог мой! Благодарю тебя! Здесь нет ни одного русского офицера!» С этими словами обратился генерал Милорадович к тем, кто вышел 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь, кого он пытался вернуть в казармы – спасти от неминуемой расплаты. Он мог бы назвать Бородино, Малоярославец, Красное, Лейпциг – сражения победные. Но назвал те, что были проиграны, подчеркнув этим: и в проигранных битвах русские солдаты и офицеры сражались с беспримерным мужеством.Поражения под Лютценом и Бауценом привели в ярость врагов Наполеона. Они полагали, что после того, что случилось в России, Бонапарт уже не тот. Чтобы выиграть время и укрепить союзные силы, Меттерних пошёл на хитрость, предложив заключить перемирие. И Наполеон сделал очередную роковую ошибку: согласился – уступил уговорам приближённых, которые не скрывали, что устали воевать, что нуждаются в отдыхе. Кроме того, во время перемирия можно было заняться обучением новобранцев…Александр использовал перемирие куда эффективнее: завершил создание шестой антинаполеоновской коалиции. В неё помимо России и Пруссии вошли Австрия, Англия и Швеция. Первая цель русского монарха была достигнута. Оставалось, собрав воедино войска всей Европы, уничтожить императора французов и его империю.В распоряжении коалиции оказалось до полумиллиона солдат. Их разделили на три армии. Главнокомандующим объединённым войском стал австрийский генерал Карл Шварценберг, тот самый, чьей супруге в порыве благодарности за содействие женитьбе на Марии Луизе Наполеон так опрометчиво подарил свой талисман – скарабея. Ещё недавно генерал вполне успешно воевал на стороне Наполеона против России. Общее руководство военными действиями взял на себя совет трёх монархов – Александра I, Франца I и Фридриха-Вильгельма III.Все важные посты в союзных войсках заняли пруссаки и австрийцы – передышка позволила Австрии завершить мобилизацию и подготовиться к войне. Приготовления тестя не ускользнули от внимания Наполеона. Принимая Меттерниха, выслушивая его лицемерные речи, император взорвался: «Скажите прямо, вы что, хотите войны? Ну что же, вы её получите. Я уничтожил армию пруссаков под Лютценом, разбил русских под Бауценом, теперь вы хотите получить своё? Хорошо, я назначаю вам свидание в Вене в октябре! Люди неисправимы! Уроки им не идут впрок! Трижды восстанавливал я императора Франца на троне и обещал не нарушать мира, пока буду жив. Я женился на его дочери. Уже тогда я говорил себе, что совершаю ошибку. Но дело сделано, и теперь я об этом жалею…» 11 августа срок перемирия истек – и Австрия объявила Франции войну. Через несколько дней Наполеон разгромил союзников под Дрезденом. Расскажу только об одном эпизоде этого сражения. Александр проявил здесь незаурядную личную храбрость (может быть, он наконец избавился от комплекса, заставлявшего считать Наполеона непобедимым). Царь стоял на высоте, до которой легко долетали французские ядра. Это показалось опасным генералу Моро. Он подъехал к Александру, попросил переехать на другую высоту – недосягаемую для ядер противника. Александр согласился, но не успел ещё и тронуть коня, как ядро оторвало сидевшему в седле Моро правую ногу, пробило круп лошади и на вылете раздробило левую ногу. Раны оказались смертельными. Ходили слухи, будто из пушки стрелял сам Наполеон, узнавший в подзорную трубу своего давнего врага. Доказательства этому отсутствуют, но то, что Наполеон и Моро были непримиримыми соперниками, бесспорно. Далеко не все знают, что во французской республиканской армии было несколько генералов, если не превосходивших Бонапарта, то ему равновеликих. Но судьба распорядилась так, что Жубер погиб при Нови, сражаясь против Суворова; Гош, не дожив до тридцати лет, умер от туберкулёза (предположительно); Дезе и Клебер, близкие друзья, погибли в один день, с разницей в несколько минут, Дезе – в битве при Маренго, когда его победа была уже очевидна; Клебер – в Египте, от ножа убийцы. Остались двое: Бонапарт и Моро. Отношения между ними складывались крайне сложно. Говорили, Моро осуждает Бонапарта за чрезмерное властолюбие, за монархические замашки; говорили, Бонапарт завидует славе Моро. Кончилось это скверно: Жана Виктора Моро, заподозренного в заговоре, целью которого было убийство Наполеона, выслали в Соединённые Штаты, где он прожил девять лет. Узнав о событиях в России, Моро написал первому российскому посланнику в Соединённых Штатах Андрею Яковлевичу Дашкову: «Истинное несчастье для человечества, что низкий виновник бедствий армии однако же ускользнул от гибели. Он может сделать ещё очень много зла, ибо ужас имени его придаёт ему великое влияние на слабых и злополучных французов. Я уверен, что он бежал из России, опасаясь столько же дротика казаков, сколько раздражения войск своих. Пленные французы в России должны быть в отчаянии и дышать мщением. Если значительное число сих несчастных согласится под моим предводительством выйти на берега Франции, ручаюсь, что свергну Наполеона… Я готов идти во Францию с французскими войсками, но не скрою моего отвращения вступить в мое отечество с чужестранной армией». Несмотря на отвращение, Моро принял приглашение Александра (сделанное, чтобы уязвить Наполеона) и, став генералом русской службы и советником союзного командования, вступил в ряды чужестранной армии, направлявшейся в Париж… Вскоре после того, как унесли смертельно раненного Моро, Александру доложили, что потери союзных войск за два дня сражения достигли тридцати тысяч человек. Пришлось отступать. Французы продолжали теснить союзников с запада. Одновременно Наполеон начал операцию, очень похожую на ту, что задумал Кутузов, попытавшись запереть остатки Великой армии в России – не дать уйти за границу: он направил почти сорокатысячную колонну в тыл союзных войск, она должна была перерезать пути к отступлению. В случае успеха союзная армия имела все шансы быть разгромленной. Но… прав был Александр Павлович, сказавший ещё перед войной, что Наполеон при всей его гениальности не может находиться во всех местах одновременно… Что же до его маршалов, то большинство из них непобедимыми не были. Это доказала встреча колонны у городка Кульм с девятнадцатитысячным русским отрядом генерала Остермана-Толстого. Не сказать хотя бы немного про Александра Ивановича Остермана-Толстого, в своё время одного из самых популярных русских военачальников, но, к стыду потомков, основательно забытого, было бы несправедливо. К началу Отечественной войны он пребывал в опале. Ничего постыдного в этом нет, чаша сия не миновала даже самого Суворова. Тем не менее, предчувствуя приближение войны, Толстой выехал к западной границе. В одном из первых боев с французами в рядах русских солдат появился генерал с орденом святого Георгия на шее. Весть об опальном генерале, который водит в атаку русских солдат, передавали из уст в уста. Недолюбливающему Александра Ивановича Александру Павловичу ничего не оставалось, как вернуть генерала в армию. Толстой мучительно переживал отступление, связывал его с засильем иностранцев в руководстве армией. Его слова, сказанные одному из любимцев царя: «Для вас Россия – мундир, вы его наденете и снимете. А для меня она моя кожа», с болью, как свои, повторяли сотни русских офицеров. В Бородинском сражении он сам водил свой корпус в штыки. Его солдаты ни на шаг не сдвинулись с занятых позиций. В бою под Красным Остерман-Толстой был ранен, но поле боя не покинул. Под Бауценом он остановил отступающий гренадерский полк, повел его в контратаку и снова был тяжело ранен. И снова, не долечившись, вернулся в строй. В сражении под Кульмом, когда вёл своих солдат в контратаку, ему оторвало левую руку Но он в очередной раз доказал: его не зря называют неустрашимым, не зря говорят, что для него нет невыполнимых задач. Потому что задача, которая стояла перед ним и подоспевшим ему на помощь Ермоловым, объективно как раз и была невыполнимой. Задержав вдвое превосходящего противника, отразив бессчётное число атак корпуса прославленного генерала Вандама, дождавшись подхода главных сил под командованием Барклая-де-Толли, Остерман-Толстой и Ермолов предотвратили уже казавшийся неизбежным распад коалиции, сорвали план Наполеона – окружить союзную армию не удалось, она перешла в наступление. Русские не просто выстояли, не просто победили, они взяли в плен генерала Доменика Жозефа Рене Вандама. Его пожелал допросить сам Александр I, он обвинил Вандама в грабежах и реквизициях, на что пленный генерал, с издёвкой глядя в глаза самодержцу, ответил: «По крайней мере меня не могут обвинить в убийстве своего отца». Исход сражения при Кульме Михайловский-Данилевский описывал так: «Государь объезжал всё поле и оказывал раненым возможное пособие. Он благодарил полки за храбрость и приветствуем был громогласными восклицаниями. Радость изображалась на лице его, это было первое совершенное поражение врагов, при котором он лично присутствовал. Он до конца жизни своей говаривал о нём с особенным удовольствием… Кульмское сражение было для него всегда любимым предметом воспоминаний». Но это так, эмоции, а на деле поражение Вандама заставило Наполеона направиться в сторону Лейпцига, чтобы самому не быть окружённым. Именно под Лейпцигом с 16 по 19 октября непримиримо сражались армии почти всех европейских государств, в общей сложности больше полумиллиона человек: сто восемьдесят пять тысяч французов против трёхсот тридцати трёх тысяч солдат коалиции. Пришло время побеждать числом, а не умением. Против такого превосходства даже гений Наполеона оказался бессилен… Это сражение вошло в историю как Битва народов. В распоряжении союзников было четыре армии: Богемская – под командованием Шварценберга, Силезская – под командованием Блюхера, Северная – под началом бывшего наполеоновского маршала Бернадота и Польская, которой командовал генерал Беннигсен, к тому времени уже смещённый императором Александром с поста главнокомандующего русскими войсками. К началу сражения армии Бернадота и Беннигсена ещё не успели подойти к Лейпцигу, Наполеон рассчитывал уничтожить их поодиночке, не дав соединиться с главными силами. Но его сведения о местоположении этих армий оказались неточными. Они успели подойти к Лейпцигу быстрее, чем он мог предполагать. А российский император приехал на поле предстоящего боя ранним утром. Тогда-то он и узнал, что главнокомандующий союзными силами распорядился поставить русские полки в очень невыгодную позицию. Александр решительно заявил, что князь Шварценберг может ставить туда австрийцев, но ни одного русского там не будет. Прошло всего несколько часов, и стало ясно, что царь правильно оценил положение: австрийские части, стоявшие на предназначенной для русских позиции, были опрокинуты, а их командир, генерал Мерфельд, попал в плен. Первую половину дня битва шла с переменным успехом. Атаки сменялись контратаками. Противники не уступали друг другу в мужестве и твёрдом желании победить любой ценой. К середине дня Наполеон подготовил плацдарм для решительного наступления. Преследуя бегущих, французы оказались в восьмистах шагах от ставки союзных государей. Успех ошеломляющий! И вот тут командование союзниками взял на себя Александр I. Он раньше других понял, что в битве наступил критический момент, и (сам, не советуясь с командующим армией!) приказал послать в бой артиллеристов Ивана Онуфриевича Сухозанета, дивизию Николая Николаевича Раевского, входившую в состав армии Шварценберга, и прусскую бригаду фельдмаршала Фридриха Клейста. Александр приказал бросить в бой даже свой казачий лейб-конвой, который во главе с героем Тарутинского сражения графом Василием Васильевичем Орловым-Денисовым отчаянно кинулся на французских кирасир и повернул их вспять. Этот приказ Александра Павловича доказал, что широко распространённое мнение, будто русский император вовсе не разбирается в военном деле, не вполне справедливо. Похоже, уроки Наполеона не пропали даром. Именно вовремя полученный приказ государя позволил Сухозанету развернуть орудия, огонь которых успешно отражал атаки французской конницы до подхода подкреплений. Василий Васильевич Орлов-Денисов Французам пришлось прекратить атаки. Но победителя первый день сражения так и не выявил. На поле боя осталось около семидесяти тысяч человек… Ночью к Лейпцигу подошли войска Бернадота и Беннигсена. Наполеон понял: такой могучей силе он противостоять не сможет. И он отпускает пленного генерала Мерфельда с просьбой передать противникам предложение перемирия на тех же условиях, что три месяца назад. На этот раз союзники не удостоили императора ответом. Возможно, предложение перемирия было серьёзным психологическим просчётом Наполеона: противники решили, что раз уж император первым предлагает мир, значит, он не верит в свою победу, значит, французы слабы.Следующим утром обе стороны убирали раненых и хоронили убитых (войны ещё не стали так бесчеловечны, как это будет в XX веке).На другой день русские дрались отчаянно. Не уступали им и французы. Деревни переходили из рук в руки по нескольку раз, одни штурмовали, другие защищали каждый дом, каждую улицу. Наполеон бросил в бой Старую гвардию, которую берёг даже в битве за Москву. Он сам повел гвардейцев в атаку. Казалось, победа близка, казалось, неприятельские линии готовы рассыпаться, как вдруг, в самый разгар битвы, саксонцы, сражавшиеся в рядах наполеоновских войск, повернули оружие против французов. Вслед за саксонцами Наполеону изменили вюртембергские и баденские полки. Удар был неожиданный, предательский. «Страшная пустота зазияла в центре французской армии, точно вырвали из неё сердце», – писал о последствиях этой измены Дмитрий Сергеевич Мережковский.И всё-таки французы продолжали сражаться. К концу дня они не уступили ни одной позиции. Но Наполеон понимал: ещё один день его солдатам не выстоять. И приказал отступать. Утром союзники, чья победа была непоправимо запятнана изменой, двинулись на Лейпциг. Потом был приступ, жестокий и беспощадный, потом отступление французов через реку Эльстер, взрыв единственного моста, гибель тринадцати тысяч не успевших переправиться на другой берег. В числе погибших был и маршал Понятовский.В Битве народов французы потеряли убитыми, ранеными и пленными почти шестьдесят тысяч человек, союзники – пятьдесят тысяч, из них двадцать три тысячи русских. Тот, для кого эта цифра – не просто статистика, сам решит для себя, кто, Кутузов или Александр, был прав в споре, прекращать войну, изгнав Наполеона за пределы России, или идти освобождать Европу…Тем не менее победа союзников была полной. Вся Германия, столько лет покорная завоевателям, восстала. Европа, которую Наполеон огнём и мечом собрал под своей властью, снова распалась. Ему так и не удалось сделать её единой…Князь Шварценберг, узнав об отступлении Наполеона за Рейн, составил маршрут движения союзных войск так, чтобы его патрон, император Франц, первым въехал в древний Франкфурт. Поведение, вполне для союзников типичное. Однако австрийский фельдмаршал недооценил русских. Они узнали о его затее, и она им очень не понравилась. Чтобы поставить на место австрийцев, всё больше претендовавших на главную роль в коалиции, пришлось поторопиться. И Александр за сутки до намеченного триумфального въезда во Франкфурт императора Франца сам въехал в город с семью с половиной тысячами кавалеристов. На следующий день он как гостеприимный хозяин встречал обескураженного Франца в имперском Франкфурте.Несмотря на отчаянное сопротивление французов, союзники хоть и медленно, но приближались к границам Франции.Через пять дней после поражения под Лейпцигом Наполеон принял маршала Иоахима Мюрата. Напомню, тот был не только любимцем, которого император одарил сверх всякой меры, сделал Неаполитанским королём, Мюрат был ещё и родственником, мужем сестры Наполеона Каролины. Казалось, уж если с кем и можно быть откровенным, так это с ним. И император, ничего не скрывая, рассказал любимому зятю о ситуации, в которой очутился. Мюрату показалось, что император пал духом. Впервые за долгие годы их знакомства. Неаполитанский король посочувствовал, заверил в своей неизменной преданности и откланялся. Но, как известно, крысы первыми бегут с тонущего корабля.Не прошло и трёх месяцев, как Мюрат подписал тайный договор о присоединении к Австрии: обязывался всеми силами содействовать борьбе против Наполеона и «поставить союзной армии корпус из тридцати тысяч человек»… В качестве тридцати сребреников за предательство ему гарантировали «безраздельное владение землями, принадлежавшими ему в Италии». Чем это закончилось, я уже рассказывала в главе «Наполеон. Клан Бонапартов. Братья и сёстры».О предательстве Мюрата Наполеон узнает только 20 февраля, сразу после своей победы в сражении при Монтеро…А пока, весь ноябрь и декабрь 1813 года, большая часть союзных войск стояла на границах Франции по Рейну. По словам очевидца, Александра Ивановича Михайловского-Данилевского, на свидетельства которого я уже не раз ссылалась, Александр I настаивал на немедленном вторжении во Францию: «Он не хотел даже долго останавливаться на Рейне, а идти прямо в Париж зимою, но союзники наши как будто оробели при виде границ Франции, вероятно, от неудачных покушений их в прежние войны». Им, действительно, было что вспомнить.Но Александр жаждал мести. Его энергия и настойчивость взяли верх. 12 января 1814 года русская гвардия во главе с царём вошла во Францию, а уже 26 января все союзные корпуса собрались примерно в двухстах километрах к востоку от Парижа.Такое стремительное вторжение стало для Наполеона неожиданностью, причём крайне неприятной: спешно призванные новобранцы ещё только обучались, да и не были толком вооружены. Но и в этих обстоятельствах Наполеону удавалось своими небольшими силами успешно расправляться с отдельными частями союзных армий. За два зимних месяца 1814 года он выиграл двенадцать сражений и два свел вничью. Союзники предложили Наполеону мир на условиях возвращения Франции к границам 1792 года. Ответом был решительный отказ. На продолжении войны настаивал только Александр I. Он не мог смириться с тем, что величие Наполеона начинает возрождаться.Узнав, что австрийцы и русские приближаются к Сен-Дизье [27] , император перед отъездом из Фонтенбло предусмотрительно сжёг самые важные секретные бумаги. Как много потеряли историки…Перед отъездом он пригласил к себе Жозефа, недавно изгнанного из Испании, и совершил ещё одну непоправимую ошибку: назначил брата генерал-лейтенантом Империи, ответственным за судьбу столицы. О том, как повёл себя в этой роли Жозеф, я писала в главе «Наполеон. Клан Бонапартов. Братья и сёстры». Прощаясь и отправляя в камин очередную стопку бумаг, Наполеон сказал: «Если я не вернусь из этого похода, позаботься об императрице и моем сыне. Если на этот раз я одержу победу, то больше никогда не буду воевать. Война внушает мне отвращение… Все мои помыслы и дела будут направлены на благо моего народа…»Простившись с женой и трёхлетним сыном, император выехал к войскам. Мог ли он думать, что уже никогда не увидит свою семью…Через двое суток он выбил противника из Сен-Дизье, через четверо суток защищал Бриенн, тот самый городок, где когда-то мальчишкой тосковал о Корсике. Потом были ещё сражения и ещё победы, притом что иногда приходилось сражаться с силами противника, которые в десять (!) раз превосходили остатки его армии. Среди этих побед была и битва при Монтеро, сорвавшая первую попытку союзников взять Париж. Потом было поражение при Ла-Ротьере. Потом удалось уничтожить треть армии Блюхера.Не стану утомлять читателей не только подробным описанием, но даже перечнем мест военных столкновений, именами командиров корпусов, описанием сражений, жуткими цифрами потерь. Не стану говорить даже о том, что Наполеон снова и снова подтверждал свою гениальность – выигрывал сражения, которые, по всем законам как логики, так и военного искусства, выиграть было невозможно.Но скоро ему стало ясно, что, продвигаясь на юг, он неизбежно попадёт в окружение и путь противникам на Париж будет открыт. И всё же общая обстановка к концу февраля 1814 года складывалась для Наполеона хоть и тяжело, но небезнадёжно. Он даже надеялся заключить мир на условиях сохранения границ Франции по Рейну и Альпам, то есть там, где они проходили в начале эпохи войн, называемых наполеоновскими.Тут-то и произошло невероятное событие, скорее всего, решившее и участь императора, и судьбу его империи. В надежде отвести войско врага от столицы, он решил неожиданно и на первый взгляд совершенно немотивированно повернуть на север и увлечь за собой противника (урок Кутузова явно пошёл впрок). Затея замечательная. Он и сам был от неё в восторге. И решил поделиться своим планом с женой: знал, как она за него тревожится.Вот что он написал Марии Луизе: «Друг мой, все последние дни я провел в седле. 20-го мы взяли Арси-сюр-Об, а в шесть часов вечера противник атаковал нас. Но в тот же день я выиграл сражение, а противная сторона потеряла четыреста человек убитыми. Мы захватили два артиллерийских орудия и противник тоже – два. Итак, мы квиты. 21-го неприятельская армия перешла в наступление, чтобы обеспечить продвижение своих обозов по направлению к Бриенну и к Бар-сюр-Об. Я принял решение идти к Марне, напасть на их коммуникации и отбросить неприятеля подальше от Парижа и Сен-Дизье. Прощай, друг мой. Поцелуй сына».И – такого с ним не случалось никогда – не зашифровав письмо, отправил его с нарочным.«В тот день, – вспоминал Жюль Бертран, – Наполеон вёл себя как безумно влюблённый, которому необходимо посвятить обожаемую супругу в свои планы и тем самым как бы ощутить её близость. Этот миг слабости, скорее всего, и погубил его».Курьера взяли в плен пруссаки. Все документы, что у него нашли, передали фельдмаршалу Блюхеру – план Наполеона перестал быть секретом. Но Наполеон об этом не знал и продолжал действовать, как было задумано…В результате в сражении при Фер-Шампенуазе французы были разбиты. И снова победителями стали не пруссаки, не австрийцы – русские. Положение французов было отчаянным, но от предложения сложить оружие они с презрением отказались. Тогда русская конная артиллерия начала их расстреливать. В упор. По сведениям французов, стреляло сорок восемь орудий, по нашим данным – четыре. Расхождение любопытное. Но дело, в конце концов, не в этом. В бреши, пробитые артиллерией в каре национальных гвардейцев, ворвалась русская конница и начала беспощадно рубить пехотинцев.Сергей Иванович Муравьёв-Апостол, будущий декабрист, о котором Лев Николаевич Толстой сказал, что «он – один из лучших людей своего, да и всякого времени», вспоминал: «Вмиг колонна легла поражённою на дороге в том строе, как она двигалась: люди лежали грудами, по которым разъезжали наши всадники и топтали их».Наполеон в это время был далеко, командовал другими своими частями, а вот Александр при сражении не только присутствовал, но даже лично руководил боем.Видя беспощадность своих кавалеристов, он попытался прекратить кровопролитие, но в пылу боя его приказ не услышали. Тогда царь, подвергая себя смертельной опасности, сам въехал в погибающее французское каре. Только так ему удалось прекратить резню.Между Парижем и союзными армиями не осталось силы, способной преградить путь к столице Франции. Вечером 17 марта Александр и его свита остановились на ночлег в замке Бонди, в семи верстах от Парижа. Сто тысяч союзных войск (из них шестьдесят три тысячи русских) встали у стен города.Александр, которому крайне важно было выглядеть в глазах парижан, да и всей Европы не оккупантом, а благородным освободителем, повелел привести к себе пленного капитана Пейра. После долгой доверительной беседы (Пейр был очарован) российский император попросил капитана поехать в Париж и объявить, что он, Александр, предлагает сдать город и в этом случае гарантирует покой и безопасность всем его жителям: ведь он воюет не с Францией, а исключительно с Наполеоном.Сопровождать Пейра государь поручил своему флигель-адъютанту полковнику Михаилу Фёдоровичу Орлову. На прощанье сказал: «Если мы можем приобресть этот мир не сражаясь, тем лучше, – если же нет, то уступим необходимости – станем сражаться, потому что волей или неволей, с бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна нынче же ночевать в Париже».А в это время Наполеон мчался в Париж. О последних событиях он ничего не знал… Часть V Последствия Русские в Париже Александра отговаривали идти на штурм Парижа. Барклай-де-Толли предлагал сначала дать решающее сражение Бонапарту а уж потом… Император, как всегда, выслушал всех и, как почти всегда, – поступил по-своему. Войти в столицу Наполеона победителем! Это была самая заветная, самая сокровенная мечта! 30 марта 1814 года в маленькой харчевне на северной окраине Парижа, у деревни Ла Вилет, полковник Михаил Фёдорович Орлов, не просто участник, но герой Отечественной войны и заграничных походов (будущий декабрист), вместе со статс-секретарём графом Карлом Васильевичем Нессельроде (будущим канцлером Российской империи) подписал перемирие с защитниками Парижа, вернее, с теми, кто решил город не защищать. Джордж Доу. «Портрет Александра I» Поль Деларош. «Наполеон в Фонтенбло» Это были люди, которым Наполеон доверял абсолютно: его старший брат Жозеф и доблестный маршал Мортье. Жозефу Наполеон кроме защиты Парижа поручил в случае угрозы сдачи столицы в обязательном порядке вывезти из города всех ответственных министров, чтобы союзникам не с кем было вести переговоры. Жозеф не выполнил и этого поручения брата: позволил остаться в Париже Талейрану, чьи интриги и привели в итоге к реставрации Бурбонов. В распоряжении Мортье и Жозефа Бонапарта было сорок тысяч солдат и национальных гвардейцев. Если бы их поддержали парижане, противникам не удалось бы войти в город. В этом были уверены те, кто уговаривал Марию Луизу выйти с сыном на руках на улицы, призвать горожан к сопротивлению. Может быть, это бы и удалось. Но она, как я уже писала, к народу не вышла. Наполеон об этом не знал, но верил: парижане поддержат защитников столицы. Он только что был свидетелем энтузиазма и отваги, с которыми на помощь его войскам бросались крестьяне. С вилами и косами они шли в бой рядом с солдатами. Это было очень похоже на недавнюю войну русских партизан против его армии… Но парижане на такое способны не были. Они так привыкли к безмятежному существованию. Большинство жителей столицы не служило в армии [28] . Эти люди не желали подвергать свою жизнь опасности. Во имя чего? Отечество? Всего лишь отвлечённое понятие. Может быть, во имя сохранения власти Наполеона? Ну уж нет! Они от него устали. Верили, что победители – люди цивилизованные. Правда, всё ценное на всякий случай вывозили из города или закапывали в землю. А уж жители аристократического Сен-Жерменского предместья были готовы оказать любую поддержку союзникам, а вовсе не Наполеону. И это в благодарность за то, что он не только позволил им вернуться из изгнания, в котором они оказались в начале революции, но и вернул всю конфискованную якобинцами собственность. Потом он назовёт этот свой поступок самой большой глупостью, какую когда-нибудь совершал. Но (мне приходится повторять это снова и снова) будет уже поздно… Пройдёт чуть меньше года, и бывшие эмигранты почувствуют себя хозяевами положения. С нескрываемым презрением напишет о них (и не только о них) князь Сергей Григорьевич Волконский (герой войны 1812 года, будущий декабрист, генерал-майор, чей портрет был изъят из галереи героев Отечественной войны) своему другу Павлу Дмитриевичу Киселёву, флигель-адъютанту императора, участнику Отечественной войны, представившему Александру записку о постепенном освобождении крестьян [29] :2 января 1815, Париж. «…Я тебе любезный друг, ничего не говорю про здешних гусей, а только скажу, что за старые, что за глупцы! Далеко до Соловья-разбойника и его хватов. С первой верной оказией напишу тебе всё обстоятельно… В этом городе находится много русских… Зачем такую дрянь из Питера выпускают, она нас будет здесь срамить» [30] . Если прочитать это письмо внимательно, станет очевидно: Волконский опасается, что письмо будет прочитано цензурой… Но до этого ещё почти год.А 28 марта года 1814 император Наполеон находится в двухстах километрах от столицы – руководит разрушением линий коммуникаций противников. Если успеет, если Париж не будет сдан – он ещё сможет победить. И тут пришло зашифрованное донесение Лавалетта: «Для того чтобы не допустить сдачи столицы, необходимо присутствие императора. Нельзя терять ни минуты». И он (один!), загоняя лошадей, помчался в Париж. В шестнадцати километрах от Парижа, в городке Жювизи, он увидел героя Ульма, Аустерлица, Дрездена и Лейпцига генерала Огюстена Даниэля Бельяра, который вел кавалерию в направлении Фонтенбло. Это обеспокоило императора. Он остановил карету и окликнул Бельяра. Тот не стал скрывать убийственной правды: сорок тысяч французов насмерть стояли против ста тысяч союзников, бой шёл десять часов непрерывно, не хватало пушек и боеприпасов, но воинский дух гвардии был высок. Как всегда. И всё-таки 29-го маршал Мармон по приказу Жозефа начал с царём Александром переговоры о перемирии. Император (или уже просто гражданин Бонапарт?) был потрясён…Только одно могло хоть как-то смягчить удар: страшную весть сообщил не один из предателей, а человек, который останется верен своему императору до конца. Впрочем, тогда Наполеон этого ещё не знал…А в это время на холме Шомон (на севере Парижа)… О том, что там происходило, лучше расскажет очевидец, двадцатитрёхлетний лейтенант победоносной русской армии Николай Александрович Бестужев (будущий декабрист): «На обрывистой горе Шомон, занятой исключительно русскими, подле самого обрыва, обращённого к городу, стояли четыре человека. Один из четырёх был высокого роста, плечист и чрезвычайно строен, несмотря на небольшую сутуловатость, которую скорее можно было приписать привычке держать вперёд голову, нежели природному недостатку. Прекрасное белокурое лицо его было осенено шляпою с белым пером: на конногвардейском вицмундире была одна только звезда… это был душа союза и герой этого дня император Александр… он обратил довольственный взгляд на Париж, как на приобретённую награду, как на залог спокойствия народов. Малочисленные остатки французских войск поспешно отступали отовсюду… Париж стал мрачен, как осенняя туча, один только золотой купол Дома инвалидов горел на закате ярким лучом – и тот, потухая, утонул во мраке вечера, как звезда Наполеонова, померкшая над Парижем в кровавой заре этого незабвенного дня.Взоры Александра упивались этим зрелищем, этим торжеством, столь справедливо им заслуженным, – и в это время от селения Ла-Вильет, где уполномоченные договаривались о сдаче Парижа, по долине показалось несколько верховых.Флигель-адъютант доложил императору о том, что перемирие заключено и французские войска будут выведены из Парижа до девяти часов завтрашнего утра.“Объявите моей гвардии, – сказал император, проходя мимо Барклая, – что завтра мы вступаем парадом в Париж. Не забудьте подтвердить войскам, что разница между нами и французами, входившими в Москву, та, что мы вносим мир, а не войну”».Как раз в это время Наполеон отправляет в Париж Коленкура, чтобы выяснить достоверно и подробно, что происходит. Новости ужасные, но не неожиданные: капитуляция подписана, ключи от Парижа – у Александра. Наполеон в мрачном молчании отправляется в Фонтенбло. У него остаётся последняя надежда: победители, оккупировавшие его столицу, начнут переговоры. Естественно, с ним. Он ведь пока император. Но… надеялся он напрасно. Парижский префект полиции Этьен Паскье рассказывал, что 30-го вечером, принимая делегацию муниципалитета, которая явилась, чтобы сообщить о сдаче города, император Александр сказал: «Господа, передайте парижанам, что я не врагом вхожу в стены их города, а почитаю их только что за друзей: однако скажите им также, что один единственный есть у меня враг во Франции и с ним я не примирюсь».Рано утром 31 марта русские и австрийцы стройными колоннами двинулись в Париж, по пути к ним присоединились пруссаки. Толпы парижан встречали победителей на всём пути от ворот Сен-Мартен до конца Елисейских полей. (Как непохоже на вступление французов в Москву!) Об этом триумфальном пути рассказывает множество мемуаристов. Дружно пишут о всеобщем ликовании. Но люди наблюдательные, не охваченные эйфорией, замечают и тревогу, и настороженность. С обеих сторон. Оно и понятно: французы боятся мести (понимают: заслужили), победители опасаются подвохов (кто же любит чужаков, захвативших твою страну).Вот ещё одна цитата из сочинения Николая Бестужева «Русский в Париже в 1814 году»: «Одни готовились праздновать в Париже конец кампании и удовольствиями этой столицы заплатить за труды и лишения кровавой двухлетней войны; другие думали напротив, что это раннее торжество напрасно без уничтожения остальных способов Наполеона и что будущее грозит новыми опасностями».Мнение этих последних было совершенно справедливо, если бы не одно, может быть, и незнакомое им качество Наполеона. Дело в том, что он всегда (когда считал нужным советоваться) уважал мнение своих маршалов. А они, в отличие от Старой гвардии, которая без колебаний поддержала его намерение идти на Париж и отбить его у пришельцев, слишком рано возомнивших себя победителями, были категорически против битвы за Париж (там были их роскошные особняки, там оставались их семьи). Он это прекрасно понимал. С Коленкуром, человеком вообще замечательным (ему доверял, его любил не только Наполеон, но и Александр) и оставшимся верным ему до конца, в ночь перед отречением император был полностью откровенен: «Бурбоны явятся, и Бог знает, что за ними последует… Бурбоны – это внешний мир, но внутренняя война. Посмотрите, что они через год сделают со страной!.. Впрочем, в данный момент нужен не я, нужно что-то другое. Моё имя, мой образ, моя шпага – всё это наводит страх. Нужно сдаваться. Я позову маршалов, и вы увидите их радость, когда я их выведу из затруднения и разрешу им поступать, как Мармон, не утрачивая при этом чести».Маршалы и генералы, самые близкие ему люди, с которыми он много лет делил и славу, и страдания, явились в Фонтенбло и заявили, что не хотят, чтобы Париж повторил участь Москвы. Он спросил, чего они от него хотят. И они ответили: «Отрекитесь в пользу сына». Едва ли многие из них верили, что победители отдадут власть наследнику Наполеона. Большинство понимало: неизбежно возвращение Бурбонов. Никто из них этого не желал. Но… почти все надеялись, что будут прощены королём: они ведь нужны армии, а значит – Франции. Забегая вперёд, скажу: большинству, действительно, удастся неплохо устроиться и при новой (старой) власти. А тогда он ответил коротко и на удивление спокойно (чего ему стоило это спокойствие, знал только он сам): «Господа, успокойтесь! Ни вам, ни армии не придётся больше проливать кровь. Я согласен отречься. Я пытался принести счастье Франции, но не сумел. Я не хочу увеличивать ваши страдания».Так что опасения тех русских офицеров, кто не верил, что Наполеон безропотно смирится с судьбой, оказались напрасны. Пока напрасны…Не так уж радостна и безмятежна была и толпа, встречавшая победителей. Стояли в ней разные люди. Франсуа Рене Шатобриан потом напишет: «Татары вошли в Париж… Я видел, как они маршировали по бульварам. Потрясённый и помертвевший в душе, точно у меня вырвали моё французское имя, чтобы заменить его номером, под которым я буду отныне известен в рудниках Сибири…» И это тот самый Шатобриан, который совсем недавно приветствовал вторжение союзников во Францию, превозносил урождённых монархов и упрекал Наполеона, что тот «погубил наше будущее: приучил общество к безвольному подчинению, развратил нравственность»; который, сравнивая Наполеона с Джорджем Вашингтоном, утверждал, что Наполеона волнует только собственная слава, Вашингтона – свобода своего народа. Потому «республика Вашингтона живет, империя Наполеона рухнула. Вашингтон и Наполеон Бонапарт вышли из лона демократии: оба дети свободы, но первый остался ей верен, второй же её предал».Во всех этих претензиях – немалая доля истины: Шатобриан был умным человеком. Но пройдёт время, и он вынужден будет написать о том, кого всю жизнь называл врагом: «Это Карл Великий и Александр Македонский, какими их изображали древние эпопеи. Этот фантастический герой и пребудет теперь, после смерти императора, единственно реальным…»А пока – о торжественном входе союзников в Париж. Нет оснований не верить Этьену Паскье, который, в отличие от большинства мемуаристов, рассказывавших, какой бурей восторга встретили парижане появление победителей, писал: «Огромные толпы населения двинулись в то утро к тем пунктам, где должны были проходить иностранцы. Предместье Сен-Дени и бульвары кишели людьми: толпа эта была молчаливой, угрюмой и с беспокойством ожидала, как развернутся события… Благородный облик Александра, его приятные манеры и приветливость… произвели благоприятное впечатление: по мере того, как он продвигался по бульвару, в его честь раздалось несколько приветственных возгласов…»Несколько? Но другие мемуаристы дружно пишут о всеобщем ликовании, о том, что приветствовал вчерашних неприятелей, неожиданно для них самих теперь называемых освободителями, весь Париж. Многих, в том числе и русских, переменчивость симпатий толпы, ещё недавно столь же восторженно приветствовавшей Наполеона, шокировала. Многие не скрывали презрения к легкомысленным французам.Но переменчивость, способность сжигать то, чему поклонялись, и поклоняться тому, что сжигали, – свойство любой толпы, независимо от национальности, в том числе и русской (спасительно ли это свойство, постыдно ли – каждый решает для себя сам). К примеру, Гегель считал, что постыдно. Когда баварцы, казавшиеся самыми восторженными поклонниками Наполеона, переметнулись на сторону союзников, он написал: «В Нюрнберге простонародье приветствовало с диким ликованием вступление в город австрийцев… Более подлого умонастроения и поведения невозможно себе представить».Среди русских, на которых переменчивость парижан произвела впечатление отталкивающее, был герой войны 1812 года Денис Васильевич Давыдов. Он воевал против Наполеона бесстрашно и самоотверженно, но отсутствием у жителей французской столицы чувства патриотизма и особенно их изменой Наполеону был искренне возмущён. У солдат Семёновского полка, несколько лет сражавшихся против Наполеона, казалось бы, не было причин его любить, но именно они не позволили роялистам 2 апреля разрушить Вандомскую колонну. Очень точно отношение этой части русских людей (на мой взгляд – лучшей) к тогдашним парижанам выразит позднее Михаил Юрьевич Лермонтов: «…в испуге не поняв позора своего, как женщина, ему вы изменили, и как рабы вы предали его…»В это время вчерашний не только император, но и кумир французов (что далеко не всегда одно и то же) писал: «Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к установлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, заявляет о своей готовности отказаться от трона, покинуть Францию и даже отдать жизнь на благо страны, которое неотделимо от прав его сына, от прав императрицы-регентши и от поддержания законов империи». Денис Васильевич Давыдов Джордж Доу. «Денис Давыдов» Уже позднее, после того как Наполеон подпишет окончательное отречение от престола, граф Александр Николаевич Самойлов, генерал-прокурор в отставке, напишет из Петербурга в Париж своему племяннику, прославленному герою войн против Наполеона, Николаю Николаевичу Раевскому (имя этого человека, полагаю, известно всякому, но, возможно, не все знают, что он отказался от графского титула, пожалованного Александром после сражения под Салтановкой; полагаю, над этим стоит задуматься, составляя собственное мнение о личности императора): «…Прежде езжали в Париж для того, чтобы повеселиться, а ныне пришли вы туда как победители и в то же время как благодетели ветреного французского народа. Куда девалось геройство. Возвышенность духа и великий характер, который присваивал человеку, от коего вся Европа трепетала? Выходит, что Наполеон не иное что был как отважный и счастливый разбойник. Ежели судить о нём и в то же время о Пугачёве, то, право, сей последний в равном с Наполеоном положении оказал больше его твёрдости…» Суждение, прямо скажем, неоднозначное. Что же, Наполеону не следовало отрекаться, следовало продолжать борьбу? Может быть, и так… Но эта мысль возникнет позднее, а в первые дни после победы союзников толпы недавних обожателей Наполеона «волновались и кружились, давили друг друга, бросались под ноги лошадей государей, останавливали, осыпали поцелуями конскую сбрую, ноги обоих монархов и почти на плечах несли их до площади Людовика XV, где они остановились на углу бульвара… Площадь захлынула народом, едва оставались для прохода взводов места, охраняемые казаками. Цвет парижского общества, тысячи дам окружали и теснили со всех сторон государей, – писал Константин Николаевич Батюшков. – Войска проходили мимо с развёрнутыми знамёнами, с военною музыкою, с громом барабанов, в строгом порядке, посреди непрерывных и оглушающих криков народа. Русские более всех внушали энтузиазма: наружность всегда говорит в свою пользу, а рослые гренадеры, красивые мундиры, чистота, необыкновенная точность и правильность их движений, а более всего противоположность народной физиономии с фигурами австрийцев и пруссаков, обременённых походной амунициею, изумляла французов. Они не верили, чтоб северные варвары и людоеды были так красивы; они были вне себя от восхищения, когда почти каждый офицер русской гвардии удовлетворял их любопытству, мог с ними говорить; тогда как угрюмые немцы, ожесточённые противу французов, сердито отвечали на все вопросы: “Их канн нихт верстеен”».Да, русские были на удивление красивы и доброжелательны. Но самый бурный восторг вызывал император Александр. Его сразу, не сговариваясь, стали называть Избавителем и Освободителем. Русский царь стал любимцем Парижа, тем более после одного своего неожиданного поступка.А было вот что: в тот день, когда в столицу вошли союзные войска, французский сенат вынес постановление, которым лишил Наполеона престола. Александр был удовлетворён: «Человек, называвшийся моим союзником, напал на моё государство несправедливым образом, а посему я веду войну с ним, а не с Францией. Я друг французов. Настоящий ваш поступок, коим вы лишили престола Наполеона и его семейство, ещё более связует меня с вами… В доказательство прочной связи, которую я намерен заключить с вами, возвращаю всех французских пленных, находящихся в России». Эти слова российского государя были напечатаны в нескольких тысячах экземпляров и расклеены на стенах домов и на заборах, к ним от имени сената было добавлено: «Воздадим вечную благодарность за великодушнейший поступок, о котором летописи мира когда-либо упоминали. Император Всероссийский утешает двести тысяч семейств, даруя свободу несчастным французам, коих жребий войны предоставил во власть Его, и Его Величество ускоряет ту счастливую минуту, в которую мы увидим братьев, друзей и сыновей наших».Поступок Александра и правда великодушен. Одно удивительно: неужели члены сената забыли, что именно так первым (!) поступил Наполеон, вернув Павлу Петровичу русских пленных? Александр, полагаю, помнил. Ему очень важно было если не превзойти своего врага, то хотя бы сравняться с ним…Когда он хотел понравиться, ему это удавалось блистательно. Так и в Париже. Чем дальше, тем больше завоёвывал он симпатии парижан. Каждое его слово, каждый поступок, буквально каждое движение немедленно становились известны всему городу.Казаки, ставшие биваком на Елисейских полях, улеглись на землю и начали рубить деревья, чтобы развести костёр. Парижане были в отчаянии: уничтожали их любимый проспект! Срочно доложили государю. Он тут же навёл порядок, да ещё извинился за невоспитанность своих казаков. А когда те начали рубить персиковые деревья в знаменитом фруктовом саду в Монтрё-су-Буа, крестьяне тоже бросились к императору. Он не только прекратил безобразие, но и подарил жалобщикам по кольцу с бриллиантом.Особенный восторг вызвал случай, произошедший во время посещения Лувра. Александр увидел в галереях музея пустые пьедесталы, понял, что самые ценные скульптуры спрятаны: французы явно боялись, что победители их конфискуют (Наполеон так поступал в завоёванных странах довольно часто). Государь не скрыл огорчения: «Разве я не дал ещё в Бонди [31] обещания, что все памятники будут в сохранности? Не думаете же вы, что я могу нарушить своё слово?»Всё это побуждало парижан (в особенности парижанок) повторять: «Отчего бы вам не остаться у нас императором, Ваше Величество? Вы слишком хороши для России!» Бивак казаков на Елисейских полях Эстамп неизвестного французского художника. «Бивуак русских войск на Елисейских полях в Париже 31 марта 1814 г.» Что же касается неспособности русского императора нарушить слово, то хорошо известно: слово, данное своим подданным, он нарушал неоднократно, причём с завидной лёгкостью. Но это касалось дел внутренних, российских. А вот словам, данным французам, был, действительно, верен, более того, много способствовал смягчению послевоенной участи Франции, которую Австрия и Пруссия собирались наказать куда более жестоко, чем это позволил им «царь царей». Пройдёт сто лет, и маршал Франции Фердинанд Фош скажет: «Если Франция не была стерта с карты Европы, то этим мы прежде всего обязаны России».Правда, прежде чем принять любое серьёзное решение, он внимательно выслушивал мнения приближённых. Так, получив отречение Наполеона, он готов был согласиться возвести на трон Наполеона II при регентстве его матери Марии Луизы. Слово согласия было уже готово сорваться с царственных уст… Но не зря Талейрана называли хитрым лисом: он не мог допустить такого решения и, хорошо зная Александра, понимал, как следует переубеждать русского царя. Он использовал всё: и ложь, будто народ жаждет возвращения Бурбонов, и предательство маршала Мармона, перешедшего со своим корпусом в двенадцать тысяч человек на сторону австрийцев (какое неоспоримое доказательство, что армия не едина в своей преданности Бонапарту!).«Чего же хочет Франция?» – спрашивает царь своего давнего тайного агента. И слышит ответ, который не так-то просто пережить человеку, называемому льстецами великим воином и уже начинающему в это верить: «Франция больше не хочет солдата. А если бы хотела, то мы сохранили бы того, кого имеем, он как-никак лучший в мире. После него за другим солдатом не пошло бы и сотни».Талейран уверял, что лучшим для страны станет возвращение Бурбонов. Александр возражал: пройдя через половину Франции, он не встречал ничего, кроме ужаса перед Бурбонами. Напротив, преданность Наполеону потрясала: в сражении при Фер-Шампенуазе царь видел своими глазами, как триста национальных гвардейцев шли в бой со словами: «Да здравствует император!» и погибли все до единого. Александр не мог этого забыть, не мог усомниться в искренности чувств лучших воинов Франции. Кроме того, он и сам был о Бурбонах невысокого мнения: общался с ними, когда они жили в России как эмигранты. Впрочем, Талейран на их счёт тоже не обольщался. Они оба, не сговариваясь, оценили Бурбонов почти одинаково и абсолютно справедливо: «ничего не забыли и ничему не научились» – Талейран, «не исправились и неисправимы» – Александр.