
  

   Виктор Мережко
   Сонька. Конец легенды
  

  

   

    Глава первая
    Грехи общие — ничьи
   

   Санкт-Петербург. 1910 год
   Ограбление банка было назначено на двенадцать дня.
   Банк «Новый Балтийский» находился на углу Каменноостровского и Большого проспектов, и налет на него был рассчитан прежде всего на внезапность и внешнюю обыденность.
   Подельники Таббы распределились следующим образом. Сотник и Хохол сидели в крытой пролетке на Большом проспекте, откуда отлично просматривался подъезд к банку. Два других товарища — Ворон и Аслан — расположились также в пролетке, но уже на Каменноостровском — совсем рядом с входом в банк, чтобы при возникшей погоне можно было вовремя подрезать преследователей.
   Когда на Доме с Башнями часы пробили двенадцать, из Архиерейской улицы не спеша выкатил пятиместный черный лимузин, в котором, кроме шофера, располагались четыре человека — трое мужчин и молодая дама. Дама сидела на заднем сиденье между двумя в высшей степени прилично одетыми господами — Китайцем и Жаком. Третий же господин — Беловольский, немолодой, с впалыми чахоточными щеками, — располагался рядом с шофером.
   Сторожевые подельники, увидев автомобиль, напряглись, стали внимательно следить за происходящим.
   Лимузин плавно подкатил ко входу в банк, два швейцара немедленно двинулись навстречу, помогая предупредительными жестами и подсказками верно найти подходящее место на стоянке.
   Водитель подрулил прямо к главному входу и быстро покинул машину, чтобы помочь господам, а в особенности даме сойти на грязную и заснеженную мостовую.
   Табба была в изящной меховой накидке, лицо ее закрывала плотная траурная кисея, под которой было почти невозможно разглядеть хотя бы какие-то особенности ее лица. Она была болезненно слаба, с двух сторон ее деликатно поддерживали Беловольский и Жак.
   Оба были с усиками и при изящных бородках.
   Швейцар при входе с почтением поклонился. Господа, не обратив на него никакого внимания, проследовали в просторный и гулкий вестибюль. Поднялись по ступенькам роскошной лестницы в операционный зал, и к ним навстречу заспешил вышколенный, по-бухгалтерски худощавый банковский клерк с небольшой планшеткой в руке.
   — Милости просим. Чего изволите?
   Жак быстрым взглядом оценил охрану банка — двух крепких полицейских, с вежливой улыбкой объяснил служащему:
   — Госпоже необходимо обналичить ценные бумаги на серьезную сумму.
   — Подобные операции производятся только по предварительному заказу, — ответил клерк.
   — Такой заказ был.
   — На чье имя?
   — На имя госпожи Виолетты Мишиц.
   Клерк открыл планшетку, просмотрел записи.
   — Да, подобный заказ имеется. Напомните, пожалуйста, насколько сумма велика?
   — Сумма велика. Миллион рублей.
   — Все верно. Кто будет проводить операцию?
   — Операцию буду проводить я, — с печальной усмешкой произнесла Табба.
   — Паспорт при вас?
   — Паспорт, векселя и прочие ценные бумаги — все при мне.
   — Следуйте за мной, — чиновник мило улыбнулся и направился в сторону высокой дубовой двери в дальнем углу зала.
   Вся компания двинулась следом за клерком.
   Полицейские, находившиеся при входе, внимательно наблюдали за группой господ.
   Клерк придержал шаг, объяснил:
   — Со мной следует только госпожа. Господа же могут подождать в зале.
   — Господин банкир, — просительно вмешался Беловольский, — сделайте исключение для мадам. Она вчера похоронила мужа, и состояние ее крайне тяжелое. В любой момент она способна потерять сознание.
   Клерк в некотором замешательстве помялся, затем неуверенно попросил:
   — Позвольте все-таки ваши бумаги.
   Девушка, поддерживаемая Жаком, вялой рукой достала из саквояжа сложенные в солидную кожаную папку бумаги, протянула чиновнику. Он быстро и профессионально пролистал их, кивнул.
   — Ну, хорошо, — вернул папку с бумагами обратно. — Но пройти с вами может только один господин. И находиться он должен за дверью расчетной комнаты.
   — Благодарю. — Табба жестом велела Беловольскому и Китайцу остаться, а Жаку распорядилась: — Вы пройдете со мной, граф.
   Клерк пропустил Таббу в комнату сам вошел следом, заперся изнутри. Расчетная комната была совсем небольшая и почти без мебели. В углу располагался объемный сейф, рядом с ним стол, два стула, на стене портрет императора.
   — Присаживайтесь, — кивнул клерк на один из стульев.
   Табба присела, поставила саквояж на колени, затем аккуратно набросила кисею на шляпу, открыв таким образом лицо. Правый глаз девушки закрывала широкая черная ленточка, завязанная на затылке.
   От увиденного клерк на миг замер, затем коротко попросил:
   — Пожалуйте ваши бумаги.
   Девушка положила папку на стол. Чиновник вначале просто пересчитал их, затем стал изучать, время от времени бросая взгляд на посетительницу. Руки его мелко вздрагивали.
   — Вас что-нибудь смущает? — поинтересовалась посетительница.
   — Да нет, — клерк поднял на девушку глаза, повторил: — Ничего особенного, — и поднялся из-за стола. — Побудьте здесь пару минут.
   — Сядьте, пожалуйста, на место, — негромко попросила Табба.
   — Простите? — вскинул брови клерк.
   — Сядьте. И откройте сейф.
   — Это… шутка? — клерк был бледен.
   — Это совет. — Девушка вынула из кармана меховой накидки небольшой револьвер, положила палец на спусковой крючок. — Сейф… Иначе я застрелю вас.
   — В банке охрана. Вас не выпустят.
   — Открывайте сейф. — Табба ловко обмотала оружие плотной тканью накидки. — Иначе я продырявлю вам голову.
   Девушка нажала на спусковой крючок. Раздался едва слышный негромкий хлопок, и рядом с головой клерка образовалась в штукатурке дырка. Он от неожиданности отпрянул к стене, распластался на ней.
   Жак, стоявший на стреме, услышал выстрел за дверью, тут же поправил правой рукой шляпу.
   Беловольский и Безносый заметили условный жест, двинулись в сторону выхода.
   Клерк тем временем дрожащими руками открыл оба замка сейфа.
   — Извлекайте содержимое и складывайте все в саквояж. — Табба взвела курок.
   Чиновник, сопя и потея, принялся вычищать сейф. Когда все деньги были извлечены, он застегнул саквояж, с трудом поднял его на стол.
   — Все. До копейки.
   Посетительница аккуратно собрала принесенные ценные бумаги, сунула их во внутренний карман накидки.
   — Впустите моего человека. И, пожалуйста, без шума.
   — Я вас узнал, — пробормотал клерк. — Вы в розыске, мадемуазель. Ваш фотоснимок… с черной повязкой… прислан из полиции. Вы рискуете, мадемуазель.
   — Вы больше. Откройте дверь, иначе я сделаю это без вашей помощи.
   Клерк на ватных ногах подошел к двери, не сразу попал ключом в замочную скважину, жестом позвал Жака.
   Тот быстро протиснулся в комнату, ловко подхватил тяжеленный саквояж.
   Табба набросила на лицо кисею, строго и с достоинством посмотрела на бледного клерка:
   — Начальство оценит ваше редкое умение работать с клиентами, — и попросила: — Пожалуйста, ключ от двери.
   — Зачем?
   — Я запру вас. От греха. Ключ!
   И вдруг клерк в прыжке вцепился в протянутую руку.
   — Караул!.. Грабят!
   Жак оттолкнул его, схватил Таббу, рванул к двери.
   — Грабители! Держите! — орал клерк.
   Он бросился следом, Жак с силой захлопнул дверь, от полученного удара тот рухнул на пол.
   Табба и Жак выскочили в зал.
   К расчетной комнате тяжело бежали полицейские.
   — Всем стоять! — заорал Китаец, выхватывая револьвер. — Не двигаться!.. Ограбление!
   Жак прикрыл собой девушку, перехватил саквояж с одной руки в другую, тоже достал револьвер.
   — Стоять! Будем стрелять!
   Полицейские на миг замерли, и тут им наперерез выскочил Беловольский.
   — Всем на пол! Лежать! — Предупредительный выстрел в потолок. — Никому не двигаться! На пол, господа!
   Публика в зале завизжала, бросилась врассыпную, некоторые попадали на пол.
   — Полиция, не стрелять!.. Бросить оружие! — продолжал неистово блажить Китаец. — Иначе кровь!.. Оружие на пол!
   Один из полицейских застыл в растерянности, второй же вдруг выхватил из кобуры револьвер, но выстрелить не успел — Беловольский нажал на спуск, и блюститель закона неуклюже ткнулся в пол.
   Первый полицейский отбросил оружие, поднял руки вверх.
   — Уходим, господа! — махнул Беловольский Таббе и Жаку. — Все хорошо, уходим! — И предупредил находящихся в зале: — Никто не двигается! Иначе стреляем!.. Спокойно!
   Грабители, пятясь и не сводя глаз с зала, дотолкались уже почти до выхода, как вдруг из дубовой двери выскочил очухавшийся клерк, истошно заблажил:
   — Держите!.. У них полтора миллиона!
   Докричать он не успел.
   Беловольский мгновенно перевел на него револьвер, и чиновника отбросило к стенке.
   Грабители выскочили из банка, едва не сбили с ног ничего не понявших швейцаров, бросились к автомобилю.
   Первой в салон запрыгнула Табба, затем все остальные, и водитель изо всех сил вдавил педаль газа в пол.
   Машина с ревом рванула с места.
   За их спинами послышались свистки, выстрелы: автомобиль с визгом вырулил от банка на Каменноостровский проспект и понесся по нему в сторону Большого.
   За грабителями мчались Ворон и Аслан. А чуть поотстав — пролетка с Сотником и Хохлом.
   Прохожие в недоумении шарахались по сторонам, встречные экипажи резко тормозили, едва успевая уступать дорогу автомобилю и пролетке.
   Машина с грабителями вырулила на Большой, с визгом шин свернула в ближний переулок, с ходу влетела под широкую арку, где в пустом дворе поджидала черная карета.
   Табба вместе с Беловольским выпрыгнули из автомобиля, бросились к карете. Захлопнули дверцы, и карета понеслась со двора.
   Миновали несколько улиц, выехали на Дворцовую набережную, покатили по ней. Спустя какое-то время свернули на Миллионную, где стояла еще одна пролетка.
   …Спустя полчаса пролетка подкатила к воротам дома Брянских на Фонтанке. Табба покинула ее и, кутаясь в легкое полупальто, направилась к калитке.
   Новый привратник Илья, улыбчивый и по-деревенски простоватый, с готовностью побежал открывать, разулыбался, раскланялся:
   — Милости просим, мадемуазель. Что ж вы так налегке, озябнете!
   Бывшая прима не ответила и зашагала ко входу в дом.
   В доме на главной, парадной лестнице ей навстречу вышел тощий, с вечной подозрительностью на лице дворецкий Филипп, удивленно посмотрел на спешащую наверх мадемуазель.
   — Что-нибудь случилось, мадемуазель?
   — С чего ты взял? — огрызнулась девушка и зашагала дальше. — Приготовь мне чаю.
   

   Обер-полицмейстер Санкт-Петербурга Крутов Николай Николаевич пригласил к себе в кабинет недавно назначенного начальником Санкт-Петербургской сыскной полиции полковника Икрамова Ибрагима Казбековича для особой доверительной беседы.
   В облике князя просматривались непростые годы, проведенные на взрывном Кавказе: седина на висках, пристальный, изучающий взгляд, небольшой шрам на подбородке.
   Николай Николаевич некоторое время молчал, прикидывая начало разговора с самолюбивым южанином, сложил пальцы корзиночкой, хрустнул ими.
   — Ну как?.. Осваиваетесь на новом месте, князь? В окопы не тянет?
   — Если честно, почти каждую ночь воюю с горцами.
   — Надо входить в новую стезю, князь.
   Тот обозначил сдержанную улыбку, сухо ответил:
   — Буду стараться, ваше превосходительство. Еще недельку-другую, и начну хоть в чем-то разбираться.
   — Многовато берете для разгона, Ибрагим Казбекович. Знаете, что такое начальник сыскной полиции Петербурга?
   — Весьма приблизительно.
   — А я, князь, попытаюсь объяснить вам предметно. — Крутов встал, подошел к окну. — Подойдите.
   Тот покинул кресло, остановился рядом с обер-полицмейстером.
   До слуха донеслись звуки какой-то песни, затем из-за угла улицы выплыла разношерстная толпа простолюдинов, двинулась мимо Департамента полиции, размахивая красным полотнищем и распевая:
   
    
     Но мы поднимем гордо и смело

     Знамя борьбы за рабочее дело…

    

   
   Толпу сопровождали зеваки, детвора, какие-то восторженные девицы, бросающие цветы поющим.
   — Знаете, что это такое? — спросил Крутов.
   — Бунтовщики, — пожал плечами тот.
   — Нет, князь, это наши ошибки. Наше разгильдяйство, наше нежелание видеть истину, страх называть вещи своими именами. Это возможное начало конца, князь! — Обер-полицмейстер вернулся к столу и, упершись в него обеими руками, некоторое время стоял молча. Потом попросил: — Только не считайте меня сумасшедшим. — И вдруг заговорил свистящим полушепотом: — Я ненавижу все это! Мразь!.. Мразь и нечисть вокруг! Казнокрадство! Мздоимство! Воровство! Попранная вера! Смятенные умы и души! Революционная пакость! Террористы-бомбисты с истеричными курсистками! Кровь и убийства!.. Растерянность и ожесточенность! Вы понимаете, насколько больно наше отечество?
   — Примерно. Но при чем здесь моя новая должность?
   — При том, что отныне все это должно быть в вашей несчастной голове, князь. День за днем, месяц за месяцем, год за годом. От такой жизни либо сходят с ума, либо стреляются! Либо бросают все к чертям собачьим и бегут! Вы — сыскарь! Ассенизатор! Беспощадный и жестокий! Вот кем вам предстоит стать в ближайшее время. Как бы вам мерзко ни было! — Николай Николаевич, бледный и задыхающийся, опустился в кресло, уставился на Икрамова горящим вопрошающим взглядом. — Вы вправе, князь, отказаться. Еще не поздно.
   Икрамов усмехнулся:
   — Поздно. Я уже принял решение.
   — Иного, пожалуй, я от вас не ожидал. Другой, может быть, и сбежал, вы — нет. Кровь не та!.. — Обер-полицмейстер откинулся на спинку кресла, хотел было закурить, но отложил папиросу. Взял со стола папку, открыл ее на первой странице. — Вот что произошло за последние сутки… Утром на Невском транспорт казначейства в триста пятьдесят тысяч был осыпан семью бомбами и обстрелян с углов из револьверов, в результате чего пятеро убитых, деньги похищены, обыски производятся, все возможные аресты приняты. Ну и, надеюсь, знаете также о совсем свежем ограблении «Нового Балтийского банка»?
   — Разумеется. У меня на столе лежит доклад по этому поводу.
   Крутов все-таки закурил, обошел стол, сел напротив Икрамова. Желваки его скул снова сжались до белого.
   — Во-первых, там погибли люди.
   — Да, двое. Банковский чиновник и полицейский.
   — Этого вам недостаточно?
   — Я, ваше превосходительство, привык к более серьезным цифрам.
   — На Кавказе война, а здесь мир.
   — Кажущийся.
   — Именно. С меньшими жертвами, но с более серьезными последствиями. — Обер-полицмейстер снова полистал лежавшее перед ним дело. — Во-вторых!.. За два последних месяца это уже третье банковское ограбление сходного почерка. И за ними может стоять весьма серьезная организация. Вплоть до террористической.
   — К этому есть какие-либо данные?
   — Пока никаких. Но любопытно, что банду возглавляет женщина.
   — Женщина?!
   — Да, особа лет тридцати.
   — Словесный портрет не составлен?
   — Не только словесный, но и рисовальный. — Крутов достал из дела карандашный рисунок, положил перед князем. — Полюбуйтесь.
   Тот взял листок, некоторое время изучал его. На нем была нарисована молодая госпожа, лицо которой закрывала черная кисея.
   — Она прячет лицо под кисеей?
   — Да, при входе в банк. Но во время ограбления она решается на фрондерство — снимает кисею, и тогда выглядит следующим образом. — Обер-полицмейстер достал из папки второй листок, тоже передал Икрамову.
   Теперь на рисунке была изображена девушка с открытым лицом, правый глаз которой закрывала черная повязка. В ней при внимательном изучении можно было угадать некоторые черты бывшей примы.
   — Странно, но она кого-то мне напоминает, — произнес Икрамов.
   — Вы не оригинальны, — Николай Николаевич забрал портрет, сунул в дело. — Не вам одному она кого-то напоминает. Но все это бред!.. Важны не аллюзии, а конкретный человек.
   Ибрагим Казбекович помолчал в раздумье какое-то время, попросил обер-полицмейстера:
   — Позвольте, ваше превосходительство, еще раз взглянуть на рисунок.
   — Понравилась мадемуазель? — оскалился тот.
   — Мадемуазель? Она мадемуазель?
   — Так, к слову. Возможно, мадам. Это вам и предстоит узнать.
   

   Бывший артист оперетты Изюмов мерз в ожидании директора театра уже битый час, кутался в ветхое драповое пальтишко, шмыгал носом, подтирая жидкий и бесконечный насморк снятой с головы фетровой шляпой.
   За эти годы Николай сильно сдал — стал совсем тощим, безвольный подбородок еще более заострился, на голове четко обозначилась яйцевидная лысина.
   Увидел подкативший к ступеням театра богатый директорский автомобиль, суетливо сунул шляпу в карман пальто, заспешил навстречу Гавриле Емельяновичу.
   Тот, оставив автомобиль, зашагал наверх и не сразу узнал бывшего артиста. С определенным удивлением замер перед двинувшимся к нему господином и, лишь когда Изюмов приблизился почти вплотную, с искренним недоумением воскликнул:
   — Батюшки! Вы ли это, Изюмов?!
   — Так точно, я-с! — Бывший артист смотрел на директора с виноватым обожанием. — Очень приятно, что узнали-с, Гаврила Емельянович.
   — Вас — и не узнать?! После вашей выходки? — хохотнул Филимонов. — Да вы каждую ночь снитесь мне в самых кошмарных снах! — Взглянул на смутившегося артиста, поинтересовался: — Озябли?
   — Скорее, насморк-с, — виновато пожал плечами Изюмов. — После каторги организм совсем ослаб.
   — Ну да, — кивнул директор. — Вы ведь у нас каторжанин.
   — Бывший, Гаврила Емельянович.
   — Бывших каторжан, господин Изюмов, не бывает. Это как проказа — на всю жизнь. — Филимонов снова окинул взглядом бывшего артиста, неожиданно предложил: — Чайку не желаете похлебать?
   От подобного предложения Изюмов совсем растерялся.
   — Так ведь, Гаврила Емельянович… Неожиданно как-то. Как прикажете-с.
   — Приказываю, — коротко засмеялся тот и решительно двинулся по ступеням наверх. — Почаевничаем, побалагурим, повспоминаем былые славные дни.
   …Директорский кабинет за эти годы мало в чем изменился: та же старинная тяжелая мебель, непременный набор горячительных напитков в буфете, мягкие, черной кожи кресла.
   Гаврила Емельянович мимоходом указал бывшему артисту на одно из кресел, подошел к буфету, насмешливо оглянулся на Изюмова:
   — А может, чего-нибудь покрепче, нежели чай? Водочки, к примеру. Или коньячку!
   — Гаврила Емельянович, это будет совсем уж бесцеремонно с моей стороны! — Бедный артист от окончательной растерянности совсем не знал, куда девать озябшие руки и где пристроить помятую шляпу. — Готов-с выпить любой напиток, который вами будет предложен.
   — Значит, коньячок?
   — Так точно-с.
   Филимонов оглянулся, неожиданно рассмеялся высоким едким хохотком.
   — Все-таки вам, Изюмов, следовало служить в армии. Никак не способны избавиться от солдафонского «так точно».
   — Виноват, Гаврила Емельянович. Это от волнения-с.
   — Отчего волноваться, любезный? Разве я пугало какое? Или по службе самодурничаю?
   — Не самодурничаете и не пугало, а от неловкости все одно тело сводит. Все артисты при вашем виде в обморок падают.
   — Вы давно уже не артист, поэтому в обморок валиться никак не следует. — Филимонов снова засмеялся, поставил на стол два фужера с мягкой коричневой жидкостью, усилием руки усадил на место артиста, пожелавшего встать, расположился напротив. — Ну-с, за встречу?
   — С непременным почтением, Гаврила Емельянович. Даже не представляю, какие слова надобно произнести.
   — Ничего не произносите. Пейте.
   Изюмов решил было лишь пригубить, но, заметив, что директор осушил бокал до дна, также последовал его примеру.
   Филимонов заел коньяк долькой лимона, предложил гостю проделать то же самое, откинулся на спинку кресла, внимательно посмотрел на бывшего артиста.
   — Что же привело вас к театру, господин хороший?
   От вопроса артист на миг растерялся, но тут же нашелся, объяснил:
   — Без театра я, Гаврила Емельянович, не человек. Инфузория!.. Все годы, пока маялся на каторге, только и мечтал оказаться в этих стенах.
   — И в каком качестве? — вскинул брови директор. — Неужели артистом?
   — Как прикажете. Буду исполнять все, что будет велено вами. Даже швейцаром-с могу, ежели на том остановитесь!
   — То есть артистом более быть не желаете? — насмешливо, с подковыркой поинтересовался Филимонов.
   — Желаю. Очень желаю! Только боюсь, вы мне подобную честь не окажете.
   — Не окажу, — согласился директор, снова налил коньяку в оба фужера. — Еще по махонькой?
   Изюмов деликатно коснулся директорского фужера своим, опрокинул содержимое, хотел было взять ломтик лимона двумя пальчиками, но передумал, неожиданно заявил:
   — А я ведь, Гаврила Емельянович, еще имел одну цель в своем визите к театру.
   — Вот те на!.. Как были, так и остались сюрпризным господином, — удивился тот. — И какова же эта цель, ежели не секрет?
   — Никак не секрет, — артист слегка замялся. — Желаю узнать о судьбе госпожи Бессмертной.
   Директор помолчал, дожевывая лимон, тронул плечами.
   — Вы полагаете, я что-либо о сей даме знаю?
   — Вы, Гаврила Емельянович, обязаны все знать.
   Филимонов зашелся тоненьким смехом и долго не мог успокоиться. Артист смотрел на него с нежным недоумением, затем стал сам тоже смеяться и умолк, когда директор вытер выступившие слезы салфеткой.
   — Смешной вы все-таки человек, Изюмов. Потому, может, и прощаю ваши глупости. — Став серьезным, Гаврила Емельянович объяснил: — О госпоже Бессмертной осведомлен мало. Сказывают, пребывает в качестве приживалки в доме Брянских, в обществе не показывается, возможных встреч избегает.
   — Публика помнит ее?
   — Кое-кто помнит. Но вас, господин Изюмов, помнят в первую очередь!
   — Меня?! Как это возможно? Я был всего лишь тенью мадемуазель Бессмертной!
   — Зловещей тенью, сударь, — директор направил на него тяжелый взгляд. — Именно ваша светлость сгубила нашу гордость.
   — От безмерной любви-с, Гаврила Емельянович. А ежели точнее — от неразделенной любви.
   Директор помолчал, глядя в окно и размышляя о чем-то, пожевал губами, после чего негромко произнес:
   — Жаль. Крайне жаль. Подобные артистки выходят на сцену раз в десять лет. А может, и еще реже. — Повернулся к визитеру, с нахмуренным лбом поинтересовался: — Имеете намерение повидать госпожу Бессмертную?
   — Имею, но не решаюсь. К тому же в дом Брянских вряд ли меня пустят.
   — Подобную пакость, господин Изюмов, я бы и к городу на пушечный выстрел не подпускал. — Директор внимательно посмотрел на бывшего артиста, прикидывая что-то, и вдруг сообщил: — Но в театр я все-таки вас возьму.
   — Артистом?
   — Швейцаром. Будете угодных пропускать, неугодных гнать. Согласны?
   — Но вы ведь меня крайне не уважаете, Гаврила Емельянович, и вдруг подобное предложение, — изумился Изюмов.
   — Подобное предложение не есть уважение. Холуи были в чести лишь в тех случаях, когда имели беззубый рот и изогнутую спину. Имейте это в виду, господин хороший.
   

   Улюкай, сопровождаемый вором Резаным, остановил пролетку напротив дома Брянских, бросил напарнику:
   — Жди!
   И направился к воротам.
   Одет он был в элегантный костюм-тройку, в руках держал дорогую трость с костяным набалдашником, выглядел как богатый, достойный господин.
   Нажал кнопку звонка, стал ждать.
   Из полосатой будки к нему вышел привратник Илья, с суровой серьезностью спросил:
   — Чего изволите, господин?
   — Мне к княжне Брянской.
   — Их нет, уехавши.
   — А мадемуазель Бессмертная?
   Привратник на момент стушевался, но тут же нашелся:
   — Не знаю такой.
   — Госпожа Бессмертная… бывшая прима оперетты! Сказывают, она здесь проживает.
   — Мне об этом неизвестно.
   На дорожке показался дворецкий Филипп, увидел незнакомого человека, направился к воротам.
   — Чего господин желает? — спросил вышедшего навстречу Илью.
   — Желают видеть госпожу Бессмертную, — ответил тот. — А мне неведомо, кто такая.
   Дворецкий отодвинул его с дорожки, подошел к калитке, слегка поклонился гостю:
   — Слушаю вас, уважаемый.
   — Товарищ секретаря Государственной думы Валеев, — представился Улюкай. — Мне поручено встретиться с госпожой Бессмертной, которая, по некоторым сведениям, проживает в доме княжны.
   — Товарищ секретаря Думы? — удивился Филипп. — И что же заинтересовало Думу в госпоже Бессмертной?
   — Попроси госпожу выйти во двор! Это важно!
   — Постараюсь исполнить вашу просьбу.
   Дворецкий ушел, Улюкай стал прохаживаться вдоль ворот, и к нему подошел Резаный.
   — Чего они?
   — Не желают звать. Вроде того, будто скрывают.
   — С чего это?
   — Барская придурь.
   — Но ты сказал, кто ты есть?
   — Потому и поковылял звать.
   От дома вышел дворецкий, следом за ним спешила Табба. Она за эти годы мало изменилась, одета была в длинное домашнее платье, волосы были наброшены на лицо так, что они довольно удачно скрывали давний шрам возле глаза.
   Резаный вернулся к пролетке, Улюкай подождал, когда Илья откроет калитку, шагнул навстречу бывшей приме, поприветствовал с поклоном:
   — Здравствуйте, мадемуазель.
   Та кивнула, повернулась к дворецкому:
   — Ступай.
   — Прошу прощения, но беседовать вам придется здесь, — предупредил он.
   — Я поняла, ступай, — отмахнулась Табба и повернулась к визитеру: — Слушаю вас.
   — Дело короткое, но важное. Лучше где-нибудь присесть.
   — Пожалуйте на скамейку.
   Они пересекли двор, расположились на тяжелой чугунной скамье рядом с фонтанчиком.
   — Вы кто? — спросила Табба.
   — Вор.
   — Вор? Но дворецкий сказал, что вы товарищ секретаря Думы.
   — Это правда… Но вообще-то вор.
   — Вор — в Думе?
   — Ничего удивительного. Нас там много.
   — Как это?
   — Время такое. Один вор ворует, другой — прикрывает.
   Бессмертная машинально огляделась, снова повернулась к Улюкаю:
   — Что у вас?
   — Меня зовут Улюкай. Слышали когда-нибудь?
   — Возможно. Что дальше?
   — Историю бриллианта «Черный могол» вы тоже, думаю, слышали?
   — Это важно?
   — Важно. — Улюкай достал из внутреннего кармана пиджака бархатный мешочек, вытащил из него золотую коробочку. Положил ее на ладонь, открыл.
   В коробочке лежал бриллиант — таинственный, сверкающий, манящий, пугающий.
   — Это и есть «Черный могол», — сказал Улюкай.
   Табба завороженно смотрела на него:
   — Моя мать охотилась за ним. Теперь он у вас?
   — Временно. — Вор протянул коробочку Таббе. — Теперь он будет у вас.
   — У меня?!
   — У вас. Но тоже временно.
   — Я не возьму его.
   — Придется. Вы дочь Соньки и обязаны будете передать его матери.
   — Зачем?
   — Она теперь единственный человек, который будет владеть им по праву. Так завещал верховный вор Мамай.
   — Заберите его! — попыталась вернуть камень Бессмертная. — Мне он не нужен! Я не знаю, где моя мать и сестра. И вряд ли увижу их в ближайшее время.
   — Думаю, вскоре увидите. Сонька — дама вечная. — Улюкай заставил бывшую приму взять коробочку. — Только помните — вы обязаны будете передать его своей матери. Иначе он принесет вам беду. И еще помните: мы вас не оставим. В самые трудные моменты всегда будем рядом.
   Табба осталась сидеть, какое-то время была не в состоянии отвести глаз от камня, сияющего черным непостижимым светом. Затем подняла голову, проследила за тем, как странный посетитель вышел в калитку, уселся в пролетку и укатил прочь.
   

   Зима на Сахалине в предновогодние дни 1910 года выдалась необычайно снежной и морозной. Сугробы в поселке каторжан подчас достигали полутора метров, засыпав протоптанные дорожки и почти полностью закрыв крохотные окна в черных заиндевелых бараках.
   От мороза потрескивали бревна, а дым из труб вился к небу густо и как бы застывал на лету.
   Новый «хозяин» поселка поручик Гончаров едва ли не с первого дня пребывания на службе пожелал видеть у себя почему-то именно пана Тобольского, сосланного на пожизненные каторжные работы. Причем послал за ним конвоира в мужскую часть поселка не днем, а ночью, когда арестанты вернулись уже с валки леса и готовились ко сну.
   Когда конвоир с паном пробирались к дому коменданта, по пути встретили божевольного Михеля, озябшего и отрешенного. Тот, устало подпрыгивая и размахивая руками, вдруг остановился, узнал поляка, что-то промычал и угрожающе надвинулся на них.
   — Чего тебе, придурок? — крикнул конвоир. — Пошел отседова!
   — Убью, — произнес Михель и сделал решительный шаг к пану. — Не ходи к Соне! Соня моя!
   — Пошел отседова, гумозник! — Конвоир сильно толкнул сумасшедшего, тот завалился в глубокий снег, увяз в нем и, выбираясь, продолжал мычать и грозить вслед уходящим.
   — Такой и взаправду зашибить может, — с ухмылкой бросил конвоир поляку. — Не боишься?
   — Он добрый, не зашибет, — пожал тот плечами.
   — Добрый, а дури выше головы. Держись от него подальше, пан. А то и правда как бы беды не вышло.
   Дом коменданта поселка стоял на пригорке, на отшибе. Почти во всех окнах горел неяркий ламповый свет.
   Залаяли с лютым озверением два огромных волкодава, на них вяло прикрикнул дежуривший у входа охранник, махнул пришедшим, давая им возможность пройти.
   Пан Тобольский и конвоир поднялись по скрипучим от мороза ступенькам на второй этаж, остановились возле обитой войлоком двери, поляк оглянулся на солдата.
   Тот тяжело вздохнул, неожиданно перекрестился.
   — Чего ты? — не понял поляк.
   — Боюсь. Сказывают, суровые они больно. Да и породы особой — барской.
   — А тебе-то чего бояться?
   — А как же? На всякий случай, мы ведь совсем их не знаем. — Конвоир снова перекрестился, кивком велел стучать.
   Тобольский нерешительно ударил пару раз кулаком в промерзший косяк, дверь распахнулась, и в облаке теплого воздуха возник поручик — мужчина лет двадцати с небольшим, ладный, черноволосый, подтянутый. Увидел арестанта, жестом пригласил переступить порог и распорядился конвоиру:
   — Жди на улице.
   Пан прошел в небольшую, со вкусом обставленную гостиную, мельком оглядел обстановку: стол с изысканной настольной лампой, дымящим самоваром и пишущей машинкой «Ундервуд», пара стульев, дутый буфет с посудой, красной кожи диван, книжные полки с плотными корешками фолиантов, небольшой платяной шкаф.
   В углу стояла срубленная к Новому году елка, украшенная картонными картинками и стеклянными шарами.
   Поручик по-хозяйски прошагал к столу, кивнул на один из стульев:
   — Присаживайтесь.
   Пан с достоинством принял предложение, вопросительно посмотрел на хозяина.
   — Чаю? — спросил тот.
   — Благодарю, с удовольствием, — усмехнулся поляк.
   Гончаров взял со стола заварной чайник, налил в чашку перед гостем темной ароматной жидкости, вернулся на место.
   Пан попробовал на вкус чай, благодарно улыбнулся.
   — Давно не пил настоящий английский чай.
   — Имеете такую возможность. — Поручик внимательно изучал каторжанина. — Вы ведь здесь пожизненно?
   Тобольский с удовольствием сделал глоток, поставил на стол чашку.
   — Могу задать вопрос, господин поручик?
   — Можете. — Никита Глебович по-прежнему с любопытством изучал поляка.
   — За все годы каторжной жизни меня ни разу не приглашали в дом начальника на чай. Это что, новая форма обработки политкаторжанина?
   — Считаете, есть смысл вас обрабатывать?
   — Смысла нет. Во-первых, бесполезно. А во-вторых, ничего выдающегося при всем желании я сообщить вам не могу. В чем смысл данной чайной церемонии?
   Поручик вышел из-за стола, взял с книжной полки небольшой томик, положил его перед каторжанином. На обложке книги было выдавлено черной жирной краской: «Марк Рокотов. Стихи».
   Поляк полистал томик, поднял на начальника насмешливые глаза.
   — Мы будем декламировать стихи Марка Рокотова?
   Гончаров сухо рассмеялся, сел.
   — Декламировать не будем. Почти все стихи Рокотова я знаю наизусть. Я его давний и ревностный поклонник. — Он закурил, откинулся на спинку стула. — Вы ведь были знакомы с Рокотовым?
   — В какой-то степени.
   — И на каторге оказались по воле господина поэта?
   Тобольский отвечать сразу не стал, кинул взгляд на пачку папирос, поручик кивнул, пан прикурил, затянулся, пустил густой дым.
   — На каторге, господин поручик, я оказался исключительно по своей воле. В моем возрасте сложно подчиняться чужим влияниям.
   — Однако вы все-таки подчинились воле террористов?
   — Желаете откровенностей? — Поляк с прищуром смотрел на начальника. — Праздное любопытство?
   — Не только. Меня интригуют поступки людей, идущих столь безоглядно против закона.
   Тобольский загасил в пепельнице окурок, снисходительно усмехнулся.
   — К сожалению, ничего стоящего о них сообщить не могу. Имел к ним только касательное отношение. Могу лишь назвать причину, толкнувшую меня на этот путь. Если вам, конечно, любопытно.
   — Любопытно.
   — Хорошо. Позвольте еще один вопрос? Вам сколько лет?
   — Двадцать два года.
   — Всего двадцать два… И какая же нелегкая привела вас в этот забытый богом и людьми край?
   Гончаров снова коротко засмеялся:
   — У нас получается едва ли не исповедальный вечер.
   — Не хотите — не отвечайте. Вы сами подвели к исповедальности.
   — Хорошо, отвечу. — Поручик перебросил ногу на ногу. — Бессмысленное столичное существование. Скука, однообразие, отсутствие какой-либо реальной цели.
   — Вы из состоятельной семьи?
   — Весьма. У меня есть все, и нет ничего.
   — Полагаете, здесь вы что-либо найдете?
   — Пока не знаю. По крайней мере, мне здесь интересно. Экзотика!
   — Смею вас огорчить. Здешняя экзотика через пару месяцев станет адом, и вы пожелаете немедленно бежать отсюда. Вы возненавидите окончательно не только здешнюю публику, но и самого себя.
   — Возможно, — согласился Никита Глебович. — По крайней мере, потом будет о чем вспоминать.
   — Если это «потом» у вас наступит.
   — Но у вас ведь оно наступило?!
   — Наступило. На каторге.
   — На пожизненной. Я же в любой момент могу покинуть эти гиблые места.
   — Возможно. Но пока что мы с вами, господин поручик, здесь на равных. Я — каторжанин, и вы — также. И привилегия у вас только в одном: вы можете меня наказать, я вас — нет. Хотя и это спорно.
   Гончаров не сразу оценил остроумный ход каторжанина, затем рассмеялся громко и с удовольствием.
   — Браво! Значит, между нами есть нечто общее?
   — Всего лишь часть суши, на которой мы располагаемся.
   Гончаров посидел какое-то время в размышлении, поднялся, подошел к буфету, вынул оттуда хрустальный штоф с водкой, две рюмки, поставил на стол.
   — Предлагаю выпить.
   — Вот с этого все и начинается, — заметил с ироничной улыбкой пан. — Вначале вы будете искать собутыльника, затем станете пить по-черному. В полном одиночестве. А отсюда родится жестокость, озлобленность, ненависть ко всем и вся.
   Никита Глебович отрезал кусок вяленой оленины, кивнул на нетронутую рюмку.
   — Брезгуете?
   — Просто не пью.
   Возле дома стали грызться собаки, поручик подошел к окну, посмотрел вниз, беззлобно чертыхнулся, вернулся обратно.
   — Все здесь интересно. Интересно и страшно. Но вы правы — когда-нибудь все это обрыднет. — Налил себе, выпил, затем испытующе посмотрел на каторжанина. — Еще один вопрос. Вся эта чушь о вас и Софье Блювштейн… Понимаете, о ком я?
   — Разумеется.
   — Это вранье или имело место быть?
   Пан пожал плечами и спокойно ответил:
   — Имело место быть.
   — Она — майданщица. Ей разрешили открыть квасную лавку. По моей информации, госпожа Блювштейн торгует не только квасом. Но и кое-чем покрепче.
   — Вы желаете лишить ее особого положения?
   — Вовсе нет. Мне она просто любопытна.
   Поляк поднял глаза на поручика, усмехнулся:
   — К сожалению, видимся мы редко. Мне ведь предписан особый режим — передвижение по поселку только в сопровождении конвоира.
   — Я дам команду о временной отмене режима.
   — Желаете, чтобы я вам ее представил?
   — Мне бы хотелось расположить ее к себе.
   — Зачем?
   — Легендарная особа. Необычная судьба. Меня привлекает все неординарное, загадочное.
   — То есть я должен сказать Соне что-то о вас хорошее?
   — Ну, ни хорошее, ни дурное. Но я бы желал, чтобы поселенцы видели во мне не только зверя.
   Пан Тобольский в некотором недоумении помолчал, затем поднялся.
   — Я могу идти?
   — Нет. — Поручик подошел к нему. — Попытайтесь поверить в мою искренность. Россия на рубеже страшных перемен. Смертельных перемен. И я хочу оставить после себя хотя бы крохотный след, пусть даже на этом острове отверженных.
   Желваки собрались на скулах поляка, он уставился на начальника в упор.
   — Вы или сумасшедший, или прохвост.
   От услышанного тот вздрогнул, с тихой ненавистью посмотрел на каторжанина, затем овладел собой, тихо промолвил:
   — Может, и то, и другое. Для кого как, — и коротко махнул: — Ступайте.
   Тобольский был уже возле двери, когда Гончаров окликнул его:
   — Минуту! — снова подошел к каторжанину. — Госпожа Блювштейн здесь ведь не одна?
   — Да, с дочкой. С Михелиной.
   — По слухам, она весьма хороша собой.
   Тобольский едва заметно усмехнулся:
   — Она каторжанка, господин поручик, — и готов был переступить порог, когда его вновь остановил начальник.
   — А со старшей дочерью… примой петербургской оперетты… действительно все так трагично, как писали газеты?
   — Я каторжанин, господин поручик. И связи с материком у меня никакой. С наступающим Новым годом.
   В комнату ворвалось облако холодного белого воздуха, конвоир услышал звук открывшейся двери, шуганул собак и заспешил навстречу каторжанину.
   

   На следующий день, когда к ночи уже была завершена смена лесоповалочных работ, пан Тобольский решился навестить Соньку. Благо начальник снял предписание передвигаться по поселку только в сопровождении конвоира.
   Квасная лавка находилась на небольшом майдане в центре поселка вольных поселенцев. Кроме нее, здесь в темноте виднелась управляющая контора с крыльцом, рядом чернел недавно построенный помост для порки провинившихся, а чуть в стороне нелепо торчали обломанные колеса от карусели, в теплое время предназначавшейся для местных детишек.
   Из трубы лавки на фоне звездного прозрачного неба валил густой белый дым — значит, Сонька еще торговала.
   Сама лавка представляла собой обычную черную лачугу с вдавленными в снег четырьмя окнами и протоптанной узкой тропинкой ко входу. Перед дверью лежали ленивые откормленные собаки, равнодушные к каждому, кто посещал лавку. Рядом с ними сидел на корточках Михель, совал им в физиономии куски хлеба или вяленой рыбы, те отворачивались, недовольно рычали, иногда даже огрызались.
   Божевольному это нравилось, он радостно смеялся и продолжал свое бессмысленное занятие.
   Когда сильно озябший пан Тобольский уже подходил к лавке, навстречу ему вышли два поселенца, на физиономиях которых, кроме хмельной отупелой тяжести, ничего более не выражалось. Поляк вынужден был посторониться, уступая им дорогу.
   Один из мужиков чудом узнал его, оскалился.
   — О, Матка Боска, твою мать! — и дурашливо стащил драную шапку с головы. — Неужели пану тоже пожелалось освежить грешную душу?
   — Разве я не живой человек? — неловко отшутился тот.
   — А хрен тебя поймет! Может, живой, а может, и подох уже! Тут все зажмуренные!
   Мужики рассмеялись шутке и зашагали дальше.
   Михель заметил совсем вблизи приближающегося поляка, оставил собак, поднялся навстречу, промычал:
   — Не надо! Не ходи!
   — Михель, — миролюбиво остановил его пан, объяснил: — У меня к Соне дело. Кое-что скажу и сразу уйду.
   Поляк шагнул к двери, божевольный тут же перехватил его, прижал к стене.
   — Убью!
   Они вцепились друг в друга, силы были примерно равны, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы из лавки не выглянула Сонька, привлеченная шумом борьбы.
   — А ну, пошел отсюда, шланбой! — набросилась она на Михеля, стала лупить его по голове берестяной квасной кружкой. — Какого черта караулишь?
   — В каталажку не надо, Соня! — вдруг испугался Михель и отпустил поляка. — Больно. — Божевольный торопливо затопал прочь, лишь изредка оглядывался, бормотал: — Соня… Моя Соня… Мама… — и грозил кулаком пану: — Убью!
   Вошли внутрь. Сонька кивнула гостю на одну из скамеек.
   Лавка была небольшой, с двумя керосиновыми лампами по углам. Стояли два длинных стола для распития кваса, а на печи громоздились две булькающие бочки для закваски и перегонки пойла.
   Сонька за пять лет каторги сильно сдала. Голова совсем поседела, зубы поддались цинге и почернели, походка утяжелилась, стала неуверенной, шаркающей. И лишь глаза по-прежнему были глубоки и внимательны.
   — Мне изменили режим, Соня, — с улыбкой сообщил пан.
   — Кто?
   — В поселок пришел новый комендант. Я имел с ним разговор. Теперь могу перемещаться по поселку свободно.
   — Вы с ним знакомы?
   — Он пригласил меня к себе. Господин более чем странный. Знает стихи Марка Рокотова, интересуется инакомыслием, вел весьма загадочный разговор.
   — Зачем вы мне это говорите?
   — Он расспрашивал о вас.
   — Обо мне расспрашивают многие. Как только туристы расползаются с парохода, так и расспрашивают.
   Поляк усмехнулся.
   — Тут иное. Как я понял, он желает поговорить с вами.
   — О чем?
   — С вашей помощью он намерен поднять в поселке свой авторитет.
   — У коменданта всегда в поселке авторитет, — усмехнулась Сонька.
   — Ему хочется, как он выразился, помочь отверженным и несчастным.
   Женщина с иронией посмотрела на него.
   — Вы с утра не выпивали?
   — Я ведь не пью, Соня. Он действительно заинтересовался вами.
   — Стара я для его интереса.
   — Он также заинтересовался Михелиной.
   — А это совсем ни к чему.
   — Он просто спросил о ней.
   — Сегодня спросил, завтра возьмется за дело.
   — Надо этим воспользоваться, Соня!
   — Дочку подложить?
   — Зачем? Есть ведь другие варианты. Надо искать возможность бежать отсюда!.. Я крайне беспокоюсь о вас.
   Сонька повернула к нему голову, внимательно посмотрела в измученное каторгой и годами породистое лицо поляка, с искренним сочувствием заметила:
   — Лучше о себе побеспокойтесь. Совсем сдали.
   Пан неожиданно взял женщину за плечи, на мгновение растроганно приобнял ее, уткнулся в плечо, и даже на какой-то миг показалось, что он расплакался. Тут же виновато отпустил, усмехнулся.
   — Простите… — Помолчал, вытер тыльной стороной ладони глаза. — Обо мне бессмысленно. Я вряд ли уже выберусь. А вот вам надо постараться. Хотя бы ради ваших дочерей.
   — Вы в своем репертуаре, — улыбнулась Сонька.
   — Так воспитан. — Поляк снова элегантно откланялся. — Вы все-таки подумайте о том, что я вам сказал.
   — Подумаю, — механически ответила женщина и вместе с поляком двинулась к выходу. — Если Михель вдруг станет нахальничать, кликните меня.
   — Отобьюсь.
   Дверь распахнулась, и вместе с облаком пара в лавку ввалилось сразу три поселенца.
   — Соня! — заорал один из них. — Дай загасить огонь! Покрепче чего-нибудь!
   Поляк вышел из лавки, огляделся и направился к околице, за которой начиналась почти засыпанная снегом тропинка в соседний поселок.
   