Тем не менее Александр сдался… Вопрос о регентстве был снят. Хотя на самом деле ему очень хотелось проявить невиданное великодушие к побеждённому. Доказать, что одержал не только военную победу над полководцем, которого считали непобедимым, но и победу нравственную: он ведь знал, что Наполеон относился к нему с этаким снисходительным презрением. Знал и страдал от этого (втайне). Скорее всего, потому, что Наполеон был, наверное, единственным человеком, чьё мнение Александру Павловичу было важно.Так вот, накануне своего триумфа он, не сумев скрыть оскорблённого самолюбия и наполняющего душу тщеславия, сказал Алексею Петровичу Ермолову: «Вот уже двенадцать лет, как почитают меня в Европе за посредственность. Посмотрим, что они теперь обо мне скажут».Сказали много слов самых лестных. А у кого не закружится голова от славословий… Многие, да почти все, от его современников, до сегодняшних историков, задаются вопросом, как случилось, что мировоззрение российского монарха вдруг радикально изменилось? Как из поборника свободы он превратился в сурового, даже жестокого ревнителя старых порядков? Ответ пытаются найти в сфере мистической. Мне же кажется, что причины этой перемены ничуть не таинственные, они вполне земные. Если даже Наполеона, человека бесспорно гениального, постоянные восторги окружающих, именующих его великим и непобедимым, привели к некоторой неадекватности самооценки, к уверенности в собственном всемогуществе и в итоге к попытке добиться мирового господства, то что говорить об Александре…Мне кажется, он просто не выдержал груза славы, да к тому же – не вполне заслуженной (Пушкин сказал, как всегда, абсолютно точно, хотя и невыносимо обидно: «нечаянно пригретый славой»). Если в России знали имена великих полководцев, героев, действительно решивших исход войны, в Европе он один был воплощением победы. Полагаю, не только страстные внушения экзальтированной баронессы Юлии Крюденер (уверявшей его, что он «белый ангел», на которого Господь возложил великую миссию покончить с «чёрным ангелом» – Наполеоном) заставили его добиться заключения Священного Союза, который принесёт мир народам, и увериться в собственном величии. Да, он подпал под влияние женщины, которую не без иронии называли новой Магдалиной (её прошлое было далеко не безгрешно). Любопытное свидетельство оставил об этом увлечении победителя Бонапарта граф Меттерних: «В то время царь Александр охвачен был мистицизмом. И поверите, когда он проводил вечера у мадам де Крюденер, то после того, как завершалась проповедь этой дамы, ставили четыре прибора – не только для царя, мадам де Крюденер и г. Бергасса [32] , но ещё и четвёртый – для Христа. Меня пригласили туда однажды на ужин, но я отказался, сказав, что я слишком глубоко верующий для того, чтобы верить, что я достоин занять за столом пятое место, рядом с нашим Господом».Кстати, встречи с госпожой Крюденер происходили уже не в доме Талейрана, а в Елисейском дворце, где Александр скромно занял малые покои Наполеона на нижнем этаже с окнами в сад. Это переселение, которое царь никак не объяснил, было первой пощёчиной Талейрану. Тот ведь так гордился, что «царь царей» оказал ему честь – поселился в его дворце. Правда, многие были уверены, что это не выражение дружеской приязни русского императора, а результат интриги самого Талейрана. Дело в том, что Александру передали анонимное письмо, в котором утверждалось, что в Елисейском дворце, где он собирается поселиться, заложена бомба. Ничего не оставалось, как принять приглашение Талейрана.Авторитет хозяина дворца вырос небывало: ещё бы – ему доверяет сам Освободитель! Кроме того, российский император всегда или почти всегда был на глазах у Талейрана. Так что понять, ради чего тот сделал всё, чтобы заманить к себе высокого гостя, нетрудно. Но зачем Александру понадобилось двенадцать дней жить во дворце Талейрана? Над этим ломает голову не одно поколение историков. Посмею предположить, что он это сделал специально для того, чтобы потом больнее оскорбить, без предупреждения покинув гостеприимный кров. Да, Александр пользовался услугами Талейрана, начиная с 1808 года. И информация, которую он получал, оказывалась временами крайне полезной. Возможно, он был за эту информацию благодарен. Но уважать платного агента, предателя интересов собственной страны?! Никогда!Перед отъездом русского государя из Парижа министр иностранных дел (теперь уже в правительстве Бурбонов) князь Талейран всеми силами домогается прощальной аудиенции. Александр отказывает. Он не желает даже проститься со своим недавним любезным хозяином – ещё одна пощёчина. И она заметно подрывает положение Талейрана при новом королевском дворе. Но и этого Александру мало. Он с демонстративным радушием принимает у себя Коленкура, того самого Коленкура, что недавно так страстно выступал против отречения Наполеона, а потом делал всё, что мог, для воцарения его сына и регентства Марии Луизы! Более того, царь с восхищением говорит о верности Коленкура. И кому! Наполеону его, Александра, заклятому врагу! Ещё одна пощёчина!Нет, недаром Талейран так ненавидел Александра. Было невыносимо обидно, что этот фальшивый, хитрый «византийский грек», такой неискренний, такой подозрительный (мнение Талейрана и не только), сумел разгадать и понять его, заслужившего «титул» мудрейшего отца лжи и патриарха предательства.Но как бы ни была сильна ненависть одного и презрение другого, встречаться и вступать в дипломатические поединки им ещё придётся.Один из многочисленных секретных агентов, шпионивших за русской делегацией на Венском конгрессе, докладывал своему шефу, президенту Венской полиции барону Гагеру: «Рассказывают, что после своего знаменитого разговора с Александром Талейран сказал, что раздражение императора заставило его думать, что он находится перед лицом второго Наполеона». Если бы Александр прочитал это донесение, оно бы ему, скорее всего, польстило…А разговор был любопытный. Талейран всячески увещевал Александра отказаться от претензий на польскую корону и от передачи Саксонии во власть прусского короля. Ответ он получил, не дающий никаких оснований надеяться: «Я в Польше, – сказал Александр, – посмотрим, кто меня оттуда выгонит… Прусский король будет королём Пруссии и Саксонии, как я буду русским императором и королём польским».Забавно, что Талейран, славившийся не только хитростью, страстью к интригам и продажностью, но и выдающейся проницательностью, явно недооценил русского монарха. А стоило бы прислушаться к предостережению Вильгельма фон Гумбольта, прусского уполномоченного на конгрессе: «Русский император фальшив и упрям, и, ведя с ним переговоры, никогда нельзя принять достаточно предосторожностей». И это слова представителя союзника, по существу – единственного союзника России.Современники, общавшиеся с Александром Павловичем, утверждали, что он никогда ничего не забывал. Ничего не забыл он и Талейрану. Уезжая в Петербург уже после второй реставрации Бурбонов, уговорил, точнее – заставил Людовика XVIII отставить Талейрана с поста министра иностранных дел и заменить его своим человеком, герцогом Арманом де Ришелье, правнуком знаменитого кардинала, оставившим заметный след в судьбе русского Причерноморья. Тот знаменитый бронзовый Дюк, что возвышается на вершине одесской лестницы, ведущей к морю, и есть памятник герцогу Арману де Ришелье, превратившему захолустную Одессу в прекрасный праздничный город. Об отношении одесситов к своему бывшему градоначальнику свидетельствует факт трогательный и имеющий мало аналогов в мировой истории: узнав о смерти герцога, жители Одессы собрали деньги (каждый дал, сколько мог, у государства не взяли ни копейки) и поставили памятник, который сразу стал символом Одессы. Так что, предложив любимца всей южной России на пост министра иностранных дел Франции, Александр оказал стране неоценимую услугу: главой французской дипломатии в кои-то веки стал человек не только умный, но глубоко порядочный, бескорыстный, способный твёрдо отстаивать интересы государства. В общем, если вспомнить ещё и конституцию, которую русский царь заставил французского короля даровать своему народу, Александр покидал побеждённую державу её благодетелем. В это же время, кое-кто чуть раньше, другие чуть позднее, покидали Париж люди, которые пришли в столицу Франции под водительством своего государя, которые были ему преданы, которые искренне им восхищались: генерал-майоры Михаил Орлов и князь Сергей Волконский, прапорщик Матвей Муравьёв-Апостол, ещё шестеро Муравьёвых, их кузен Михаил Лунин, Иван Якушкин, князь Сергей Трубецкой, штабс-капитан Фёдор Глинка, кавалергардский поручик Павел Пестель, семёновский подпоручик князь Фёдор Шаховской – все они были в Париже в дни русского триумфа, который стал триумфом императора Александра. Все они им гордились. Но очень скоро… Тогда, в Париже, они ещё не знали, что останутся в истории под общим именем: декабристы. Гортензия. Падчерица. Друг Эжени Ортанс (именно так звучит по-французски привычное нам имя Гортензия) родилась в не слишком благополучной семье Александра и Розы Богарне, когда их первенцу Евгению было два года. При том что их мать была в молодости особой довольно легкомысленной, детей она нежно любила, и обстановка любви, нежности, доверия, в которой они росли, оказала, по-видимому, самое благотворное влияние на их характеры. Они на всю жизнь остались самыми близкими людьми. Евгений с детства называл сестру «кроткая упрямица» – характер у неё был твёрдый. Гортензии было двенадцать лет, когда её отдали в пансион мадам Кампан, самый, пожалуй, престижный в Париже. Там одновременно с ней воспитывалась сестра Наполеона Каролина и сыгравшая некоторую роль в его жизни красавица Элеонора Денюэль де ля Плэнь. Надо сказать, что ни одна из девиц интереса у Гортензии не вызывала. Когда мать однажды привела в пансион человека, за которого собралась выйти замуж, Гортензия была оскорблена. Она считала, что память об отце, обезглавленном на площади Насьон за четыре дня до падения кровавого режима Робеспьера, должна быть священна, и не скрыла от Наполеона возмущения и неприязни. Но обаяние этого человека, когда он того хотел, было неотразимо. Он не просто усыновил детей Жозефины, он стал их настоящим отцом, заботливым и любящим. Они тоже полюбили его преданно и верно. Гортензия была умна, блестяще образована, красива и щедро одарена талантами: положила на музыку многие стихи своих любимых поэтов и свои собственные, сочинила немало песен, которые были весьма популярны в XIX веке. Одна из них во времена, когда императором (Наполеоном III) стал её третий сын, Карл Людовик Наполеон, была французским национальным гимном. К сожалению, при всех достоинствах личная жизнь её с самого начала складывалась неудачно. Она полюбила Жерара Дюрока, одного из самых близких к Наполеону людей. Готовилась к свадьбе. То, что Дюрок отправился с дипломатической миссией в Петербург, казалось, не представляло никакой угрозы её счастью. Но когда он вернулся, его будто подменили: в резкой, не терпящей возражений форме он отказался жениться. Более того, заявил, что не расположен играть роль Жоржа Дандена. Тем, кто забыл, чем знаменит этот мольеровский персонаж, напомню: это богатый мещанин, задумавший жениться на дочери аристократа и вынужденный терпеть презрительные поучения сановных родственников. Он стал синонимом попавшего по собственной вине впросак простака. А выражение «Vous Pavez voulu! Georges Dandin!» («Вы этого хотели, Жорж Данден!») стало крылатой фразой, означающей «сам виноват в своих бедах». Может быть, Гортензия и не переживала бы оскорбительный разрыв с женихом так мучительно, если бы родители не задумали укрепить союз двух семейств, выдав её замуж за Людовика, младшего брата Наполеона. Это неожиданное на первый взгляд решение даёт основание призадуматься: уж не попросили ли верного Дюрока отказаться от невесты ради осуществления планов Жозефины и Наполеона? Его безграничная преданность вполне позволяет допустить, что не было просьбы Наполеона, в которой он мог бы отказать. Свадьба состоялась 4 января 1801 года. Невесте было восемнадцать лет, жениху – двадцать три. Он был страстно влюблен в другую девушку, мечтал на ней жениться, но Наполеон решил иначе, а Людовик был слишком слабохарактерен, чтобы противиться воле брата. Констан вспоминал, что «добрая Жозефина делала всё, что только от неё зависело, чтобы сблизить супругов, она сознавала, что это супружество было делом рук её, и ей хотелось соединить свой личный интерес или, по крайней мере, то, что она считала таковым, со счастьем своей дочери; но все её усилия и просьбы оставались бесплодными». «Ей хотелось соединить свой личный интерес или, по крайней мере, то, что она считала таковым, со счастьем своей дочери…» Что значит эта фраза верного камердинера, знавшего о жизни своих хозяев едва ли не больше, чем они сами? Какими тайными мотивами руководствовалась Жозефина, устраивая этот заранее обречённый брак? Предположить, что счастье дочери её не интересовало, невозможно. Гортензию она любила. Очень любила. Что же это за личный интерес? Подозреваю (утверждать не смею), что дело было в том, что она убедилась окончательно: родить Наполеону наследника сама уже не сможет. Жить под постоянной угрозой, что он её бросит, не было сил. Вот она и решила: Гортензия родит сына, в котором сольётся кровь Богарне и Бонапартов. Это будет как бы их общий ребёнок. Почему бы ему не стать законным наследником? Но когда Гортензия родила первого сына, Наполеона Людовика Карла (это случилось в 1802 году), поползли слухи о том, что она была любовницей отчима и её первенец – сын Наполеона. Уже двести лет прошло, а слухи всё не утихают. Историки ожесточённо спорят, была ли падчерица любовницей Бонапарта. Судя по всему, это совершеннейший вымысел, скорее всего, рождённый в недрах семейства Буонапарте, люто ненавидевшего Жозефину и готового на всё, чтобы развести её с мужем, а уж если не получится, хотя бы отравить ей жизнь. Но грязный слух отравил существование вовсе не Жозефины (она хорошо знала свою дочь), а несчастного Луи. Подозрительный, неуверенный в себе, он мучил жену безобразными сценами ревности, а желание Наполеона усыновить племянника лишь усугубило его подозрения. Он категорически отказался дать разрешение на это усыновление. Наполеон переубедить брата не сумел. Или не успел. Мальчик прожил всего пять лет. Других сыновей Людовика Наполеон усыновить и сделать своими наследниками не пытался. Сторонники версии, будто отцом первого сына Гортензии был сам Наполеон, видят в этом факте подтверждение своего мнения. На мой взгляд, абсолютно безосновательно. Думаю, это свидетельствует, во-первых, о том, что Наполеон нежно любил именно Наполеона Людовика Карла, а не просто сына Гортензии и Луи; во-вторых, не получив согласия брата на усыновление, наблюдая дикие скандалы, которые тот устраивал Гортензии, Наполеон просто не хотел давать лишний повод для семейных ссор. Гортензия родила в браке ещё двух сыновей. Первый из них, вернее – второй после умершего первенца, Наполеон Луи, был юношей вполне достойным, охотно и много учился, серьёзно занимался наукой, особенно увлекала его механика. Изучал прошлое семьи Буонапарте, перевел и опубликовал «Историю падения Рима», написанную одним из своих предков, Якопо Буонапарте, сам написал «Историю Флоренции». Не был он, как и большинство членов этой семьи, равнодушен и к политике. Вместе с младшим братом Шарлем Луи Наполеоном (будущим Наполеоном III) примкнул к отряду итальянских инсургентов, восставших против власти римского папы. Женился он по любви на своей двоюродной сестре Шарлотте, дочери дядюшки Жозефа Бонапарта. Она вполне разделяла свободолюбивые устремления мужа. Скончался неожиданно, от детской болезни – кори. Гортензия была безутешна. Но у неё оставалось ещё два сына. Оба не только относились к ней с нежностью, но высоко ценили её ум и проницательность. Одного из них я уже упоминала. Это Шарль Луи Наполеон, вернувший французский трон династии Бонапартов, потом этот трон потерявший, ставший последним монархом в истории Франции. Но подробный рассказ о нём заставил бы очень далеко уйти от темы книги, а в этом контексте он интересен только тем, что был сыном Гортензии, которого растила и воспитывала она одна, без какой-либо помощи со стороны. Но эти заботы предстоят ей уже после реставрации Бурбонов. А в 1806 году Наполеон возвёл Луи и Гортензию на голландский престол. Луи по мере сил пытался отстаивать перед братом интересы своих подданных. Гортензию проблемы голландцев особенно не занимали. Отношения с мужем складывались так, что она постоянно искала повод держаться подальше от Гааги. Людовик если не разрешал официально, то закрывал глаза на нарушения режима континентальной блокады. Это привело к оккупации Голландии французскими войсками. В знак протеста Луи демонстративно отрёкся от престола. После отречения супруги уже не жили вместе. Для обоих это стало освобождением. Луи большую часть времени лечился на европейских курортах. Гортензия поселилась в Париже. Наполеон любил и брата, и падчерицу, сочувствовал обоим, но (уже в изгнании, на острове Святой Елены) жаловался на её непокорный, неуживчивый нрав. Констан рассказывал, что ссыльный император, в бессчётный раз анализируя прошлое, сетовал на Гортензию: «Последовала бы за мужем в Голландию и оставалась бы при нём, Людовик не бежал бы из Амстердама, а я не был бы вынужден присоединить его королевство к Франции, что способствовало моей погибели в Европе, и многое другое совершилось бы совсем иначе». В 1810 году у двадцатисемилетней экс-королевы Голландии начался пылкий роман со шталмейстером её двора генералом Шарлем де Флао, внебрачным сыном Талейрана, самого непримиримого врага Наполеона. Флао и стал отцом её четвёртого сына, герцога Шарля Огюста де Морни. Младшие сыновья Гортензии были дружны. Шарль активно участвовал в перевороте 2 декабря 1851 года, в результате которого старший из братьев, президент Французской республики, объявил себя императором Наполеоном III. Если кто-то отважится открыть роман Альфонса Додэ «Набоб», то узнает о младшем сыне Гортензии много интересного. Именно Шарля де Морни, у которого знаменитый писатель служил секретарём, изобразил он под именем Мора. Сотрудничая с Александром Михайловичем Горчаковым, герцог де Морни много сделал для восстановления добрых отношений между Францией и Россией. Кстати, будучи послом в Санкт-Петербурге, он женился на княжне Софье Сергеевне Трубецкой. Ходили весьма упорные слухи, что она – внебрачная дочь Николая I. Получается, что в этом браке слилась кровь Бонапартов, Талейранов, Богарне и Романовых. Занятное скрещенье… Но всё это будет много позднее, а в тяжёлые для Жозефины дни развода с Наполеоном Гортензия не расставалась с матерью. Вместе пережили они падение империи, поражение человека, который был обеим бесконечно дорог. Потом вместе очаровывали ещё одного монарха – русского царя Александра. Злопыхатели (а их немало и сейчас, почти через два века после описанных событий) утверждают, что две опытные кокетки, забыв о трагической судьбе своего бывшего мужа и отчима, использовали все средства обольщения, чтобы пополнить свои коллекции любовников ещё одним, самым, пожалуй, завидным персонажем. Те же, кто хорошо знал мать и дочь, уверяют, что обе они старались стать друзьями Александра Павловича в надежде, что это поможет хоть как-то облегчить участь Наполеона. Легкомыслие Жозефины – не секрет. Но и она, и её дочь были не из тех, кто способен предать в трудную минуту. Думается, познакомившись с ними, Александр оценил и это их качество. Но побудило его приехать с визитом в Мальмезон не желание познать высокие душевные свойства членов семьи побеждённого соперника, а вполне естественное любопытство. Покоритель Парижа попросил принять его. Жозефина любезно согласилась. Ей тоже было любопытно. Накануне Александр побывал в Рамбуйе – отдал визит вежливости второй жене Наполеона. Был изысканно любезен, обещал поддержку. Да иначе и быть не могло: был он человек воспитанный, а она – не только жена Наполеона, но и дочь главного союзника. Впечатления Мария Луиза на русского государя не произвела. Вернее, вызвала недоумение: что нашёл великий человек в этой, прямо скажем, невыразительной особе? Другое дело Жозефина. Не прошло и получаса, как он был покорён и готов изгнать Бурбонов из Франции и вернуть трон Жозефине (шутка, разумеется, но не очень далёкая от истины)… Жозефина повела своего нового поклонника и, как она хотела надеяться, – друга в парк, который много лет обустраивала и которым чрезвычайно гордилась. Там и встретилась им молодая женщина с двумя очаровательными детишками – Гортензия. Александр был приветлив. С мальчиками пробовал шутить, младшего ласково погладил по голове. Тот улыбнулся радостно и открыто. Кто из видевших этот благословляющий жест мог вообразить, что царственный победитель Наполеона встретился с будущим преемником великого императора французов, Наполеоном III? Ни Александру, ни Жозефине не суждено узнать о судьбе этого кудрявого малыша. А два других свидетеля той памятной встречи, мать и брат мальчика, доживут. Гортензия, наверное, будет вспоминать… А в ту первую встречу она не могла сразу избавиться от предубеждения против человека, объявившего Наполеона своим личным врагом. «…Было трудно начать разговор… единственное чувство, которое я должна была высказать в присутствии завоевателя моей страны… К счастью, эта неловкость длилась недолго», – вспоминала Гортензия. Очень скоро беседа стала искренней и откровенной – они понравились друг другу. С этого дня Александр Павлович стал часто бывать в Мальмезоне. Между ним и Гортензией завязался тот лёгкий флирт, который может с одинаковой непринуждённостью перейти как в дружбу, так и в любовь. Естественно, злые языки тут же начали утверждать, что у императора-победителя роман с приёмной дочерью его поверженного соперника. Это так пикантно! Как бы там ни было, но очарованный Гортензией император, пользуясь своим влиянием на союзников и на Людовика XVIII, добился для семьи Богарне привилегий, вызвавших нешуточный гнев роялистов. На 14 мая была назначена торжественная панихида по казненным во время революции Людовику XVI и Марии-Антуанетте. На панихиде должны были присутствовать все коронованные особы. В этот же день Гортензия пригласила в свой замок Сен-Лё мать, брата и царя Александра. Александр поехал к Гортензии. Шок от этого поступка трудно вообразить, а уж тем более описать. Но, похоже, русский император был вполне солидарен с Наполеоном, который говорил: «Меня мало задевают пересуды обо мне парижан: они сходны с надоедливыми мухами, которые только и делают, что жужжат. Мнения их подобны тому, как ежели бы обезьяна взялась судить о метафизике». Пройдёт не так уж много времени, и приспешники Бурбонов припомнят Гортензии это происшествие. Ей придётся покинуть не только Сен-Лё, но и Францию… А в тот памятный день она предложила гостям покататься. Было холодно и сыро, и Жозефина простудилась. На следующий день она уехала в Мальмезон. Там сразу пригласила личного врача, доктора Оро. Он успокоил больную: это всего лишь насморк. И, что совершенно необъяснимо (если, конечно, не подозревать злой умысел), дал ей рвотное и прочистил желудок. Поразительное стечение обстоятельств: через семь лет точно так же будут «лечить» Наполеона. Она сгорела за несколько дней. Гортензия не отходила от умирающей матери. Потом она вспоминала: «Однажды он [33] сказал моей матери, что если б он думал только о своём благе, то предложил бы нам дворец в России, да только мы не найдём там такой красоты, как в Мальмезоне, да и её хрупкое здоровье не перенесёт суровости тамошнего климата». Кто знает, может, и перенесло бы… А вот не слишком суровая французская весна 1814 года – погубила. Или дело было не в погоде? Или, как предполагают некоторые историки (об этом я уже писала), Жозефину отравили? Этого мы никогда не узнаем. Сразу после похорон представитель русского государя генерал-губернатор Парижа граф Фабиан Вильгельмович Остен-Сакен сообщил всем собравшимся в Мальмезоне, чтобы почтить память покойной императрицы, что Его Величество последние тридцать шесть часов своего пребывания в Париже посвятит заботам о принце Евгении Богарне и его сестре Гортензии. Александр, действительно, не оставлял приёмных детей Наполеона своими заботами. Участники Венского конгресса были обескуражены, наблюдая, как российский император демонстративно прогуливается по коридорам конгресса и по парку, положив руку на плечо Евгению. Этим он публично подтверждал: брат и сестра Богарне – под его покровительством и защитой. Но 23 января 1815 года глава австрийской полиции барон Хагер сообщил императору Францу что его люди перехватили секретную депешу Гортензии к Евгению. Депеша содержала список французских маршалов, остававшихся преданными Наполеону, и данные о численности войск под их командованием. Разумеется, об этом не без злорадства доложили и российскому императору. Он не придал доносу значения. Не исключено, что видел в нём происки врагов Бонапарта, а значит и семейства Богарне, решивших во что бы то ни стало испортить его отношения с Гортензией и Евгением. Он отвернётся от Гортензии, в которой уже привык видеть друга, только после того, как она, не скрывая восторга, встретит бежавшего с Эльбы отчима. Надо сказать, отвернётся напрасно: не так уж много приходилось ему встречать людей, не способных на предательство. А Гортензия, полагая, что её с русским царём связывает искренняя симпатия, не зависящая от политических перемен, написала ему письмо (основываясь на инструкциях Наполеона), в котором убеждала Александра, что французский император желает вновь стать другом и союзником России. Письмо было оставлено без внимания. В мемуарах Гортензия подробно описывает последний визит отчима в Мальмезон, где, пока он был на Эльбе, умерла Жозефина. Гортензия проводила его на могилу матери. Потом он долгие часы провёл один в комнате Жозефины. Потом они пообедали вдвоём, и Гортензия (в который раз!) убеждала отчима связаться с царем Александром. Убеждала, что тот продолжает относиться к свергнутому императору с неизменным уважением. Вспоминала, как однажды, вернувшись от Людовика XVIII, он рассказывал ей и матери: «Как изменился Тюильрийский дворец. Прежде ведь обитал в нём великий человек, а ныне!..» Гортензия верила, что Александр, который совсем недавно был так дружен с её матерью и с нею самой, если к нему обратиться должным образом, сможет и захочет помочь. Но после того, как русский царь проигнорировал его сообщение о заговоре союзников, надо сказать, исключительно подлом заговоре, свергнутый император писать Александру больше не стал. В тот вечер Гортензия отдала отчиму свои драгоценности: он крайне нуждался в наличных деньгах. Наверное, он думал и о ней тоже, когда печально говорил на острове Святой Елены: «Вы хотите узнать, надёжны ли ваши друзья? Для сего надобно оказаться в несчастии». Наполеон. Первое изгнание Историк Жюль Мишле когда-то писал: «Скажите, если вы несчастны, где вы будете искать убежище и утешение у природы? Я поеду в Фонтенбло. А если вы очень счастливы? Я поеду в Фонтенбло». Из многих прекрасных дворцов Франции Наполеон больше всех любил Фонтенбло (император имел возможность выбирать). Но это – когда был счастлив. Теперь он несчастен. Как никогда. Здесь, в Фонтенбло, он подписал акт об отречении от престола. Здесь попытался умереть. Смерть не приняла его. Видно, решила: ещё не время… Она давно противилась его попыткам. Вообще самоубийство он всегда считал проявлением слабости. Но с некоторых пор многие заметили, что он ищет смерти, но не малодушной смерти от собственной руки, а гибели как бы случайной, но по сути-то она всё равно была бы самоубийством, пусть и замаскированным. В первый раз его попытку умереть заметили после гибели Дюрока. Его отчаяние было понятно: он потерял самого близкого человека. Но то, что он сел на пень и долго сидел неподвижно, вполне осознанно став живой мишенью для летавших вокруг и косивших людей осколков снарядов, все расценили одинаково: он ищет смерти. Он начал подвергать себя смертельной опасности без всякой нужды. Если раньше бросался в гущу боя, когда это было необходимо, когда только это могло поднять боевой дух его солдат, то теперь рисковал совершенно напрасно. В 1814 году он поступал так настолько часто, что в значении его поступков уже невозможно было усомниться. В одном из последних сражений (при Арси-сюр-Об, 20 марта) он направился к месту, которое противники обстреливали непрерывно. Огонь был таким плотным, что уцелеть там было невозможно. Генерал Реми Жозеф Эксельманс бросился за императором. Генерал Франсуа Орас Себастьяни его остановил [34] . Оба эти генерала заслуживают самого доброго слова хотя бы потому, что не стали предателями, оба после Ватерлоо подверглись гонениям, но через некоторое время их снова призвали в ряды французской армии, поняв, что они незаменимы. Так вот, Себастьяни крикнул Эксельмансу: «Оставьте его! Вы ведь видите, он делает это нарочно, он хочет покончить с собой!» Но это оказалось не так-то просто: ни ядра, ни картечь Наполеона не брали. А сам он оборвать свою жизнь не хотел. Не мог? Не решался? Или был убеждён, что неуязвим? А ведь возможность покончить с собой у него была с зимы 1812 года. Тогда, после сражения под Малоярославцем, когда ему грозила реальная опасность попасть в плен, потребовал, чтобы доктор Юван дал ему сильнодействующий яд. С тех пор пузырёк с опиумом он хранил в несессере, с которым никогда не расставался. 11 апреля, через пять дней после отречения, он открыл пузырёк… Начались страшные мучения. Предчувствуя что-то ужасное, в спальню без разрешения вошёл Коленкур. Наполеон отвергал все попытки помочь. Но и теперь смерть не приняла его… Он никогда не повторит попытки самоубийства и никогда не станет говорить о том, что случилось в Фонтенбло. Здесь, в любимом дворце, он не сразу, но всё же пришёл в себя. Отсюда ему предстояло отправиться в изгнание – в неизвестность. 20 апреля он должен был проститься с самыми преданными, самыми верными – со Старой гвардией. Они не хотели расставаться со своим кумиром. По договору с ним должны были поехать на Эльбу четыреста человек, потом победители уступили просьбам (не Наполеона – гвардейцев), разрешили, чтобы поехали шестьсот. Но отобрать такое малое число из добровольцев оказалось невозможно. Разрешили сопровождать бывшего императора тысяче солдат и офицеров. Вот с теми, кто не попал в счастливую тысячу, ему и предстояло проститься. Он спустился по знаменитой двойной лестнице, по которой столько раз спускался и поднимался уверенной походкой человека, знающего, что так будет всегда… И вот теперь – в последний раз. Чего стоило ему выглядеть по-прежнему уверенным и спокойным… Ряды гвардейцев, выстроившихся вдоль дворца, сливались в какую-то странную радугу: синее, алое, белое, чёрное, красное. Только спустя минуты он начал различать: синее – это мундиры, алое – отделка, белое – погоны, чёрное – высокие медвежьи кивера, красное – султаны над ними. И только потом увидел глаза… Сначала он смотрел в эти глаза и не мог вымолвить ни слова. Наконец… Он начал совсем тихо. Но постепенно голос набирал силу: «Солдаты Старой гвардии, я сегодня прощаюсь с вами. Двадцать лет я неизменно видел вас идущими по пути чести и славы. Вот и недавно, как в те времена, когда дела шли хорошо, вы были примером храбрости и верности. С такими людьми, как вы, наше дело – не проиграно, а война – не закончена. Но она грозит стать гражданской, а это принесёт Франции новые страдания. Поэтому я пожертвовал нашими интересами во имя интересов Родины. Я оставляю вас, друзья мои, продолжайте служить Франции. Я не мыслю ни о чём, кроме блага Франции, и всегда буду его желать. Не жалейте меня: раз я выбрал жизнь, я сделал это, чтобы продолжить служение вашей славе. Я хочу описать великие дела, которые мы совершили вместе. Прощайте, дети мои! Я хотел бы каждого прижать к сердцу, но, по крайней мере, я поцелую ваш флаг». На шёлке гвардейского штандарта были золотом вышиты названия городов, за которые геройски сражались и умирали гвардейцы Наполеона (ради чего? – вопрос не к ним). Он прижал знамя к груди и замер. И тут случилось такое, чего не было никогда, чего просто не могло быть: седые воины зарыдали… Вынести это было невозможно. Он крикнул: «Прощайте и помните меня!» и стремительно бросился к карете. Ему предстояло долгое и, как выяснилось, небезопасное путешествие на юг Франции, в Сент-Тропез, а оттуда морем до острова Эльба. Сопровождать его поручили генералам, представителям России, Австрии и Англии. Назывались они коммисарами (да-да, именно так, с двумя «м») и были полномочными представителями своих государей. Так вот, российским коммисаром Александр I назначил своего генерал-адъютанта графа Павла Андреевича Шувалова, которому доверял абсолютно. Назначение, надо сказать, было для Шувалова довольно неожиданным. Он только что вернулся из оказавшейся довольно опасной поездки – и вот снова… Но, читая письмо графа Нессельроде, он и представить себе не мог, какие испытания его ждут. Нессельроде писал: «Его императорское величество узнал о деликатности, с какою вы, граф, выполнили его намерения по отношению к императрице Марии Луизе. Он не сомневался, что ту же деликатность вы внесёте в исполнение вашего настоящего поручения, это-то в особенности и побудило его императорское величество остановить свой выбор на вашем сиятельстве». На самом деле не только поэтому именно его выбрал Александр для выполнения ответственнейшего поручения. Главным было то, что он нисколько не сомневался: Шувалов не струсит, не предаст, купить его невозможно. Император был человеком подозрительным, ему просто не могло не прийти в голову, что Наполеону угрожает не только гнев толпы (чтобы защитить от него, понадобится отвага, её Шувалову не занимать). Александр прекрасно знал, что кое-кто из его коварных союзников предпочёл бы, чтобы «побеждённый лев» не добрался до Эльбы живым. И перед убийством эти люди не остановятся. Помешать им сможет только человек, для которого честь превыше всего. Потому он и выбрал Шувалова. Павел Шувалов был огромного роста, незаурядной физической силы, к тому же очень хорош собой, а улыбка его была просто неотразима. Начинал он под командованием самого Суворова. В двадцать лет получил свою первую награду – орден святого Георгия четвёртой степени. За его плечами штурм Праги (не чешской столицы, а одноименного предместья Варшавы), Италийский поход, переход через Сен-Готард, тяжёлое ранение и чин генерала. В двадцать пять лет. Наполеон стал генералом всего на год раньше. Потом, уже после смерти Суворова, Павел Андреевич отличился во многих сражениях и против Наполеона в 1807 году, и особенно в русско-шведской войне. А вот в Отечественной не участвовал: болезнь на полгода лишила боевого генерала возможности вставать с постели. Он возвращается в армию во время Заграничного похода уже не в свой полк, а в свиту императора. С этого момента и до окончательной победы – рядом с Александром Павловичем на полях всех битв. Не меньше воинских заслуг графа император ценил его дипломатический талант и проницательность. Подозревая, что найдутся люди, которые пойдут на всё, чтобы избавиться от Наполеона, Александр понимал, что самое подходящее место и время для покушения – дорога от Парижа до Сент-Тропеза. И ещё: он не делился своими подозрениями с Нессельроде, зная о дружбе того с Меттернихом. И, наконец, не мог не подозревать, что если существует заговор с целью убить Бонапарта, то это в определённом смысле заговор и против него, Александра. Ведь это он настоял, чтобы Наполеону отдали остров Эльба, чтобы сохранили за ним титул императора, это он подчёркнуто дружески относился к семье свергнутого монарха. Если бы не он, союзники действовали бы куда более жёстко, может быть, даже безжалостно. Почему он вёл себя так? Просто по мягкости характера? Едва ли. Потому что всю сознательную жизнь, несмотря ни на что, восхищался Наполеоном, считал его гением? А может быть, противопоставлял себя союзникам, которых хорошо знал, а оттого едва ли мог уважать? Чтобы все видели, что он – другой: благородный и великодушный. А может быть, имели место все эти мотивы? В конце концов, важен результат. А в результате именно решение Александра, именно его выбор сопровождающего лица спас Наполеона от гибели. Выехать сразу не удалось. Коммисар писал Нессельроде: «Необходимо, дорогой граф, чтобы вы, не теряя ни мгновения, уведомили меня, можно ли везти Наполеона по избранной им дороге, которая действительно самая короткая и лучшая… Если вы можете теперь же сговориться с князем Меттернихом, разрешить наши недоразумения и устроить, чтобы лошади были приготовлены в течение завтрашнего дня… мы можем выехать послезавтра утром. Впрочем, так как мы поедем на почтовых, войска не могут эскортировать нас, по какой бы дороге мы ни поехали…» Вот на эту последнюю фразу стоит обратить самое пристальное внимание. С Наполеоном на Эльбу отравляется тысяча (!) лучших воинов Европы (это не преувеличение, они доказали это в боях), так неужели они не смогут защитить своего кумира и от разъярённой толпы, и от коварных убийц? Оказывается, они прибудут на остров позднее, а пока – на почтовых… Даже если допустить, что ехать на почтовых практически без охраны захотел сам Наполеон, как можно было это разрешить? Как тут не заподозрить заговор? Из того, что произошло дальше, очевидно: если бы не Шувалов, жизнь Наполеона могла (должна была) оборваться на семь лет раньше, чем это случилось. 8 апреля 1814 года они спускались по той самой двойной любимой лестнице императора. Он взглянул на Шувалова и спросил: «Что это за медаль, которую вы носите?» «В память счастливого исхода войны 1812 года. Государь тоже её носит, ваше величество». Бонапарт окинул русского генерала тяжёлым взглядом и ничего не сказал. Потом, в первые дни пути, он был с Шуваловым холоден. И больше ни одного вопроса. Сначала их кареты встречали цветами и криками: «Да здравствует император!» Но ближе к югу всё изменилось: сначала вместо цветов – угрюмое молчание, потом – проклятья. В дороге произошла встреча, которая вызвала у Шувалова сочувствие и горечь. К остановившейся у переправы через реку карете Наполеона вдруг подошёл Пьер Франсуа Шарль Ожеро. Император вышел из кареты, дружески обнял маршала и целый час прогуливался с ним, оживлённо разговаривая. Шувалов понял: Наполеон не знает, что Ожеро его предал, перешёл на службу к Бурбонам. Более того, стараясь выслужиться перед новыми хозяевами (похоже, это у него было генетическое: Ожеро был сыном лакея и получил соответствующее воспитание) выпустил прокламацию, в которой обвинял императора, что тот не сумел умереть как солдат. Шувалов об этом знал. И дело не в том, как он относился к Наполеону. Он просто презирал предателей. Любых. Но непредвиденная задержка в пути не была бесполезной. От проезжавших в сторону Парижа военных коммисары узнали, что жители некоторых городов и селений Прованса враждебно настроены к императору. Вскоре эти сведения подтвердились. В деревушке близ Авиньона Шувалову с трудом удалось отразить натиск толпы. Наполеон молчал. Казалось, не принимал проклятия и угрозы на свой счёт. Пройдёт всего десять месяцев, и те, кто проклинали императора и готовы были убить, будут встречать его, сошедшего на берег после побега с Эльбы, восторженными криками: «Долой Бурбонов! Да здравствует император!» Вот оно, мнение народное… А пока кареты царственного пленника и его сопровождающих приближались к городку Оргон. Ещё издали увидели толпу, окружившую виселицу. На ней раскачивался военный. Он был окровавлен. Когда подъехали ближе, увидели: это кукла, изображающая Наполеона. На животе можно было разобрать страшные ругательства в его адрес. И тут толпа, озверевшая, опьянённая отнюдь не только ненавистью, метнулась к экипажам. Наполеона узнали и бросились ломать карету. Кричали: «Откройте дверцы! Вытащим его оттуда! Повесить его! Отрезать ему голову!» Дверцы кареты были закрыты на ключ и потому пока выдерживали осаду. Коммисары выскочили из своих карет. Генерала Келлера с лёгкостью отшвырнули. А вот могучего русского одолеть было не так легко. Можно было подумать, что он привык к уличным дракам, так точны были его удары. Но самым сильным оружием были слова. Он увещевал ополоумевшую толпу. Угрожал. Умолял. Кричал, что преступление тяжким грузом ляжет на их плечи. Что человек в карете и без того несчастен. Нет, он далеко не сразу сумел подчинить толпу, но он отвлёк её внимание на себя, и ему удалось дать сигнал кучеру, чтобы тот гнал карету Наполеона вперёд. Толпа не сразу заметила исчезновение своей жертвы. А когда заметила… Тут на виселице мог оказаться уже Шувалов. Но пыл осаждавших заметно охладел. К тому же слово «русский» действовало успокаивающе. И вот уже проклятья сменились восторгом: «Да здравствуют наши освободители! Да здравствует великий Александр! Да здравствует король!» Только выехав из Органа, Павел Андреевич осознал: будь дверцы кареты не заперты, промедли он, Шувалов, хоть несколько мгновений – сопровождать дальше было бы уже некого… Догнав карету императора, граф обнаружил на его месте одного из кучеров. Наполеона не было. Оказалось, он переоделся в одежду кучера, вскочил в седло и умчался вперёд. Встретился Шувалов со своим «подопечным» в маленькой придорожной гостинице. Наполеон рассказал, что, открыв дверь, увидел хозяйку, которая воскликнула: «А, значит и Наполеон скоро приедет! Его увозят из Франции, но это опасно: он может вернуться. Несравненно лучше было бы убить его. Впрочем, ясно, уж коль скоро он будет на море, его утопят». «Обнадёживающая перспектива», – улыбнулся император. Наполеон в мундире с чужого плеча проскакал через очередной город, мимо очередной разъярённой толпы. Вскоре подъехали кареты. Толпа преградила дорогу. Не обнаружив Бонапарта, начали обшаривать всё, вплоть до багажных сундуков и пространства под сиденьями. В ярости стали кидать камни в окна кареты… А со своим спасителем Наполеон стал приветлив и откровенен. Говорил о многом. Особенно запомнилось Шувалову горькое признание: «Я лично оскорбил императора Александра и не имею права жаловаться на всё то, что он сделал против меня». Через восемь дней пути Наполеон садится в шлюпку как раз в том самом месте, где когда-то высадился, вернувшись из Египта. Как много было в его жизни таких совпадений… Когда прощались, Наполеон снял шпагу, с которой не расставался ни в годы величия, ни в дни неволи, и вручил её своему спасителю… Павел Андреевич дорожил этим подарком безмерно. Да, Наполеон напал на Россию. Да, по его вине пролилось море крови. И всё же… ненавидеть его невозможно: он был гений, каких так редко рождает земля. Упрекнуть Шувалова за такое отношение к Наполеону в недостатке патриотизма немыслимо. Вот что писали газеты об уходе графа (он пережил императора французов всего на два года): «Отечество потеряло в нём одного из усерднейших сынов; ревность его к благу оного и привязанность ко всему русскому были неограниченны. Государь лишился одного из подданных, который был ему предан нелицемерно, никогда не старался скрывать мыслей своих перед лицом монарха и которого словами и действиями руководила всегда истина». Прошло восемьдесят девять лет. Россия отмечала столетие Отечественной войны. Графиня Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова (урождённая Шувалова) решила расстаться с семейной реликвией, передала саблю своего деда в Москву, в Исторический музей. Подарок Наполеона сделался доступен не только избранным. А утром 4 мая 1814 года он стоял на палубе английского фрегата – бывший император французов, бывший владыка Европы. Теперь он именовался «императором и сувереном острова Эльба». Смешно? Впрочем, могло быть куда хуже. Перед ним лежали его владения: тридцать на двадцать километров. С моря остров выглядел даже красивым, чем-то напоминал Корсику. Но стоило сойти на берег, и даже празднично яркое солнце и синее небо не могли скрыть нищеты и убожества Портоферрайо, новой столицы Наполеона. Он знал, на острове двенадцать тысяч рыбаков, добывающих средства к существованию в основном ловлей тунца и анчоусов. Ещё выращивают виноград, добывают железную руду Кроме мужчин-добытчиков – старики, дети, женщины. Тысяч сорок, не меньше. Зато мух… Ему показалось, что он попал в какое-то жуткое мушиное царство. Грязь и вопиющая бедность вызывали уныние. Но унывать он не умел. Он умел работать. Вообще-то, собирался вести на острове размеренную жизнь учёного: заниматься своей любимой математикой и писать мемуары – историю побед Великой армии. Но смириться с окружающим убожеством просто не смог. Наводить на острове порядок начал с первого дня. Организовал службу сбора мусора (раньше мусор гнил прямо на улицах) и тем самым покончил с казавшимися неистребимыми мухами. Он вымостил улицы, осветил их фонарями, выложил газоны, поставил скамейки вдоль набережной. Заставил сажать картофель, латук, цветную капусту, лук, редис – нужно было сделать островитян независимыми от поставок продуктов из Италии (правда, до неё от Эльбы всего восемь километров). А ещё он сажал (сам!) на виноградниках оливковые деревья, которые (он знал по опыту) вытесняют вездесущий инжир, мешающий лозе вызревать. На горных склонах заставил посадить каштаны – чтобы не допускать эрозии почвы. Он вставал в пять утра и не давал покоя своим подданным, привыкшим не только к грязи, но и к безделью. Он трудился как простой рабочий, и доведённым до изнеможения непривычным к таким темпам жителям Эльбы было неловко отлынивать от работы. Душу отводил с любимыми лошадьми. Он не мог не привезти их с собой на Эльбу. Они были друзьями. Оставить во Франции – значило предать. Особенно любил Ваграма, серого арабского скакуна, на котором был в битве при Ваграме (оттуда и имя, поначалу коня звали иначе). Называл его братом. Любил и серебристо-серого Тауриса, подаренного царём Александром. На нём прошёл всю русскую кампанию. На нём по большей части ездил по острову. На нём, вернувшись, двинется в Париж. Когда-то и он подарил Александру коня, красавца Эклипса. На нём победитель въехал в столицу покорённой Франции. Такое вот странное сближенье… А ещё он украшал свой дом. Верил: вот-вот к нему приедет Мария Луиза с сыном. Он не подозревал, просто не мог заподозрить, чем занята в это время его такая любящая, такая невинная жена… Не мог забыть он и Жозефину. Всегда носил часы на шнурке, сплетённом из её волос. После неудавшегося самоубийства первыми его словами, обращёнными к Коленкуру, были: «Передайте Жозефине, что я много думал о ней». А Жозефина пыталась поехать за ним в изгнание. Умоляла Александра. Подозреваю, что одной из причин её дружбы с российским императором была надежда, что он сменит гнев на милость и разрешит ей поехать на Эльбу. Но… 29 мая, через двадцать пять дней после прибытия Наполеона на остров, её не стало. Он узнал об этом из письма Коленкура. Только и сказал: «Бедная Жозефина, теперь она счастлива». Несколько дней не произнёс больше ни слова, не выходил из дома… И ещё одна женщина не забыла и не разлюбила. Мария Валевская. Недаром она когда-то подарила ему медальон, в секретном отделении которого лежала прядь её золотистых волос и были выгравированы слова: «Когда ты перестанешь меня любить, не забывай, что я всё ещё люблю тебя». Марии удалось тайно добраться до Эльбы. Она надеялась, что любимый разрешит ей с сыном поселиться на острове, чтобы хоть иногда видеть его, чтобы помочь, если ему будет плохо. Он отказал: его репутация должна быть безупречна, ведь его нынешние владения – всего лишь большая деревня, здесь всё мгновенно становится известно. А он ждал приезда Марии Луизы… Но сыну был искренне рад, играл с ним в прятки, катался по траве. Неожиданно спросил четырёхлетнего Александра: «Почему ты не упоминаешь моего имени в молитвах?» Мальчик смутился: «Я не говорю “Наполеон”, я говорю “папа император”». Отец рассмеялся: «Он добьётся успеха в обществе, этот малыш. Он мудр». Наполеон безошибочно угадал будущее сына. Граф Александр Колонна-Валевский действительно добился успеха. Он скончался министром иностранных дел Франции, председателем Законодательного корпуса, членом Академии изящных искусств, кавалером Большого креста ордена Почётного легиона и, как писали в позапрошлом веке, прочая, прочая, прочая. Его путь наверх был непростым, но вполне достойным. Четырнадцатилетним мальчиком он гордо отклонил сулившее блестящую карьеру предложение великого князя Константина Павловича (российского наместника в Польше) стать его адъютантом. Потом была Франция и снова Польша, и участие в восстании 1830–1831 годов. После разгрома восстания – снова Франция. Служба в армии, потом – конфиденциальные дипломатические поручения. Незаурядные успехи. Во время революции 1848 года Валевский без раздумий встал на сторону своего родственника Шарля Луи Наполеона (будущего императора Наполеона III). Именно гибкой политике Валевского новый император был обязан и тем, что Англия признала Вторую империю, и тем, что выступила одним фронтом с Францией против России в Крымской войне. Валевский, непримиримый враг России, председательствовал на Парижском конгрессе и с нескрываемым удовлетворением наблюдал за унижениями, которым подвергали страну, лишившую его родину независимости. Он не обладал пророческим даром отца – ему не суждено было знать, что Россия возродится и всё вернёт. Но до этого ещё очень далеко. А пока голубоглазая красавица с не понимающим что происходит мальчиком покидает Портоферрайо. На море шторм. Ветер швыряет брызги в лицо пассажирки маленького брига, и не понять, где брызги, где слёзы. А тот, кто остался на острове, наверное, почувствовал облегчение: он не хотел, чтобы жена (она ведь вот-вот приедет!) узнала о визите Марии. Его жена так ревнива… Но женского общества он лишён не был. Две любящие женщины без колебаний последовали за ним в изгнание: мать и Полина. Летиция переносила падение сына с тем же спокойным достоинством, что и его ошеломивший других взлёт. По вечерам они играли в карты, как когда-то в Аяччо, и, как когда-то, Наполеон постоянно жульничал. Летиция ловила на этом своего неуправляемого мальчика (с нею он, и правда, чувствовал себя мальчишкой, и это помогало терпеть). Он смеялся: «Мадам, вы богаты и можете себе позволить проигрыш, а я беден и должен выигрывать» (он выплачивал матери на содержание весьма значительные суммы; она тратила их в основном на приобретение недвижимости и драгоценных камней – вечных ценностей). Вскоре бриллианты матери очень пригодятся сыну: по договору, заключённому в Фонтенбло, правительство Людовика XVIII должно было выплачивать Наполеону и членам его семьи вполне достойную ренту Не выплатили ни гроша. А ведь на острове были гвардейцы, которых нужно кормить, – тысяча человек. Он понимал: ему не присылают денег, чтобы вынудить отправить на материк большую часть своего войска. Тогда он останется беззащитным. Но Летиция помогла – без слова рассталась со своими бриллиантами. А Мария Луиза всё не приезжала. И не писала. Он был уверен: она не могла так поступать по собственной воле. Её заставляли. Значит… А тут до него ещё дошли слухи, что на Венском конгрессе Талейран заявил, будто пребывание Бонапарта в такой близости от Европы крайне опасно и его следует перевезти на Азорские острова. Англичане и австрийцы согласились, предложили даже место, совсем забытое Богом, – остров Святой Елены. Александр промолчал. Итак, Талейран. Он прекрасно знал, на что способен этот человек и как упорен в достижении своих целей. Подозрение, что его собираются убить, перерастало в уверенность. А между тем во Франции происходили события, которые не могли оставить её бывшего императора равнодушным. Людовик и те дворяне и духовенство, что его поддерживали, настаивали на полном восстановлении старого режима. Это было невозможно хотя бы потому, что время нельзя повернуть вспять. Но главное, этого не хотели и боялись многие французы – около четырёх миллионов новых землевладельцев, что получили земли по наполеоновским законам. Основания для опасений были самые реальные: вернувшиеся на родину эмигранты требовали вернуть когда-то принадлежавшую им собственность. К тому же король был зауряден сам и не предлагал своему народу ничего, кроме как жизнь в соответствии с некоей усреднённой нормой. Не просто скучно – унизительно. Ещё недавно французы чувствовали собственную исключительность, а теперь… Это вызывало досаду, а за ней – тоску по недавнему прошлому, а за ней – идеализацию этого прошлого. Настроение французов едва ли кто-нибудь поймёт лучше, чем русские. В общем, Наполеон тосковал по Франции, Франция тосковала по Наполеону… Число бонапартистов росло неуклонно. Они знали, что фиалки – любимые цветы Наполеона и Жозефины, и сделали своим символом лиловый цвет. Дамы оделись в лиловые платья, мужчины стали носить часы на лиловых лентах. Рассказывали, что часто при встречах задавали друг другу вопрос: «А вам нравится лиловый?» Ответ на это был один: «Он вернётся весной». Наполеон об этом не знал. Но он, будто желая убедить своих приверженцев в их прозорливости, именно весной и вернулся. Единственным человеком, с которым он поделился своими планами, была Летиция. Даже Полине просил не рассказывать. Материнское сердце дрогнуло: никогда ещё её мальчик не отправлялся в такой опасный путь. Но она, как всегда, взяла себя в руки: «То, что ты делаешь, – правильно. Лучше умереть с мечом в руке, чем в унизительном изгнании». Наполеон призывает идти на Париж Карл фон Штейбен. «Наполеон на перевале Лаффре» Одновременно, притом незаметно, вывезти с острова больше тысячи человек – дело совсем непростое. Он справился. И преодолел множество препятствий, которые встретились и на берегу, и уже в море. Ему везло. Вообще чрезмерное, невероятное везение должно бы насторожить. Тем более такого чуткого человека, как он. Не насторожило. Ему казалось, что удача вернулась к нему, что теперь всё в его руках… В час пополудни Наполеон высадился на французском берегу неподалёку от Антиба. За ним следовало чуть более тысячи человек. Против него была вся Франция.Так начались события, вошедшие в историю как Сто дней Наполеона. На самом деле их было не сто, а сто тридцать шесть. Александр. Танцующий конгресс. Дела и лица А тем временем в Вене шёл конгресс держав-победительниц. Он начался ещё в сентябре 1814 года. Наконец-то все чувствовали себя спокойными. Наполеон – на Эльбе. Бояться больше некого. Можно неторопливо, со вкусом делить добычу. Почему собрались именно в Вене, а не в Петербурге, столице державы, которая покончила с наполеоновским нашествием и освободила Европу? Если бы конгресс организовали в России, это стало бы неоспоримым признанием: настоящий победитель Наполеона – она, Россия. Но союзники делать такого публичного признания не желали. Напротив, «забыв», что присоединили свои войска к русской армии уже после того, как она нанесла французам сокрушительное поражение, считали себя равноправными творцами победы. Единственным, с чем не могли ничего поделать, было общественное мнение, провозгласившее императора Александра «царём царей». Зато тот факт, что столицей конгресса победителей стала Вена, выдвигал Австрию на первое место среди европейских держав. Именно этого и добивался глава австрийской международной политики князь Клемент Венцель Лотар Меттерних. Был он умён, лукав, коварен. Причём все эти качества присутствовали у австрийского министра иностранных дел (позднее – канцлера) в превосходной степени. Столь же гипертрофированной была и его ненависть к России. Но не только этой ненавистью и страхом перед северным соседом руководствовался князь Меттерних в своей политике. Неодолимое отвращение вызывала у него и идея германского национального единства. Именно он сумел на долгие годы отсрочить объединение мелких немецких государств в могучую Германскую империю. План объединения германской нации сумеет осуществить только выдающийся прусский политик Отто фон Бисмарк. Но до этого ещё больше полувека. Надо отдать должное Меттерниху, он не пытался во что бы то ни стало добиться свержения Наполеона (может быть, просто не верил, что такое возможно). Не пытался вернуть на французский трон Бурбонов. Более того, похоже, искренне желал мира и, веря в своё громадное влияние на решения союзных держав, на конгрессе в Шатильоне в феврале 1814 года предложил Наполеону самые выгодные условия мира. Александр был разочарован: по плану Меттерниха Наполеону оставались практически все его завоевания. Но французский император не шёл даже на минимальные уступки, он заявил, что не видит смысла в деле своей жизни, если всё закончится победой Англии. Создавалось впечатление, что другим державам, входящим в коалицию, он мог бы и пойти навстречу, но Англии – никогда! Попытка Меттерниха провалилась. Наполеон сам отказался от реального шанса сохранить свою империю. Недооценил противников? Может быть. Но скорее всего, просто не умел отступать. И – продолжал верить в свою звезду… Так или иначе, но он сам подтолкнул своих недругов к подписанию нового договора, который обязывал не заключать с ним мира, пока Франция не будет введена в границы 1791-го, донаполеоновского года. Как будто ни побед, ни самого победителя просто не существовало. Пока союзники торжествовали, Меттерних готовил конгресс победителей. Он продумал варианты решений, которые были выгодны Австрии. И в итоге сумел их отстоять. Он позаботился и о том, чтобы атмосфера конгресса была убаюкивающей, отвлекающей, насколько это возможно, от главных проблем, ради которых, в общем-то, и собрались в Вене руководители европейских держав. А задача конгресса была проста: всего лишь перекроить карту Европы. Каждый, понятно, намеревался урвать как можно больше. В результате львиная доля добычи досталась Австрии. Благодарить за это нужно было только Меттерниха. Во время конгресса Вена превратилась в столицу шпионажа. Все следили за всеми. Особенно тщательно «наблюдали» за русской делегацией. 11 октября агенты австрийской секретной службы доносили: «Русские уже разговаривают как владыки всего света. Я знаю лицо, которому один из их министров сказал, что их цель сохранить преобладание, которое они приобрели столькими жертвами, усилиями и успехами». На Венском конгрессе господствовал двойной стандарт: один – для просвещённой Англии и совсем другой – для русских варваров. Англия, Австрия и Пруссия должны были получить большие приращения в Европе, Англия – ещё и в колониях, а вот России, которая вынесла основную тяжесть войны с Наполеоном, по их мнению, не полагалось ничего. Австрия и особенно Англия были категорически против передачи России района Варшавы, а Пруссии – части Саксонии. Действительно, Александр I требовал земли, которые были заселены этническими поляками и никогда не принадлежали России. Но ведь и оппоненты предлагали этим районам не независимость, а присоединение к Австрии. Только побег Наполеона с Эльбы, смертельно напугавший участников конгресса, заставил их подписать договоры о разделе герцогства Варшавского, которые часто называют четвертым разделом Польши. В итоге в составе Российской империи было образовано Царство Польское. Почему же до того, как в Европу вернулся её недавний повелитель, члены антинаполеоновской коалиции, лихорадочно делившие его наследство, считали, что Россия должна отдать плацдарм, с которого началось вторжение в 1812 году? Ответ прост: усиление и без того могущественного восточного соседа больше всего страшило «союзников», особенно Меттерниха. Потому и большинство его интриг, а он был в них непревзойдённый мастер, направлено против России. В конце концов терпение Александра истощилось, и он решил объясниться с Меттернихом начистоту. По поводу этого разговора Талейран, возглавлявший на конгрессе французскую делегацию, доносил Людовику XVIII: «Даже с провинившимся лакеем так не говорят». Казалось, пути российского монарха и главы австрийской дипломатии разошлись навсегда (бывают ситуации, после которых примирение невозможно), но в дипломатии случается и так, что о личной неприязни приходится забыть. Пройдут годы. В 1821 году православная Греция восстанет против турецкого владычества. И Меттерниху (врагу) удастся склонить на свою сторону императора Александра и удержать его от заступничества за греков (друзей и единоверцев). Это станет одной из самых позорных страниц в истории российской международной политики. Только перед смертью Александр изменил своё отношение к восточному вопросу. Но предпринять ничего не успел. Действовать пришлось его преемнику Николаю I. А на Венском конгрессе Александр давал основания подозревать, что его несдержанность имела не только политическую подоплёку: слишком уж откровенно он ухаживал за женщинами, с которыми был близок Меттерних. А был австрийский министр иностранных дел ко всем уже перечисленным достоинствам ещё и без меры сластолюбив. Достоверно известно о множестве его романов, в том числе с сестрой Наполеона и женой маршала Мюрата Каролиной Бонапарт, с Доротеей Бенкендорф, сестрой российского шефа жандармов. Обе эти связи наделали много шума. Опытный ловелас прекрасно знал, что даже весьма осторожные политики в постели становятся излишне откровенными. Так что кроме коронованных особ и дипломатов пригласил в Вену легкомысленных красавиц со всей Европы. Были среди них две, враждовавшие между собой именно из-за Меттерниха. Одна – княгиня Багратион, его бывшая метресса, другая – герцогиня Саган, роман с которой достиг своего пика как раз во время Венского конгресса. И надо же было случиться, что у прекрасных дам появилось новое яблоко раздора. Обе они пытались, и скажу сразу, вполне успешно, соблазнить русского императора, по общему признанию, самого красивого мужчину в Вене. Первой это удалось княгине Багратион, «чье остроумие (если верить Эдуарду Эррио, подробно описавшему происходившее на Венском конгрессе в замечательном романе «Жизнь Бетховена») было ещё более обольстительно, нежели цвет лица». Княгиня Екатерина Павловна Багратион, несмотря на своё шокирующее легкомыслие, достойна отдельного рассказа. Урождённая графиня Скавронская, дочь русского посла в Неаполе графа Павла Мартыновича Скавронского и одной из красивейших женщин своего времени Екатерины Васильевны Энгельгарт, племянницы и одновременно фаворитки светлейшего князя Потёмкина, была одной из жертв самодурства императора Павла. Вообще-то он хотел как лучше, но получилось как всегда. В точном соответствии с афоризмом, появившимся почти через два века и, к сожалению, применимым к любому этапу нашей многострадальной истории. Павел Петрович просто пожелал от полноты чувств осчастливить бесстрашного князя Багратиона, наградив его красавицей женой. Согласия ни у жениха, ни у невесты, разумеется, не спросил. Я уже писала, что некоторые предполагают, будто таким способом он пытался оградить от Багратиона свою дочь, Екатерину Павловну. Писала и о том, почему считаю эти предположения пустыми домыслами. Бесспорно одно: именно по воле царственного самодура восемнадцатилетняя Катенька стала женой тридцатипятилетнего князя Багратиона. Сердце невесты не было свободно, его занимал граф Пален, который вскоре возглавит заговор против императора. Нельзя исключить, что кроме высших государственных соображений главой заговорщиков будет руководить и личная «благодарность» за столь беспардонное распоряжение чужими судьбами. Не только счастливым, но даже просто благополучным такой насильственный союз быть не мог. Вот что писал по этому поводу генерал Александр Фёдорович Ланжерон: «Багратион женился на маленькой племяннице (внучатой) кн. Потёмкина… Эта богатая и блестящая пара не подходила к нему. Багратион был только солдатом, имел такой же тон, манеры и был ужасно уродлив. Его жена была настолько бела, насколько он был чёрен; она была красива как ангел, блистала умом, самая живая из красавиц Петербурга, она недолго удовлетворялась таким мужем…» Свадьба состоялась в конце 1800 года, а уже в 1805-м княгиня окончательно порвала с мужем и уехала в Европу. Якобы на лечение. На самом деле здоровье у неё было отменное, а вот страсть к приключениям и путешествиям просто безудержная. Её называли «блуждающей княгиней», говорили, что сделала «из своей кареты как бы второе отечество». Очень скоро она скандально прославилась на всю Европу. За пристрастие к прозрачным платьям её прозвали «Le bel ange nu» (прелестным обнажённым ангелом), за безграничную чувственность – «Chatte blanche» (белой кошкой). После хаотичных перемещений по Европе княгиня обосновалась в Вене и стала хозяйкой прорусского антинаполеоновского салона. В австрийской столице её удерживала связь с Меттернихом. Связь эта длилась непривычно долго для обоих, обычно менявших свои привязанности с такой быстротой, что за этой сменой трудно было уследить. Екатерина Павловна родила дочь. В честь отца девочку назвали Клементиной, но отчество её было Петровна, фамилия – Багратион: Александр попросил генерала Багратиона признать дочь своей, законной. Полководец был отважен только на поле боя – отказать императору не решился. А Александр Павлович вмешался в семейные дела Багратиона потому, что был неравнодушен к его красавице жене. К тому же беспечная княгиня была кладезем полезнейшей информации. В её салоне бывала вся австрийская знать, весь дипломатический корпус. Она с улыбкой заявляла, что знает больше политических тайн, чем все посланники вместе взятые. По воспоминаниям свидетелей тех времён, когда «русская Андромеда» блистала в Вене, именно под её влиянием высшее австрийское общество начало бойкотировать французское посольство. Она была не просто противником, она была яростным врагом Наполеона. «Через много лет княгиня с удовольствием вспоминала, что именно она уговорила Меттерниха согласиться на вступление Австрии в антинаполеоновскую коалицию», – писал Филипп Филиппович Вигель, чьи мемуары до сих пор остаются до конца не исчерпанным источником сведений об интересующей нас эпохе, в особенности о её интригах. Правда, эту заслугу оспаривала у княгини Багратион «Клеопатра Курляндии» – герцогиня Саган, та самая, что «увела» у Екатерины Павловны Меттерниха. Но закончу о княгине Багратион, а уже потом перейду к её удачливой сопернице. То, что именно ей первой удалось добиться благосклонности Александра Павловича, вполне можно объяснить её неотразимой прелестью. Но есть подозрение (вызвано оно иногда намёками, иногда откровенными рассказами современников), что император весьма дорожил информацией, которой снабжала его Екатерина Павловна. А в том, что информацию она собирать и анализировать умела, не сомневается никто из свидетелей. Правда, однажды она потерпела поражение. Прекрасная княгиня решила покорить самого князя Шарля Мориса Талейрана, главу французской делегации на конгрессе. Но человек, коварством и изворотливостью, пожалуй, превосходивший даже Меттерниха, не поддался соблазну. Прекрасная княгиня была уязвлена, с брезгливостью рассказывала, забыв, как только что откровенно кокетничала с французским министром, что Талейран омерзителен, что у него глаза дохлой рыбы. Не исключено, что была она так разгневана потому, что соблазняла князя по заданию (или, скажем, по просьбе) своего царственного любовника. Александр Павлович знал, на что способен Талейран (он уже успел предать церковь, Людовика XVI, Директорию, Наполеона и ещё предаст Людовика XVIII, переметнувшись к Луи-Филиппу). Хотя Талейран уже много лет был его тайным осведомителем (именно он сообщил о дате нападения Наполеона на Россию), государь не доверял Шарлю Морису и надеялся, что обольстительная княгиня сумеет выведать у того что-нибудь полезное. Беспокойство Александра Павловича по поводу сюрпризов, которых можно ждать от Талейрана, имело серьёзнейшие основания: ведь именно Талейран вопреки воле русского царя, считавшего вполне возможным, чтобы власть во Франции была передана сыну Наполеона, добился возвращения трона Бурбонам. Но вернуть Бурбонов на французский престол – полдела, нужно было добиться, чтобы они смогли на этом престоле удержаться. И Талейран убеждал монархов всех европейских стран впредь строить свою политику на принципе легитимизма (суть этого принципа в признании незыблемости исторического права монархов на престол и сохранении за ними их наследственных владений). Именно следование этому принципу приведёт в будущем к тому, что Россию (уже николаевскую) станут называть жандармом Европы. На конгрессе в Вене Талейран в полной мере проявил свои блистательные способности. Он представлял побеждённую страну и, казалось бы, должен был соглашаться на условия победителей. Но ему удалось сыграть на противоречиях союзников, навязав им свою игру. Именно он, правда, не без участия своих австрийского и британского коллег, добился того, что в Европе стала складываться новая расстановка сил: Франция, Англия и Австрия против России и Пруссии. Но вернусь к княгине Багратион. О её романе с царём скоро узнала вся Вена. Надо думать, она вполне сознательно не скрывала происходящего: подобного рода слава ей льстила. Впрочем, скрыть вряд ли бы и удалось: Вена была наводнена филёрами. Ни один шаг Александра Павловича не ускользал от полиции. Осведомители доносили, когда он приехал к княгине, когда её покинул, кто его сопровождал, кто во время визита находился в роскошном Palais Palm, который княгиня (ирония судьбы!) делила со своей соперницей герцогиней Саган. А та вела себя, на взгляд Екатерины Павловны, совершенно беспардонно: начала распускать слухи, будто покорила сердце императора Александра. Надо признать, слухи эти имели под собой основания: весьма влиятельные лица толкали герцогиню в объятия русского императора (цель, похоже, была та же, что и у самого Александра, когда он инспирировал роман княгини Багратион с Талейраном). Вначале император сопротивлялся соблазнительнице. «Сделано было невозможное, – жаловался он княгине Багратион, – чтобы заставить меня быть к ней благосклонным. Её даже посадили со мной в карету. Но всё это было тщетным. Я люблю чувственные удовольствия – но от женщины я требую и ума». Но через несколько дней герцогине Саган удалось-таки добиться его благосклонности. Княгиня Багратион в ярости. Меттерних взбешён, а Александр Павлович радуется, как мальчишка, узнав о ревности австрийского дипломата. В Вене острили: «Баварский король пьет за всех, вюртембергский король ест за всех, а русский царь любит за всех…» Вильгельмина Саган была внучкой фаворита императрицы Анны Иоанновны, герцога Бирона, которого долго с ненавистью и ужасом вспоминала Россия. Тягу к русским унаследовала и Вильгельмина. Правда, эта тяга приняла у неё иную форму, чем у деда: просто ей очень нравились русские мужчины. Сначала она была невестой Аркадия Суворова, сына прославленного генералиссимуса. После смерти великого полководца свадьба расстроилась, а бывшая невеста вышла замуж за князя Василия Сергеевича Трубецкого. Семейная жизнь продлилась недолго. Потом была Вена, любвеобильный и почти всемогущий Меттерних. И наконец – действительно всемогущий – российский император Александр Павлович. Но… в тот же день, когда Вильгельмина вообразила себя покорительницей Александра, он послал Петра Михайловича Волконского к другой прославленной красавице, графине Эстергази, дабы объявить ей о своём предстоящем визите. Через четыре дня один из осведомителей сообщил министру полиции барону Хагеру: «Его Величество Русский Император [35] , по-видимому, привязывается к графине Эстергази… Она уверяет, что нет более очаровательного монарха, чем он. В нём, говорит она, французская живость соединяется с русской простотой, и благодаря этому Его Величество совершеннейший во всех отношениях человек». И уже графиня Эстергази становилась объектом всеобщей зависти. Но очень скоро на стол барона Хагера ложатся новые сообщения филёров: «Княгиня Леопольдина Лихтенштейн [36] больше других светских дам нравится Александру. По этому поводу острят, что он выказывает себя истинно русским человеком, предпочитая женщин холодных, как лед». «Александр уделяет много внимания графине Эстергази, Софи Зичи и княгине Ауэрсперг. Он много танцует и любезничает с княгиней Лихтенштейн и юной Сеченьи. Обе они убеждены, что поймали его в свои сети; но остальные хорошо понимают, что здесь, как во Франкфурте, как и повсюду, всё это для Александра – одно лишь чистое кокетство». Не укрывается от внимания шпионов и то, что царь продолжает время от времени поздно ночью проскальзывать в особняк своей восхитительной соотечественницы княгини Багратион. Оборвать рассказ об этой женщине в тот момент, когда закончился её роман с императором, было бы несправедливо, потому что и дальше жизнь её не была бесцветна. По окончании Венского конгресса она перебралась в Париж, приобрела особняк на Елисейских полях и организовала салон, в котором бывали самые известные парижане. О салоне русской княгини упоминает в «Отверженных» Виктор Гюго. А Бальзак, постоянный гость Екатерины Павловны, говорил, что она была одной из двух женщин, с которых он писал Феодору в «Шагреневой коже». Нельзя, правда, отрицать, что в салон русской красавицы привлекали не только интеллектуальные беседы, но и потрясающая, лучшая в Париже тех лет кухня. Поваром княгини был знаменитый Мари-Антуан Карем, который считается создателем высокой кухни. В своё время он был личным поваром Талейрана, готовил для Наполеона и Александра, в конце жизни будет кормить Ротшильда. Карема называли «поваром королей и королём поваров». Так что можно вообразить, чем соблазнял салон русской княгини парижских гурманов. Что же касается дам, то их притягивала возможность хотя бы взглянуть на несравненные потёмкинские бриллианты, которые унаследовала Екатерина Павловна. Уже в весьма зрелом возрасте она вышла замуж, но и этот брак оказался недолговечным. Что же до её давней соперницы, герцогини Саган, то после Венского конгресса её отношения как с Александром Павловичем, так и с Меттернихом закончились. Вильгельмина явно переоценила свои чары, решив женить на себе Меттерниха. Граф, как и после других своих любовных историй, остался у привычного и удобного семейного очага. Через некоторое время отвергнутая красавица вышла замуж за графа Карла Рудольфа Шуленбурга, но и этот брак длился недолго. Герцогиня Саган мечтала иметь детей, но, увы, не случилось. Она стала приёмной матерью нескольких девочек, в их числе была будущая знаменитая чешская писательница Божена Немцова. Пройдут годы, и она с нежностью и восхищением опишет Вильгельмину в своём романе «Бабушка». Я назвала не всех, кого одарил российский император своим царственным вниманием. Были среди них дамы именитые, были и совсем безвестные, чьи имена сохранили только отчёты дотошных филёров. Но была между ними одна, занимавшая место совсем особое, превосходившая остальных если не происхождением и красотой, то талантами – несомненно. И ещё одно отличало её от других более или менее временных возлюбленных Александра Павловича: она любила его до конца дней самозабвенно и бескорыстно. Имя этой замечательной женщины Зинаида Александровна Волконская. Дочь князя Александра Михайловича Белосельского-Белозерского, одного из самых просвещённых и всесторонне одарённых людей своего времени, незаурядного литератора, глубокого знатока искусств, к тому же редкого красавца (его называли «московским Аполлоном»), воспитание получила блестящее. Именно отец, которого она обожала (матери лишилась, когда ей было всего три года), разбудил в ней интерес к истории, литературе и музыке, нанял лучших итальянских учителей, которые отшлифовали, довели до совершенства её чарующее контральто. Любопытно, что князь Белосельский, человек баснословно богатый, аристократ, родословная которого уравнивала его с самыми титулованными вельможами Европы, который должен бы стать врагом французской революции и Наполеона, оказался одним из немногих людей своего круга, кто отдавал должное и некоторым деяниям революции, и личности Наполеона, называя того «душой, оком и дланью нации». Так что Зинаиде Александровне было от кого унаследовать независимость суждений и поведения. Ту независимость, которая восхищала и делала её преданными друзьями и поклонниками Жуковского и Гоголя, Мицкевича и Бруни, Брюллова и Кипренского, Глинку, Россини, Баратынского, Козлова. Она была замечательной женщиной и достойна подробнейшего рассказа, но сейчас речь исключительно о её отношениях с Александром I. Замуж она вышла за вполне достойного, но, к сожалению, нелюбимого человека, князя Никиту Григорьевича Волконского, флигель-адъютанта императора, и по протоколу обязана была присутствовать на всех придворных балах и церемониях. Тут-то на двадцатилетнюю красавицу и обратил внимание неотразимый Александр Павлович. Для него она стала одной из многих, он для неё – единственным (во всяком случае, до конца его жизни). Да, она знала, он женат, мало того, была фрейлиной императрицы и, скорее всего, отдавала должное этой прекрасной женщине, но считала её старой для любви (Елизавете Алексеевне было в начале романа её мужа с Зинаидой Волконской тридцать лет). Да, она знала, у государя уже много лет есть постоянная возлюбленная, но верила, что сумеет победить соперницу: раз он не хранит верность Нарышкиной, значит – не любит… А в неё – была уверена – влюблён всем сердцем. Какие записки он пишет! «Верьте, княгиня, в мою привязанность до конца жизни!» «Более чем когда-нибудь прошу Вас считать меня навеки… Вашим…» «Ко всем желаниям успехов нашим войскам я присоединяю ещё искреннее желание, чтобы они доставили мне счастье скорее видеть Вас… Благоволите пока сохранить мне место в Вашей памяти, коей я столь дорожу…» И это – с поля боя! Как можно усомниться в искренности его слов?! Она и не сомневалась. Подтверждение тому – рождение сына. Но мальчик умер в младенчестве. Александру фатально не везло с детьми. На Венском конгрессе Зинаида блистала. Но на душе у неё было тревожно: он, её любимый, принадлежит всем! Все эти женщины и мужчины, делающие вид, что преклоняются перед ним, что обожают… Они отнимают его у неё! Она пытается затмить других не только красотой – впервые выступает как певица. Восторг окружающих не знает границ. А любимого это, как ни странно, раздражает. Может быть, он не хочет делить всеобщее восхищённое поклонение ни с кем, даже с ней? Ей не дано этого понять. Он вынужден объяснить: «Столь возвышенная и превосходная душа казалась мне не подходящей ко всей этой суетности [37] , и я считал её жалкой пищей для неё. Искренняя моя привязанность к Вам, такая долголетняя [38] , заставляла меня сожалеть о времени, которое Вы теряете на занятия, по моему мнению, так мало достойные Вашего участия. Вот, княгиня, самое откровенное изложение моих жалоб». Это стало концом. И началом её страданий, длившихся почти десять лет. Последнее свидание было невыносимо печальным. Она, уже не надеясь, не веря, произнесла слова из своего любимого Ламартина: «О, говори мне, говори… всё, что исходит из уст твоих, подобно музыке, которая меня бесконечно трогает!» Он не сказал ни слова… Любопытное свойство, мне кажется, было у Александра Павловича: женщины-личности вызывали у него отторжение. Так было с Елизаветой Алексеевной, так же случилось и с Зинаидой Александровной. Единственное исключение – сестра Екатерина Павловна. Похоже, в любовных отношениях он предпочитал дам, не слишком обременённых интеллектом. Может быть, был и прав… Во всяком случае, после всех пылких ли, мимолётных ли, длительных ли романов он вновь возвращался к Марии Антоновне Нарышкиной, как раз талантами и интеллектом не блиставшей. Зато её потрясающей красоте отдавал должное сам Гёте. Фельдмаршал Кутузов говаривал: «Женщин стоит любить, раз среди них такая, как Мария Антоновна». Даже у Вигеля, славного своей язвительностью, находятся для неё только слова восторга: «Скажу только одно: в Петербурге она лучше всех!» Он любил рассказывать, как стоял перед ложей Нарышкиной в театре и «…преглупым образом дивился её красоте, до того совершенной, что она казалась неестественной, невозможной». И добавлял: «О взаимной любви её с императором Александром я не позволил бы себе говорить, если бы для кого-нибудь она оставалась тайной». Император, и правда, не делал тайны из своих отношений с Нарышкиной – фактически она была не просто любовницей, она была второй женой. А начиналось всё банально до пошлости. Когда при дворе появилась юная княжна Святополк-Четвертинская, два молодых повесы, великий князь Александр и фаворит Екатерины Великой Платон Зубов, поделились впечатлениями о красавице и договорились, что счастливчик, который первым завоюет княжну, насладившись, уступит её сопернику. Сначала повезло Зубову. Великий князь Александр временно отошёл в сторону. Польская княжна Мария Святополк-Четвертинская происходила из знатного рода, шедшего по прямой линии от Святополка Окаянного. Происхождением своим она очень гордилась и вела себя крайне независимо. Княжеское семейство стояло за сближение с Россией, так что, когда в Варшаве началось восстание Костюшко, инсургенты повесили её отца в центре города как предателя. Вдову и троих детей Екатерина II щедро вознаградила за верность покойного князя русским интересам. Девочки стали фрейлинами, мальчика отдали в Пажеский корпус. В шестнадцать лет Марию выдают замуж за тридцатисемилетнего князя Дмитрия Львовича Нарышкина. Это блестящая партия: Нарышкины – родственники императоров. Наталья Нарышкина – мать самого Петра I. Вскоре после того, как в соревновании соблазнителей Платон Зубов победил Александра, Мария родила дочь Марину. В скором будущем Дмитрия Львовича ждали новые испытания: его жена «перешла» ко второму участнику соревнования, Александру Павловичу, а тот… Тот уже стал самодержцем. Так что оставалось терпеть и связь, которую не пытались хотя бы из приличия скрывать, и данное Пушкиным прозвище «рогоносец величавый». Возможно, его хотя бы отчасти утешало, что его легкомысленная жена постоянно меняла объекты своих мимолётных увлечений и не слишком таила это от влюблённого императора. Состоять в «ордене рогоносцев» вместе со своим обидчиком-царём, согласитесь, всё-таки не так унизительно. Современники утверждали, что отношение Нарышкиной к императору было совершенно бескорыстным. Похоже, это действительно так, хотя корысть ведь не всегда состоит в поисках титулов и денег. Не будем забывать: Мария Антоновна – полька. Польский вопрос – самый сложный для России. Вспомним, даже искренний друг царя Адам Чарторыйский пытается использовать эту дружбу в интересах своей родины. Вспомним, любовь великого князя Константина Павловича, наместника в Польше, к Жаннетте Грудзинской принесла полякам немало добра. То же и любовь Наполеона к Марии Валевской. Не смею сомневаться в искренности чувств этих прекрасных женщин, но и то, что они были заступницами за Польшу перед своими могущественными возлюбленными, сомнений не вызывает. Так что же, Нарышкина – исключение? Как ни странно, допускаю. Известно, что в начале её романа с государем соотечественники, мечтавшие о возрождении Польши, возлагали на неё немало надежд. Рассчитывала на её поддержку и сильная придворная партия, стремившаяся отклонить Александра от союза с Наполеоном. Но Мария Антоновна в государственные дела никогда не вмешивалась. Об этом дружно свидетельствуют современники, как этим невмешательством разочарованные, так и восхищённые (принимавшие его за проявление благородства и бескорыстия). Кто знает, может быть, всё, что не касалось её лично, было ей просто неинтересно? А может быть – ума не хватало? Так что никакие корыстные расчёты и в самом деле «не обесславили её привязанности». Чего не скажешь о её бесчисленных любовных похождениях. Рассказывали, будто ревность Александра Павловича доходила до того, что он, не в силах утаить своё горе от посторонних, терял самообладание и жаловался на свою любовницу даже… наполеоновскому послу. Мария Антоновна вовсе не благоговела перед императором – жила, как хотела. Он долго прощал её измены (как известно, сам изменял ей не меньше, но это дела не меняло). Порвал с ней окончательно, только застав в её постели своего генерал-адъютанта Адама Петровича Ожаровского. Сегодня уже мало кто знает, что звание это было почётнейшим, император жаловал его крайне редко, оно было несомненным свидетельством царской милости. Из шестидесяти двух военачальников, награжденных за боевые действия в 1812–1815 годах редкой и почётной наградой – золотым оружием «За храбрость», только тринадцать человек были пожалованы званием генерал-адъютантов, те, к кому особенно благоволил государь. Тем больнее для него было предательство. Но соперника и оскорбителя он не наказал, зато с изменницей, наконец, расстался. В отличие от других возлюбленных Александра Павловича (по большей части мимолётных), Нарышкина вела себя беспардонно: с невинной улыбкой она сообщала императрице о своей очередной беременности. Она с утончённым изуверством отравляла жизнь императрицы: законная жена любовника мешала, а он хотя и пренебрегал ею, расстаться не желал. Почему? Она ведь его не держала, был случай, когда сама искренне умоляла отпустить её к родителям. Он не согласился. Только к концу жизни станет понятна истинная тому причина… Нарышкина родила императору троих (по другим источникам – пятерых) детей. Впрочем, кто был их отцом, она и сама толком не знала. Две её дочери умерли в младенчестве, третью, Софью, Александр горячо любил. Писал сестре Екатерине Павловне: «Я нахожусь дома (домом он, как ни странно, называет дворец Нарышкиных на Фонтанке) и пишу тебе из уютного гнездышка, где моя любимая женщина и долгожданный мой ребёнок. Моя дочь Софья украшает мое существование». Дочь умерла от туберкулёза, дожив всего до шестнадцати лет. Для него это был страшный удар. Он послал записку императрице: «Она умерла. Господь карает меня за мои грехи». Елизавета, как всегда, поддержала. Сочувствие её было неподдельно. Она-то знала, что это значит, потерять обожаемого ребёнка. А тем временем Мария Антоновна, ещё не похоронив дочь, ухитрилась сделать своим очередным любовником её жениха, графа Андрея Петровича Шувалова. Наблюдательная и вполне доброжелательная Виже-Лебрен писала о Нарышкиной: «Она была восхитительно красива, танцевала с совершенным изяществом и вскоре покорила Александра… Черты её лица были правильны, совершенно греческие, тонкая и гибкая фигура приковывала к себе все взгляды, однако, с моей точки зрения, ей недоставало того очарования, которым обладала Елизавета…» При дворе, да и в дипломатических кругах сложились две партии – одни были за кроткую императрицу, другие – за самоуверенную фаворитку. Вот тут самое время вернуться в Вену, на конгресс. Там была вынуждена присутствовать и Елизавета Алексеевна. Ей уже тридцать шесть лет, красота её увядает, но остаётся обаяние, о котором писала прославленная портретистка. На балу у княгини Багратион произошла шокирующая сцена (кстати, в Вене многие сочувствовали Елизавете и весьма неодобрительно относились к тому, что Александр Павлович заставил её пойти на бал к княгине Багратион, о его связи с которой было широко известно). Так вот, когда императрица появилась в зале, раздались возгласы: «Как она прекрасна! Эта женщина – настоящее чудо!» Александр не сумел или не захотел скрыть раздражения: «А я этого не нахожу! У меня другое мнение!» Так что не приходится удивляться, что в одном из полицейских рапортов (от 15 февраля 1815 года) есть такие строчки: «Императрица России, супружество которой столь несчастливо, никогда не обедает с императором… Предполагают, что она не вернётся в Петербург. Если такое действительно произойдёт, это произведёт глубокое впечатление в столице, где императрица очень популярна и любима». Пока в кулуарах происходили разного рода любовные драмы, Талейран и Меттерних плели интриги, которые должны были положить конец российскому могуществу. На это им понадобилось около четырёх месяцев. Талейран с удовлетворением и гордостью докладывал Людовику XVIII: «Коалиция распалась, и распалась навсегда». 3 января 1815 года был заключён секретный договор, закрепивший новый союз. Подписи под протоколом поставили министры иностранных дел Франции, Австрии и Англии – Талейран, Меттерних и Кэсльри. Об этом секретном сговоре Александр узнает не от своей очаровательной шпионки, княгини Багратион, а – пока такое невозможно и вообразить – от Наполеона… Дело в том, что, пока конгресс танцевал, свергнутый император французов не терял времени даром. Наполеон. Сто дней Когда всё уже будет кончено, Наполеон признается, что первые дни после возвращения с Эльбы были самыми прекрасными днями в его жизни. Ещё бы! Его, всего девять месяцев назад изгнанного из страны, едва не повешенного (своими, французами!), спасённого русским офицером (врагом?), встречали с восторгом и любовью. Он привык к таким встречам. Но то было во времена, когда вся власть не только над Францией, но и над Европой была в его руках. Теперь он – всего лишь изгнанник, незаконно ступивший на французскую землю. А встречают его с ещё большим ликованием, чем когда-то. Значит, народ любит не просто всевластного императора, а его, Наполеона! Это самое счастливое открытие. Конечно, он на это надеялся, но теперь – уверен. И это придаёт ему силы идти на Париж и веру в победу. Но так его встречал народ – крестьяне, которым он отдал землю, конфискованную у аристократов. А как поведёт себя армия? Да, это его армия. Но она присягнула Бурбонам. Он сам повелел ей служить Франции, а значит – королю. Первая встреча с батальоном королевской (теперь – королевской) армии произошла неподалёку от Гренобля… Наполеон спешил. Он говорил своим сподвижникам: «Всё зависит от того, чтобы идти со скоростью, опережающей известие о нашей высадке». Но эта ошеломившая страну новость стала известна по тем временам невероятно быстро. Наполеон высадился в заливе Жуан, недалеко от мыса Антиб 1 марта, а уже 3-го об этом знали в Марселе, к утру 5-го – в Лионе. Оттуда известие было передано в Париж посредством ручной сигнализации и в течение дня достигло столицы. Людовик XVIII был потрясён и решил, что население нужно удерживать в неведении как можно дольше, чтобы избежать волнений. Но членам королевской семьи и нескольким доверенным министрам всё же сообщили о случившемся. Кроме того, воинским частям, размещавшимся на предполагаемом пути Наполеона, был отдан приказ уничтожить мятежников. И вот первая встреча. Офицеры отдают приказ стрелять. Он не может допустить, чтобы французы убивали французов. Он всю жизнь стремился избежать гражданской войны. И он соскакивает с лошади и, распахнув шинель, решительно идёт навстречу направленным на него мушкетам: «Солдаты пятого корпуса! Вы узнаёте меня? Ежели есть среди вас кто-то, желающий убить своего императора, он может это сделать!» Сотни голосов отвечают ему: «Vive l’Empereur!» Быстро шагая вперед с распростертыми объятиями, он приветствует их как лучших друзей. Командир батальона отдаёт ему свою шпагу и семьсот человек присоединяются к стодесятитысячному отряду Наполеона. Но вскоре на его пути появились плотные колонны солдат, выстроившихся в боевом порядке. Казалось, боя не избежать. И тут вперёд вышел полковник в сопровождении барабанщика [39] . Он подошёл к Наполеону и вручил ему знамя своего седьмого линейного полка. Император обнял и расцеловал молодого командира. Это был хорошо известный ему человек, Шарль де Лабедуайер, отважный офицер, бывший адъютант маршала Жана Ланна. Граф Шарль Анжелик Юше де Лабедуайер был достойным воспитанником Ланна, которого за отвагу, бескорыстие и благородство называли Роландом французской армии. Лабедуайер остался верен императору, геройски сражался в битве при Ватерлоо, после поражения поспешил в Париж, где на заседании палаты пэров 22 июня резко возражал против возвращения Бурбонов. После второй реставрации намеревался перебраться в Америку (зная, что туда собирается Наполеон), но не мог не проститься с семьёй, потому вернулся в Париж. Там его арестовали и расстреляли. Та же участь постигла и ещё одного героя, примкнувшего к Наполеону во время триумфального пути от Антиба в Париж. Речь о «храбрейшем из храбрых» маршале Нее, одном из самых старых и верных соратников Наполеона. Они были рядом во всех битвах, прославивших Великую армию. Когда звезда Наполеона начала клониться к закату, Ней продолжал драться с не меньшей отвагой и яростью. Он многое сделал для побед в Бауцене, Лютцене и Дрездене, героически сражался и был ранен в страшной битве под Лейпцигом. Выздоровев к январю 1814, вернулся в армию, хотя вполне мог бы уклониться под видом продолжения лечения. Ней отличился во всех последних боях Наполеона. К сдаче Парижа он непричастен, но когда Париж пал, царь Александр и король Пруссии оказались в столице, Ней вместе с другими маршалами понял: если хочешь сохранить жизнь и положение, настало время капитулировать. Наполеон требовал последней битвы, но почти все его маршалы (в их числе и Ней) отказались в ней участвовать и настаивали на отречении. Они устали от войн, не выдерживали ритма жизни, навязанного Наполеоном. Они хотели почёта и покоя. Почёт император им обеспечил, покоя рядом с ним не дождаться. Он понял это слишком поздно. Уже на острове Святой Елены он признавался: «Я осыпал золотом моих сподвижников; но мне надобно было понимать, что, разбогатев, человеку уже не хочется подвергать себя смертельной опасности». Кое-кто оправдывает маршалов: мол, сколько можно воевать – наступает пресыщение. Возможно. Но почему-то оно наступило, когда счастье отвернулось от их вождя… Так вот, они (и Ней тоже) втайне были благодарны судьбе за то, что Наполеон отправлен в изгнание, а французский престол отдан королю-меланхолику, который не будет требовать от них ежедневных подвигов. Но если большинство наполеоновских маршалов, покинув своего вождя, вели себя крайне сдержанно, Ней в силу своего характера говорил много, в том числе и лишнее, не делавшее ему чести. Сначала в присутствие царя Александра он рассуждал об опасности милитаризма Наполеона, настаивал, что его необходимо заставить отречься. Надо отдать должное русскому императору: такое поведение вызывало у него неприязнь. Мне кажется, именно это сыграет роковую роль в судьбе Нея: когда маршала приговорят к расстрелу, Александр, известный своим гуманным отношением к противникам, за Нея перед Людовиком не вступится. После отречения Наполеона Ней с гордостью рассказывал роялистам, что это именно он заставил императора подписать акт об отречении. Он жаждал новой славы, но большинство французов было разочаровано: герой, не способный быть благодарным человеку, который много лет осыпал его милостями, – уже не герой. Зато Людовик поверил, что на Нея-то может положиться, и послал его навстречу отряду Наполеона, к которому по пути присоединялось всё больше и больше народа. Какая самоуверенная наивность! Пригрев человека, предавшего своего благодетеля, мало того – друга, король почему-то решил, что уж его-то, законного монарха, маршал предать не может. Поручение Людовика Ней воспринял с энтузиазмом, как это часто с ним бывало, несколько преувеличенным. Он заявил, что привезет Наполеона в Париж в железной клетке. Уже на другой день эти слова в столице передавали из уст в уста. Люди порядочные, даже те, кого никак нельзя было назвать поклонниками Наполеона, недоумевали… А между тем Наполеон не намерен воевать. Он обращается к радостно встречающим его соотечественникам: «Война окончена. Мир и свобода! Принципы революции нужно защищать от эмигрантов, договоры с Европой соблюдать, Франция вернёт себе славу без войны. Нужно довольствоваться тем, что мы будем самой уважаемой нацией, не подчиняя себе другие народы!» И ему верят. Верит ли он сам в то, что из великого воина способен превратиться в миротворца? Думаю, верит. Надеется, что сумеет убедить вчерашних противников в своей приверженности миру. Он ведь пока не знает, что участники коалиции откажутся вести с ним какие бы то ни было переговоры и тем самым вынудят его снова взяться за оружие. А пока, в радостно встретившем его Гренобле, он обращается к народу Франции с Манифестом: «Французы! После падения Парижа сердце моё было разбито, но дух не был сломлен… Солдаты! Нас не разбили в бою! Измена Мармона сдала врагам нашу столицу и подорвала мощь армии… Теперь я, ваш генерал, которого народ избрал на трон, а вы – подняли на щит, вернулся к вам. Сплотитесь вокруг меня! В бою нас поведёт вперёд победа, наш орёл полетит от одной церковной колокольни к другой – и так вплоть до Нотр-Дам!» Внимательный человек заметит: он обещает мир, а зовёт к войне. Зато к каким чувствам он взывает! Отдаваясь этим чувствам, можно ли что-то взвешивать, сравнивать, анализировать! Люди устремляются к нему и за ним, ведомые только чувствами. О разуме и о сильнейшем из инстинктов – инстинкте самосохранения – они ещё вспомнят. И очень скоро. А пока он ждёт встречи с Неем. Что, если старый друг и соратник всё же выполнит приказ своего нового патрона и попытается навязать бой? Разумеется, не просто ждёт. Пишет Нею письмо, в котором рассказывает о приёме, оказанном ему гражданами Франции, трёхцветный флаг уже развевается над каждым городом, король покинул Париж, Европа одобряет возрождение империи. За этой информацией, в которой правда практически отсутствует, следует предупреждение: если Ней будет настаивать на открытии огня, он окажется ответственным перед всей страной за начало гражданской войны и кровопролитие. Может быть, кто-то более проницательный, более осведомлённый и не поверил бы, по крайней мере, попытался проверить. Но горячий, импульсивный Ней не склонен вообще что-нибудь проверять. К тому же его наверняка мучает, не может не мучить, чувство вины перед бывшим кумиром. Корпус маршала Нея присоединяется к отряду Наполеона. Судьба Нея свидетельствует: только самым изворотливым интриганам предательство сходит с рук (примеры тому Талейран и Фуше). Ней же за неоднократное предательство был наказан жестоко: суд Французского королевства приговорил его к расстрелу. 