   Идти было трудно.
   Небо совсем освободилось от туч, и звезды сверкали над головой низко, ярко и крупно, казалось, можно рукой дотянуться до них.
   Пан не заметил, что следом за ним из поселка двинулся Михель.
   На середине дороги Тобольский остановился, любуясь вышитым звездами небом, машинально оглянулся и вдруг обнаружил, что Михель почти уже настиг его. Остановился, с неожиданным страхом и дурным предчувствием спросил:
   — Чего тебе?
   Божевольный молчал, глядя на Тобольского тяжело и мрачно.
   — Ступай к себе, Михель, — сказал тот. — Холодно. Околеешь.
   Михель не двинулся.
   Поляк постоял какое-то время и двинулся дальше. Михель тут же тронулся следом.
   Пан оглянулся.
   — Не надо за мной идти, Михель. Сам дойду.
   — Соня, — произнес тот и ткнул кулаком в грудь. — Моя Соня.
   — Твоя… Конечно твоя… Соня отдыхает. Ступай.
   — Моя!.. Люблю Соню!
   — Как скажешь… Бог с тобой.
   Пан Тобольский шагнул снова и тут услышал близкое, частое и шумное дыхание. Оглянуться не успел, Михель в прыжке сбил его с ног, навалился тяжелой смрадной тушей и стал душить.
   Пан задыхался, терял силы, пытался увернуться от цепких рук нападавшего, пару раз умудрился ударить его в лицо, тот окончательно озверел, завопил от боли и обиды и впился зубами в глотку несчастного.
   Успокоился Михель только тогда, когда поляк после конвульсий затих. Медленно поднялся, запрокинул голову к полной луне, плывшей по звездному чистому небу, удовлетворенно прокричал что-то и медленно побрел в сторону поселка вольнопоселенцев, широко размахивая руками.
   На снегу осталось лежать бездыханное тело пана Тобольского.
   

   …В шестом часу утра, когда над поселком все еще висела морозная, прозрачная и трескучая ночь, каторжанки под присмотром двух молодых бабех-надзирательниц спешно готовились к выходу на работу: убирали постели, успевали по-быстрому глотнуть горячего кипятку, натягивали на себя осточертевшие тяжелые шинельного цвета бушлаты, переругивались то злобно, то не очень.
   — Шевелись, шалашовки! — подгоняли надзирательницы. — Кто задержится, три дрына по горбу!
   Нары Соньки и Михелины находились рядом, мать и дочь привычно и без лишних слов затягивали одежду, успевали помочь друг другу, перебрасывались короткими, понимающими взглядами.
   К этому времени Михелине исполнилось уже двадцать пять, но возраст никак не отразился на ее внешности. Она оставалась не по-здешнему хрупкой и ухоженной, лицо ее от прикладывания тюленьего жира было свежим, благородным, манеру поведения девушка выбрала подчеркнуто независимую.
   Тяжело стукнула промерзшая входная дверь, в барак вместе с морозным облаком ввалился известный в поселке своей наглостью и подлостью подпрапорщик Кузьма Евдокимов, заорал на все помещение:
   — Соньку Золотую Ручку немедля к начальнику!
   Каторжанки немедленно напряглись, Сонька быстро повернулась к Михелине. Дочь с тревогой спросила:
   — Зачем он в такую рань, Соня?
   — Без понятия, — пожала та плечами, посмотрела на надзирателя: — К какому еще начальнику?
   — К господину поручику!.. К Никите Глебовичу!
   — Ничего не перепутал?
   — Путают знаешь где? — оскалился тот, тут же цапнул за задницу крайнюю из каторжанок и продолжил: — Когда заместо бабы мужика щупают! Давай на выход! Велел не задерживаться!
   Сонька бросила на напрягшуюся дочку взгляд, усмехнулась:
   — Не волнуйся. Думаю, это ненадолго.
   — Может, я с тобой? Что-то нехорошее в этом.
   — Узнаем.
   Мать подбадривающе подмигнула дочке, набросила на плечи тяжелый серый бушлат и двинулась к выходу.
   Надсмотрщик пропустил воровку вперед, по пути щипнул за зад молодую поселенку, довольно заржал.
   — Ну, кобылы, мать вашу! — И вывалился следом за Сонькой в морозное утро.
   Луна все еще была полная и круглая, деревья от холода потрескивали, в ближних дворах изредка побрехивали вконец озябшие собаки.
   — Не знаешь, чего хозяин хочет? — осторожно спросила Сонька.
   — А чего он хочет? — заржал Кузьма. — Того, чего хотят и все мужики!
   — Стара я для этого.
   — А я ихнего вкуса не знаю. Может, ты им в самый раз! — И охранник снова заржал.
   Все окна в доме коменданта уже светились, надсмотрщик пропустил вперед каторжанку, направил на второй этаж. Попытался на лестнице полапать и ее, но получил сильный тычок, зло прохрипел:
   — Гляди, старая курва… Обратная дорога тоже будет со мной.
   Сонька промолчала, в слабо освещенном керосиновой лампой коридоре нащупала дверь, толкнула.
   Дверь скрипнула, в лицо после мороза тут ударило теплом, запахом чего-то вкусного и ароматного.
   Кузьма входить не стал, громко выкрикнул:
   — Каторжанка Блюхштейн, ваше благородие!
   Поручик, причесанный, надушенный хорошим одеколоном, вышел навстречу каторжанке, с молчаливым поклоном предложил пройти. Затем совершенно неожиданно помог женщине снять тяжелый арестантский бушлат, повесил его на вешалку возле двери.
   Сонька усмехнулась:
   — Как за барыней ухаживаете, господин поручик.
   — За женщиной, — ответил тот и показал на стул.
   На столе стоял фарфоровый чайник с двумя чашками, сахарница и конфетница.
   Сонька с некоторым удивлением оценила все это, опустилась на предложенный стул. Никита Глебович уселся напротив, потянулся за чайником, разлил коричневую ароматную жидкость в две чашки, пододвинул поближе к каторжанке сахарницу.
   — Софья Блювштейн? Не ошибаюсь? — взглянул на воровку. — Блювштейн — фамилия по мужу?
   — По мужу.
   — То есть Михель Блювштейн, здешний божий человек, ваш муж?
   — Наверно. Если, конечно, божий человек может быть чьим-нибудь мужем.
   — А Тобольский… — поручик взглянул на бумаги, лежавшие перед ним. — Казимир Тобольский. Он кто для вас?
   — Каторжанин.
   — Всего лишь?
   Сонька отставила чашку с чаем, с очевидным раздражением спросила:
   — Господин начальник, к чему вся эта баланда?
   Гончаров помолчал, щелкая тонкими изысканными пальцами, поднял голову.
   — Этой ночью Казимир Тобольский был убит.
   — Что? — задохнулась Сонька. — Как? Кто это сделал?
   — Это сделал ваш муж. Михель Блювштейн.
   — Но этого не может быть!
   — Он сам в этом сознался.
   — Он не мог. Он дитя малое!
   — Тем не менее каторжные работы он получил именно за убийство. Вам ведь это известно?
   Сонька помолчала, тихо произнесла:
   — Пан пришел в лавку, когда я уже готовилась закрывать. Очень поздно… Сказал, что получил от вас разрешение на вольное перемещение.
   — Да, я разрешил. Хотите попрощаться с покойным?
   — Нет. Лучше я буду помнить его таким, каким видела в последний раз.
   Воровка с трудом сдержала неожиданные слезы, смахнула их, виновато усмехнулась:
   — Простите… Михель где сейчас?
   — В карцере.
   — Я смогу его навестить?
   — Безусловно. Но есть ли в этом смысл?
   — Я ношу его фамилию, господин поручик.
   — Хорошо, я распоряжусь. Но имейте в виду, он сейчас абсолютно невменяем и агрессивен. Его самого, видимо, потрясло убийство.
   Сонька поднялась, натянула рукавицы.
   Гончаров тоже вышел из-за стола.
   — Сегодня можете не выходить на работу.
   — За что такая милость? — ухмыльнулась женщина.
   — Просто участие. — Поручик проводил Соньку до двери, вдруг предложил: — Кстати, отец вашей дочери — сумасшедший Михель?
   — Да.
   — Я дам распоряжение, чтобы ее сегодня тоже освободили от работ.
   Сонька исподлобья взглянула на него, склонила голову:
   — Благодарю. — И покинула комнату.
   

   Спустя несколько дней после встречи с обер-полицмейстером в своем кабинете, обставленном скромно, с деталями кавказской экзотики, Икрамов собрал наиболее опытных следователей, сыскарей, судебных приставов, чтобы детально разобраться в делах, не терпящих отлагательства.
   Присутствовали старший следователь Конюшев Сергей Иванович, следственный пристав жандармского управления Дымов Иван Иванович, а кроме них старший судебный пристав департамента Фадеев Федор Петрович и опытнейший петербургский сыщик Миронов Мирон Яковлевич, поражавший коллег не только тучностью, но и умением находить выход из самых запутанных ситуаций.
   На столе лежала папка с соответствующим делом, два карандашных портрета злоумышленницы — анфас и в профиль.
   Князь слушал опытных приглашенных, и его все больше раздражали их леность, неторопливость, профессиональная снисходительность, нежелание работать.
   — Позвольте мне, ваше высокородие? — обозначил себя старший пристав Фадеев. Получив одобрение кивком, продолжил: — По полученным в Департаменте полиции сведениям, на днях в Москву прибыл некий армянин из Тифлиса по кличке Гурам, принимавший участие в устройстве одиннадцати типографий, трех лабораторий бомб…
   — Я бы желал услышать ваши соображения относительно ограбления «Нового Балтийского банка», — прервал его князь.
   — Как прикажете. — Пристав открыл другую папку. — Дело не такое уж проблемное, как может показаться. Имея на руках примерный портрет злоумышленницы, а также довольно точное описание ее подельников, мы в самое ближайшее время сможем установить личность данной особы и повести за ней слежку.
   — Почему раньше это не делалось?
   — Не было команды, ваше высокородие.
   — Рутина, — поддержал коллегу Миронов. — Да и других дел невпроворот. К примеру, вчера летучий отряд социал-революционеров совершил ограбление Московского банка на станции Рогово Варшавско-Венской железной дороги. Ни людей, ни сил.
   — Я спрашиваю вас о налете на «Новый Балтийский банк»! Почему по этому делу нет никакого движения?
   — Сейчас вот хвост накрутите, машина завертится.
   Князь перевел взгляд на Конюшева.
   — Сергей Иванович?
   — Мне добавить нечего. Надо более детально вникнуть в дело.
   — Но оно ведь поступило к вам на разработку?
   — Не одно оно. Минимум еще два десятка.
   — У вас все?
   — Увы.
   Ибрагим Казбекович погонял желваки на скулах, ткнул в Конюшева пальцем.
   — Вы, господин старший следователь, как и все прочие, пришли на разговор не подготовившись!
   — Я не думал, что от меня потребуются немедленные заключения, — парировал тот.
   — А о чем вы думали, приходя на службу?
   — Поверьте, ваше высокородие, я не сижу сложа руки. Но находиться все время под командой «смирно»… это как-то не входит в мои представления о регламенте Департамента полиции.
   — Именно Департамент полиции диктует такой регламент! Не разглагольствовать по-пустому, не ждать команды, а действовать! Ежедневно, ежеминутно!
   — Простите, ваше высокородие, — с укором произнес Фадеев. — Сыск требует не только времени, но и прочувствованного изучения материалов! Дело нужно понять, ощутить, полюбить, если хотите. С наскока, со штыком наперевес ничего не добьешься.
   — Я ваш намек понял! — проглотив сказанное, резко произнес князь. — Резюме получите в конце. — Он повернул голову к Дымову: — Вы готовы сделать какие-либо заключения, господин пристав? Или тоже ждали команды?
   — Нет, команды не ждал, поэтому есть что сказать. — С виду добродушный Иван Иванович, кряхтя, уселся поудобнее, улыбнулся, обвел всех внимательным взглядом. — Если говорить о налетах на банки, то дело здесь и не криминальное, и не уголовное, а исключительно политическое.
   — Жандармерия всегда гнет свою линию. Политическую, — ехидно заметил Фадеев.
   — Жандармерия, к вашему сведению, Федор Петрович, всегда зрит в корень. А корень здесь один — деньги. На акции, выступления рабочих, содержание политических структур, оружие и тому подобное нужны деньги. Нами подсчитано: на совершение одного террористического акта необходимо до полумиллиона рублей. Полумиллиона, господа! Отсюда налеты на банки, отсюда стрельба и убийства, отсюда милая барышня с замотанным черной повязкой глазом!
   — Это пока лишь рассуждения, — отмахнулся князь. — Факты. Конкретные данные. Фамилии! Есть что-нибудь?
   — В следующий раз, князь.
   — Позвольте, ваше высокородие? — подал голос Миронов.
   — У вас появились новые идеи?
   — Примерно… Должен согласиться с господином Дымовым. За ограблениями должны стоять некие структуры, крайне нуждающиеся в финансах…
   — Это я уже слышал, — прервал его князь, усаживаясь за стол. — Теперь мое резюме… Да, я окопный солдат! И не стыжусь этого! Более того, горжусь! Я прошел Японскую кампанию, Кавказ!.. Теперь же государем передо мной поставлена новая задача — бороться с преступниками. С теми, кто или по злому умыслу, или по неведению преступил закон! Признаюсь, господа, наивно я полагал, что такая война проще. Нет, не проще. Намного сложнее! На фронте враг очевиден. Здесь же ты не знаешь, кто перед тобой — друг, товарищ или преступник. И всегда надо быть готовым к выстрелу в спину! Поэтому предупреждаю вас, здесь собравшихся, и всех тех, до кого дойдут мои слова, — я буду беспощаден в этой войне! Я не буду знать жалости, снисхождения, сомнения! Ни к врагам, ни к вам! Врагов буду уничтожать, от подчиненных требовать! Малейшее неповиновение, леность, разгильдяйство, безответственность будут приравниваться к преступлению. Имейте это в виду. А теперь все свободны, желаю успехов и понимания!
   Присутствующие несколько смятенно поднялись и потянулись к выходу. Неожиданно старший следователь Конюшев задержался, попросил князя:
   — Ваше высокородие, позвольте пару минут конфиденциально?
   Когда дверь закрылась, следователь подошел к Икрамову поближе.
   — Дело с «Новым Балтийским банком» действительно непростое, Ибрагим Казбекович…
   — Вы задержались, чтобы сообщить мне именно это?
   — Нет, я хотел бы попросить вас рассмотреть вопрос о бывшем нашем коллеге, опытнейшем следователе Гришине.
   — Не совсем понимаю.
   — Егор Никитич Гришин один из лучших следователей Санкт-Петербурга. Но волею случая несколько лет тому назад он был вынужден покинуть место работы.
   — Он был уволен из следственных органов?
   — Именно так. Более того, пытался покончить с собой. Но выжил.
   — Стрелялся? Вешался?
   — Стрелялся.
   — Неудачный самострел… И вы за него ходатайствуете?
   — Он следователь от бога, ваше высокородие. И в поставленной вами задаче был бы незаменим.
   — Вы с ним общаетесь?
   — Я его не видел с того самого случая.
   Икрамов подумал, внимательно посмотрел на старшего следователя.
   — Хорошо, я запрошу материалы на вашего бывшего коллегу. Еще раз, как его фамилия?
   — Гришин Егор Никитич.
   Князь взял ручку, записал.
   — Всего доброго!
   Конюшев покинул кабинет.
   

   Братья Кудеяровы жили в старинном родовом доме на Миллионной, откуда рукой было подать до тяжелой и мутной Невы.
   Петр въехал во двор на автомобиле, сиденья, а также стекла и крылья которого были заляпаны грязью, сунул водительские краги вышколенному лакею, нервно распорядился:
   — Вымой как следует автомобиль! Весь! Чтоб ни следа! Везде! — Попытался оттереть запачканный какой-то гадостью костюм, безнадежно махнул рукой и заторопился было в дом, но вдруг увидел на скамейке младшего брата Константина, читающего книжку.
   Быстро подошел к нему, остановился в шаге.
   Тот прикрыл книжку, удивленно посмотрел на Петра.
   — Что-нибудь стряслось?
   — Я только что был на фабрике.
   — Дурные новости?
   — Весьма. Жаль, что тебя не было со мной.
   Константин окинул его взглядом, обратил внимание на испачканный костюм, прыснул в кулак.
   — Тебя там побили?
   — Да, представь себе! Закидали помидорами, яйцами, прочей мерзостью! Меня прогнали с моей фабрики! Прогнали те, кому я плачу жалованье! — Петр взял из его рук книжку, кинул взгляд на обложку, на которой было написано «Максим Горький», неожиданно резко швырнул ее на землю, стал топтать ногами. — Это все от этого! От этих недоучек, шарлатанов, проходимцев!
   Костя удивленно привстал.
   — Прекрати, братец.
   Петр придвинулся к нему вплотную, прошептал:
   — Это ты прекрати! Ты сошел с ума, понимаешь? Окончательно и бесповоротно сошел с ума. Упиваешься этой мерзостью… сочинительством какого-то полуграмотного бродяги, сострадаешь уродам, которые тебе чужды по духу, по крови, по нравственности!
   — Тебе-то какая разница, кем я упиваюсь и кому сострадаю?
   — Потому что я знаю, что эта зараза рано или поздно сожрет тебя!.. Нет, не рано или поздно, а уже жрет! Пожирает! Хотя ты сам еще это до конца не осознаешь!
   Константин в полном недоумении смотрел на него.
   — Петр, можно без истерики? Отдай грязный костюм прачке, надень новый, и все вопросы сняты!
   — Не сняты! Вопросы только начинаются! Сегодня они швырялись яйцами, а завтра возьмут оружие и всех перестреляют к чертям собачьим! Меня, тебя — всех! Думаешь, тебя они пожалеют? — Старший брат быстро оглянулся, почему-то полушепотом поинтересовался: — Ты ведь сочувствуешь этой мрази?
   — По крайней мере, не устраиваю сцен, — с усмешкой ответил младший.
   — Нет, сочувствуешь. Жалеешь и сострадаешь. И я догадываюсь, на кого ты транжиришь наши кровные деньги.
   Костя пожал плечами, усмехнулся:
   — Транжирю в основном на женщин.
   — Врешь! Врешь нагло и беспардонно! Я ведь догадываюсь. Подозреваю! И кое-что замечаю.
   — Ты шпионишь за мной?
   — Пока что наблюдаю! Но не приведи господь, чтоб о моих догадках узнал кто-то из посторонних! Не приведи господь! Тогда всему конец — и чести, и фамилии, и жизни.
   — По-моему, ты сошел с ума. Прости, у меня дела.
   Младший хотел обойти его, но Петр резко перехватил за руку.
   — Мне! Как родному брату! Это останется между нами. Пока не поздно. А еще не поздно! Где ты бываешь? С кем встречаешься? Я видел тебя не один раз с людьми не нашего круга! Зачем читаешь дурные книжки? Куда с банковских счетов уходят деньги! Кому? Для чего?
   Константин смотрел на него как на окончательно сошедшего с ума.
   — Ты в бреду, Петр! Ты хоть сам понимаешь смысл своих слов?
   — Прекрасно понимаю. Великолепно! Ну скажи. Признайся! Ты финансируешь революционную сволочь? Эту чернь, этих прохвостов? Эсеров-бомбистов, другую мерзость? Ты решил пойти против Богом избранной власти?
   — Можно отвечу по порядку?
   — Изволь. Только как брат брату. Честно.
   — Именно. Первое — никакую «сволочь» я не финансирую, и вся эта чушь не более чем фантазия твоего больного мозга!
   — Я чувствую, Костя. Я слишком люблю тебя, чтобы не догадываться. Я ведь в свое время также увлекался бунтом, протестом, сборищами. Но прошло. Прошло, к счастью.
   — Не перебивать! Второе. Если бы я даже решился финансировать революционную мерзость, это не твоего ума дело, брат! Я вырос уже из купальных трусов, чтобы давать кому-либо отчет о своих действиях! У меня свои деньги, своя жизнь, свои принципы!
   — Принципы пусть! Черт с ними, если тронулся умом. Но деньги! Это деньги нашего отца!
   — Это деньги наши с тобой, брат, разделенные поровну! А папеньке — благодарность, и земля ему пухом!
   Константин снова решил уйти, и Петр вновь задержал его:
   — Одумайся, остановись! Пострадаешь не только сам, но заодно погубишь меня!
   — Ты располагаешь фактами?
   — Мне намекнули.
   — Намекают знаешь где? В публичном доме! Когда стесняются напрямую попросить девку!
   Константин подобрал книжку, направился на выход к воротам, и все-таки Кудеяров-старший догнал его, вцепился в рукав.
   — Грех, грех! Гадишь в могилы отцов, дедов, прадедов! И я первый прокляну тебя, если не остановишься и не одумаешься! Не только прокляну, но и буду вечным и непримиримым твоим врагом! Пойду войной, жестокостью, беспощадностью!
   — Делай как знаешь, брат. Ты старше, тебе виднее, — ответил с усмешкой младший, брезгливо освобождая руку.
  

  

   

    Глава вторая
    Без гарантий
   

   В бараке ни души — все каторжанки ушли на смену. Сонька сидела возле буржуйки, в которой потрескивали дрова, ждала дочку. Вскоре дверь барака распахнулась, и к матери быстро направилась Михелина. Присела перед нею на корточки, спросила деревянными от мороза губами:
   — Соня… Что стряслось? Меня торчила прямо из красильни вытащил, велел бежать к тебе.
   Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.
   Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.
   — Пана Тобольского убили, — помолчав, сказала Сонька.
   — Слышала. Тетки только об этом и судачат. Правда, что это сделал Михель?
   — Так говорят.
   — А что с ним теперь будет?
   — Думаю, ничего. Подержат в карцере и выпустят. Сумасшедший, чего с него взять?
   — Я его боюсь.
   — Михеля?
   — Да. Он, когда видит меня, всегда мычит и что-то пытается сказать. Как думаешь, он знает, что я его дочка?
   — Вряд ли. Он знает только меня. — Сонька помолчала. — А вот пана Тобольского жаль.
   — Ты любила его?
   Мать усмехнулась, пожала плечами.
   — Он любил меня. Всю жизнь.
   — А меня зачем со смены погнали?
   — Начальник распорядился.
   Дочка села поудобнее, приобняла мать, почему-то перешла на шепот:
   — Ты с ним разговаривала?
   — С начальником?
   — Да… Какой он из себя? Говорят, молодой.
   — Молодой, — улыбнулась Сонька. — Симпатичный.
   — С тобой нормально разговаривал?
   — Вполне. — Воровка внимательно посмотрела на дочку. — Ты должна с ним познакомиться.
   — Мам, ты чего? Кто он, и кто я.
   — Он мужчина. К тому же молодой. Ему нужны женщины.
   — Но почему я?
   — Потому что здесь, кроме тебя, не на кого глаз положить.
   — Ты хочешь, чтобы я…
   — Хочу, чтобы ты завела с ним флирт. А дальше будет видно.
   Михелина слегка отстранилась.
   — Но я не хочу. У меня есть князь Андрей!
   Мать жестко взяла дочку за локоть.
   — Это нужно, Миха.
   — Зачем?
   — Чтоб бежать отсюда. — Сонька набрала новую партию дров, подкинула в печку. — Главное, что он из благородных. А благородными можно крутить как заблагорассудится.
   — Благородные — глупые?
   — Доверчивые. Их легче обвести вокруг пальца. Нужно только умело разыграть дурку.
   Михелина откинулась назад, негромко рассмеялась.
   — А если я по-настоящему закручу ему голову?
   — Лишь бы не наоборот. Он очень интересный мужчина. Поэтому надо иметь холодную голову и ловкие руки.
   — Золотые, ты хотела сказать.
   — Я подумала, а ты сказала. — Мать приблизила к себе дочь, поцеловала в голову.
   Неожиданно дверь барака распахнулась, на пороге возник сначала Кузьма Евдокимов, затем в помещение вошел поручик Гончаров.
   Обе женщины при появлении начальника поднялись, он подошел к ним, улыбнулся Михелине.
   — Ваша дочь? — спросил Соньку.
   — Да, моя.
   — Очень приятно, — Никита Глебович протянул девушке руку в тонкой лайковой перчатке. — Гончаров.
   Михелина сделала книксен, в арестантской одежде это выглядело трогательно и чуть смешно.
   — Словно на светском приеме, — засмеялся поручик и тут же деловито обратился к воровке: — Вас проводят к карцеру, в котором содержится Михель Блювштейн. А вам, — повернулся Гончаров к девушке, — тем временем я могу предложить испить со мной чаю.
   Михелина, томно прикрыв глаза, повернулась к Соньке:
   — Мам, меня приглашают. Можно?
   — Решай сама, взрослая уже, — пожала та плечами.
   — Я решила, господин поручик!
   Кузьма Евдокимов стоял в дверном проеме, наблюдал за происходящим и нагло ухмылялся.
   

   Карцер находился на другом краю поселка. Соньку сопровождал Кузьма, пробирался следом, глубоко проваливаясь в снег, чертыхаясь, кричал в спину воровке:
   — А начальничек-то на твою дочку глазок положил. Гляди, Сонька, как бы бабкой не стать раньше времени!
   — Я давно уже бабка!
   — Это смотря для кого! Я бы такую бабку зацепил!
   — Было б чем цеплять.
   Карцер, в который поместили Михеля, был бараком с зарешеченными окнами и пудовым замком на дверях. Дорожку к дверям занес снег. Сонька стала пробираться ко входу, погружаясь в сугробы едва ли не по пояс. Конвоир хотел было двинуться следом, но махнул рукой и остался ждать ее.
   — Гляди поаккуратней! А то как бы сразу двух жмуриков не пришлось попу отпевать!
   Воровка с трудом открыла дверь, протиснулась внутрь, сделала несколько шагов.
   — Михель!
   Ответа не последовало. Сонька шагнула дальше.
   — Михель!
   И вдруг откуда-то из дальнего угла послышалось:
   — Кто там?
   — Это я, Соня. Ты где?
   — Здесь.
   Ответ был настороженный, испуганный, не совсем узнаваемый. Соньке вдруг стало не по себе.
   Женщина двинулась на голос и увидела Михеля.
   Он стоял возле зарешеченного окна, смотрел на воровку прямо и испуганно. Глаза его горели, руки крепко сжимали прутья.
   Воровка подошла поближе.
   — Михель, это я… Соня!
   — Соня? — переспросил он, подозрительно глядя на нее.
   — Соня. Не узнал, что ли?
   — Теперь вроде узнал.
   Странность его речи заставила воровку отступить на шаг.
   — Ты чего, Михель? Я — Соня.
   Он торопливо произнес:
   — Узнал, Соня… — оглянулся по сторонам, шепотом спросил: — Где я, Соня?
   — В карцере! Ты убил человека.
   — Убил человека? — тихо переспросил он, и зрачки его глаз расширились. — Генеральшу?
   — Генеральшу ты убил давно. А теперь пана Тобольского.
   — Кого?
   — Поляка. Пана Тобольского.
   — Не помню. — Блювштейн вдруг взял ладонями ее лицо, приблизил к себе почти вплотную. — А где я, Соня?
   Воровке стало нехорошо от его взгляда, от разговора, она тихо промолвила:
   — Как где? На каторге! Тебя сослали на пожизненную!
   — На пожизненную? Не помню… Ничего не помню. — Глаза его стали наполняться слезами. — Боже… Неужели это правда? — Он схватил воровку за плечи, принялся с силой трясти ее: — Генеральшу помню, поляка нет! Даже тебя не сразу вспомнил!
   — Потому что Господь отнял у тебя разум.
   — За то, что убил?
   — Двоих убил.
   Михель с ухмылкой посмотрел на нее.
   — Нет, не отнял. Он мне его вернул. Второй раз убил, и ко мне вернулся разум. Только зачем Господь сделал это, Соня?
   — В наказание. Значит, ты не все еще испытал в этой жизни.
   Михель спросил сдавленно:
   — А что я еще должен испытать?
   — Одному Богу известно.
   — Не хочу, Соня. — По его щекам текли слезы. — Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.
   Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.
   Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.
   — Мне пора.
   — А я?
   — Жди, когда выпустят. Подержат, помурыжат и выпустят. Что с тебя возьмешь, с придурка?
   У выхода Сонька остановилась, с усмешкой сообщила:
   — Мы тут ведь с тобой не одни, Михель. У нас дочка.
   — Дочка? — спросил он удивленно.
   — Да, дочка… Михелина.
   — Моя?
   — Наша.
   — Тоже на каторге? А ее за что?
   — За мать.
   Михель зашептал:
   — Нужно бежать! Хотя бы ради дочки! Здесь нельзя оставаться! Подохнем!
   — Нужно. Но об этом потом. — Сонька оглянулась, тихо предупредила: — Главное, чтоб никто ничего не понял. Оставайся таким, каким был… Придурком оставайся! А все остальное придумается. Я еще приду к тебе.
   И налегла на дверь.
   

   Михелина сидела за столом в кабинете Гончарова, пила чай, вела с начальником поселения неторопливую, с элементами кокетства беседу. Никита Глебович курил тонкую ароматную папироску, щурился от дыма, внимательно, с интересом изучал симпатичную каторжанку.
   — Я — коренной петербуржец, — произнес он мягким баритоном. — И, по моим сведениям, вы также проживали в столице.
   — Да, это так, — кивнула Михелина.
   — Ваша сестра, Табба Блювштейн, в свое время являлась примой оперетты и была широко известна как Табба Бессмертная. Я не ошибаюсь?
   — Не ошибаетесь.
   — Я был однажды с маменькой на «Летучей мыши», и до сих пор у меня в памяти ваша блистательная сестра.
   — Благодарю, — склонила голову Михелина.
   Поручик развернул конфету, но есть не стал, отложил в сторонку.
   — Как давно вы не видели ее?
   — Я на каторге уже почти пять лет. Можно посчитать, сколько лет я не виделась с сестрой.
   — Простите, не подумал. — Начальник грациозно поднялся, достал из буфета бутылку вина, поставил на стол. — Вино давно употребляли?
   Девушка рассмеялась.
   — Пять лет назад.
   — Не желаете?
   — До барака не дойду.
   — Вас проводят. — Гончаров улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Налил в два фужера, один из них пододвинул к девушке. — Пригубите, французское.
   — Будете раскалывать? — усмехнулась Михелина.
   — Отнюдь, — пожал плечами Никита Глебович, отпил половину своего фужера. — Раскалывать вас не на чем, о каждом вашем шаге мне докладывают немедленно. — Он снова сделал глоток. — Мне доставляет удовольствие беседовать с вами, будто за окнами нет этой дикой зимы, унылого поселка, изможденных серых лиц… Вино, необязательная беседа, красивая девушка.
   — В одежде каторжанки.
   — Не поверите, она вас красит. Появись вы в обществе в таком наряде, вы бы немедленно стали законодательницей моды.
   — Вы мне льстите, — смущенно улыбнулась Михелина.
   — Ни в коем разе. Вы действительно красивы и сами это прекрасно понимаете.
   — Тем не менее больше не пейте. Иначе вы скажете еще что-нибудь, и я окончательно зазнаюсь.
   — Не зазнаетесь. Я не допущу этого. — Гончаров через стол дотянулся до руки девушки, поцеловал ее. — Я готов произносить вам комплименты регулярно.
   Каторжанка поднялась.
   — Думаю, мне пора идти.
   — Я вас напугал? — поднял брови поручик.
   — Нет. Просто, думаю, мама уже вернулась.
   От задетого самолюбия Никита Глебович слегка покраснел, мягким, но не допускающим иного толкования тоном произнес:
   — Я, милая барышня, здесь хозяин. И ваша мать будет ждать вас столько, сколько мне захочется.
   Михелина вновь опустилась на стул, заметила:
   — Речь не мужчины, но начальника.
   Гончаров, проглотив насмешку, примирительно сказал:
   — Не обижайтесь. Мне свойственно мгновенно впадать в необъяснимый гнев. И я сам от этого страдаю. Имейте это в виду.
   — Постараюсь.
   — И еще имейте в виду. Пару дней назад я имел разговор с господином, которого давеча убил здешний сумасшедший. Кстати, ваш отец. И сей господин предсказал мне, что от одиночества, тоски, бессмысленности здешней моей жизни я начну звереть. Так вот, мадемуазель, просьба. Не дайте мне скатиться до такого состояния. Если иногда мне понадобится ваше присутствие, отнеситесь к этому с пониманием. И с терпением.
   Поручик поднял на каторжанку наполненные неожиданной влагой глаза, ждал ответа.
   — Как прикажете, — тихо произнесла наконец та.
   — Приказываю. А теперь ступайте.
   Михелина поднялась, двинулась к порогу.
   — Минуточку! — остановил ее Гончаров. — Скоро Новый год. Надеюсь, мы встретим его вместе.
   — Ваша надежда тоже звучит как приказ, — улыбнулась она и толкнула дверь.
   Никита Глебович провожать гостью не стал, налил полный фужер вина и с удовольствием выпил его до дна.
   

   Табба украшала елочку в своей комнате — развешивала игрушки, завитые ленточки, сладости, одновременно прислушиваясь к голосам, звукам рояля, смеху, которые доносились из большой залы.
   Княжна принимала гостей по случаю приближающегося Нового года.
   Бывшая прима сделала маленький глоток вина из фужера, попросила Катеньку, поднесшую очередную коробку с игрушками:
   — Проследи, когда гости станут уходить, и доложи мне.
   — А вы не желаете выйти к ним?
   — Нет, мне здесь лучше. Плавное, не пропусти князя Андрея.
   — Я поняла.
   Прислуга ушла. Табба направилась к буфету, достала бутылку хорошего крымского вина, налила половину фужера и, глядя из окна на широкую мрачную Неву, стала не спеша пить.
   Вернулась к елке, снова принялась наряжать ее.
   Услышала торопливые шаги, оглянулась на дверь.
   — Гости уходят, — запыхавшись, сообщила прислуга. — Княжна провожает их.
   — А князь Андрей?
   — Ждет, когда княжна вернется.
   — Оставайся здесь.
   Бессмертная осторожно подошла к двери, через дверную щель стала наблюдать за залой.
   Она увидела князя, прихрамывающего по паркету, обратила внимание на дворецкого, почтенно застывшего в стороне. Затем в залу вбежала Анастасия, с ходу обняла кузена, расцеловала его в обе щеки. Сообщила ему на ушко что-то смешное, оба рассмеялись. Андрей взял трость и в сопровождении дворецкого направился к выходу.
   Бывшая прима спешно миновала анфиладу комнат, стараясь таким образом опередить князя, и как бы случайно вышла навстречу ему на парадной лестнице. Смущенно улыбнулась, протянула руку:
   — Здравствуйте, князь.
   Тот с отрешенным удивлением взглянул на нее, взял руку, поднес к губам.
   — Здравствуйте, мадемуазель. Почему я не видел вас среди гостей?
   — Вам меня не хватало?
   — Вас не хватало всем.
   — Грубая лесть, князь. Мне было бы намного приятней, если бы мое отсутствие заметили только вы.
   — Я его как раз и заметил.
   Князь, деликатно поддерживаемый дворецким, стал спускаться по ступеням. Табба двинулась следом.
   — Вы чем-то расстроены? — спросила она.
   — Да нет. Дела, — ответил князь, стараясь не оступиться.
   Девушка взяла его под руку, отстранив дворецкого.
   — Ступай к себе.
   Тот нехотя исполнил приказ, князь же вопросительно повернул голову в ее сторону:
   — Вы желаете что-нибудь сообщить мне?
   — Последнее время вы стали избегать меня.
   — С чего вы взяли?
   — Мне так показалось. Я что-то не так делаю?
   — Господь с вами, — пожал плечами Андрей. — Видимо, я настолько поглощен своими проблемами, что не всегда адекватно воспринимаю окружающее. Но я по-прежнему отношусь к вам с уважением и нежностью.
   — Я этого не заметила.
   — Что я должен сделать, чтобы вы заметили?
   — Хотя бы помнить, что я живу в этом доме и почти что член семьи княжны Анастасии.
   — Обещаю, что при следующем визите непременно буду интересоваться вами.
   — Благодарю, князь.
   Андрей двинулся было дальше, но остановился.
   — Последний раз я получал весть от Михелины полгода тому. Вам ничего более неизвестно о ней?
   Табба пожала плечами, холодно ответила:
   — Нет, только то, что известно вам. До свидания, князь, — и зашагала наверх.
   Анастасия ждала ее. В ней трудно было узнать ту девочку-подростка, которая более пяти лет тому приютила у себя Соньку и ее дочерей. Сейчас это была вполне зрелая девушка шестнадцати лет, красивая, холодная, высокомерная.
   Княжна шагнула навстречу бывшей приме и, по обычной своей манере слегка вскинув подбородок, поинтересовалась:
   — Почему я не видела вас среди гостей?
   — Не хотела смущать вас, княжна. Вдруг скажу не то. Или выпью лишку.
   — Но, по-моему, вы уже выпили?
   — Всего лишь бокал вина, княжна. Наряжала елку и выпила.
   — О чем вы беседовали с моим кузеном, мадемуазель?
   Табба с некоторым удивлением ответила:
   — Так, ни о чем. Мне показалось, он чем-то слишком озабочен.
   Анастасия помолчала, неожиданно спросила:
   — Вам князь нравится?
   — С чего вы взяли, княжна?
   — Мне так показалось. Я не впервые вижу, как вы смущаетесь при его виде и ищете любую возможность завести с ним беседу.
   Табба вспыхнула, но сдержала себя, с милой улыбкой ответила:
   — Думаю, вам показалось.
   — Возможно, — Анастасия смотрела на бывшую актрису с легкой усмешкой. — Но не забывайте, что он до сих пор влюблен в вашу сестру и надеется на ее возвращение.
   — Я в чем-то повела себя недостойно? — как можно спокойнее поинтересовалась бывшая прима.
   — Пока все достойно и прилично. Кроме привычки к вину. Важно не переступить черту дозволенного. Помните это, госпожа Бессмертная.
   — Я все помню, княжна, — актриса сделала неожиданный для такого разговора книксен. — Помню также и то, что являюсь приживалкой в вашем доме. И если ваше терпение исчерпано, я готова в любой момент собрать вещи и сменить жилье.
   Анастасия помолчала, смущенная подобным поворотом разговора, но овладела собой и с интонацией покойного отца князя Брянского произнесла:
   — Да, меня смущают некоторые детали вашей жизни.
   — Например? — актриса насмешливо смотрела на девушку.
   — Например, вас часто не бывает дома, и мне непонятен круг ваших знакомых. Я ничего о них не знаю.
   — У меня нет ни друзей, ни знакомых.
   — В таком случае как объяснить регулярные ваши отлучки?.. Вас не бывает в доме по нескольку часов.
   — Вы за мной следите?
   — Я похожа на особу, способную за кем-то следить? — изумилась Анастасия. — Я беспокоюсь о вас! Но мне небезразлична репутация моего дома, в котором после истории с вашей маменькой почти не бывают люди света, опасаясь замараться. Помните и об этом!
   — Благодарю за столь внимательное отношение к моей скромной персоне и моей матери. Но если я иногда отлучаюсь из вашего дома, то исключительно по причине своего нездоровья и предельного одиночества. К сожалению, моя жизнь сложилась далеко не лучшим образом, и обременять кого-либо, в частности вас, мне представляется неправильным. Со своими проблемами я разберусь сама. — Актриса развернулась и быстро пошла прочь.
   Княжна некоторое время смотрела ей вслед, затем быстро догнала.
   — Я не хотела обидеть вас. Простите.
   — Вы тоже простите меня, — улыбнулась Табба. — Видимо, я дала повод для вашего беспокойства.
   Из глубины гостиного зала донеслись отчетливые шаги — в сопровождении дворецкого к княжне направлялась преподавательница музыки мадам Гуральник, старая дева с признаками нервического деспотизма.
   — Княжна! — прокричала уже издалека мадам Гуральник. — Когда я прихожу в ваш дом, вы должны уже сидеть за инструментом и разминать пальчики! И не ждать, когда я начну нервничать, отрывая вас от очередной пустой светской беседы.
   — Идите, княжна, — сказала с усмешкой Табба. — Инквизитор явился по вашу душу.
   — Я когда-нибудь ее убью, — закатив глаза, прошептала Анастасия и крикнула преподавательнице: — Иду, госпожа Гуральник! И не надо мной командовать, будто не я плачу вам деньги, а вы мне!
   — Деньги здесь ни при чем! — возмутилась та. — Я желаю, чтобы из вас вышел хотя бы какой-нибудь толк!
   Гуральник окинула высокомерным взглядом бывшую приму, уселась к инструменту и стала нервно листать ноты.
   

   Табба встретилась с Беловольским в небольшом ресторанчике на Шпалерной. Посетителей здесь было вполне достаточно, лупил по клавишам тапер, дым стоял густой и смрадный.
   Бывшая прима скрывала свой шрам наброшенной на лицо черной кисеей, мужчина же был чисто выбрит, и узнать в нем банковского налетчика было почти невозможно. Они сидели в дальнем углу ресторана, пили итальянское вино, которое здесь подавали, разговаривали непринужденно, как давние знакомые.
   — Как проходят ваши уроки по обучению танго? — поинтересовался собеседник.
   Табба удивленно вскинула брови.
   — Вам известно, что я посещаю танцевальный кружок?
   — Нам известно все, что касается наших товарищей.
   — Не думала, что нахожусь под таким колпаком.
   — Это не колпак, мадемуазель. Это всего лишь забота о вашей безопасности. — Беловольский загасил окурок в пепельнице, улыбнулся. — Кстати, приятная новость. Товарищ Губский уже на свободе.
   — Он в Петербурге? — искренне обрадовалась Табба.
   — Да, мы сняли для него конспиративное жилье.
   — Как это ему удалось? Он ведь был осужден на пожизненную.
   — Помогли товарищи по партии. — Беловольский достал новую папиросу, бросил цепкий взгляд на зал. — Кстати, он интересовался вами. И — особая благодарность за деньги.
   — В том не только моя заслуга.
   — Ефим Львович просил вас быть как можно осторожнее. По его мнению, мы слишком рискуем вами.
   — Как и всеми.
   — Но вы для нас бесценны. И прав Ефим Львович: три налета подряд — это чрезмерно. Надо сделать небольшую паузу.
   — А вы разве не рискуете?
   — Это профессиональный риск. Я — революционер.
   — А я кто, по-вашему?
   — Вы? Молодая красивая женщина, сочувствующая нашей борьбе!
   Актриса некоторое время напряженно смотрела на своего визави, отчего шрам обозначился еще четче и даже побагровел. Подняла три пальца, стала загибать их.
   — Три причины! Запомните их, Беловольский! Первая — я мщу. Мщу власти за гибель любимого мужчины. За Марка Рокотова. Вторая — я патриотка. Я люблю свое Отечество. Театра нет, любви нет, привязанностей нет! Остается только одно — сделать хотя бы что-нибудь для гибнущей страны. И третья… Если я перестану рисковать, подвергать опасности свою жизнь, я подохну. Через месяц, два, год, но подохну. А я хочу еще пожить, господин Беловольский. И хочу сыграть эту свою последнюю роль до конца! Без разницы, с каким исходом! Я актриса, для которой осталась только одна сцена — жизнь!
   Мужчина взял побелевшую руку девушки, сжал ее.
   — Простите, мы, кажется, привлекаем внимание.
   Табба бросила слегка блуждающий взгляд на ближние столы, отмахнулась.
   — Плевать. Тут все уже хмельные. — Перетянулась через стол, прошептала: — Я должна встретиться с товарищем Губским.
   — Он также желает видеть вас. — Беловольский вновь оглядел зал, с усмешкой сообщил: — И тем не менее внимание к нам более чем пристальное. А это уже совсем ни к чему. — Он закурил. — За моей спиной третий стол. Мужчина и женщина. Видите?
   Табба перевела взгляд в указанном направлении, с улыбкой произнесла:
   — Может, вам показалось?
   — Возможно. Но под ложечкой екает — а это уже дурной признак.
   — Что будем делать?
   — Главное, без суеты, — Беловольский взял бокал, чокнулся с девушкой. — Болтаем, улыбаемся, кокетничаем, не смотрим в их сторону.
   — Хотите, я стану объясняться вам в любви? — вдруг предложила актриса.
   — В каком смысле? — удивился тот.
   — В прямом, — Табба дотянулась до его фужера.
   — Разве такими вещами шутят? — не понял Беловольский.
   — Как к товарищу по партии!
   — Нет, вы, наверно, все-таки шутите!
   Табба громко рассмеялась, взяла его руку, нагнулась поближе.
   — Видите, как все натурально получилось. Объяснение в любви, и никто ни о чем не догадывается!
   Теперь уже смеялся и Беловольский.
   — Но вы вначале меня смутили, — он подмигнул партнерше. — Сейчас мы разыграем небольшой спектакль и посмотрим, как будет вести себя любопытная для нас парочка.
   — Что я должна делать?
   — Вы идете в дамскую комнату. Там есть два выхода — ею пользуется также и кухонный персонал.
   — А если эта дама направится следом?
   — Закройтесь на крючок.
   — Вы и это предусмотрели?
   — Перед нашей встречей я обследовал помещение, — улыбнулся мужчина и кивнул: — Ступайте.
   Актриса поднялась, с улыбочкой сделала ручкой Беловольскому и, слегка покачиваясь, двинулась в сторону туалетных комнат.
   Пара за столом напряглась. Мужчина что-то сказал спутнице, та проследила за Таббой, но осталась сидеть.
   Бессмертная тем временем заперлась изнутри на крючок, увидела вторую дверь, толкнула ее и оказалась в кухонном помещении среди поваров, официантов, прочей обслуги.
   Толкаясь и извиняясь, стала искать выход на улицу…
   Беловольский допил вино, посмотрел в сторону туалетных комнат. Дверь была закрыта. Табба не появлялась.
   Дама за спиной Беловольского оставила напарника, стала пробираться между столиками в сторону дамской комнаты. Подергала дверь, она была заперта.
   Напарник почувствовал неладное, бросил взгляд на Беловольского. Тот продолжал оставаться за столиком — спокойно курил, пил вино, разглядывал публику.
   К даме торопливо подошел метрдотель, она что-то объяснила ему, и тот деликатно постучал в дверь. К ним тотчас присоединился официант.
   Посетители ресторана уже успели обратить внимание на возню возле дамской комнаты, пересмеивались, шутили.
   Неожиданно официант решительно отошел на несколько шагов от двери, разбежался и изо всей силы саданул ее плечом.
   Дверь с треском распахнулась, из комнаты с воплями выскочила повариха, не до конца успевшая привести себя в надлежащий порядок.
   Зал хохотал.
   Повариха бранилась, смущенный официант что-то ей объяснял, администратор пытался затолкать опозорившуюся работницу на кухню.
   Филер поднялся, поспешил к сообщнице, стараясь замять скандал, и на время выпустил из внимания Беловольского.
   Тот оставил на столе рублевую купюру и покинул помещение.
   

   Мирон Яковлевич мрачно выслушал сообщение агентов, пожевал щепотку ароматического табака, ткнул пальцем в мужчину:
   — Тебе, Малыгин, за ротозейство и исключительный идиотизм — двое суток уборки отхожих помещений отделения.
   — Но ведь, Мирон Яковлевич…
   — Нокать будешь кобыле. Или жеребцу. На твое усмотрение. — Миронов перевел взгляд на даму: — Как кличут, красавица?
   — Варвара Антошкина.
   — Тебя, Антошкина, на первый раз прощаю. Как женщину. Но наказываю как агента вычетом из жалованья пятидесяти шести копеек, потраченных в ресторации.
   — Поняла, Мирон Яковлевич, — смиренно ответила та.
   — Понятливый человек должен молчать. — Миронов опустил грузное тело в кресло, шумно выдохнул. — Теперь по существу. С какой дурной головы ты, Малыгин, взял, что за этой парой был нужен пригляд?
   — Тот ресторан, Мирон Яковлевич, наша главная точка. Мы там вроде как свои. Там толкается много разного народу, и искать фарт в этом мареве лучше всего.
   — Почему именно этих?
   — Нюх, Мирон Яковлевич.
   — А еще дама не снимала с лица кисею. Так весь вечер и просидела под ней, — подсказала Антошкина.
   — Совершенно точно, — согласился Малыгин. — Все с открытыми мордами, а эта будто прячется.
   — Дама, кроме кисеи, запомнилась еще чем-нибудь? — поинтересовался Миронов, сделал какую-то запись на бумажке.
   — Нервная какая-то вся, — объяснила Антошкина. — Дерганая. Места себе не находила.
   — А господин?
   — Господин? — переспросил Малыгин. — Серьезный господин. Внешне никакой, а стержень внутри крепкий. Думаю, на любое дело пойдет не дрогнувши. А уж если убить, вообще не вопрос. Так мне показалось, Мирон Яковлевич.
   Тот вынул из ящика стола три карандашных портрета — Таббы под кисеей, Беловольского и Китайца. Передал агентам.
   — Приглядитесь. Вдруг чего-нибудь сходное и увидите.
   Антошкина и Малыгин по очереди просмотрели портреты, вернули их начальнику.
   — По годам и по манере дама вроде схожая. Только гарантированности никакой, — вздохнула Антошкина.
   — Мужчина? — перевел Миронов сердитый взгляд на Малыгина.
   — Похож, — кивнул тот. — Усы и бородку с портрета убрать — и определенно он.
   — Косорылого не заприметили рядом?
   Антошкина взяла портрет Китайца, внимательно поизучала его, передала Малыгину.
   — Кажись, не было… Но морду запомню обязательно.
   — Да уж постарайтесь запомнить. — Мирон Яковлевич помолчал, слегка раскачиваясь в кресле, хлопнул ладонью по папке с бумагами. — Ступай, Малыгин, на отхожие помещения и повращай там мозгами. А ты, Антошкина, потолкайся эти дни в ресторанчике, понаблюдай во все четыре глаза.
   — Так у меня их всего два, Мирон Яковлевич, — засмеялась та с облегчением.
   — Два за себя, два за этого умника.
   — Так вряд ли они опять придут туда!
   — Поглядим. Волка иногда тянет на помеченное место.
   Когда филеры покинули кабинет, Миронов сунул бумаги в ящик стола, позвонил в колокольчик. Заглянувшему в двери дежурному прапорщику распорядился:
   — Мадам ко мне!
   Спустя несколько секунд в кабинет вошла с горделиво поднятой головой мадам Гуральник и без приглашения уселась на один из стульев.
   Миронов присел рядом с ней.
   — Какие у нас новости?
   — Пока никаких. Княжна в канун Нового года принимала гостей, в числе которых был ее кузен князь Андрей.
   — Госпожа Бессмертная?
   — Тоже пока ничего особенного. По словам дворецкого, днем часто отлучается из дома, по ночам пьет вино и отчитывает прислугу.
   Мирон Яковлевич вынул из ящика стола портрет Таббы, показал учительнице музыки:
   — Вам сия дама никого не напоминает?
   Гуральник на какой-то миг растерялась, затем с усмешкой повертела рисунок в руках, пожала плечиками.
   — Возможно.
   Миронов заметил заминку гостьи, поинтересовался:
   — Вас что-то смутило?
   — В какой-то степени.
   — Что именно?.. Вы в портрете кого-то узнали?
   — С известной долей допуска. Но могу ошибаться.
   — Кого? — Миронов не сводил с нее внимательного взгляда.
   — Возможно, мадемуазель Бессмертную. Но, повторяю, весьма условно.
   — Она часто пользуется кисеей?
   — Я этого не замечала.
   Мирон Яковлевич положил рисунок на стол.
   — Нам, мадам, крайне важно установить личность этой особы. Поэтому повнимательней присмотритесь к госпоже артистке.
   — Уж куда внимательнее! — обиделась Гуральник. — Я, Мирон Яковлевич, зря свой хлеб не кушаю. Я его отрабатываю!
   — Простите, если я вас обидел.
   — Прощаю, но впредь будьте осмотрительнее в словах! — Она поднялась и, не попрощавшись, покинула кабинет.
   

   Сонька как раз обслуживала двух бородатых вольнопоселенцев, наливая квас в бутыли и тут же быстро суя под полы их засаленных тулупов поллитровки с самогоном, когда открылась дверь и вместе с облаком холодного пара в лавку просунулась синяя от холода физиономия Михеля.
   — Закрой сейчас же дверь! — закричала на него воровка. — И не смей сюда соваться!
   — Холодно, мама, — промычал тот, толкаясь на пороге.
   — Сгинь, сказала!
   — Чего ты его гонишь, Сонь? — вмешался один из вольнопоселенцев, засовывая самогон поглубже под тулуп. — Пусть отогреется. Человек как-никак.
   — Убивец, а не человек! Пошел отсюда, сказала!
   — Мама, холодно, — снова попросился Михель.
   — Сонь… — подал голос второй поселенец. — Он же все время возле твоей лавки крутится. Будто привязанный.
   Воровка, выпроводив мужиков, тут же втащила Михеля в лавку.
   — Я сказала, не шастай попусту сюда! Сама приду, когда надо.
   — Соскучился.
   — Соскучился он… — проворчала Сонька, отряхнула снег с его лохмотьев. — Озяб небось?
   Михель мотнул головой, прошепелявил:
   — Озяб.
   — А то не озябнешь. Одежка вон какая. Проходи к печке, — усадила его на лавку. — Может, прикуплю чего-нибудь потеплее?
   — Не надо. Потерплю.
   — А как заболеешь?
   — Столько лет не болел, а уж теперь тем более продержусь, — улыбнулся беззубым ртом Михель.
   Сонька налила из чайника в жестяную кружку горячего чая.
   — Согрейся.
   — Дочка у начальника?
   — А то где ж?.. Она ведь у него теперь вроде горничной.
   — Это нехорошо.
   — Хорошего мало, — согласилась Сонька.
   Михель отставил пустую кружку, тяжелым взглядом посмотрел на женщину.
   — Пусть уйдет от него.
   — Куда?.. Лес валить?
   — Пусть даже лес… Перед людьми стыдно!
   — Перед какими людьми?
   — Перед всеми!.. Знаешь, чего в поселке говорят?
   — Ну и чего говорят?
   — Разное!.. Что наша дочка — подстилка!
   Воровка поднялась, глаза ее горели гневом.
   — Это кто говорит?.. Пьяницы, уроды, упыри, убийцы? Это они смеют называть мою дочку подстилкой? Мне плевать, что эти нелюди думают о ней! — Сонька неожиданно опустилась перед Михелем на корточки, горячо зашептала: — Он влюбился, понимаешь?.. По-настоящему влюбился. Этим надо воспользоваться! Мы сможем бежать отсюда!
   — Он живет с ней?
   Воровка сдула с лица волосы, присела рядом.
   — Михелина говорит, пока нет.
   — Может, не признаётся?
   — А зачем врать?.. Она ведь еще девушка. Никогда не знала мужчин.
   Михель помолчал, негромко и внятно произнес:
   — Я убью его.
   Воровка резко оттолкнула Михеля.
   — Пошел к черту!.. Ступай в барак и не лезь не в свое дело!
   Михель поднялся.
   — Ты ей говорила обо мне?
   — Зачем?
   — Я ее отец.
   — Говорила, — нехотя ответила воровка. — Но для нее ты по-прежнему двинутый.
   Сонька откинула крючок и выпустила Михеля в сгущающийся морозный вечер.
   

   Была ночь. Новогодняя елка стояла теперь почти посредине комнаты, игрушек на ней прибавилось, внизу разместился бородатый дед-мороз.
   Никита Глебович сменил пластинку в граммофоне, с нежностью проследил за действиями Михелины. Она, одетая в изящное, едва ли не кокетливое платьице, перехваченное цветастым фартуком, легко носилась от плиты к столу, расставляла столовые приборы, накладывала еду, готовилась подать вино.
   В комнате звучало модное ныне аргентинское танго.
   Миха взяла бутылку, с трудом ввинтила в пробку штопор, принялась тащить, но ничего не получилось. Повернулась к Гончарову, виновато развела руками:
   — Не хватает силенок.
   — Давайте я.
   Девушка подошла к нему, поручик легко и умело открыл бутылку, спросил:
   — А где второй бокал?
   — Вы же знаете, Никита Глебович, я не пью, — улыбнулась Михелина.
   — Сегодня вы должны выпить!
   — Сегодня особенная ночь?
   — Разумеется — мы вместе встречаем Новый год. А кроме того… — Гончаров загадочно опустил глаза. — Попытайтесь угадать, что еще могло произойти в новогоднюю ночь.
   Девушка на секунду задумалась, вдруг всплеснула ладошками:
   — Серьезно?
   — Что?
   — Вы родились тридцать первого декабря?
   — Первого января!
   Михелина взвизгнула, совершенно неожиданно обхватила его за шею, чмокнула в щеку. И тут же смутилась.
   — Простите.
   Поручик смотрел на нее, улыбался.
   — А если я попрошу повторить?
   — Мне неловко, Никита Глебович.
   — Я прошу вас.
   Девушка постояла в раздумье, бросила на него пару игривых взглядов, сделала шажок, второй и чмокнула новорожденного в щеку.
   Он попытался удержать ее, она выскользнула, погрозила пальчиком:
   — Никита Глебович, я пожалуюсь маменьке.
   — Серьезно? Вы доносчица?
   — Я — маменькина дочка.
   Гончаров прошел к буфету, взял второй бокал, налил в оба вина.
   — И все-таки я прошу пригубить в честь моего дня рождения.
   — Хорошо, — согласилась Михелина. — Всего лишь пригублю.
   Она сделала, как обещала. Поручик же выпил бокал до дна. Жестом он предложил девушке сесть, сам также опустился на стул.
   — Вы меня боитесь?
   — Вас все боятся.
   — Серьезно? — с наигранным удивлением вскинул брови Гончаров.
   — А вы не догадываетесь?
   — Предполагаю. Хотя к этому никак не стремлюсь. Скорее наоборот. А почему боятся?
   — Традиция. Начальников здесь всегда боятся и…
   — И что?
   — И не любят, — неуверенно ответила девушка.
   — То есть ненавидят?
   — Наверно.
   Никита Глебович налил себе вина, взял бокал.
   — У меня просьба, Михелина. Вернее, две…
   — Начните с первой, — каторжанка тоже улыбалась.
   — Хорошо… В такую ночь полагается произносить тосты с предельно искренними и честными словами. И я бы желал их услышать.
   — Но я вас совершенно не знаю.
   — Ну, хотя бы первые и не самые глубокие впечатления… они бывают, как правило, самыми точными.
   Михелина пожала плечами:
   — Попытаюсь. — Помолчала, подняла глаза. — Только не обижаться. Вы добрый и порядочный господин…
   — Я просил без вранья.
   — Без вранья. — Девушка чуть заметно усмехнулась. — В то же время вы слабый и во многом не уверенный в себе человек. Ваша доброта и порядочность вам мешают. Вы часто поступаете сообразно чувствам, но не разуму. Это опасно… Вы желаете людям добра, но не знаете, как это сделать. Вы хотите быть лучше, чем есть на самом деле. Вы наивны и чисты, и мне вас жаль.
   Пластинка кончилась, комната заполнилась шипением иголки по пустому краю пластинки.
   — Всё? — спросил офицер.
   — Нет, не всё… Но в силу воспитания и… и благодаря помощи вашей будущей избранницы вы найдете выход и у вас все будет хорошо! — легко и даже изящно завершила тост девушка.
   Никита Глебович начинал хмелеть. Он смотрел на девушку тяжело, с усмешкой.
   — Вы цыганка?
   — Еврейка.
   — Это одно и то же… А избранница — это кто? Вам известно ее имя?
   — Это только Богу известно.
   Поручик встал, сменил пластинку в граммофоне, налил вина, снова выпил.
   — Не боитесь захмелеть, Никита Глебович?
   — Я умею пить не хмелея. — Он взял кусочек вяленой рыбы, пожевал ее, отложил. — Вторая просьба. — Взгляд его стал внимательным, слегка насмешливым. — Я бы желал, чтобы мы перешли на «ты».
   От такого предложения Михелина вскинула брови.
   — Вы, наверное, шутите, Никита Глебович?
   — В просьбах не бывает шуток, мадемуазель. Тем более в моих. В чем проблема, мадемуазель?
   — Только в одном. Вы — начальник. Я — каторжанка. Дочка Соньки Золотой Ручки. Этого недостаточно?
   — Мне плевать, кто вы и по какой причине здесь. Разве вы не понимаете, что нравитесь мне?
   — Это, Никита Глебович, от скучной жизни и недостатка в женщинах.
   — Нет! — поручик стукнул кулаком по столу. — Хотите правду?
   — Не хочу, — Михелина поднялась. — Я пойду, Никита Глебович.
   — Сядьте!
   Она послушно опустилась на стул.
   — Вы мне понравились, как только я увидел вас. Но отмахнулся. Как от наваждения отмахнулся… Шли дни, и я все время памятью возвращался к вам. Нет, не памятью. Сердцем! Я стал понимать, что не могу не видеть вас! Жду вас, желаю вас, нуждаюсь в вашей поддержке! Я весь в вашей власти!
   — Я все-таки пойду.
   — Сидеть! — Поручик вышел из-за стола, остановился напротив девушки. — Ответьте же мне взаимностью! Не бойтесь! Не избегайте меня! Я готов помочь вам во всем, помогите же мне! Вы слышите меня? — Он вдруг опустился на колени, принялся целовать подол платья, колени, руки, грудь, стал ловить своими губами губы девушки. — Милая, желанная, любимая, единственная…
   Михелина с силой оттолкнула его, вскочила, бросилась к двери.
   Гончаров, оставаясь на коленях, смотрел на нее.
   — Я не готова еще к этому, Никита Глебович. Простите меня, — произнесла девушка и выбежала.
   

   Луна висела над заснеженным и замороженным поселком — сине-белая и тоже застывшая. Михелина возвращалась в барак. Лаяли собаки, гремел где-то колокольчик надзирателя-обходчика, трещали от мороза деревья.
   Уже на подходе девушка вдруг увидела одинокую мужскую фигуру, внимательно наблюдавшую за ней. Это был Михель.
   — Чего стоишь? — крикнула ему Михелина. — Замерзнешь!.. Иди домой!
   Он гортанно прокричал в ответ что-то, запрыгал, чтоб согреться, помахал озябшей рукой и побрел в противоположную сторону.
   …В бараке было душно. Храпели и постанывали спящие женщины, играла пламенем лампадка под иконой Богородицы, трещали дрова в печке.
   Возле печки сидели пятеро каторжанок, встречающие Новый год пустой горячей водой в алюминиевых кружках.
   Сонька не спала, ждала дочку.
   Михелина сбросила ноговицы, повесила бушлат на общую вешалку, заспешила к матери. Села рядом, прижалась. Потом вдруг стала плакать.
   Сонька встревоженно заглянула ей в лицо:
   — Ты чего?.. Что-нибудь случилось?
   Она поцеловала ее в щеку.
   — Ничего. С Новым годом, маменька.
   — А почему слезы?
   — Он любит меня, — всхлипывая, прошептала дочка. — Сам сказал… Сказал, что жить без меня не может.
   — А еще что?
   — Хотел поцеловать, но я убежала.
   — Что еще? — Сонька заставила дочку смотреть ей в лицо. — Он что-то с тобой сделал?
   — Нет, ничего. Просто говорил и просил… — Михелина снова стала плакать. — Мамочка, мне страшно… Я тоже, кажется, влюбилась в него. А я этого не хочу. Я боюсь, мама…
   Дочка уткнулась в грудь матери, опять стала плакать, вздрагивать. Сонька гладила ее по спине, успокаивала, затем с усмешкой произнесла:
   — Все что Бог ни делает — к лучшему.
   На соседних нарах приподнялась сонная соседка.
   — Чего ты сказала, Сонь?
   — Не тебе, спи, — ответила та и улыбнулась дочери. — Давай спать, скоро побудка.
   

   На поиски Гришина Егора Никитича был направлен следователь по особым поручениям Потапов. Человек обстоятельный, неторопливый, он, по мнению начальства, проще всего мог войти в контакт с затворником, о котором после изгнания из департамента не было ничего слышно.
   Жил Егор Никитич в доходном доме на Пятой линии Васильевского острова. Потапов велел извозчику остановиться возле семнадцатого номера, расплатился и направился под арку громоздкого шестиэтажного дома.
   Подниматься пришлось по узкой и плохо освещенной лестнице на третий этаж. Возле высокой коричневой двери следователь на секунду задержался, нажал на кнопку звонка.
   Какое-то время стояла тишина, затем в коридоре послышались глухие шаги и женский голос недовольно спросил:
   — Кто?
   — Мне бы Егора Никитича, — ответил Потапов.
   — Кто спрашивает?
   — Товарищ по службе.
   — Нет у него товарищей. И службы нет, — ответил все тот же голос, и шаги стали удаляться.
   Потапов снова нажал на звонок.
   На сей раз дверь открылась, и на пороге возникла высокая худая дама за пятьдесят. Внимательно посмотрела на визитера, чем-то он, видимо, ей понравился, она неожиданно пригласила:
   — Войдите.
   Следователь вошел, пошаркав ногами о половик, двинулся следом за женщиной в глубину квартиры.
   Квартира была просторная и неуютная — потолки высоченные, стены голые, мебели почти никакой.
   Вошли на кухню, хозяйка кивнула на один из табуретов, сама села напротив.
   — Говорите.
   — Я из следственного управления, — произнес Потапов, кладя шляпу на стол. — Мы когда-то с Егором Никитичем служили вместе.
   — И чего хотите?
   — Поговорить с ним.
   Дама помолчала, затем тяжело вздохнула и попросила:
   — Оставьте его, господин. Дома его нет, а сказать ничего путного я вам не смогу.
   — А где он?
   — Сказала же нет! А даже если бы и был, я бы не позвала. Праздные разговоры ему сейчас только во вред.
   Потапов полез в нагрудный карман, вынул плотный пакет, положил перед хозяйкой.
   — Денежное вспомоществование. Из департамента. Его там по-прежнему ценят и уважают.
   Женщина взяла конверт, пересчитала находящиеся в нем деньги, посмотрела на визитера глубокими уставшими глазами.
   — Очень даже кстати. Егор Никитич ведь совсем обезденежен.
   Неожиданно в кухню вошли два паренька и девица. Паренькам было лет по десять-двенадцать, девице на вид — пятнадцать.
   — Дети Егора Никитича, — тихо произнесла дама.
   Мальчики никак не отреагировали на ее слова, девица же сделала неудобный к моменту книксен.
   Следователь привстал, назвался.
   — А папенька еще спят, — вдруг сообщила девочка. — Наверно, надобно будить.
   — Тебя за язык дернули? — возмутилась женщина. — Ступайте к себе и не высовывайтесь, пока не позовут!
   — Но ведь папенька просили разбудить их не позднее обеда, — возразила дочка.
   — Не твоего ума дело!.. Марш отсель!
   Когда дети послушно гуськом покинули комнату, дама недовольно произнесла:
   — Не дети, а чистое наказание.
   — Может, разбудите? — неуверенно попросил Потапов.
   Дама вздохнула, еще раз заглянула в конверт с деньгами, сунула его под кофту и вышла из кухни.
   Следователь встал, прошелся из угла в угол комнаты, и в этот момент сюда снова вошла девочка.
   — Меня зовут Дарья, — представилась. — А вас?
   — Георгий Петрович.
   — Вы, Георгий Петрович, папеньке денег не давайте, ежели принесли. Он всегда был выпивающим, а последнее время и вовсе стал больным.
   Заслышав шаги, девочка мигом направилась к двери, едва не сбив заглядывающих сюда братьев.
   На кухню вошла сначала хозяйка, затем нехотя, с хмурым видом там появился и сам Гришин.
   Выглядел он крайне плохо — похудевший, сутулый, регулярно откашливающийся.
   Остановился на пороге, с явным неудовольствием посмотрел на гостя, махнул жене:
   — Ступай к себе.
   — Господин ненадолго, — возразила та. — Ему на службу надобно.
   — Я не тороплюсь. — Потапов подошел к бывшему следователю, протянул руку: — Здравствуй, Егор Никитич.
   Гришин с некоторым замедлением протянул все-таки ладонь в ответ.
   — Слушаю, Георгий Петрович. С чем явился?
   — Просто повидаться, — пожал тот плечами. — Вон сколько лет не виделись.
   — Вранье. Из Департамента полиции люди просто так не приходят. Непременно с пакостью. Или чего-то приперло. Зачем понадобился?
   — Есть разговор, Егор Никитич.
   — Ты видишь, в каком я состоянии?
   — Вижу.
   — И какой разговор может быть?
   — Значит, в другой раз.
   Потапов хотел было выйти, но Гришин придержал его:
   — Погоди. — Внимательно посмотрел ему в лицо. — При деньгах?
   — Есть маленько.
   — Пойдем в кабак, там расскажешь.
   — Так ведь выпьешь, и никакой разговор не получится.
   — Получится!.. У меня мозги светлеют, когда опохмелюсь. — Гришина слегка повело, он схватился за стол, крикнул: — Дашка, собирайся, пойдешь с нами!
   

   Кабак был полуподвальный, затхлый, с несколькими шумными клиентами, судя по всему завсегдатаями. Те уже были в подпитии, и не исключалась традиционная свара.
   Гришин с видом завсегдатая выбрал удобный по расположению стол, рухнул на табуретку, кивнул дочке на соседний:
   — Сиди там и не мешай.
   Даша послушно уселась, принялась отрешенно водить глазами по засаленным деревянным стенам кабака.
   Егор Никитич жестом позвал полового, тот подрулил к столу, вежливо изогнулся:
   — Слушаюсь.
   — Бутылку хреновухи, студень с горчичкой и хлебушка, — распорядился Егор Никитич половому, кивнул на дочку: — А мамзельке стакан узвору. Можно с пирожным.
   — Будет сделано, господин.
   Половой удалился. Гришин тяжело и надсадно закашлялся вновь, объяснил:
   — Как застудился в зиму, с тех пор и мучает мокрота. — Закурил, с прищуром через табачный дым посмотрел на визитера. — Излагай, Георгий Петрович.
   Потапов чуть поелозил на стуле, в упор посмотрел на бывшего следователя.
   — Начальство, Егор Никитич, проявило к тебе неожиданный интерес. Едва ли не в спешном порядке.
   — И кто ж начальство в жареное место клюнул?
   — Нашелся один петушок.
   — Неужто так серьезно клюнул?
   — Суди сам, ежели на тебя, опального, розыск организовали. В департаменте ведь после самострела на тебе сразу крест поставили. А тут, гляди, понадобился.
   — Все это не столько забавно, сколько глупо, — усмехнулся Гришин, взял принесенный половым графин, разлил по рюмкам. — Давай, Георгий Петрович, за встречу. Непонятную, хотя и с элементами интриги.
   Чокнулись, выпили. Гришин, шумно сопя носом, намазал горчицу на кусок хлеба, стал закусывать, от удовольствия мотая головой и вытирая слезы. Налил по второй.
   — Папенька, — подала голос Даша, аккуратно отщипывая ложечкой пирожное, — я все вижу, все замечаю. Не увлекайтесь, иначе до дома не дойдем.
   — Не дойдем, так донесут, — отмахнулся тот и снова поднял рюмку. — Знаешь, за что, Георгий Петрович, давай выпьем?.. Никому не говорил, а тебе решусь.
   — Неужели доверяешь?
   — Не доверяю. Но больше не могу молчать. Важно хоть кому-то выразиться. Семь лет молчал, некому было сказать. Жена испугается, дети не поймут. А тут ты нарисовался — господин не до конца глупый и не до конца подлый.
   — Благодарю за оценку, Егор Никитич.
   — Не перебивай… Давай за тоску мою выпьем. Ежечасную. Все эти годы. Ежечасную и постыдную. Когда мордой в подушку, сопли в кулак. Воешь в перо… Чтоб никто не видел и не слышал. Потому что недостойно жил и так же недостойно пытался уйти из этой поганой жизни. Но даже и этого не смог сделать по-людски. Недострелился!.. Понимаешь, какой это стыд? Стыд, растерянность, никчемность. Давай за это.
   — Давай.
   Выпили.
   — Небось сильно шибко пьянствовал все эти годы, Егор Никитич? — спросил Потапов с понимающим смешком.
   — А тебе зачем знать? — вскинулся тот.
   — Ну как же? Не виделись столько! Какими интересами жил?
   Егор Никитич некоторое время смотрел на него. Затем с плохо скрываемым раздражением заметил:
   — Ты или глупец, или выпил еще недостаточно. Мы за что только что пили?
   — За тоску.
   — Ну?
   — Но имею я право узнать хотя бы некоторые детали твоей угарной жизни?
   — Ты явился вести дознание или просто посидеть по-человечески?
   — Конечно по-человечески.
   — Вот и сиди.
   Потапов взял графинчик, налил Гришину, себе.
   — Также хочу произнести тост, — он подцепил студня на вилку, поднял рюмочку. — Судьба редко слепнет так, чтоб на оба глаза. Рано или поздно один глаз да и приоткроется. Вот он и приоткрылся. Ты, Егор Никитич, получаешь шанс, чтобы догнать то, что от тебя убежало. Лишь бы у тебя хватило силы, желания и злости.
   — Злости?
   — Именно злости. Вцепиться и больше не отпустить.
   — Злости у меня теперь хватит. Накопил ее за эти годы.
   Снова выпили. Гришин долгое время никак не мог отдышаться, тяжело закашлялся.
   Даша поднялась, взяла бутылку, отнесла ее на соседний стол.
   — Поставь на место! — потребовал отец.
   — Будете пить — уйду.
   — Еще одну, и амба. Обещаю.
   Девочка вернула бутылку, села рядом на свободный стул и, похоже, отсаживаться не собиралась.
   — Так о чем дело? — спросил Егор Никитич гостя.
   — О налетах на банки.
   — Грабят их, что ли?
   — По-черному. С пугающей регулярностью.
   — И правильно поступают. А чего их не грабить, ежели деньги они делают с воздуха? — Гришин начинал хмелеть. — Я бы вообще спалил все банки до единого.
   — Я бы тоже, — неожиданно тихо произнесла девочка.
   Потапов от удивления даже икнул, а девочка разъяснила:
   — Они описали всё у нас, и мы стали вовсе нищими.
   Гришин обнял голову дочки, прижал к себе.
   Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать — она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.
   — Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, — налил снова в рюмки, поднял свою. — Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок — ангел, спустившийся с небес.
   Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:
   — Супруге деньги давали?
   — Да, вполне приличную сумму. От департамента в качестве вспомоществования…
   — Напрасно. Она женщина замечательная, но крайне скаредна и скрытна.
   Потапов достал из портмоне пару купюр по десять рублей, положил на стол.
   — Могу предложить от себя лично. До первого вашего вознаграждения на службе.
   — Благодарю, — Гришин сунул деньги в карман. — Непременно с отдачей. Честь имею!
   Визитер остался сидеть в кабаке, чтобы рассчитаться за стол, и видел, как Егор Никитич направился к выходу, петляя между столами. Его надежно и осторожно поддерживала под руку тощая и верная Дашенька.
   

   Изюмов при виде входящего в вестибюль театра господина Икрамова едва не лишился речи. Несмотря на то что полковник был в цивильной одежде — длинном изящном пальто, не узнать его было невозможно. Сопровождал его кавказец-телохранитель, высокий, статный, по-восточному надменный.
   Бывший артист, ныне выполняющий функции швейцара, сделал пару шагов навстречу визитеру, галантно поклонился и почему-то по-военному поприветствовал:
   — Здравия желаю, господин полковник. По какой надобности изволите?
   Тот несколько удивленно взглянул на него, не сразу признал.
   — Здравия желаю… Господин артист?
   — Бывший. Судьба артиста подобна фейерверку — сначала пламя, потом пепел… К Гавриле Емельянычу?
   — Да, он ждет меня.
   — Сейчас доложу.
   Изюмов заспешил наверх, полковник понаблюдал за беседующими на верхней лестнице артистами, послушал доносящиеся со сцены распевки, принялся бессмысленно изучать выставленную здесь афишу. Телохранитель почтительно стоял чуть поодаль, внимательно и ненавязчиво следил за хозяином.
   Директор театра вышел навстречу гостю с традиционно протянутыми руками.
   — Господи, князь… Ваше высокородие! Как я рад. Нет, не рад, счастлив. Столь высокий и желанный гость впервые в этом скромном кабинете, — забежал следом, помог усесться в кресло, бросил беглый взгляд на торчавшего в дверях Изюмова. — У вас, сударь, вопросы?
   — Нет, всего лишь удовольствие, Гаврила Емельяныч.
   — Вот и получайте свое удовольствие на полагающемся вам месте!
   — Прошу прощения, — поклонился тот и исчез.
   — Располагайтесь, осматривайтесь, обвыкайтесь, — продолжал суетиться вокруг гостя директор. — Чай, кофий, чего-нибудь покрепче?
   — Вы ухаживаете за мной как за женщиной, — засмеялся полковник.
   — Не-ет, уважаемый господин полковник! За женщиной ухаживают по-другому. Внешне расслабленно, внутренне крайне собранно! С оглядкой! Потому как женщина — создание хищное и способна в любой момент отхватить не только любую понравившуюся ей филейную часть, но и проглотить тебя целиком! За вами же ухаживаю с особым почтением, ибо восхищен вашим геройством и удивлен вашим загадочным визитом.
   — Никакой загадочности. Изложу все просто и понятно, — засмеялся Икрамов.
   — Буду весь во внимании и готовности. — Филимонов взял из буфета бутылку коньяку, два фужера, поставил все это на стол. — Не возражаете?
   — Вообще-то я уже два года почти не пью.
   — А кто из нас пьет? Пьющие либо лечатся, либо калечатся! Мы же только пригубим! — Директор разлил янтарную ароматную жидкость по фужерам, чокнулся с гостем. — Ваше здоровье, князь.
   — Взаимно.
   Пригубили. Гаврила Емельянович зажевал лимончиком, уселся напротив гостя.
   — Вы теперь передвигаетесь по городу исключительно с охраной? — поинтересовался.
   — Это не охрана. Скорее друг. Он плохо говорит по-русски, но верен и чист, как все люди, не тронутые цивилизацией.
   — Абориген, так сказать?
   — В его глазах аборигены скорее мы.
   Директор громко расхохотался, удовлетворенно хлопнул в ладоши.
   — Весьма остроумно, князь… Итак, я весь во внимании.
   — Вы набрали такой темп, что я как-то даже не сразу готов.
   — Никакого темпа! Просто наслышан о вашей пунктуальности и не желаю зря тратить ваше драгоценное время. К примеру, в этом вертепе время вообще никто не ценит!
   — Вы не любите свой театр? — удивился Икрамов.
   — Обожаю! Жить без него не могу! Но публика здесь работающая иного слова, кроме как содомской, не заслуживает! Артисты — не просто дети. Дети — понятие святое. Но мои дети, дети театра, — это сборище людоедов, удавов, ядовитых змей, садистов! Они способны, перед тем как самим окончательно сойти с ума, угробить по пути любое, даже самое ангельское, человеческое создание!
   — Ангельское создание — это вы?
   — Представьте!.. Хотя многие считают меня едва ли не чудовищем.
   Полковник с улыбкой изучал Филимонова.
   — Полагаю, вы сегодня пережили некий скандал.
   — Вчера!.. Вчера молодая прима, которую я открыл, пестовал, воспитывал, любил… да, любил! Как отец, как единоутробный брат, как… Она вдруг вчера хлопнула дверью и укатила черт знает с кем черт знает куда. Нет, вы представляете эту смазливую и бездарную сволочь?
   — Выход?
   — Выход — либо повеситься, либо растить новую подобную дрянь! Боже, как я горюю… по сей день горюю о бывшей моей любимице мадемуазель Бессмертной! Хотя и она тоже была редкой дрянью! Тоже влюбилась в некоего прохвоста и в итоге погубила и себя, и едва ли не театр!.. Вы помните мою ярчайшую Таббу Бессмертную?
   — Разумеется помню. Где она сейчас? Какова ее судьба?
   — Бог ее знает. Одни сказывают, будто осталась приживалкой в доме княжны Брянской. Другие — будто покинула столицу и проживает в провинции. Третьи же… третьи вообще несут полную чушь. Будто бы мадемуазель решилась покончить с собой… Не знаю, не стану врать.
   Икрамов, задумчиво поджав губы, постучал пальцами по столу, поинтересовался:
   — А господин… который при входе в театр… Он ведь в прошлом артист?
   — Артистишко. Бездарный, никчемный… Это ведь именно он пытался застрелить мадемуазель, за что был осужден на пять лет каторжных работ.
   — Он желал застрелить госпожу Бессмертную? — изумился полковник. — По какой причине?
   — По причине безответной любви. Среди артистов такое, к несчастью, случается, — развел руками директор.
   — И вы взяли его снова в театр?
   — Не в театр, а подле театра!.. Пусть гоняет чужих и пугает своих.
   — Но ведь он преступник, — глаза полковника слегка налились кровью. — Разве можно ему доверять?
   — Во-первых, преступник, отбывший наказание. Во-вторых, я ему ни в коем случае не доверяю. А в-третьих, холуй, до конца дней своих знающий свою вину, — лучший из холуев!
   — А он может что-либо знать о госпоже Бессмертной?
   — Пока ничего не знает. Но я могу его сориентировать. — Директор закурил ароматную сигару, прищурился от дыма. — Вы ведь пришли в театр именно по этому вопросу?
   Гость кивнул.
   — И желаете конфиденциальности?
   — Мне безразлично.
   — Неверно, господин полковник. Конфиденциальность здесь весьма важна. Не думаю, что вам следует в открытую марать свое честное и достойное имя. Вокруг госпожи Бессмертной уйма всевозможных домыслов, и в вашем положении их следовало бы избегать.
   Икрамов поднялся.
   — Хорошо, я последую вашему совету.
   — Разумно. Я же, в свою очередь, обещаю сохранить наш разговор тет-а-тет в тайне и целенаправить господина бывшего артиста на обозначенное задание.
   Икрамов откланялся и покинул кабинет.
   Директор вернулся к столу, какое-то время осмысливал состоявшийся разговор, позвонил в колокольчик.
   — Изюмова ко мне! — велел заглянувшей секретарше.
   