7 декабря 1815 года вместо того, чтобы привести приговор в исполнение на площади Гренель, где обычно происходили казни, маршала вывезли на пригородную дорогу: боялись непредсказуемой толпы. Сорвав повязку с лица, Ней воскликнул: «Французы, я протестую! Моя честь…» И упал, сражённый пулями. Четырьмя годами позже других маршалов Бурбоны простили. Наполеон узнал о казни на острове Святой Елены: «Ней был человеком храбрым. Его смерть столь же необыкновенна, как и его жизнь. Держу пари, что те, кто осудил его, не осмеливались смотреть ему в лицо». А тогда они вместе (снова вместе!) двинулись на север. Их ждал Париж… Казалось, к марш-броску с Эльбы готова присоединиться вся Франция. Наполеон руководил походом с той победоносной лёгкостью, которая отличала его в прежние годы. Будто не было ни поражений, ни отречения, ни ссылки. Будто годы и несчастья не властны над ним. Многие относились к Наполеону с благоговейным ужасом, одни – как к святому, другие – как к дьяволу. В те дни Екатерина Вюртембергская писала своему мужу Жерому Бонапарту: «…его скорое продвижение по Франции несет на себе отпечаток чудесного. Никто никогда не видел ничего подобного! Какой гений! Какой человек! Велико искушение назвать его богом! Ни единой пролитой капли крови! Одно его присутствие всё решило, всех воодушевило и сотворило чудо. Даже те, кто были самыми верными, самыми преданными слугами Бурбонов, не смогли устоять перед ним. Какое величие души он выказывает! Какую выдержку!» Зато лондонская «Таймс» сообщала своим читателям: «Вчера рано утром мы получили экспресс-почтой из Дувра важное, хотя и прискорбное сообщение о гражданской войне, которая вновь развязана во Франции мерзким Наполеоном, чью жизнь так непредусмотрительно сохранили союзники. Теперь похоже, что лицемерный негодяй, который во времена своего трусливого отречения разыгрывал отвращение к кровопролитию, проводил время на острове Эльба в предательских секретных интригах с помощью своих подручных во Франции…» Но самое любопытное, как по мере приближения Наполеона к Парижу меняется тон сообщений во французских газетах: «Изверг рода человеческого улизнул из ссылки… Корсиканский оборотень высадился под Каннами… Ему навстречу посланы войска, он кончит свои дни в горах как жалкий авантюрист… Чудовище благодаря предательству добралось до Гренобля… Тиран был в Лионе, ужас сковал всех и вся… Узурпатор решился приблизиться к столице на шестьдесят часов марша… Бонапарт шагает семимильными шагами, но никогда не дойдёт до Парижа… Завтра Наполеон будет у городских стен… Его Величество император прибыл в Фонтенбло». Какой урок властителям, верящим в искренность газетной хулы и хвалы! Наполеон относился к газетам с иронией, хотя, когда в этом была необходимость, пользовался их услугами. Ну а насчёт того, что он никогда не дойдёт до Парижа… Он прибыл в Париж 20 марта, в четвертый день рождения своего обожаемого сына, короля Рима. Как обещал в тот момент, когда ступил на французскую землю. Париж встретил его восторженно (не так ли недавно встречал Александра?!). Из толпы несётся ликующий клич: «Vive l’Empereur!» Солдаты, обнажив сабли, вынуждены защищать императора от угрожающих его жизни выражений восторга. Они подымают его на руки и благоговейно несут свою священную добычу, великого бога войны, сквозь неистовствующую толпу вверх по лестнице, в старый дворец. На плечах своих солдат, с закрытыми от избытка счастья глазами и странной улыбкой лунатика на устах снова подымается на императорский трон Франции тот, кто ещё двадцать дней тому назад был изгнанником, покинувшим Эльбу. Но встречать его не явились почти все маршалы, нет среди встречающих министров самого умного и ловкого – Талейрана… Зато пришёл на торжественную встречу Жозеф Фуше. Ни умом, ни вероломством он не уступает Талейрану. Наполеон знает, что этот человек покинет его в самый опасный момент, как он покинул и предал жирондистов, террористов, Робеспьера и термидорианцев, так же как он предал Барраса, Директорию, Республику и Консульство. Однако отвергнуть Фуше, сделать его своим явным врагом в такой тревожный момент не решается даже Наполеон. Он назначает Фуше министром, предпочитая услуги умного, хотя и ненадёжного министра услугам министра верного, но недалекого. Альфонс де Ламартин, известный поэт-романтик и не менее известный политический деятель, давний противник Фуше, вынужден отдать должное позиции, которую занял новый (старый) наполеоновский министр: «Будучи зажат в жестокие тиски между Наполеоном, приносившим в жертву своим личным интересам интересы отечества, и Францией, не желавшей идти на гибель ради одного человека, Фуше запугивал императора, льстил республиканцам, успокаивал Францию, подмигивал Европе, улыбался Людовику XVIII, вел переговоры с европейскими дворами и политическую игру с господином Талейраном… Это была необычайно трудная, столь же низкая, сколь и возвышенная роль, не отличающаяся благородством, но не лишенная любви к отечеству и героизма, роль, в которой подданный поднялся до уровня своего повелителя, министр превзошёл властелина». Превзойти, конечно, не превзошёл – здесь явное преувеличение. А вот переиграл – наверняка. Как почти всегда шулер переигрывает самого одарённого, умелого, но честного игрока. Если бы Наполеон победил, Фуше мог бы стать его вполне лояльным министром. Но Наполеон проиграет, и Фуше немедленно предаст его. На упрёк по поводу позиции, которую он занимал в течение Ста дней, он ответит с присущим ему цинизмом: «Не я предал Наполеона, а Ватерлоо». Это очередная ложь. Он предавал императора и до Ватерлоо – все три месяца, что был при нём министром. Все его улыбки, подмигивания, расшаркивания и тайные переговоры, о которых едва ли не с восхищением пишет Ламартин, – непрерывная цепь предательств. Вот такой «помощник» оказывается рядом с Наполеоном в один из самых ответственных моментов его жизни. А ему так нужна рядом Мария Луиза… И помощь Талейрана пришлась бы очень кстати. О том, чем занята в это время его жена, подробно рассказано в главе «Мария Луиза. Императрица. Жена». А вот Талейран… Он, как всегда, в центре событий. Он одним из первых участников Венского конгресса узнаёт о бегстве Наполеона с Эльбы и его высадке на французском берегу И – начинает действовать. Покончить с бывшим императором для него – вопрос жизни или смерти. Он понимает: Наполеон не простит. Ещё недавно союзники, объединённые целью победить Наполеона, легко находили общий язык и казалось, что победа открыла перспективы мира, причём мира продолжительного, какого народы Европы давно не знали. Теперь, когда опасность миновала, каждый преследовал свои интересы, часто с интересами других вовсе несовместимые. Мир снова был под угрозой. И вдруг – явление Наполеона. Распри мгновенно забыты: снова появился общий враг и перспектива возобновления войны, но не той войны, к которой готовились англичане, французы (дипломаты короля Людовика) и австрийцы, а войны, результатом которой могло стать восстановление власти Наполеона не только над Францией – над Европой. Его слава была огромна, и даже его враги (его победители), кто открыто, кто втайне, боялись и верили, что невозможное для других возможно для него. Они понимали: если не уничтожить его сразу, он сможет уничтожить их всех. Потому действовать начали незамедлительно: через несколько часов после получения известия о высадке адъютанты уже спешили во всех направлениях с приказами вернуть армии, которые возвращались домой. 28 марта союзники возобновили договор о сотрудничестве. Главы делегаций союзников, ещё накануне интриговавшие друг против друга, дружно подписали заявление, в котором утверждали, что, нарушив соглашение о своём пребывании на острове Эльба, Наполеон потерял право на существование. Вторгшись во Францию с намерением внести смуту и беспорядок, он поставил себя вне закона и продемонстрировал всему миру, что с ним не может быть ни мира, ни перемирия. Декларация разъясняла, что всем монархам необходимо объединить усилия и использовать все средства для уничтожения узурпатора, если французский народ позволит ему вернуться к власти. Если позволит… Но ведь Наполеону уже позволили пройти через всю страну и взять Париж без единого выстрела. Не значит ли это, что именно воля народа вернула его к власти? Но власть оказалась призрачной: впервые он, кого называли богом войны, искренне жаждет покоя, но ему никто не верит. Он пишет письма и воззвания, полные страстных заверений в собственном миролюбии. Его посланцев к императору, королям и великим князьям задерживают на границе как контрабандистов и бесцеремонно отправляют обратно. В общем, Европа, не так уж давно ползавшая у его ног, отказывалась признавать своего господина. Он понимает: главное сейчас – доверие французов. А они, похоже, хотят свободы. И он призывает своего заклятого врага Бенжамена Констана, который совсем недавно клеймил его в злобных памфлетах, сравнивая с Аттилой и Чингисханом. Наполеон не помнит зла. Правда, уже на острове Святой Елены он скажет с возмущением и обидой: «Я отстраивал деревни, осушал болота, углублял порты, перестраивал города, заводил мануфактуры, соединил два моря каналом, строил дороги, сооружал памятники, а меня сравнивали с вождем гуннов Аттилой! Справедливый приговор, нечего сказать!» Но до этого ещё далеко. А тогда, не поминая обид, император просит Констана написать конституцию Франции. Констан, испытанный временем борец против тирании, очарован. Он готов выполнить поручение Наполеона. Французы получат конституцию. Демократическую. Помощникам Наполеон объясняет своё неожиданное для них поведение: «Я вернулся как из Египта: потому что моей родине плохо… И не хочу больше войн… Нам надлежит забыть, что мы господствовали над миром… Тогда я хотел создать Соединённые Штаты Европы и ради этого откладывал некоторые реформы внутри страны, долженствовавшие обеспечить свободу её гражданам. Теперь я хочу только укрепления и спокойствия Франции, защиты собственности, свободного мыслеизъявления, ибо правители – первые слуги государства». Слушатели одобрительно кивают (как всегда). На самом деле – недоумевают: это так не похоже на Наполеона! Ему не верят: не может человек так измениться. Значит – прикидывается. Значит – жди беды. А он вполне искренен. Просто он не может не признать: наступила новая эпоха. Сообразуясь с нею, и следует себя вести. Но попробуй убеди в этом бывших врагов. Они уверены, что, окрепнув, он снова начнёт завоёвывать потерянные Францией земли. Значит, нужно его опередить. К тому же все они, короли, герцоги, владетельные князья, претерпели от него столько унижений… Так что их решение покончить с ним во что бы то ни стало продиктовано не только государственными интересами, но и личными. А это порой важнее. Единственным человеком, с которым Наполеон всё же, вероятно, смог бы найти общий язык, – это Александр. Но не только встретиться с ним, но даже передать письмо – невозможно. Талейран и Меттерних прекрасно помнят, что именно русский император, вопреки их настояниям, добился, чтобы поверженного врага не сослали на дальние недоступные острова, а сделали императором Эльбы. Так что и теперь от этого непредсказуемого русского можно ждать любых неожиданностей. И они окружают Александра плотной сетью шпионов, которые должны теперь не столько докладывать о любовных экзерсисах российского самодержца, но – и это главное – не допустить никаких его контактов с Наполеоном. А сами при любом удобном случае «искренне» сочувствуют русскому царю: мол, этот страшный человек, которого вы спасли от возмездия, пренебрёг вашим великодушием, надругался над вашим доверием. А Александр, как известно, мнителен… Слух о том, что союзники хотят уничтожить только Наполеона, не причиняя вреда Франции, распространяется по стране. Народ начинает роптать: двадцать лет мы воевали, надеясь на мир. Теперь он наступил. И что же, снова по воле Бонапарта проливать кровь? Жертвовать ему своих сыновей? На его призыв вместо ожидаемых двухсот пятидесяти тысяч откликается всего шестьдесят тысяч человек… Той власти, которую путешествие с Эльбы среди ликующих толп сулило ему, он не получил. Дело в том, что Людовик XVIII отменил всеобщую воинскую повинность. Это было единственное его достижение. Но – жизненно важное. Народ воспринял его с облегчением, и теперь было очевидно: восстановления воинской повинности французы не потерпят. Императору оставалось полагаться на регулярную армию и волонтеров. Жестокая ирония судьбы: теперь, когда он готов дать народу Франции мир и свободу, ему навязывают войну. Настойчиво, как никогда. Вообще-то такое случается не впервые. Именно война, навязанная республиканской Франции первой коалицией европейских государств (Англия, Австрия, Россия), и сделала из него полководца. Если бы ему не с кем было воевать, его талант остался бы неведомым миру. Потом случалось всякое: иногда его вынуждали взяться за оружие, чаще он сам был инициатором войн. Покой был чужд великому воину. Он и сам признавался: «Я не могу не воевать!» В этом признании, очевидно, присутствует оттенок самооправдания. Будто он говорит о какой-то мании или болезни, совладать с которой не в силах. Владевшая им идея безграничного, всемирного господства была слишком заманчива, а вера в собственные силы – слишком опьяняюща. Теперь он воевать не хочет, но вынужден защищаться: знает, союзники вновь собирают силы и поклялись сражаться, пока не уничтожат его, нового, миролюбивого Наполеона. На острове Святой Елены он объяснит мотивы своего последнего военного выступления: «Истинный монарх, когда его вынуждают к ней [40] , должен, отнюдь не медля, первым обнажить шпагу, быстро и энергично осуществить вторжение, иначе все преимущества будут у нападающей стороны». Он вычислил, что союзники будут готовы атаковать его не раньше середины июля. Основная часть лучших английских войск ещё в Америке, русские армии – в Польше; Австрии мешает сложное положение в Италии, где сводный брат Наполеона Иоахим Мюрат, король неаполитанский, может организовать диверсию – отвлечь австрийцев на себя. Что Мюрат и сделал, но, как это уже не раз с ним бывало, – перестарался: 31 марта он опубликовал манифест, призывающий всех итальянцев подняться на борьбу за единство и свободу своей страны, а себя самоуверенно провозгласил королём всей Италии. Такого австрийцы, естественно, стерпеть не могли (напомню: в то время Италия была раздроблена и большинство мелких итальянских государств находилось под властью австрийского императора). Австрия объявляет Мюрату войну. Европу снова охватывают беспорядки, из которых она с таким трудом поднялась за последние несколько месяцев. Вскоре стало известно о победах Мюрата. Его успехи, несомненно, были полезны Наполеону: воевать на два фронта австрийцы едва ли могли. Но и смельчак Мюрат не мог один, без помощи Франции противостоять австрийской армии: дни его побед были сочтены. За этот демарш Иоахима Мюрата, которого в самых жестоких битвах не брала вражеская пуля, приговорят к расстрелу. Приговор он выслушает с презрительным спокойствием. Во время казни будет держаться с необыкновенным достоинством. Запретит завязывать себе глаза, встанет так, чтобы было удобнее по нему стрелять. Обратится к расстрельной команде: «Солдаты, исполните ваш долг, стреляйте в сердце, но пощадите лицо!» И сам скомандует: «Пли!» Но до этого ещё многое случится. А пока император намеревается, не дожидаясь возвращения русских войск, разделаться с теми своими врагами, что уже приближаются к границам Франции. Он собирается, как когда-то в молодости, молниеносными ударами небольшого, но подвижного войска уничтожить противника по частям: не дать времени армиям союзников соединиться, отрезать англичан от пруссаков – повторить то, что так блистательно удалось ему в первой битве Итальянского похода, когда он победил, отрезав австрийцев от пьемонтцев. Ещё один странный поворот судьбы: его последняя битва должна была в точности повторить первую. Круг должен был замкнуться… Надо сказать, он действительно хотел, чтобы предстоящее сражение стало последним. Надеялся: если разобьёт пруссаков и англичан, с русскими и австрийцами удастся договориться. Но он, гениальный стратег, уже на этапе подготовки к битве при Ватерлоо допустил две ошибки. Первая из них – недооценка противника. Такого с ним не случалось. Разве что в России… А между тем фельдмаршал Гебхард Леберехт фон Блюхер был не только опытным военачальником, он был непримиримым личным врагом Наполеона. Он не мог простить французскому императору ни многочисленных поражений, ни плена, ни унижения славы прусской армии, ещё недавно, при Фридрихе Великом, считавшейся лучшей армией Европы. А как известно, жажда мести удваивает силы. Вторая ошибка Наполеона в том, что он недооценил собственные уроки. Ведь побеждая своих противников (в том числе и тех, с кем ему предстояло встретиться при Ватерлоо), он их ещё и учил. Эти уроки будут долгие годы использовать военачальники всей Европы. При Ватерлоо его уроки обратились против него самого. И Веллингтон, и Блюхер понимали: он, как всегда, попытается поразить их внезапностью, разделить, не позволит прийти на помощь друг другу. На этот раз они были готовы… А на него будто нашло внезапное помрачение. Он делает ошибку за ошибкой: молниеносно (в своей обычной манере) взяв Карлсруэ, неожиданно, вместо того, чтобы бросить все силы против Блюхера и гнать его дальше и дальше, он посылает Нея с половиной своей армии на Брюссель, против англичан. Обнаружив (слишком поздно!), что против него стоит та самая прусская армия, которую он почему-то не приказал гнать, он требует, чтобы Ней вернулся, но это невозможно: тот уже далеко и уже ввязался в бой с англичанами. Ней всё-таки посылает один корпус на выручку императору, но именно из-за недостатка людей сам проигрывает англичанам. Это поражение тем более нелепо и обидно, что когда корпус добирается до места сражения Наполеона с пруссаками, он уже ничем не может помочь. Тем не менее даже с половиной своего войска император одерживает победу над армией Блюхера под местечком Линьи. Это – его последняя победа… После неё он странно бездействует. Только на следующий день посылает тридцать тысяч человек во главе с маршалом Эммануэлем Груши (последним, кому он присвоил звание маршала) в погоню за пруссаками. Если бы он этого не сделал (или сделал раньше, или поставил во главе своих солдат кого угодно другого, только не Груши), у противника почти не было бы численного преимущества. Но он сделал то, что сделал… А Блюхер со своей обычной энергией успел быстро оправиться от поражения и бросить четвёртый корпус своей армии на помощь Веллингтону. Этот корпус обойдёт «догоняющего» пруссаков Груши и вовремя подоспеет на поле боя. И ещё поразительная ошибка: прежде чем начать наступление, Наполеон будет полдня ждать, пока подсохнет земля. Английская армия находилась наверху, а французская внизу. Французам было тяжелее передвигаться по размытой ливнем вязкой земле. Многие историки предполагают, что если бы в ночь с 17 на 18 июня не шёл дождь, будущее Европы было бы иным. Возможно. Но под Иеной погода была не лучше, и она не помешала Наполеону победить… Потом, в разгар сражения, узнав, что на подходе ещё один корпус пруссаков, он посылает гонца к Груши: «Назад!» Груши не успеет… Зато, вняв близкому к истерике призыву Веллингтона (его части наполовину перебиты): «Если ваш корпус задержится на марше и не ввяжется с ходу в бой, битва будет проиграна!», прусский генерал Фридрих Вильгельм фон Бюлов, посланный Блюхером, успевает вовремя привести своих солдат на поле боя. Именно появление прусского корпуса решит исход сражения. Полдня, упущенные утром, окажутся для Наполеона роковыми. И ещё: военные историки дружно заявляют, что если бы в тот момент, о котором пишет Веллингтон, Наполеон бросил в бой Старую гвардию, он мог победить. Но он снова колеблется. Уже вечером всё же решается. Но – поздно… 25 июня «Gazette de France» напишет: «В древней и современной истории нельзя найти, быть может, ничего более прекрасного, чем последние минуты императорской гвардии, не защищённой от огня вражеской артиллерии, косившей всё, что попадалось на её пути. Погибло много людей. Несчастные воины всё шли вперед, шагая в крови своих товарищей. Наконец враги, поражённые такой смелостью, начали кричать, чтобы они сдались, обещая, что с ними будут обращаться с уважением. “Нет, нет, – ответили командиры, – Старая гвардия не сдается, не капитулирует! Она умеет умирать!” И тогда все увидели нечто невероятное: солдаты одной и той же нации, одной и той же армии стреляли друг в друга, чтобы не умереть от руки врагов. По мере того как редели ряды, люди приближались друг к другу, сходились в группы по пять-шесть человек, чтобы вместе умереть. Сами англичане признали, что эта преданность превосходила всякое представление, какое можно было себе создать». Призыв Наполеона: «Солдаты, учитесь умирать с честью!» – был выполнен… Но в этой последней битве он увидел не только геройскую смерть своих ветеранов. Он в первый раз увидел свою армию [41] бегущей с поля боя… А Блюхер, не останавливаясь и не отдыхая, бросился по пятам Наполеона к Парижу, наотрез отвергая всякие переговоры, и в итоге заставил столицу Франции капитулировать. Наполеон, уже отрёкшийся к тому времени от престола, будет просить парламент разрешить ему командовать обороной столицы: «Если я встану во главе армии, она при виде меня вновь обретёт всё своё мужество, бросится на врага и его покарает. Даю слово – как генерал, солдат и гражданин – что, как только победа будет завоёвана, не стану ни часу более сохранять за собой этот пост. Клянусь, что добьюсь победы – не для себя, а для Франции». Трудно не согласиться с мнением об этом письме Эмиля Людвига, автора самого, на мой взгляд, глубокого исследования судьбы Наполеона: «После таких слов не победить невозможно, остаётся лишь погибнуть при последней атаке. В такой готовности к смерти и написано это великолепное письмо». Но французский парламент (читай: Фуше) от услуг генерала Бонапарта отказывается, тем самым открывая дорогу в Париж прусскому фельдмаршалу Блюхеру. А тот мечтает стереть столицу ненавистных французов с лица земли. Только присутствие русского императора Александра I спасает Париж от разгрома, который готовился учинить Блюхер. Без малого через полвека Александр Иванович Герцен напишет: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту их победы под Ватерлоо. Я долго смотрю на неё всякий раз, и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно. Веллингтон и Блюхер радостно приветствуют друг друга. И как им не радоваться! Они только что своротили историю с большой дороги по самую ступицу в грязь, и в такую грязь, из которой её в полвека не вытащить…» Герцен не был приверженцем Наполеона, более того, всё его детство – постоянные рассказы окружающих о пожаре Москвы, об ужасах французского нашествия. Но из процитированных только что слов с очевидностью следует, что дорога Наполеона была большой дорогой истории. А грязь, в которую её «своротили» победители… Это – кровавое будущее Европы: Восточная война (нам привычнее называть её Крымской), война франко-прусская, Первая мировая, не считая локальных конфликтов, которые если и не охватывали весь континент, всё равно несли смерть. Исход битвы при Ватерлоо до сих пор остаётся загадкой. Да, и Веллингтон, и Блюхер – опытные полководцы. Но Наполеон-то – гений. Этого не оспаривают даже его яростные враги. Так что же случилось с ним в тот роковой день? Говорили, его мучили боли в животе. Говорили, он просто устал. Говорили, ангел-хранитель отвернулся от него. Говорили, виноват дождь. Говорили, измена Марии Луизы вызвала депрессию. В общем, чего только не говорили… Все единодушны в одном: он был в день сражения вял и сонлив, правда, временами его охватывали приступы бешеной энергии, и тогда все узнавали, наконец, такого знакомого императора. Вял и сонлив? Но ведь хорошо известно: перед самой битвой при Аустерлице он так глубоко заснул, что его с трудом разбудили. А в самый разгар сражения под Ваграмом, когда решалось всё, он велел расстелить на земле медвежью шкуру, лег на неё под градом пуль и глубоко заснул. Спал минут двадцать. Проснувшись, продолжал отдавать распоряжения, как будто бы не спал вовсе. Так что попытка объяснить поражение сонливостью едва ли состоятельна. Несомненно, существуют причины вполне объективные: странное, многие считают – предательское – поведение маршала Груши, который ничего не сделал, чтобы задержать корпус фон Бюлова, решивший исход сражения. Бездарное командование Жерома Бонапарта. И уж наверняка – отсутствие разведки, которая должна была заметить маневры пруссаков, так ловко обошедших отряд Груши. Эмиль Людвиг считает, что главная причина поражения Наполеона – возраст. Позволю себе не согласиться. Судите сами: Наполеону в день сражения при Ватерлоо сорок шесть лет, Веллингтону – столько же, а Блюхеру – семьдесят три! Существует и ещё одна версия: и в дни побед, в дни, когда он достиг высшей власти, и в дни поражений он был ведом силами, над которыми сам был не властен. Приверженцев этой версии немало. Достаточно вспомнить Гёте: «Человек должен вернуться во прах!.. Но поскольку здесь, на земле, всё происходит естественным путём, то демоны всё время подставляют человеку ножку: так в конце концов погиб и Наполеон». А может быть, он просто уже выполнил своё предназначение и должен был уйти?.. Между тем в Париже 18 июня внезапно загремели пушки перед Домом инвалидов. Горожане узнали этот голос: пятнадцать лет он извещал о победах Бонапарта. Значит, снова одержана победа! И уже на страницах «Moniteur» радостная весть: победа! Сражение выиграно, полное поражение армий Блюхера и Веллингтона! Восторженные толпы затопили бульвары. Те, кто ещё несколько дней назад не хотел идти умирать за Наполеона, восторженно кричат: «Vive l’Empereur!» Но… такое может присниться только в дурном сне: в тот самый час, когда французские пушки салютуют Наполеону, английские пушки при Ватерлоо уже разгромили его пехоту и гвардию. Ещё целый день Париж, не подозревающий правды, продолжает праздновать победу. И только 20-го в город начинают просачиваться страшные вести. Растеряны все, даже те, кого никак нельзя заподозрить в симпатиях к Наполеону. Один Фуше действует. Как всегда, точно, с редкой прозорливостью и, как всегда, – подло. Он направляется в парламент, предостерегает депутатов: «Он вернется рассвирепевшим и немедленно потребует диктатуры. Наш долг этого не допустить». К вечеру парламент и совет министров уже готовы противостоять императору. Наполеон потерял последнюю возможность снова захватить власть. А он даже ещё не добрался до Парижа… О решении парламента потребовать его отречения император узнаёт сразу, как только перед ним открываются двери Елисейского дворца. «Мне следовало разогнать их перед моим отъездом, – кричит он в бешенстве, – теперь уже поздно». Наверное, ему следовало бы сделать ещё одно: пройти несколько сотен шагов, отделяющих дворец от зала заседаний парламента, и там, используя свой дар убеждать (многие называли этот дар сверхчеловеческим), попытаться навязать депутатам свою волю. Может быть, это удалось бы. Во всяком случае, тот Наполеон, которого знал мир, не упустил бы такого шанса. Но его будто подменили. Его, такого решительного, такого энергичного, так верившего в неотразимое обаяние одного своего имени, сковала странная нерешительность – своего рода духовный паралич. Он не хочет никуда идти, не хочет никого уговаривать, даже видеть не хочет всех этих людей. И снова, как когда-то, посылает в парламент своего брата Люсьена. Но времена изменились. Когда Люсьен, поднявшись на трибуну, обвиняет французский народ в неблагодарности и нежелании защищать великое дело его брата, от имени разочарованной нации ему отвечает прославленный Жильбер Лафайет: «Как вы осмеливаетесь бросать нам упрек, что мы недостаточно сделали для вашего брата? Вы разве забыли, что кости наших сыновей и братьев свидетельствуют повсюду о нашей верности? В пустынях Африки, на берегах Гвадалквивира и Тахо, близ Вислы и на ледяных полях Москвы за эти десять с лишним лет погибли ради одного человека три миллиона французов! Ради человека, который ещё и сегодня хочет проливать нашу кровь в борьбе с Европой! Это много, слишком много для одного человека! Теперь наш долг – спасать отечество». Эта страстная и горькая речь означала полное крушение надежд Наполеона… В «Воспоминаниях о Ста днях» Бенжамен Констан рассказал, что услышал от императора (ещё императора!) во время последней встречи: «Если бы я только захотел, то в одно мгновение взбунтовавшаяся Палата была бы рассеяна… Но жизнь одного человека не стоит такой цены. Я не хочу быть королём Жакерии [42] . Я не для того вернулся с острова Эльба, чтобы Париж оказался по колено в крови». В это время, добавляет Констан, с улицы раздавались непрекращавшиеся крики «Да здравствует император!» На следующий день министры почтительно уговаривают Наполеона отречься, как совсем недавно, в 1814 году, уговаривали маршалы и генералы. Один Фуше молчит. Молчит и Наполеон. Наконец император бросает взгляд на Фуше, взгляд этот, как рассказывали свидетели, был полон насмешки и страстной ненависти. «Напишите этим господам, – приказывает он презрительно своему, теперь уже бывшему министру полиции, – чтобы они успокоились, я удовлетворю их желание». И удаляется в отдельную комнату, чтобы продиктовать Люсьену текст отречения. Через несколько минут Наполеон возвращается в главный кабинет и безмолвно вручает документ своему самому коварному врагу, тому, кто принудил парламент добиваться отречения. Фуше кланяется. Это его последний поклон Наполеону. Он победил. Победил того, кого столько лет считали непобедимым. Но он не успокоится, он будет продолжать мстить. С изощрённой подлостью. Наполеон пишет прощальное обращение к своей армии. «Солдаты! Я с вами, даже если я отсутствую. Я знаю каждый корпус. И я буду восхвалять мужество любого из вас, кто добьётся победы в бою… Покажите в будущем, что вы, подчиняясь мне, служили прежде всего Отечеству… Ещё один натиск – и коалиция развалится. Спасите честь и свободу французов! Оставайтесь до конца такими, какими вы были в течение двадцати лет, и вы будете непобедимы!» Фуше запрещает печатать обращение. Он, Фуше, запрещает императору! Это его триумф. Но ему и этого мало. Наполеон поставил в известность временное правительство, во главе которого к тому времени стоял Фуше, о своём твёрдом решении покинуть Европу и отправиться в Америку Он просил предоставить ему военные корабли и разрешить отплыть из Рошфора в Соединённые Штаты. 26 июня правительство дало согласие. Казалось, дорога в новую жизнь, жизнь частного человека, о которой так мечтал император Александр, для Наполеона открыта. Но Фуше не был бы Фуше, если бы не позаботился известить англичан о намерении их давнего врага. И английские корабли стали на рейде Рошфора, замыкая все выходы в океан. Было очевидно: Наполеона из порта не выпустят. Предлагали вывезти его не на фрегате, а на небольшом судне. Тайно. Он не пожелал. Когда в Рошфоре узнали, что в их городе живёт император, под его окнами каждый день собиралась толпа в несколько тысяч человек. Стояли часами, кричали: «Да здравствует император!» Это было утешение. Но и боль. Нестерпимая. Неожиданно для близких Наполеон принял решение отдаться в руки англичан. Решение, ставшее роковым. Сколько бы его потом ни расспрашивали о мотивах этого поступка, он так и не дал удовлетворительного объяснения… Когда он поднялся на борт английского крейсера «Беллерофонт», судьба его была решена. Он напрасно рассчитывал на благородство англичан. Самый могучий, упорный и грозный враг, какого Англия имела за всю свою историю, был в её руках, и никакие силы не могли заставить её ослабить эти намертво сомкнувшиеся объятия. Существует романтическая гипотеза, будто «к славе императора недоставало только мученичества», что наполеоновская легенда была бы не так полна и не так величава, если бы в памяти человечества не остался навсегда этот образ нового Прометея, прикованного к скале, и что Наполеон сознательно не хотел себе иного конца. Возможно. По крайней мере, участи скрывающегося от преследователей беглеца, которую ему предлагали те, кто пытался его спасти, тайно вывезя из Франции, или судьбы побеждённого врага, из милости облагодетельствованного снисходительным победителем (судьбы, на которую согласился считавшийся несгибаемым имам Шамиль), он принять не мог. Гипотеза о славе мученика как будто бы находит подтверждение: поражения Наполеона были забыты. В памяти остались только победы императора французов. Ему не удалось войти в историю повелителем мировой империи. Что ж… Зато он вошел в неё гением и страдальцем. Что может быть величественнее?.. Ну а с тем, что он отдался на милость англичанам с сознательным намерением получить венец мученика, я согласиться не могу. Мне кажется, прося приюта у своих злейших врагов, он давал им возможность проявить великодушие, но… в то, что они на это способны, не очень-то верил. Если же вместо великодушия позволят себе вероломство (что и случилось), был убеждён: они на долгие годы покроют себя несмываемым позором. Это был его последний удар по многолетним противникам. Удар, направленный в будущее. И он достиг цели. О том, что английский герцог Веллингтон одержал под Ватерлоо победу над Наполеоном, уже давно мало кто помнит. А вот о том, что англичане вероломно захватили и обрекли на смерть на заброшенном острове одного из величайших людей, когда-либо рождавшихся на земле, забыть невозможно. Тем более что возложить вину на того, кто в тот момент правил Великобританией, не получается. Здесь можно говорить о генетической предрасположенности к подобного рода поступкам. Достаточно вспомнить, как уже в XX веке Англия отказала в спасительном приюте семье последнего русского императора, близкого родственника английского короля. Теперь по поводу невинно убиенных можно лить слёзы и обвинять в жестокости и неблагодарности русских людей, которые не захотели спасти своего монарха. Но всё это будет потом, а 20 июля 1815 года бывший император французов поднимается на борт крейсера «Беллерофонт». Капитан гарантирует ему безопасность. Кстати, капитан Мейтланд потом скажет: «Этот человек обладал потрясающим умением нравиться…» А пока крейсер выходит в море и через десять дней швартуется в гавани Плимута. У причала собирается огромная толпа. Эти люди жаждут увидеть того, в чей адрес двадцать лет слышали только проклятья. Они ждут. Он не выходит из каюты. И вот наконец… Передаю слово Эмилю Людвигу, описавшему эту встречу в Плимутском порту: «…Он поднимается по лесенке и выходит на мостик. Вот стоит император, великий низверженный враг в старом всемирно известном мундире – он совершенно беззащитен… Однако от человека со строгим, непроницаемым лицом, стоящего здесь, как у позорного столба, очевидно, исходит обаяние достоинства и страдания, ибо тут происходит нечто из ряда вон выходящее: тысячи людей, заполнивших гавань, обнажают головы, на кораблях и лодках, насколько хватает глаз, только обнажённые головы. Он ничуть не удивлён. Все его приветствуют, и только он один остаётся в своей неизменной треуголке: так было всегда, и ему уже кажется, что эта нация хочет вернуть ему почёт…» Нация, может быть, и хочет, но правительство решает по-другому: генерала Бонапарта отправляют на остров Святой Елены, где его ждёт полная изоляция. Адмирал Георг Кокбурн сообщил Наполеону, что английское правительство поручило ему препроводить арестованного на Святую Елену. Приказ английского министра колоний предписывал тщательный осмотр всех вещей императора и его свиты и арест всех драгоценностей (вульгарное ограбление лицемерно называют арестом). От окружения императора требуют сдать оружие. Наполеон принял английских адмиралов в каюте. Около люков, недалеко от императора, стояли генералы Бертран и Монтолон. Гурго остался на палубе. Наполеон молча ждал. Наконец лорд Кич решился. Он приблизился к императору и произнёс едва слышным от волнения голосом: «Англия требует вашей шпаги». Рука Наполеона мгновенно опустилась на рукоятку сабли, которую у него осмелились потребовать англичане. Единственным его ответом был внушавший ужас неподвижный пронзительный взгляд, исполненный сверхчеловеческой властностью. Оба английских адмирала низко поклонились и молча, с выражением глубокого душевного волнения, покинули каюту. Потом он поднимется на палубу. Заскрипят якорные цепи. Корабль отчалит. Шатобриан напишет ему вслед, прощаясь навсегда: «Целых полтора десятка лет в Европе жил лишь один человек – все остальные стремились наполнить свои лёгкие воздухом, которым дышал он». С каждой минутой знакомые берега всё дальше. Берега Франции, берега Европы, над которой он совсем недавно властвовал. Он знает, что не увидит их никогда. Близкие вспоминали, что «у него были магнетические предчувствия своих будущих судеб». Да и сам Наполеон признавался: «У меня было внутреннее чувство того, что меня ожидает…» Знал ли он предсказания Нострадамуса? Гёте, с которым он беседовал о многом, в том числе и о воле рока, знал наверняка. Открыл ли императору, который был в дни их встреч на вершине могущества, что того ждёт и когда? А Нострадамус предсказывал: Голова с короткими волосами Родом из морского, платящего дань города захватит власть сатрапа. Разгонит всех, кто будет ему противиться, Четырнадцать лет будет властвовать тираном. Четырнадцать лет истекли.. Наполеон. Узник Святой Елены 21 мая 1501 года на борту португальской каракки, державшей путь из Индии через Атлантический океан, раздался крик: «Земля!» Капитан, прославленный мореход Жуан да Нова, поднёс к глазам подзорную трубу Впереди вырастала из тяжёлых океанских валов высокая скала. Это было время великих географических открытий. И вот ещё один остров присоединяется к владениям португальской короны. Пусть он и невелик, но всё же… В тот день христианский мир поминал святую Елену, мать римского императора Константина Великого, которая всю жизнь проповедовала христианство, построила множество храмов, но главное, отыскала Животворящий Крест, на котором был распят Христос. Вот её-то имя и решили дать маленькому, затерянному в океане скалистому островку. И, понятно, никто не мог и вообразить, что через три с небольшим столетия за тем, что происходит на этом острове, с волнением и тревогой будет следить если и не весь мир, то вся Европа – наверняка. Остров так удобно расположен, что не мог не заинтересовать и голландцев, и англичан: он мог стать спасением для всех кораблей, возвращающихся с грузами из азиатских портов. Конфликты за обладание столь важной стратегической базой продолжались до середины XIX века, когда остров Святой Елены окончательно стал владением британской короны. После постройки Суэцкого канала, сократившего путь из Европы в Азию, значение острова для мореплавателей пошло на убыль. Зато этот самый удалённый от всех континентов уголок планеты стало можно использовать как весьма надёжную тюрьму. Вот на этом-то острове 17 октября 1815 года и высадился пленник Европы, как высокопарно и не вполне честно называли Наполеона англичане. По существу, он был пленником Англии… И тюремщики сделали всё, чтобы жизнь на этом забытом Богом острове стала невыносимой. А побег со Святой Елены был практически невозможен: до самого близкого африканского побережья – две тысячи восемьсот километров. Но тюремщики не доверяли даже непреодолимому океану. Три тысячи солдат доставили на остров специально для того, чтобы они стерегли бывшего императора. Их расставили в два плотных кольца вокруг дома, куда поселили Наполеона. Но и этого бдительным британцам показалось мало: берега острова надёжно укрепили, а вокруг день и ночь курсировали одиннадцать военных кораблей. Кроме того, дважды в сутки дежурный офицер лично проверял, на месте ли Бонапарт. В общем, царственный пленник недёшево обходился Британии. И напрасно удивляются и возмущаются исследователи, узнавая, что Наполеона и его свиту постоянно ограничивали в продуктах. Должны же были тюремщики по мере сил заботиться о сохранении королевской казны. Мелочность? Это кому как. Некоторые называют это разумной бережливостью. А для беспокойства, что кто-нибудь да поможет ему сбежать, основания были. Во-первых, можно ли забыть побег с острова Эльба, доставивший Европе столько хлопот? Во-вторых, беда с жителями Святой Елены и, что совсем уж возмутительно, с солдатами. Они почему-то относились к Наполеону с почтением и симпатией, даже дарили ему цветы. Тогда как своего законного, назначенного королём начальника – губернатора Хадсона Лоу терпеть не могли. Любопытное свидетельство оставил нам Александр Антонович де Бальмен, коммисар от России при Наполеоне: «Что более всего удивительно – это влияние, которое этот человек, лишенный трона, окружённый стражей, оказывает на всех, кто к нему приближается… Французы трепещут при виде его и считают себя счастливчиками, что служат ему… Англичане приближаются к нему только с благоволением. Даже те, которые его стерегут, ревниво ищут его взгляда, домогаются от него одного словечка. Никто не осмеливается держать себя с ним на одной ноге». Свидетельству графа можно доверять полностью. Он сам мечтал и много раз пытался поговорить с великим человеком, но, увы, за несколько лет жизни на острове, совсем рядом с Наполеоном, видел бывшего императора всего дважды, и то издали. А ведь согласился на предложение Александра быть его представителем при Наполеоне исключительно ради бесед, на которые надеялся, вернее, ради того, чтобы потом было о чём рассказать в светских салонах Петербурга ли, Лондона ли, Парижа – везде стал бы он самым желанным гостем. Не получилось. Даже доклады министру иностранных дел графу Нессельроде приходилось писать со слов третьих лиц… «В одной из своих записок губернатор также говорит, между прочим, что доводы, выставляемые мною в пользу моего сближения с французами, не имеют достаточно важности, чтобы возместить те разнообразные неприятности и неудобства, которые бы от этого произошли для него. Это сопоставление того, что может быть угодно Императору Всероссийскому, и того, что лично неприятно сэру Гудсону Лоу [43] , в высшей степени забавно». Над тем, что губернатор ставит свои интересы выше интересов повелителя огромной державы, можно, конечно, посмеяться. А вот над тем, что этот ничтожный, плохо образованный, грубый, заносчивый человек, одержимый манией величия, получил право распоряжаться жизнью ссыльного императора и его приближённых, впору рыдать. Хадсон Лоу окружил пленника мелочным надзором, оскорблявшим достоинство Наполеона, всегда бывшего крайне щепетильным в вопросах чести. Беспардонное вмешательство в личную жизнь оскорбляло куда больше, чем постоянные сокращения количества продуктов, доставляемых в Лонгвудхауз, мрачное, кишевшее крысами здание, стены которого покрывала зелёная плесень; раньше это был хлев, пол настелили прямо на навоз, оставленный животными, неистребимый запах навоза во время дождя становился непереносимым; в общем, щедро предоставленное пленнику английскими властями жилище больше напоминало тюрьму Губернатор, по-видимому, сомневаясь в способности трёх тысяч британских солдат уследить за Наполеоном, приказал вырыть вокруг его дома ров и лично следил, чтобы деревья не протягивали над рвом свои ветви; Лоу требовал, чтобы во время прогулок Наполеона сопровождали английские солдаты, а сам каждый день входил в апартаменты императора, чтобы удостовериться, на месте ли его поднадзорный. Доктор Барри О’Мира, которому Наполеон доверял (называл его своим «последний хирургом»), в книге мемуаров, выпущенной вскоре после кончины императора, вспоминал, что его пациент как-то сказал: «Сэр Гудзон Лоу – это тюремщик, но в то же время и губернатор, и судья, и даже палач… Ремесло соглядатая ему подходит много более, нежели должность представителя великой нации…» Мемуары опубликовали все, кто был близок к Наполеону на острове Святой Елены. Они – бесценный источник информации. Притом что писали по большей части люди, искренне преданные Наполеону, притом что часто рассказывали об одних и тех же событиях, но и описывали, и оценивали происходившее по-своему. Авторами мемуаров были спутники Наполеона – французы. О’Мира – единственный англичанин (по национальности он, правда, ирландец, но служил военным врачом на британском флоте). Граф Бальмен сблизился с доктором, от которого мог получать достаточно достоверные сведения о пленнике. Однажды за выпивкой в доме русского коммисара О’Мира признался де Бальмену: «Если бы я точно исполнял инструкции Лондона, генерала Бонапарта давно бы не было в живых. Надеюсь, это признание останется между нами. Вам нет смысла губить меня». Бальмен был порядочным человеком. О том разговоре он рассказал только через много лет после того, как доктор был уволен из английского флота. За доверительные отношения с царственным пациентом О’Мира удостоился особенной ненависти Лоу которому удалось добиться удаления врача с острова (почти ежедневно он посылал в Лондон клеветнические доносы). В воспоминаниях, опубликованных после смерти Наполеона, О’Мира рассказывает о том, как получил строгое предписание министра колоний Великобритании графа Генри Батурста не оказывать помощи «корсиканскому чудовищу». Доктор сообщил Наполеону о приказании Батурста. «Я скоро умру, – ответил Наполеон, – им кажется, что я живу слишком долго». Прощаясь, он, едва сдерживая волнение, попросил О’Миру навестить его близких и передать матери и сестре Полине слова любви, а брата Жозефа – попросить напечатать оставленные у него письма. О том, как отнёсся брат к просьбе изгнанника, который уже ничем не может быть полезен, рассказано в главе «Наполеон. Клан Бонапартов. Братья и сёстры». Потом он взял руку доктора, обнял его и тихо сказал: «Прощайте, О’Мира, мы более не увидимся; будьте счастливы!» О’Мира был растроган до слёз. Когда судно, увозящее О’Миру, покинуло порт, губернатор почувствовал себя почти счастливым: он сделал очень важный шаг к вожделенной цели: его пленник остался без медицинской помощи. А доктор, вернувшись домой, рассказал, что губернатор Лоу прямо говорил ему о «пользе, которую принесёт Европе смерть Наполеона». Только через год у Наполеона появится новый доктор, корсиканец Франческо Антоммарки. Но он был скорее патологоанатомом, чем врачом, так что препоручили императора его заботам несколько преждевременно. Думаю, высылка О’Миры приблизила конец… Наполеон не зря написал в завещании: «Я умираю преждевременной смертью как жертва английской олигархии и её наёмных убийц». После того как – к облегчению не только губернатора острова, но и многих в Европе – наступил конец, Лоу, не признававший за Наполеоном титула императора французов, не позволил написать на надгробной плите «Наполеон». Он требовал, чтобы было написано «Генерал Бонапарт». Спутники императора не проявили уступчивости, которой ожидали от них английские власти: надгробная плита осталась безымянной. Так Хадсон Лоу, человек совершенно ничтожный, волей герцога Веллингтона вошёл в историю. Дело в том, что именно Артур Уэлсли Веллингтон назначил Лоу губернатором острова Святой Елены, предварительно присвоив тому звание генерал-лейтенанта. Он хорошо знал Лоу, который служил одно время его квартирмейстером, и был уверен: тот будет тщательно, не допуская никаких сомнений и колебаний, исполнять все мелочные инструкции, нелепость и жестокость которых у другого вызвала бы протест. Именно такой человек нужен был Веллингтону рядом с его поверженным, но не утратившим гордости врагом. Желание, точнее – непреодолимая потребность унизить Наполеона парадоксально сочеталась у Веллингтона с попытками во всем на него походить. Он просил прославленного Давида, автора самых выразительных портретов императора французов, написать и его портрет. Жак Луи Давид отказался, не скрыв презрения. Герцог не без труда добился благосклонности знаменитой певицы Джузеппины Грассини. Но… едва ли это принесло ему много радостей: госпожа Грассини была дамой далеко не юной, со времён её близости с генералом Бонапартом прошло пятнадцать лет. О том, как относился Наполеон к своему победителю при Ватерлоо, свидетельствует вот такой пункт его завещания: «десять тысяч франков младшему офицеру Кантильону, пытавшемуся убить лорда Веллингтона, в чём он был признан невиновным. Кантильон имел такое же право убить этого олигарха, как и тот отправить меня гибнуть на скалу Святой Елены. Веллингтон, предложивший это, оправдывался интересами Великобритании, Кантильон, если бы он действительно убил лорда, был бы увенчан лаврами и оправдан теми же мотивами – интересами Франции. Франция избавилась бы от генерала, нарушившего соглашение о капитуляции Парижа, ответственного за кровь страдальцев Нея, Лабедуайера и других, за преступное разграбление музеев». Коль скоро речь зашла о герцоге Веллингтоне, не могу умолчать, что комплексы, связанные с воспоминаниями о Наполеоне, не покидали его долго, по крайней мере пока Наполеон был жив, а значит – опасен. Этот непреходящий страх перед побеждённым и сосланным на край света человеком подтверждает: «победители» не были уверены ни в своих солдатах, днём и ночью стороживших Лонгвуд; ни во французском народе, который – если предстаивть, что каким-то чудом Бонапарт вернётся – снова встретит его восторгом и поклонением. Когда один из сопровождавших Наполеона на остров Святой Елены, генерал Гаспар Гурго (он был вынужден покинуть остров из-за тяжёлой болезни, вызванной климатом), явился в октябре 1818 года на заседание Аахенского конгресса и обратился к европейским монархам с петицией о жалком положении и содержании Наполеона в английском плену, убеждая проявить милосердие, облегчить участь пленника, Веллингтон обвинил его в необоснованности обвинений в адрес Британии. Герцогу снова удалось победить: монархи поверили ему, а не генералу Гурго (или сделали вид, что поверили). Условия содержания Наполеона изменены или хотя бы смягчены не были. А через некоторое время Гурго опубликовал описание битвы при Ватерлоо. Оно было подробным и объективным и, несмотря на это (а может быть, именно благодаря этому), вызвало гнев английского фельдмаршала. Все бумаги Гурго были опечатаны, сам он арестован. Только после смерти Наполеона ему удалось вернуться во Францию. Арест бумаг был для Гурго несравненно более тяжким наказанием, чем арест: в этих бумагах были записи бесед с императором, которые он намеревался издать, чтобы память о его кумире сохранилась на века. То же намеревались сделать (и сделали) все, кто последовал за императором в изгнание. Желающих было много, но англичане разрешили пленнику взять с собой только маршала Бертрана с семьёй, графа Монтолона с женой, графа Лас-Каза со старшим сыном, генерала Гурго, врача и десятерых слуг. Губернатор Хадсон Лоу не стеснялся в средствах, стараясь выжить с острова людей, преданных бывшему императору. Ему удалось избавиться от Лас-Каза и О’Миры, а вот Гурго уговорил покинуть остров сам Наполеон. Он видел, что его бывший адъютант тает на глазах. Кроме того, надеялся, что Гурго, упорному, не боящемуся никаких трудностей, удастся повидать Марию Луизу, уговорить её ходатайствовать об облегчении участи мужа. Но главным, что заставило его отослать Гурго в Европу, была надежда, что тот сумеет повидать его обожаемого сына, короля Рима, рассказать мальчику, как любит его отец, как тоскует… Несмотря на то что характер у Гурго был неуживчивый, а временами и просто невыносимый, Наполеон мог на него положиться. Гаспар Гурго был рядом с императором начиная с 1807 года. Сначала – ординарец, потом – адъютант, генерал, барон, он был предан своему командиру безраздельно. Тяжело раненный сначала под Фридландом, потом под Смоленском, он, едва залечив раны, возвращался в строй. Уже в конце войны в сражении под Бриенном генерал спас Наполеона от верной смерти: застрелил казака, который уже готов был пронзить императора пикой. Но то, что сделал Гурго в Москве и за что Наполеон удостоил его баронского титула, достойно благодарной памяти всех русских людей. Когда начались поджоги, Наполеон послал своего адъютанта обследовать Кремль. Гурго обнаружил огромные запасы пороха и сумел не допустить пожара – спасти русскую святыню. Среди сегодняшних наших соотечественников едва ли найдётся много таких, кто об этом помнит. Гурго был первым из спутников Наполеона на Святой Елене, кто обнародовал свои записки – свидетельства жизни недавнего владыки Европы после его падения. Уже после смерти императора он вместе с графом Монтолоном опубликовал воспоминания, основанные на том, что диктовал Наполеон в годы изгнания. О графе Монтолоне мне ещё предстоит рассказать в связи с событиями сколь загадочными, столь и трагическими. А пока просто представлю его уважаемым читателям. Шарль Тристан Монтолон, происходивший, в отличие от большинства приближённых Наполеона, из старинного аристократического рода, был, как и Гурго, адъютантом императора, но в сражениях не участвовал. Был близок к герцогу д’Артуа, младшему брату Людовика XVI и Людовика XVIII, будущему королю Франции Карлу X (он будет вынужден отречься от престола во время июльской революции 1830 года). Неожиданно после Ватерлоо Монтолон примкнул к Бонапарту, что вызвало понятное недоумение, с одной стороны, зато с другой, не могло не убедить в искренней преданности поверженному владыке. Наполеон доверял Монтолону абсолютно. Именно его он назначил своим душеприказчиком. А вот свои воспоминания (от первого лица) император доверил записывать маршалу Бертрану. Анри Грасьен Бертран сопутствовал Наполеону во всех его войнах, начиная с Итальянского похода, но сблизились они в Египте. С тех пор всегда сражались рядом. Особенно отличился Бертран при Аустерлице. Высоко оценив вклад Бертрана в эту триумфальную победу, император назначил его своим генерал-адъютантом и присвоил графский титул. После гибели Дюрока именно Бертран стал гофмаршалом императорского двора. Генерал оставался верен Наполеону при любых превратностях судьбы. Вопрос, следовать ли в ссылку за своим государем или оставаться в благополучной Европе, для Бертрана не стоял. Даже слабое здоровье жены, которой был противопоказан тропический климат, его не остановило. Четвёртым военным в окружении Наполеона оказался Эмманюэль Огюст Дьедонне Мариус Жозеф маркиз де Лас-Каз. Он, как и Монтолон, принадлежал к древнему аристократическому роду, который, как гласит предание, вел своё начало от доблестного рыцаря, отличившегося в конце XI века в войне с маврами. Многие поколения Лас-Казов по традиции, заложенной их отважным предком, посвящали жизнь военной службе. Эмманюэлю тоже прочили карьеру военного, он окончил Вандомскую военную школу, затем поступил в Парижскую, ту самую, куда четыре года спустя поступит и Наполеон. Но в юности они не встретились. Зато молодой морской офицер познакомился на острове Мартиника с будущей императрицей Франции, которая помогла бывшему эмигранту занять подобающее ему положение при дворе. Наполеон оценил незаурядный ум Лас-Каза, доверял ему, не раз давал деликатные дипломатические поручения. С воцарением Бурбонов Лас-Каз оказался не у дел и уехал в Англию, но, узнав о бегстве Наполеона с Эльбы, немедленно возвратился в Париж. После Ватерлоо, оставшись верным отрекшемуся императору, Лас-Каз просит у Наполеона разрешения сопровождать его в изгнание: «Если вы согласитесь выполнить мою просьбу, мое самое горячее желание будет удовлетворено». Преданный муж и отец, Лас-Каз, тем не менее, получив согласие Наполеона, ни минуты не раздумывает: оставляет семью, берёт с собой только старшего сына. Сколь долгой будет разлука, предположить не может никто… В Рошфоре вместе с другими приближёнными Наполеона Лас-Каз ведет переговоры, увы, безнадёжные, пытаясь получить разрешение на отъезд в Америку. Уже на пути в изгнание Лас-Каз становится одним из самых доверенных лиц Наполеона. Оно и понятно: он – единственный, с кем можно беседовать о литературе, об истории, о философии. Других достойных собеседников у Наполеона не будет уже никогда… Ещё на борту английского фрегата Лас-Каз начинает вести записки, названные им впоследствии «Мемориал Святой Елены». Впервые книга вышла в свет спустя два года после смерти императора. Сказать, что она имела успех, – значит не сказать ничего. Она ошеломила. У одних перевернула представление о мире. У других вызвала такой приступ тоски о былом величии Франции, что жизнь показалась тусклой и бессмысленной. Многие утверждали: это – результат усталости общества от бесконечных войн. Может быть. Но книга Лас-Каза открыла людям, погружённым в отрешённое безразличие, что у них отняли надежду. Для человека мыслящего это означает крах. Последовала череда самоубийств, вроде бы немотивированных. Но отсутствовали только привычные мотивы: несчастная любовь, разорение. Подлинные мотивы были куда глубже (правда, в наш меркантильный век не всякому дано их понять): жизнь потеряла ту притягательную силу, те необъятные возможности, которые были во времена Наполеона. Так кому она нужна, такая жизнь?.. Книгу Лас-Каза неоднократно переиздавали и переиздают до сих пор. Генрих Гейне ещё в 1826 году назвал «Мемориал» одним из «евангелий» Наполеона (другие, по его мнению, – воспоминания врачей покойного императора О’Миры и Антоммарки). Когда будут опубликованы книги Бертрана, Монтолона, Гурго, преданные приверженцы Наполеона включат и их в число «евангелий» своего кумира. А через сто тридцать лет после его смерти выйдет ещё одна книга, которая не только займёт законное место в «Библии» императора французов, но и решительно изменит взгляд на причину смерти Наполеона, более того, поможет почти наверняка назвать имя убийцы. Это книга преданного слуги Наполеона Луи Жозефа Нарцисса Маршана «Наполеон. Годы изгнания». Но о ней я расскажу чуть дальше. А в начале 20-х годов XIX века кто мог представить, что негодование, которое в начале эпохи Реставрации вызывало одно лишь упоминание о Наполеоне, сменится едва ли не обожествлением его имени? Если кто-то и мог, то лишь один человек: он сам. Неслучайно он говорил: «Мое будущее наступит тогда, когда меня не будет. Клевета может вредить мне только при жизни». Наверное, он и правда был способен провидеть будущее. Его одинокая смерть на скалистом острове посреди безбрежного океана произвела на людей, имеющих сердце, впечатление ошеломляющее. Она пробудила воспоминания, как ни странно, не о миллионах убитых и искалеченных в сражениях, которые он вёл; не о тяготах рекрутских наборов, не о военных поражениях и неподъёмных налогах, а о блеске былых побед и величии Первой империи. Люди (не только французы) благословляли память завоевателя. Они как-то разом увидели, поняли: деспотия королей хуже самовластия Бонапарта, ведь они – заурядны, а он – гений. Пройдёт ещё три четверти века, и юная московская барышня, которой вроде бы не за что любить Наполеона, из-за него ведь сгорел её родной город, напишет: Длинные кудри склонила к земле, Словно вдова молчаливо. Вспомнилось – там, на гранитной скале, Тоже плакучая ива. Бедная ива казалась сестрой Царскому пленнику в клетке, И улыбался пленённый герой, Гладя пушистые ветки. День Аустерлица – обман, волшебство, Легкая пена прилива… «Помните, там, на могиле Его Тоже плакучая ива. С раннего детства я – сплю и не сплю — Вижу гранитные глыбы». «Любите? Знаете?» – «Знаю! Люблю!» «С Ним в заточенье пошли бы?» «За Императора – сердце и кровь, Все – за святые знамена!» Так началась роковая любовь Именем Наполеона. Имя автора – Марина Цветаева… На острове Святой Елены он говорил (его предвидение дословно записали и Лас-Каз и О’Мира): «Через двадцать лет, когда я уже умру и буду лежать в могиле, вы увидите во Франции новую революцию». Как и в большинстве своих предвидений, он оказался прав: две революции ждали его страну в ближайшие годы. Во время первой из них Анри Бейль, участник наполеоновских войн, в том числе и похода в Россию, живший в 1830 году на улице Ришелье в Париже, записывал свои впечатления от увиденного и услышанного на полях потрепанной книги. Это был «Мемориал Святой Елены» Лас-Каза, с которым писатель никогда не расставался. Его он сделал и любимой книгой Жюльена Сореля [44] . А вот Пьер-Жан Беранже, в отличие от Стендаля, в разное время по-разному относился к императору, но в дни июльской революции он прямо говорит о Наполеоне не только как о пророке, но и как о предтече и некоем символе новой революции. То знамя путь далекий совершило: К скале святой Елены в океан, — И перед ним раскрылась там могила, И встал ему навстречу великан. Свое чело торжественно склоняя, «Я ждал тебя!» – сказал Наполеон, И, в небеса навеки исчезая, Меч в океан, ломая, бросил он. Какой завет оставил миру гений, Когда свой меч пред знаменем сломал? Тот меч грозой был прежних поколений; Он эту мощь Свободе завещал. Так, уже вскоре после гибели Наполеон становится героем не только солдатских рассказов, не только мемуаров своих соратников и врагов, но и стихов, хороших и разных, притом написанных не только по-французски. А «Мемориал Святой Елены» отличается от воспоминаний других авторов «наполеоновских евангелий» не тем, что Лас-Каз скрупулёзно записывал всё, что говорил император, и описывал то, что он делал, – именно так поступали все спутники Наполеона. Но им хотелось особенно подчеркнуть, а то и преувеличить своё участие в жизни великого человека. За Лас-Казом такого греха не числится. Он хорошо понимает: его место – быть секретарём, бытописателем, не более. Это делает книгу предельно достоверной. Но главное достоинство «Мемориала» в том, что в нём зафиксированы суждения Наполеона по вопросам, которые с другими своими спутниками он просто не обсуждал. В самом деле, стоит ли говорить с генералом Гурго об «Илиаде» или с генералом Бертраном о театре? А с Лас-Казом – можно. Так что он оставлял Бертрану описание битв, размышления о стратегии и тактике, а другое (особенно то, что касается внутренней жизни, ошибок и разочарований) доверял Лас-Казу. Я процитирую лишь несколько высказываний Наполеона, приведённых Лас-Казом и в «Мемориале», и в «Максимах и мыслях узника Святой Елены». Все они добавят новые краски к портрету императора французов. «Самое верное средство остаться бедным – быть честным человеком». «Пускаясь во всякого рода преувеличения, меня восхваляли, как и прочих монархов, коим дано было свершить нечто необыкновенное; но то, в чём истинная моя заслуга, известно лишь мне одному». «Монархи Европы создали собственные армии по образцу моей, но надобно же ещё уметь командовать ими». «С того времени, как я стал во главе государства, я советовался только с самим собой, и это меня вполне устраивало; совершать ошибки я начал только тогда, когда стал прислушиваться к тому, что говорят советники». Иногда создаётся впечатление, будто он оправдывается. Не перед Лас-Казом, конечно, да и вообще не перед современниками – перед потомками: «Я убил чудовище анархии, прояснил хаос. Я обуздал революцию, облагородил нацию и утвердил силу верховной власти. Я возбудил соревнование, награждал все роды заслуг и отодвинул пределы славы. Всё это чего-нибудь стоит! На каком пункте станут нападать на меня, которого не мог бы защитить историк? Станут ли бранить мои намерения? Он объяснит их. Мой деспотизм? Историк докажет, что он был необходим по обстоятельствам. Скажут ли, что я стеснял свободу? Он докажет, что вольность, анархия, великие беспорядки стучались к нам в дверь. Обвинят ли меня в страсти к войне? Он докажет, что всегда на меня нападали. Или в стремлении к всемирной монархии? Он покажет, что оно произошло от стечения неожиданных обстоятельств, что сами враги мои привели меня к нему. Наконец, обвинят ли мое честолюбие? А! Историк найдет во мне много честолюбия, но самого великого, самого высокого! Я хотел утвердить царство ума и дать простор всем человеческим способностям. И тут историк должен будет пожалеть, что такое честолюбие осталось неудовлетворённым!.. Вот, в немногих словах, вся моя история!» Он чётко и лаконично объяснял Лас-Казу, а значит и нам (был уверен: Лас-Каз обнародует каждое его слово и оно дойдёт до потомков), многие свои поступки. «Я всегда считал преступлением призвание монархом иностранцев того ради, чтобы укрепить свою власть в собственной стране». «Моя континентальная система должна была сокрушить английскую торговлю и принести мир Европе. Моя единственная ошибка – в том, что я не мог по-настоящему строго осуществлять её: мало кто понимал существо этой системы». Нередко Лас-Каз, стараясь донести смысл сказанного Наполеоном до будущих читателей и справедливо полагая, что среди них будут не только люди просвещённые, поясняет слова императора, добавляет информацию о времени и событиях. «Моя истинная слава – не сорок выигранных битв: одно Ватерлоо изглаживает воспоминания о стольких победах! Но что никогда не забудется, что будет жить вечно, это – мой Гражданский кодекс… Я дал французам Кодекс, который сохранит своё значение дольше, нежели прочие памятники моего могущества». И здесь он (в который раз!) снова оказался прав. Его Кодекс стал сразу и оставался до конца XIX века основой гражданского законодательства всех европейских стран. Многие статьи не устарели и сегодня. Только с его энергией было возможно создать такой всеобъемлющий документ всего за четыре месяца. В Кодексе – тридцать шесть разделов и две тысячи двести восемьдесят одна статья. Они регламентируют жизнь человека от колыбели до гробовой доски, учитывают все житейские обстоятельства, в том числе самые неожиданные и сложные, – ставят любого гражданина под защиту закона. Кодекс Наполеона реализует великие идеи Просвещения: равенство всех граждан перед законом, полное освобождение личности от оков феодального права, веротерпимость; отстаивает принципы, связанные с собственностью, освобождая её от всех ограничений, в том числе и тем, что восстанавливает право завещания. Пьер Симон Лаплас, великий французский астроном, математик и физик, понимавший, какую роль может сыграть в жизни Европы наполеоновский кодекс, писал: «Благодаря гению императора вся Европа в скором времени будет представлять одну огромную семью, соединенную одной религией и одними законами, и потомство, которому будут предоставлены эти преимущества, станет с восторгом произносить имя своего благодетеля…» Кроме того, Кодекс написан так просто, ясно и одновременно красноречиво, что уже в XX веке французский писатель Поль Валери назвал его величайшей книгой французской литературы. А Стендаль писал, что когда ему требуется ощутить красоту французского языка, он читает отрывки из Кодекса Наполеона. Еще одним неоспоримым достоинством Кодекса было то, что он являлся документом прямого действия, то есть не требовал десятков подзаконных актов, которые, как нам хорошо известно, сплошь и рядом выхолащивают дух закона. В общем, всё это позволяет считать Кодекс Наполеона, пришедший на смену полному юридическому хаосу старого порядка, «Великой хартией XIX столетия». Так что он был вправе гордиться своим творением. Но приходилось ему и раскаиваться в содеянном. Даже если вина его была только в том, что позволил обстоятельствам оказаться сильнее себя. Но бывало, и он не мог этого отрицать, что только сам был виновником непоправимой ошибки. «За свою жизнь я сделал немало ошибок, – признавался Наполеон, – самая непростительная заключается в том, что я отдал себя в руки англичан: я слишком верил в их приверженность законам». И ещё: «Замысел изгнать меня на остров Святой Елены возник давно, я знал о нём ещё на острове Эльба, но доверял лояльности Александра». Вообще о российском императоре Александре Павловиче он вспоминал часто. И это, учитывая тему книги, особенно интересно. Судя по тому, что разным людям в разное время об Александре он говорил разное (имею в виду не факты, а интонации), отношение его к своему российскому коллеге было двойственным. Начнём с того, что нападение на Россию он признавал одной из самых больших своих ошибок. Своё поражение признавал, нелепой случайностью его не считал, русской армии отдавал должное. А это предполагает уважение и к руководителю державы. «Это, несомненно, самый способный из всех царствующих монархов». Так оценивал Наполеон российского самодержца. Хотя и добавлял: «Александр умен, приятен, образован. Но ему нельзя доверять. Он неискренен. Это – истинный византиец, тонкий притворщик, хитрец… Во всем и всегда ему чего-то не хватает, и то, чего ему не хватает, меняется до бесконечности». «Если бы мы были в России, – говорили спутники Наполеона со слов своего сюзерена, – нам было бы так же хорошо, как в Париже. У императора был бы замок, прекрасные сады, экипажи, приятное, избранное общество. Император Александр по великодушию не чета этим скверным англичанам». После того как Аахенский конгресс не сделал ничего для облегчения участи пленника, обитатели Лонгвуда, повторяя слова Наполеона, утверждали: «Императора Александра обманули лживыми донесениями, подложными письмами и документами, чтобы иметь предлог лишить нас всяких сообщений с остальным миром. Англичане навязали союзным государям всё, что хотели, всё, что могло оправдать их варварский, преступный образ действий». Судя по этим высказываниям, Наполеон продолжал доверять русскому государю. Более того, однажды он заявил: «Он может далеко пойти. Если я умру здесь, он станет моим настоящим наследником в Европе». Не случилось. Во-первых, Александр I пережил Наполеона всего на четыре года. Во-вторых, в последние годы он всё больше отдалялся от внешней политики. Правда, однажды, согласившись принять итальянского предпринимателя, буквально прорвавшегося на остров ради того, чтобы увидеть своего кумира, Наполеон неожиданно для приближённых «перешел на политические темы и совершенно вскользь заговорил об Александре Первом. Рассказал, к слову, как в 1807 году царь просил его пожаловать высокую награду генералу Беннигсену и как он отказался наградить русского главнокомандующего, ибо ему было противно, что сын просит награды для убийцы своего отца. Описал, как Александр изменился в лице, поняв из прозрачного намека причину отказа. Сказал, что необычайно забавен в роли блюстителя мировой нравственности человек, подославший к своему отцу убийц, подкупленных на английские деньги. Сказал, что хорош монарх, который предоставил извергу Аракчееву сорокамиллионный народ; предал Сперанского, единственного государственного человека страны, за недостаточно высокое мнение об его, Александра, умственных способностях, а сам со старыми немками читает псалмы. Сказал, что Россия рано или поздно потеряет Польшу, что она вряд ли удержит Финляндию и никогда не получит Константинополя. Сказал, что все другие завоевания царей не стоят медного гроша и что даже сама Россия рано или поздно пойдет к чёрту по вине какого-нибудь сумасшедшего деспота. Сказал, что многомиллионная стихия невежественных русских народов может представить собой грозную опасность для всего мира и что Европа будет республиканской…» Похоже, дар провидения его не оставил. Но это – всего лишь один разговор, одно настроение. А вот о «неизменном правиле русских: “Великодушие и деликатность относительно побеждённого врага”» он говорил не раз и с неизменным уважением. Так ли это? Кто знает… Но с большой долей уверенности можно предположить, что, отдайся он в руки русских, ему не пришлось бы претерпеть столько лишений и унижений, сколько выпало на его долю в плену у англичан. Он был уверен, что англичане делают всё, чтобы приблизить его смерть. Знал, что конец близок. Говорил Лас-Казу и врачам: «Природа наградила меня двумя способностями для истинного долголетия: спать в любое время суток и не излишествовать в еде и питье. Вода, воздух и чистота – главные лекарства в моей аптеке. У меня железное здоровье хорошего солдата. И всё-таки… всё-таки я скоро умру». «Не пройдет года, как вы по мне будете носить траур», – вспоминал его слова Монтолон. Когда ему возражали, он смотрел с иронией: «Разве можете вы сомневаться, что наш смертный час предопределён». Полтора года врачи боролись с болезнью (рядом с Наполеоном кроме Антоммарки был ещё доктор Арно, единственный английский врач, которому он доверял). Уже задолго до рокового исхода они знали, что все их усилия бесполезны: были убеждены, у их пациента рак желудка, та самая болезнь, от которой умер его отец, Карло Буонапарте. Наполеон был трудным больным: он отказывался лечиться, да ещё подшучивал над своей болезнью: «Рак – это Ватерлоо, вошедшее внутрь». Верил ли, что у него рак? Возможно, верил, хотя был убеждён, что вызвали страшную болезнь условия жизни, созданные англичанами. Но постепенно в нём крепло убеждение, что англичане его отравляют, что его ждёт медленная смерть от умело дозированного яда. Об этом свидетельствует рассказ Франческо Антоммарки, в присутствии которого Наполеон продиктовал своему гофмаршалу: «Я сам предался английскому народу; я просил честного гостеприимства, а мне ответили темницей в противность всех прав, существующих в мире. Не такой приём получил бы я от императора Александра; император Франц принял бы меня с уважением; даже король прусский показал бы своё великодушие. Но Англия обманула меня. Ваши министры выбрали эту страшную скалу, на которой жизнь всякого европейца истощается за шесть месяцев или ещё менее; и на ней-то вы замучили меня до смерти… Вы убивали меня медленно, помаленьку, с злоумышлением, а бесчестный Гудсон служил исполнителем гибельных повелений ваших министров… умирая на этом страшном утесе, лишенный родных и всего для меня необходимого, я завещаю Англии стыд и поношение моей смерти». Это было одно его завещание. Другое он написал задолго до того, как боли стали непереносимыми. Это подробный многостраничный документ. Вот лишь некоторые его пункты. «Я желаю, чтобы пепел мой покоился на берегах Сены, среди французского народа, так любимого мною. Мой девиз: “Всё для французского народа”. Я умираю преждевременно, убитый английской олигархией и её палачом. Два столь несчастных исхода вторжения во Францию, когда у неё ещё было столько ресурсов, произошли из-за измены Мармона, Ожеро, Талейрана и Ла Файетта. Я им прощаю; пусть им простит потомство Франции! Я завещаю половину своего личного имущества офицерам и солдатам французской армии, оставшимся в живых, тем, кто сражался с 1792 года по 1815 год для славы и независимости нации. Другую половину я завещаю городам и деревням Эльзаса, Лоррена, Франш-Комте, Бургони, островам Франции, Шампани, Дофине, пострадавшим при первом или втором нашествии…» Тем, кто сопровождал его в изгнание, он тоже оставил значительные суммы. Большинство своих личных вещей завещал отдать сыну, после того как тому исполнится шестнадцать лет. В первых числах февраля над Святой Еленой появилась комета (в Париже её видели уже 11 января). «Комета возвестила смерть Цезаря и возвестила также и мою!» – воскликнул император в волнении. После этого в состоянии здоровья Наполеона произошел резкий перелом к худшему. Он лежал в постели с 17 марта 1821 года. Страшные боли почти не отступали. За десять дней до смерти, 25 апреля, почувствовал внезапное улучшение. На следующий день снова стало хуже. Наконец он решился покинуть свою тёмную, плохо проветриваемую комнату и лечь в салоне. Он был очень слаб, и его хотели перенести на руках. Решительно отказался: «Понесёте меня, когда я умру; а теперь только помогите мне, поддержите меня». Он повторил приказание, чтобы после смерти никакой англичанин не прикасался к его трупу, кроме доктора Арно. Второго мая начался бред. Он говорил о Жозефине, о сыне, о товарищах. Окружающих не узнавал. У постели умирающего Наполеона Карл фон Штейбен. «Смерть Наполеона» Антоммарки вспоминал: «Конец его приближался, мы видели, что теряем его. Каждый из нас старался показать более усердия, более стараний, хотел доказать ему преданность свою в последний раз. Верные слуги его, Маршан, Сен-Дени и я, мы предоставили исключительно себе право сидеть у его кровати и проводить ночи без сна; Наполеон не мог выносить света: мы были вынуждены поднимать его, менять на нём бельё, подавать ему помощь, в которой он беспрестанно нуждался, и делали всё в совершенной темноте. Страх умножал в нас усталость; обер-гофмаршал совершенно истощился, генерал Монтолон едва мог передвигать ноги, и я был не крепче их. В следующую ночь сильная буря разразилась над островом Святой Елены. Почти все деревья в Лонгвуде вырваны из земли с корнями. Любимая ива императора, прикрывавшая его своими ветвями и дававшая ему тень во время его прогулок, не избегла общей участи [45] .Трогательное зрелище происходит (так у автора) в последние минуты жизни героя. Госпожа Бертран, сама больная, но забывшая свои собственные страдания для Наполеона и безотлучно находившаяся при умиравшем императоре, приказывает позвать дочь и трёх сыновей своих, чтоб они могли в последний раз насладиться лицезрением великого человека. Дети немедленно являются, спешат к кровати императора, берут его руки и покрывают их поцелуями и слезами. Юный Наполеон Бертран, побеждённый горестью, падает без чувств. Все присутствующие проливают слёзы; везде слышны стоны и рыдания… Великое событие готовится для мира… в шесть часов, без одиннадцати минут, Наполеон скончался».Другие вспоминали, что удары грома, видимо, показались ему знакомыми отзвуками канонады. Лицо его прояснилось. Он будто бы произнёс: «Авангард… Армия…» В 17 часов 49 минут 5 мая 1821 года сердце остановилось… Глаза бывшего императора французов застыли в глубоком раздумье – в них не было и тени предсмертной муки.Человеку, о котором Гёте говорил, что в нём сосредоточена краткая картина целого мира, суждено было расстаться с жизнью в полутёмном, угрюмом жилище, переделанном из хлева… Впрочем, если лучший из людей, когда-нибудь рождавшихся на земле, родился в хлеву, почему пусть не лучшему, но одному из великих, в хлеву же не умереть?..Тело Наполеона уложили на походную постель, покрыли синим плащом, который служил ему в битве при Маренго. Все жители острова два дня почти не отходили от скорбного ложа. Все старались сохранить хоть какую-нибудь вещь, к которой он прикасался, потом передавали детям и внукам, берегли как бесценное сокровище.Похоронили Наполеона 8 мая. К могиле беспрерывно приходили люди. Хадсон Лоу был в ярости: он-то надеялся, что навсегда избавился от ненавистного Бонапарта, и не мог понять, зачем они всё идут и идут к могиле, зачем несут цветы «корсиканскому чудовищу». И не придумал ничего лучшего, как поставить у могилы стражу чтобы ни днём, ни ночью никто не смел к ней приближаться.Когда весть о смерти Наполеона дошла до Европы, люди не хотели верить. Они, конечно, знали: все смертны, но давно привыкли думать, что его жизнь нераздельна с его славой. Из этого и следовало, что он – бессмертен. Увезли героя, И венчанную главу Он сложил не в честном бое — На песчаном острову. Долго верить было трудно… И ходил в народе слух, Что какой-то силой чудной К нам он с моря грянет вдруг. Долго плакала, ждала я, Что его нам Бог отдаст… Этот отрывок из песни Беранже «Les souvenirs du peuple» («Народная память») очень точно передаёт отношение простых людей к известию о смерти императора. Не лучший ли это памятник из всех, какие могут быть воздвигнуты человеку? А Шатобриан (враг, но враг умный и честный), узнав о смерти узника Святой Елены, написал: «Он вернул Богу самую могучую душу, когда-либо вдохнувшую жизнь в глину, из которой лепится человек».P. S. Вскоре после смерти Наполеона прошёл слух, якобы он не умер, а бежал с острова. Вместо него будто бы был похоронен его двойник солдат Франсуа Эжен Рабо (как похоже на легенду о смерти – или уходе – Александра I!). Дальше, по разным версиям, события развивались так: одни утверждают, что судно, на котором спасался Наполеон, потерпело кораблекрушение, погибли все. Другие уверяют, что он благополучно добрался до Европы и жил в Вероне под именем Ревар. Третья версия самая романтическая: будто, в надежде увидеть сына, он пытался перелезть через ограду замка Шёнбрунн и был застрелен часовым. Все эти легенды без особого труда опровергаются многочисленными свидетельствами тех, кто был рядом с императором все шесть лет его ссылки.Так что приходится смириться с фактом: он, рождённый среди скал полудикого острова в самом сердце Европы, ушел из жизни тоже на скалах острова, дикого и такого далёкого от Европы, будто другая планета…Он будет лежать в своей каменной могиле на далёком острове. До последнего (триумфального) возвращения в Париж и последнего (достойного) упокоения останется почти пять лет, когда ещё один поэт напишет о нём со щемящей тоской и верой в его бессмертие. Этим поэтом будет русский, участник Отечественной войны 1812 года, прославившийся патриотической песней «Поэт во стане русских воинов», воспевавшей подвиг народа, поднявшегося на борьбу с Наполеоном. Имя поэта – Василий Андреевич Жуковский. В отсутствии патриотизма его не упрекнёшь… В двенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик; И ходит он взад и вперед, И бьет он проворно тревогу. И в темных гробах барабан Могучую будит пехоту; Встают молодцы егеря, Встают старики гренадеры, Встают из-под русских снегов, С роскошных полей италийских, Встают с африканских степей, С горючих песков Палестины. В двенадцать часов по ночам Выходит трубач из могилы; И скачет он взад и вперед, И громко трубит он тревогу. И в темных могилах труба Могучую конницу будит: Седые гусары встают, Встают усачи кирасиры; И с севера, с юга летят, С востока и с запада мчатся На легких воздушных конях Один за другим эскадроны. В двенадцать часов по ночам Из гроба встает полководец; На нем сверх мундира сюртук; Он с маленькой шляпой и шпагой; На старом коне боевом Он медленно едет по фрунту; И маршалы едут за ним, И едут за ним адъютанты; И армия честь отдает. Становится он перед нею, И с музыкой мимо его Проходят полки за полками. И всех генералов своих Потом он в кружок собирает, И ближнему на ухо сам Он шепчет пароль свой и лозунг; И армии всей отдают Они тот пароль и тот лозунг: И Франция – тот их пароль, Тот лозунг – Святая Елена. Так к старым солдатам своим На смотр генеральный из гроба В двенадцать часов по ночам Встает император усопший. Прошло без малого двадцать пять лет с тех пор, когда Наполеон был для русских людей врагом, антихристом. Всего двадцать пять лет… И ненависть уступила место сочувствию, потом состраданию и, наконец, восхищению. Парадокс? А может быть, просто власть гения, которого невозможно в конце концов не оценить? Александр. Священный союз 22 июня 1815 года император Наполеон вторично и окончательно отрёкся от власти. Он мог продолжать сопротивление: ещё оставалась верная ему армия (те, кто выжил после Ватерлоо). Ещё готовы были взять в руки оружие рабочие парижских предместий, протестовавшие против отречения и грозившие смертью тем, кого считали изменниками (были уверены: что изменить Наполеону значило изменить Франции). Ещё готовы были встать под его знамёна жители тех провинций, которые он недавно проходил, возвращаясь с Эльбы. Он был абсолютным лидером нации. Приверженцы Бурбонов были сильны не числом, не отвагой, а только богатством и поддержкой воевавших против Наполеона европейских держав. Он мог поднять на борьбу свою страну, объявить тотальную мобилизацию. Но он не мог допустить, чтобы французы проливали кровь своих братьев, он всегда был противником гражданской войны. Так что можно считать, что участь свою он выбрал сам. А англичане… Что ж, они воспользовались случаем. Как воспользовались, это уже на их совести. А победители сразу после того, как Наполеон покинул Францию, перебрались из Вены в Париж. Здесь и продолжили заседания затянувшегося Венского конгресса. Теперь-то они чувствовали себя в этом городе хозяевами. Итогом стало событие, предопределившее судьбу Европы на ближайшие сорок лет: создание Священного союза. Преамбула к акту о его создании оповещала о том, что монархи намерены руководствоваться «заповедями святой веры, заповедями любви, правды и мира»; что они «пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства», «почитая себя как бы единоземцами, во всяком случае и во всяком месте станут подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь» и будут руководствоваться «заповедями Бога, как самодержцы народа христианского», никогда не воевать друг с другом, а подданными управлять «как отцы семейств». В этих формулировках явно отразились религиозные умонастроения Александра I, признанного в то время «царём царей» и ставшего инициатором создания Союза. Что же касается не идеологии, а конкретных обязательств, то сначала была подписана особая конвенция четырёх держав, подтверждавшая их прежний союз с целью вооружённой поддержки установленного ими во Франции порядка, в случае если в этой стране, так долго нарушавшей покой Европы, вспыхнет «какое-либо волнение, могущее угрожать спокойствию и безопасности её соседей». Они, победители, продолжали бояться… Текст этой конвенции решили не публиковать, чтобы не унижать Францию. Началась новая эпоха в европейских международных отношениях. Декларация провозглашала солидарность участников конгресса в поддержании начал «международного права, спокойствия, веры и нравственности, коих благодетельное действие столь пошатнулось в наши времена злополучные». В переводе с языка дипломатического на общедоступный это означало твёрдое намерение повсюду поддерживать законную власть и подавлять любое революционное или национально-освободительное движение. Намерение это осуществляли в меру своих интересов все члены Союза, но Россия, пожалуй, делала это с особым старанием. Причина тому не столько отказ от собственных интересов в угоду интересам общим, но – прежде всего – принципиальная верность как Александра, так и его брата и преемника Николая Павловича взятым на себя обязательствам. Результатом стало не слишком почётное звание «жандарма Европы» и – в итоге – трагически закончившаяся для России Восточная война (нам привычнее называть её Крымской), в которой против своей недавней союзницы ополчились практически все европейские государства. На этом можно было бы и закончить рассказ о Священном союзе христианских монархов, если бы создание его, идеи, заложенные в его основание, не принадлежали российскому императору Александру Павловичу и не проливали свет на его взгляды, характер и то состояние глубокой депрессии, которое приводит в недоумение многих исследователей эпохи, именуемой Александровской. Александр был убеждён, что победой над Наполеоном он обязан промыслу Божьему, что на него возложена особая, определённая Божьей волей миссия: предотвратить в будущем войны и разорения. После падения Наполеона он пытается осуществить то, что едва ли вообще в человеческих силах: сделать святое (сакральное) основополагающим принципом взаимоотношений в новой Европе; добиться согласия православных, католических, протестантских и англиканских монархов – сакральное должно возобладать над догматическими различиями; изжить национальный эгоизм, источник войн и разорения; применить к политике мораль Евангелия. Оценивая политику Александра, не следует забывать, что из всех основателей Союза только он ставил перед собой пусть дальнюю, пусть практически неосуществимую, но высокую цель: привить политическим нравам христианскую нравственность. Другие политики (Меттерних, Талейран, Кэсльри) видели в Союзе всего лишь средство поддержания существующего порядка. Не примите это утверждение за псевдопатриотическую попытку противопоставить благородного русского монарха безнравственным европейцам. Оно подтверждено бесспорными фактами. Начну с того, что, едва подписав хартию Священного союза, Австрия, Англия и Франция заключили 3 января 1815 года секретный договор против России (о нём я уже упоминала). Иначе как подлым предательством это не назовёшь. С этим документом связан один из курьезных случаев в истории дипломатии: Людовик XVIII был так перепуган вестью о приближающемся к Парижу Бонапарте, что оставил на своём рабочем столе в Тюильри текст этого самого «Секретного трактата об оборонительном союзе». Наполеон, вообще к подлостям разного рода относившийся с брезгливостью, немедленно отослал злополучный документ Александру. Надо полагать, он рассчитывал, что царь порвёт со своими мнимыми союзниками, и был удивлён и разочарован, что этого не случилось. А поступок Александра объясним: прощая откровенное предательство, он поступком (неординарным!) подтвердил свою верность идеалам, которые проповедовал. После этого даже тем, кто постоянно упрекал его в лицемерии, трудно было усомниться в его искренней преданности идее построения международных отношений на основах христианской морали. Но благородный замысел русского монарха, как и случается с большинством замыслов такого рода, при воплощении превратился в собственную противоположность. После победы над Наполеоном руководители стран победившей коалиции не могут совладать с жаждой мести, им не терпится расчленить Францию и заставить её выплачивать непосильную контрибуцию. Александр ласково, но непререкаемо объясняет своим «добрым братьям», что он против дробления Франции и готов выставить свои дивизии вдоль её границ, чтобы предотвратить расчленение территории страны. Что касается контрибуций, то он решительно отказывается от причитающейся России доли и призывает союзников последовать его примеру. 