   …Бывший артист прикатил к воротам дома Брянских на пролетке, рассчитался с извозчиком, направился к калитке, чтобы позвонить.
   На звонок вышел привратник Илья, поинтересовался:
   — Чего изволите, господин?
   — Позови кого-нибудь из господ, любезный.
   — Кого именно желаете?
   — Кто у вас тут важнее всех, того и зови.
   — Важнее всех княжна Анастасия, но они к воротам не выходят.
   — Значит, кликни кто не такой важный. Есть у вас такой?
   — Дворецкий Филипп, но он гневаться будет, что оторвал от дел.
   Изюмов раздраженно дернул железную калитку, потребовал:
   — Впусти, я сам разберусь, с кем мне побеседовать! Зови дворецкого!
   — Никак не смогу. Оставлю ворота — меня накажут.
   Возле ворот остановилась еще одна пролетка, из нее вышла мадам Гуральник, направилась к калитке. Увидела незнакомого господина, с удивлением спросила:
   — Вы, сударь, кого-то желаете видеть?
   — Они желают видеть княжну, а мы их к посторонним господам не приглашаем, — объяснил привратник.
   — Мне необходимо навести справки об одной госпоже, — сказал Изюмов, — а этот чурбан ничего не понимает.
   — О какой госпоже? — вскинула бровки учительница.
   — О госпоже Бессмертной. Мы когда-то служили в одном театре. Я — артист Изюмов. Бывший, правда-с. По слухам, они проживают здесь.
   — Я скажу дворецкому, — сказала мадам и заспешила к дому.
   — Дурень ты, братец, — нервно бросил Изюмов Илье. — Знал бы, кому отказываешь в просьбе, всю подушку ночью сожрал бы. От стыда-с!
   — Будете, барин, обижать, собак спущу, — пообещал тот. — Вот вам крест.
   — Отойди, свинья!
   Во дворе появился Филипп, не спеша и достойно направился к воротам.
   — Вот господин желает без разрешения в дом войти, а я их не пущаю, — сообщил ему Илья.
   — Ступай к себе в будку, — махнул ему дворецкий, самостоятельно отодвинул засов, позволил визитеру переступить порожек.
   — Чего желаете, сударь? — поинтересовался.
   — Вели сейчас же наказать этого хама, который увидел во мне злоумышленника и даже не отворил калитку! А потом пообещал спустить собак!
   — Привратник прилежно несет свои обязанности, за что ему исправно платят жалованье, — объяснил Филипп и снова повторил вопрос: — Чего изволите, господин?
   Изюмов не сразу нашелся, затем нервно объяснил:
   — Мне важно разыскать некую госпожу Бессмертную… Бывшую артистку… Мадемуазель Таббу. Сказывают, она проживает в доме княжны Брянской.
   — Сказывают? — с иронией удивился дворецкий. — Кто вам об этом «сказывал», господин?
   — Людская молва! Публика!.. Поклонники! Она когда-то была знаменитой!
   — Мне об этом неизвестно, господин, — склонил голову Филипп.
   Во дворе показалась Катенька, увидела беседующих возле ворот, на короткое время задержалась и направилась дальше.
   — Она была примой! — объяснял Николай. — Весь Петербург сходил по ней с ума! Табба Бессмертная! Не слыхал, что ли?
   — В театрах, сударь, не бываю по причине другой социальной принадлежности, — объяснил дворецкий и взялся за калитку, желая выпроводить визитера. — Мне непонятно, о ком вы интересуетесь, сударь, по этой причине ничем вам помочь не смогу!
   Привратник помог Филиппу выставить упирающегося бывшего артиста за калитку, и дворецкий, не оглядываясь, зашагал к дому.
   Николай постоял за воротами в раздумье. Когда Филипп исчез в дворницкой, достал из кармана бумажный рубль, снова подошел к калитке.
   Поманил Илью, тот нехотя подошел.
   — Чего еще?
   Артист сунул ему деньги, подмигнул.
   — Видел здесь обозначенную барыню или нет?
   Привратник спрятал деньги в карман, пожал плечами:
   — Проживает здесь одна. Неприветливая, строгая. Лицо все время закрыто… Сеткой. Может, и она.
   — Зовут не знаешь как?
   — Они со мной не беседуют.
   — Может, Табба?.. Мадемуазель Табба?
   — Может. Только я не знаю.
   — А может, еще чего-нибудь о ней интересного вдруг вспомнишь? Напрягись, парень.
   — Вроде на какую-то тангу через день бегает. В дворницкой девки шептались.
   — Тангу?
   — Кажись, тангу… Танцы у них такие. Модные шибко!
   — А не знаешь куда?
   — Не могу знать. Я знаю только калитку да ворота. Впусти-выпусти. А про другое не положено.
   Николай озабоченно чмокнул губами, удовлетворенно подмигнул привратнику и направился ловить извозчика.
  

  

   

    Глава третья
    Страсть
   

   Танцевальный класс по обучению модному аргентинскому танго находился в небольшом особняке на Большой Морской улице недалеко от Исаакия.
   Сам зал был небольшой, почти квадратный, но его вполне хватало для семи пар курсистов, которые здесь занимались. Аккомпанировало занятиям трио, состоявшее из гитары, скрипки и входящего в моду аккордеона.
   Урок вела черноволосая и пластичная англичанка мадемуазель Эва. Она прохаживалась между танцующими парами, подавала команды с сильным акцентом, громко, властно:
   — Файф степ!.. Теперь выход в променад! Грубо!.. Очень грубо идет поддержка!.. Господа держат дам воздушно и неприкасаемо! Стойка компактней! Только полет и грация! И руки!.. Как плети! Как лианы! Медленно, медленно, быстро, быстро… И снова — медленно, медленно…
   Господа были в черных легких костюмах, дамы в белых расклешенных платьях. Со стороны казалось, будто по залу летали черно-белые бабочки.
   Партнером Таббы был некто Валентин, господин тридцати лет с небольшим, сухощавый, невысокий, пластичный, занимающийся, похоже, танцами не первый месяц.
   Табба танцевала жестко, одержимо, без эмоций на лице, получая от танго наслаждение. Двигалась легко и грациозно, умело поддавалась касанию партнера, никак не реагируя на его присутствие. Глаза ее закрывала миниатюрная, в бриллиантовых блестках маска.
   Когда оттанцевали полчаса, Эва объявила:
   — Отдых, господа!.. Пятнадцать минут антракт!
   Валентин проводил Таббу к стоявшим в углу стульям, придержал за локоть, помогая сесть.
   — Могу я задать бестактный вопрос, мадемуазель?
   — Зачем же его задавать, если он заведомо бестактен? — холодно улыбнулась девушка.
   — Бестактен в меру… Раньше вы занимались танцем?
   — Все относительно. А почему это вас интересует?
   — Вы прекрасно ориентируетесь в пространстве и движениях. Это либо прирожденный талант, либо нечто профессиональное.
   — Считайте, что первое.
   — А маска на лице?
   — Она вас смущает?
   — Напротив. В ней есть нечто волнующее.
   — Следите, чтобы во время танца от волнения вы не отдавили мне ногу.
   — Я бы желал узнать ваше имя.
   — Зачем?.. Вы намерены затеять со мной роман?
   — Почему нет? Разве я вам никак не интересен?
   — Интересны. Но лучше в другой жизни, — холодно заметила Табба и вдруг увидела в дверном проеме заглядывающую в зал Катеньку. Бросила партнеру: — Простите, — и быстро направилась к служанке.
   — Что стряслось?
   Та отступила вглубь коридора, взволнованно прошептала:
   — Госпожа, вас разыскивает господин Изюмов.
   — Изюмов?.. Откуда он взялся?
   — Мне неизвестно. Час тому назад он приезжал к дому княжны, после чего я взяла пролетку и примчалась к вам.
   — Тебя он видел?
   — Нет. Он беседовал с дворецким.
   — И что тот ему сказал?
   — Мне неизвестно. Дворецкий потом заинтересовался вами, после чего отправился к княжне.
   Табба задумалась.
   — Все это нехорошо. Дурно.
   — Очень дурно?
   — Весьма. Изюмову лучше не знать, что я живу у княжны. Вслед за Изюмовым может явиться другая беда. Это почти как дурная примета.
   В зале громко захлопала в ладоши Эва, прокричала:
   — Дамы и господа! Антракт окончен! Прошу встать на исходные позиции! Дамы и господа, внимание!
   — Ступай, — кивнула служанке Табба и заторопилась в зал.
   Заиграло трио. Валентин уже поджидал Таббу на исходной, взял ее под руку, и пары страстно, темпераментно ринулись в огонь танго.
   — Стойка компактней! Венский кросс! Медленно, медленно… быстро, быстро…
   Катенька понаблюдала за танцующими, улыбнулась с легкой завистью и нехотя покинула помещение.
   

   Гаврила Емельянович был крайне недоволен докладом Изюмова. Некоторое время молча ходил из угла в угол кабинета, о чем-то размышлял.
   Бывший артист, одетый в швейцарскую ливрею, стоял едва ли не навытяжку, смотрел на директора преданно и испуганно.
   — Вы бездарны не только как бывший артист, но и просто как существо! — сообщил ему тот, приближаясь. — Что нового вы сообщили мне в результате дурацкого визита в дом княжны? Допустим, госпожа Бессмертная проживает там! И что дальше? Вы ее лично видели?
   — Никак нет, Гаврила Емельянович. Мне не предоставилось такой возможности.
   — А какая возможность вам предоставилась? Совершить променад перед княжескими воротами с дурацким видом или торчать остолопом в театре на ступеньках, раздавая дежурные комплименты бездарным артистам? На что вы еще способны?
   — На многое, Гаврила Емельяныч… Мне, к примеру, стало известно, что мадемуазель посещает курсы по обучению аргентинскому танго.
   — Где эти курсы?.. По каким дням мадемуазель их посещает? Узнать, уточнить, разнюхать! До мелочей, до самых каверзных подробностей! Вы меня поняли?
   — Так точно, Гаврила Емельяныч.
   Филимонов подошел вплотную к бывшему артисту, прошептал едва слышно:
   — Перед зеркалом, по пять раз в сутки!.. Хлестать себя по щекам, ежели хоть одно слово по-казарменному! Беспощадно хлестать! До красных пятен! С утра до ночи!
   — Буду усиленно работать над собой, ваше превосходительство.
   — Работайте! Иначе ваши усилия будут оценивать в другом заведении!
   Изюмов развернулся, сделал пару шагов к двери, остановился.
   — Все это вы, Гаврила Емельянович, ради князя Икрамова стараетесь?
   — Вам-то какое дело?
   — Интересуюсь.
   — Забудьте! — Директор снова подошел к нему. — У вас нет больше интереса. Не имеете права! Вы теперь никто! Человек на ступеньках! Согнулся, разогнулся! Уловили?
   — Так точ… Простите, уловил.
   — Вот и ступайте с Богом. И помните, через несколько дней жду от вас новых сообщений о госпоже Бессмертной.
   — Слушаюсь, Гаврила Емельяныч, — Изюмов поклонился и бочком покинул директорский кабинет.
   

   Поручик Гончаров целовал Михелину жарко и страстно.
   Целовал лицо, шею, плечи, распущенные волосы.
   Девушка стояла покорно, с закрытыми глазами. Она принимала мужские ласки чувственно, без сопротивления, благодарно. Лишь когда Никита Глебович коснулся груди, отвела его руку, тихо попросила:
   — Прошу вас, не надо.
   — Я схожу с ума… Вы моя! Моя единственная и любимая! Вы это понимаете?
   — Пожалуйста, пожалейте меня.
   — А меня кто пожалеет?
   — Вы — мужчина. Вы сильнее.
   Поручик убрал руки, отошел от Михелины, опустился на железную панцирную кровать, сжал голову ладонями.
   Девушка продолжала стоять на прежнем месте, нежно смотрела на него. Затем положила ладонь на его голову, провела по волосам. Он поднял голову, поцеловал ее ладонь, с усмешкой спросил:
   — Что будем делать, мадемуазель?.. Как жить, на что надеяться?
   Она подсела к нему, обняла за плечи.
   — Пусть будет, как есть.
   — Нет, так не может быть. Я уже почти сделал для себя вывод. Почти уже решился.
   — Почти?
   — Да, почти. Чтобы решение стало окончательным, мне необходимо ваше понимание.
   — Вы желаете задать мне вопросы?
   — Да, именно так. Вопрос первый и главный… Вы готовы связать свою жизнь с моей?
   Михелина с улыбкой смотрела на него.
   — Нет.
   Никита с удивлением повернул к ней голову.
   — Вы… шутите?
   — Нет, говорю серьезно. Не готова.
   — Но я люблю вас.
   — Охотно и с удовольствием верю. Но хотите откровенно?
   — Конечно.
   — Моя мама однажды сказала мне… В этой жизни есть князья и воры. И у каждого своя судьба. Каждому свое. Я воровка, господин начальник.
   — Ну и что? Рано или поздно мы уедем отсюда, и я сделаю все возможное, чтобы вы никогда больше не думали о прошлом. Мы вычеркнем прошлое и начнем все с чистого листа!
   — У меня есть мама.
   — Прекрасно. Умная, достойная женщина. Почему она должна до конца дней своих тащить это проклятое клеймо?
   Михелина заставила его подняться, подвела к окну. Перед глазами возникла занесенная сугробами узкая улочка поселка, на которой изредка появлялись каторжане или вольнонаемные — унылые и угрюмые.
   — Никита Глебович, милый… Посмотрите на это.
   Он бросил взгляд на улицу, перевел удивленный взгляд на девушку.
   — Я этот пейзаж вижу каждый день уже почти два месяца.
   — А до этого какой пейзаж был перед вашими глазами?.. Невский проспект?.. Петропавловская крепость?.. Зимний дворец?
   — И то, и другое, и третье…
   — И девушки… В красивых нарядах, при дорогих украшениях, на высокосветских приемах, с хорошими манерами и из достойных семей. Верно?
   — Разумеется. Вы хотите сказать…
   — Я хочу сказать, что здесь перед вами только унылая улица и молодая девица, которая более или менее выделяется из общего числа замученных лиц. И вы, изголодавшийся по женскому вниманию мужчина, готовы, может быть, на самый глупый, на самый отчаянный в жизни поступок, о котором потом будете горько сожалеть! Я повисну на ваших руках тяжелее, чем ненавистные здесь кандалы. Вы не только станете избегать меня, вы будете бояться меня, ненавидеть, стыдиться и презирать!.. Князья и воры не могут иметь общей судьбы, поручик.
   Гончаров взял ее лицо в ладони, стал страстно и жарко целовать его.
   — Милая, родная, любимая… Поверьте, я докажу обратное. Клянусь, докажу!
   Михелина выскользнула из его рук, подошла к двери.
   — Позвольте мне уйти и подумать?
   — Вы оставите меня одного наедине с растрепанными мыслями?
   — Нет, я оставлю вас со своими словами.
   — Скажите же их.
   — Скажу. При условии, что вы тотчас отпустите меня.
   — Слово дворянина.
   Михелина помолчала, подняла на поручика черные глаза, прошептала:
   — Я тоже люблю вас, Никита Глебович. Люблю нежно и безумно.
   Он шагнул было к ней, но девушка немедленно вытянула руки, напомнила:
   — Слово дворянина, поручик, — набросила на плечи тяжелый бушлат и толкнула входную дверь.
   

   Когда Михелина поспешила к своему бараку, она увидела возле обледенелого колодца, из которого каторжане брали воду, две фигуры — мужскую и женскую. Сонька и Михель тоже заметили ее. Воровка оставила божевольного, заспешила навстречу дочке.
   — Чего ты с ним? — недовольно спросила Михелина.
   — Просто… Тоже ведь человек. В добром слове нуждается.
   — Я боюсь его. И ненавижу.
   — За что?
   — За то, что убил пана. Он сумасшедший!
   — Вот потому и будь милостивей. Через сумасшедших бог иногда говорит истину. К тому же он твой отец.
   — Не хочу такого отца!
   — Какой уж есть, Миха…
   Дальше шли молча, а вдали маячила одинокая фигура озябшего Михеля.
   

   …Барак спал, в углу потрескивала печка, в люльке, подвешенной под потолок, поплакивал чей-то грудничок. Мать укачивала его, успокаивала, совала в рот хлебный сладкий катушек, обернутый тряпочкой.
   Сонька и Михелина лежали на одних нарах, укрывшись грубым суконным одеялом, негромко разговаривали.
   — Мне приснился дурной сон, Миха, — мать поцеловала дочку в голову. — Не хочется даже пересказывать.
   — Обо мне?
   — О Таббе.
   — Расскажи.
   Сонька помолчала, глубоко вздохнула, снова поцеловала дочку.
   — Будто шла она по улице со своим поэтом… с Марком Рокотовым… и на головах у обоих черные терновые веночки. Оглянулись на меня, Табба помахала рукой, и оба растворились в тумане.
   — А поэт?
   — Что — поэт?
   — Он тоже оглянулся?
   — Нет, он смотрел перед собой, никого не видя, ничего не замечая.
   — Это хорошо.
   — Что ж в этом хорошего?
   — Хорошо, что не оглянулся. Он ведь погиб, а Табба живая. Она оглянулась. Значит, все хорошо.
   — Дай бы Бог, — вздохнула мать. — Как она там?
   — Не хуже, чем мы здесь.
   Михелина крепко обняла мать, прошептала:
   — Начальник сделал мне предложение.
   Сонька удивленно посмотрела на нее:
   — Созрел, что ли?
   — Созрел. Сказал, что заберет с собой в Петербург, когда закончит службу.
   — Вместе со мной, — хмыкнула воровка. — С Сонькой Золотой Ручкой.
   — Конечно. Он назвал тебя умной и доброй. Представляешь? — Михелина рассмеялась. — Нет, ты представляешь?
   — А по-твоему, я глупая и злая?
   — По-моему, как раз наоборот.
   — Приставал?
   — Целовал, еле отбилась. Руки все обломал.
   — Смотри, дочка, один раз опустишь руки и считай, что никогда отсюда не выберешься. А не приведи господи, ребенок?
   — Я все понимаю, мам. А если он все-таки сдержит слово и мы с его помощью выберемся?
   — Надо дождаться весны, Миха.
   — Еще почти три месяца.
   — Весной придет пароход, а к тому времени нужно сделать поручика совсем ручным.
   Дочка зарылась под мышку матери, промурлыкала:
   — Он мне очень нравится, мамочка. Он особенный. По крайней мере, честный.
   — Знаешь, что такое мужская честь? — усмехнулась Сонька. — Это когда ее нет. А есть женщина рядом. Сильная, умная, с холодным сердцем, беспощадная. Только такая женщина способна воспитать в мужчине честь и благородство.
   — Разве ты была такой?
   — Не была. Потому и заканчиваю свою жизнь на Сахалине. Но я буду делать все возможное, чтобы ты не повторила мою судьбу.
   

   Несколько дней спустя в поселке случилось малоприятное, хотя для этих мест привычное происшествие.
   Пятеро крепко подвыпивших вольнопоселенцев крепко избили Михеля.
   А случилось это так.
   Божий человек как раз направлялся в Сонькин шинок, размахивая руками и что-то бормоча, когда дорогу ему перегородил высоченный и известный своей необузданной силой и жестокостью Лука Овечкин, получивший каторгу за двойное убийство. Растопырил руки, не давая Михелю пройти, прорычал:
   — Куда прешься, дурень?
   Тот растерянно посмотрел на него, улыбнулся.
   — Соня…
   — К Соньке?.. Тоже выпить?
   — Соня моя, — ткнул себя в грудь Михель.
   — Слыхали, чего придурок мелет? — заржал Лука и повернулся к приятелям. — Любовь, оказывается, у него с Сонькой!
   — Так это известно! — ответил со смехом один из друзей. — Он от этой любови и тронулся!
   Сумасшедший попытался обойти Луку, но тот заступил снова дорогу, снова растопырил руки.
   — А я не пушу!.. Не пушу, и все! И чего сделаешь, придурок?
   — Не надо, — попросил Михель. — Я к Соне.
   — Попробуй пройти!.. Сдвинешь меня, пройдешь. А нет — катись отседова!
   — Он же убивец! — заорал кто-то из приятелей. — Гляди, как бы не забил тебя самого, Лука!
   — А пущай рискнет!.. Рискни, дурень! Поглядим, чего из этого получится! Давай, ударь меня!
   — Там Соня… — Божий человек снова попробовал обойти пьяного, и тот снова остановил его.
   — А ты дай ему выпить, Лука! — крикнул третий мужик из наблюдающих. — Он осмелеет и сдвинет! А то гляди, и до околения!
   — Давай, придурок, выпей!.. За компанию!.. Выпей и покажи свою любовь! — Лука схватил Михеля за шиворот, развернул к себе, попытался залить в рот самогон. — Пей, охламон! Это вкусно, пей! Повеселимся вместе!
   Сумасшедший пробовал вырваться, сипел, шепелявил что-то, отталкивал могучего Овечкина, а на помощь истязателю уже спешили его приятели. Все вместе с хмельным весельем принялись ловить Михеля, пинать ногами, валить на землю, заливать в глотку водку.
   Он отбивался, поднимался с земли, делал несколько шагов в сторону шинка, но подвыпившие каторжане догоняли его, снова сбивали с ног и снова под хохот и гогот старались напоить сумасшедшего.
   — Пущай напьется!.. — орали. — Поглядим, какие фортеля будет выкидывать!.. Рви ему пасть! Руки вяжи! Лей в глотку!
   Сонька с опозданием услышала крики на площади, выскочила из шинка, кинулась на помощь Михелю. Однако обезумевшая от азарта хмельная братия уже не контролировала себя, валила на снег не только божьего человека, но и женщину, отчего еще больше веселилась, и кто знает, какая сила могла остановить почувствовавших пьяную свободу каторжан.
   От бараков на драку бежали два конвоира.
   

   Наказание Луке Овечкину за бузотерство и жестокое избиение Соньки и Михеля поручик Гончаров назначил суровое и публичное.
   Площадь была заранее очищена от снега, на ней возвели небольшой дощатый помост на который поставили длинную скамью для порки. Здесь же кучкой лежали розги, стояла бочка с горячей водой для распаривания розог, а вокруг всего по-хозяйски расхаживал известный в местных краях палач Федор Игнатьев, умеющий как щадить жертву, так и добивать ее до смертного результата. Одет он был в красную сорочку навыпуск, в руке держал распущенные розги.
   Писарь, назначенный для отсчитывания ударов, расположился в дальнем углу помоста, откуда хорошо просматривалась скамейка и палач.
   Народ на экзекуцию был собран из всех ближних поселков, по этой причине здесь присутствовало не менее двух сотен человек — и мужиков, и баб. Было очень тихо, и лишь доносился лай собак да окрики конвойных, которые зорко отслеживали пожизненных.
   В числе собравшихся, в самом дальнем краю площади, виднелась голова Михелины. Держалась она смиренно и печально.
   Открывать экзекуцию пришел сам поручик Никита Гончаров. Был он в легкой, не по погоде шинели, отчего и вовсе казался изысканно нездешним.
   Поднялся на помост, остановился рядом с Федором Игнатьевым. Выждал паузу, когда несильный ропот толпы затихнет, поднял руку.
   — Каторжане и вольнопоселенные!.. Господь тому свидетель, получая государево повеление в эти края, я не допускал мысли, что могу отдать распоряжение на унизительное и жестокое наказание кого-либо из вас. Я стремился совсем к другому — желал не унижать вас, не видеть в вас отверженных и проклятых! Желал, чтобы вы в какой-то момент почувствовали себя людьми, потому что Господь и без того сурово наказал вас. Но как выяснилось, не все осознали это и приняли смирение как норму! Подняли руку на человека, который и без того обижен Богом! Посмели ударить женщину, выступившую на защиту униженного! Нечеловеческое надо выкорчевывать нечеловечески!.. По этой причине вольнопоселенцы Журов, Пятаков, Семенов и Ямщиков наказываются месячным содержанием в холодных одиночных карцерах! — Гончаров переждал пересуд толпы, увидел Михелину, продолжил: — Лука Овечкин, как главный истязатель и нарушитель установленного порядка, приговаривается к пятидесяти ударам розгами… — Поручик снова переждал ропот. — И последнее! Хочу предупредить — любое нарушение режима, любая жестокость в отношении друг друга будут караться жестоко и безоговорочно!
   Никита Глебович спустился с помоста, сел на заготовленный для него стул, закинул ноіу на ногу, махнул рукой в белой перчатке.
   Вначале конвоиры вывели на помост тех четверых участников драки, которых приговорили к карцеру. Поставили их рядком так, чтобы хорошо была видна экзекуция.
   Затем два конвоира вывели здоровенного, со связанными за спиной руками Луку, не без сопротивления со стороны наказуемого уложили его на скамейку, привязали к ней двумя веревками и удалились.
   Палач старательно размочил розги, удовлетворенно кивнул и направился к Овечкину.
   От первого удара тот громко вскрикнул:
   — Господа!.. Помилосердствуйте, Христа ради!
   Федор тут же ударил снова, на этот раз жестче и сильнее, от чего Лука завыл:
   — Боже, больно!.. Пощадите!.. Помилуйте невиновного!.. Боже!
   Вой избиваемого подхлестывал палача все больше, он бил уже без остановки, получая от этого удовольствие и азарт, ловко менял размоченные в бочке розги и вновь принимался за привычную и даже любимую работу.
   Вскоре Лука затих, и лишь большое тело грузно вздрагивало от очередного удара.
   Никита Глебович оставался сидеть на своем месте, нервно курил, отбрасывая на снег окурки часто и нервно. В какой-то момент не выдержал, поднялся и зашагал прочь широким, спотыкающимся шагом.
   

   Хибарка, в которой жил все эти годы Михель, находилась недалеко от сараев, в которых складывали дрова и уголь. Михелина с трудом пробралась по почти невидимой тропинке к развалюхе, в нерешительности постояла перед входом, толкнула скрипучую дверь.
   Несмотря на день, здесь было сумрачно. Девушка с трудом освоилась с темнотой, негромко позвала:
   — Михель… Ты здесь?
   Из угла послышался стон, затем из вороха соломы приподнялась какая-то бесформенная фигура, и слабый голос Михеля произнес:
   — Кто? Чего надо? — от побоев и выбитых двух зубов он шепелявил еще больше.
   — Это я, Михелина… Я ненадолго.
   — Здесь темно.
   — Я на ощупь.
   Девушка подошла к Михелю поближе, он попытался встать, она вернула его на место. Нашла какой-то ящик, присела на него.
   — Ты узнал меня?.. Я Михелина, Сонина дочка.
   — Узнал, — прохрипел тот. — Зачем пришла?
   — Соня велела. Беспокоится.
   — Как она?
   — В бараке. Даже на работу не вышла. — Девушка тронула его за рукав, погладила. — А как ты?
   — Плохо, — ответил Михель. — Болит все. Сильно били.
   Она опять коснулась его руки.
   — Их наказали, Михель. Овечкину дали пятьдесят плетей.
   — Не надо было, — мотнул головой тот. — Разве он виноват? Все виноваты.
   Михелина склонилась к сумасшедшему, прошептала:
   — Михель… Я тебя не узнаю, Михель. Ты говоришь как нормальный. Не как сумасшедший. Как это?
   — Спроси Соню, она все скажет.
   — А мне объяснить не хочешь?
   — Долго объяснять. Главное, чтоб ты никому об этом не говорила. Особенно остерегайся начальника. От него можно ждать любой пакости… Ты ведь у него вроде прислуги?
   — Он велел сейчас зайти к нему.
   — Он первый раз видел, как добивают человека?
   — Наверно.
   — Тогда определенно не ходи. Он сейчас не в себе. Ненормальный.
   — Боишься за меня? — улыбнулась девушка.
   — Боюсь. Ты ведь моя дочка.
   — Знаю, — Михелина приобняла сумасшедшего. — Я еще приду к тебе. — Стала осторожно пробираться к выходу. Остановилась, с прежней улыбкой произнесла: — Все будет хорошо. Я ведь чья дочка? Соньки и Михеля! — и закрыла за собой дверь.
   

   Поручик был крепко пьян. Сидел на стуле посредине комнаты, смотрел на Михелину тяжело, угрюмо.
   Девушка стояла напротив, молчала.
   — А что мне остается, если вокруг скоты и нелюди?! — не выдержал поручик. — Смотреть, как они убивают и пожирают друг друга! Самому стать зверем и рвать на части виновных и невиновных, женщин и стариков?! Да, здесь собраны отбросы общества. Нет, не отбросы, а испражнения! Зловонные, мерзкие, непотребные. Но ведь они тоже когда-то были людьми. Любили, жалели, страдали, умилялись, плакали! Рожали и любили своих детей. И кто виноват, что их судьбы повернулись таким образом? Господь Бог? Нет, мы виноваты! Люди моего крута! У нас было все, у них — ничего! Так я думал, направляясь сюда. Я направлялся на Сахалин нести миссию. Миссию добра, понимания, прощения! И вдруг здесь… оглянувшись и изумившись, я понял, что эти люди не заслуживают ни первого, ни второго, ни третьего! Они не люди! Они были зверьми и остались ими! Поэтому их следует бить, истязать, уничтожать!.. Моя прежняя философия, сударыня, потерпела полное фиаско. И что теперь мне делать? Пить каждый день, примерять петлю на шею или искать возможность бежать сломя голову отсюда?! Что мне делать, подскажите!
   — Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, — тихо произнесла Михелина.
   — Спать? — переспросил поручик. — Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?
   — Надо постараться, поручик.
   Гончаров поднялся.
   — Как вы сказали?.. Поручик? — он сделал пару шагов к ней. — А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто — Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?
   — Мне лучше уйти, — сказала она. — Вам надо побыть одному.
   Она повернулась и услышала окрик.
   — Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!
   Михелина замерла.
   Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.
   Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.
   Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.
   Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его — сильно, с размаху, в лицо.
   От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:
   — Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!
   Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.
   

   В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.
   Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:
   — Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.
   — Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, — плакала Михелина. — Он отвратительный, мама.
   — Я тебя предупреждала, дочка.
   — Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.
   — С господами это случается.
   — Может, потому что был пьяный?
   — Может, и поэтому. Поживем — увидим.
   — Он сказал, что сгноит меня.
   — Тебя?
   — Думаю, тебя тоже.
   — Я тоже так думаю.
   — Что будем делать, Сонь?
   — Ничего, — пожала та плечами, прижала к себе дочку. — Не такое переживали, переживем и это.
   Михелина подняла лицо, посмотрела матери в глаза.
   — Я была у Михеля. Он спрашивал про тебя, Соня… Ты знаешь, что он не сумасшедший?
   Сонька помолчала, с усмешкой кивнула.
   — Знаю.
   — Давно?
   — С тех пор, как убил пана Тобольского.
   — Он убил его будучи нормальным?!
   — Нет. После убийства что-то с ним случилось, и он прозрел.
   — А как это?
   — Не знаю. Об этом знает только Господь.
   — И мы с тобой.
   — Да, и мы с тобой. Больше никто знать не должен.
   Кто-то из каторжанок вышел в предбанник попить воды из кадушки, воровки замолчали, потом Михелина приобняла мать и повела ее в сторону нар.
   

   Изюмов сидел в пролетке недалеко от дома Брянских, внимательно следил за входящими и выходящими из ворот. Въехала карета, и по силуэту молодой девушки, вышедшей из нее, стало понятно, что это княжна.
   Затем промелькнули какие-то люди из прислуги. Привратник Илья каждый раз исполнял свои обязанности торопливо и с почтением.
   Вскоре со двора вышла высокая статная особа, лицо которой закрывала черная кисея. В руках она держала небольшой ридикюль.
   

   Изюмов напрягся. Он узнал Таббу.
   Она в калитке столкнулась с дамой (это была мадам Гуральник), раскланялась и заспешила на улицу.
   Здесь девушка попыталась остановить экипаж, ей это никак не удавалось, и было видно, что она нервничает. Притормозил легковой автомобиль, мадемуазель отказалась от его услуг и продолжала ждать. Наконец подъехала свободная пролетка, Табба сообщила извозчику адрес.
   — Следом, — велел Изюмов своему извозчику, и тот стеганул по лошадям.
   С Фонтанки выехали на Исаакиевскую площадь, затем свернули на Большую Морскую, после чего пролетка с мадемуазель проскочила несколько кварталов и оказалась возле особнячка, в котором находились курсы аргентинского танго.
   Изюмов видел, как госпожа Бессмертная покинула экипаж и скрылась в парадной.
   К особняку подкатывали экипажи разного класса, из них выходили дамы и господа, мило раскланивались друг с другом и также исчезали в парадной особнячка.
   Артист понаблюдал какое-то время за ними, бросил извозчику:
   — Жди.
   — Как долго ждать, господин? — недовольно поинтересовался тот.
   — Пока не вернусь! — Изюмов сунул мужичку мелкую купюру и направился к особняку.
   Внутри его встретил моложавый консьерж.
   — К кому следуете, сударь?
   — Ответь, любезный, здесь ли обучают аргентинскому танго?
   — Совершенно верно. На втором этаже. Желаете записаться?
   — Пока желаю поглядеть.
   — Глядеть не положено. Там дамы почти в неглиже.
   — Тем более желаю, — засмеялся Изюмов, сунул консьержу пятьдесят копеек и заспешил по широкой лестнице наверх.
   До слуха доносились музыка и команды учительницы:
   — Файф степ, господа!.. Выход в променад! Легче, господа! Изящнее! Дамы, не очень отваливайтесь! Спинки прямые! Слоу квик!
   Бывший артист через щель в двери стал наблюдать за танцующими и увидел наконец ту девушку, которую выслеживал. Теперь сомнений не возникало — это была именно бывшая прима. Изящная, статная, с небольшой маской на лице.
   Изюмов удовлетворенно хмыкнул, отошел от двери, спустился вниз, снова уселся в пролетку.
   — Куда едем, сударь? — спросил извозчик.
   — Ждем.
   — Как долго?
   — Сколько надо, столько ждем! Денег получишь сполна!
   Прошло не менее часа. Из парадной стали выходить курсисты. Расходились они с разговорами, с приветливыми прощаниями, весело садились в поджидающие их экипажи.
   Табба в сопровождении партнера вышла одной из последних, попрощалась и махнула той самой пролетке, в которой прикатила сюда.
   Изюмов проследил за нею, толкнул извозчика в спину.
   — Следуй за пролеткой, в которой дама под вуалью.
   — Слушаюсь.
   …Ехали довольно долго. Пересекли Невский, выехали на Садовую, прогрохотали по мосту, под которым плескалась Нева, помчались по Каменноостровскому проспекту, затем взяли направление на Сестрорецк.
   Пролетка мадемуазель шла ходко, и поспевать за ней было непросто. Извозчик тихо матерился, злобно хлестал лошадку, стараясь не шибко отставать.
   Наконец пролетка с мадемуазель, не доезжая до Сестрорецка, вдруг резко свернула не то на просеку, не то на узкую дорогу и загрохотала по ней.
   Изюмовская повозка чуть погодя совершила такой же маневр, и ездок приказал извозчику:
   — Остановись и поправь сбрую лошадям.
   — Зачем? — не понял тот.
   — Делай, что велят!
   Мужик спрыгнул на землю, стал возиться с уздечками, подпругами, изредка бросая удивленный взгляд на клиента.
   Изюмов увидел, как метров через сто пролетка с мадемуазель остановилась возле длинного забора. Бывшая прима покинула ее и заторопилась к едва приметной калитке.
   Ей навстречу вышел мужчина — это был Беловольский, и они оба скрылись в гуще зелени, среди которой виднелась черепичная крыша дома.
   Артист удовлетворенно хмыкнул и крикнул извозчику:
   — Хватит копаться! Поехали обратно!
   Тот забрался на козлы, с удовольствием огрел лошадей.
   — Куда прикажете?
   — К театру оперетты!
   

   Конспиративный дом обнаружить с улицы было непросто из-за густых деревьев.
   Встреча проходила в одной из затемненных комнат с пыльной продавленной мебелью, в окна которой заглядывали разлапистые ветки.
   Ефим Губский за эти годы крайне сдал, видимо сказалась ссылка. Кашлял чаще и сильнее, худоба обозначалась ключицами и лопатками под сорочкой, глаза горели черным фанатичным огнем. В комнате, кроме него, находились Беловольский и некий полный господин, которого гостья не знала.
   Губский сидел на протертом диване, смотрел на Таббу внимательно и изучающе, время от времени вытирая рот платком.
   — Мы благодарны вам, мадемуазель Табба… Не столько даже за добытые деньги, сколько за верность идеям партии.
   Девушка усмехнулась:
   — Я старалась.
   — Мы знаем. И поэтому вдвойне ценим ваше участие в нашей организации. — Губский сделал глоток чая из большой чашки, какое-то время успокаивал дыхание. — Вы нам важны в перспективе, и нам бы не хотелось рисковать вами без особой нужды.
   — У вас есть дела, которые совершаются без особой нужды? — не без иронии удивилась бывшая прима.
   — Таковых нет, сударыня. Но вы нам представляетесь исключительным кадром, который может понадобиться в самых крайних случаях. В скором времени мы дадим вам весьма достойное задание.
   — Какое?
   Губский, кашляя, рассмеялся.
   — Нет, вам прямо-таки не терпится как можно скорее совершить что-либо экстраординарное!
   — Не терпится! А что в этом дурного?!
   — Дурного ничего нет, — произнес Беловольский. — Но излишняя поспешность может принести беды не меньше, чем любое промедление.
   — И сколько же придется ждать?
   — Вы мне напоминаете господина Тобольского, — произнес Губский. — Он так же был нетерпелив в своем желании, и это закончилось печально.
   — Жаль, что я не напоминаю вам Марка Рокотова, — огрызнулась Табба. — Мне этот господин много ближе!
   — Мадемуазель Бессмертная, — заговорил наконец полный господин. — Я отношусь к числу ваших поклонников. Когда вы блистали в сцене, я охапками таскал в театр цветы, но вы, естественно, меня не замечали.
   — Прошу меня за это простить, — насмешливо ответила бывшая прима.
   — Это вы простите меня за настырность, — улыбнулся господин. — Позвольте представиться: барон Красинский.
   — Мне приятно ваше общество, барон, — склонила голову бывшая прима. — Вы также сочувствуете революционерам?
   — Не только сочувствую, но всячески способствую их делам.
   — Делу, которое мне прочат господа, вы также готовы способствовать?
   — Думаю, в первую очередь.
   — И что же это за столь важное дело?
   В комнате рассмеялись.
   — Мадемуазель Табба, — сухо произнес Губский. — Давайте все-таки подчиняться внутрипартийной дисциплине. Иначе все может закончиться крахом, — он снова закашлялся. — Первое… Вам следует сменить кардинально внешний облик, чтобы образ дамы в кисее не прилип к вам. Второе… Держать связь с нами будете только в исключительных случаях через господина Беловольского или его уполномоченных. Никакой инициативы. И третье… Надо почаще выходить в свет, желательно со спутником. Даже если кто-то узнает в вас бывшую приму, это придаст не только пикантности вашему существованию, но и легализует вас в обществе. Хотя лучше бы играть роль дамы таинственной и непонятной. Это позволит вам завести в свете весьма полезные знакомства.
   — Позвольте роль спутника для первого выхода в свет зарезервировать за мной, — с улыбкой обратился барон к Таббе.
   — Как вам угодно, — пожала она плечами. — Мне совершенно без разницы, на чью руку опираться и кому улыбаться.
   — Обидно, зато откровенно. Не желаете ли посетить театр, который когда-то был связан с вашим именем?
   Бывшая прима на миг задумалась, неожиданно ответила:
   — Почему бы нет?
   — Значит, билеты будут куплены, и вам сообщат об этом заранее.
   — Буду ждать. — Бессмертная поднялась, опустила на лицо кисею. — Я могу идти?
   — Да, вы свободны. И помните мои советы, — протянул ей руку Губский. — Особенно по поводу смены облика.
   — Да, я приняла к сведению, Ефим Львович. Лишь бы господин барон при встрече не обознался.
   — Да уж постараюсь, сударыня.
   Табба откланялась, Беловольский направился ее провожать. Вышли в прихожую. Здесь было пусто и гулко. Стали спускаться по деревянной лестнице и вдруг услышали шаги поднимающегося человека.
   Беловольский слегка замедлил шаг, даже отстранил гостью к стенке, как вдруг перед ними возник не кто иной, как Константин Кудеяров.
   Граф непринужденно улыбнулся, протянул руку Беловольскому, как давнему знакомому.
   — Мое почтение, — и приподнял шляпу в сторону дамы. — Сударыня?..
   — Здравствуйте, — негромко ответила Табба.
   — Меня ждут? — поинтересовался Константин.
   — Вас ждут всегда, граф, — ответил Беловольский.
   — Прелестно, — улыбнулся тот. — А мадемуазель уже уходит? — он явно не узнал Таббу.
   — Да, мадемуазель торопится.
   — Жаль. Не мог предположить, что в вашей партии столь очаровательные особы! — Кудеяров поспешил наверх, пару раз оглянувшись вдогонку уходящим.
   Когда вышли во двор, Табба спросила Беловольского:
   — А что здесь делает граф Кудеяров?
   — Он помогает партии.
   — Деньгами?
   — Ну не болтовней же! — рассмеялся Беловольский. — Вы с ним знакомы?
   — В прошлой жизни.
   — Он не узнал вас?
   — Видимо, нет. Это и к лучшему.
   Когда уже подходили к воротам, провожающий приостановил девушку.
   — Вы для нас действительно бесценны. Тем более что мы готовим акцию, которая заставит вздрогнуть Россию.
   — С моим участием?
   — Не думаю. Ваша акция должна случиться в ближайшие два-три месяца, и носить она будет предупредительный характер. Главное же мероприятие мы планируем провести к осени, и касаться оно будет едва ли не главного лица страны.
   — Государя?
   — Нет, царя трогать не будем. Он слишком слаб и ничтожен. Мы возьмем на прицел фигуру более мощную и влиятельную.
   — Премьер-министра?
   — Это ваши фантазии, но не мои, мадемуазель. — Беловольский с усмешкой поцеловал руку девушки. — Благодарю, до ближайшей встречи.
   Пролетка ждала артистку. Она легко встала на ступеньку, махнула Беловольскому, застывшему в улыбке, и извозчик погнал лошадей в сторону города.
   

   Мирон Яковлевич разложил на столе несколько карандашных портретов предполагаемых налетчиков — дамы под кисеей, господина с бородкой. Китайца. Жестом пригласил Гришина подойти.
   Тот, взглянув, хмыкнул:
   — Колоритная компания… Налет на банки был совершен именно этими особами?
   — Налетчиков было несколько. Но лидеров трое: дама под кисеей, господин с бородкой и азиат — то ли китаец, то ли кореец.
   — Лицо дама всегда прячет под кисеей?
   — Всегда. Это ее фирменный знак. Причем, по рассказам очевидцев, именно она главный персонаж банды. Мужчины всего лишь прикрытие.
   — Как думаете, почему она прячет лицо?
   — Версии две. Первая — желание создать некий загадочный образ. Робин Гуд под сеточкой.
   — В таком случае мужчина также должен был бы придумать какую-либо хреновину на физиономию.
   — Логично. Поэтому возникла вторая версия… Мы не исключаем, что лицо сударыни имеет определенный физический дефект.
   — То есть она его все-таки прячет?
   — Получается что так.
   — Любопытно, — Егор Никитич вновь принялся внимательно изучать рисунки. — Какие-либо косвенные подтверждения данной версии существуют?
   — Да, существуют. Один из банковских чиновников сообщил, что правый глаз дамы перехвачен широкой черной ленточкой.
   — Даже так? — искренне удивился Гришин. — Это уже нечто, — отложил рисунки, опустился на стул. — В картотеке есть криминальные личности с подобным дефектом?
   — Таковых, Егор Никитич, нет. Мы предполагаем, что это либо какие-нибудь залетные, либо из политических.
   — Политических? — удивился Гришин. — Им-то зачем так рисковать?
   — По данным агентуры, эсеры, анархо-коммунисты и прочая революционная дрянь для добывания денег идут на любые преступления, вплоть до сращивания с воровским миром. Поэтому налеты на банки вполне могут быть делом их рук.
   — Вы правы, — согласился Егор Никитич. — В моей практике был подобный случай. Помните дело поэта Марка Рокотова?
   — Обижаете, Егор Никитич! — развел руками Миронов. — Там еще фигурировал некий поляк, финансировавший «Совесть России».
   — Совершенно верно. Казимир Тобольский… Любопытно, какова его судьба?
   — Пожизненная каторга. Там и сгниет.
   — Лекарю лекарево, а пекарю пекарево, — заключил Гришин, с удовлетворением потер ладони. — Занятное дельце намечается.
   — Я бы сказал, заковыристое, — уточнил Мирон Яковлевич. — Мои агенты разбросаны бог знает по каким лункам, и пока никакого улова.
   — Вот потому и занятное. Когда все как на ладони, никакого азарта. А здесь есть за чем погоняться.
   — Будем работать, Егор Никитич? — протянул ему руку Миронов.
   — А кто вам сказал, что нет? — Гришин постоял в некотором раздумье, заметил: — А вот с азиатом они, похоже, просчитались. Его как раз проще всего посадить на зацепку. Слишком заметен… Объясните, Мирон Яковлевич, это своим агентам.
   — Да уж постараюсь, Егор Никитич.
   Они ударили по рукам, и Гришин твердым, уверенным шагом покинул кабинет Миронова.
   

   Табба плотно прикрыла дверь, подошла к серванту, выдвинула один из ящичков, внутри него нажала потайную задвижку. Сбоку отщелкнулся еще один маленький ящичек, в котором обнаружился бархатный мешочек. Девушка аккуратно вытряхнула из него золотой сундучок, двумя пальцами приподняла крышечку.
   «Черный могол» вспыхнул, заиграл всеми гранями.
   Табба замерла, завороженно смотрела на таинственный камень и не в состоянии была отвести от него глаз.
   Затем медленно закрыла сундучок, спрятала его в мешочек и поместила в потайной ящик.
   …Спустя какое-то время она постучала в дверь комнаты княжны. Та занималась рисованием.
   — Войдите, — не совсем довольным тоном ответила Анастасия.
   Бывшая прима остановилась на пороге, виновато произнесла:
   — Простите, княжна, что отвлекаю, но у меня к вам деликатная просьба. Вы как-то рассказывали, что после моей матери осталась дюжина париков, которыми она не воспользовалась.
   — Вы желаете примерить их? — спросила та, продолжая работать кистью.
   — Да, мне хотелось бы воспользоваться ими.
   — Уж не в свет ли вы намерены выйти? — с насмешкой спросила княжна.
   — В театр.
   — Надеюсь, не в оперетту?
   — Нет, нет. В оперетту мне вход заказан.
   Анастасия оценивающе оглянулась на бывшую приму, неожиданно предложила:
   — В гардеробе моей маменьки много роскошных платьев. Если вас это не смущает, можете примерить некоторые из них. Вдруг что-то подойдет.
   — Благодарю. Я непременно воспользуюсь вашей любезностью, — Табба поклонилась и прикрыла дверь.
   

   Работа на шахте была тяжелой, грязной, изматывающей. Мужики рубили кирками уголь, женщины нагружали его лопатами на тачки и вывозили антрацит по дощатым помостам к высоченной общей куче.
   Сонька и Михелина были в числе тех самых, кто вывозил уголь.
   Толкали тачки быстро, без остановок, под постоянным присмотром и окриками надсмотрщиков. Запрещалось останавливаться, разговаривать, пить воду.
   Все бегом, все в спешке, все под тычками.
   — Живее, барышни!.. Веселее, шалашовки!
   В общей цепочке Михелина двигалась за матерью. Видела, как той трудно, как временами подкашивались у нее ноги, как она задыхалась.
   — Соня, держись… — шептала. — Скоро перерывчик, держись.
   — Не беспокойся, все хорошо. Отавное, сама не надорвись!
   Сонька оглядывалась, пыталась улыбнуться, тут же надсмотрщик орал:
   — Не болтать! Не останавливаться!.. Бегом, мрази!
   Вместе с женщинами вывозил уголь Михель. Он толкал тачку с каким-то остервенением, обгонял всех, что-то выкрикивал, вываливал уголь на общую кучу, мчался обратно и, лишь когда равнялся с Сонькой и Михелиной, придерживая бег, мычал:
   — Соня… Сонечка… Мама… — и несся дальше.
   — Гля, как придурок бегает! — веселились надсмотрщики.
   — Пущай бегает… Дурной силы хоть отбавляй.
   — Так ведь никто не заставлял!
   — Перед Сонькой старается! Любовь у него к ней!
   Неожиданно на заснеженной дороге показалась пролетка, запряженная в одну лошадь. Конвоиры напряглись, каторжане слегка замедлили бег.
   Ехал начальник.
   За вожжами сидел он сам, управлял лошадью легко и умело, одет был в франтоватую легкую шинель. Остановил пролетку неподалеку, не слезая понаблюдал за работающими, развернул лошадь, хлестанул ее и покатил в обратную сторону.
   Все, застыв, смотрели ему вслед, и лишь Михель поднял кулак и погрозил уезжающему поручику.
   Луна в небе светила полная и яркая.
   Каторжане медленно, устало брели в сторону поселка. Надсмотрщики лениво подгоняли их, некоторых толкали в спины прикладами винтовок, хрипло покрикивали:
   — Шевелись… Шагай живее.
   — Расторопнее, сказано!
   При входе в поселок все вновь увидели коменданта каторги.
   Он стоял в стороне от дороги, широко расставив ноги, смотрел на измученных людей, ритмично ударяя хлыстом по голенищу сапога.
   Михелина взглянула на мать. Та усмехнулась, негромко бросила:
   — Бесится барин… Не знает, с какой стороны подойти.
   — Это хорошо или плохо?
   — Посмотрим. По крайней мере, веревочка брошена, есть за что подергать.
   

   Далеко за полночь, когда все уже спали, в барак, грохнув входной дверью и потоптавшись валенками, ввалился надсмотрщик Евдокимов Кузьма, во всю глотку гаркнул:
   — Михелина Блюхштейн!.. Немедля к начальнику! Бабы на нарах заворочались, кто-то сделал свет от лампы посильнее.
   — Живее, мамзель! — поторопил Кузьма. — Никита Глебович не любят ждать!
   — Мам, зачем он? — встревоженно спросила Михелина, натягивая юбку. Ее била нервная дрожь.
   — Не знаю. Может, опять напился?
   — Не пускай к нему дочку, Соня, — подала голос соседка. — Разве можно за полночь к мужику?
   — Я не пойду, мам.
   — Я с тобой, — Сонька стала тоже одеваться, бросила конвоиру: — Я пойду с дочкой.
   — Не велено! — ответил тот. — Сказано, только мамзель!
   — Но я мать.
   — А я конвоир!.. И хрен из барака выйдешь! Воровка села на кровать, беспомощно посмотрела на дочку. Михелина опустилась рядом.
   — Не бойся, Соня… Убить не убьет, а со всем остальным я справлюсь, — поцеловала мать. — Сама же сказала, не знает, как подойти. Вот и решил ночью.
   Сонька печально усмехнулась, приложила ее руки к губам.
   — Если что, я сама его убью.
   — Увидишь, все обойдется.
   

   Поручик ждал Михелину.
   При ее появлении он вышел из-за стола, жестом велел надсмотрщику исчезнуть, негромко попросил:
   — Снимите, пожалуйста, верхнюю одежду.
   Девушка молча и послушно выполнила просьбу. Гончаров повесил бушлат на вешалку, кивнул на стул:
   — Присядьте.
   Воровка опустилась на табуретку, вопросительно посмотрела на начальника.
   — Я слушаю вас.
   — Лучше вы выслушайте меня.
   — Хорошо.
   Никита помолчал, сплел пальцы рук, хрустнул ими.
   — Я хочу попросить у вас прощения. Не желаете спросить, за что?
   — Скажите.
   — Скажу. — Поручик снова помолчал. — Прежде всего за то, что отправил вас с матерью на самые тяжелые работы.
   — Мы каторжанки…
   — Прежде всего вы женщины.
   — На шахте работает много женщин.
   Гончаров посмотрел на девушку, неожиданно произнес:
   — Обещаю, что закрою шахту и переведу всех на человеческие работы.
   — Здесь есть такие? — усмехнулась она.
   — Есть. Женщины будут работать в поселке. — Никита встал, налил из самовара теплой воды, жадно выпил. — И следующее… Я хочу, чтобы вы простили меня за пьяную выходку.
   — Я ее уже не помню.
   — Неправда. Это непросто забыть.
   — Я забыла.
   И здесь произошло нечто совершенно неожиданное. Поручик сжал лицо ладонями и стал плакать горько, безутешно, как плачут маленькие дети.
   Воровка медленно поднялась, подошла к нему, прижала его голову к себе, замерла.
   Никита долго не мог успокоиться, затем стал целовать ее руки, одежду, бормоча:
   — Я едва не сошел с ума. Вы не можете представить, что со мной происходило. Бессонные ночи, ненужные дни, головная боль до воплей, содранные в кровь пальцы, — он показал ей исцарапанные, искусанные пальцы. — Видите? Я не мог жить так дальше. Я не мог больше ждать. Я должен, я обязан вас видеть. Я люблю вас. Слышите, люблю, люблю!
   Михелина опустилась на колени, стала целовать его мокрое от слез лицо, глаза, губы. Поручик отвечал взаимностью. От счастья, восторга он не мог все еще успокоиться. Затем они опустились на пол, и их ласки продолжались здесь.
   После этого была постель. Она была первой и для девушки, и для молодого человека. Ласки, страсть, нежность были бесконечными. Бесконечным было и познание друг друга, от которого влюбленные потеряли счет времени, забыли о стенах, в которых находились, не замечали наступающего утра.
   …Михелина вернулась в барак, когда каторжанки уже проснулись, толпились возле умывальника, причесывались, натягивали одежду.
   При появлении молодой воровки все затихли. Она, слегка покачиваясь и улыбаясь, прошла к матери, крепко обняла ее, прошептала в самое ухо:
   — Я буду спать, мамочка… Мне разрешили.
   Сонька без слов откинула одеяло, помогла дочке прямо в одежде улечься, бросила:
   — Спи… Поговорим потом.
   

   Перед встречей с Гришиным князь Икрамов провел короткое разносное совещание со следователями Потаповым и Конюшевым. Они были вновь не совсем готовы к разговору, что вызывало прямое раздражение Ибрагима Казбековича.
   — Как я понимаю, никаких новостей о банковских грабежах у вас нет и в ближайшее время они вряд ли появятся?
   — На подобное, ваше высокородие, наскакивать аллюром вряд ли стоит, — вежливо и холодно объяснил Конюшев. — Мы работаем с агентурой, разрабатываем варианты по направлениям, а их более чем достаточно — от политических до откровенно криминальных, не считая залетных гастролеров.
   — Это все?
   — Увы. Но мы не стоим на месте, ваше высокородие. Если учесть…
   — Учитывайте не в моем кабинете… У вас такая же песня? — посмотрел князь на Потапова.
   — Не работа, а песня, — попытался отшутиться тот.
   — Если нечего сказать, пойте!
   Следователь смутился, забормотал:
   — Мы, ваше высокородие, восстанавливаем былые связи, завязываем крючочки, занимаемся более глобальными проблемами.
   — Глобальными? — удивился князь. — Россия и без того уже ими завалена! Масштабов уйма, дел никаких.
   — Если позволите…
   — Позволю, когда будете готовы! Каждое утро ровно в девять доклад о ходе работы!
   — Разумеется, — склонил голову Потапов. — Но должен повторить, ваше высокородие…
   — Каждое утро ровно в девять.
   — Будет исполнено.
   — Если господин следователь в приемной, приглашайте.
   Они откланялись и покинули кабинет.
   В приемной помощник разбирал бумаги. Гришина же пока видно не было.
   Следователи переместились в коридор, и Потапов недовольно произнес:
   — Он или полный солдафон, или идиот.
   — И не то, и не другое, — возразил Конюшев. — Во-первых, наверняка его поджимает обер-полицмейстер. А во-вторых, учитывайте темперамент князя и самолюбие. Хочется все и сразу! Думаю, со временем он войдет в новую стезю, и даже нам будет чему у него поучиться.
   — Ну, это уж, батенька, вы перегнули.
   — Поживем увидим.
   Из глубины коридора послышались тяжелые шаги, и вскоре появился Егор Никитич Гришин, мрачный и задумчивый.
   Обменялись рукопожатием, Гришин спросил:
   — Меня ждете?
   — Вас ждет князь, а мы всего лишь стряхиваем пыль сапог, — ответил Потапов.
   — Получили по полной?
   — Пока разминочно, — засмеялся Конюшев. — Если не возражаете, совет. Меньше говорите, больше слушайте.
   

   Князь при появлении Гришина даже вышел из-за стола, протянул руку:
   — Рад визиту. Каково настроение?
   — Рабочее.
   Икрамов вернулся на место, следователь уселся напротив.
   — Слушаю, ваше высокородие, — произнес он.
   Князь улыбнулся.
   — Я бы желал вначале выслушать вас.
   — Меня? Я пока пуст, как бутылка из-под вина.
   — И никаких соображений?
   — Самые крохотные.
   — Изложите их мне.
   Гришин вытер рукавом вдруг вспотевший лоб.
   — Вначале два условия, князь. Во-первых, прошу не касаться скандала, который случился со мной несколько лет тому назад.
   — Самострел?
   — Именно так.
   — Второе?
   — Я прошу дать мне полную свободу в поисках материала. Никакого давления, спешки, недоверия. Я соскучился по работе, и не в моем интересе затягивать ее, плутать, врать. Предпочитаю действовать честно, без моргания глазами.
   — Я принимаю ваши условия, — кивнул Икрамов.
   — И третье…
   — Все-таки третье?
   Гришин поднял на него тяжелые, навыкате глаза.
   — Жалованье. Оно должно быть достойным, чтобы не думать о куске хлеба, который я должен принести в семью.
   — Хорошо, — согласился князь. — Я доложу господину обер-полицмейстеру, и, думаю, он решит этот вопрос. — Помолчал, снова улыбнулся. — Теперь соображения по работе, Егор Никитич?
   Тот сложил ладони лодочкой, подумал.
   — Я уже встречался с Мироном Яковлевичем, и мы наметили некий план действия. Начнем с того, что занесем в картотеку всех особ женского пола, имеющих увечья надбровной части лица.
   — Как вам это удастся и насколько быстро?
   — Вас торопят?
   — Есть такое.
   — Через своих агентов, ваше высокородие, мы соберем сведения, систематизируем их, после чего начнем вести тщательную слежку за наиболее вероятными личностями.
   — А почему увечья именно надбровной части лица?
   — Дама, возглавлявшая налеты, прикрывала черной повязкой как раз этот лицевой сегмент. Не думаю, что ею руководило желание эпатажа. Скорее всего, некое увечье. А это уже серьезная зацепка.
   — Но возможны и другие варианты наличия той же кисеи или повязки на глазу. Например, желание максимально скрыть лицо.
   — Зачем?
   — Понятно зачем. Повести полицию по ложному следу, сбить с толку, максимально запутать историю.
   — Нет, ваше высокородие. Преступники в своей массе много глупее, чем мы себе представляем. Составлять хитроумные схемы, чтобы самим же в них запутаться, — это не для наглого и бесцеремонного налета. Поверьте моему опыту, все значительно проще и натуральнее.
   — Хорошо, — поднял ладони Икрамов. — Вы много опытнее меня в вашем ремесле, поэтому я доверяю вам. Просьба… Если у вас появится некая ясность в ведении дела, обязательно проинформируйте в первую очередь меня.
   — Можете в этом не сомневаться, ваше высокородие. — Гришин пожал протянутую руку Икрамова и покинул кабинет.
   

   …Был ранний вечер. Варвара Антошкина уже покинула кабак на Конюшенном, где провела не один час в бесполезном глазении на полупьяных и пьяных мужиков, стала ловить случайного извозчика. И вдруг от неожиданности даже застыла.
   В кабак направлялись два господина, и один из них был азиат.
   Антошкина отмахнулась от подкатившего лихача, поискала глазами возможного городового и увидела его на другой улице в каких-то ста шагах.
   Заспешила к нему.
   — Чего тебе? — недовольно спросил тот, видя спешащую к нему деваху.
   — Слушай сюда, — торопливо заговорила та. — Зови еще пару фараонов, возможно, будем крутить одного господина.
   — Совсем сбрендила, манька? — возмутился городовой. — Гляди, как бы саму сейчас не скрутил в участок.
   Антошкина достала из кармана нижней кофточки филерскую бляху, сунула ему чуть ли не под нос.
   — Понял? Зови подмогу и топчитесь возле того кабака.
   — Долго топтаться?
   — Пока не появлюсь. А как свистну, сразу его и хватайте. Косенький такой, азиат!
   Городовой с недоверием посмотрел ей вслед, затем поспешил в сторону двух полицейских, прогуливавшихся на углу Невского и Екатерининского канала.
   В кабаке половина столов была свободна. Варвара бегло оглядела помещение, наметанным глазом вмиг поймала азиата и его приятеля в дальнем углу — это были Жак и Китаец, — направилась к соседнему с ними столику.
   Громко отодвинула тяжелый стул, рухнула на него грузно, со вздохом.
   — Половой!
   Половой подошел сразу, поинтересовался:
   — Решили вернуться?
   — Не твое поганое дело!.. Вина бутылку!
   — Французского или подешевле?
   — Пьем только французское!
   — Слушаюсь, госпожа.
   Половой ушел выполнять заказ. Антошкина обвела неуверенным взглядом зал, остановилась на соседях. Они о чем-то почти неслышно спорили, и состояние у них было довольно нервное.
   — Кавалеры! Ку-ку! — позвала Варвара. — Не желаете разделить одиночество прелестной дамочки?
   — В следующий раз, — отмахнулся Китаец и снова углубился в разговор с Жаком.
   Половой принес бутылку вина, при клиентке откупорил ее, дал попробовать девице. Она одобрительно кивнула:
   — Наполни.
   Тот исполнил распоряжение и удалился.
   Варвара подняла бокал, кокетливо позвала:
   — Мужчинки!.. Ваше драгоценное! — Выпила, посидела какое-то время, снова налила вина. — Господа! — Поднялась, направилась к соседям. — Умоляю, развлеките женщину. У нее сегодня препоганое состояние! — Опустилась на свободный стул рядом с Китайцем, попыталась положить ему руку на плечо. — Как тебя кличут, милый?
   Он довольно грубо сбросил руку, так же грубо ответил:
   — Ишаком! Который не только возит, но и брыкается!
   — Так вы Ишачок?.. Очень дивное животное. Обожаю ишаков.
   — Пошла отсюда!
   — Нехорошо… Очень нехорошо так с девушкой разговаривать. И потом такие резкие жесты!.. Не только ишак, но и быдло!
   — Мадемуазель, — вмешался Жак, — мы закончим беседу и непременно уделим вам внимание. Будьте любезны, посидите пять минут за своим столиком.
   — Но он хамит!
   — У него сегодня тоже дурное состояние.
   — А мне плевать!.. Сегодня я ушла от мужа, и мне необходимо с кем-то побеседовать. Иначе подохну!
   — Потом… Чуть погодя, сударыня. Мы к вам скоро подсядем.
   — А вы, мой косенький ишачок, тоже обещаете?
   Антошкина попыталась погладить Китайца по голове, но он с такой силой оттолкнул ее, что дама свалилась со стула и грохнулась на пол, пролив вино.
   — Бьют! — заорала. — Убивают!.. Половой, зови городового!
   Тот бросился ее поднимать, но она продолжала кричать:
   — Городового зови, сказала!.. Покалечили!.. Избили!
   Жак быстро бросил на стол рублевую купюру и вместе с Китайцем заторопился к выходу.
   — Держи их! — вопила Антошкина, поднимаясь и настигая мужчин. — Где полиция!.. В участок паразитов! Половой!
   Обслуга кабака, привлеченная скандалом, столпилась на входе в поварскую, половой метнулся звать городового. Варвара тем временем догнала Китайца, вцепилась в пиджак.
   — Что ж, изувер, натворил?.. За что изуродовал невинную и несчастную?.. В острог тебя, в острог!
   Жак отшвырнул девицу, подтолкнул товарища к входной двери, и они вывалились на улицу.
   Антошкина не отставала. Увидела городового и двух полицейских, метнулась к ним.
   — Полиция!.. Городовой!.. Держите их! Особенно косоглазого! Ишака чертова!.. Избил женщину, покалечил!
   Городовой умудрился перехватить убегающего Китайца, прижал к стене:
   — Стоять!.. Не двигаться! Немедля в участок! — и принялся дуть в свисток.
   Жак метнулся прочь, полицейские бросились было за ним, однако он нырнул в ближайшую подворотню, запетлял во дворах, затерялся, слыша за спиной свистки полицейских.
   

   Мирон Яковлевич в раздумье ходил по следственной комнате. На сидящего на табуретке Китайца не смотрел, собирался с мыслями.
   — Значит, еще раз… Фамилия, имя и по батюшке.
   — Петров Иван Михайлович, — ответил Китаец, трогая ссадину на лице.
   — Все, значит, русское, а мордоварня не русская. Так получается?
   — Я крещен, ваше благородие, — ответил Китаец. — Можете проверить по церковным книгам.
   — Проверим. Непременно проверим. — Миронов остановился напротив допрашиваемого. — За что набросились на девицу?
   — Не набросился. Толкнул… Потому как приставала.
   — К вам?
   — И ко мне, и к приятелю.
   — Приятель где?
   — Не знаю. Сбежал, видать.
   — Сбежал?
   — Сбежал. Испугался. Полиция засвистела, вот и дристанул.
   Мирон Яковлевич опустился на стул напротив.
   — Будем, Иван Михайлович, по-честному?.. Или маленько поиграем в говорильню?
   — А я только по-честному, ваше благородие.
   Тот протянул руку назад к столу, взял папку с бумагами, полистал ее, достал карандашный рисунок с физиономией Китайца, протянул задержанному.
   — Вы?
   Тот посмотрел на портрет, покрутил головой.
   — Похож, но не я. Мы, китайцы, все на одно лицо.
   — Что верно, то верно, — согласился сыщик. — Вы для нас на одно лицо, мы для вас. — Достал портрет Таббы и Беловольского. — Из этих лиц кого-нибудь знаете?
   — Нет… Никого, — покрутил Китаец головой, заметно сглотнув сухость в глотке.
   — Определенно не знаете?
   — Как перед матерью клянусь. А они кто? — кивнул допрашиваемый на рисунки.
   — Кто?.. Бандиты. Налетчики! Банки потрошат.
   — И госпожа тоже?
   — И госпожа тоже. Знаете ее?
   — Ответил же, нет. Первый раз вижу.
   Миронов положил папку снова на стол и, подперев подбородок кулаками, уставился на допрашиваемого.
   — Иван Михайлович… Господин, который попадает сюда по подозрению, крайне редко выходит на свободу невиновным. Мы просто так, случайно, никого не задерживаем. Девица, которую вы обидели, агент. Наш агент. Она спровоцировала, вы поддались. И теперь беседа у нас с вами будет длинной и трудной.
   — Она была выпивши и подсела случайно.
   — Значит, хорошо справилась с заданием. Ей выпишут за это хорошее жалованье, а с вами придется работать.
   Китаец снова сглотнул сухость в горле, вдруг севшим голосом произнес:
   — Мне нужен адвокат.
   — Разумеется. Вы назовете нам имя подельника, который сбежал, и он приведет вам адвоката.
   — Я не знаю, где его искать.
   — Скажите имя и фамилию, мы найдем.
   — Не помню. Не знаю.
   Миронов улыбнулся.
   — Из собственного опыта скажу, Иван Михайлович. Когда задержанный на все вопросы отвечает «не знаю, не помню», значит, его надо чуть ли не сразу отправлять в острог. Это проверено и подтверждено. — Глубоко и едва ли не печально выдохнул, повторил вопрос: — Так кто сия дама под вуалью?
   — Не знаю, клянусь.
   — Вы в банде недавно?
   — Почти год уже… Но даму мне не представили. Называла себя Виолеттой Мишиц.
   — Возраст?
   — Молодая.
   — Что у нее с лицом?
   — Не знаю, повязка.
   — Под повязкой?
   — Мне неизвестно. Вроде как глаз перевязан.
   Миронов взял портрет Беловольского.
   — Это кто?
   — Подельник.
   — Один из главных?
   — Мадемуазель, похоже, главнее.
   — Имя, фамилия?
   Лицо Китайца вспотело.
   — Тоже не знаю.
   — Как же так? — ухмыльнулся Мирон Яковлевич. — В банде действуешь, а подельников не знаешь.
   — У них конспирация. Особая. Тасуют как карты.
   Чтоб не успели перезнакомиться. Никогда на дело одной и той же командой не посылают. Мы даже адресов друг дружки не знаем. Перед делом вот этот господин… — он потянулся к папке, нашел портрет Беловольского, — он объезжает всех и назначает место и время встречи.
   — Оружие где берете?
   — Оружие тоже он выдает. Перед самим налетом.
   Потом забирает. Там у них все четко.
   — Организация как называется?
   — Политические. Кажись, эсеры… Они главным образом по бомбистам и налетам.
   Миронов удовлетворенно крякнул, потер сухие ладони.
   — И все же, Иван Михайлович… Давайте без крутежки… Сбежавший господин… вы ведь с ним сидели в кабаке, беседовали, даже выпивали. И не знаете даже имени?
   — Имя знаю. Жак. Но, думаю, это погоняло.
   — Дальше?
   — После налета на банк мы больше не виделись. А встретил я его случайно. Возле Апраксина Двора… Нам не заплатили за работу. Ну, за налет. Точнее, заплатили, но мало.
   — Сколько?
   — По тридцать рублей.
   — Не густо. А в банке взяли сколько?
   — Газеты писали — полтора миллиона.
   — А вам всего по тридцать?
   — Поэтому в кабаке и горевали. Пока эта лярва не подсела. — Китаец помялся, неожиданно спросил: — А по какой статье я пойду?
   — Естественно, по политической.
   — Как — по политической?.. Я же вор! Какая у меня политика? Круглое таскать, плоское катать! А этих политических сук я терпеть не могу!.. Они, ваше благородие, страшнее даже убийц! Те хоть за дело убивают, а эти за идею. А идея — это что такое? Это вроде запаха от человека!.. Вот, к примеру, не понравился мне ваш запах, я вам немедля в лоб пулю!
   Мирон Яковлевич с довольным видом потер ладони, прошелся из угла в угол комнаты.
   — Очень хорошо, Иван Михайлович… Будем договариваться.
   — О чем? — спросил тот настороженно.
   — О сотрудничестве. Вы поможете нам, мы — вам.
   — А в чем я могу помочь?.. Я ведь даже не знаю, где кого искать.
   — Подумаем вместе, прикинем. Тут главное, без горячки. Не спеша, толково, с расстановкой. А там, глядишь, и вырулим на кого-нибудь из ваших корешей. Правильно я рассуждаю?
   Китаец пожал плечами, неуверенно ответил:
   — Наверно.
  

  

   

    Глава четвертая
    Сговор
   

   Жак спал в своей съемной комнатушке крепко, не чувствуя ни жесткого матраца, ни панцирной сетки. Очнулся от того, что в дверь кто-то резко и длинно позвонил.
   Вскочил, сбросил ноги на пол и некоторое время не мог сообразить, где он и кто звонит.
   За окном было темно.
   В дверь комнатушки тут же постучали, и квартирная хозяйка по-вороньи прокаркала:
   — Господин Жак!.. Вы дома? К вам пришли!
   Жак пятерней разгреб волосы, вытер рукавом ссохшиеся губы, вышел из комнаты. Спросил хозяйку, сморщенную как годовалый соленый огурец:
   — Кто спрашивает, мадам Ульяна?
   — Мужчина. Стоит на площадке, ждет.
   — Одет как?
   — По-вашему, я его разглядывала? По-людски одет.
   — Не в мундире?
   — Вы, господин Жак, или с перепою задаете такие вопросы, или со сна. Открывайте дверь и сами все увидите.
   На площадке стоял собственной персоной господин Беловольский.
   — Спите, что ли, господин хороший? — недовольно поинтересовался гость и переступил порог.
   Выглянувшая из своей комнаты хозяйка изобразила что-то похожее на поклон и исчезла.
   Беловольский увидел открытую дверь, направился туда. Жак шел за ним.
   — В темноте, что ли, живете? — все тем же недовольным тоном спросил визитер и включил свет.
   Оба поморщились от яркости. Беловольский сел на продавленный стул.
   Жак опустился на кровать, предварительно затянув ее серым одеялом.
   Гость неторопливо достал из внутреннего кармана пиджака плотное портмоне, вынул оттуда две сотенные бумажки, положил на стол.
   — Вот развожу дополнительное вознаграждение за проведенную операцию в банке. Чтобы не было нареканий и неудовольствий. Руководство благодарит вас, все было четко и даже отчаянно смело.
   Жак взял деньги, сунул их под матрац.
   — Благодарю… А мы, грешным делом, даже гневались, что мало заплатили.
   — Мы — это кто?
   — Мы с Китайцем.
   Беловольский удивленно вскинул брови.
   — Вы с ним встречаетесь?
   — Случайно. Возле Апраксина Двора. Затем даже в кабачишко заглянули.
   — То-то днем спите. — Гость поднялся, исподлобья взглянул на Жака. — Рекомендую больше ни с кем не встречаться. С Китайцем в том числе. Мы это пресекаем в корне. Вы меня поняли?
   — Так ведь случайно!
   — Не приведи господь, чтоб случайность перешла в закономерность. — Беловольский руки подавать не стал, шагнул к двери. На пороге остановился. — Вскоре будет новое дело, вас за день предупредят. — И покинул комнату.
   Проводив гостя, Жак вернулся в комнату, остановился напротив иконы Спасителя и Божьей Матери и принялся истово молиться:
   — Господи Иисусе Христе… Матерь Божья, Царица Небесная… Защитите меня и спасите от гнева Господня, от руки, зло приносящей, от помысла, в грех вводящего… Грешен, Господи, сильно грешен, за что, недостойный, каюсь и бью челом к ногам Твоим, Господь мой милосердный и справедливый…
   

   В оперетте давали «Веселую вдову».
   Народу при входе в театр толпилось предостаточно. Традиционно на ступеньках играл духовой оркестр — в этот раз он радовал публику модными аргентинскими танго, кареты и пролетки сменялись автомобилями, дамы благоухали, мужчины были галантны и предупредительны.
   Табба прибыла к театру в пролетке, и узнать ее было практически невозможно. Голову ее украшал роскошный каштановый парик, который вполне походил на естественные отлично уложенные волосы, на переносицу были надеты очки в тончайшей серебряной оправе, платье могло поразить даже самых искушенных модниц.
   Расплатившись с кучером, госпожа Бессмертная поднялась наверх по ступенькам в поисках своего партнера.
   Барон Красинский, одетый в отлично скроенный вечерний костюм, был уже на месте.
   Табба приблизилась к нему, сделала маленький изящный книксен.
   — Добрый вечер, барон.
   Он не сразу узнал ее, от неожиданности вскрикнул:
   — Боже, это вы?
   — Я вас предупреждала, — бывшая актриса улыбалась. — Вы могли остаться без дамы, не узнав меня.
   — Господи, вы прелестны! — барон все еще не мог прийти в себя. — Вы так прелестны!.. Табба, милая…
   — Тс-с-с… — приложила она палец к губам и тихо предупредила: — Здесь нет Таббы, а есть, скажем, мадемуазель Бэрримор.
   — А имя?.. Имя какое у нас?
   — Жозефина Бэрримор.
   — Отлично!.. Мадемуазель, я практически влюбился в вас! Я начинаю терять голову.
   — Держите себя в руках, барон. Главное, не потеряйте меня.
   Они направились к главному входу в театр, вошли в фойе, которое было знакомо Таббе до мелочей, стали подниматься по широкому лестничному маршу.
   Изюмов стоял почти на самом верху лестницы, любезно приглашая гостей в театр, раскланивался, улыбался, за что-то благодарил.
   Увидев Красинского со спутницей, он согнулся едва ли не в три погибели, проворковал:
   — Милости просим, господа. Уверяю, вас ожидает незабываемое зрелище! Как бы от нашей «Веселой вдовы» не стать «веселым вдовцом»!
   Бывшая прима в знак приветствия едва заметно склонила голову, а барон поинтересовался:
   — Гаврила Емельянович у себя?
   — Должны быть у себя. Как доложить?
   — Барон Красинский с дамой.
   — Сей секунд!
   Изюмов заторопился наверх, барон хотел что-то сказать Таббе, но она опередила его:
   — Вы хотите познакомить меня с ним?
   — Почему бы нет? Любопытно посмотреть, как этот прохвост будет виться перед вами.
   — Думаете, он узнает меня?
   — Не приведи господь!.. Вас мать родная не узнает! Он с ума сходит от эффектных дам, а здесь тот самый редкий случай… Вы ведь хорошо знакомы с Гаврилой Емельяновичем?
   — Мягко говоря.
   — Значит, вам также имеет смысл понаблюдать за этой сволочью.
   — У вас к нему счеты?
   — Да, пару лет я меценатствовал над театром, вложил в его бездарей не одну тысячу золотых, но обещание, которое давал мне сей прохвост, так и не было выполнено.
   — Вы желали молоденьких актрис? — насмешливо спросила Табба.
   — Зачем же так? Я желал его связей с премьер-министром, но все оказалось пустой болтовней.
   Сверху спускался Изюмов.
   — Гаврила Емельяныч ждет вас и вашу спутницу, барон, — сообщил он. — Проводить?
   — Нет, любезный, я отлично знаю все дороги в этом храме искусств, — ответил Красинский. Табба взяла его под руку, и они двинулись наверх.
   — Благодарствую за прекрасные слова, барон! — выкрикнул тот вслед им.
   Гаврила Емельянович при появлении в кабинете барона со спутницей вышел из-за стола, развел руки, двинулся им навстречу.
   — Боже… Барон! Сколько студеных зим и знойных месяцев прошло после нашей последней встречи?! — приобнял, заглянул в глаза. — Вы решили вычеркнуть меня из своей жизни?
   — Если вычеркну, то только кровью! — отшутился Красинский.
   Филимонов громко рассмеялся.
   — Это почти как клятва! Да, да! Только кровью! — и тут же перевел взгляд на Таббу. — Я сойду с ума. Барон, что вы со мной делаете?! Кто эта восхитительная барышня?.. Мадемуазель, кто вы?
   — Жозефина Бэрримор, — грудным голосом произнесла девушка, подавая руку.
   — Вы англичанка?
   — По отцу.
   — Но вы в совершенстве владеете русским!
   — Потому что я выросла в России.
   — Но голос… Боже праведный, какой голос! Вы — актриса?
   — Слишком много вопросов для первого раза, — улыбнулась гостья.
   — Но я все равно не успокоюсь! — Гаврила Емельянович снова поцеловал руку, перевел взгляд на Красинского. — Барон, признавайтесь, кто это чудо и зачем вы разбиваете мое несчастное сердце?!
   — По-моему, Жозефина ответила почти на все ваши вопросы.
   — Нет, не на все! — воскликнул директор. — В вас, мадемуазель, заложен талант актрисы! По стати, голосу, манерам! Неужели никогда не выходили на сцену?
   — В девичестве. В имении папеньки.
   Филимонов повернулся к Красинскому.
   — Обещайте, барон! Вы дадите мне возможность вывести хотя бы раз вашу прелесть на подмостки! Пусть ощутит запах кулис, оркестровую яму, пугающую глубину зала! И она навсегда останется пленницей театра!
   — У вас, Гаврила Емельяныч, таких пленниц более чем достаточно!
   — Ах, оставьте! Не добивайте мою раненую душу, барон! Кто? Где они, эти неслыханные голоса и пластика, от которых театр сходил бы с ума?
   — Ну, к примеру, ваша новая прима мадемуазель Добровольская. Разве она плоха?
   — Без комментариев, разрешите?! Нет, она прелестна! Даже талантлива! Но не то!.. Не то! Разве можно сравнить ее с некогда потрясавшей эти стены госпожой Бессмертной? Вы помните ее?
   — Разумеется. Лично ждал с цветами, сходя с ума!
   — Да разве только вы сходили с ума? Весь Петербург!.. Россия сходила с ума!
   — И где же сейчас ваша любимая прима? — спросила Табба, глядя на директора сквозь изящные очки…
   — Бог ее знает, — развел руками Гаврила Емельянович. — Пропала, исчезла, канула! Сочиняется много глупостей, но никто достоверно ничего сказать не может. — Оглянулся, показал в сторону двери. — Видали швейцара на ступеньках?
   — Молодой симпатичный господин, — кивнул барон.
   — Молодой, симпатичный?.. Мразь! Именно на совести этого прохвоста лежит судьба моей любимицы… Неужели не слышали? Любовь, дикая ревность и в итоге револьвер! Половину лица снес, сволочь!
   — Вы взяли его на работу?
   — А куда денешься?.. Жалко стало. Просился было снова в артисты, но кто ж его возьмет. Во-первых, бездарен. Во-вторых, вдруг опять в кого-нибудь пальнет!
   Послышался третий звонок, директор засуетился.
   — Все, господа, пора! Обморока не обещаю, но настроение поднимется. — Проводил до двери, достал из карманчика визитку, шутливо погрозил Таббе: — Смотрите, смертельно обижусь, если не позвоните!.. Обещайте! Вы можете пройти мимо своей судьбы… В этих стенах может родиться новая прима! Позвольте этой прелести откликнуться на мою просьбу!
   Тот рассмеялся.
   — Для полезного дела, разумеется, позволю. Но не более! Я ревнив до неприличия!
   — Ни малейшего повода, барон, для ревности не будет, — приблизил к нему лицо директор. — Вы ведь, сударь, меня знаете. Чист и кристален, как рождественский снег!
   — Уж это-то я знаю, — кивнул тот.
   Табба взяла Красинского под руку, и они покинули кабинет, сопровождаемые задумчивым взглядом директора.
   После спектакля, уже выходя из театра, барон взглянул на рассеянную и как бы отсутствующую Таббу, спросил:
   — Вы так потрясены «Веселой вдовой»?
   Она пожала плечами, усмехнулась.
   — Нет, здесь другое.
   — Представили себя на сцене?
   — В какой-то степени. Но не это главное. — Она остановилась, помолчала, пропуская обсуждающую спектакль публику. — Я вдруг почувствовала свое бесконечное одиночество. И мне стало страшно.
   — Одиночество? У вас нет друзей?
   — У меня никого нет.
   — А я, ваш покорный слуга?
   — Не надо шутить, барон. Я говорю о серьезных вещах.
   — Я не шучу. Вы мне нравитесь, я готов быть рядом, когда прикажете.
   — Когда любят, не приказывают. Вы мой коллега, барон. Подельник. И, возможно, наши судьбы сложатся так, что наша могила станет общей.
   — Табба!.. Какие страшные вещи вы говорите! Кругом жизнь, народ, веселье, а вы в странной тоске. Окститесь, милая!
   Она взяла его за лацкан пиджака, приблизила лицо почти вплотную.
   — Нет жизни, нет народа, нет веселья. По крайней мере, для меня. Есть только тягостное ожидание конца! Подсасывает под ложечкой, и я знаю, что скоро все закончится.
   Неожиданно мимо прошел следователь Гришин, который бросил нечаянный взгляд в их сторону и вдруг замер. Подошел к ним, внимательно посмотрел на девушку, приподнял шляпу:
   — Простите, я ошибся, — и зашагал дальше.
   — Кто это? — почти шепотом спросил Красинский.
   — Следователь из Департамента полиции.
   — Мне кажется, он вас узнал.
   — Нет, не узнал. Но что-то ему показалось.
   — Идемте отсюда. — Барон поддержал под локоток бывшую приму, и они стали спускаться по ступенькам.
   Неожиданно она остановилась, с улыбкой сообщила партнеру:
   — Но я все-таки навещу еще Гаврилу Емельяновича.
   — Я бы этого не делал.
   — А вы и не будете. Он ведь только мне сделал предложение.
   

   Господин Филимонов был крайне удивлен, когда на пороге его кабинета в сопровождении Изюмова возник Егор Никитич Гришин.
   — Свят, свят… Вы ли это, Егор Никитич?
   — Не признали? — усмехнулся тот, проходя в глубь кабинета.
   — Признать-то признал, а вот явлению изумился, — ответил директор и махнул Изюмову: — Чего торчишь?.. Ступай, пока не позову!
   — Благодарствую, — поклонился тот и исчез.
   — Воспитываете холуев? — полюбопытствовал следователь, без разрешения усаживаясь на стул.
   — Жизнь без преданных холуев скучна и опасна, — ответил Гаврила Емельянович и в свою очередь спросил: — Вы ко мне надолго?
   — Вы торопитесь, Гаврила Емельяныч?
   — Есть маленько. Спектакль ведь уже закончился.
   — Полчаса, не более, — Гришин закинул ногу на ногу, закурил. — Любопытную мадемуазель на выходе я встретил только что. Нечто бесконечно знакомое, но никак не могу вспомнить, кто она.
   — Которая?
   — Яркая брюнетка в тонких очечках.
   — С бароном Красинским?
   — Господина я не знаю.
   — Ну как же?! Меценат, промышленник, неутомимый ловелас!.. А барышня с ним ныне была действительно исключительная. По крови англичанка, хотя родилась в России.
   — Любопытно, — бросил Гришин, затягиваясь. — А я ведь, Гаврила Емельянович, снова при должности и петлицах.
   — Вас восстановили?
   — Представьте.
   — И вы снова будете морочить мне голову всевозможными подозрениями и расследованиями?
   — И этого не исключаю. Но побеспокоил я вас, любезный господин директор, по одному деликатному вопросу, — Егор Никитич загасил окурок. — Могу ли я вам доверять полностью и без опасений?
   — Но до этого вы ведь мне доверяли? — воскликнул Филимонов.
   — Откровенно, не всегда… Так вот. По моим сведениям, несколько дней тому театр посещал князь Икрамов.
   — Да, такой факт имел место.
   — Что его привело сюда?
   — Любопытство.
   — Он заядлый театрал?
   — Этого я не заметил, — директор налил себе воды из графина, выпил. — Его интересовала судьба бывшей примы госпожи Бессмертной. Помните такую?
   — Ну как же? Дочка знаменитой Соньки. Кстати, где она сейчас?
   — Вот этим интересовался и князь.
   — Он имел роман с примой?
   — По слухам, да. Но я, Егор Никитич, свечку не держал.
   — Жаль, что не держали, — усмехнулся Гришин. — Больше бы толку было от разговора.
   Лицо Филимонова от обиды побагровело, стало жестким.
   — У вас еще какие-нибудь вопросы, господин следователь?
   — По некоторым данным, бывшая прима продолжает проживать в доме Брянских.
   — Если у вас, господин следователь, есть подобные данные, так проверьте их! Проверьте и не морочьте мне голову!
   Егор Никитич поднялся, взял шляпу.
   — Невежливо после стольких лет отсутствия, Гаврила Емельянович. Невежливо… Но я все-таки буду навещать вас. А вдруг мы окажемся полезны чем-нибудь друг другу! — едва поклонился и покинул кабинет.
   Директор выждал какое-то время, резко позвонил в колокольчик.
   — Изюмова ко мне! — приказал заглянувшей в кабинет секретарше.
   Налил четверть рюмки коньяка, залпом выпил.
   Николай приоткрыл дверь нерешительно, с опаской.
   — Звали, Гаврила Емельяныч?
   — Войди.
   Тот прикрыл дверь, возле стола остановился.
   — Помнишь этого господина, который только что вышел от меня?
   — Так точ… Вернее, помню. Следователь из Департамента полиции.
   Филимонов подошел к нему.
   — Вбей в свою безмозглую костяную голову. Ни единого слова, никакой информации о себе, о театре, об актерах, обо мне. ТЫ меня понял?
   — Понял, Гаврила Емельяныч. Буду молчалив, как сфинкс на стрелке.
   — На какой стрелке? — не сразу понял Филимонов.
   — Ну, на Васильевском острове!.. Сфинкс!
   — Ладно, ступай отсюда, сфинкс!.. И думай о задании, какое я тебе определил.
   — Из головы не выходит, Гаврила Емельяныч. — Николай плечом нажал на дверь и вывалился из кабинета.
   