10 сентября 1815-го, через три года после Бородинского сражения, он устраивает смотр русской оккупационной армии в Вертю близ Парижа. На смотр приглашает императора Австрии, короля Пруссии, короля Франции, герцога Веллингтона и множество принцев. У всех хватает ума понять: это – предупреждение. Ограбить Францию Россия не позволит. Уже возвращаясь домой, Александр пишет Екатерине Павловне: «Мой дорогой и добрый друг, вот, наконец, я покинул этот проклятый Париж!.. Действительно, вокруг себя я ощущал только желание поживиться за счет Франции и страстное желание предаться сладости мщения, которое я как государь презираю». Александр, а потом и его младший брат упорно пытались изменить характер отношений между европейскими державами и ради утопической идеи интернационала монархов отказались от своих национальных интересов и великодержавных традиций. Выдающийся военный историк Антон Антонович Керсновский (убеждённый монархист) с горечью писал о русской политике эпохи Священного союза: «С удивительной прозорливостью Россия спасала всех своих будущих смертельных врагов. Русская кровь проливалась за всевозможные интересы, кроме русских». Зато другие страны успешно использовали Союз для достижения своих частных целей. Так, Меттерних презрительно именовал Акт о союзе трёх монархов «пустым и бессодержательным», но как только Австрии было необходимо заполучить поддержку России в борьбе с революциями в Европе и укрепить позиции Габсбургов в Германии и Италии, австрийский канцлер со свойственным ему цинизмом требовал, чтобы Россия выполняла принятые на себя обязательства. И Александр, а за ним и Николай безропотно соглашались. Жёстко, но трезво оценивая происходившее, тот же Керсновский писал: «Российской, русской политики в царствование императора Александра I, можно сказать, не существует. Есть политика европейская, есть политика вселенной – политика Священного союза. И есть “русская политика” иностранных кабинетов, использующих для своих корыстных целей Россию и её царя… Используя до конца слабые стороны Александра I – страсть к позе и мистицизм, иностранные кабинеты тонкой лестью заставили его уверовать в свой мессианизм и через своих доверенных людей внушили ему идею Священного союза, превратившегося затем в их искусных руках в Священный союз Европы против России». Кроме того, Керсновский считает Александра ещё большим приверженцем муштры и казарменных порядков, чем его отец, и с болью, понятной при его искреннем патриотизме и не менее искренней приверженности монархии, пишет о пренебрежительном отношении Александра I к русскому народу и русскому воинству (примеры этого я ещё приведу в главе «Александр. Мятежники»). А пока процитирую фрагмент из книги Керсновского «История русской армии»: «Как-то, проезжая Елисейскими Полями, император Александр увидел фельдмаршала Веллингтона, лично производившего учение двенадцати новобранцев. Это явилось как бы откровением для государя: “Веллингтон открыл мне глаза, – сказал он, – в мирное время необходимо заниматься мелочами службы!” И с этого дня началось сорокалетнее увлечение “мелочами службы”, доведшее Россию до Севастополя… Могучий и яркий патриотический подъём незабвенной эпохи двенадцатого года был угашен императором Александром, ставшим проявлять какую-то странную неприязнь ко всему национальному, русскому. Он как-то особенно не любил воспоминаний об Отечественной войне – самом ярком национальном русском торжестве и самой блестящей странице своего царствования. За все многочисленные свои путешествия он ни разу не посетил полей сражений 1812 года и не выносил, чтобы в его присутствии говорили об этих сражениях…» Думаю, замечательный знаток эпохи лукавил, называя неприязнь императора ко всему русскому и его отношение к Отечественной войне странными. На самом деле он прекрасно понимал: эта неприязнь, это нежелание даже упоминать о сражениях той незабвенной войны вызвано не изгладившимися из памяти воспоминаниями о собственном поведении в то время, когда народ без страха и сомнений поднялся на защиту Отечества. Пушкин ведь недаром писал, что Александр «в двенадцатом году дрожал». Впрочем, об этом я уже писала. Но, вряд ли стоит сомневаться, что воспоминания о том времени вместе с воспоминаниями о восторженном отношении к нему в освобождённой от Наполеона Европе (он-то знал: не вполне заслуженном) мучили императора немногим меньше, чем воспоминания об убитом отце. Ко всему этому в июле 1825 года император приходит к заключению, что его желания и надежды, связанные со Священным союзом, обмануты… Думаю, всего этого вполне достаточно, чтобы даже очень сильный человек поддался депрессии. Александр сильным не был. По мнению политического эмигранта эпохи уже Александра II, язвительнейшего князя Петра Владимировича Долгорукова, Александр I имел ум «недальний и невысокий, но хитрый до крайности; лукавый и скрытный… Слабый характером, он скрывал эту слабость под величавостью своей осанки». Впрочем, душевная двойственность императора была скорее не признаком слабоволия, а следствием постоянно мучивших его сомнений в том, имеет ли он право на власть. Тем не менее он остаётся главой Священного союза, к которому за три года присоединились пятьдесят государств. Всем им была гарантирована немедленная военная помощь в случае возникновения революционных или национально-освободительных движений. И помогали. Были жестоко подавлены революционные выступления в Неаполе, Пьемонте, Испании. Везде на троны были возвращены «легитимные» правители. Успешное подавление восстания испанцев под руководством Рафаэля Риего так порадовало российского императора, что за «успешное окончание войны с Испанией» он наградил герцога Луи-Антуана Ангулемского орденом Святого Георгия I степени. Тот стал одним из двадцати пяти кавалеров этой высочайшей российской награды. Одновременно конгресс Священного союза осудил восстание греков против турецкого господства и отказался (шаг беспрецедентный) принять греческую делегацию, приехавшую за помощью в Верону. Отношение к «греческому вопросу» было в двадцатые годы XIX столетия центральной проблемой российской, да и европейской внешней политики. Общество раскололось на два непримиримых лагеря. Лучшие люди Европы (вспомним хотя бы Байрона) восхищались греками и поддерживали их. Выдающийся русский дипломат (грек по происхождению) граф Иоанн Антонович Каподистрия, уверенный, что Александр Павлович – человек глубоко и искренне верующий, пытался уговорить императора помочь братьям по вере (что, кстати, в меру своих возможностей делали императрица Елизавета Алексеевна и великий князь Константин Павлович), доказывал необходимость изменить внешнеполитический курс России, отказаться от политики Священного союза; убеждал, что это не только в интересах Греции (сегодняшних), но и прежде всего – в интересах Российской империи (долгосрочных); предвидел, что следование в фарватере австрийской политики легитимизма приведет к отторжению России всеми её соседями. Это предостережение подтвердится во время трагической для нашей страны Крымской войны, когда у руководства внешней политикой России уже не будет стоять Иоаннис Каподистрия и ещё не встанет его ученик и последователь Александр Горчаков. Стране, государь которой мечтал о всеобщем согласии и благоденствии Европы, придётся воевать с большинством своих недавних союзников (тогда ещё не будут произнесены сакраментальные слова о том, что у России только два союзника: её армия и её флот). Остаётся только добавить, что, даже не подозревая о готовящемся создании Священного союза монархов Европы (подчёркиваю: именно монархов), Наполеон говорил: «…Я собирался создать такую Европу, в которой граждане имели бы одну и ту же национальность и могли бы перемещаться из одного конца Европы в другой с одним паспортом…» (подчёркиваю: не монархи, а граждане). Его целью было создание консолидированного гражданского общества. В котором нет людей второго сорта. В котором каждый может проявить свои способности и в меру этих способностей получить свою долю благополучия. Во всех странах, где устанавливалось владычество или непосредственное влияние Наполеона, исчезали старые феодальные порядки, везде он содействовал распространению социальных приобретений революции. Так что первым, кто задумал создать единую Европу, были не организаторы Священного союза. Первым был Наполеон… Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила, И луч бессмертия горит. Это – Пушкин. Похоже, он лучше других понял, какую цель видел перед собой Наполеон. «Народов ненависть почила…» Наполеон. Возвращение Напомню завещание Наполеона: «Я желаю, чтобы пепел мой покоился на берегах Сены, среди французского народа, так любимого мною». Его последнее желание было исполнено. Через девятнадцать лет после кончины. Премьер-министр Адольф Тьер с согласия короля вступил в переговоры с Англией о возвращении останков Наполеона на родину (нельзя умолчать, что Тьер, который известен у нас больше всего тем, что жестоко подавил Парижскую коммуну, был восторженным почитателем Наполеона и оставил интереснейшее фундаментальное исследование «История Консульства и Империи»). Трудно сказать, утихла ли ненависть англичан к Наполеону или они опасались взрыва негодования французов, но согласие было получено. Руководить экспедицией на остров Святой Елены Луи-Филипп поручил своему двадцатидвухлетнему сыну Франсуа Орлеанскому, принцу Жуанвилю. Несмотря на то что многие высокопоставленные особы просили разрешения участвовать в экспедиции, всем было отказано, кроме верных слуг Наполеона, которые добровольно разделяли его заточение на острове Святой Елены. Тех, кто остался… Доктора О’Мира и Антоммарки умерли вскоре после смерти их царственного пациента (были они людьми молодыми и достаточно здоровыми, так что их неожиданная и слишком ранняя смерть вызывает подозрения, которые, увы, ни подтвердить, ни опровергнуть уже никто никогда не сможет). Скончалась и графиня Фанни Бертран, до конца мужественно переносившая все тяготы добровольного изгнания. Не смог поехать граф Эмманюэль де Лас-Каз: был тяжело болен. Зато поехал его сын, подростком много раз беседовавший с Наполеоном и сохранивший восторженную к нему привязанность. Не поехал граф Монтолон, главный душеприказчик и наследник покойного (кстати, по слухам, он успел промотать большую часть наследства – полтора миллиона франков). Но не поехал по причине вполне объективной: за несколько месяцев до поездки поступил на службу к племяннику покойного императора, будущему Наполеону III, и умудрился возглавить экспедицию, которая должна была свергнуть короля и возвести на трон Луи Наполеона. В этом нелепом заговоре, конечно же, участвовали агенты короля, и когда заговорщики высадились в Булони, их уже ждали. Графа Монтолона осудили на двадцать лет. Поехали: граф Бертран с сыном, Луи Маршан, генерал Гурго, Сен-Дени и Новерра – повар и конюх Наполеона. Всем им снова предстояло преодолеть тот путь через океан, в котором они четверть века назад сопровождали своего императора… 9 октября 1840 года они сошли на берег острова. В ночь с 14 на 15 октября началась эксгумация… Все стояли вокруг открытой могилы. Открыли гроб. В истлевшей одежде, покрытый превратившимся в лохмотья синим плащом с серебряным шитьем император лежал совершенно живой. Казалось, он даже помолодел. Тление не тронуло его… Но они-то знали: его не бальзамировали. Как же такое могло случиться? Дальше цитирую Лас-Каза: «“Он всегда побеждал, – сказал Маршан. – Победил и тление…” После чего Маршан вынул бумагу и прочел странные строки: “Император завещал передать вам: он всегда знал, что вернется в свой город и Париж ещё услышит знакомое: “Да здравствует император!” Мой сын сказал, что всё это было написано… рукой самого императора!” И тогда вся компания прокричала над открытым гробом: “Да здравствует император!” Теперь я уверен: Маршан всё знал. И император знал, что не подвергнется тлению…» Холодным зимним утром фрегат принца Жуанвиля причалил в порту Гавра. Оттуда корабль с останками Наполеона медленно двинулся вверх по Сене к Парижу. Это возвращение во Францию было его последним триумфальным маршем. 15 декабря в Париже разразилась невиданная снежная буря, но она не остановила парижан: почти весь город присутствовал на похоронах императора. Скорбный кортеж начал своё шествие вдоль Больших бульваров, прошел под Триумфальной аркой, спустился по Елисейским полям и остановился у Собора Инвалидов, где император наконец нашёл свой последний приют. Церковная служба продолжалась около двух часов, а в пять часов пополудни архиепископ окропил святой водой гроб и произнес отпущение грехов. Церковь Святого Луи оставалась открытой для всех в течение нескольких дней, и более миллиона французов за это время пришли поклониться праху своего кумира. Останки Наполеона, как было принято поступать с телами египетских фараонов, замуровали в шесть гробов: первый из жести, второй – из красного дерева, третий и четвертый – из свинца, пятый – из эбенового дерева и шестой – из дуба. Гробы поместили в огромный тридцатипятитонный саркофаг из красного порфира, установленный в центре собора, в крипте, специально созданной для этого знаменитым архитектором Луи Висконти. Карельский порфир для саркофага – дар российского императора Николая I. Как тут не вспомнить слова Наполеона о свойственных русским «великодушии и деликатности относительно побеждённого врага»… Пройдёт время, и в Соборе Инвалидов воссоединятся те, кто был жестоко разлучён при жизни: в крипте рядом с императором ляжет его сын Наполеон II – король Рима, которого легенда нарекла «Орлёнком». Его останки перенесли из Вены в оккупированный Париж в 1940 году, ровно через сто лет после того, как в столице Франции похоронили Наполеона I. Как ни странно, сделано это было по приказу Гитлера. Вероятно, фюрер рассчитывал на благодарность французов… Наполеон. Болезнь или убийство? Почти сразу после церемонии захоронения по Парижу поползли слухи: императора отравили. Кто? Ответ однозначен: люто ненавидевшие его англичане. Ради чего? Ведь узник затерянного в океане острова не может уже быть опасен для своих врагов. Месть? Но для убийства из мести обычно используют пистолет, шпагу, кинжал. А этого точно не было. Остаётся яд. Если убивать из алчности – любые средства хороши. Слишком дорого обходилась англичанам охрана Наполеона. Многие, зная, как хорошо умеют британцы считать, приходили к выводу, что такое вполне возможно. А уж когда из мемуаров стало известно, что представлял собой тюремщик Хадсон Лоу, то и кандидат на роль убийцы был найден. Обывательскими слухами подозрения не ограничились. Вполне серьёзные историки начали подвергать сомнению официальную версию смерти императора. Только вот ни у кого не было достаточных доказательств в подтверждение своей точки зрения. Время шло. И, казалось, давно пора забыть о подозрениях. Так бы, наверное, и случилось, если бы дело касалось другого человека. Но – не Наполеона. О нём забыть невозможно. В 1961 году в Глазго провели исследования его волос: эксперты установили, что содержание в них мышьяка в тринадцать раз превышает норму. Казалось, версия отравления нашла неоспоримое подтверждение. Но тут же возникла масса сомнений. Во-первых, Наполеон мог использовать лекарства, в состав которых входит мышьяк. Во-вторых, яд мог попасть в волосы императора из обоев в его доме. В XIX веке для получения ярко-зелёной краски использовали медно-мышьяковистое соединение. Если окрашенные такой краской обои отсыревают и на них заводится плесень, грибки превращают устойчивые соединения мышьяка в летучий триметилмышьяк. Эти-то ядовитые испарения и могли попасть в организм Наполеона. К возражению, что в таком случае должны были заболеть и те, кто жил в одном доме с императором, никто не желал прислушиваться. Впрочем, и правда, каждый организм по-своему воспринимает неблагоприятные внешние воздействия… Скорее всего, истина так и не была бы установлена, если бы за разгадку тайны смерти «человека, которого нельзя забыть» не взялись канадский миллиардер Бен Вайдер (он скончался в 2008 году) и известный французский историк Рене Мори. К поиску истинной причины смерти Наполеона они подошли с разных позиций. Тем более убедительным кажется вывод, к которому оба пришли независимо друг от друга: императора Франции отравили мышьяком. Но сделал это не подозреваемый многими Хадсон Лоу, а французский генерал граф Шарль де Монтолон, который добровольно вызвался сопровождать Наполеона в ссылку и оставался на острове до самой смерти своего сюзерена. В пользу этой версии свидетельствуют факты. Во-первых, нужно располагать возможностями, отравляя одного, не отравить всех остальных (а питались обитатели Лонгвуда за общим столом). Сделать это мог только тот, кто заведовал винным погребом и держал под замком личные запасы Наполеона (тот любил южноафриканские вина и, при обычной своей щедрости, ими ни с кем не делился). В двух случаях, когда этим вином по ошибке угостили других, те заболели. Но болезнь только задним числом связали со случайно выпитым вином. Имя человека, которому было доверено хранение драгоценного вина, – Шарль Монтолон. 5 декабря 1821 года он записал в дневнике: «Ему осталось жить не более полугода…» Окончательно утвердило историков в их предположениях признание потомка отравителя – Франсуа де Канде-Монтолона, который заявил, что его предок виновен в смерти Наполеона. Доказательства он представил неопровержимые: двести семьдесят три документа, найденные на чердаке дома, где жила семья Монтолонов. Это были письма Шарля Монтолона жене Альбине, его дневник, воспоминания, черновики рукописей. Любопытно, что даже после их публикации находятся люди, которые утверждают, что гипотеза об отравлении – всего лишь версия, одна из многих. А вот Рене Мори и Бен Вайдер абсолютно уверены: Наполеон был отравлен. «Мы с Беном Вайдером провели независимые исследования волос, состриженных с головы Наполеона в период его пребывания на острове Святой Елены с 1816 по 1821 год и оказавшихся у одного канадского коллекционера, – пишет Мори, – и выяснилось, что в них находится мышьяк в небольшой концентрации. Такое заключение дали Бену Вайдеру в швейцарской, французской и немецкой лабораториях, специалисты британской ядерной лаборатории и в американском бюро токсикологии. Оставалось лишь узнать: кто, где, когда, как и почему это сделал?» На вопрос «где?» ответ прост. Когда? Тоже в общих чертах понятно. Кто? После изучения документов, найденных на чердаке дома Монтолонов, Рене Мори не сомневался: генерал Шарль Монтолон. Как? Тоже удалось выяснить вполне достоверно (об этом чуть дальше). А вот – почему? Здесь мнения исследователей разошлись. Мори считает, что генерал стал убийцей из-за своей алчности и ревности. Начну с ревности. Шарль Монтолон обожал свою жену Альбину. И, несмотря на это, подталкивал её к сближению с Наполеоном. Как мог? Зачем? Он хотел стать самым близким к императору человеком. Зная характер Наполеона, понимал: сделав жену своего сподвижника любовницей, тот будет испытывать угрызения совести. На этом можно сыграть. Судя по воспоминаниям, обстановка в Лонгвуде была далека от идиллии. И дело не только в невыносимой скуке, не только в нелёгком характере императора, но больше всего – в ревности его приближённых друг к другу, в постоянном соперничестве за место «по правую руку». Но если Бертран был просто, что называется, «без лести предан», если Лас-Каз ловил каждое слово Наполеона, чтобы потом опубликовать, если Гурго всегда мечтал быть рядом со своим кумиром, то Монтолоном, судя по всему, двигало другое. У него были огромные долги, и он, отправляясь на Святую Елену, просто бежал от кредиторов. Разумеется, он собирался вернуться во Францию. Но возвращаться можно было только с деньгами, иначе кредиторы не дадут жизни. Единственный способ «заработать» – получить наследство от Наполеона… В июле 1819 года (к этому времени Альбина де Монтолон стала любовницей императора и родила от него девочку, которую назвали Жозефиной Наполеоной), Наполеон неожиданно потребовал, чтобы она уехала с острова вместе с детьми. А вот Шарлю следовать за семьёй запретил, приказав оставаться с ним до конца. Мори предполагает, что именно тогда генерал и решил этот конец приблизить… Но внезапная смерть Наполеона не могла не вызвать подозрения в убийстве. Вот что Рене Мори отвечает на вопрос «как?»: «…Он должен был действовать достаточно быстро, чтобы сократить и собственные страдания из-за разрыва с любимой, и мучения жертвы, но не слишком быстро, чтобы обеспечить себе алиби и безопасность в случае подозрения в убийстве. Потому генерал стал добавлять в еду и питьё императора малые дозы мышьяка… А 17 марта 1821 года врачи обнаружили у пациента сурьму, вызывавшую рвоту. В сочетании с мышьяком сурьма являлась сильным отравляющим средством. Эта “гремучая смесь” в сочетании с хлористой ртутью, которую давали пациенту в виде слабительного, и вызвала сильнейшую интоксикацию примерно через шесть недель. Ведь врачи ничего не знали о мышьяке! Об этом знал только убийца, пошедший на преступление, чтобы воссоединиться с семьёй». Итак, по мнению Мори, «это обыкновенная любовная история с плохим концом…» Вот тут, в определении истинных причин убийства, мнения историков резко расходятся. Бен Вайдер считает, что «это политико-финансовое преступление…» И совершил его Монтолон в первую очередь ради того, чтобы получить наследство, во вторую же – действовал он в интересах английского правительства (тоже, надо полагать, не бескорыстно). Последней из книг-документов о заключительных годах жизни Наполеона стала автобиография преданного слуги императора Луи Маршана, опубликованная его внуком только в 1955 году. Книга попала в руки Свена Форсхувуда, шведского врача-токсиколога и к тому же знатока жизненного пути Наполеона. В ней он нашёл новые доказательства отравления (для специалиста – неопровержимые). Преданный Маршан тщательно фиксировал все изменения состояния здоровья своего обожаемого хозяина. Добавив свидетельства Маршана к тем, что были уже известны, шведский врач сумел проследить течение роковой болезни вплоть до мельчайших подробностей. Через сто пятьдесят семь лет после смерти изгнанника, в 1978 году, доктор Форсхувуд опубликовал своё профессиональное заключение: Наполеон пал жертвой отравления мышьяком. Его выводы полностью совпали с мнениями Мори и Вайдера. Расходятся они лишь в одном: Форсхувуд убеждён, что Монтолон действовал в интересах Бурбонов. Ни для кого живой Наполеон не был так опасен, как для них. К тому же в биографии Монтолона есть любопытная подробность: после первого отречения Наполеона он был в числе первых, кто бросился предлагать свои услуги Людовику XVIII, но после возвращения с Эльбы снова переметнулся к Наполеону. Вполне можно предположить, что сделал он это по указанию Бурбонов: им необходимо было иметь своего человека в окружении врага. Разумеется, это только предположения. Но то, что убийца – граф де Монтолон (независимо от мотивов), сомнений уже не вызывает. Но кто бы ни направлял руку убийцы, англичане или Бурбоны, слова Наполеона, сказанные за несколько дней до смерти, обращены и к тем, и к другим: «Я оставляю в наследство всем царствующим домам ужас и позор последних дней моей жизни!» Елизавета Алексеевна. Императрица. Жена Российский император Александр Павлович был ослепительным красавцем, умевшим быть (когда хотел) покоряюще обаятельным. Он легко пленял женские сердца. Среди его возлюбленных были дамы, как известно, весьма достойные. Он расставался с ними легко и отдавался новому увлечению. Казалось, он старается доказать, что неотразим. Кому доказывал? Думается, себе. Усомниться в своей мужской привлекательности его заставила красавица, которую он не сумел завоевать, – его собственная законная жена. Её девичья влюбленность в юного великого князя быстро сменилась чувством дружеским, нежным, но лишенным страсти и того любовного преклонения, без которого нет счастливого брака. Его сердце было уязвлено навсегда. И чем больше он искал утешения на стороне, тем холоднее, насмешливее становилась неприступная красавица. Хотя, судя по тому, как будут развиваться события дальше, она мечтала вернуть прошлое. Но, гордая, таила от всех, прежде всего от него, эту мечту. Их отношения развивались причудливо и странно. О том, как они начинались, я уже рассказывала. Потом, после смерти Екатерины, началось время всевластия Павла Петровича – время всеобщей подозрительности. Но именно это самое мрачное по внешним обстоятельствам время стало самым счастливым в отношениях между Елизаветой и Александром. В мае 1798 года Елизавета родила дочь. Назвали Марией. В честь бабушки. Отец настоял? Или юная мать попыталась наладить отношения со свекровью? О том, что случилось вскоре, рассказала графиня Варвара Николаевна Головина, бывшая любимая фрейлина Екатерины Великой, преданный друг Елизаветы: «В Павловске императрица приказала Елисавете прислать ребёнка ей, хотя девочке было всего три месяца, а от дома великого князя до дворца было довольно далеко… Граф Растопчин и Кушелев находились рядом с кабинетом государя, когда мимо них прошла императрица с маленькой великой княжной на руках. Она сказала им: “Не правда ли, какой прелестный ребёнок?” – и прошла в кабинет государя. Через четверть часа она вышла оттуда скорым шагом, а затем Кутайсов от имени государя позвал Ростопчина в кабинет, говоря ему по-русски: “Господи, и зачем только эта несчастная женщина ходит расстраивать его своими сплетнями!” Ростопчин вошел к государю и застал его в состоянии полного бешенства: “Идите, сударь, и немедленно напишите приказ о ссылке Чарторыйского в Сибирский полк. Жена сейчас раскрыла мне глаза на мнимого ребёнка моего сына!” Императрица обратила внимание императора на то, что малютка великая княжна была темноволосой, в то время как Александр и Елисавета были блондинами». Темноволосым был Адам Чарторыйский (о том, что у него роман с великой княгиней, во дворе не говорил только ленивый, но самые скрупулёзные исторические исследования великого князя Николая Михайловича убедительно доказали: да, он любил её, да, она относилась к нему с нежностью, но ни она мужу, ни он не изменяли). Тем не менее пан Адам поплатился. Похоже, исключительно за цвет своих волос. Правда, Фёдор Васильевич Растопчин, человек не робкого десятка, отказался писать приказ, защищая честь великой княгини. Благодаря заступничеству графа Чарторыйский оказался не в Сибири, а при дворе короля Сардинии. В качестве российского посланника. Пройдёт много лет, и они встретятся на Венском конгрессе, том самом, где на долю русской императрицы выпало столько унижений. Пан Адам записал в дневнике: «Здесь я вижу её, сильно изменившуюся, но для меня всё ту же, и всё те же и её и мои чувства (они утратили прежний пыл, но всё ещё сильны, и мысль, что я не могу видеть её, причиняет мучительную боль). До сих пор я только один раз видел её. Был принят плохо и весь день несчастен… Снова чувство долга вынуждает нас… Она, как всегда, истинный ангел… Она моя первая и по-прежнему единственная любовь… Трагический исход её единственной неверности оскорбил некоторые самые деликатные чувства. Но это меня не оправдывает, ибо я простил от всего сердца, а она не прощения, но любви, понимания и обожания достойна». А она пишет матери, с которой всегда была откровенна: «Принести в жертву официальному положению счастье всей своей жизни, расставаясь с человеком, в котором в течение лучших четырнадцати лет жизни привыкла видеть своё второе я…» Эти строчки многое объясняют в их отношениях. Он прямо пишет о любви, она признаёт, что долгие годы видела в нём самого близкого человека. Наверное, оба гнали от себя мысль о физической близости, которая была так желанна и – невозможна. Тогда, в те счастливые четырнадцать лет она не могла предать мужа, он – друга. Теперь – поздно. А если заглянуть в будущее, которое нам-то известно, то можно допустить, что для неё существовала ещё одна преграда: она продолжал любить своего неверного, своего странного, неуловимого мужа. Но до этого ещё шестнадцать лет, а тогда, после выходки Марии Фёдоровны, Павел несколько остыл и усомнился в обвинениях, выдвинутых супругой (он-то её хорошо знал!). Он спросил графиню Шарлотту Карловну Ливен, может ли у родителей-блондинов появиться темноволосый ребёнок, мудрая фрейлина успокоила монарха: «Господь всемогущ». Как просто было бы сейчас доказать отцовство Александра, в котором он, кстати, и не сомневался. Сомневалась ли на самом деле Мария Фёдоровна или ей во что бы то ни стало нужно было заронить недоверие к жене в душу старшего сына? Она знала Александра: он от природы подозрителен. Когда Машенька (мать называла её Мышонком) неожиданно умерла, не прожив и года, Елизавета была в отчаянии. Свекор искренне сочувствовал. Свекровь не скрывала равнодушия. Александр переживал, но находил утешение в романах с многочисленными светскими красавицами. О донжуанских похождениях Александра Павловича я уже рассказывала. Теперь – о его отношениях с женой, отношениях, сложившихся так трагически-нелепо, что именно в них, мне кажется, скрыт источник преследовавшей его душевной дисгармонии, выход из которой он пытался найти в мистических исканиях. А выход был рядом – благородная душа, способная его понять. Он пришёл к этому слишком поздно… После смерти императора Павла юной императрице казалось: ещё немного – и её вторая родина станет такой же свободной, как Баденское княжество. Её муж, её император уже сделал так много! Но на третьем году царствования Александр вернул ко двору генерала Аракчеева. Елизавета Аракчеева презирала, не понимала, что может быть общего у её утонченного супруга с этим грубым, жестоким мужланом. Но мнение жены уже ничего не значило для Александра: их отношения окончательно разладились. Её активное участие в политике закончилось. Теперь она была просто свидетельницей того, что происходило с Россией. Делала для страны, что могла (о её помощи армии и пострадавшим от войны 1812 года речь впереди). Когда Аракчеев начнет организовывать военные поселения, она попытается выступить против, вразумить Александра. Ведь военные поселения образуют в итоге особую касту, которая, не имея с народом почти ничего общего, может сделаться орудием его жестокого угнетения. Напрасно она будет подыскивать самые убедительные слова, взывать к состраданию. Откроется неожиданное и страшное: Аракчеев – всего лишь старательный исполнитель, автор – император. Более того, окажется, что Аракчеев на коленях умолял царя отказаться от распространения поселений. Александр был непреклонен: военные поселения «будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова». Это больше ста километров… Елизавета потрясена. Ей казалось, она знает своего мужа. Да, он лукав, но ведь добр, благороден… Но военные поселения – это уже после возвращения из Заграничного похода, после победы над Наполеоном. Причиной первого их конфликта на политической почве стал не кто иной, как Адам Чарторыйский. Вернув князя Адама в Петербург, Александр сразу назначит его министром иностранных дел. Елизавета будет против: сложные отношения с Польшей не дают возможности быть уверенными, что польский патриот будет безоговорочно стоять на страже интересов России. Удивительно, но она – более русская, чем Александр. Он окружает себя теми, кто, как ему кажется, предан лично ему (как часто это повторялось и до, и после!). Она хочет видеть во власти тех, кто предан России. Последнюю надежду на семейное счастье разрушило увлечение Александра Марией Антоновной Нарышкиной. Об этой женщине я уже рассказывала. По мнению двух фрейлин, хорошо знавших отношения при дворе, Елизавета легко могла вернуть любовь мужа. Если бы захотела. Кто знает, может быть, и сам Александр надеялся, что жена попытается отвоевать его у соперницы, забудет о гордости. Но от гордости, если она есть, отказаться невозможно. Легче отступить с видом холодной независимости. А уж что там на сердце, никому не должно узнать. Когда началась война с Наполеоном, Елизавета отдала на нужды армии все свои драгоценности, все личные сбережения. Помогала увечным, семьям, потерявшим на войне кормильцев. В Центральном государственном историческом архиве хранится фонд канцелярии императрицы Елизаветы Алексеевны. По сравнению с фондом свекрови – крошечный, всего пятьдесят одна единица хранения. Но это – не солидные, скрупулезные финансовые отчеты, как в фонде Марии Фёдоровны. Это личные просьбы о помощи, обращённые к женщине, на которую – последняя надежда. Это письма пострадавших во время войны 1812 года, во время наводнения 1824 года. Благотворила она втайне, её добрым делам только Бог был свидетелем. Для неё, человека истинно православного, благотворительность напоказ была невозможна. Она отдавала не лишнее, а последнее, не чужое – своё. «Императрица предстала передо мной как ангел-хранитель России… Её чувства и мнения приобрели силу и жар в горниле благородных идей. Я была взволнована чем-то необъяснимым, шедшим не от величия, а от гармонии её души», – вспоминала не склонная к лестным отзывам о современниках мадам де Сталь. А биограф Елизаветы, великий князь Николай Михайлович, имевший доступ ко всем документам, какие сохранились с александровских времен, писал о том, какую роль играла тихая императрица во время Отечественной войны: «Дотоле забытая всеми, Елизавета Алексеевна явилась ангелом-хранителем всех страждущих, и имя её стало сразу известно в России, где в самых разнообразных закоулках вспоминали о ней с благословением. Елизавета показала, что могла стоять на высоте своего положения». Действительно, о глубоком и искреннем – не показном патриотизме царицы, о её помощи раненым, потерявшим кормильцев, осиротевшим, лишенным крова в тяжкие для России годы узнала вся страна. «Кто из русских может забыть кроткую Елизавету, венценосную супругу Александра Благословенного? Кто из русских может вспоминать о ней без умиления и чувства душевной, искренней признательности? Эта добродетельная государыня, мать сирот и несчастных, употреблявшая все дни незабвенной жизни своей на утешение страждущих и находившая сладкую, единственную награду в тихом, ангельском сердце своём, – была для России как некий дар всевышней благодати». Это отрывок из «Заметок и дневников» современника Елизаветы Алексеевны Леонтия Васильевича Дубельта. Об этом человеке советская историография создала совершенно искажённое представление: ну что в недавнем прошлом могли сказать о начальнике штаба Отдельного корпуса жандармов, управляющем III отделением Собственной Его Величества Канцелярии?! Впрочем… сейчас тоже немного найдётся таких, кто скажет доброе слово, к примеру, о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. Таковы уж издержки профессии… А на самом деле был Леонтий Васильевич человеком благородным и отчаянно храбрым. В наполеоновских войнах проявил себя героем. При Бородине был тяжело ранен, но как только смог встать на ноги, немедленно вернулся в строй. Как большинство тогдашних офицеров, был Дубельт известен свободомыслием, причём столь нескрываемым, что когда начались аресты декабристов, многие с удивлением спрашивали: «Что же не берут Дубельта?..» Служить в корпусе жандармов он решился частью из материальных соображений (семью-то нужно кормить), частью надеясь делать добро на новом поприще. «Ежели я, вступая в корпус жандармов, сделаюсь доносчиком, наушником, – писал он жене (новая карьера мужа её отнюдь не радовала), – тогда доброе мое имя, конечно, будет запятнано. Но ежели, напротив, я, не мешаясь в дела, относящиеся до внутренней полиции, буду опорою бедных, защитою несчастных; ежели я, действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетенным, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжебным делам прямое и справедливое направление, – тогда чем назовешь ты меня?.. Я, согласясь вступить в корпус жандармов… предупредил Бенкендорфа не делать обо мне представление, ежели обязанности неблагородные будут лежать на мне, что я не согласен вступить во вверенный ему корпус, ежели мне будут давать поручения, о которых доброму и честному человеку и подумать страшно… Ты можешь быть спокойна, что я ни за что на свете не запятнаю своего доброго имени». И, надо отдать ему должное, не запятнал. Василий Андреевич Жуковский, который близко познакомился с Дубельтом, когда им обоим выпала горькая миссия разбирать бумаги покойного Пушкина, убедился в глубокой порядочности человека, чья принадлежность к III отделению поначалу вызывала с трудом скрываемую неприязнь. Мне слова Дубельта позволили по-новому понять известные строки Пушкина о Елизавете: И неподкупный голос мой Был эхо русского народа. Раньше казалось, что влюблённый поэт приписывает народу собственное восхищение, собственные чувства. Ну что народ мог знать о своей тихой, чуравшейся всякой публичности, благотворившей тайно государыне? Оказывается, знал… Что же до Александра Сергеевича Пушкина, то он, как и большинство его современников, на первых порах восхищался своим тёзкой императором. Царская семья казалась идеальной. Прекрасная! Пускай восторгом насладится В твоих объятиях российский полубог. Что с участью твоей сравнится? Весь мир у ног его – здесь у твоих он ног. Это написано в 1816 году, вскоре после возвращения царя-победителя из Европы. Но проходит всего два месяца, и Пушкин узнаёт, как живется Елизавете Алексеевне в царском семействе, как относятся к его божеству муж и свекровь. Его отношение к императору и его матери резко меняется. Он не может защитить Елизавету Алексеевну. Но он может сказать, что думает о её муже, который посмел пренебречь прекраснейшей из женщин. А поскольку он – Пушкин, язвительные стихи его запоминаются мгновенно: Ура! в Россию скачет Кочующий деспот. Спаситель громко плачет, А с ним и весь народ. Или вот это: Воспитанный под барабаном, Наш царь лихим был капитаном: Под Австерлицем он бежал, В двенадцатом году дрожал, Зато был фрунтовый профессор! Но фрунт герою надоел — Теперь коллежский он ассесор По части иностранных дел! И вот уже развенчан «вождь побед» (так сам Пушкин в юности восторженно именовал Александра). Насмешки император не прощает. Словом ответить не может. Отвечает делом: ссылкой. Есть основания полагать, что императрица вступается за изгнанника, но – напрасно… Власти у неё не больше, чем у рядовых подданных. Впрочем, Елизавета Алексеевна к власти и не стремилась. Никогда. Предвижу возражения: да кто бы ей дал властвовать! Кто она такая? Всего лишь супруга законного императора, фигура скорее декоративная. У неё просто не было даже малого шанса царствовать самодержавно. На самом деле такой шанс был. Трижды (что подтверждено документально). Причём в двух последних случаях предложения отдать власть Елизавете Алексеевне исходили из лагерей, непримиримо враждебных друг другу. В очень узком придворном кругу уже после смерти Елизаветы ходили разговоры ещё об одной попытке (первой по времени) сделать её самодержицей всероссийской. Но это, скорее всего, – легенда. Хотя в основе её – реальные события, отношения, люди. Прежде всего – её роман с Алексеем Охотниковым (это была её единственная измена мужу, и она в ней сама ему призналась; Охотников был отцом второй её дочери, Лизы, которая тоже, как и Машенька, отцом которой был Александр, умерла в младенчестве). Уже после смерти Елизаветы Алексеевны, когда её бумаги прочитали те, для кого они вовсе не предназначались, прошел слух, будто Охотников, вступая в связь с императрицей, имел преступное намерение, следуя примеру Григория Орлова, свергнуть законного государя и возвести на трон свою возлюбленную. Но характер Алексея Охотникова, его положение в обществе (он – не Орлов и не Пален) делают, на мой взгляд, слух о его намерении произвести дворцовый переворот абсолютно недостоверным. Другое дело, что для рождения слуха нужен какой-то, необязательно событийный, может быть, и чисто психологический, повод. Таким поводом вполне могла быть убеждённость определённого круга людей в том, что Елизавета Алексеевна способна править государством уж никак не хуже, чем её супруг, «властитель слабый и лукавый». Первое достоверно известное предложение передать власть в стране императрице Елизавете имело место незадолго до Отечественной войны. Тогда наблюдательный взгляд пользующегося безоговорочным доверием Александра известного ученого-физика, ректора Дерптского университета Георга Паррота разглядел в Елизавете не просто супругу императора, но женщину, способную стать правящей императрицей. Он не сомневался, что с началом боевых действий император немедленно отбудет на передовую, и предлагал на время отсутствия его в столице провозгласить Елизавету Алексеевну регентшей: «У неё высокий дух, верное видение вещей… Она может быстро и правильно ориентироваться. Она женщина безгранично уважаемая и пользующаяся большим авторитетом… Всё это сделало бы успешным её руководство гражданскими делами». Возможно, в дни войны императрица и согласилась бы временно возглавить страну, если бы такое предложение последовало от супруга. Но он тогда относился к ней крайне холодно и недоверчиво, к тому же не покидал столицу… Второй раз (но уже не временно) её хотели возвести на престол члены «Общества друзей Елизаветы». Его организовали гвардейские офицеры, вернувшиеся из европейского похода, одушевленные мечтой, что государь вот-вот дарует русскому народу-победителю давно желанную свободу. Но со свободой государь не спешил. Более того, в своём «Победном манифесте» Александр провозгласил: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду от Бога». А от государя? А от Отечества? Царь щедро простил крестьянам недоимки, которые накопились, пока они «отлынивали» от работы, проливая кровь за Родину. У молодых офицеров (в большинстве – будущих декабристов) поведение ещё недавно обожаемого монарха вызывало недоумение, отчаяние, возмущение. Декабрист Иван Якушкин вспоминал, как в 1814 году, когда гвардия вернулась в Петербург из европейского похода, он наблюдал торжественный въезд Александра в столицу: «Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнажённой шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей… Мы им любовались. Но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через дорогу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнажённой шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого царя. Это было мое первое разочарование на его счет». Возникновение тайных обществ – нормальная реакция боевых офицеров на поведение своего вчерашнего кумира. «Общество Елизаветы» – одно из многих. Но у него – конкретный идеал: императрица. Неслучайно Пётр Вяземский, близкий к членам общества, писал: «Она заживо сделалась поэтическим и таинственным преданием». Она была чрезвычайно популярна в гвардии. «Видеть её было счастьем, служить ей – высшим блаженством», – говорили гвардейские офицеры. В конце концов, уверившись, что Александр не намерен давать народу свободу, они решили произвести переворот в пользу Елизаветы. Русская гвардия не раз доказывала: она это умеет. Ещё живы были в памяти дворцовые перевороты, приведшие на трон Елизавету Петровну и Екатерину Алексеевну, да и самого Александра Павловича. Сообщить Елизавете о своём решении члены общества поручили Фёдору Николаевичу Глинке. Были уверены, разговор будет откровенным: Глинка боготворил Елизавету, она относилась к нему с доверием и уважением. Одни надеялись: императрица согласится. Ради России. Ради народа. Ведь как только она станет самодержавной монархиней, сразу даст народу конституцию, освободит несчастных рабов. Другие сомневались: испугается, сообщит о заговоре своему венценосному супругу. А она – рассмеялась, но обещала сделать все, чтобы убедить государя в необходимости даровать народу свободу и конституцию. Как раз в это время её отношения с Александром стали налаживаться, и она вполне искренне надеялась, что ей удастся вернуть его к идеалам их юности. Надеялась. И уже начала. Не успела… В начале двадцатых годов, после окончательного разрыва с Марией Антоновной Нарышкиной, Александр словно прозрел. Проводя больше времени с Елизаветой Алексеевной, он понял, какое сокровище он потерял. Да, она ему изменила. Но не он ли сам толкнул её к измене? Это он погубил её жизнь. Их жизнь. Он наконец понял, насколько её отношение к нему неподвластно стандартному пониманию: незаслуженно оскорблённая, униженная, брошенная ради пустой, легкомысленной кокетки, она ни разу не упрекнула его, всегда приходила ему на помощь в трудные минуты, всегда оставалась верным другом, быть может, единственным… И это вовсе не тупая безропотность, которая часто встречается у русских жён, независимо от того, к какому сословию они принадлежат. Нет, она женщина независимая, гордая. Ни ради того, чтобы сохранить высокое положение, ни ради того, чтобы соблюсти приличия, терпеть она бы не стала. Значит – любила? А он… И Александр делает всё, чтобы искупить вину. Она во всем идет ему навстречу. Между ними возникает безмерная душевная близость, какой обоим так недоставало всю жизнь. Но, видно, такова была её участь: счастье всегда выпадало ей ненадолго. Начало 1825 года было омрачено резким ухудшением её здоровья. Возможно, оно было спровоцировано двумя событиями, вызвавшими сильнейший стресс: страшным наводнением 1824 года и сообщением о том, что тайное общество готовит убийство государя. Она не могла этого допустить. Когда-то писала матери: «Как только я чувствую, что ему грозит опасность, я вновь приникаю к нему со всем жаром, на который способно моё сердце». На этот раз опасность была реальной. Как никогда. Она должна была что-то сделать! Но что? Помогло, как это нередко бывает, – несчастье: здоровье её стремительно ухудшалось, она держалась мужественно, но таяла на глазах. Врачи настоятельно рекомендовали провести предстоящие осень и зиму в тёплых краях: в Италии, Франции, на юге России. Она решила воспользоваться своей болезнью. Знала: одну Александр её не отпустит. Вот и решила увезти его подальше от заговорщиков, спрятать, спасти. Пределы России отказалась покидать категорически. Но почему решено было поехать в известный не самым мягким климатом Таганрог, так и осталось загадкой. Была ли это карающая рука судьбы или они считали, что именно в Таганроге им будет проще осуществить задуманное – уйти в частную жизнь. У обоих этих предположений были и до сих пор остаются сторонники. Их жизнь в маленьком заштатном городке была настоящей идиллией. Говорили и не могли наговориться, держались за руки, подолгу гуляли вдвоём. И никакого придворного этикета. Окружающие, люди близкие, преданные, были тактичны, старались не мешать. Им казалось, что перед ними молодожены. Ничто не предвещало беды. И вдруг – неожиданная болезнь Александра. И – смерть. Одни говорят – у неё на руках. Другие верят: труп подменили, император ушёл бродить по своей несчастной стране. Но могло ли такое случиться без участия и согласия Елизаветы? Кто бы ни лежал в гробу, только её искренняя скорбь могла убедить: государь умер. Смогла бы она так сыграть? Не сомневаюсь. Ведь она и в самом деле навсегда прощалась со своим любимым. А вот могла ли согласиться участвовать в такой мистической драме? Мне кажется, это противоречило её характеру – она не любила, да и не умела лгать. Но вместе с тем, разве могла отказать в его просьбе, в том, что было для него так важно?.. Нет ответа. 19 ноября она писала матери: «Я не способна передать то, что испытываю. Это беспрерывная скорбь, чувство печали, которые, я иногда опасаюсь этого, убьют во мне религию… Если бы я ещё не получала от него столько ласк, столько проявлений нежности почти вплоть до последнего мгновения! И, кроме того, пришлось видеть, как угасало это ангельское существо, сохранявшее способность любить, уже утратив способность сознания. Что мне делать со своей волей, которая была всецело предана ему, со своей жизнью, которую я любила посвящать ему! Я ничего более не вижу перед собой. Я останусь здесь, пока он будет находиться здесь; когда он отправится, я тоже отправлюсь; я не знаю, когда и куда пойду я». В этом отрывке из письма так много загадок. «Когда он отправится, я тоже отправлюсь…» А между тем гроб с телом покойного императора отбыл из Таганрога ещё 29 декабря, а она оставалась там до 21 апреля. Сторонники версии подмены тела находят в этом поддержку своим предположениям: он, настоящий, живой, тайно был ещё в Таганроге, а за чужим телом зачем же ей уезжать? Елизавета Алексеевна в трауре Петр Басин. «Портрет императрицы Елизаветы Алексеевны в трауре» Те, кто уверен, что 19 ноября она на самом деле закрыла глаза Александру, тоже ссылаются на это письмо: в нём такая боль, такая тоска! Она не могла бы так писать, если бы он был жив. Но есть ещё и третья версия. Вернее, странный слух. Будто бы Елизавете Алексеевне удалось забеременеть. И после смерти мужа (в смерти в таком случае сомневаться трудно: едва ли он ушел бы, бросив жену в таком положении) она не хотела пускаться в трудную дорогу, боясь потерять ребёнка. Подтверждений этому нет. Если только не считать подтверждением, во всяком случае, подтверждением того, что слух этот дошел до Петербурга, неожиданную и ничем на первый взгляд не мотивированную поездку Марии Фёдоровны навстречу невестке.Мария Фёдоровна не любила ездить, да ещё поспешая, да ещё без многолюдного сопровождения. Представить, что ей так не терпелось увидеть невестку, зная их отношения, невозможно. Хотела узнать подробности смерти или ухода сына? Но ведь спокойно ждала полгода, неужели не могла подождать ещё несколько дней, пока Елизавета доедет до Петербурга? А вот если прослышала о беременности – совсем другое дело. Ребёнок – законный наследник. А как же тогда Николаша? Он, только он должен стать императором. И он им будет!По поводу встречи свекрови и невестки есть две версии. По одной – была договорённость о встрече (может быть, Елизавета хотела рассказать свекрови что-то такое, чего не доверишь бумаге, но боялась не доехать до Петербурга – была уже очень слаба). По другой версии, Мария Фёдоровна приехала в Белёв неожиданно.Правда, в одном все свидетели единодушны: императрица-мать не застала Елизавету Алексеевну в живых. Она лежала на той самой походной кровати, на которой скончался Александр. Все единодушны и в том, что, увидев остывающее тело невестки, свекровь собрала бывшие при покойной бумаги и торопливо уехала.Может быть, только ради этого и приезжала? Бумаги Елизаветы ни в коем случае не должны попасть в чужие руки: слишком много она знала, слишком была умна и откровенна, её свидетельства, её характеристики способны рассказать о царском семействе такое, чего не должны знать ни современники, ни потомки. Больше всего пугало, что уж кому-кому, а Елизавете-то поверят: всем известно, она честна, бескомпромиссна. Эту догадку подтверждает тот факт, что Елизавету ещё не успеют похоронить, а новый император, Николай I, вдвоем с матушкой будут лихорадочно читать её бумаги и бросать их в камин – жечь, жечь, жечь! Чтобы и следа не осталось.Но до её конца ещё полгода. Пока она остаётся в Таганроге, а в это время в столице происходят события, которые могли изменить будущее России. И ей в этих событиях отводилась не последняя роль.В канун восстания 14 декабря 1825 года группа декабристов снова высказалась за возведение на престол Елизаветы Алексеевны. В их числе был Владимир Иванович Штейнгель, герой Отечественной войны, считавший императора главным вдохновителем освободительной войны. Но время шло, а положение народа, который не щадил жизни в боях за свободу Отечества, не улучшалось. Чем восторженнее было отношение к государю сразу после победы, тем острее, болезненнее становилось разочарование. Так случилось и со Штейнгелем. В ночь перед восстанием 14 декабря он даже составил специальный приказ войскам: «Храбрые воины! Император Александр I скончался, оставив Россию в бедственном положении. В завещании своём наследие престола он предоставил великому князю Николаю Павловичу. Но великий князь отказался, объявив себя к тому неготовым, и первым присягнул императору Константину I. Ныне же получено известие, что и цесаревич решительно отказывается. Итак, они не хотят, они не умеют быть отцами народа, но мы не совсем осиротели: нам осталась мать в Елизавете. Виват Елизавета II и Отечество!»Самое поразительное (или – закономерное?), что в то самое время, когда Штейнгель писал свой приказ восставшим войскам, на семейном совете кто-то из членов царской фамилии тоже предложил провозгласить Елизавету самодержавной императрицей. О гневе Марии Фёдоровны потом не один год с ужасом вспоминали те, кто был в тот декабрьский день в Зимнем дворце. Её-то не предложил никто…А виновница очередного приступа ярости свекрови ничего об этом не знала. Она оставалась в Таганроге. А чтобы добраться из Петербурга в Таганрог, даже фельдъегерю, которому не приходилось тратить время на ожидание лошадей, нужно было не меньше недели. Но вести из столицы, хоть и с опозданием, всё-таки доходили. Она была ошеломлена поведением Николая: он же прекрасно знал об отречении Константина, зачем устроил эту трагикомедию с присягой старшему брату потом – с переприсягой?!Во всем происходящем она винила себя: не сумела родить наследника и тем самым, пусть и невольно, создала кризис власти. Как Жозефина. Действительно, «бывают странные сближенья»…Она хорошо знала и свекровь, и её любимца Николая и понимала: добром интрига вокруг престолонаследия не кончится. И всё-таки расстрел восставших её потряс: «Боже! Что за начало царствования, когда первый шаг – стрелять картечью в подданных!» Но действий декабристов тоже не одобряла, считала их безумцами. Была уверена: будь жив Александр, ничего подобного не случилось бы.О казни пятерых она узнать не успеет… Александр. Мятежники И пусть в Париж все армии, народы Придут стереть следы Июльских дней, — Отсюда пыль и семена Свободы В мир унесут копыта их коней. Эти строчки Пьер-Жан Беранже написал после июльской революции 1830 года. «Семена Свободы в мир унесут»… Это не столько предвидение, не столько надежда, сколько констатация уже однажды свершившегося. Русские войска гордыми победителями вошли в столицу наполеоновской Франции. Им было чем гордиться: они победили непобедимого. А ушли… Ушли ошеломлённые: какие счастливые эти французы! Они – свободны. И нет у них той унизительной сословной розни, к какой притерпелись в России. И все равны перед законом. А уж о том, чтобы продавать живых людей! Этого во Франции, в побеждённой стране, и представить никто не может. Возвращались домой с надеждой: государь, которым восхищались все, от солдата до генерала (или почти все), даст народу, самоотверженно защищавшему Отечество, а потом ещё проливавшему кровь и за освобождение союзников от тирании Наполеона, свободу, которая есть у всех народов Европы. Государь ведь видел, не мог не видеть и не понять: его подданные – не рабы. Верили в это прославленные герои: Милорадович, Михаил Орлов, Раевский, Ермолов. Верили отважно сражавшиеся аристократы, и люди зрелые: Трубецкой, Волконский, и совсем молодые: Бестужевы, Муравьёвы. Верили тысячи крепостных крестьян, ставших солдатами в трудные для Отечества дни. Известный в то время журналист и писатель Николай Иванович Греч вспоминал: «Не только офицеры, но и нижние чины гвардии набрались заморского духа, они чувствовали и видели своё превосходство перед иностранными войсками, видели, что те войска, при меньшем образовании, пользуются большими льготами, большим уважением, имеют голос в обществе. Это не могло не возбудить вначале просто их соревнования и желания стать наравне с побеждёнными». Каково же было им всем услышать слова императора: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду от Бога». Тут будто пелена упала с глаз многих преданных императору офицеров и солдат. Они ведь ещё были полны впечатлениями от триумфального входа союзных армий в Париж. И их радовало, что французы восхищались Александром, откровенно предпочитая его австрийскому и прусскому монархам. А что он сумел ловко создать впечатление, будто он один – победитель, будто не было рядом с ним ни талантливых полководцев, ни бесстрашных воинов, так за это его никто и не думал порицать (пока): важно было, что почитают – русского, восхищаются – русским. В сознании армии он был от неё неотрывен, он был её символом. До поры… Зато потом, после его странного, оскорбительного манифеста вдруг вспомнились не только восторги толп (берлинцев, венцев, парижан), которые государь так успешно очаровывал. Вспомнились раненые русские воины (тысячи!), вдали от дома страдавшие и нередко умиравшие от голода, заброшенности, отсутствия элементарной человеческой заботы, не говоря уже о медицинской помощи. Кокетничая с побеждёнными, даря щедрые подарки французам, государь был абсолютно безучастен к своим несчастным солдатам. Зато к будущему Франции равнодушен не остался: заставил Людовика XVIII даровать своему народу конституцию. Сам даровал конституцию полякам. Более того, выступил яростным защитником чернокожих, потребовав самых радикальных мер, которые прекратили бы торговлю чёрными рабами. А в его собственной стране в это время продолжали торговать крепостными крестьянами, в том числе и теми, кто жизни не жалел, защищая Россию и её государя. Его поведение сначала вызывало недоумение, потом обиду, потом – разочарование и наконец – решимость покончить с монархом, не оправдавшим надежд. Я не стану рассказывать, как возникли первые объединения людей, мечтавших дать своему народу свободу. Не стану писать и о восстании декабристов – об этом рассказано много, а уж само восстание описано буквально по минутам. Мне более всего интересно, что развело по разные стороны баррикад людей, ещё недавно сражавшихся бок о бок, ещё недавно считавших Наполеона своим злейшим врагом, а Александра – ангелом во плоти. Ярчайший тому пример – братья Орловы. Старший из них, Алексей Фёдорович, участвовал в кампаниях 1805–1807 годов. За отличие в битве при Аустерлице был награждён золотой саблей «За храбрость» и орденом Святой Анны. В Бородинском сражении под ним убили лошадь, и он остался пешим среди неприятельской конницы. Польские уланы семь раз ударили его пиками, но он, отбиваясь палашом, сумел устоять на ногах, пока его не отбили свои. Отважно воевал он и во время Заграничного похода русской армии. Его младший брат, Михаил Фёдорович Орлов, уже в семнадцать лет участвовал в битве при Аустерлице, в той атаке кавалергардов, которую обессмертил Толстой в «Войне и мире». В начале Отечественной войны гвардейский поручик Орлов под прикрытием дипломатического поручения отправляется в тыл французской армии с разведывательным заданием, которое выполняет блестяще. Основываясь на том, что увидел и понял, Михаил Орлов первым (!) предложил организовать партизанскую войну, а потом сам возглавил партизанский отряд. Принимал участие в большинстве крупных сражений русской армии. В 1814 году (ему всего двадцать шесть лет) подписал от имени союзного командования акт о капитуляции Парижа и получил чин генерал-майора. Военная карьера братьев Орловых не даёт ни малейшего повода усомниться в их патриотизме. Но как по-разному понимают они любовь к Отечеству! Алексей – преданный слуга императора Александра, а потом и Николая, убеждённый монархист. Для Михаила пребывание за границей не прошло бесследно, он вернулся в Россию, охваченный жаждой общественной деятельности на пользу родине. Вскоре по возвращении он составил адрес царю об уничтожении крепостного права. Адрес, естественно, никаких последствий не возымел, кроме разве того, что отношение императора к недавнему любимцу заметно ухудшилось. Но Михаила это не образумило: он не может смириться с порядками, которые царят в стране и в армии. Введение конституции, уничтожение крепостного права кажутся ему не только обязательными, но всего лишь первыми шагами в переустройстве России. Начал с того, что окружил себя группой помощников, готовых усердно проводить в жизнь его программу, устроил в частях, которыми командовал, школы грамоты с весьма обширной программой; решительно запретил применять к провинившимся солдатам телесное наказание и строго преследовал офицеров, нарушавших запрет. Михаил Фёдорович возглавил кишинёвскую организацию декабристов. На московском съезде в январе 1821 года выдвинул программу решительных действий не только против Александра I, но против самодержавия как такового. Программа была слишком радикальна, а большинство участников съезда не были готовы пролить хоть каплю крови… В феврале 1822 года генерал Орлов был отстранён от командования дивизией. Тем не менее декабристы по-прежнему предполагали поставить его во главе готовящегося восстания. Участвовать в событиях на Сенатской площади опальный генерал физически не мог: был в Москве, да и отошёл от активной деятельности по настоянию своего тестя Николая Николаевича Раевского, который, разделяя многие взгляды декабристов, был убеждён в бессмысленности их действий. В декабре 1825 года героя Отечественной войны арестовали. Принято считать, что Михаила Фёдоровича строго не наказали (хотя можно ли строго карать не за действия, а всего лишь за умысел?) благодаря заступничеству могущественного брата. Вполне вероятно. Но можно предположить и другое: среди арестованных он был самым прославленным, армия его обожала. Не исключено, что Николай I просто не решился с ним расправиться, боясь новых волнений. Наказание было ограничено шестью месяцами заключения в Петропавловской крепости и высылкой в отдалённое имение. Что же касается старшего брата, то Алексей Фёдорович 14 декабря 1825 года первым из полковых командиров привёл свой полк на Сенатскую площадь для подавления мятежа. За что был удостоен особого доверия нового государя… Это всего лишь одна история. Их много. Так почему же лучшие люди России, во всяком случае гордость российского офицерского корпуса, стали вдруг врагами и друг друга, и своего императора, которому ещё недавно были преданы безраздельно? Начиналось с малого. К примеру, однажды, присутствуя на военных маневрах войск, участвовавших в разгроме Наполеона, Александр строго заметил руководителю учений графу Михаилу Семёновичу Воронцову: «Следовало бы ускорить шаг!» На это Воронцов с достоинством ответил: «Государь! Мы этим шагом пришли в Париж». Слышавшие этот диалог боевые офицеры с трудом сдерживали иронические усмешки: похоже, самодержец всерьёз начинал верить в свой полководческий дар… Оно и понятно: после блистательного окончания Отечественной войны Александра Павловича одни превозносили вполне искренне, другие ему беспардонно льстили. И он уверовал (почти уверовал) в собственное величие. Тем более что его с юности одолевал комплекс неполноценности, от которого лишь время от времени удавалось успешно избавляться. Но как только обстоятельства вынуждали сопоставлять себя любимого с Наполеоном… И вдруг – победы в битвах против гениального полководца! Как тут не поверить, что он, император Александр, – ничуть не хуже. Михаил Семенович Воронцов Джордж Доу. «М. С. Воронцов» Ему нелегко было скрывать выросшую до гигантских размеров самооценку После сражения при Бриенне, одного из последних на подходе к Парижу (в нём, кстати, одержал верх Наполеон), Александр I, проезжая мимо приветствовавших его воинов, бросил Алексею Петровичу Ермолову: «В России все почитают меня весьма ограниченным и неспособным человеком; теперь они узнают, что у меня в голове есть что-нибудь». Он повторит это почти дословно спустя два месяца уже в Париже (об этом я уже писала). Так что комплексы его не покидали… Об этом особенно ясно свидетельствует рассказ Александра Ивановича Михайловского-Данилевского. В своём «Описании Отечественной войны в 1812 году», признанном одним из самых глубоких и серьёзных трудов об этой войне («Описанием» наряду с книгой Адольфа Тьера «История Консульства и Империи» с благодарностью пользовался, работая над «Войной и миром», Лев Николаевич Толстой; он почерпнул из этих книг много полезного и назвал их «главными историческими произведениями» о времени наполеоновских войн, имевшими «миллионы читателей»), он вспоминает, что вписал в официальный журнал боевых действий по поводу кончины Кутузова: «Войска после него осиротели». Император прочитал. И эти слова «были вымараны государем». Не говорит ли этот случай о с трудом переносимой ревности Александра I к полководческому авторитету и посмертной славе Кутузова куда больше, нежели пространные рассуждения учёных-психологов?Но здесь – один свидетель. А вот поступок обожаемого государя, описанный Иваном Дмитриевичем Якушкиным (я цитировала фрагмент его воспоминаний в главе о Елизавете Алексеевне), видели сотни людей, в основном – солдаты и офицеры, вернувшиеся домой после победы. Продолжу цитату из воспоминаний Якушкина: «Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за столь любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счёт; невольно вспомнил я о кошке, обращённой в красавицу, которая, однако ж, не могла видеть мыши, не бросившись на неё».Это упоминание о кошке, неспособной сладить со своими инстинктами, – далеко от шутки. Горький его смысл в том, что будущий декабрист (и не он один) понял: наделённые самодержавной властью – неисправимы. Отсюда со временем придёт убеждение радикального крыла мятежников: чтобы дать стране свободу, необходимо покончить не только с Александром Павловичем, но со всеми Романовыми. И в этом будет одно из коренных отличий заговора декабристов от всех предшествующих заговоров, которые задавались одной целью: заменить плохого царя – хорошим.Первые добивались одного: устранения монарха, который их не устраивал, и замены его другим самодержцем. Вторые покушались на саму монархию и одну из главных её основ – крепостное право.Именно отношение к рабству разделило тогда общество на два лагеря. Причём те, кто рабство ненавидели, были в меньшинстве. Их обрадовала и вдохновила речь Александра I на открытии сейма Царства Польского в 1818 году. Он обещал «…явить моему отечеству то, что я уже с давних пор приуготовляю», то есть дать и России давно и неоднократно обещанную конституцию. Люди наиболее проницательные, всё чаще замечавшие двуличие императора, непоследовательность его поведения и ненадёжность обещаний, и на этот раз обещанию не поверили.У основной же массы дворянства речь Александра Павловича вызвала, по определению Михаила Михайловича Сперанского, «все припадки страха и уныния». Вот тут-то люди, знающие императора, и заподозрили, что обещания отменить крепостное право он использует для устрашения дворян и укрепления своей власти. Об этом с поразительной откровенностью написал царю полковник Тимофей-Эбергард Георгиевич фон Бок, герой наполеоновских войн, награждённый за отвагу несколькими орденами и золотым оружием: «Его величество использует освобождение крестьян в качестве повода, чтобы подавить единственный класс, который до сих пор сопротивляется правлению тирании». «Записка» Бока, обосновывающая необходимость введения в России конституционного образа правления, сохранилась. В апреле 1818 года она была передана царю. Ответ последовал незамедлительно: за «неслыханную дерзость» Александр приказал немедленно заключить автора «Записки» в каземат Шлиссельбургской крепости. Девять лет провел герой нескольких войн в секретном заточении и сошел там с ума. Надо думать, его судьба не оставила равнодушными товарищей по оружию. Она стала ещё одной причиной глубокого разочарования в императоре. Жить в стране рабов было невыносимо, тем более что сомнений не оставалось: император против воли большинства дворян не пойдёт. Значит, чтобы покончить с рабством, нужно покончить с императором? Поначалу это были только мысли, да и то чаще всего потаённые. О революции не помышляли: слишком свежи были в памяти ужасы Великой Французской революции. Взгляды будущих декабристов изменили события в Испании. Восставший народ, в отличие от французов, никого не убивал, ничего не разрушал. Революция завершилась за восемь месяцев. Ни капли крови пролито не было. Значит, возможна и бескровная революция… Но декабристов, всех, за редким исключением, страшит возможность перерождения будущей революции в диктатуру. Любопытно: ещё до кончины Наполеона отношение к нему в странах, когда-то им порабощённых или проливших по его вине много крови (в том числе и в России), начинает меняться. Все убитые, раненые, всё сожжённое, разграбленное постепенно уходит в прошлое. Зато образ великого вождя, заключённого на далёкой, недоступной скале, обретает новое величие. Тем более по сравнению с теми, кто властвует в Европе после его изгнания. Они, все без исключения, рядом с ним – жалкие пигмеи… Декабристы очень внимательно изучали историю и Великой Французской революции, и Конвента, и Директории, и Консульства, и Империи, и, конечно же, судьбу и характер Наполеона. Никто из них не смог определить суть личности Наполеона так точно и лаконично, как сделал это Пушкин – «мятежной вольности наследник и убийца». Но понимали они сущность императора французов именно так и не могли допустить появления русского Бонапарта. А оно казалось неотвратимым: вслед за революцией практически неизбежно следует гражданская война и анархия, прекратить её, вывести страну из хаоса способна только «сильная рука». Вот тогда-то и приходит к власти диктатор, и народ, только что пытавшийся отстоять завоёванную свободу, с облегчением приветствует его. Декабристы больше всего опасались: будущая республика, которую они построят, заплатив за это, быть может, жизнями, будет разрушена человеком, который, похитив власть, снова поработит Отечество. Так что среди них почитателей Наполеона не было. Но это не могло примирить с императором всероссийским. Тем более что он давал всё новые поводы для возмущения. Одним из самых вопиющих событий, заставивших многих порядочных людей отвернуться от Александра Павловича, стало уничтожение одного из самых прославленных полков русской армии, Семёновского. Во время Заграничного похода не только русские офицеры были опьянены воздухом свободы. Вдохнули его и солдаты. Он пробудил чувство собственного достоинства. Труднее стало выносить варварское обращение, к которому раньше были привычны. Осознание жестокости и несправедливости рабского состояния, в которое вернулись, перейдя обратно западную границу России, делало службу ещё тяжелее и беспросветнее. Годы Отечественной войны познакомили и сблизили офицеров с солдатами, они научились уважать в подчинённых чувство собственного достоинства. Генерал-майор Михаил Александрович Фонвизин (будущий декабрист, прошедший все этапы «гуманного» наказания от Петропавловской крепости до Читинского острога и Петровского завода не за непосредственное участие в восстании, а всего лишь за умысел) первым совершенно искоренил в своих полках телесные наказания. К тому же тратил большие суммы из собственных средств на улучшение питания, экипировки солдат, на обустройство казарм. Одновременно с Фонвизиным отменил телесные наказания своих солдат и командир Семёновского полка генерал-майор Яков Алексеевич Потёмкин (не родственник Григория Александровича, всего лишь однофамилец). Был он человек замечательный: справедливый, великодушный, отважный. В наполеоновских войнах участвовал с 1805 года, был награждён практически всеми не только русскими, но и австрийскими, и прусскими воинскими наградами. При вступлении французов в Россию ему поручено было командование авангардом II корпуса, а потом – начальство над всей лёгкой пехотой. Так что ему одному из первых пришлось столкнуться с войсками Наполеона и участвовать во всех сражениях Отечественной войны. Он дошёл до Парижа, приняв участие в сражениях при Лютцене, Бауцене, под Кульмом и Лейпцигом. Генерала Потёмкина называли не иначе как отцом-командиром. Его распоряжение об отмене телесных наказаний с энтузиазмом поддержали все офицеры полка. Среди них было много будущих декабристов: Сергей Иванович и Матвей Иванович Муравьёвы-Апостолы, Сергей Петрович Трубецкой, Иван Дмитриевич Якушкин, Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, Фёдор Петрович Шаховской. Сергей Муравьёв-Апостол был уверен, что служба нисколько не страдала от добрых отношений, установившихся между офицерами и солдатами, она только выигрывала: дисциплина среди солдат установилась безупречная. «Мыслимо ли было, – писал он, – бить героев, отважно и единодушно защищавших Отечество, несмотря на существовавшую крепостную зависимость, прославившихся за границею своею непоколебимою храбростью и великодушием?» Зато всемогущий Аракчеев видел в «реформах» Потёмкина подрыв воинской дисциплины и нежелательный пример для других командиров частей. И без особого труда добился у царя его удаления. Это ещё одно подтверждение и двуликости, и ненадёжности Александра Павловича. Он отлично знал Потёмкина (во время военных действий во Франции тот был его генерал-адъютантом), знал, как любят семёновцы своего командира, знал не понаслышке: сам был шефом первой («государевой») роты Семёновского полка. Да и вообще с семёновцами его связывали отношения совершенно особые: именно они несли караул в Михайловском замке в ночь убийства Павла I и беспрепятственно пропустили заговорщиков. Именно они первыми приветствовали в 1801 году нового государя. И тем не менее – Александр позволил Аракчееву себя уговорить… А ведь он отлично знал, что дружба и взаимопонимание, общность интересов, сложившиеся как у офицеров между собой, так и между офицерами и солдатами, делали Семёновский полк лучшим в российской армии. Однако для Аракчеева это означало, что полк «разболтался», и он назначает на место Потёмкина своего любимца полковника Шварца. Это назначение преследовало одну цель – уничтожить в полку атмосферу, которую Аракчеев почитал для российской армии недопустимой. Якова Александровича Потёмкина перевели в Рязань. Вроде бы – с повышением. На самом деле – подальше от столицы и от его «отравленных» духом свободы подчинённых. Но генерал упорно продолжал носить семёновскую форму. В ней он изображён и на портрете в Военной галерее Зимнего дворца… А полковник Шварц довольно быстро выполнил задачу, которая перед ним (не официально, избави Бог!) стояла. Его жестокость, грубость, пренебрежение человеческим достоинством солдат привели к акции протеста, поименованной в те времена бунтом. За отказ повиноваться командиру полка первая рота была отправлена в Петропавловскую крепость. Восставшие не сопротивлялись – были уверены в своей правоте и надеялись, что сидеть в крепости им недолго: государь разберётся, их повелит освободить, а изверга Шварца – наказать… А государь был разгневан. Более того – всерьёз напуган. Он подозревал, что восстание семёновцев организовали члены тайного общества. Хотя люди, трезво оценивавшие события, подозрения в заговоре (которого и в самом деле не было) решительно отвергали. За судьбой семёновцев следила вся столица и, надо отдать должное людям из разных слоёв общества, почти все сочувствовали солдатам. И большинство, как и сами семёновцы, верили: государь разберётся по справедливости. А решение императора было таким: из восьмисот двух привлечённых к ответственности солдат наказать шпицрутенами около шестисот человек. Каждого десятого из двухсот шестнадцати бить ещё и плетьми. Восемь солдат прогнать по шесть раз сквозь строй через батальон. Остальным присутствовать при наказании товарищей, которое на самом деле было не чем иным, как самым жестоким видом смертной казни. После этого полк раскассировать, всех солдат и офицеров разослать по разным армейским (не гвардейским) полкам. Этот приговор вызвал ужас. В справедливость и милосердие царя верить становилось всё труднее… Понятно, что «семёновская история» не прибавила любви к императору. Вот как описывает Филипп Филиппович Вигель настроение тогдашней офицерской молодежи: «Раз случилось мне быть в одном обществе, где было много офицеров. Рассуждая между собою в особом углу, вдруг запели они на голос известной в самые ужасные дни революции песни богомерзкие слова её, переведенные надменным и жалким поэтом, полковником Катениным, по какому-то неудовольствию недавно оставившим службу Я их не затверживал, не записывал; но они меня так поразили, что остались у меня в памяти, и я передаю их здесь: Отечество наше страдает Под игом твоим, о, злодей! Коль нас деспотизм угнетает, То свергнем мы трон и царей. Свобода, свобода! Ты царствуй отныне над нами. Ах, лучше смерть, чем жить рабами: Вот клятва каждого из нас!» А в конце октября 1820 года на дворе Преображенских казарм была найдена прокламация: «Истина: тиран тирана защищает! У многих солдат от побоев переломаны кости, а многие и померли от сего!.. Скажите, что должно ожидать от царя, разве того, чтобы он нас заставил друг с друга кожу сдирать!.. Кому вверяете себя и целое отечество и достоин ли сей человек, чтоб вручить ему силы свои, да и какая его послуга могла доказать, что он достоин звания царя?… Александр восстановлен на престол тиранами, теми, которые удавили отца его Павла… Он не спрашивает народа, что желают ли его признать царем, или не желают… Честно истребить тирана и вместо его определить человека великодушного, который бы всю силу бедности народов мог ощущать своим сердцем и доставлять средства к общему благу. Бедные воины! Посмотрите глазами на Отечество, увидите, что люди всякого сословия подавлены дворянами. В судебных местах ни малого нет правосудия для бедняка. Законы выданы для грабежа судейского, а не для соблюдения правосудия. Чудная слепота народов! Хлебопашцы угнетены податьми: многие дворяне своих крестьян гоняют на барщину шесть дней в неделю. Скажите, можно ли таких крестьян выключить из числа каторжных? Дети сих несчастных отцов остаются без науки, но оная всякому безотменно нужна; семейство терпит великие недостатки; а вы, будучи в такой великой силе, смотрите хладнокровно на подлого правителя и не спросите его, для какай выгоды дает волю дворянам торговать подобными нам людьми, разорять их и нас содержать в таком худом положении?» Найти авторов очень старались. Не нашли. До декабря 1825 года оставалось пять лет… Немного найдётся современников Александра I, оставивших воспоминания о его времени, кто бы не написал о подозрительности и мстительности императора. Притом, отдавая должное его внешней привлекательности и умению казаться доброжелательным, большинство расценивало его мстительность и жестокость хуже отцовской. Павел Петрович был суров, да отходчив. Александр Павлович, похоже, прощать не умел. Это его качество в полной мере испытали на себе семёновцы. Время всё добавляло и добавляло разочарований в когда-то искренне почитаемом императоре. Ссылка Пушкина вызвала гнев не такой уж большой группы людей, тех, кого называют интеллектуальной элитой: его имя в то время не было ещё широко известно. Та же элита была потрясена и судьбой Петра Яковлевича Чаадаева. Блестящий молодой офицер Семёновского полка за три года до событий в этом полку был назначен адъютантом командира Гвардейского корпуса, в который входил Семёновский полк, генерал-адъютанта Иллариона Васильевича Васильчикова. Неудивительно, что именно Чаадаева командир корпуса направил в Троппау для подробного доклада царю о событиях в полку. Чаадаев поручение выполнил. Его разговор с императором длился необычно долго: больше часа. Судя по тому, что молодой офицер, которому прочили самую успешную карьеру, после этой поездки подал в отставку и был уволен от службы, разговор с государем был трудный. Неожиданная отставка Чаадаева вызвала множество слухов. Те, кто хорошо знал Петра Яковлевича, были уверены: он не считал возможным продолжать службу после наказания близких друзей из восставшего полка. Была и ещё одна версия, с последней легко совместимая: император сказал нечто (сделал какое-то предложение), вызвавшее у Чаадаева отторжение, сделавшее службу невозможной. Сохранилось письмо Чаадаева тётушке, с которой он был откровенен: «Я счел более забавным пренебречь этою милостию, нежели добиваться её. Мне было приятно выказать пренебрежение людям, пренебрегающим всеми… Мне ещё приятнее в этом случае видеть злобу высокомерного глупца». Здесь есть о чём призадуматься… Должны были заставить призадуматься (на этот раз – самого государя) настроения, не просто порой возникавшие, но к концу царствования прочно укоренившиеся среди близких ко двору государственных и военных деятелей. Николай Семёнович Мордвинов, Алексей Петрович Ермолов, Павел Дмитриевич Киселёв, Арсений Андреевич Закревский – люди, известные всей России, позволяли себе открыто порицать действия Александра, которые, по их мнению, противоречили интересам России. В первую очередь это касалось внешней политики, в особенности отказа помочь единоверцам-грекам, восставшим против турецкого владычества. Неслучайно декабристы намечали включить Мордвинова, Ермолова, Киселёва в состав Временного революционного правительства. О том, как влияло поведение уважаемых всей страной людей на настроения членов тайных обществ, рассказал в «Записках декабриста» Дмитрий Иринархович Завалишин: «Все рассказы и скандальные анекдоты, подкопавшие окончательно прежнюю популярность Александра I, выходили от лиц, нисколько не принадлежавших к разряду тех, которых называли либералами, а между тем эти “свои” не могут себе и представить, до какой степени воспламеняли они этими рассказами именно самые чистые и искренние молодые умы и сердца, до какой степени возбуждали негодование и способствовали к превращению общелиберальных стремлений в революционное движение». Можно привести ещё немало причин, отталкивавших людей независимых и порядочных от императора. Но наверняка одной из главных был Змей. Так и в народе, и в самом избранном обществе называли царского фаворита Алексея Андреевича Аракчеева. Генерал от инфантерии Арсений Андреевич Закревский открыто именовал его «Чумой», «единственным государственным злодеем» и «вреднейшим человеком в России». Известна исчерпывающая характеристика, которую дал Аракчееву Александр Сергеевич Пушкин: Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель И Совета он учитель, А царю он – друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести Б… грошевой солдат. Правда, позднее, уже при Николае Павловиче, отставленный со всех постов Аракчеев вызывал у поэта если и не симпатию, то несомненный интерес. Узнав о кончине графа, Пушкин писал жене: «Об этом во всей России жалею я один – не удалось мне с ним свидеться и наговориться». Аракчеев, двадцатитрёхлетний артиллерийский офицер, на редкость исполнительный и дисциплинированный, появился при дворе и был представлен наследнику престола ещё в екатерининские времена. На следующий день по восшествии Павла на трон Аракчеев уже комендант Петербурга и командир лейб-гвардии Преображенского полка, которым командовал когда-то сам Пётр Великий. Карьера фантастическая. Но и оборвалась она разом: непредсказуемый император разгневался на своего любимца и запретил ему жить в Петербурге. Только в 1803 году новый император повелел Аракчееву вернуться ко двору и назначил инспектором всей артиллерии. Доброе слово об Алексее Андреевиче услышать и при его жизни, да и сейчас весьма затруднительно. Но если быть объективным, нельзя не признать, что именно он вывел русскую артиллерию на первое место в Европе, а потом, став военным министром, провёл в армии реформы, которые реально способствовали успехам в борьбе с Наполеоном. Так что презрение, с которым относились к нему многие боевые офицеры, не вполне заслуженно. Да, он, что называется, не нюхал пороху, да, трудно вообразить, что могло бы заставить его приблизиться на расстояние выстрела к полю боя. Но организатором-то и теоретиком был выдающимся. Этим, к сожалению, исчерпывается всё доброе, что сделал он для России. Дальше – зло. Аракчеев буквально поработил Александра. Именно ему доверял «кочующий деспот» управление государством в своё отсутствие. А поскольку это отсутствие преобладало над присутствием, то Алексей Андреевич бесконтрольно и единовластно руководил Государственным советом, Кабинетом министров и Собственной Его Величества канцелярией. Даже люди уважаемые и высокородные не имели возможности побеседовать с государем по жизненно важным для страны вопросам: единственным докладчиком по государственным делам стал Аракчеев. Он превратился в полномочного посредника между государем и государством. Любопытно, почти все мемуаристы свидетельствуют о редкостном лицемерии Александра Павловича. Но Алексей Андреевич в этом ему едва ли уступал. Здесь уже ни к чему свидетели (они, как известно, в большинстве своём графа недолюбливали, поэтому на их объективность рассчитывать не приходится), здесь – слово ему самому, точнее, его дневниковым записям [46] : «Сентября 6-го. В сей день, 1809 года, Государь Император Александр I изволил прислать к графу Аракчееву, по случаю мира со Швециею, с флигель-адъютантом, орден Св. Апостола Андрея Первозванного, тот самый, который изволил носить, при рескрипте Своём; оный орден упросил граф Аракчеев, того же числа в вечеру, взять обратно, что Государем Императором милостиво исполнено…» «Декабря 12-го, 1815 года, Государь Император Александр I изволил давать графу Аракчееву звание статс-дамы для его матери, но граф оного не принял и упросил оное отменить». Действительно, без лести предан! Другие за орден, за звание душу продать готовы, а он… И Александр, недоверчивый, коварный Александр – верил. Только в самом конце жизни… Впрочем, об этом расскажу, когда придёт время. А пока ещё дневниковая запись (в ней – явное проявление мании величия): «Июня 17-го дня, 1812 года, в городе Свенцянах призвал меня Государь к себе и просил, чтобы я опять вступил в управление военных дел, и с оного числа вся Французская война шла через мои руки, все тайные донесения и собственноручные повеления Государя Императора». Ну, насчёт того, что вся Французская война шла через руки Аракчеева, вполне можно язвительно иронизировать. А вот то, что всё, связанное с военными поселениями, шло через всесильного фаворита, не поспоришь. Александр Павлович, человек, в общем-то, доверчивостью не страдавший, доверял Аракчееву абсолютно. Да и как усомниться, как не поверить таким вот искренним словам любви? «Позвольте, всемилостивый Государь, и мне сказать с прямою откровенностию, что любовь и преданность моя к Вашему Величеству превышали в чувствах моих всё на свете, что желания мои не имели другой цели, как только заслужить одну Вашу доверенность, не для того, чтобы употребить её к приобретению себе наград и доходов, а для доведения до Высочайшего сведения Вашего о несчастьях, тяготах и известных всей России обидах в любезном Отечестве». И доводил. Всегда (разумеется, когда сам считал нужным и себе, любимому, полезным). Так, 13 июля 1825 года (Александру остаётся жить пять месяцев и шесть дней) Аракчеев известил монарха о желании унтер-офицера третьего украинского уланского полка Ивана Шервуда доложить о готовящемся заговоре против государя… Книжечке «Собственноручные рескрипты покойного Государя Императора, Отца и благодетеля Александра I к его подданному графу Аракчееву с 1796 до кончины Его Величества, последовавшей в 1825 году» как-то не уделяют особого внимания. А она того стоит. Великий князь Николай Михайлович, выдающийся российский историк, блестящий знаток Александровской эпохи, осторожно заметил об этом аракчеевском предприятии, что «очевидно, начато при жизни Александра I и закончено после его кончины». Можно предположить: хитроумный «Змей» рассчитал так: если Александр будет жить и отречётся – книжечка ему подарок; если погибнет от рук бунтовщиков – Аракчееву оправдание. Из неё же видно: он – всего лишь помощник царя, верный исполнитель его воли, а вовсе не всесильный правитель империи, как почему-то (!) принято считать. Главный раздел книжки – рескрипты о военных поселениях. В нём неоспоримые доказательства, что автор проекта вовсе не Аракчеев, а сам Александр, что начиналось устройство военных поселений вовсе не в послевоенные времена, когда граф был всемогущ, а ещё в 1810 году, когда он пребывал в отставке. А потом… что ж, он и не скрывал, что был беспрекословным и непреклонным исполнителем царской воли. Но за это и спрос другой. Издание такой книжечки – дело малопочтенное, нечто вроде предательства. Но это – с одной стороны. С другой – Аракчеев всего лишь попытался обнародовать правду. Император ведь и в самом деле был не только инициатором создания военных поселений, но, несмотря ни на что, полагал, что именно в них вчерашние крепостные без кровавых потрясений постепенно преобразуются в «вольных хлебопашцев». Потому и поручил разработать план освобождения крестьян самому большому знатоку военнопоселенской жизни графу Аракчееву. Поразительно не только то, что будущие декабристы и их антипод Аракчеев одновременно разрабатывают реальные планы освобождения крестьян. Правда, он предлагает путь тихий, мирный, длительный, с политическими потрясениями не связанный. Поразительно, что и те, и другой делают это под плотным покровом тайны. А ведь находились люди, которые делали то же самое открыто. Это адмирал Николай Семёнович Мордвинов, тот самый, что (единственный из членов Следственной комиссии!) не подпишет суровый приговор декабристам. Это и легендарный герой суворовских походов и Отечественной войны Михаил Андреевич Милорадович, которого застрелит на Сенатской площади декабрист Каховский. Если Мордвинов сам работал над запиской императору, то Милорадович вполне отдавал себе отчёт, что в вопросах экономики и права не силён, потому поручил подготовить записку «Нечто о крепостном состоянии» одному из талантливейших экономистов своего времени Николаю Ивановичу Тургеневу. Кстати, Тургенев – едва ли не самая горькая утрата императора Александра (если верить, что он действительно хотел освободить крестьян). Тургенев не мог быть спокоен, пока «Россия с горестью взирает на несколько миллионов сынов своих, которые не имеют даже и прав человеческих», но он был категорически против преобразований революционных, считал, что «постепенные и мирные происшествия имеют действия более благодетельные, нежели мгновенные перевороты». Более того, был уверен: пока не закончится процесс освобождения крестьян, нельзя допускать ослабления самодержавной власти. Как полезен был бы императору такой помощник… Но Александр, внешне вполне доброжелательно принимая разные программы решения крестьянского вопроса, продолжал обещать и ничего не делал. Именно это заставило Николая Ивановича Тургенева в конце концов вступить в тайное общество и стать одним из его вождей. Из письма архимандрита Фотия архимандриту Герасиму в Москву: «Знай, что ангел святый Божий есть Государь наш… праведник наш царь… армия диавола паде, ересей и расколов язык онемел; общества все богопротивные, яко же ад, сокрушились… Молись о А. А. Аракчееве. Он явился раб Божий за св. Церковь и веру, яко Георгий Победоносец. Спаси его Господь». Написано это было 29 апреля 1824 года. До декабрьского восстания оставался год, семь месяцев и пятнадцать дней. 10 сентября 1825 года дворовые Аракчеева в имении Грузино Новгородской губернии, не выдержав чудовищных издевательств, убили любовницу и домоправительницу графа Настасью Минкину. А 22 сентября в Таганроге Александр получает письмо, написанное 11 сентября: «Случившееся со мною несчастие потерянием верного друга, жившего у меня в доме двадцать пять лет, здоровье и рассудок мой так расстроило и ослабило, что я одной смерти себе желаю и ищу, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься. Прощай, батюшка, помни бывшего тебе слугу; друга моего зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю ещё, куда осиротевшую свою голову преклоню: но отсюда уеду». Тон письма, как и сам поступок, выходил за рамки принятого в отношении императора поведения. Император не только простил Аракчеева, но и написал ему: «Ты мне пишешь, что хочешь удалиться из Грузина, но не знаешь, куда ехать. Приезжай ко мне: у тебя нет друга, который тебя бы искреннее любил. Место здесь уединённое…» Вряд ли Александр Павлович мог допустить, что человек, вернее которого, казалось, и быть не могло, вполне прагматично воспользовался бедой, которая с ним случилась: он не поехал в Таганрог, потому что чувствовал: это опасно. Почему? Просто сработал исключительно развитый у Аракчеева инстинкт самосохранения? Или он что-то знал? Или полагал, что заговорщикам удастся задуманное? Если так, тем большей подлостью было оставить обожаемого монарха без защиты. Забегая несколько вперёд, добавлю: 30 ноября, когда до Новгорода доходит весть о смерти Александра, Аракчеев скоропостижно выздоравливает и немедленно оповещает об этом великого князя Константина Павловича, как он считает, – нового государя. А пока… царь далеко, в Таганроге, всемогущий Аракчеев самоустранился от власти. Победа военной революции в этих обстоятельствах кажется тем, кто её замышляет, вполне реальной… Вот здесь я распрощаюсь со зловещим временщиком и вернусь к тем, чьей преданностью и помощью Александр Павлович пренебрёг. Я уже рассказала о том, как постепенно, а главное – вынужденно, люди талантливые, энергичные, которые могли бы стать деятельными помощниками царя, если бы он решился провести так часто им обещаемые реформы, становились его врагами. А тайные общества, существование которых он только подозревал, становились реальностью русской жизни. Потом членов этих обществ одни будут называть героями-мучениками, жертвами самовластья, другие – преступниками, мятежниками, злодеями, врагами Отечества. Вообще отношение к декабристам многие десятилетия оставалось неким пробным камнем: это вовсе не значит, что для того, чтобы тебя считали приличным человеком, обязательно следовало восхищаться всем, что они сделали или только задумали. Отнюдь. Скажу так: чтобы одобрять все их действия, нужно не иметь разума; но чтобы не сочувствовать их делу и их судьбе, нужно не иметь сердца. Кое-кто (современные приверженцы легитимизма) именуют их преступниками и сегодня. И эти «прокуроры» не желают видеть, что русский государь сам долго и старательно провоцировал своих подданных (лучших из них!) на действия противоправные и – по сути – бессмысленные. Как он это делал, я и попыталась рассказать. Честно говоря, ещё совсем недавно трудно было представить, что вполне уважаемая публика (если судить по признакам внешним: образованию и положению в современном обществе) в наши дни будет считать декабристов преступниками. Удивительно (а может быть, как раз закономерно), что среди тех, кто сегодня поносит декабристов, больше всего яростных антикоммунистов, гордо именующих себя демократами. На самом деле они, как, впрочем, и все, кто учился в советской школе, помнят слова Ленина: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Её подхватили, расширили, укрепили, закалили…» И так – непрерывная цепочка, вплоть до большевиков. Из этого делают вывод: именно декабристы – первые виновники всех несчастий России. Но чтобы прийти к такому выводу, нужно почитать слова вождя большевиков за непреложную истину. Когда так считают коммунисты – понятно. Но антикоммунисты… Волей-неволей возникает вопрос: уж не большевики ли они по сути своей? А тогда, в начале двадцатых годов позапрошлого века, перед теми, кого после восстания назовут декабристами, стоял вопрос принципиальный, требующий незамедлительного ответа: как идти на штурм самодержавия? С народом (под народом разумелись солдаты) – как во Франции? Или для народа, но без него самого? Мнения по этому поводу были разные. Все сходились, что привлечение рядовых необходимо, но расходились в средствах. На самом деле агитация среди солдат после «семёновской истории» была уже невозможна без риска погубить тайное общество: при штабе Гвардейского корпуса была создана тайная военная полиция, которую возглавил некто Грибовский, человек образованный, не лишённый талантов, умевший вызвать к себе симпатию. Именно Михаил Кириллович Грибовский, будучи членом Коренной управы Союза благоденствия, сообщил правительству о целях и структуре Союза, составил подробный список его членов, более того, не поленился дать каждому характеристику и определить степень участия каждого в делах тайного общества. Начальником тайной полиции назначил доносчика лично император. Правда, о существовании Союза благоденствия он узнал, только вернувшись в Россию после почти годичного отсутствия. К тому времени Союз уже самоликвидировался. Илларион Васильевич Васильчиков не отважился доверить это сообщение ни письму, ни курьеру, тем более что рассчитывал: узнав о восстании семёновцев, государь немедленно