   Заметно потеплело, снег стал рыхлее и принялся прямо на глазах оседать, воронье ожило и заполнило пространство громкими криками.
   Было почти темно, когда Сонька пришла в лачужку Михеля. Он услышал шаги, вышел навстречу. Воровка прошла мимо него, опустилась на нары, молча уставилась перед собой.
   — Соня… Ты чего? — прошепелявил Блювштейн. — Чего такая?
   Она не ответила, продолжала смотреть в одну точку.
   — Что-нибудь с дочкой?
   — С дочкой, — кивнула она.
   — Начальник?.. Он что-то сделал с ней?
   Она наконец повернулась к нему, глухо произнесла:
   — Миха беременна.
   — Что?!
   — У нее будет ребенок.
   — От поручика?
   — Ну не от тебя же.
   — Я убью его!
   Сонька придержала шагнувшего к выходу мужа, с кривой ухмылкой объяснила:
   — Я бы сделала это раньше тебя. Но этим делу не поможешь.
   — Он пакостник!.. Подстерегу и задушу!
   — Я за советом пришла, а не за расправой. Присядь.
   Михель сел рядом, помолчал какое-то время, потом спросил:
   — Когда это случилось?
   — Случилось!
   — Он ее… насильничал?
   — Нет, по согласию. По любви.
   — А он?
   — Говорит, тоже по любви.
   — Нужно бежать. Погода на весну повернула.
   — Куда бежать, если девка с брюхом? — хмыкнула воровка.
   — Может, и хорошо, что с брюхом.
   — Чего ж в этом хорошего?
   — Если он к девке расположен, то обязан организовать побег.
   — Как?
   — Засунет нас на пароход, — глаза Михеля блестели. — Не слыхала, когда привезут следующих арестантов?
   — Вроде через месяц.
   — В самый раз. И живота еще видно не будет, и до родов успеем добраться до Одессы. Я поговорю с ним. Открою карты.
   — И он тут же зачалит тебя за решетку.
   — Не зачалит… Мы теперь в завязке! Поговорю как мужик с мужиком.
   Сонька с удивлением и даже уважением смотрела на него.
   — А если он не пойдет на это? Миха родит здесь, а он, легкий и счастливый, отправится на материк.
   — Вот тогда определенно я его убью, — жестко заявил Михель. — И материк его будет здесь, на Сахалине. Навечно!
   

   Сумасшедший ошивался недалеко от дома Гончарова, выжидая хозяина. Расхаживал от улицы к улице, от зябкости хлопал себя по бокам, подпрыгивал, что-то бормотал.
   На него никто не обращал внимания, лишь две местные собаки терпеливо ждали поодаль, когда он кинет им что-нибудь съестное.
   Наконец поручик появился. Шагал быстро, озабоченно, не глядя по сторонам.
   Михель двинулся навстречу. И лишь когда между ними осталось не более пяти метров, Никита увидел сумасшедшего.
   Тот поклонился, попросил:
   — Хочу поговорить… начальник.
   — Что? — не сразу разобрал его невнятную речь Никита Глебович.
   — Поговорить.
   — Ты?.. Со мной? — удивился тот.
   — Я с вами, начальник.
   Гончаров в искреннем недоумении пожал плечами, усмехнулся.
   — Говори.
   — Не здесь… дома.
   Никита оглянулся, даже пожал плечами, улыбнулся.
   — В следующий раз, Михель. Сейчас некогда.
   — Прошу, начальник… это важно.
   Поручик внимательно посмотрел на божьего человека.
   — Ты как-то странно сегодня говоришь, Михель. Ты в себе?
   — У меня просветление, начальник, — сумасшедший улыбнулся, показав беззубый рот. — Мне что-то надо сказать.
   Никита Глебович снова пожал плечами.
   — Ладно, пошли.
   Они двинулись к дому Гончарова. Конвойный, дежуривший здесь, с крайним удивлением уставился на идущих, поручик махнул ему:
   — Расслабься.
   Поднялись на второй этаж, хозяин отпер дверь, пропустил Михеля вперед:
   — Присаживайся. — Сам уселся напротив. — Слушаю тебя.
   — Я по поводу дочки, — как можно четче произнес сумасшедший.
   — Какой дочки? — не понял Гончаров.
   — Моей дочки. Михелины.
   Никите Глебовичу показалось, что он сам начинает тихо сходить с ума.
   — Михель… По-моему, теперь я сумасшедший. Или у тебя действительно просветление?
   — Я нормальный, Никита Глебович, — с улыбкой прошепелявил тот.
   — А я какой, по-твоему?
   — Тоже нормальный. Поэтому нужно поговорить по-мужски.
   — По-мужски?!
   — Да, по-мужски.
   — По-моему, теперь я сумасшедший, — Гончаров потянулся за пачкой папирос. — Что тебе от меня нужно?
   — Я убил поляка. Помните? После убийства ко мне вернулся разум.
   — Бред.
   — Я говорю правду.
   — Как это возможно?
   — Не знаю. Веление Господа.
   Поручик выпустил густое облако дыма, жестко загасил окурок в пепельнице.
   — Я сейчас вызову конвоира, и тебя засадят в карцер!.. Как симулянта!
   — Не успеете, — спокойно ответил Блювштейн. — Я убью вас. И останусь дурачком. Это будет третье мое убийство.
   Никита ухмыльнулся, раздавил окурок в пепельнице.
   — Идиот. Сумасшедший. Верно?
   — Я отец девушки, которую вы обесчестили. Она ждет ребенка.
   — Знаю.
   — Вы так спокойно об этом говорите?
   — А почему я должен волноваться?.. Я рад, что она беременна. Это наше общее решение.
   — Вы хотите, чтобы она родила здесь?
   — Не уверен. Не исключено, что я отправлю ее на материк. В Санкт-Петербург.
   — Одну?
   — Пока не решил.
   — Она каторжанка. Вряд ли ей позволят покинуть Сахалин.
   — Оп-па! Любопытный поворот. — Никита Глебович встал, сделал пару шагов по комнате, с иронией спросил: — Вы желаете составить ей компанию?
   — Вместе с матерью, — сумасшедший снова улыбнулся, обнаружив почти беззубый рот. — С Соней.
   — То есть я должен устроить вам побег?
   — Да, побег. Возможно, даже вместе с вами.
   — Но я пока не каторжанин!
   — Пока… Как только вы пожелаете решить судьбу Михелины, вас непременно отдадут под суд.
   Гончаров остановился напротив сумасшедшего, некоторое время разглядывал его, заметил:
   — Да, вы, сударь, действительно не сумасшедший, — направился к двери, толкнул ее. — Свободны!
   Михель медленно поднялся, подошел к поручику, потянул дверь на себя, чтобы надзиратель не слышал разговора.
   — Запомните, поручик… Я сумасшедший! Был им и остаюсь! Для каторжан, для поселенцев, для вас! Божий человек!.. А с божьего человека взятки гладки. Запомните это! — толкнул дверь и скрылся в полутьме коридора.
   

   Сонька снова торговала в квасной лавке и ничуть не удивилась, когда сюда заявилась Михелина и опустилась на лавку. Она отпустила мужика с бутылью кваса, присела рядом.
   — Это ты посоветовала Михелю явиться к Никите? — раздраженно спросила дочь.
   — Я.
   — Зачем?
   — Чтобы поговорил с ним как мужчина с мужчиной. Как твой отец.
   — Он почти все сломал!
   — Что именно?
   — Доверие, уважение… любовь, в конце концов!
   — Какая же это любовь, если так легко ломается?! А доверие и уважение?.. Откуда они у графа к воровкам?
   — Он любит меня! — выкрикнула Миха, смазав слезы с лица.
   — Вот пусть и докажет свою любовь делом.
   — Каким делом?
   — Михель ему все объяснил. Или господин начальник ничего тебе не поведал?
   — Он угрожал ему!
   — А как по-другому?.. Он твой отец.
   — Никита не может устроить побег сразу троим! Он сам загремит на каторгу!
   Сонька снисходительно усмехнулась.
   — Тебе он может устроить?
   — Не знаю!.. Будет стараться!
   — Вот и пусть постарается сразу для всех — для тебя, для твоей матери и отца. Какая ему разница, за скольких каторжан отбывать каторгу?.. Или ты готова бежать, оставив здесь самых близких людей? Способна драпануть, зная, что здесь подохнет твоя мать?
   — Конечно нет.
   — Вот ты на все и ответила. Вытри сопли и успокойся.
   Мать фартуком прошлась по ее лицу, дочка прижалась к ней, и некоторое время они молчали.
   — А что же делать, Сонь?
   — Прежде всего береги нервы. Это может сказаться на ребенке. — Мать зачерпнула из кадушки кружку кваса, отпила сама, дала дочке. — Он-то понимает, что тебе рожать здесь нельзя?
   — Конечно понимает.
   — И что?
   — Сказала же, будет стараться отправить меня ближайшим пароходом.
   — Это пособничество в побеге, дочка.
   — Его могут судить?
   — По полной. Могут и пожизненную впаять.
   Михелина посидела в раздумье, допила квас.
   — А сколько месяцев добираться до Одессы?
   — Почти полгода.
   — А если я рожу прямо на пароходе?
   — Воля Божья. Но лучше, чтобы все было по-людски.
   С треском открылась дверь, и в лавку ввалились двое «вольных» — мужик и баба. Мужик заорал:
   — Сонька, зараза!.. Угощай измученный народишко!.. Все изнутри почернело!.. Дымится, Соня!
   Воровка поцеловала дочку в лоб и принялась наливать «измученному народишку».
   

   Князь Андрей находился в приемной великого князя. Сидеть на диванчике, выставив ногу с протезом, было весьма неудобно, поэтому приходилось с раздражением менять положение, временами подниматься, поглядывать на часы и снова садиться.
   Наконец из высокой позолоченной двери вышел помощник великого князя, поставленным голосом спросил:
   — Князь Андрей Ямской? Его высокопревосходительство ждут вас.
   — Благодарю.
   Андрей, сильно прихрамывая, направился к двери, адъютант предупредительно открыл ее, и князь вошел в просторный светлый зал, окна которого выходили на Неву.
   Михаил Александрович вышел из-за стола, шагнул навстречу.
   — Милости прошу, князь… Простите, что заставил вас ждать. — Указал на позолоченный резной стул, сам сел напротив. — Как папенька с маменькой?
   — С божьей помощью, — ответил Андрей.
   — У вас, кажется, есть еще и младшая сестра?
   — Да, ваше высокопревосходительство. Девица Мария.
   — Замужем?
   — Никак нет. Ей всего пятнадцать.
   — Все равно жениха уже надо присматривать.
   — Папенька с маменькой этим занимаются.
   — И слава богу. — Великий князь внимательно посмотрел на визитера, поправил на переносице тонкие очки. — Я ознакомился с вашим прошением на имя государя. Можете в двух словах разъяснить мне смысл его?
   — 1 км, ваше высокопревосходительство, все подробно изложено.
   — Изложено, — согласился Михаил Александрович. — Но некоторые мотивации мне не совсем понятны.
   — Думаю, я смогу на них ответить.
   — Если вас это не затруднит. — Великий князь помолчал, подбирая нужные слова. — Вы намерены отправиться на Сахалин к девице, которая отправлена туда на каторжные работы?
   — Именно так.
   — И вами движут исключительно сердечные мотивы?
   — Иных нет, ваше высокопревосходительство.
   — Родители посвящены в вашу затею?
   — Посвящены.
   — Они одобряют ее?
   Андрей почувствовал, как у него стремительно вспотели ладони.
   — Не совсем. Скорее нет.
   — Ну а вы-то сами понимаете всю проблематичность вашего намерения?
   — Вы желаете меня отговорить от поездки, ваше высокопревосходительство?
   — Ни в коем случае. Я всего лишь проверяю на прочность ваше желание. — Михаил Александрович взял щепотку нюхательного табака, поднес к ноздре. — Ваша избранница сердца — дочь известной международной аферистки, некой Золотой Ручки. Верно?
   — Это имеет значение?
   — Имеет. Вы живете в обществе, князь.
   — Значит, в этом обществе я жить больше не буду.
   — Но ваши родители?..
   — Со временем, надеюсь, они поймут и простят.
   — Вы, князь, получили увечье на войне! Вам трудно обходиться без посторонней помощи!
   — Я уже привык.
   — Знаете, сколько месяцев пароход идет до Сахалина?
   — Около полугода.
   — Вы представляете свое путешествие на малокомфортабельном пароходе на протяжении шести месяцев? К тому же на этом пароходе будут везти каторжан. Вам не с кем будет даже поговорить. Вам никто не сможет помочь. Вы проклянете все на свете!
   — Мне поможет женщина, которую я люблю.
   — А на Сахалине?.. Что вы будете делать на Сахалине? Искать сочувствия, поддержки у отверженных и обездоленных?
   — Они тоже люди.
   — Не отрицаю. Но это другие люди!.. Их и ваше представление о нравственных ценностях — это как вершина и бездна! Вы погибнете там!.. Вас просто однажды убьют. За непохожесть убьют!
   Князь поднялся, лицо его сделалось бледным.
   — Ваше высокопревосходительство… Я благодарю вас за заботу и внимание, которые вы ко мне проявляете. И тем не менее для меня крайне важно, чтобы вы положительно отнеслись к моему прошению и отписали высочайшее позволение в ближайшее время отправиться мне на остров Сахалин.
   Великий князь в задумчивости зашел за стол, перелистал лежавшие на нем бумаги, нашел нужную, легким и быстрым росчерком пера что-то начертал.
   — Не смею стоять на пути вашего желания. Если вы столь одержимы, то с Богом.
   Андрей принял бумагу, склонил голову.
   — Искренне благодарен, ваше высокопревосходительство. — Взял поудобнее трость и захромал к выходу.
   

   После разговора с великим князем Андрей приехал к кузине Анастасии уставшим и разбитым. Она только что отзанималась с мадам Гуральник, и теперь они сидели в большой гостиной у камина, разговаривали спокойно, доверительно.
   За окном висела теплая и негустая петербургская ночь, до слуха доносился бой часов Петропавловской крепости.
   — Ты сам понимаешь всю нелепость и даже опасность этой затеи? — спросила княжна.
   — Конечно.
   — Реакция общества тебя не волнует?
   — Никак.
   — Но тебе известно, что говорят, в частности, о моем доме после истории с воровками?
   — Прости, но мне плевать на все разговоры.
   В гостиную заглянула мадам Гуральник, кивнула Андрею, громко попрощалась:
   — Всего доброго, княжна! И пожалуйста, выучите как следует этюд, который вы сегодня так безобразно исполнили.
   — Постараюсь, мадам.
   — Не «постараюсь», а исполню! До свидания, князь!
   — Всего доброго, — ответил он.
   Учительница ушла, стуча каблуками. Анастасия снова повернулась к кузену.
   — Ну, хорошо. Допустим, ты доберешься до Сахалина, найдешь Миху, и что дальше? Что ты будешь там делать?
   — Буду жить с ней.
   — Где? Она — каторжанка! Тебя туда просто могут не пустить!
   — У меня есть прошение с резолюцией великого князя.
   — Но Михелину от этого не освободят!
   — Значит, тоже стану каторжанином.
   Анастасия с изумлением посмотрела на кузена, развела руками.
   — Нет, ты все-таки больной!
   Андрей подался вперед, со злой обидой произнес:
   — Если помнишь, ты сама когда-то обозвала меня инвалидом без сердца! А теперь что делаешь? Пытаешься отговорить?
   — Не пытаюсь!.. Пробую найти решение!
   — Решение одно — ехать!
   — Это не решение!.. Глупость!
   — Найди что-нибудь умное!
   — И найду! — Анастасия на секунду задумалась. — Например, помочь ей бежать!
   Кузен от удивления развел руками.
   — А вот это полный бред… Как? Каким образом? Ее же здесь немедленно арестуют!
   — Не бред! — решительно возразила девушка. — Пароход на Сахалин отправляется из Одессы?
   — Из Одессы.
   — Значит, надо отправиться в Одессу подкупить капитана, он поможет Михелине погрузиться на пароход, и через какое-то время она будет здесь.
   Андрей со снисходительной усмешкой смотрел на родственницу.
   — Кто у меня самая красивая, самая умная, самая честная?
   — Твоя кузина, — с удовлетворением кивнула она.
   Он помолчал, затем заключил:
   — Какая удивительная могла бы получиться женщина, если бы все эти качества не достались одной маленькой моей глупышке!
   До Анастасии не сразу дошел смысл сказанного, затем она вдруг поняла, оскорбленно вскочила, попыталась отпустить кузену пощечину, но он перехватил ее руку, прижал к себе, расцеловал нежное раскрасневшееся от обиды личико.
   — Прости меня, Настенька! Великодушно прости! Я пошутил! Не гневайся, прошу!
   Кузина постепенно успокоилась, прижалась к родственнику, и они какое-то время сидели молча. Затем девушка отстранилась от Андрея, погрозила ему пальчиком.
   — А ты у нас знатный сердцеед, дорогой кузен.
   — С чего ты взяла?
   — Ты окончательно вскружил голову госпоже Бессмертной! — И заглянула в глаза: — Неужели не замечал?
   — Замечал, — ответил Андрей. — Она своим навязчивым вниманием крайне раздражает меня.
   — Тем не менее опасайся ее. Отвергнутая дама с исковерканной судьбой может преподнести самые неожиданные сюрпризы.
   

   Той ночью Табба не спала.
   Дверь ее спальни была плотно прикрыта. Сама актриса сидела за небольшим чайным столиком, на котором стояли две винные бутылки, одна уже была выпита, вторая опорожнена наполовину.
   Катенька сидела напротив, смотрела на госпожу с болью и состраданием.
   — Скажи, милости ради, — бывшая прима налила бокал почти до края, — что мне делать?
   — Ложиться спать.
   — Будешь хамить, тотчас получишь по морде!
   — Но вам и правда лучше лечь спать.
   — ТЫ меня не расслышала.
   — Расслышала. Но вдруг придет хозяйка, и может случиться скандал.
   — А мне плевать!.. Слышишь, плевать! Я хоть завтра могу собрать манатки и покинуть эту вонючую гробницу! Я задыхаюсь здесь, мне нечем в этих стенах дышать, я схожу с ума! Ты это понимаешь?
   — У нас нет денег, чтобы снять приличное жилье.
   — Как ты сказала?.. Нет денег?
   — Мы с вами живем за счет княжны.
   Бессмертная с трудом поднялась с кресла, направилась к серванту. Она выдвинула один из ящичков, добралась до ящичка потайного, вынула бархатный мешочек с «Черным моголом».
   Положила золотую коробочку на стол, открыла ее.
   — Смотри!
   Бриллиант дышал, манил, завораживал.
   — Что это? — шепотом спросила Катенька.
   — «Черный могол»!.. Прекрасный и страшный! Из-за него погиб князь Брянский.
   — Откуда он у вас?
   — Не твое свинское дело! — слегка покачиваясь, ответила бывшая прима и захлопнула крышку. — Он бесценен!.. И если я продам его, то обеспечу всю свою жизнь!.. Куплю все и вся! Даже этот поганый склеп!.. Со всеми потрохами! Даже с княжной вместе!.. Ты не веришь? — спросила она, заметив удивленный взгляд прислуги.
   — Верю, госпожа, — ответила та смиренно. — Но лучше мы поговорим об этом завтра.
   — Поговорим? — изумилась актриса. — Это я с тобой должна «поговорить»? А кто ты такая, что я должна с тобой разговаривать?
   — Вы неверно меня поняли, госпожа.
   — Я — Бессмертная! Прима оперетты! На меня ломился весь Петербург! Я хоть завтра могу пойти в этот смрадный театришко, и они мозгами двинутся, что я снова на сцене! Театр опять оживет, потому что мне нет равных! — Табба наклонилась к прислуге, взяла ее за воротничок, притянула к себе, зашептала: — Я недавно была в театре! Они меня не узнали, а я всех этих тварей увидела! Эта ничтожная мразь… бездарь… Изюмов в швейцарской ливрее — кланяется, скалится, приглашает, заискивает, ручки всем лижет. А Гаврила Емельянович, скопище лжи и предательства, тут же визиточку сунул! Звоните, приходите. — Она ударила по столику кулаком. — Вот вам всем! Не дождетесь! Я если и войду в театр, то совершенно с другого входа.
   — А может, вам и вправду стоит вернуться в театр? — с надеждой спросила Катенька.
   — А вот это уж нет! — поводила актриса пальцем перед ее лицом. — Увольте! Телега под названием «театр» проехала! Я теперь живу другой, совершенно другой жизнью! Тізі даже не догадываешься какой.
   Прислуга неожиданно насторожилась, поднесла палец к губам.
   — Кажется, госпожа.
   — Пойди глянь.
   Пока Катенька ходила глянуть, что происходит в доме, Табба торопливо подошла к серванту, спрятала бриллиант, вернулась на место.
   Катенька, вернувшись, доложила:
   — Княжна провожает князя Андрея. Как бы к нам не заглянула.
   — Закройся на ключ и не открывай.
   Девушка выполнила приказание, принялась убирать со стола посуду.
   — Я его убью, — неожиданно произнесла Табба.
   — Кого?
   — Князя Андрея.
   — За что?
   — За то, что я для него пустое место.
   — Что вы, госпожа? Он вас очень даже уважает.
   — Уважать — это значит не замечать. А любить — это думать, каждую секунду сходить с ума! И я, Катенька, схожу. Каждый день, каждый час, каждую секунду.
   В дверь вдруг раздался несильный стук, обе замолчали. Табба подала знак девушке, та довольно громко спросила:
   — Кто здесь?
   — Анастасия, — послышался из-за двери голос. — Мадемуазель уже спит?
   — Да, уже более часа.
   — А мне показалось, что кто-то в комнате разговаривает. И довольно громко.
   — Нет, нет… Это я читала молитву.
   — Ладно, тогда завтра.
   — Что-то срочное?
   — До завтра терпит.
   Раздался звук удаляющихся шагов, актриса с кривой ухмылкой произнесла:
   — Наверняка желала отчитать, чтоб не орали. — Она зацепилась за воротничок прислуги, зашептала: — Нас здесь все ненавидят! Надо сматываться! Куда угодно, только не здесь! И чем быстрее, тем лучше. Устала, надоело, боюсь…
   На Петропавловской крепости пробило полночь.
   

   Табба привела себя в надлежащий вид только к одиннадцати дня, и когда вышла из спальни, увидела, что ей навстречу направляется княжна.
   Анастасия бросила взгляд на слегка припухшее лицо актрисы, поинтересовалась:
   — Неважно себя чувствуете?
   — Заметно?
   — Слегка.
   — Наверное, мигрень.
   — Вы в состоянии уделить мне полчаса? Мне важно с вами посоветоваться.
   — Разумеется. Распоряжусь только, чтоб Филипп принес мне чашку кофию.
   — Я сама. — Княжна ударила в ладоши, крикнула: — Филипп!
   Дворецкий возник немедленно, будто специально стоял за дверью.
   — Слушаюсь, госпожа.
   — Кофий мадемуазель!
   Филипп удалился, девушки уселись на диван в каминной комнате. Анастасия с сочувственной улыбкой поинтересовалась:
   — Может, велеть принести порошок?
   — Само пройдет, — слабо усмехнулась Табба, положила руку на колено княжны. — Простите, что доставляю вам столько хлопот.
   — Это пустое. — Та помолчала, решая, с чего начать. — Вы часто вспоминаете мать и сестру?
   — Странный вопрос, княжна.
   — Ничего странного. Мне важен ваш искренний ответ.
   Дворецкий принес поднос с кофейным набором, откланялся и бесшумно удалился. Табба налила чашку, сделала пару глотков.
   — С ними что-то случилось?
   — Нет, разговор не об этом. Вы ведь любите их?
   — Я все же не понимаю смысла ваших вопросов.
   — Сейчас поймете… Неужели вам не хотелось бы их увидеть?
   — Хотелось бы. А временами очень… Особенно когда тоска.
   — А вы бы могли отправиться на Сахалин?
   — Шутите?
   — Вполне серьезно, сударыня.
   — Странно… И вы ждете откровенного ответа?
   — Да.
   Актриса подумала, пожала плечами.
   — Думаю, вряд ли. Во-первых, не вижу целесообразия. А во-вторых, полгода на пароходе… Нет, это выше моих сил.
   Анастасия с торжественным злорадством посмотрела на нее.
   — А вот князь Андрей видит целесообразие.
   Табба на миг даже притихла.
   — Простите, не поняла.
   — Он намерен отправиться на Сахалин, чтобы встретиться с Михелиной.
   — Он в своем уме?
   — Сомневаюсь.
   Бывшая прима на какое-то время замолчала, даже забыв про мигрень и кофе, наконец не без удивления произнесла:
   — Вы хотите, чтобы я поговорила с ним?
   — Это бесполезно. По этому вопросу его принимал даже великий князь. Но он стоит на своем. — Анастасия налила себе кофе, сделала совсем крохотный глоток. — Я бы просила вас отправиться в Одессу.
   — Меня в Одессу? Зачем?
   — Вместе с Андреем.
   — Теперь я вообще ничего не понимаю.
   — Сейчас поймете. — Княжна подсела поближе. — Пароход на Сахалин отправляется из Одессы. Неплохо было бы договориться с капитаном, дать ему достаточно денег, и Михелина обратным рейсом могла бы вернуться сюда.
   — Но почему этим должна заниматься я?
   — Андрей не совсем здоров. Он совершенно не приспособлен к жизни. И было бы неплохо, если бы вы помогли ему. Если вы этого не сделаете, мы можем просто потерять его.
   — Но вы ведь знаете о моем отношении к князю? — усмехнулась Табба.
   — Знаю. И считаю, что это тоже в пользу. В процессе поездки вы узнаете друг друга ближе, и в итоге либо что-то случится между вами, либо вы расстанетесь навсегда. Возможно, даже как друзья.
   Табба поднялась, с натянутой светской улыбкой заявила:
   — Я не сказала — да. У меня есть своя жизнь, свои дела, свои проблемы, которые предстоит решить. Простите… — и с подчеркнутым достоинством вышла из каминной комнаты.
   

   В загородном конспиративном доме совещались трое: Ефим Губский, Беловольский и барон Александр Красинский. В комнате было довольно накурено, отчего Губский кашлял еще чаще, но никому курить не запрещал, потому как сам не мог отказаться от этой дурной привычки.
   — Девица презанятна, — восторженно докладывал Красинский. — Артистична, умна, легка, подвижна — просто божий для нас подарок.
   — Неужели никто из былых ее воздыхателей не признал ее? — усомнился Беловольский.
   — Абсолютно! Более того, директор театра настоятельно пытался уговорить мадемуазель выйти на сцену! Он просто влюбился в нее!
   — Вот и отлично. — Губский, глуша платком кашель, поднялся из-за стола, прошелся по скрипучим половицам. — Если она так талантлива, смела, решительна, будем ее готовить к покушению на генерал-губернатора.
   — Вопрос о покушении решен? — вскинул брови Беловольский.
   — Да, центральный комитет принял решение.
   — Но у нас проблема с деньгами, Ефим Львович! Товарищи из провинции жалуются, требуют! Некоторые даже шантажируют!
   — Что вы предлагаете?
   — Налет на банк. Мы об этом с вами говорили.
   — Да, налет будет. Но уже без госпожи Бессмертной.
   — С кем же?
   — С вами, господин Беловольский.
   — Со мной?!
   — Да, с вами. Определите банк, изучите обстановку. Команда у вас есть, действуйте!
   — Простите, но это крайне неожиданно.
   Губский зло уставился на Беловольского, лоб его перечеркнула бьющаяся вена.
   — А вы хотите, чтобы все было по плану, по расписанию?.. Лежать на печи и плевать в потолок? Нет, любезный Даниил Матвеевич! Мы обязаны жить по другому принципу! А принцип этот — каждый день опасность, каждый день смерть! — Он снова закашлялся, встал у окна и долго не мог прийти в себя от вспышки гнева. Сделал пару глотков прямо из графина с водой, сел за стол. — Госпожу Бессмертную готовить к акции срочно. Немедленно! Необходимо изучить особенности поведения генерал-губернатора, маршруты передвижения, наиболее подходящее место для покушения.
   — Лучше всего, если это будет приемная генерал-губернатора, — негромко предложил Беловольский. — Он любит строить из себя демократа и в вольном режиме принимает просителей по средам в своей приемной.
   — Что значит — в вольном режиме? — не понял Красинский.
   — Без охраны, без какой-либо предварительной записи. Принимает всех, кого вынуждают обстоятельства.
   — Господа! — с детским возмущением воскликнул Красинский. — Вы меня удивляете! Покушение на градоначальника — это ведь сложнейшее дело!
   — А что вы так нервничаете, барон? — с иронией удивился Губский.
   — Не нервничаю, а задаюсь вопросом! Если мы тщательнейшим образом не проработаем все детали будущего покушения, то не только провалим затею, но потеряем мадемуазель, о которой вы так трогательно распространяетесь! Ее или пристрелят, или же задержат. А уж ежели задержат, то как бы вся наша шайка-лейка не оказалась дружно в Департаменте полиции.
   — Вы сказали — шайка-лейка? — повернулся к нему Ефим Львович. — Это вы о нас?
   — Простите, оговорился. Вырвалось.
   — На первый раз прощаю. Но только на первый. — Губский уперся в стол локтями так, что лопатки остро выступили за спиной. — Рекомендую принять к сведению на будущее. Никакого задержания! Никакого ареста! Никакого последующего допроса быть не может. Только смерть! От рук наших же товарищей! И это будет высшей честью для погибшего. Он — избранный!
   В комнате стало тихо, Ефима Львовича в очередной раз стал душить кашель, и он долго не мог унять его.
   Приоткрылась со скрипом дверь, в комнату заглянул мужчина.
   — Мадам пришла.
   — Пусть подождет в соседней комнате. Я сейчас подойду.
   Проводив гостей, Губский вошел в соседнюю комнату, протянул руку привставшей со стула мадам Гуральник.
   — Здравствуйте, Елизавета Петровна.
   — Здравствуйте, Ефим Львович. Рада вас видеть живым и здоровым.
   — Я вас также. — Он жестом велел ей сесть, сам пристроился на спинку дивана напротив. — Ну, чем вы нас порадуете?
   — Радостей мало, скорее проблемы.
   — Проблемы тоже иногда приносят радость. Что-нибудь о госпоже Бессмертной?
   — Да, ею всерьез заинтересовалась полиция.
   — Вас туда пригласили?
   Мадам двумя пальчиками поправила очки, с ироничной улыбкой заметила:
   — Вы запамятовали, Ефим Львович. Я там служу.
   Губский рассмеялся сквозь кашель.
   — Полагаете, ссылка отшибла мне память, Елизавета Петровна?.. Я все помню. — Достал из кармана платок, вытер рот. — И чем же привлекла полицию мадемуазель?
   — Последним налетом на банк. Они составили довольно точный ее портрет.
   — Они его вам показали?
   — Разумеется. Портрет настолько удачный, что я в какой-то момент растерялась. Затем увильнула от прямого вопроса сыскаря.
   — Значит, рано или поздно они могут выйти на нее?
   — Скорее рано, чем поздно. По моим наблюдениям, даже дворецкий княжны стал слишком внимательным к артистке.
   Губский помолчал, глядя в окно, согласно кивнул.
   — Хорошо, я буду думать.
   До прибытия парохода на Сахалин оставалось меньше месяца.
   

   Был март, весна уже довольно основательно подплавила снег, он прямо на глазах оседал от идущего от земли тепла, народ в поселке оживал, хмельно радовался скорому теплу, раньше времени сбрасывая с себя тяжелые зимние бушлаты.
   Поручик Гончаров пребывал в заметном нервном напряжении, реагировал на все резко, часто немотивированно.
   — Пароход в Александровск прибудет через три недели, — говорил он, сидя на стуле и глядя в пол. — К этому времени все должно быть готово.
   В его комнате находились двое — Сонька и Михелина. Мать стояла рядом с дочкой, которая также сидела на стуле. Животу нее был весьма заметен, она прятала его под длинным неудобным пальто, полы которого регулярно разъезжались, и приходилось все время поправлять их.
   — Что значит — все готово? — не поняла Сонька.
   — Все! — Никита поднял на нее глаза. — Вам никогда раньше не приходилось бегать с каторги?
   — Приходилось, — спокойно ответила женщина. — Но я всегда рассчитывала исключительно на себя. Теперь же приходится надеяться на вас.
   — Приходится?
   — Да, приходится. Потому что я отвечаю не только за себя, но и за дочку.
   — Добавьте еще — и за мужа тоже.
   — Да, и за мужа.
   — Соня, — попыталась снять возникшее напряжение Миха, — мы с Никитой многое уже обсудили, теперь осталось только дождаться парохода.
   — Но я должна иметь хотя бы элементарное представление, к чему готовиться.
   — Элементарное представление вы получите, когда я обо всем договорюсь с капитаном! — обронил Гончаров.
   — Знаете, поручик, — женщина взяла свободный стул, села на него, — я готова бежать одна. Через материк — мне не привыкать. Лишь бы не было погони. И недомолвок было бы меньше, и нервы меньше трепали бы друг другу. А дочку отправите пароходом.
   — Я не отпущу тебя, — покрутила головой Михелина. — А как я одна на этом пароходе?!
   — Не одна, а с ребенком, — сострила Сонька.
   — Вот именно… Рожу по дороге, и кто со мной будет возиться?
   — На пароходе всегда есть фельдшер, — бросил Никита.
   — Который с радостью примет роды у беглой каторжанки, — зло заметила Михелина. — А потом с такой же радостью сдаст меня полиции.
   Поручик помолчал какое-то время, снова уставившись в пол, затем подошел к Михелине, присел перед нею на корточки.
   — Послушайте меня внимательно. Две женщины на борту — это еще можно как-то объяснить. Но некий господин с вами…
   — Мой муж, — пожала плечами Сонька.
   — Но он сумасшедший.
   — Не больше, чем вы!
   Гончаров укоризненно посмотрел на нее.
   — Это почти хамство, мадам.
   — Простите.
   — Но он действительно не сумасшедший! — искренне воскликнула Михелина. — Он нормальный!
   — Я устрою ему побег через материк.
   — Нет, — Сонька поднялась. — Или он с нами, или я с ним.
   — А обо мне опять забыли, — заметила Михелина.
   — Хорошо, — поручик тоже поднялся. — Я буду думать, мадам.
   — Спасибо, милый, — улыбнулась Миха и благодарно поцеловала начальника в выбритую щеку.
   Когда воровки вышли из дома начальника каторги, из-за дощатого забора им навстречу вышел Кузьма Евдокимов и с ухмылкой заметил:
   — Ох и крутите вы нашим Никитой Глебовичем! Прямо как две гадины… Глядите, как бы вам это боком не вышло, шалашовки!
   — Гляди, как бы самому не выперло туда, откуда меньше всего ждешь, — ответила Сонька, взяла дочку под руку и осторожно повела по улице.
   

   Воровка пришла к Михелевой хибаре, когда уже сильно стемнело. Он стоял возле входа, увидел Соньку, заспешил к ней навстречу.
   Попытался обнять, она отстранила его.
   — Не надо от чужих глаз.
   — Так ведь никто не видит.
   — Как говорил один полицмейстер, береженого и куры боятся. — Женщина оглянулась, никого не заметила, присела на бревно под хибарой.
   Михель примостился рядом.
   — Ну, чего он?
   — Вроде уломали.
   — А как надует?
   — Не должен. Он хоть и псих, но слово держать умеет. Из благородных все-таки.
   — Дай бы бог.
   Михель попытался снова приобнять воровку, она резко отстранилась.
   — Хватит, сказала! И так народ шепчется, что часто шастаю!
   — Ты моя жена.
   — Была.
   — Была? — Михель отпустил ее. — А сейчас?
   — Не хочу об этом. Есть дела поважнее.
   — Я хочу знать.
   — Спроси еще, были ли у меня после тебя мужчины.
   — Спрошу!
   — Были. И не один… Что дальше?
   — Ты их любила?
   — Любила, страдала, мучилась! Этого тебе достаточно?
   Вор вцепился в ее плечи.
   — Я убью тебя!.. Если что узнаю — убью!
   Сонька сильно оттолкнула его.
   — Убьешь и хрен выберешься отсюда!
   — А мне без разницы, где подыхать! Но и ты хрен куда денешься! Вцеплюсь, не отпущу, убью! — Михель обхватил ее, изо всех сил прижал к себе. — Ты моя!.. Только моя! Никому не отдам…
   — Пошел ты!
   Женщина выскользнула из его объятий, зло взглянула и зашагала в сторону поселка, не видя, что из-за ближнего барака за ними наблюдал Кузьма Евдокимов.
   

   Гончаров лежал на кровати, забросив ногу на ногу, читал Толстого, когда в дверь неуверенно постучали. Удивленный поручик отложил книжку, сбросил ноги на пол.
   — Кто?
   Дверь приоткрылась, в ней показалось лицо Евдокимова.
   — Извиняюсь, Никита Глебович, — он стащил шапку с головы. — Я с важным наблюдением к вам.
   Недовольный офицер поднялся, махнул надсмотрщику:
   — Заходи.
   Тот робко перешагнул порог, старательно вытер ноги о половичок, но дальше идти не решился.
   — Имею наблюдение, ваше благородие.
   — Говори.
   — К вам часто шастают две воровки — Сонька и ее дочка, и мне в голову вдруг ударила мысля. Чего они так часто к вам шныркают?
   — Ну и чего?
   Кузьма помял шапку, доверительно улыбнулся.
   — Похоже, цель какую-то нехорошую имеют.
   — С чего ты взял? — ухмыльнулся поручик.
   — Так ведь воровки. А одна из них — сама Сонька Золотая Ручка. Представляете, чего могут наворотить?
   Никита Глебович закурил, прищурился от дыма.
   — Какие мысли имеешь, Евдокимов?
   — Как бы побег к весне не готовили! Вас облапошат, а вы потом за все отвечай.
   — Сам додумался или кто подсказал?
   — Сам, ваше благородие. Я ведь ушлый, из крестьян. Мой тятька сто десятин имел, пока Соньке подобные не нагрели. За карты сел с землей, а поднялся — в одних штанах. С тех пор и ненавижу всевозможную воровскую заразу. Так и вешал бы их всех подряд.
   — Что еще можешь сказать к своим наблюдениям?
   — Придурок этот… Михель… он какой-то не такой стал. Вроде и дурачок, а в то же время не до конца. Будто соображает чего-то. И Сонька вокруг него ошивается. Может, попытаете их?
   — Считаешь, надо бы?
   — А то! Я бы тут каждого второго на дыбу поднимал, чтоб вели себя по-людски.
   Поручик затушил окурок в пепельнице, кивнул.
   — Молодец, Евдокимов. Ступай и следи дальше. Только гляди — никому ни слова. А то ведь брякнешь где, и никакого улова не будет.
   — Будет улов, ваше благородие! — заверил надсмотрщик. — Я теперь буду держать глаз топориком. Востро! Ни одна зараза не проскачет! Вмиг засеку!..
   — Ступай с богом.
   — Благодарствую, ваше благородие! — Кузьма задом попятился к двери, толкнул ее спиной и вывалился в темный коридор.
   

   Глубокой ночью из темной парадной дома торопливо вышел Китаец, огляделся и направился в сторону виднеющегося неподалеку Николаевского вокзала.
   Народу на вокзале было совсем ничего — отдельные праздно шатающиеся личности. Китаец с оглядкой вошел в местное почтовое отделение, протянул девице за стойкой монету.
   — Барышня, позвонить.
   Она кивнула на один из аппаратов. Китаец снял трубку, попросил:
   — Сорок пять сто двадцать один. — Дождался соединения, торопливо произнес: — Завтра в полдень, угол Одиннадцатой линии и Большого, — повесил трубку и поспешно покинул помещение.
   

   В этот раз объектом для нападения был выбран банк «Васильевский» на углу 11-й линии и Большого проспекта Васильевского острова. Здание выходило на обе улицы, что во многом облегчало отход в случае неудачной операции.
   Подстраховщики расположились почти по той же схеме, что и во время ограбления «Нового Балтийского» на Петроградке, хотя распределение боевиков было несколько иным.
   Сотник с Хохлом сидели в пролетке прямо за углом 11-й линии. Жака и Китайца назначили также караулить в пролетке по диагонали от банка. Обе группы видели друг друга отменно и могли в самый критический момент легко прийти друг другу на помощь.
   Все ждали, как и в прошлый раз, прибытия главных персон — Беловольского с командой.
   В его команде должны были быть Ворон и Аслан.
   Прошло уже более часа после условленного, а пролетка с Беловольским все не появлялась. Нервы были на пределе.
   — Чего это они? — проворчал Сотник, глянув на карманные часы. — Полчаса как пора. Уж не случилось чего?
   — Не должно быть, — ответил Хохол с сильным малороссийским выговором. — Може, сбегаю к Китайцу?
   — И чего он ответит?.. Дубеет, как и мы. Сидим уж, подождем.
   — А я мигом!
   — Сиди, курва нерусская! — беззлобно выругался Сотник. — Ждем!
   Жак молчал, изредка поглядывая на Китайца. Тот тоже ничего не говорил, смотрел перед собой спокойно и бесстрастно.
   Жак наконец не выдержал.
   — Чего молчишь?
   — А чего говорить? — огрызнулся тот. — Ждем.
   — В полиции был?
   — Был.
   — И чего?
   — Видишь, сижу? Значит, отпустили.
   — Вот так и отпустили?
   — А чего им со мной?.. Девку наказали, меня отпустили.
   — Белобрысый к тебе с деньгами приходил?
   — Дал две сотенные.
   — Мне тоже.
   Китаец повернул голову к Жаку.
   — Про меня зачем сказал?
   — Ничего не говорил. Сказал только, что возле Апраксина случайно столкнулись, и больше ничего.
   — Не надо было говорить.
   — Вырвалось.
   — За такое глотку следует вырвать.
   В этот момент они увидели, как по Большому проспекту в сторону 11-й линии движется черная карета, которую бойко везли две лошади. Похоже, это была главная команда.
   Карета подкатила к главному входу в банк, из нее вышел сначала статный и серьезный Аслан, после него спрыгнул на мостовую Ворон и только затем степенно показался Беловольский.
   Китаец вдруг вздрогнул, суетливо потер ладони.
   — Чего ты? — повернулся к нему Жак.
   — Трясет что-то. Мандраж.
   — Так вроде все идет по-задуманному.
   — Все одно калдырит. Под ложечкой сосет.
   Беловольский в сопровождении Аслана и Ворона скрылся за банковскими дверьми. Ничто вокруг не предвещало беды.
   Сотник подбадривающе махнул Китайцу и Жаку, те ответили тем же жестом.
   И вдруг что-то будто глухо лопнуло.
   С двух сторон на нескольких пролетках к банку вынеслись полицейские, горохом высыпались на асфальт и опрометью кинулись к главному входу.
   — Едрит твою в корень! — ахнул Китаец.
   — Мчим туда! — почти заорал Жак. — На подмогу!
   — Сидеть, баран! — вызверился азиат. — Гляди, что дале будет!
   Сотник и Хохол также онемели от увиденного, ждали команды от второй пролетки.
   Китаец замахал им руками, чтоб не высовывались.
   — Может, подмогнем мужикам? — неуверенно заголосил Жак, сжимая револьвер. — Иначе зачем мы здесь?
   — Подмогнешь знаешь где? — ощетинился Китаец. — Теще в ноздре колупать. Или еще где!
   В этот момент из банковских дверей выскочили сначала несколько полицейских, образовав некое каре, после чего в проходе показался скрученный Беловольский, за спиной которого растерянно толкались схваченные наручниками Аслан и Ворон.
   — Всё, — тихо вымолвил Китаец. — Хана!.. Нужно тикать. Причем без задних! — Ткнул в спину извозчика, коротко приказал: — Гони, брат, и не оглядывайся!
   Тот натянул вожжи, подельники увидели маневр, также рванули с места, и пролетки понеслись от гиблого места в разные стороны.
   

   …Табба, одетая в легкий бежевый костюм, в светлом парике, в очечках, жестом велела Илье открыть калитку. Тот с готовностью поспешил исполнить желание госпожи, с улыбкой заметил:
   — Вы, сударыня, каждый раз как на маскерад. С первого взгляда и не признать.
   — Тебя это потешает?
   — Радует. Такой красивой барышни в жизни не видал. И правду говорят, артистка.
   — Кто говорит?
   — Двор. Все девки кругом перешептались. Желали с вами поговорить, да боятся.
   — Бояться нечего, да и говорить не о чем, — усмехнулась бывшая прима, оглянулась.
   Со двора вслед ей с видом строгого учителя гимназии смотрел дворецкий.
   Она вышла на край тротуара, распорядилась привратнику:
   — Останови для меня извозчика!
   — Будет исполнено, сударыня! — радостно ответил тот и побежал на улицу ловить экипаж.
   

   Гаврила Емельянович при виде входящей в кабинет девушки едва не грохнулся в обморок.
   — Не ожидал… Клянусь, не ожидал. Даже невзирая на телефонное предупреждение, — пододвинул кресло, показал рукой: — Прошу вас, мадемуазель… Простите, запамятовал…
   — Мадемуазель Жозефина Бэрримор.
   — Да, да, да… Жозефина!.. Чего желаете пригубить, чудная Жозефина? Чай? Кофий? Или не откажетесь от пятигорской минеральной водички?
   — Вы получаете ее прямо из Пятигорска?
   — Представьте себе, сударыня. Свежайшую, натуральную, в специальных глиняных кувшинах! Желаете такую же?
   — Не откажусь.
   — Непременно презентую. Мне водицу организовывает князь Икрамов Ибрагим Казбекович. А уж ему горцы готовы поставлять ее целыми обозами!
   Табба от неожиданности даже напряглась.
   — Икрамов?
   — Да, Икрамов. Вам о чем-то говорит это имя?
   — Нет-нет. Имя необычное.
   — Ничего необычного!.. Он сам из тех краев, воевал там, даже, по-моему, был ранен. Теперь снова в Петербурге, служит в каких-то чиновных верхах.
   Филимонов достал из буфета объемистый графин, осторожно, с предвкушением налил хрустальный бокал, подал гостье.
   — Испробуйте, мадемуазель.
   Она взяла сосуд, с удовольствием выпила почти до дна.
   — Вкусно.
   — Ну-с, с чего начнем? — директор уселся напротив, выжидательно сложил ручки под подбородком.
   — Вам решать, Гаврила Емельянович, — улыбнулась девушка.
   — Боже… Как это знакомо звучит — Гаврила Емельянович. Непостижимо знакомые интонации. Такое впечатление, что вы знаете меня сто лет.
   Табба рассмеялась:
   — Это все ваши фантазии, дорогой.
   — И смех!.. Боже, смех!.. Мне он определенно знаком! Вы, мадемуазель, желаете петь в моем театре?
   — Кто вам сказал?
   — Разве вы мне это не говорили?
   — Не приведи господь… Это вы предложили мне попробоваться у вас. Но думаю, это была всего лишь шутка.
   — Почему?.. Почему шутка? А если и в самом деле вам попытаться и мы откроем новый талант оперетты?!
   — Вы меня смущаете, Гаврила Емельянович.
   — Это вы, мадемуазель, меня смущаете! Сидите, соблазняете, сводите с ума пожилого больного господина и при этом ведете какую-то свою игру. Что вы от меня хотите, сударыня?
   — Ровно ничего. Нашла вашу визитную карту, решила позвонить. Вот и все. Мне ровным счетом ничего от вас не нужно!
   Директор посидел в глубоком раздумье, потом крайне серьезно заявил:
   — Давайте все-таки попытаемся.
   — Что? — не поняла гостья.
   — Попытаемся что-то из вас сделать. Вы должны поверить в меня, Жозефина. И это может быть триумф!
   — Хорошо, — после короткого размышления кивнула бывшая прима. — Считайте, вы меня уговорили. Но условие.
   — Я его уже принял.
   — Не спешите. Вы дадите мне помещение, и я буду репетировать одна.
   — Даже без меня?!
   — Вы лишь изредка станете смотреть результат. Но никакой информации, никакой огласки, никаких разговоров о моих упражнениях быть не должно. Это должен быть не просто сюрприз, но сюрприз ошеломительный!
   — Дивно! Сказочно! Непостижимо! Такое впечатление, будто вы давно готовились к подобному разговору. — Гаврила Емельянович приник губами к рукам девушки и некоторое время не отпускал их. — Благодарю, мадемуазель Жозефина. С высочайшим нетерпением буду ждать звонка.
   — Дайте мне еще пару дней.
   — Воля ваша.
   Филимонов довел гостью до самой двери, остановился.
   — Очечки носите от близорукости или для модности?
   — Они вас смущают? — удивилась та.
   — В некоторой степени. На сцене придется выступать без оных.
   — Пусть это будет нашей главной проблемой.
   — Дивно!
   Директор на прощание еще раз приложился к руке гостьи и, когда дверь за нею закрылась, налил минеральной воды в тот самый фужер, из которого пила Табба, позвонил в колокольчик.
   — Изюмова ко мне!
   Сел за стол, с усилием стал тереть виски.
   В кабинет почти неслышно просочился Николай, тихо напомнил о себе:
   — Я здесь, Гаврила Емельянович.
   Он поднял голову, уставился на него почти пустым взглядом.
   — Проследите за этой дамой и все о ней мне доложите. Немедленно!
  

  

   

    Глава пятая
    Изгои
   

   Изюмов выскочил из театра, огляделся.
   Табба стояла у входа в театральный парк, непринужденно поправляла прическу и, судя по всему, ждала пролетку.
   Пролетка вскоре появилась, мадемуазель изящно расположилась в ней, распорядилась извозчику, и тот щелкнул по лошадям кнутом.
   Николай увидел поодаль свободный экипаж, замахал руками.
   Тот лихо подкатил. Изюмов запрыгнул на подножку, крикнул:
   — Гони за той пролеткой! Да поживее, чтоб не отстать!
   — Догоним, барин! Как бы лишку не дать, а то можно и вперед выскочить!
   — Вперед не надо, а следом держись!
   Миновали Крюков канал, пронеслись по Екатерининскому, завернули на Невский и легко погнали по нему.
   — Сколь долго будем гнаться? — оглянулся извозчик.
   — Пока не надоест!
   На Невском экипаж с мадемуазель остановился, она расплатилась с извозчиком, сошла на тротуар, подошла к цветочнице, купила хорошо подобранный букет из роз и зашагала по проспекту. Шла легко и непринужденно, изредка оглядывалась, будто чего-то опасалась.
   Неожиданно до слуха донеслись нестройные голоса, исполняющие «Варшавянку», затем вдали показалась толпа под красным флагом. Они даже не пели — кричали. Неистово, вызывающе, хмельно от желания обратить на себя внимание.
   
    
     Вихри враждебные веют над нами,

     Темные силы нас злобно гнетут!

    

   
   Наперерез бунтовщикам выскочили десять конных жандармов, ринулись на поющих.
   Завязалась потасовка, кто-то истошно вопил, жандармы хлестали плетьми рабочих нещадно, с дурманящим ожесточением.
   Мадемуазель Бессмертная заспешила на другую сторону улицы, торопливо уселась в одну из пролеток напротив Александринского театра, оглянулась на бунтующую толпу и покатила в противоположную сторону.
   — Разворачивай! — крикнул Изюмов своему извозчику. — Живее! Видал, за какой барышней ехать?
   — Не слепой, барин!.. Вмиг наверстаем!
   С Невского они крутанули на Фонтанку, перескочили через Семеновский мост, и спустя малое время пролетка с мадемуазель уперлась в ворота дома Брянских.
   — Стой! — толкнул в спину кучера Изюмов.
   Понаблюдал, как привратник без липших вопросов открыл девице калитку, они о чем-то коротко обмолвились, и она легко и привычно зашагала по широкому пандусу к входу в дом.
   Николай азартно потер руки, велел извозчику:
   — К Театру оперетты, милок!
   — Понял, барин!
   Пролетка развернулась и помчалась в противоположную сторону.
   

   Филимонов как раз подписывал программки на будущую театральную декаду, когда в дверь постучали.
   — Войдите!
   Это был Изюмов. Он вглубь кабинета проходить не стал, сделал всего лишь пару шагов.
   — Есть о чем докладать-с, Гаврила Емельяныч.
   Тот оторвался от программок, кивнул.
   — Докладайте.
   — Девица, визитировавшая к вам, некоторое время каталась по городу, после чего сменила повозку и направилась в противоположном направлении…
   — Можете короче и внятнее?
   — Могу-с, Гаврила Емельяныч. Хотя весьма волнуюсь. Так как для самого-с сюрприз.
   — Ну?
   — Есть все основания подозревать, что это… — У бывшего артиста пересохло в горле. — Прошу-с прощения, небывало волнуюсь.
   — А можно, мать вашу в дыхалку, без волнения? — вдруг заорал Филимонов.
   — Можно… Это мадемуазель Табба. Они направились в дом княжны Брянской.
   — Ничего не путаете?
   — Никак нет, Гаврила Емельяныч.
   — Вы сами видели, как она вошла в дом Брянских?!
   — Так точ… Собственными глазами.
   Филимонов вернулся за стол, какое-то время бессмысленно перебирал программки, снова посмотрел на бывшего артиста.
   — Вы поняли, о чем я хочу предупредить?
   — Так точно-с… Чтоб ни слова, ни полслова.
   — Вот и исполняйте. И не приведи господь, брякнете где, острог раем покажется. Поняли?
   — Буду нем-с, как луна.
   Изюмов ушел, директор в раздумье постоял возле стола, взял телефонную трубку, набрал номер.
   — Пятьдесят шесть сто семьдесят два, барышня. — Подождал, услышал нужный голос.
   — Егор Никитич?.. Гавриил Емельянович беспокоит. У меня к вам есть одно очень презабавное дельце… В любой день, в любое время. Вы ведь знаете — в театре я живу.
   Положил трубку на рычаг, удовлетворенно улыбнулся.
   

   …Дворецкий стоял перед княжной с поднятым сухим подбородком, говорил чеканно, с достоинством:
   — Возможно, я, княжна, переступаю черту дозволенного, однако счел бы возможным обратить ваше внимание на некоторые странности, происходящие в вашем доме.
   Анастасия сидела за роялем, готовилась к уроку по музыке, поэтому визит дворецкого ее раздражал.
   — Странностей этих много?
   — По крайней мере на одну я бы желал сделать акцент.
   — Только на одну. Об остальных доложишь потом. Через пятнадцать минут придет мадам Гуральник.
   — Речь идет о мадам Таббе.
   — Чем же она тебя не расположила?
   — Странностью поведения, княжна. Они ведут себя крайне непонятно и крайне по-разному.
   Княжна нетерпеливо вздохнула.
   — Можешь яснее?
   — Во-первых, они пьянствуют…
   — Во-вторых?
   — Во-вторых, госпожа Бессмертная заняты какими-то тайными делами. Они почти ежедневно меняют наряды, пользуются париками разных фасонов, лицо закрывает либо кисея, либо очки.
   — Ну и что в этом возмутительного?
   — Возмутительного ничего, но есть некая настороженность и даже подозрительность. Будто мадемуазель ведут некую скрытную жизнь.
   — Мадемуазель — бывшая актриса! К тому же с печальной судьбой. И я не имею права запретить ей упражняться над своей внешностью.
   Дворецкий замялся, с определенной неловкостью произнес:
   — Репутация, мадемуазель… Разве вам недостаточно давних слухов о некогда скрывавшейся в доме некоей воровки Соньки Золотой Ручки, в результате чего дом до сих пор как прокаженный?! К вам не ходит свет, мадемуазель!
   От гнева ноздри Анастасии стали раздуваться.
   — Ты не говорил, я не слышала. И комментарии разного рода мне противны! Если же когда-либо тебе придет в голову сообщить мне подобную глупость, я уволю тебя сразу же! Без содержания! Ступай!
   В гостиной послышались четкие шаги и тут же раздался резкий голос мадам Гуральник:
   — Мадемуазель, вы где?.. Если не за инструментом, я буду крайне недовольна!
   — Я здесь, мадам! — ответила Анастасия.
   — Вот и прелестно! Вот и чудно!.. Ладони кладем на клавиши, начинаем разминочку!
   Дворецкий молча поклонился и покинул комнату.
   

   Надсмотрщик Евдокимов докладывал поручику взволнованно, дыша почтением к начальству:
   — Передвижения по поселку наблюдал следующие… Воровка Сонька много раз бегала к придурку в хибару, пребывая там не меньше получаса. Дочка ее, Михелинка… — Он взглянул на поручика, от смущения закашлялся. — Михелинка… прислуга ваша… она также шастала к дурачку, который якобы для нее папашка. И ежели зырить со стороны, то там как бы варится какая-то каша, ваше благородие.
   Гончаров сидел за столом, пил английский чай с сахаром вприкуску.
   — Каша?.. Какая каша?
   — Крутая, ваше высокородие.
   — Можешь более внятно?
   Кузьма нагловато ухмыльнулся.
   — Драпать, похоже, удумали.
   Поручик отставил чашку, с легким удивлением посмотрел на надсмотрщика.
   — Все трое, что ли?
   — А хрен их маму знает!.. Может, вдвоем. А может, и дурачка за собой потащат.
   — Ну и куда здесь можно убежать?
   — А некуда!.. В тайге зверь загрызет, по воде тюлень утащит. Только пароходом и остается. До парохода, если посчитать, совсем ничего! Через семь ден пригудит!
   Никита с интересом изучал хитроватого Евдокимова.
   — На пароход надо еще попасть.
   — Попадут! — отмахнулся надсмотрщик. — Не низом, так верхом! Вы мало знаете эту лярву Соньку. Ежели понадобится, покойника из могилы оживит.
   Никита Глебович помолчал, переспросил:
   — Значит, думаешь, побег готовят?
   — Так по-другому им больше и шушукаться незачем!.. К пароходу готовятся!
   Поручик вынул из ящика стола рубль, протянул Кузьме.
   — Ладно, ступай. Выпей за верную службу!
   Тот сунул деньги в карман, чуть не до пола поклонился:
   — Благодарствую, ваше высокородие! — и попятился к двери. — А насчет выпить, это мы с удовольствием. Даже с превеликим!.. Благодарствую, господин!
   Кузьма вывалился в черноту коридора. Поручик подошел к окну, стал смотреть во двор. Залаяли собаки. Выбежавший из дома Евдокимов пугнул их и торопливо, без оглядки зашагал по темной улочке.
   

   Далеко за полночь, когда Михель уже спал, в дверь хибары сильно постучали, после чего раздался треск и перед лежаком возник Кузьма с керосиновой лампой в руке. Он был сильно пьян, его заметно водило из стороны в сторону.
   — Придурок, ты где?.. Просыпайся, хватит дрыхать! — Надсмотрщик с силой ударил по ногам лежачего, заорал: — Встать, шмуродей, когда с тобой начальство тренькает!
   Михель, облокотясь о стену, поднялся, промычал:
   — Не надо…
   — Надо не надо, не тебе решать, жопник! Видишь, кто к тебе заявился?
   — Спать… Хочу спать, — снова пробормотал сумасшедший.
   — Ты у меня поспишь, жидовское мусло! — Евдокимов огляделся, нашел какой-то ящик, примостился на нем, держа лампу между коленей. — Слухай в оба уха и не смей перечить. Понял?
   Михель кивнул.
   Кузьма нашел в кармане торбочку с табаком, сделал самокрутку, зализав концы языком, закурил.
   — Значит, так… Первое, чем интересуюсь. По каким таким хренам к тебе ныркают Сонька с дочкой?
   — Соня… Мама…
   — Ты мне мозг не крути, а отвечай по делу!.. О чем они с тобой, придурком, тут баланду разводят?
   — Мама… Соня.
   — Сейчас врежу.
   — Больно… Не надо. — Михель задрал сорочку, показал синяки на теле. — Больно.
   — Это Овечкин крестил тебя, нехристя? Так это еще не больно. А вот ежели я приложусь своей кувалдой, тут определенно Сару с Абрамой забудешь, — Евдокимов выпустил густой дым, с прищуром посмотрел на Михеля. — Хочешь, чтоб я тебя уважал, хоть ты и чистый придурок? Сонька с дочкой к тебе приходили?
   — Да, Соня… Соня, Миха.
   — Не тобой, конечно, баландили?
   — Соня… Мама… У-у-у-у!
   — Что значит — у-у-у?
   — У-у-у!
   — Драпать, что ли, собираются?
   — Соня, мама. Соня, Миха… Оп-оп-оп! — Михель пару раз подпрыгнул на месте.
   — Чего они хотят сделать?
   — Соня, Миха… — Сумасшедший принялся целовать собственные ладони. — Люблю… Соня, Миха.
   — Слушай сюда, остолоп божий!.. Будешь мне все докладать. Понял? — Евдокимов бросил недокуренную самокрутку на пол, поднялся. — Как только замечу, что воровки к тебе нырнули, так и я опосля, как голубь белый, на их место. Понял? Ты мне все про них и прогундявишь. А теперь дави ухо и соображай своей пустой башкой, что к чему.
   Евдокимов неверными шагами покинул хибару.
   

   Живот у Михелины за эти дни обозначился довольно основательно. Она развешивала постиранное белье на веревку, протянутую между забором и сараем, делала это осторожно, чтоб не оступиться, не надорваться. Рядом вертелся привыкший к ней большой лохматый пес Аллюр, заигрывал, бил хвостом по валенкам, по бушлату.
   Мороз продолжал держать зиму, однако солнце грело уже настырно.
   Девушка услышала приближающиеся шаги, оглянулась — во двор направлялся Гончаров в сопровождении Кузьмы Евдокимова.
   — Обедай, через час будь здесь, — бросил он надзирателю.
   — Благодарствую, ваше благородие!
   Никита подошел к Михелине, стал помогать развешивать оставшуюся стирку.
   — Может, кого в помощницы пригнать?
   — Сама управлюсь, — улыбнулась Михелина.
   — Лишь бы не надорвалась.
   — А я не спеша. Это даже полезно.
   Девушка оглянулась, с опаской произнесла:
   — К Михелю ночью приходил пьяный Кузьма.
   — Зачем?
   — Выпытывал, зачем я с Сонькой бегаю к нему.
   — Этого нам еще не хватало, — мотнул головой поручик. — И чем все закончилось?
   — Кузьма велел, чтобы Михель все сообщал ему. Иначе, сказал, прибьет.
   — Ч-черт, — выругался Никита Глебович. — Такой идиот может принести немало проблем.
   — И как его остановить?
   — Как остановить?.. Пока не знаю. Буду думать.
   

   Допрашивали Беловольского двое — сыскарь Миронов и следователь Гришин Егор Никитич. Задержанный сидел в центре комнаты допросов, смотрел перед собой спокойно и отрешенно. Буки его были схвачены наручниками.
   — Фамилия, имя, отчество? — спросил Мирон Яковлевич, делая какие-то пометки на листке бумаги.
   — Сергеев Петр Петрович, — ответил Беловольский.
   — Сословие?
   — Мещанин.
   — Что привело вас, мещанина, в банк «Васильевский»?
   — Намерение получить полагающийся мне процент по акциям.
   — Акции какой компании?
   — В документах, которые были изъяты при аресте, все указано.
   Миронов заглянул в бумаги, согласно кивнул.
   — Компания именуется «Русский Восток». Верно?
   — Если вы, сударь, прочитали именно так, как записано, то верно.
   — Прочитано мною правильно, — Мирон Яковлевич снова полистал бумаги. — Вы акционер «Русского Востока»?
   — Акции получены мною по доверенности.
   — Кем выдана доверенность?
   — Данные конфиденциальны, разглашать не имею права.
   — Понятно. — Миронов повернулся к Гришину, со вздохом поинтересовался: — Что скажете, Егор Никитич?
   Тот взял стул, подсел напротив Беловольского.
   — Нами проверено… Компания «Русский Восток» — фикция. Ваше имя и прочее — также вранье. Фальшивые акции стали всего лишь поводом, чтобы проникнуть в банк. Для ограбления! — Он дотянулся до ящика стола, вынул оттуда карандашный портрет Беловольского. — Узнаете себя, господин хороший?
   — Нет, — пожал тот плечами.
   — А эту даму? — Миронов достал портрет Таббы под кисеей.
   — Первый раз вижу.
   — Славно. — Филер покопался еще в ящике и вынул на этот раз револьвер. — Ваш?
   Беловольский спокойно посмотрел на следователя.
   — Нет.
   Егор Никитич перевел взгляд на Миронова.
   — Кого пригласим, Мирон Яковлевич, для оживления беседы — господина или даму?
   — Начнем, Егор Никитич, с дамы. — И крикнул: — Свидетельницу в комнату!
   В открывшуюся дверь вошла Антошкина, далеко проходить не стала, остановилась почти у порога.
   — Узнаешь? — кивнул Миронов на задержанного.
   — Узнаю, — кивнула та и почему-то улыбнулась. — Кушали в кабаке с одной интересной дамочкой. Только господин тогда был без усиков.
   — Без усиков? — переспросил Гришин. — Можем и без усиков. — Он приблизился почти вплотную к арестованному, поставил перед его носом палец. — Смотрите, сударь, сюда.
   Тот не без удивления выполнил приказание, и в этот миг следователь резким движением сорвал с его лица усы. Демонстративно показал их владельцу, затем Миронову.
   — Что скажете, господин Сергеев?
   — Фокус-покус, — ответил тот и улыбнулся.
   — Теперь больше похож? — повернулся Гришин к Антошкиной.
   — Так одно лицо, господин следователь! — удивленно засмеялась она.
   — Можешь идти, — махнул ей следователь. — Свободна.
   И повернулся снова к задержанному.
   — Начнем разговор по новой, сударь?
   — Как пожелаете, господа. Ответы будут те же.
   Сыскарь и следователь переглянулись. Гришин кивнул.
   — Есть смысл пригласить господина.
   Миронов подошел к двери, крикнул:
   — Введите свидетеля!
   Послышались гулкие шаги по сухому полу, затем конвоир втолкнул в комнату мужчину — это был Китаец.
   — Знаешь сего господина? — спросил Мирон Яковлевич.
   — Очень даже хорошо знаю, — ответил тот.
   — Имя его?.. Фамилия?
   — Мне неизвестно. Все как бы в тайне.
   — Работали вместе?
   — Обязательно. Прикрывали главных.
   — Отавные — это кто?
   — Этот господин и госпожа.
   — Госпожу как звали?
   — Называлась Виолеттой, но, думаю, это кликуха.
   — По каким делам работали?
   — Вместе брали банки.
   — Последний банк как назывался?
   — «Новый Балтийский».
   — Много взяли?
   — Как сказывали, полмиллиона.
   — Кому шли деньги?
   — Точно сказать не могу. Сказывали, политическим.
   — Кого-нибудь из них видел?
   — Никак нет. Мы только прикрывали.
   — Подожди, Мирон Яковлевич, — вмешался Гришин и повернулся к Китайцу. — Ты упомянул некую госпожу. Чем она тебе показалась любопытной?
   — Тем, что никогда не открывала лица. А ежели и открывала, то непременно на глазу была черная повязка.
   — Как считаешь, что могло быть под повязкой? Китаец пожал плечами.
   — Меж собой говорили, вроде она как бы без глаза.
   — Интересная дама?
   Тот улыбнулся.
   — Очень. За такой не грех было бы и поухаживать.
   — Что скажете, сударь? — посмотрел Гришин на Беловольского.
   Тот усмехнулся, смерил взглядом с головы до ног свидетеля.
   — Мне сказать нечего.
   — То есть вы соглашаетесь со всем, что сказал ваш подельник?
   — Нет. Вы пригласили какого-то нехристя и желаете повесить на меня чьи-то грехи.
   — Да, сей туземец нехристь, — согласился Миронов. — А вы-то, сударь, православный?
   — Не верую ни в Бога, ни в царя.
   Гришин посмотрел на сыщика.
   — Мирон Яковлевич, за вами слово.
   Тот подумал, тронул плечами.
   — Азиата в одиночку, чтоб вспомнил то, что забыл… А этого? — кивнул на Беловольского. — Этого рекомендую растянуть от ног до макушки, чтоб подрос маленько. На дыбе…
   — Но закон подобное упражнение не совсем одобряет, Мирон Яковлевич, — не без насмешки заметил Гришин.
   — Закон не одобряет, а мы закон обойдем. Ежели эти гнуси закон не почитают, почему мы должны его соблюдать?
   — Логично, Мирон Яковлевич, — согласился следователь.
   

   Гришин занимал свое традиционное место в кабинете директора — в углу возле буфета, — равнодушно и как бы спокойно наблюдая за беседой, которую вел Гаврила Емельянович с Изюмовым.
   — Излагай, любезный, все, что знаешь.
   — О мадемуазель Бессмертной? — переспросил бывший артист, которому было позволено присесть на один из стульев.
   — Нет, о себе! — вспылил Филимонов.
   — О себе-с? — смутился тот. — Вы, Гаврила Емельяныч, обо мне знаете больше, нежели я сам.
   Директор со вздохом оглянулся на следователя, мотнул головой.
   — У меня нет больше сил.
   — О мадемуазель рассказывайте, — подал голос Гришин.
   Изюмов зачем-то поднялся.
   — Главное в мадемуазель то, что они часто меняют внешность. Однажды выходят из ворот дома в виде таинственной дамы под кисеей. Затем столь же обворожительно появляются уже в образе неотразимой кокетки и светской львицы.
   — Каждый раз она выходит из дома княжны Брянской?
   — Именно так-с. Гаврила Емельянович велели мне проследовать за госпожой Бессмертной до Большой Морской, где они обучаются аргентинскому танго.
   — На Большой Морской?
   — Именно там. Курсы на втором этаже.
   — На курсах по танцу мадемуазель также под иным именем?
   От предвкушения следующего сообщения Изюмов даже зарделся.
   — На курсах, господин следователь, мне категорически сделали отказ. У них не положено давать любую информацию о курсистах. Но мне удалось разговорить ее партнера, некоего Валентина, который неведомым образом подробные сведения мне сообщил… На курсах они — мадемуазель Анна Гаева.
   — Как часто мадемуазель посещает курсы?
   — В неделю не менее двух раз.
   Егор Никитич задумался, обратился к директору:
   — У меня вопросов больше нет.
   — Я могу напрячься и вспомнить еще некоторые любопытные моменты-с, — заметил Изюмов.
   — Напрягайтесь в другом месте, — оборвал его Филимонов и махнул рукой. — Ступайте, и никому ни слова о беседе.
   — Как возможно, Гаврила Емельяныч, — даже обиделся Изюмов и попятился к двери. — Благодарствую, что оказался полезен.
   Когда за ним закрылась дверь, Гаврила Емельянович с улыбкой предвкушения посмотрел на следователя.
   — Теперь позвольте, Егор Никитич, изложить вам некоторые свои сведения о мадемуазель.
   — Любопытно, Гаврила Емельяныч.
   — Госпожа бывшая прима уверовала, что ее здесь никто не узнал, и согласилась брать частные уроки пения.
   — Зачем?
   — Зачем?.. А вот это самое любопытное. Она намерена вновь выйти на сцену и вновь произвести фурор. Птица Феникс!
   — Думаете, ей это удастся?
   — Не исключаю. Если этому будут сопутствовать два обстоятельства.
   — А именно?
   — Первое — мое желание и благосклонность.
   — Думаю, в этом проблем не будет. Публика клюнет на сенсацию, как пчелы на сахарный сироп.
   — Согласен. Однако есть второе «но», противоречащее первому, — директор загадочно посмотрел на следователя. — Не догадываетесь?
   — Пока нет.
   — Госпожа Бессмертная может оказаться замаранной в неких обстоятельствах, которые приведут ее не на театральные подмостки, а совершенно в другие декорации, говоря нашим языком.
   — Крайне любопытно.
   — Это не все, господин следователь. По моим сведениям, князь Икрамов занимает ныне весьма влиятельный пост в Департаменте полиции. Это верно?
   — Да, верно, — кивнул Гришин. — И ведет себя весьма жестко.
   — Стоит ли доложить ему о нюансах госпожи Бессмертной?
   — Почему нет?
   — Но ведь он весьма неровен к ней?!
   — Тем более. Думаю, князю будет крайне любопытно выслушать полученные сведения о необычных виньетках своей бывшей возлюбленной.
   — Докладывать буду я?
   — Зачем же?.. Доложу я, с вашего согласия. Это мне положено по статусу. Но у меня к вам, Гаврила Емельянович, личная просьба. Я приглашу в Департамент полиции вашего бывшего артиста — господина Изюмова, и с его слов там сделают портрет вашей визитерши. Не возражаете?
   — Да забирайте его хоть навсегда!
   — Не стоит. Вам он важнее.
   Они рассмеялись, и следователь покинул кабинет директора.
   

   Карцер находился в уединенном месте, в полукилометре от поселка вольнопоселенных. Гончаров в сопровождении Евдокимова шагал по проталенной тропинке, шагал молча, в собственных раздумьях.
   Кузьма топтался сзади, сопел громко, тяжело и все боялся наступить на начищенные сапоги начальника.
   Возле карцера нес дежурство промерзший надзиратель, который при виде поручика подтянулся, открыл дверь, во всю глотку гаркнув:
   — Здравия желаю, ваше высокородие! Никаких происшествий, все под приглядом!
   Тот молча кивнул, прошел в узкий затхлый и зябкий коридор, миновал пару пустых зарешеченных комнат-клетушек, остановился перед запертой дверью, стал ждать, когда Евдокимов закончит возиться с замком.
   — Жди на улице, — велел ему Гончаров.
   — Никак нет! Не смею оставить вас! — решительно ответил Кузьма. — Лука — зверь в людском обличье! Гляди кого и придушит ненароком, ваше благородие.
   — Ступай, сказал! Разберусь.
   Надсмотрщик нерешительно потоптался, предупредил:
   — Ежели чего, кричите!.. Я ухо буду на стреме держать!
   Никита Глебович вошел в комнату, мрачную, с крохотным окошком под потолком, остановился перед Овечкиным.
   Тот почему-то стоял на коленях, руки были схвачены наручниками за спиной. Смотрел на начальника мрачно, исподлобья.
   Поручик подошел ближе.
   — Как кормят?
   — Поганее собак, — буркнул тот, оставаясь на коленях.
   — Поднимись.
   — Бить будете?
   — Поднимись.
   Лука тяжело, с кряхтением поднялся, остановился напротив Гончарова — огромный, бородатый, свирепый.
   — Бейте, ежели рука поднимется.
   Сзади послышались громкие шаги Кузьмы, и вскоре он вырос за спиной поручика.
   — Чего встал, зараза? — заорал на Луку. — На колени, когда с тобой благородие беседуют!
   — Я тебя звал? — спросил у него Никита.
   — Так я, ваше благородие, сразу унюхал, что эта образина начнет своенравничать!
   — Надо, позову. Пошел!
   Несколько обиженный и обескураженный, конвоир удалился. Лука негромко бросил ему вслед:
   — Зря вы этого холуя под рукой держите, ваше благородие. Погань редкая, подлая.
   — А ты его лучше?
   — Когда выпью, хуже. К примеру, когда на дурачка накинулся. А по тверезой даже псину не трону.
   — Можно подумать, каешься?
   — Каюсь, ваше благородие. Даже молитвы во здравие обиженного читаю. А себя почем зря угнетаю.
   Начальник помолчал, неожиданно произнес:
   — Хочу выпустить тебя на волю.
   — Это зачем?.. Мне тут еще более двух недель париться.
   — Выпущу, — повторил Гончаров. — Но за это ты мне сделаешь одну услугу.
   — Шутите или надсмехаетесь, ваше благородие?
   — Серьезно говорю. Только оставь этот разговор между нами. А брякнешь кому понарошку или спьяну, сгною. Живым на волю не выйдешь.
   Кадык Овечкина, заросший бородой, заходил вверх-вниз, мужик придвинулся к начальнику, сиплым шепотом спросил:
   — И чего я должен сделать, ваше благородие?
   — Убрать Кузьму.
   — Забить, что ли?
   — Можно сказать и так.
   Кадык вольнопоселенца снова поднялся-опустился.
   — И когда это надобно проделать?
   — Как пароход придет, ты его и порешишь. Я скажу. Готов?
   — Не знаю, ваше благородие. Это ж не комара прихлопнуть.
   Гончаров холодно и зло посмотрел на него. Глаза его вспыхнули болезненным лихорадочным огнем.
   — Если не прихлопнешь, будешь сидеть здесь до околения. Понял?
   — Понял… Так чего мне делать?
   — К вечеру тебя выпустят. Послоняешься по поселку, присмотришься. Только не вздумай пьянствовать.
   — Не приведи господь. В рот не возьму! — Лука даже перекрестился. И неожиданно спросил: — А как порешу Кузьму, вы ж меня плетьми до смерти забьете, ваше благородие.
   — Не забью. Как сделаешь дело, сразу беги.
   — Куда?
   — На волю. Пока снег крепкий, до материка доберешься.
   — Не-е, — покрутил головой Овечкин. — Чегой-то здесь не так… Меня ж собаками затравят. По следу пойдут и затравят.
   — Собаки по следу не пойдут. Никакой погони не будет. Был Овечкин и нет его. Сбежал… Слишком поздно спохватились.
   Лука от такого разговора был как в лихорадке.
   — А завалить Кузьму лучше в поселке или где подальше?
   — Лучше подальше. В снег зароешь, чтоб не сразу могли найти.
   — Понял, ваше благородие. Понял… — Овечкин подрал бороду грязными толстыми пальцами. — Значит, вы дадите мне знать?
   — Дам… Но язык держи за зубами.
   Поручик развернулся и быстро зашагал в сторону виднеющегося в полутьме выхода.
   

   Евдокимов, выпив с вечера самогонки, крепко спал в своей амбарной комнатушке. В окно несильно постучали. Кузьма не расслышал, продолжал спать. Стук раздался сильнее и настойчивее.
   Надсмотрщик вздрогнул, ошалело огляделся, подошел к окну, отодвинул занавеску.
   — Кто такой? — Увидел лохматую физиономию Луки, от неожиданности даже отпрянул. — Чего тебе?
   — Открой, Кузьма, — ответил тот. — Есть разговор.
   — Тебя выпустили или как?
   — Начальник выпустил. Открой!
   Евдокимов почесал в недоумении живот, подумал маленько и все-таки шагнул открывать.
   Овечкин, огромный и холодный, занял собой почти половину комнатенки, поискал глазами, на что бы присесть. Увидел табуретку, опустился на нее.
   — Ну? — озабоченно промычал Евдокимов и присел, настороженно глядя на нежданного гостя. — Говори.
   — Я пришел, чтоб порешить тебя.
   — Чего-о? — от такого заявления Кузьма даже привстал. — Совсем сбрендил, что ли? Да я из тебя сейчас решето сделаю! — И потянулся за трехлинейкой, висевшей на стене.
   Овечкин резко и сильно отбросил конвоира назад, сорвал винтовку, направил на Евдокимова.
   — Сядь. А то и правда убью.
   Кузьма, не сводя глаз с Луки, нехотя сел.
   — Крышка окончательно сдвинулась?
   — Слушай и не перебивай, — ответил тот. — Сейчас нажму курок — и тебя нет. Дырка в лоб и навылет. Верно?
   — А с самим чего будет?
   — Мне уже неважно. Начальник выпустил, могу творить, чего захочу. Вот, к примеру, могу тебя пристрелить. Башку развалю, а сам в тайгу. Никто не найдет.
   — А какой резон меня убивать?
   — Начальник велел.
   — Меня?!
   — Тебя, гумозник.
   — А чего я ему такого сделал? Следом вроде хвоста так и бегаю.
   — Вот за то и велел. Видать, слишком не по делу махаешь этим самым хвостом.
   Евдокимов помолчал, продолжая смотреть на ночного гостя, с недоверием переспросил:
   — Начальник выпустил меня убить?
   — Тебя.
   — Дела-а… И чего делать?
   — Договариваться.
   — С господином поручиком?
   — Со мной.
   Кузьма ничего не понимал.
   — О чем договариваться, алюрник?
   — Чтоб бежать вместе.
   — В тайгу, что ли?
   — А куда еще? — ухмыльнулся Овечкин.
   Кузьма со злой хитрецой посмотрел на него.
   — А ежели не побегу?
   — Не побежишь, конец тебе все одно известный. Не я, так другой завалит. На тебе, Кузьма, уже черная метка поставлена. Не жилец ты на этом свете.
   — Не-е, — оскалился тот. — Мутишь ты меня, Лука. Голову дуришь. Вот сейчас как заору и тебе конец. Схватят и запорют.
   — Не успеешь. Стрелять ладно умею.
   Евдокимов помолчал, неожиданно попросил:
   — Воды дай!
   Тот, не убирая винтовки, зачерпнул из кадушки кружкой, подал хозяину. Он выпил жадно, едва ли в один глоток.
   — А когда бежать-то?
   — Сейчас.
   — Так ведь хоть собраться надобно. Это как голодный в баню!
   — Лыжи у тебя есть?
   — Есть. Как раз две пары.
   — Доставай и с богом.
   — Трехлинейку с собой?
   — А то!.. Вдруг на зверя набредем или на человека со звериным обличьем. Давай патроны и сам собирайся!.. Жрачки тоже прихвати.
   Кузьма вдруг метнулся по комнате, стал бессмысленно доставать что-то из ящиков и сундуков и тут же засовывал обратно. Натянул теплые ноговицы, тулуп, вдруг остановился.
   — Правда, что ли, Никита Глебович велел меня убить? Или врешь?
   — А какой резон врать? Видать, чем-то серьезным не угодил барину. Вот когда тебя выгнал из холодной, так мне и нашептал в ухо.
   …Они вышли из амбара осторожно, таясь. В ночном небе висел месяц. Оба были на лыжах, за спинами виднелись привязанные войлочные котомки с провиантом.
   Собаки во дворе подняли было гвалт, но Кузьма цыкнул на них, и они охотно вернулись в будки.
   — Ну, с богом, — перекрестился Евдокимов.
   — В час добрый, — кивнул Овечкин.
   Они огляделись и ходко двинулись в сторону чернеющего леса, оставляя на рыхлом снегу широкие лыжные следы.
   

   Рано утром, когда бараки только начали просыпаться, в дверь комнаты Гончарова постучали с такой силой, что он от неожиданности вскинулся и какое-то время не соображал, где он и что он.
   — Ваше благородие, беда! — прокричал из коридора мужской голос.
   Никита торопливо натянул брюки, толкнул дверь. В коридоре стоял с вытаращенными глазами надзиратель.
   — Ваше благородие, беда! — снова повторил он.
   — Что стряслось?
   — Побег!.. Сбежали двое — Евдокимов и Овечкин.
   — Когда?
   — Ночью, видать, след от лыж совсем еще свежий.
   — Поднимай людей, готовь собак! — приказал поручик и стал торопливо одеваться.
   

   След действительно был совсем недавний — глубокий, вдавленный, размашистый. Гончаров стоял за амбарной оградой, смотрел вдаль, рядом топтались человек пять конвоиров, державших на поводках скулящих от нетерпения собак.
   — Догнать! — коротко приказал поручик. — Догнать и отдать собакам на расправу. Живыми не брать. Вы меня поняли?
   — Так точно, ваше благородие, — козырнул старший из конвоиров. — Собаки свою работу сделают.
   — Вперед!.. Они не могли уйти далеко!
   …Люди с трудом сдерживали рвущихся по следу волкодавов, бежали на пределе сил, обнаруживая все более свежие отпечатки.
   Кузьма и Лука услышали лай погони, в панике заоглядывались, прибавили ходу, хотя силы были на исходе.
   Собаки настигали их. Конвоиры свистели и кричали.
   Убегающие сбросили лыжи, попытались бежать в густую тайгу, путаясь в глубоком снегу и падая.
   Натасканные на преследование псы вскоре настигли их.
   Набросились жадно и остервенело. Люди пробовали отбиваться, но животные с азартом грызли им руки, ноги, одежду, лица, глотки.
   Снег окрашивался кровью.
   Вскоре все было окончено — на вытоптанной полянке лежали два бездыханных тела. Собаки возбужденно скулили, конвоиры с трудом сдерживали их.
   