вернётся в Петербург. Но Александр решил иначе: его поспешный отъезд из Троппау может подорвать международный престиж России, которым он дорожил куда больше, чем положением своих подданных. Потому в ответ на мольбу Васильчикова поскорее вернуться и принять необходимые меры написал, что отъезд дал бы «…повод сделать самое невыгодное, самое прискорбное заключение об внутреннем положении России. Неминуемо всё уважение, питаемое к России и основанное на её внутренней силе, может быть поколеблено». Этого нельзя допустить, тем более что в Европе в это время было неспокойно. Только в мае 1821 года император вернулся в Петербург. Васильчиков немедленно доложил ему о доносе Грибовского и с волнением ждал ответа. Ответ поразил генерала: «Дорогой Васильчиков, вы, который находитесь на моей службе с начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения… Не мне подобает карать». Ответ благородного, великодушного человека… Впрочем, не князю Васильчикову было удивляться. Ведь он сам не был наказан, когда ещё в 1816 году подал Александру Павловичу записку с просьбой освободить крестьян. Тогда Александр спросил боевого генерала: «Кому принадлежит законодательная власть в России?» «Без сомнения, Вашему императорскому величеству как самодержцу империи», – ответил Васильчиков. Александр возвысил голос почти до крика: «Так предоставьте же мне издавать те законы, которые я считаю наиболее полезными для моих подданных». Генерал тогда опасался, что его карьере пришёл конец, но ни записка, ни разговор никаких последствий не имели. Так что он поверил, будто государь не намерен карать членов уже переставшего существовать тайного общества, не имевших никакого отношения к восстанию Семёновского полка (участники которого уже были наказаны с неадекватной проступку жестокостью). Как он заблуждался! Вот что писал о своём государе Николай Иванович Греч: «Вообще Александр был злопамятен и никогда в душе своей не прощал обид, хотя часто, из видов благоразумия и политики, скрывал и подавлял в себе это чувство». Цитировать подобные характеристики можно ещё долго. Вот ещё одна (если верить доносу Грибовского, принадлежит она герою Отечественной войны, декабристу Фёдору Николаевичу Глинке): «Его Императорское Величество умеет обворожить приёмом, и тот, кто, обманувшись сим, скажет правду, тогда же погиб». Кстати, треть декабристов – участники войны. Все воевали безупречно, за спины солдат не прятались, в обозах не отсиживались. Многие имели возможность не состоять на военной службе, но даже в мыслях не допускали, что останутся в стороне от защиты Отечества. Павел Иванович Пестель (один из пяти повешенных) был ранен в Бородинском сражении, за отличия в боях получил из рук самого Кутузова золотое оружие, а потом за беспримерную отвагу ещё пять орденов. Награды за воинскую доблесть имели Иван Григорьевич Бурцов, Гавриил Степанович Батеньков, Сергей Григорьевич Волконский, Фёдор Николаевич Глинка, Павел Христофорович Граббе, Василий Львович Давыдов, Николай Иванович Лорер, Михаил Сергеевич Лунин, Александр Николаевич Муравьёв, Артамон Захарович Муравьёв, Иосиф Викторович Поджио, Владимир Федосеевич Раевский, Кондратий Фёдорович Рылеев, Сергей Петрович Трубецкой, Владимир Иванович Штейнгель, Иван Дмитриевич Якушкин. Но никого из них, из тех, кто проливал кровь за веру, царя и Отечество (подчёркиваю: и за царя тоже, за того самого царя, которого не все, но многие из них через десять лет готовы будут убить, чтобы освободить страну и народ), награды не спасут от наказания… После освобождения Москвы самых молодых офицеров послали доучиваться в Петербург. Кто-то согласился. А семнадцатилетний Сергей Муравьёв-Апостол использовал родственные связи. Нет, не подумайте, не для того, чтобы избежать службы, как это принято сейчас. Чтобы остаться в действующей армии. За мужество, проявленное в сражении под Красным, одном из самых кровопролитных боёв Отечественной войны, молодой офицер получает золотое оружие с надписью: «За храбрость». Из письма старшего брата Матвея Муравьёва-Апостола сестре: «Под Лейпцигом Сергей дрался со своим батальоном, и такого ещё не видел, но остался цел и невредим, хотя с полудня до ночи 4 октября находился под обстрелом, и даже старые воины говорят, что не припомнят подобного огня». Это всё – ещё об одном из пяти повешенных… Что же до Матвея Ивановича, то в смелости брату он не уступал. Достаточно вспомнить: когда в Семёновский полк были присланы награды за Бородино, командование попросило солдат проголосовать за достойных офицеров. Военный орден «по большинству голосов от нижних чинов седьмой роты полка» получил Матвей Муравьёв-Апостол. Он прошёл со своим полком почти всю Европу. Был тяжело ранен под Кульмом, но вернулся в строй. А брата пережил на долгие шестьдесят лет. В 1863 году ему позволят вернуться из сибирской ссылки в Петербург, восстановят в правах, разрешат носить военные награды: Кульмский крест, медаль 1812 года, солдатский Георгиевский крест (напомню: в это время на троне уже Александр II). В 1873 году он напишет: «Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошлому, я нахожу в нём значительно больше теплоты… Мы были дети 1812 года. Принести в жертву всё, даже самую жизнь, ради любви к Отечеству, было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель тому…» Знакомство с документами Верховной следственной комиссии по делу декабристов не может не привести к твёрдому убеждению: декабристское движение было рождено самым сильным чувством, владевшим сердцами и умами всех его участников, – чувством патриотизма. Эти прекрасные, мыслящие, дельные молодые офицеры не всегда в совершенстве владели русской грамотой, но они знали, что нужно их народу. Когда двадцатитрёхлетний Михаил Павлович Бестужев-Рюмин (его и по имени-отчеству редко ещё называли, всё больше Мишель, а то и Мишенька) просит разрешения давать показания по-французски, Николай I злорадно отказывает. А потом неоднократно подчёркивает: вот каковы они, борцы за счастье русского народа! Даже языка, на котором говорит этот народ, не удосужились выучить! Но многие ещё помнят, что незабвенный фельдмаршал Кутузов на совете в Филях, решая судьбу России, говорил по-французски. Может быть, его тоже обвинить в отсутствии патриотизма? Вильгельм Карлович Кюхельбекер на допросе признал, что вступить в тайное общество его заставила скорбь о порче народных нравов, наступившей вследствие жестокого угнетения. «Взирая на блистательные качества, которыми Бог одарил русский народ, единственный на свете по славе и могуществу, по сильному и мощному языку, которому нет подобного в Европе, по радушию, мягкосердечию, я скорбел душой, что всё это задавлено, вянет и, быть может, скоро падёт, не принесши никакого плода в мире». Павел Иванович Пестель заявлял, что рабство крестьян всегда сильно на него действовало, поэтому именно крепостное право и пренебрежение к личности человека толкнули его на путь активной борьбы против самодержавия. Очень похожими (не по форме, по смыслу) были объяснения большинства декабристов. Когда их читаешь, ужасаешься слепоте императора, который не увидел (не сумел или не захотел?), какие искренние, страстные со-дельники были с ним рядом, если бы он, в самом деле, хотел усчастливить (так он выражался) свой народ. Это тем более удивительно, что в уставе «Союза спасения» (назывался он ещё союзом «истинных и верных сынов Отечества») цель тайного общества была сформулирована так: «содействовать в благих начинаниях правительству в искоренении всякого зла в управлении и в обществе». Содействие правительству, а вовсе не действия против правительства! Почему бы не пригласить Никиту Муравьёва и Сергея Трубецкого (оба были императору отлично известны) и не спросить, почему это господа офицеры пытаются скрыть от своего государя дела, которые ему не менее, чем им самим, угодны? Глядишь, и пошла бы наша история другим, не таким кровавым путём. Мне могут возразить: откуда Александру было знать, какие цели ставит перед собой «Союз спасения»? Готова согласиться, потому что не уверена, что об этом тайном обществе ему своевременно было известно во всех подробностях. Но уж о «Союзе благоденствия» он знал всё. Это известно доподлинно. А в его уставе о цели сказано так: «содействовать благим начинаниям правительства». Шёл год 1818-й. С момента создания «Союза спасения» прошло два года. За это время никаких благих начинаний правительства не наблюдалось… У императора ещё оставалось время. Стоило только захотеть… Но его куда больше интересовали отношения с европейскими монархами, чем судьба собственного народа. Результат плачевен: в 1823 году на съезде в Киеве заговорщики обсуждали вопрос о цареубийстве как начале революционных действий. Было выдвинуто (правда, далеко не всеми поддержанное) требование уничтожить всю царскую фамилию, чтобы избежать в будущем контрреволюционных мятежей во главе с претендентами на престол. Планам этим не суждено было сбыться. И слава Богу. А о том, что стало итогом многолетнего противостояния царя и заговорщиков, рассказывать не буду. Об этом рассказано и без того много и подробно. Скажу только, что – так мне кажется – если бы не неожиданная смерть государя, если бы не спровоцированная им интрига с престолонаследием, восстания бы не произошло. Даже один из самых радикально настроенных заговорщиков, Павел Иванович Пестель, серьёзно задумывался над тем, чтобы явиться к Александру Павловичу с повинной и попытаться уговорить его начать реформы, обещая самое решительное содействие своей организации. У Александра оставался последний шанс. Но его отняла смерть… И тогда случилось то, что случилось. В результате событий 14 декабря 1825 года из общественной жизни России ушла целая плеяда лучших людей того времени. «После 14 декабря, – писал Василий Осипович Ключевский, – пошли за Урал лучшие люди сословия, после которых осталось много мест, не занятых в продолжение следующего царствования». Это стало национальной трагедией. Александр. Смерть императора «Порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: “Если так, отпустите часовых с внутренних дворов, а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя…” Желая узнать поближе, в чём дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима…» Это – из письма бабушки нашего героя Екатерины Великой Мельхиору Гримму. Потом она напишет и о том, что во время наводнения (случилось оно 10 сентября 1777 года) погибло около тысячи петербургских жителей. «Сие наводнение случилось во время ночи, потому и множество людей и скотов пропало…» А вскоре двести один пушечный выстрел с Петропавловской и Адмиралтейской крепостей известил столицу о великом и долгожданном событии: невестка императрицы разрешилась от бремени сыном-первенцем. В придворной большой церкви отслужили благодарственное молебствие с коленопреклонением. Счастливой бабушке даже в голову не пришло связать два события, совсем недалеко отстоявшие друг от друга. Через сорок семь лет царственный внук Екатерины с балкона Зимнего дворца так же, как она когда-то, смотрел на стихию, пытавшуюся уничтожить его столицу. «Зрелища сего описать невозможно. Зимний дворец стоял, как скала, среди бурного моря, выдерживая со всех сторон натиск волн, с ревом разбивавшихся о крепкие его стены и орошавших их брызгами почти до верхнего этажа; на Неве вода кипела, как в котле, и с неимоверной силой обратила вспять течение реки; два тяжёлых плашкоута сели на гранитный парапет против Летнего сада, барки и другие суда неслись, как щепки, вверх по реке… На площади против дворца – другая картина: под небом, почти чёрным, тёмная зеленоватая вода вертелась, как в огромном водовороте; по воздуху носились широкие листы железа, сорванные с крыши нового строения Главного штаба, буря играла ими, как пухом…» Александр не только жалел людей и город (как когда-то Екатерина), не только думал о том, как лучше организовать помощь пострадавшим (как и она почти полвека назад). Он чувствовал: это наводнение (потом станет ясно: самое разрушительное за всю историю города) предвещает конец или его жизни, или его царствования. Как то наводнение, о котором ему рассказывала бабушка, предвещало его рождение. Он чувствовал: круг замыкается… Пётр I, как известно, умер оттого, что простудился во время наводнения, спасая утопающих. Александр I в воду не бросился, в шлюпку не полез, но постарался наилучшим образом организовать помощь пострадавшим. Заняться этим поручил Александру Христофоровичу Бенкендорфу, начальнику Первой кирасирской дивизии и одновременно одному из дежурных генерал-адъютантов, который в день наводнения оказался дежурящим во дворце. Военному коменданту столицы Михаилу Андреевичу Милорадовичу приказывать не пришлось, узнав о случившемся, он сам бросился на помощь. Бенкендорф вспоминал: «Император со своего балкона смотрел на общественное разорение, и его прекрасная душа, его могущество не могли достать средства от него». Бенкендорф в записках не назвал имени молоденького морского офицера, который вместе с ним самоотверженно помогал утопающим. Не назвал по вполне объяснимой причине: писал он воспоминания уже после декабрьского восстания, а тот отважный юноша был декабристом. Разве мог верноподданнейший Александр Христофорович сказать доброе слово о враге государя! Звали того офицера Пётр Беляев, служил он мичманом в Морском гвардейском экипаже и было ему от роду девятнадцать лет. Год спустя он вместе с братом Александром выйдет на Сенатскую площадь. По приговору Следственного комитата по делу декабристов братья Беляевы проведут тридцать лет в Сибири. Бенкендорф был членом этого комитета. Кстати, тон воспоминаний будущего шефа жандармов и главного начальника III отделения Собственной Его Величества канцелярии, его склонность к идеализации образа и поступков монарха вполне понятны: преданность графа Бенкендорфа Александру известна. Но и декабрист Беляев с большой симпатией писал о том, как держал себя в те дни император, называл его ангелом-утешителем и считал, что намерения Александра были самые благородные, а сердце его «было полно любви к человечеству». Едва вода настолько отступила, что можно стало проехать по улицам, Александр Павлович поехал в Галерную гавань. Страшная картина разрушений предстала перед ним. Поражённый, он вышел из экипажа и несколько минут стоял безмолвно. Слёзы медленно текли по его лицу. Народ обступил императора с воплями и рыданиями. «За наши грехи Бог нас карает!» – сказал кто-то из толпы. «Нет, за мои!» – ответил с грустью государь. Вот эти слова, мне кажется, и стали главным итогом того, что ему выпало в тот день пережить. Вряд ли было бы справедливо усомниться в искренности этих слов: слишком мало располагала к лицедейству обстановка, в которой они были сказаны, точнее – вырвались. Полагаю, он на самом деле верил, что Господь карает страну за грехи её государя – за его грехи. И вполне допускаю, что именно глядя на жуткие следы разрушений, на трупы своих ни в чём не повинных подданных, он принял окончательное решение отказаться от власти. Только вот в чём он видел свои грехи? Несомненно, в убийстве отца. Хотя прямой его вины, уверена, в этом не было. Что ещё? Может быть, осознал, как виноват перед народом, так и не выполнив обещаний, которые сулили его подданным достойную жизнь? Меня занимает вопрос, на который не могу с уверенностью ответить: знал ли он слова Наполеона: «Государь всегда должен обещать только то, что он намеревается исполнить». «Максимы и мысли узника Святой Елены», записанные Лас-Казом (куда среди прочего вошла и эта фраза), были опубликованы в 1820 году и вряд ли остались незамеченными российским императором. И вряд ли слова эти оставили его равнодушным: они явно были адресованы ему, хотя тот, кто их произнёс, и не мог быть уверен, что послание дойдёт до адресата. И ещё одна мысль старого врага, уже покойного, не могла не задеть Александра: «В отречении монарха есть своего рода ирония: он отрекается тогда, когда с властью его уже не считаются». Он мог бы поспорить с Наполеоном. Да, когда тот вынужден был отречься, с его властью, действительно, уже не считались. Но он-то, Александр, ведь отречься мечтал всегда: и когда власти-то ещё фактически не было, и когда она укрепилась настолько, что никто и помыслить не мог с нею не считаться; и вот теперь… Нет, он и сейчас не был готов согласиться, что с его властью не считаются. Сейчас – другое: он сам чувствует, что его власть исчерпала себя, что его время кончилось. Такого в русской истории ещё не случалось… На троне у Александра Павловича (как я уже писала) было две жизни: первая та, о которой сказано: «дней Александровых прекрасное начало»; вторая – в которой военные поселения, шпицрутены, Аракчеев, тайные общества. Некоторые не исключают и того, что была ещё одна жизнь – жизнь старца Феодора Козьмича. Легенду о таинственном старце даже и обсуждать всерьёз было бы невозможно, если бы Александр Павлович постоянно не возвращался к мысли об уходе. Свидетельств тому множество. Впервые он говорил об этом, будучи ещё юным великим князем, возвращался к этой теме в зените славы, во время триумфальной поездки по России, признавался братьям, Константину и Николаю, а незадолго до рокового отъезда в Таганрог – принцу Вильгельму Оранскому. А то, что Александр согласился на отстранение отца от престола, повторяю: это не из желания властвовать. Он просто хотел жить: хорошо знал непредсказуемость и коварство отца, его жестокость, удивительным образом уживавшуюся с сентиментальностью, так что был готов и к смерти, и к одиночному каземату Шлиссельбургской крепости. Но какие бы предположения ни допускали историки, даже самые уважаемые, не верю, что он распорядился или даже согласился убить отца. Поразительно, предшественники Александра I (его дед, бабушка, отец) о троне мечтали, готовы были добиваться его любой ценой. А вот после него… Всех будущих государей трон не манил – пугал. Единственное исключение – его младший брат Николай Павлович. Зато в том, что преемников Николая предопределённая им судьбой и законом о престолонаследии участь действительно тяготила, сомневаться не приходится. Правда, есть одна деталь, отличающая Александра Павловича от его преемников. Да, они не хотели надевать корону. Но, став императорами, получив власть, уже не желали с ней расставаться. Он (единственный!) собирался отречься от реальной власти. И в юности, и в последние годы. Его злополучная поездка из Таганрога в Крым как раз и была связана с этой мечтой: он купил у графа Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко Ореанду, изумительной красоты место на берегу моря недалеко от Ялты. «Здесь природа и картины её совершенно оригинальные… есть ли живописное место, которое бы так привлекало дикостью своею, как это: грозные виды, удивляющие вас странною игрою природы, встречаются в Альпах, на Кавказе, на Севере и Юге, но там вы удивляетесь грозной дикости, здесь, напротив, прельщаетесь ею, и какое-то тихое, отрадное спокойствие льётся на душу вашу». Незадолго до того, как выбрать желанное место для приватной жизни, он сказал: «Я скоро переселюсь в Крым. Буду жить частным человеком. Я отслужил двадцать пять лет, и солдату в этот срок дают отставку». Возможно, он наконец решился… Мне кажется, эта покупка – самое убедительное свидетельство, что Александр действительно скончался в Таганроге. Слишком расходится его «превращение» в Феодора Козьмича не только с тем, о чем он мечтал, но с тем, к чему предпринял вполне реальные шаги. Разумеется, он мог передумать, мог решить воспользоваться болезнью… Последние два месяца и девятнадцать дней его жизни вместили многое: и умиротворение, и надежду, и страдания. 1 сентября 1825 года Александр выехал в Таганрог, чтобы подготовить всё к приезду больной жены, – поступил так, как должно поступить любящему мужу. Странным было только одно: его прощанье с Петербургом. Он уезжал из столицы часто и надолго, и всем было известно: перед отъездом всегда служит в Александро-Невской лавре молебны в присутствии близких людей. На этот раз император приехал в лавру далеко за полночь, один. У входа его встретили митрополит Серафим, архимандрит и братия. Император принял благословение митрополита и сопровождаемый монахами вошел в собор. Началась служба. Государь стоял перед ракой с мощами святого князя Александра Невского. «Когда наступило время чтения Святого Евангелия, – пишет Николай Карлович Шильдер, – император, приблизившись к митрополиту, сказал: “Положите мне Евангелие на голову” – и с сими словами стал на колени под Евангелие». Уезжал Александр из лавры в слезах. Прощаясь, попросил митрополита и монахов: «Помолитесь обо мне и жене моей». До самых ворот ехал с непокрытой головой, часто оборачивался, кланялся и крестился. Потом говорили, будто он предчувствовал, что прощается и с лаврой, и со столицей навсегда… 14 сентября царь был уже в Таганроге. Через девять дней туда приехала Елизавета Алексеевна. Я уже писала, как счастливы, как покойны были они в этом своём уединении. 20 октября Александр отправился в Крым. 27 октября на пути из Балаклавы в Георгиевский монастырь он простудился (ехал верхом в одном мундире при сыром, пронизывающем ветре). 5 ноября возвратился в Таганрог уже больным. Через два дня болезнь обострилась. В Петербург (вдовствующей императрице Марии Фёдоровне) и в Варшаву (великому князю Константину Павловичу) были отправлены тревожные бюллетени о состоянии здоровья императора. В это время в Таганрог явился с доносом на Южное тайное общество начальник южных военных поселений, возглавлявший попутно и систему политического сыска на юге России, граф Иван Осипович Витт. Генерал назвал имена заговорщиков, особенно подчеркнув опасность полковника Пестеля. О том, как отнёсся к доносу больной государь, мнения расходятся. Одни источники утверждают, что 10 ноября он отдал приказ арестовать выявленных членов тайной организации, и это было его последнее распоряжение. Исполнял его генерал Дибич, ставленник Аракчеева, отличавшийся непомерным честолюбием и склонностью к интригам. Именно он сменил на посту начальника Главного штаба князя Петра Михайловича Волконского, известного как личным мужеством, так и приверженностью суворовским методам обучения войск. Но Волконский смел «своё суждение иметь», а потому был неугоден Аракчееву. Притом что Пётр Михайлович был давним и близким другом императора, тот согласился сместить его с должности, которую князь исполнял безукоризненно. Как ни странно, на личных отношениях это не сказалось. Александр не только пригласил Волконского с собой в Таганрог, но и предлагал ему не разлучаться после того, как он, император, наконец удалится в приватную жизнь. Другие пишут, что, получив доносы о существовании как Северного, так и Южного обществ, Александр приказал ограничиться наблюдением за их членами, не прибегая к арестам, во всяком случае – немедленным. Подтверждением этому служат слова Елизаветы Алексеевны, хорошо знавшей своего мужа: «Его, напротив, мучило более всего то, что он вынужден будет наказывать тех людей, мысли которых он вполне разделял в молодости». 19 ноября 1825 года Александр Павлович скончался. А приказы о первых арестах отдал уже Иван Иванович Дибич, который нашёл доносы среди бумаг покойного императора, да ещё и получил донос капитана Майбороды. Любопытно, что Дибич не доложил новому императору, а сам решительно и жёстко взялся за дело. И заслужил одобрение. Похоже, он неплохо представлял себе характер нового монарха. Весть о кончине государя доходит до Петербурга 27 ноября, во время молебна о его здравии… Неожиданная смерть отличавшегося отменным здоровьем Александра I в возрасте для политика самом продуктивном (он чуть меньше месяца не дожил до сорока восьми лет) породила фантастические слухи и легенды. Рассказывали, будто преследуемый заговорщиками-цареубийцами государь скрылся из своего дома в Таганроге и уплыл на яхте лорда Лондондерри, ожидавшей его на внешнем рейде. Говорили, что православный государь укрылся то ли в Почаевском монастыре, то ли в Свеаборгской крепости, то ли в Киево-Печерской лавре: «Государь бежал под скрытием в Киев и там будет жить о Христе с душою и станет давать советы, нужные теперешнему государю Николаю Павловичу для лучшего управления государством». Но среди многочисленных экзотических слухов самое широкое распространение получила легенда о «таинственном старце Феодоре Козьмиче», под именем которого долгие годы якобы скрывался император. Тем не менее во всех слухах фигурировал некий таинственный труп, который похоронили вместо Александра. Так что в любом случае было очевидно: чтобы инсценировать свою смерть, без помощников государю было не обойтись. Кто-то ведь должен был найти подходящий труп, который можно было выдать за Александра. Кто-то должен был вести себя так, чтобы у окружающих не возникло сомнения в его смерти. Такие люди рядом были. Я уже писала в главе о Елизавете Алексеевне, что без её помощи подмена покойника и уход Александра были бы невозможны. Писала и о том, что она по сути своей была неспособна на обман, но могла на него пойти, если он просил её и сумел убедить, как это для него важно. Второй человек, без участия которого инсценировка была бы невозможна, – Пётр Михайлович Волконский. Не вызывает сомнения: он выполнил бы любой приказ, а уж тем более просьбу императора. И никогда не предал бы своего друга и государя. Остаётся третий человек, без которого подмена категорически не могла бы состояться. Это доктор Яков Васильевич Виллие. Он достоин подробного рассказа не только в связи с загадочной историей, о которой сейчас идёт речь, но ещё и потому, что немало сделал для отечественной медицины и, как многие подвижники, забыт потомками. Смерть российского императора Особые отношения связали доктора Виллие с Александром Павловичем в один из самых тяжёлых для молодого императора дней – в день аустерлицкого поражения. О нём я уже рассказывала. Сейчас – только об одном эпизоде. Часа через полтора после начала сражения русские войска вынуждены были покинуть Праценские высоты – они оказались в руках французов. Это и стало началом конца. Военного опыта у Александра не было никакого. Только по растерянным лицам своей свиты он догадался, что сражение проиграно. Мимо него бежали батальоны, нет, не вперёд, в атаку, на врага, а – назад, подставив спины под неприятельские пули. Свита государя рассеялась. Его не покинули только Виллие и берейтор Ене. Стоило Александру остановиться на мгновение, и его тотчас осыпало землей – совсем рядом упало неприятельское ядро. Темнело, и лошадь несколько раз наступала на мертвецов. Всаднику с трудом удавалось подавлять тошноту. Неожиданно дорогу преградила канава, и Александр никак не решался перескочить её. Тогда Ене ударил лошадь царя, и они очутились по ту сторону канавы. Александр сошёл с лошади, сел на землю, закрыл лицо руками и расплакался. Это была одна из самых тягостных минут в его жизни. Виллие был тому свидетелем. Император навсегда остался ему признателен за деликатность и поддержку. На Бородинском поле доктор Виллие вёл себя героически – помогал раненым под огнём противника. Судьба была милостива к нему – вражеские пули его не задели. После битвы при Прейсиш-Эйлау Яков Васильевич оперировал тяжело раненного Барклая-де-Толли и спас его жизнь.А вот спасти жизни своих царственных подопечных доктору Виллие не удалось. Понятно, что он не мог защитить Павла Петровича от заговорщиков. Но именно он подписал свидетельство о смерти императора от апоплексического удара. Что заставило его пойти против истины? Убеждение, что власть Павла может принести стране много бед? Сочувствие Александру Павловичу? Или просто страх? Кто знает…Не сумел он спасти и Александра, которого, судя по записям в дневнике, искренне любил. Даже диагноза государю поставить не сумел (как, впрочем, и другие весьма опытные врачи, бывшие рядом с больным в Таганроге). В записях лейб-хирурга много загадочного, дающего повод тем, кто сомневается в смерти Александра, утверждать, что он ушёл из Таганрога и окончил жизнь в облике простого русского мужика Феодора Козьмича. Уже первая запись вызывает недоумение. В день приезда императора в Таганрог (Виллие приезжает с ним вместе) лейб-медик записывает: «Nous arrivames a Taganrog ou finit la premiere partie du voyage» («Мы приехали в Таганрог и закончили первую часть путешествия»). И затем под чертой ставит слово «finis». Не буду углубляться в лингвистические исследования глагольных форм, которые смущают историков и заставляют думать, что записи делались постфактум. Если странные глагольные формы – не просто ошибки Виллие, неидеально владевшего французским, то зачем ему всё это понадобилось? По чьей просьбе или приказу писал он дневник задним числом? Кого пытался оправдать? Или запутать?Виллие был в числе тех немногих, кто сопровождал государя в поездке из Таганрога в Крым. Из этого логично сделать вывод, что, не желая даже на короткое время расставаться с врачом, Александр заботился о своём здоровье. И вдруг – такая легкомысленная поездка в Георгиевский монастырь. В лёгком мундире, без шинели, в сопровождении одного фельдъегеря. Результат – простуда, ставшая роковой.По свидетельствам императрицы и Петра Михайловича Волконского, Александр своему врачу доверял и очень его любил. Судя по характеру записей в дневнике, даже если они были сделаны после трагедии, очевидно: лейб-медик отвечал государю самой искренней приязнью. «Ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаяние». «Как я припоминаю [47] , сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко, нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный».«Когда я говорю о кровопускании, он приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мной». «На другой день говорит: “Я надеюсь, вы не сердитесь на меня за это, у меня мои причины”». «Что за печальная моя миссия объявить ему о его близком разрушении в присутствии её величества императрицы, которая пришла предложить ему верное средство: sacrementum [48] ».Все последние ночи проводил Виллие у постели больного. Он и Елизавета Алексеевна. Из дневника: «Её величество императрица, которая провела много часов вместе со мною, одна у кровати императора все эти дни, оставалась до тех пор, пока наступила кончина в 11 часов без 20 минут сегодняшнего утра».Якову Васильевичу снова, как после гибели императора Павла, приходится подписывать «Акт о кончине». Под этим актом четыре подписи: «Член Государственного Совета, генерал от инфантерии, генерал-адъютант князь Пётр Волконский [49] ; член Государственного Совета, начальник главного штаба, генерал-адъютант барон Дибич [50] ; баронет Яков Виллие, тайный советник [51] и лейб-медик; Конрад Стоффреген, действительный статский советник [52] и лейб-медик [53] .Слух о том, что Александр вовсе не умер, а, тяготясь властью, ушёл с посохом в неведомую даль, чтобы спустя много лет появиться в Сибири под именем старца Феодора Козьмича, то затихает, то появляется снова вот уже без малого двести лет. Кто знает? Трое знали наверняка. Елизавета Алексеевна пережила супруга всего на несколько месяцев, князь Волконский умер в 1852 году. Виллие прожил после этого ещё семь лет. Он оставался единственным, кто мог абсолютно достоверно ответить на вопрос: умер император Александр или ушёл странствовать. Не ответил, не проговорился.Может быть, никакой тайны и не было? Может быть, была просто смерть, которую не смог одолеть даже такой замечательный врач, каким, без всякого сомнения, был Виллие? Подтверждение этому хотя бы тот факт, что не слишком доверчивый Николай I назначил его своим лейб-медиком. Уж если бы заподозрил, что для спасения брата было сделано не всё, наверняка не доверил бы свою жизнь тому же врачу. И всё-таки однажды доктор Виллие сказал нечто, порождающее новые сомнения, правда, другого рода. Князь Владимир Барятинский писал: «В декабре 1840 года в Петербург приехал английский дипломат лорд Лофтус. В своих записках Лофтус упоминает о встрече с Виллие, а также и о том, что Виллие рассказывал одному общему их другу следующее: когда императору Александру с его согласия поставили пиявки, он спросил императрицу и Виллие, довольны ли они теперь? Они только что высказали своё удовольствие, как вдруг государь сорвал с себя пиявки, которые единственно могли спасти его жизнь. Виллие сказал при этом Лофтусу, что, по-видимому, Александр искал смерти и отказывался от всех средств, которые могли отвратить её. Вероятно, Виллие сказал ещё что-нибудь своему соотечественнику, так как лорд Лофтус пришёл к заключению, что смерть Александра всегда останется необъяснимой тайной…» И сегодня настоящие врачи считают, что, если больной утрачивает жажду жизни, даже самая квалифицированная медицинская помощь может оказаться бессильной. Не исключено, что Александр Павлович отказывался лечиться потому, что не хотел жить. И что все его поступки в последние месяцы – просто попытки найти хоть какой-то смысл во всё ещё длившемся существовании. И что в болезни увидел он волю Божью, освобождающую его от этого доживания через силу, и потому отвергал всякие попытки помешать исполнению этой воли. Когда всё будет кончено, Елизавета Алексеевна напишет матери: «Пишу вам только для того, чтобы сказать, что я жива. Но не могу выразить того, что чувствую. Я иногда боюсь, что вера моя в Бога не устоит. Ничего не вижу пред собою, ничего не понимаю, не знаю, не во сне ли я. Я буду с ним, пока он здесь; когда его увезут, уеду за ним, не знаю, когда и куда. Не очень беспокойтесь обо мне, я здорова. Но если бы Господь сжалился надо мною и взял меня к Себе, это не слишком огорчило бы вас, маменька, милая? Знаю, что я не за него, я за себя страдаю; знаю, что ему хорошо теперь, но это не помогает, ничего не помогает. Я прошу у Бога помощи, но, должно быть, не умею просить…» По воспоминаниям свидетелей, она была рядом с ним в последние минуты его жизни. Держала его руку. Когда всё было кончено, закрыла ему глаза, опустилась на колени и долго молилась… В этом показания свидетелей не расходятся. Зато во всем остальном (от описания хода болезни, её симптомов, до результатов вскрытия) расхождений, противоречий, недомолвок столько, что они дают основания для то затихающих, то снова возникающих споров, действительно ли Александр Павлович скончался 19 ноября 1825 года в Таганроге; действительно ли его забальзамированное тело везли через всю Россию и 13 марта 1826 года похоронили в Петропавловском соборе в Петербурге; или похоронили вместо него кого-то другого, а он вовсе не умер, а, тяготясь державой, ушел с посохом в неведомую даль, чтобы спустя много лет появиться в Сибири под именем старца Феодора Козьмича? Серьёзные историки, сторонники обеих версий (Николай Карлович Шильдер, Владимир Владимирович Барятинский, Николай Михайлович Романов) написали немало статей и книг, привели в подтверждение своего мнения огромное количество доводов, в большинстве весьма убедительных. Но к общему решению так и не пришли. Не раз уже в конце XIX и в XX веке говорили о том, что точку в споре может поставить изучение останков, лежащих в гробнице в Петропавловском соборе. Но решение об эксгумации так и не было принято. Зато появился слух, якобы могилу вскрывали, гроб открывали – он оказался пустым. Очередной слух, ни одним очевидцем не подтверждённый… Крупнейший биограф Александра I Николай Карлович Шильдер, которого считают «лучшим знатоком в ученом мире эпохи императора Александра I», к которому обращались за историческими консультациями даже члены Дома Романовых, писал: «Если бы фантастические догадки и народные предания могли быть основаны на положительных данных и перенесены на реальную почву, то установленная этим путем действительность оставила бы за собой самые смелые поэтические вымыслы. Во всяком случае подобная жизнь могла бы послужить канвой для неподражаемой драмы с потрясающим эпилогом, основным мотивом которой служило бы искупление. В этом новом образе, созданном народным творчеством, император Александр Павлович, этот “сфинкс, не разгаданный до гроба”, без сомнения, представился бы самым трагическим лицом русской истории, и его тернистый жизненный путь устлали бы небывалым загробным апофеозом, осенённым лучами святости». Но… положительных (убедительных) данных, подтверждающих искупительный подвиг Александра Павловича, для такой оценки, увы, совершенно недостаточно. Тем не менее очевидно одно: народ, сотворивший легенду о Феодоре Козьмиче, нуждался в страстотерпцах и мучениках, в тех, кто способен на раскаяние и покаяние. Император Александр оказался в то время самым подходящим претендентом на эту благородную, возвышенную роль. Так что каждый может выбрать любую из версий: просто смерть от внезапной болезни; смерть, которую Александр воспринимал как избавление и потому оказывался лечиться; инсценировку смерти и ещё почти сорок лет жизни под именем Феодора Козьмича. Что же касается его желания отречься от власти, то, веря в искренность этого желания, полагаю, что было оно невыполнимо. И он это понимал, оттого и страдал ещё больше. Ему бы просто не позволили публично отречься и уйти в частную жизнь. И дело не только в том, что в России не было прецедента отречения. Дело в том, что для династии такой прецедент был опасен. Он подрывал основы самодержавия: царская власть – от Бога, и никто из людей не вправе отказываться от неё или наделять ею по своему усмотрению… Александровская колонна Шёл год 1829-й. Уже восемь лет не было на земле Наполеона. Четыре года назад скончался Александр. Казалось, пора забыть о соперничестве двух императоров. Но новый российский монарх думал иначе. Николая Павловича раздражало, что Наполеону (побеждённому) в Париже стоит замечательный памятник, а Александру (победителю!) в его столице памятника нет. С этим он смириться не мог, хотя, честно говоря, особой нежности к покойному старшему брату не питал. Его возмущало непризнание заслуг не столько Александра Павловича как человека, сколько как главы императорского Дома Романовых. И Николай Павлович объявил конкурс. На памятник не армии-победительнице, а императору-победителю, Александру I. В числе немногих архитекторов, кому оказали честь участвовать в конкурсе, был француз Огюст Рикар де Монферран, уже одиннадцать лет работавший над созданием Исаакиевского собора, любимого детища как Александра, так и Николая Павловича. Он и стал победителем. Коллеги (а как это часто случается, одновременно и самые яростные завистники) были возмущены: как мог государь доверить создание памятника русской воинской славы французу, да ещё бывшему наполеоновскому офицеру, кавалеру ордена Почётного легиона! Правда, было достоверно известно, что Монферран покинул армию после тяжёлого ранения ещё до начала войны с Россией. Но недоброжелатели делали вид, что об этом даже не подозревают. Для Николая же не имели значения ни прошлое, ни сплетни, ни наговоры. Его интересовало одно: талант. А Монферран – талантлив. В этом самодержец убедился лично, внимательно следя за сооружением Исаакиевского собора. Поначалу Монферран остановился на обелиске, какими древние египтяне отмечали свои победы. Николай потребовал заменить обелиск колонной. Она должна была превзойти так беспокоившую императора Вандомскую колонну, а заодно и знаменитую колонну Траяна – стать самым высоким триумфальным монументом в мире. И, конечно же, самым прекрасным. Преимущество самодержавия в том, что воля самодержца – закон (на деле, не на словах). Так что выполнять пожелания монарха следует любой ценой. Монферрану и тысячам (!) рабочих колонна стоила пяти лет нечеловеческого напряжения, бессонных ночей, потерянного здоровья, но и несравненной радости: им удалось создать настоящее чудо. Поначалу колонну предполагали увенчать шестиконечным православным крестом, потом – фигурой Александра I: ведь на Вандомской колонне, да и на всех знаменитых колоннах – статуи триумфаторов. Монферран предложил ангела. В царской семье долгие годы Александра иначе как «наш ангел» не называли (правда, между собой добавляли: «Светит, да не греет»). Николай согласился. Но повелел: «Чтобы лик статуе дать покойного императора Александра I». Повеление было выполнено. На 30 августа 1834 года, день тезоименитства покойного императора Александра, назначили торжественное открытие и освящение монумента. Из воспоминаний Василия Андреевича Жуковского: «…никакое перо не может описать величия той минуты, когда по трём пушечным выстрелам вдруг из всех улиц, как будто из земли рождённые, стройными громадами, с барабанным громом, под звуком Парижского марша, пошли колонны русского войска… начался церемониальный марш: русское войско прошло мимо Александровской колонны; два часа продолжалось сие великолепное, единственное в мире зрелище…» Всего мимо Александровской колонны прошло более ста тысяч воинов. Среди них – юнкер Михаил Лермонтов… Пройдёт совсем немного времени, и не победитель, а побеждённый станет кумиром одного из величайших поэтов России… Впрочем, если вдуматься, только так и могло случиться: обаяние гения неотразимо. Особенно – для способных его оценить. Почти сразу после открытия колонны родилась легенда: пока ангел будет парить над городом, Петербург одолеет любую беду. Медный всадник будто разделил с ним ответственность за судьбу своей столицы, как пятьюдесятью двумя годами раньше с ним самим разделил эту ответственность первый хранитель города – ангел, вознесённый над звонницей Петропавловского собора… С тех пор прошло двести лет, а легенда о заступниках Петербурга жива. В годы блокады первые хранители города были бережно укрыты. Колонна стояла незащищённой. Под обстрелами и бомбежками. И – чудо? – выстояла. Как выстоял город, который она хранит. Я рассказывала об истории Вандомской колонны. Она сродни участи того, в чью честь воздвигнута: взлёты, падения, новые взлёты. Колонну Александра удары судьбы миновали. Даже революционная толпа на неё не покушалась. И вот тут приходит мысль о том, что сходство этих колонн (имею в виду общую цель, с которой они были поставлены: увековечить память о победах императоров) – чисто внешнее. Да, их венчают фигуры тех, во имя кого они были воздвигнуты. Но Вандомская колонна как была, так и остаётся памятником Наполеону, великому или ужасному, это уж как кому кажется. А вот Александровская… Хоть и носит имя Александра, не воспринимается она как памятник российскому императору-победителю. Это памятник даже не победоносной армии, это памятник народу-победителю. Разница, думаю, существенна. Похоже, беспристрастное время раз и навсегда утвердило: даже великий человек не в силах победить великий народ. Лучше и не пытаться. Кстати, то, что колонну или хотя бы венчающую её фигуру императора никогда не пытались сбросить, подтверждает: люди (независимо от политических воззрений) воспринимают её как памятник общенародному триумфу. Правда, однажды на колонну всё-таки рискнули покуситься. После торжественного заседания в Таврическом дворце, принявшего решение (разумеется, единогласное) переименовать Петроград, назвать его именем недавно скончавшегося вождя мирового пролетариата, прозвучал призыв сбросить с Александровской колонны ангела и поставить на его место статую Ленина. Чтобы указывал граду и миру путь в светлое будущее. К счастью, даже там и тогда среди тех, кто имел право принимать решения, оказались люди вменяемые. Вот и стоят они в двух с лишним тысячах километров друг от друга, на прекрасных площадях своих великих столиц: гений, одержимый мечтой о мировом господстве и ставший жертвой этой мечты, и человек, в силу своего рождения оказавшийся повелителем народа, который (единственный!) не подчинился воле гения… Примечания 1 Имя государыня выбрала сама, согласны ли родители, даже не спросила. 2 Имеется в виду титул. 3 Именно так на корсиканском диалекте итальянского языка произносится его имя. 4 Генри Батерст – английский министр обороны и колоний. 5 О нём ещё придётся упоминать, и не раз. 6 «Маленький капрал» – так очень часто называли за глаза Наполеона. 7 Так у автора «Записок». 8 Екатерина Романовна пишет об Александре Павловиче. 9 Так звучало имя её супруга по-голландски. 10 Имя этого весьма знаменитого в своё время писателя и дипломата сейчас почти забыто, а между тем его слова: «Каждый народ имеет такое правительство, какого заслуживает» – произносил почти каждый, особенно у нас в России, но большинство даже не подозревало, кто автор этих слов. 11 Это во Владимирской губернии, неподалёку от Юрьева-Польского. 12 Багратион. 13 С 1804 года – Республика Гаити. 14 Это северо-восточный пригород Парижа, в одиннадцати километрах от центра города. 15 Пригороды Парижа. 16 Анри Жак Гильом Кларк, обязанный своей блестящей карьерой исключительно Наполеону, будет одним из первых, кто предаст императора. 17 Город, стоящий на правом, высоком, берегу Луары между Орлеаном и Туром. 18 Герцог Энгиенский. 19 Под звёздочками Лас-Каз скрыл имя Талейрана, что современникам было вполне очевидно. 20 «Долой тирана!» 21 Заглавное «Т» – не описка. Обращаясь к Жозефине, Наполеон всегда писал именно так. 22 Это под Звенигородом, неподалеку от Москвы. 23 Больных и раненых. 24 Именно это сделал Кутузов в Красной Пахре. 25 Неприятелю. 26 Некомбатанты – люди, входящие в состав вооружённых сил, но не воюющие, а занятые обслуживанием и обеспечением войск. 27 Город в ста восьмидесяти километрах к востоку от Парижа. 28 Конскрипция, на основании которой формировалась французская армия в XVIII–XIX веках, в отличие от всеобщей воинской повинности, позволяла откупиться от службы. 29 Киселёв был близок с декабристами, особенно с Пестелем. 30 Курсив означает, что только эти немногие фразы письма написаны по-русски, остальное – по-французски; гусями Сергей Григорьевич называет вернувшихся из эмиграции аристократов; Соловьём-разбойником – Наполеона. 31 Замок в предместье Парижа, где Александр накануне предполагаемого штурма города устроил свою штаб-квартиру. 32 Николя Бергасс – знаменитый адвокат, крайний реакционер, советник Священного Союза. 33 Александр. 34 Даже самые уважаемые авторы, рассказывая об этом эпизоде, называют Себастьяни маршалом, но это не так, маршалом он стал только в 1835 году, при Луи-Филиппе. 35 Так, с большой буквы, в подлиннике. 36 Дочь владетельного князя Лихтенштейна Иоганна I. 37 Речь идёт о её увлечении оперным пением, театром. 38 Их роман длится пять лет. 39 По обычаю парламентёра должна сопровождать барабанная дробь. 40 К войне. 41 Не путать со Старой гвардией. 42 Жакерия – антифеодальное восстание французских крестьян в XIV веке, по жестокости обеих противоборствовавших сторон очень похожее на восстание Пугачёва; правда, его результатом, в отличие от пугачёвского бунта, стало освобождение крестьян от личной зависимости. 43 Имя тюремщика Наполеона пишут по-разному: Гудсон, Гудзон, Хадсон. 44 Жюльен Сорель – герой романа «Красное и черное». 45 Та самая ива, о которой писала Марина Цветаева. 46 Язык подлинника сохранен. 47 Не подтверждение ли это, что писал он задним числом? 48 Причащение. 49 Давний и преданный друг государя. 50 Человек, которому император безусловно доверял. 51 Гражданский чин II класса, соответствующий воинскому званию генерал-лейтенанта. 52 Гражданский чин III класса, соответствующий званию генерал-майора. 53 Врач императрицы Елизаветы Алексеевны, преданный ей и готовый выполнить любую её просьбу. See more books in http://www.e-reading-lib.com