   Егор Никитич смотрел на князя спокойно и даже с некоторой иронией.
   Икрамов полистал бумаги, принесенные следователем, поднял глаза на визитера.
   — Я, ваше высокородие, — произнес тот, — имею нехорошую привычку излагать свои мысли прямолинейно и достаточно откровенно. Невзирая на ранги и звания.
   — Похвально, — кивнул князь, улыбнувшись. — Вы готовите мне некий сюрприз?
   — В каком-то смысле да, — следователь достал из папки карандашный портрет Таббы под кисеей. — Вам никого не напоминает сия дама?
   Ибрагим Казбекович взял листок, довольно внимательно стал изучать его.
   — Что-то знакомое есть, но припомнить не могу.
   — Позвольте вам подсказать, князь?
   — Разумеется.
   — Помните, в свое время в оперетте блистала мадемуазель Бессмертная?
   От услышанного Икрамов на мгновение замер, но совладал с собой, довольно спокойно ответил:
   — Помню. Не однажды бывал на ее спектаклях.
   — Совершенно верно, Ибрагим Казбекович. Но, опять же по моим сведениям, вы какое-то время были весьма увлечены ею.
   Князь вспыхнул.
   — Это имеет отношение к конкретному разговору?
   — В какой-то степени. Однако степень остроты будет известна со временем.
   Икрамов взял папиросу, закурил.
   — И что же, по вашим сведениям, приключилось с примой после «Инвалида»?
   — Сведения, ваше высокородие, разноречивы. Ходили слухи, будто бы она основательно опустилась, даже оказалась едва ли не на паперти, но спустя какое-то время следы ее затерялись совсем.
   — Есть сведения, будто она живет в доме княжны Брянской?
   Гришин удовлетворенно пожевал губами, кивнул.
   — Я к этому иду, — достал из папки второй портрет, протянул Икрамову. Это был тоже портрет Таббы, но уже после посещения ею театра. — Как вам эта особа?
   — Очаровательна. Кто она?
   — Кто она? — переспросил Егор Никитич. — В этом вся прелесть и завлекательность момента.
   Гришин сунул портреты в папку.
   — Это, князь, одна и та же особа.
   Икрамов внимательно посмотрел на следователя, совсем негромко спросил:
   — Вы хотите сказать, что на обоих рисунках… мадемуазель Бессмертная?
   — Именно это я и намерен вам сообщить, ваше высокородие.
   Князь откинулся на спинку кресла.
   — Мне трудно в это поверить!
   — Мне также, князь. Поэтому не стоит торопиться с окончательными выводами. Необходимо время, чтобы провести слежку, поработать с агентами, сопоставить факты и уже затем проводить следствие. Но как начальнику следственного управления Департамента полиции я обязан был доложить вам о ходе ведения дел по налетам на банки.
   От подобного заявления князь сильно раздавил окурок в пепельнице.
   — Уж не хотите ли вы сказать, будто мадемуазель замешана в налетах?
   — Прямых улик пока нет. Однако отдельные факты настораживают и заставляют следствие двигаться именно в этом направлении.
   — Но это невероятно!
   — В наше время, ваше высокородие, все вероятно. Выгляньте в окно, послушайте, какие песни распевает народ, и вы согласитесь со мной.
   Гришин завязал тесемки папки, поднялся.
   — У меня все. Если у вас, князь, имеются вопросы ко мне, я готов ответить.
   Икрамов вышел из-за стола, приблизился к следователю.
   — Вы ведь в свое время вели дело Соньки Золотой Ручки, матери госпожи Бессмертной?
   — Совершенно верно, князь. Более того, весьма сочувствовал воровке. Но самое удивительное, я поймал себя на том, что начинаю также сочувствовать и ее дочери, мадемуазель Бессмертной.
   — Вы сентиментальны?
   — Скорее, излишнее желание войти в положение жертвы.
   — И просьба, и совет. Если зайдете в тупик, подобный былому, не торопитесь пускать пулю в лоб. Вы, сударь, еще понадобитесь Департаменту полиции. И, кроме того, помните, что вожжи всех дел в моих руках!.. В том числе и по госпоже Бессмертной. Не дергайте их без моего ведома, сударь.
   — Благодарю за напоминание, доверие и рекомендации, ваше высокородие. Постараюсь держать в голове ваши бесценные наставления, — ответил Егор Никитич и покинул кабинет.
   

   Обучение аргентинскому танго проходило в обычном режиме — столь же жестко и нервно отсчитывала ритм Эва, самозабвенно играли музыканты, двигались, шурша платьями, танцевальные пары.
   — Выход в променад! Идет поддержка!.. Стойка компактнее!.. Спинки прямые, головы откинуты!
   Гришин сидел на втором этаже класса, через слегка приоткрытую дверь наблюдая за танцующими. Его больше всего интересовала девица в изящной масочке и ее партнер. Они, пожалуй, были здесь самой эффектной, самой привлекательной парой.
   Наконец занятия закончились, курсисты потянулись в гардеробные переодеваться, Егор Никитич довольно поспешно спустился вниз, подошел к Эве, беседовавшей с одним из задержавшихся танцоров. Она увидела немолодого господина, отпустила курсиста, кивнула визитеру.
   Тот снял котелок, склонил голову.
   — У меня к вам, сударыня, совсем небольшое дельце. — Мужчина деликатно отвел преподавательницу в сторонку, негромко представился: — Департамент полиции. Следователь Гришин.
   У нее взлетели бровки, она с весьма заметным акцентом поинтересовалась:
   — Я не совсем благонадежна?
   — Ни в коем разе, — засмеялся следователь. — У меня разговор, никак не касаемый вас. — Он откашлялся, посмотрел на остроносенькую преподавательницу. — Но, полагаю, все здесь сказанное останется между нами.
   — Я англичанка. Я умею молчать.
   — Благодарю. Мой племянник танцует в паре с молодой особой в маске…
   — Господин Валентин Бутурлин?
   — Именно так. Он серьезно увлекся своей партнершей, и это весьма беспокоит его родителей.
   — Вы хотите навести о ней справки?
   — Совершенно верно.
   — Как вас, простите?
   — Следователь Гришин.
   — Господин Гришин, я ровным счетом ничего не знаю об этой девушке. Ни имени, ни фамилии, ни ее семьи.
   — Она скрывает?
   — Нет, просто не говорит. Но нашему заведению это не нужно. Мы обучаем танго! Все остальное — проблемы клиентов!
   — Почему мадемуазель в маске?
   — Точно сказать не могу, но подозреваю, что у нее что-то с лицом. Потом это так загадочно! — Эва рассмеялась собственной остроте. — Что еще у вас ко мне?
   — Пожалуй, все. Покорнейше благодарю, мадемуазель.
   — Мадам!
   — Простите, мадам! Я хочу не упустить племянника, поэтому покину вас.
   — Всего хорошего.
   Гришин быстрым шагом покинул класс, спустился на первый этаж и уже при выходе на улицу увидел стоявшего у мостовой Валентина в ожидании экипажа.
   Таббы видно не было.
   — Господин Бутурлин! — позвал Егор Никитич. — Одну минуточку!
   Валентин высокомерно оглянулся.
   — Добрый день, — поклонился Гришин. — Я отниму у вас буквально пару минут.
   — Вы кто, господин?
   — Гришин, следователь сыскного отдела.
   — Слушаю вас.
   — Расписку брать не стану, потому как полагаю, что вы человек довольно уже взрослый. Разговор крайне конфиденциален.
   — Говорите.
   — С вами в паре танцует некая мадемуазель. Имя ее, фамилию вы знаете?
   — Нет, она не пожелала мне представиться.
   — Вам удавалось когда-либо видеть ее без маски?
   — Никак нет.
   — У нее дефект лица?
   Валентин холодно смотрел на странного господина.
   — Не исключаю.
   — Вам ни разу не удавалось даже мельком заглянуть за маску, скажем, во время танца?
   — Кажется, я ответил… У вас все, господин следователь?
   — Благодарю, всего доброго.
   Подъехала пролетка, Валентин легко запрыгнул на ступеньку и покатил по улице.
   Гришин постоял в раздумье, глубоко вздохнул, сунул руки в карманы и зашагал в противоположную сторону.
   

   Табба стояла на набережной Невы. Девушка была без парика и без вуали, волосы зачесаны к затылку, на голове черная шляпка. Накрапывал дождь. Проезжающие на полном ходу пролетки, кареты, автомобили не думали притормаживать перед одинокой женской фигуркой и мчались дальше.
   Наконец подкатила черная закрытая карета, мадемуазель быстро нырнула в нее, с силой захлопнув дверцу.
   После ареста Беловольского конспиративный адрес Губского пришлось срочно поменять, и теперь ехать пришлось на другой конец Петербурга — в Дачное, что заняло не меньше часа.
   Это был уже не особняк, а обычный жилой дом почти у самого леса с четырьмя парадными, одну из которых занимал продуктовый магазин.
   Человек, привезший девушку, уверенно проводил ее ко входу в магазин. Хозяин, невысокий, плотный, в засаленной тройке, при виде гостей поклонился, бросил взгляд на двух покупателей возле мясного прилавка, торопливо и с оглядкой проводил Таббу и сопровождающего ее господина в служебный отдел.
   Отсюда они проследовали в узкий коридор, заставленный ящиками, мешками, бутылями с постным маслом и керосином, поднялись по скрипучей лестнице и оказались в коридоре второго этажа.
   Навстречу пришедшим выбежала большая лохматая собака, обнюхала гостей и безмолвно исчезла в одной из комнат.
   Довольно сильно здесь пахло типографской краской, до слуха доносился шум печатного станка. Мимо протиснулся человек в кожаном фартуке и с только что отпечатанной газетой в руках.
   В комнате было трое: сам Губский, девица с гладко причесанными волосами и горящими, возможно от опия, глазами… Третьим же оказался не кто иной, как Константин Кудеяров.
   Бывшая прима кивнула каждому по очереди, опустилась на стул, который ей указал Губский, и в этот момент ее узнал Константин.
   — Боже, мадемуазель Бессмертная?.. Это вы?
   Она улыбнулась, кивнула.
   — Здравствуйте, Константин.
   — Я не верю своим глазам! — он подошел, приложился к руке.
   — Я тоже.
   — Мог встретить кого угодно, только не вас.
   — Взаимно.
   Губский, отложив свежий номер газеты «Рабочий», прокашлялся, удовлетворенно кивнул.
   — Приятно видеть людей, не столь противных друг другу.
   — Как возможно, Ефим Львович! — развел руками Кудеяров. — Я ночами не спал, мечтал об этой изумительной красавице!
   — К делу. — Губский вытер губы платком и неизвестно к кому обратился: — Вам известно, что арестован господин Беловольский?
   — Как? — ахнул Кудеяров. — Владимир?!
   — Да, во время налета на банк. Задержали его и двоих бойцов. С ними производятся следственные действия.
   — Имя следователя не известно? — спросила Табба.
   — Известно. Допросы ведет не кто иной, как знаменитый Миронов. Следователь же — господин… — Губский посмотрел на листок. — Господин Гришин.
   — Гришин? — переспросила Бессмертная. — Я знаю этого человека.
   — Знакомы?
   — Он вел дело моей матери. Затем пытался застрелиться.
   — Боже! — воскликнул Кудеяров. — Вы все и всех знаете!.. Откуда это у вас, милое дитя?!
   — От жизни, — усмехнулась Табба и снова посмотрела на Губского. — Им удалось чего-нибудь добиться?
   — Пока молчат.
   — Кто сдал?
   — Нашелся один пакостник. Некто Китаец.
   — Помню. Он был при мне в «Новом Балтийском банке».
   — Завтра я уберу его, — подала голос девица из угла.
   — Забыл представить, — кивнул на нее Губский. — Ирина у нас чистильщик. При необходимости убирает любую пакость. — Повернулся к Таббе: — Но у меня к вам, мадемуазель, отдельный разговор.
   — Слушаю вас.
   Губский бросил неуверенный взгляд на Кудеярова, тот немедленно поднял обе ладони.
   — При мне можете говорить на любые темы. Я — могила!
   — Лишь бы не братская, — сострил Губский и посмотрел на артистку. — Вам следует быть крайне осторожной. Вас отслеживает полиция.
   — Откуда у вас такие сведения?
   — От наших людей. В департаменте в ходу ваши портреты.
   — Какие портреты?
   — Рисованные. Со слов очевидцев. Просьба — решительнее уходите от образа таинственной дамы. От всей этой чепухи — кисея на лице, повязка на глазу… Вас могут легко вычислить. — Ефим Львович сделал глоток густо заваренного чая из большой металлической кружки, снова посмотрел на бывшую приму. — Теперь о главном. Помните, мы в последний раз говорили об особом задании?
   — Помню.
   — Настало время вернуться к этому разговору.
   — Я могу уйти? — поднялась Ирина.
   — Нет, послушайте. Вы также будете задействованы в этом мероприятии. — Губский закашлялся, снова взял кружку с чаем, ткнул пальцем в Таббу. — Вы будете стрелять в генерал-губернатора Санкт-Петербурга.
   — Когда? — совершенно спокойно спросила Табба.
   — Вы даже не удивились? — поднял брови Ефим Львович.
   — Мне нечему удивляться. Я готова. Когда?
   — Господа! — не выдержал Кудеяров. — Вы говорите о покушении на главу города так, будто следует прихлопнуть муху!
   — Ну, если не муху, то таракана, — сострила Бессмертная. — Так все-таки дата?
   — Полагаю, ждать осталось недолго. День покушения вы узнаете накануне.
   — Но я-то, надеюсь, не буду палить в генерал-губернатора? — с нервным смешком спросил Константин.
   — Нет, на вас возложена другая задача, — Губский с иезуитской миной посмотрел на него. — В следующую пятницу вы составите пару мадемуазель Бессмертной для визита к городскому голове.
   — Зачем? — Кудеяров вспотел.
   — Произвести предварительную рекогносцировку. Посмотрите помещение, посетителей, есть ли охрана, пути отхода.
   — Насколько мне известно, глава города никакой охраны при приеме просителей не терпит! — сказал Кудеяров.
   — Да, наш генерал-губернатор известный либерал. Что его и должно погубить.
   — Я стану прикрывать мадемуазель с господином? — поинтересовалась Ирина.
   — Нет, — мотнул головой Губский. — Вы в этот раз просто будете сидеть в пролетке. Наблюдать и ждать.
   — По легенде мы с мадемуазель муж и жена? — не без юмора спросил Константин.
   — Кузен и кузина. Ее муж погиб на Кавказе, а вам предстоит помочь вдове в определении надлежащей компенсации, — усмехнулся Губский. — Необходимые документы мы подготовим.
   — Но покушения, надеюсь, во время нашего визита никакого не будет?! — снова не выдержал Кудеяров.
   — Нет, покушение случится в следующий раз, когда мадемуазель пойдет за ответом одна, и никто вашей драгоценной жизнью рисковать не станет.
   

   …Кудеяров подвозил Таббу в своем новом автомобиле, верх которого был закрыт и от дождя, и от посторонних глаз.
   Вечерело. Погода стояла по-прежнему гадкая, экипажей и машин на улицах видно почти не было, редкие прохожие спешили по домам.
   Лишь однажды едущие увидели горланящих пьяные песни рабочих, да и тех было не больше десятка.
   Бывшую приму колотило то ли от прохлады, то ли от нервов, она куталась в воротник демисезонного пальто.
   Кудеяров несколько раз бросал на нее взгляды, затем все-таки не выдержал, поинтересовался:
   — Гнетут тяжкие мысли?
   Она усмехнулась:
   — Да нет… Ничего не гнетет. Пусто.
   — А мне, наоборот, хочется поговорить.
   — Говорите.
   Константин посигналил какому-то господину, перебегающему дорогу, снова повернулся к девушке.
   — Вот я — мужчина. Правильно?
   — Наверное, — пожала она плечами.
   — Вполне разумный и взвешенный господин! И вдруг участие в каком-то революционном кружке!.. Зачем, с какой стати?
   — Действительно, зачем вам это, Константин? Надоела сытая жизнь?
   Он бросил на даму взгляд, рассмеялся:
   — Возможно. С жиру, как говорится, и свиньи бесятся! Но скорее все-таки растерянность перед временем. Не понимаю, куда катится страна, чего хочет народ.
   — Вам это важно?
   — Представьте. Я еще достаточно молод, чтобы жить в неизвестности. Мне необходима ясность. Не хочу оказаться в дерьме, из которого черта с два выскочишь!
   — Боитесь быть выброшенным из телеги?
   — Боюсь! И не стыжусь в этом сознаться! То, что нынешний режим рухнет, нет никакого сомнения. Но кто придет — это вопрос. И к такому повороту судьбы надо серьезно готовиться.
   — А вдруг не угадаете?
   Константин рассмеялся.
   — А я аккуратно. Осторожно!.. Если даже рисковать, то с расчетом. Чтоб вскочить, отряхнуться и сделать вид, будто ты в цирке и это был всего лишь фокус!
   — На хвост сесть и рыбку съесть?
   — Вы все верно понимаете, мадемуазель.
   — Веселый вы человек, Константин, — мотнула головой Табба. — И опасный.
   — Опасный? — удивился тот.
   — Опасный. В любой момент можете оказаться в цирке и выкинуть фокус!
   — Не беспокойтесь, вас фокус не коснется. Во-первых, вы моя давняя симпатия. А во-вторых, вряд ли я решусь поступить излишне безнравственно. Честь фамилии не позволит.
   — Будем надеяться, князь.
   Кудеяров дотянулся до ее руки, поцеловал.
   — Ну а вы-то, милая барышня, с какой стати встали на тропу войны? Чего вам не хватает в этой жизни?.. Молодая, красивая, умная!
   — Надоело жить.
   — Шутите?
   — Вполне серьезно.
   Константин в недоумении пожал плечами, пробормотал:
   — Кто вас, женщин, поймет…
   Машина подкатила к воротам дома Брянских. Кудеяров вышел первым, помог Таббе спуститься на мостовую, на прощание приложился к ручке.
   — До встречи, мадемуазель?
   — Как прикажете, — улыбнулась она.
   Константин сел в автомобиль и помчался по Фонтанке в сторону Невского.
   Ни Табба, ни Кудеяров не видели, что за ними из пролетки наблюдает бывший артист оперетты Изюмов.
   Несколько в стороне от Изюмова находился еще один господин в одежде рабочего, также следящий за происходящим.
   

   Через пару дней Егор Никитич Гришин пригласил к себе на разговор Кудеярова-старшего. Беседа с Петром проходила в той же допросной комнате. За пишущей машинкой сидел белобрысый младший полицейский чин.
   — Времена повторяются. Не так ли, господин Кудеяров? — полюбопытствовал следователь, глядя немигающими глазами на графа.
   — Закон мироздания, — сухо ответил тот.
   — Однако времена в чем-то и меняются. Сегодня мы будем разговаривать не как антагонисты, а как, надеюсь, патриоты и сердечные люди. Речь пойдет о вашем младшем брате Константине.
   — Чем же он вас привлек?
   — Пока ничем. Но некоторые вопросы возникают, — следователь полистал бумаги в папке. — Вы хорошо знаете окружение вашего брата?
   — Никак не знаю.
   — Он вас не посвящает?
   — Оно меня не интересует. Константин достаточно взрослый человек, чтобы нуждаться в какой бы то ни было опеке.
   Гришин извлек из папки два карандашных рисунка Таббы — под вуалью и в шляпке, — показал допрашиваемому.
   — Вы никогда не видели его с сей особой?
   Тот коротко взглянул на портреты, поинтересовался:
   — Это разные дамы?
   — Одна и та же.
   — Артистка?
   — В некотором роде.
   Петр мотнул головой.
   — Нет, ничего о ней сказать не могу.
   — А как часто брат посещает дом княжны Брянской?
   — По моим наблюдениям, никогда не посещает. С тех пор как заглохла эта история с воровками, уважающие себя люди стараются объезжать дом княжны стороной.
   Егор Никитич сунул рисунки обратно в папку.
   — Где бывает брат? С кем встречается? Никогда не наблюдали?
   — Бывают у него какие-то люди… чаще всего не его уровня. Но это его проблемы!
   — Что значит — не его уровня?
   — Простолюдины. Дурно одеты, дурно говорят.
   — О чем говорят?
   — Никогда не прислушивался. Так же, как никогда не интересовался литературой, которой брат увлекается.
   Гришин с интересом поднял брови.
   — Крайне любопытно… Можете припомнить, какая именно литература привлекает Константина?
   — К примеру, этот голодранец и провокатор Максим Горький.
   — То есть он увлекся бытием бродяг и вольнодумцев?
   — Похоже, что так.
   — Мы хотим всего лишь помочь вашей семье. — Гришин вышел из-за стола. — Семье знаменитой, уважаемой, почитаемой. И вы, Петр Георгиевич, надеюсь, нам в этом поможете.
   — То есть я должен сообщать вам о всех нюансах поведения брата? Быть вашим осведомителем?! — воскликнул возмущенно Петр.
   — Это не осведомительство, сударь. Это необходимость сохранить честь семьи, — усмехнулся следователь. — Вы ведь заинтересованы в этом?
   — Странный вопрос!
   — Значит, будем работать вместе.
   Егор Никитич вышел из-за стола, уважительно пожал руку визитеру, кивнул млад шему чину.
   — Проводи графа, милок!
   

   Встреча произошла совершенно случайно.
   Княжна Анастасия как раз выходила из кондитерской и готовилась сесть в пролетку, когда наткнулась взглядом на господина, который показался ей весьма знакомым.
   Оглянулась и узнала Улюкая.
   Бросила коробки со сладостями на сиденье, кинулась к вору.
   — Улюкай!
   Он недоуменно оглянулся, не сразу признал в статной и рослой девушке княжну, разулыбался, двинулся навстречу.
   — Княжна… Не узнал, — поцеловал руку, даже легонько приобнял за плечи. — А вы совсем уже барышня.
   — Так ведь столько времени прошло! Почему не объявляетесь, не заходите? Боитесь, стесняетесь?
   — Так вроде не по чину!
   — Какой чин? — отмахнулась Анастасия. — В наш дом вообще почти никто не ходит. После истории с Сонькой слух пошел по всему Петербургу. Высший свет не прощает ошибок.
   — Может, встретимся как-нибудь?.. Поговорим?
   — Я буду рада. Телефон помните? — улыбнулась Анастасия.
   — Конечно, княжна.
   Она махнула вору ручкой, запрыгнула в пролетку и понеслась в сторону домов на Фонтанке.
   

   …Далеко за полночь в парадную одного из домов на Петроградской стороне вошла дама в черном длинном пальто, поднялась на третий этаж, определила кнопку звонка, на которую следовало нажать, позвонила длинно и настойчиво.
   Дверь какое-то время не открывали, затем сонный и недовольный мужской голос громко спросил:
   — Кто таков?.. Чего надо?
   — От Жака, — ответила визитерша. — Откройте.
   Дверь после скрипа замков открылась, и на пороге возник Китаец.
   Ирина вынула из-под полы пальто револьвер и несколько раз выстрелила.
   Тот бездыханно рухнул на пол.
   

   Ночь была по-весеннему густой и теплой. Пароход, со слабо горящими иллюминаторами, черной махиной застыл у Александровского рейда.
   На берегу стояли четверо — Сонька с дочкой, Михель и больше всех волнующийся поручик. В причаленной рядом шлюпке маячили два матроса. Золотая Ручка и Миха были одеты в длинные черные пальто, под которыми от ветра иногда проглядывали такие же черные платья.
   Михелина вдруг расплакалась, уткнулась в грудь Никите, и он еще больше напрягся, растерянный, потерянный.
   — Пора, — произнесла Сонька и едва ли не силой оттащила дочку от начальника. — Можем опоздать.
   Михель, лишенный бороды и клочковатых длинных волос, казался совершенно на себя не похожим, голое лицо его обжигал сильный морской ветер, и он время от времени прикрывал его ладонями.
   Он обнял дочку, подал руку поручику.
   — Спасибо, начальник. Я этого не забуду.
   — Лишь бы я не забыл, — усмехнулся тот и добавил: — А ты, Михель, совсем другим стал. Будто и не был на Сахалине.
   — Душа все одно не изменилась, — ответил тот.
   Сонька подошла к Никите Глебовичу, тоже подала руку.
   — Спасибо… зятек. До встречи в Санкт-Петербурге.
   — Я тоже на это рассчитываю… теща, — улыбнулся поручик и приобнял ее.
   Гончаров остался на берегу. Когда шлюпка прошла почти половину пути до парохода, Михелина вдруг вскинулась, закричала, попыталась вырваться из рук Михеля.
   — Не хочу!.. Я помру без него! Не хочу!.. Никита!
   Он не двинулся с места, стоял прямо и бесстрастно, и ветер полоскал полы его шинели.
   

   Для доверительной беседы Икрамов решил пригласить следователя Георгия Петровича Потапова, известного в кругах департамента как давнего и проверенного служаку, к тому же человека не болтливого и умеющего слушать.
   Потапов расположился в низком кресле, попил предложенного чаю и с любопытством смотрел на князя, ожидая начала беседы. Было видно, что он чем-то озабочен.
   Ибрагим Казбекович сел напротив, привычно положил подбородок на сцепленные кулаки. Он заметно нервничал.
   — Что нового о налетах на банки?
   — Я не очень посвящен в детали… по моим сведениям, о них вам исправно докладывает Егор Никитич Гришин.
   — Вы собираете о нем сведения?
   Георгий Петрович рассмеялся.
   — Мы служим в таком ведомстве, ваше высокородие, что здесь без этого никак невозможно. Все висит в воздухе, — Потапов кашлянул в кулак. — Вам, видимо, известно, днями был застрелен один из свидетелей налетов на банки, некто Китаец.
   — Кем застрелен?
   — Следствие выясняет.
   — Фигура, на ваш взгляд, важная?
   — Скорее, отработанная. Он сообщил полиции о планирующемся налете, и на этом его функция закончилась. Может, и правильно, что застрелили. Мерзавцы — везде мерзавцы, будь то в полиции или в криминале.
   — Еще что?
   — Более мне ничего не известно. Согласно вашему распоряжению дело о налетах на банки поручено вести господам Гришину и Миронову, — Потапов с хитрецой посмотрел на полковника.
   — Полагаете, я отодвинул вас от дела? — Икрамов по привычке закурил.
   — И справедливо поступили! — воскликнул следователь. — Вы в нашей системе человек новый, вам положено экспериментировать. И у вас это получается. Хотя первое время, простите меня великодушно, князь, над вами даже потешались. Но ситуация меняется к лучшему, и вы в некоторых моментах начинаете вызывать уважение.
   — Благодарю, — не без иронии склонил голову князь, загасил недокуренную папиросу, сел поудобнее. — Да, у меня был господин Гришин, и я доволен его работой. Он изложил любопытные варианты… Но я бы желал, чтобы вы дублировали его работу, если не возражаете.
   — Вы не доверяете Егору Никитичу? — искренне удивился Георгий Петрович.
   — Напротив. Но мне хотелось иметь еще одну точку зрения, скажем более отстраненную, и я намерен попросить, повторяю, об этом вас.
   Потапов поелозил в кресле, попросил:
   — А можно более предметно?
   — Естественно. — Икрамов дотянулся до папки на столе, открыл ее. — Вы наверняка помните историю бывшей примы оперетты госпожи Бессмертной?
   — Как же! Я принимал в этом деле самое непосредственное участие. Как, впрочем, и в истории ее матушки, Соньки Золотой Ручки.
   — Значит, все одно к одному, — улыбнулся князь, протянул следователю рисованный портрет Таббы под кисеей. — Взгляните внимательно, Георгий Петрович.
   Тот взял в руки листок, с особой старательностью поизучал его, поднял удивленные глаза на Икрамова.
   — Это определенно госпожа Бессмертная.
   — Что вас в этом убедило?
   — Не могу сформулировать, скорее интуиция! Я наблюдал за нею на допросах, она до сих пор у меня перед глазами!.. Могу идти на пари, ваше высокородие, что это госпожа артистка!
   — Не стоит. — Икрамов забрал рисунок. — Задача следующая. Необходимо установить негласную слежку за домом княжны Брянской. Филеры, шпики — прерогатива господина Гришина. Вы же должны произвести наблюдение таким образом, чтобы об этом знали лишь двое — вы и я.
   — Задача ясна, ваше высокоблагородие.
   — Далее: если возможно, попытайтесь неким образом либо проникнуть в дом Брянской, либо войти в контакт с близкими родственниками и таким образом подтвердить местонахождение госпожи Бессмертной.
   — А не проще ли спросить об этом у самой госпожи Брянской?
   — Может быть, и проще, но лучше этого не делать.
   — Можете объяснить?
   — К мадемуазель Бессмертной, если она действительно проживает у княжны, может возникнуть ряд нештатных вопросов.
   Следователь понимающе склонил голову.
   — Простите, это важно для следствия или лично для вас?
   — Считайте, и для того, и для другого.
   — Благодарю за доверие. — Георгий Петрович поднялся, откланялся и уже почти у выхода заметил: — Вспомнил, ваше высокородие! Я весьма неплохо знаком с родителями князя Андрея, кузена княжны Брянской. Очаровательные старики, хотя и весьма замкнутые.
   

   Обер-полицмейстер Николай Николаевич Крутов отрешенно какое-то время смотрел в одну точку на полу, затем встряхнул головой, потер виски.
   — Устал от головной боли. Не проходит, не унимается, не ослабевает.
   — Мигрень? — спросил князь Икрамов, сидевший напротив.
   — Нет, что-то другое. Наши эскулапы каждый по-своему несут немыслимую чепуху, и от их рецептов боль становится еще невыносимее. Им не понять, что мы с вами сидим на пороховой бочке и вот-вот взлетим. А отсюда мигрень, сердечные приступы и прочая гадость! — Он виновато усмехнулся. — Простите… Значит, вы по «Новому Балтийскому банку»?
   — Совершенно верно.
   — А вчерашнее покушение на члена Госдумы Кирсанова?
   — Группа следователей уже занимается этим делом.
   — Хорошо, давайте по банку. Осведомителя, значит, вы лишились?
   — Да, он был застрелен неизвестным лицом у себя на квартире.
   — Следов, естественно, никаких?
   — Сыщики работают, но пока безрезультатно.
   — И что дальше?
   — Будем проводить дальнейшие дознавательные действия с главарем недавнего ограбления.
   — Молчит?
   — Пока молчит. Но с ним работают опытные следователи.
   — Он из эсеров?
   — По нашим сведениям, да. Они весьма законспирированы, и выйти на их след крайне сложно.
   — Что значит — сложно? Эта нечисть почти каждый день выводит на улицы бездельников и шарлатанов, и вы не можете выйти на след хотя бы одного из главарей? — Обер-полицмейстер раздраженно вышел из-за стола, остановился возле окна. — Адама… подельница задержанного… о ней хоть что-то прояснилось?
   — Увы… Предположений много, однако бег на месте продолжается.
   Николай Николаевич снова потер виски.
   — Мне, князь, неловко вам об этом говорить, но в силу должностных полномочий я обязан поставить перед вами временные рамки. У вас слишком много горящих дел, чтобы засиживаться на этом чертовом банке и налетчице! Месяц!.. Даю месяц! И если за это время ничего не изменится в расследовании, придется вам писать рапорт о неполном служебном соответствии.
   — Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. — Князь поднялся и покинул кабинет.
  

  

   

    Глава шестая
    Ловушка
   

   Анастасия не стала приглашать Улюкая в дом. Они встретились в небольшом уютном ресторанчике на Каменном острове. Клиентов здесь было немного. В дальнем углу граммофон радовал слух песнями мадам Вяльцевой.
   — Сколько уже лет живет у вас госпожа Бессмертная? — спросил Улюкай.
   — Кажется, шесть, — пожала плечиками княжна.
   — Может, за эти годы вы просто от нее устали?
   — Не думаю. Дом огромный, и мы редко видим друг друга. К тому же она ведет крайне уединенный образ жизни.
   Они не обратили никакого внимания на господина неприметной внешности, неторопливо пившего чай и лишь изредка бросавшего на беседующих мало что значащие взгляды.
   — Друзья, подруги у нее есть? — поинтересовался Улюкай.
   — Полагаю, есть. Но я их никогда не видела.
   — Поклонники?
   — Увольте! — отмахнулась Брянская. — Она после всех житейских передряг просто переполнена комплексами.
   — Но не сидит же она целыми днями дома?! — развел руками вор.
   — Иногда уходит. Чаще всего пряча при этом изуродованное лицо.
   — Оно так изуродовано?
   — Я бы не сказала. Шрамы есть, но для бывшей актрисы это все равно проблема. — Брянская улыбнулась. — А совсем недавно она нацепила парик, которым когда-то пользовалась ее маменька, отыскала ее же наряды и в таком виде отправилась в город.
   — Но ведь она совсем без денег?!
   — Я помогаю.
   Улюкай подождал, пока официант нальет чай, с надеждой на откровенность спросил:
   — Затея отправить ее вместе с князем Андреем в Одессу — желание избавиться от нее?
   — Нет, скорее это тревога о кузене. Он беспомощен и физически, и душевно. Он будто остановился в развитии, — печально усмехнулась Анастасия.
   — Князь действительно намерен найти Михелину?
   — Так он утверждает. Но я в это верю с трудом. Проще, как я сказала, помочь Соньке и Михелине в побеге.
   — Мы готовы в этом поучаствовать.
   — Мы — это воры?
   — Можно называть нас по-разному. Многие большие воры стали теперь большими людьми.
   Анастасия подняла брови.
   — То есть?
   — Ну, например, я очень близок к Государственной думе.
   — Так это вы однажды приходили к госпоже Бессмертной?
   — Да.
   — Надо же… Вор — и Дума! Как такое возможно?
   Улюкай рассмеялся.
   — Все решают деньги, княжна. Думаете, там народ много лучше воров?.. Хуже! Просто мы работаем по мелочи, они — по-крупному.
   Анастасия качнула головой, усмехнулась.
   — А я, дура, мучаюсь, что у меня в доме жила Сонька.
   Вор с печальной укоризной посмотрел на нее, сказал:
   — Сонька — чистая и невинная душа. Не говоря уже о Михелине. Бедных не грабили, невиновных не наказывали, обездоленных не обходили стороной. Отсюда, княжна, вопрос. За что их на вечную каторгу? Чего они такого сделали, чтоб гнить в этих гиблых краях? Почему те, кто убивал, грабил, отнимал, не только жируют и воруют, но еще управляют страной! Почему так, княжна?
   Она помолчала, тихо произнесла:
   — Надо помочь Соне и Михе бежать с Сахалина.
   — Надо, — согласился Улюкай. — И мы будем рядом с вами, княжна.
   — Скорее рядом с кузеном и мадемуазель.
   — Я это имел в виду.
   Когда вор достал портмоне и подозвал официанта, серый господин, оставив на столе деньги за чай, незаметно покинул помещение.
   

   Родители князя Андрея медленно шли через Марсово поле к своему дому. Остановилась пролетка, и из нее с радостным лицом выбрался следователь Потапов.
   — Господи боже мой! — воскликнул он, направляясь к супружеской паре с распростертыми руками. — Невозможно даже представить, сколько я не виделся с вами, любезные Антон Михайлович и Елизавета Петровна!
   Ямские узнали следователя.
   — Георгий Петрович, незабываемый вы наш!
   Мужчины обменялись рукопожатием, Потапов облобызал руку Елизавете Петровне.
   — А я глазам не поверил! — сообщил радостно он. — Гажу, Ямские! Ну, как возможно проехать мимо?!
   — Весьма польщены, — поклонился Антон Михайлович. — Куда торопитесь, Георгий Петрович? Небось снова охотиться за преступниками?
   — А куда от них денешься?! Все государство — сплошь преступники!
   — Что верно, то верно, — согласился князь. — Невообразимые времена наступили, Георгий Петрович.
   — Вам-то что? — возразил тот. — Вы на прогулочке под ручку, а нам, сердечным, с этой, извините, мерзостью валандаться! Мне бы на вашем месте.
   — Не приведи господь, — отмахнулась княгиня. — У вас свое, у нас свое.
   Потапов озабоченно уставился на Ямских.
   — Неприятность какая, что ли?
   — Да с сыном у нас незадача, Георгий Петрович. С Андреем…
   — Прошу, Лиза, не надо, — попросил князь. — Мы же договорились… И самим больно, и человеку настроение испортим.
   — Может, помочь чем?
   — Если уж великий князь не сумел помочь, — отмахнулась мать, — то вам вряд ли это удастся.
   — А все-таки? Мы господа маленькие, незаметные, однако подход к людям имеем особый. Вдруг получится!
   — Андрей собрался на Сахалин, — ответил отец.
   — На Сахалин?.. На остров?!
   — Да, на остров.
   — Зачем?
   — Любовь позвала.
   — Любовь?.. На край света?
   — Именно так. И ни доводы, ни убеждения, ни просьбы — ничего не помогает!
   — А кто же избранница?
   Родители князя Андрея переглянулись. Мать стала плакать, отец приобнял ее.
   — Не надо, Лизонька… Успокойся. Все будет хорошо, Господь поможет. — Посмотрел на следователя, виновато усмехнулся. — Простите нас.
   Неожиданно со стороны Миллионной улицы послышалась тягучая песня «Замучен тяжелой неволей», и тут же на Марсово поле выплеснулось не менее ста человек мастеровых с лозунгами и красными знаменами.
   — Долой самодержавие!
   — Долой царизм!
   — Власть рабочим!
   В собравшихся зевак полетели листовки, газеты. Зазвенели разбитые стекла витрин, стали разлетаться по сторонам мануфактурные рулоны, мужская и дамская одежда. Вдалеке переливами зазвучали полицейские свистки. Между рабочими и торговцами ближних лавок завязалась драка.
   — Боже, куда мы катимся? — перекрестился отец князя. — Что нас ждет? — Взял под руку жену, поклонился Потапову. — Давайте, сударь, от беды подальше. Не приведи господь, зацепит нас ненароком. — И супруги быстро зашагали в сторону ближайшего переулка.
   Потапов направился к пролетке, пару раз оглянувшись вслед спасающейся едва ли не бегством пожилой паре.
   

   Гаврила Емельянович смотрел на Гришина с предвкушением чего-то особенного, таинственного.
   — Ну-с, милый Егор Никитич, сегодня мы с вами должны разыграть спектакль, который может оказаться покруче какой-нибудь «Сильвы».
   — Вы пугаете меня, господин директор, — усмехнулся тот. — Всегда избегал интереса к театру, а тем более к театру любительскому. Вы назначаете меня в качестве статиста?
   — Нет, в качестве созерцателя.
   — Созерцателя чего?
   — Встречи двух главных персонажей.
   — Может, хватит говорить загадками, Гаврила Емельяныч?
   — Хорошо, приоткрываю занавес. Примерно через час сюда пожалует мадемуазель Жозефина Бэрримор.
   — Простите, это, как я понимаю…
   — Да, вы понимаете верно. Это бывшая моя прима госпожа Бессмертная.
   — Вы начинаете с ней работать?
   — Или я с ней, или она со мной. Пока неизвестно.
   Гришин вскинул брови.
   — Вы полагаете, она ведет свою игру?
   — Убежден! — Филимонов сжал пальцы рук, хрустнул ими. — Женщина, познавшая овации, лесть поклонников, запах цветов, преследования влюбленных, никогда не откажется однажды пережить такой же успех. Повторить его любой ценой. Хитрость, коварство, вероломность, месть… Да, она будет мстить!
   — Вам?
   — В том числе. Но прежде всего театру, публике, поклонникам, которые ее забыли, — всем подряд!
   Следователь задумался.
   — М-да, уважаемый Гаврила Емельяныч, занятный может случиться спектакль. Только зачем он вам?
   — Я, господин следователь, застоявшийся жеребец! Мне скучно в этом стойле! Я жажду скачек! Ипподрома! Ставок! В душе я такой же артист, как и вся эта сволочь, голосящая за кулисами. А может, даже выше! И мне нужен свой сольный выход! Поверьте, я сорву неслыханные аплодисменты. Их никто, кроме меня, не услышит, но они будут ошеломительны!
   Гришин то ли с интересом, то ли с опаской смотрел на него.
   — Вы станете вводить ее в спектакль?
   — Конечно.
   — Не раскрывая ее инкогнито?
   — До поры до времени. Она сама его раскроет.
   — Но при чем здесь я?
   — Вы — созерцатель! Со стороны, что свойственно вашей сволочной профессии, вы будете созерцать происходящее. Персонажей будет двое.
   — Вы?
   — Нет, пока я всего лишь сочинитель. Овации потом. — Директор взял сигару, раскурил ее. — Героиней будет госпожа Бессмертная, героем… князь Икрамов.
   — Икрамов?..
   — Именно так.
   — Рискуете, Гаврила Емельянович.
   — Это придаст остроту пьесе!
   — Рискуете… — повторил следователь. — Вам ведь известен чин, который занимает Ибрагим Казбекович в Департаменте полиции?
   — Безусловно. Но никто, кроме вас, не догадается, что это была постановка.
   — А если я нечаянно сболтну?
   — Я пристрелю вас, — просто и даже наивно заявил директор. — Мне терять будет нечего.
   — Хороша перспектива, — усмехнулся Гришин. — А вам не жаль мадемуазель?.. Ведь она уже в разработке. И любая легализация может стоить ей как минимум свободы.
   — Не жаль. Хотя бы потому, что она в свое время достаточно попила моей кровушки, а ныне пытается оставить меня в дураках.
   — С чего начнете?
   Директор вынул из кармашка жилетки часы, взглянул на них.
   — Через час примерно сюда пожалует госпожа Бессмертная, я предложу ей клавир, предоставлю помещение, и она начнет делать свои первые шаги для возвращения на сцену.
   — Князь?
   — Он приглашен позднее.
   — Но их встреча состоится?
   — Непременно. И я бы желал, чтобы вы присутствовали при этом.
   — Не слишком ли это будет бестактным и нарочитым?
   — Вы заглянете ко мне случайно. С князем вы знакомы по долгу службы, с мадемуазель — здесь без комментариев.
   И хозяин, и гость не предполагали, что их разговор от начала до конца слушал бывший артист Николай Изюмов, схоронившийся за тяжелой бархатной шторой, закрывавшей запасной вход в директорский кабинет.
   

   Табба подгадала так, что вышла из дома чуть раньше князя. Чтобы подождать его, нагнулась поправить сбившийся сапожок, и в это время на дорожке появился идущий следом Андрей.
   Была она в том же парике, в котором посещала театр, те же очки сидели на переносице.
   — Здравствуйте, князь, — со смущенной улыбкой произнесла бывшая прима.
   — Рад встрече, мадемуазель, — ответил тот. — Я не сразу признал вас.
   — Женщина должна меняться.
   — Но не настолько!.. Совершенно другая особа.
   — Хуже или лучше?
   — Вы всегда прекрасны, мадемуазель.
   — Благодарю вас.
   — Решили прогуляться?
   — Дома скучно, полчаса поброжу по Невскому.
   — Вас подвезти?
   — Если будете так любезны.
   Карета князя поджидала их во дворе в конце пандуса. Андрей помог девушке забраться, после чего с помощью кучера сел сам, и экипаж тронулся.
   Привратник Илья поспешно открыл ворота. Лошади вынеслись на Фонтанку и покатили карету в сторону Невского.
   — Никак не решаетесь пересесть на автомобиль? — спросила Табба.
   — Я консервативен в пристрастиях, — пожал плечами Андрей.
   — А мне нравится. Была бы возможность, я бы непременно научилась водить какую-нибудь машину! Особенно на берегу моря!
   — Хотите на море?
   — Мечтаю. К примеру, снова в Ялту!
   — Море есть не только в Ялте.
   — Конечно! В той же Одессе!
   — В Одессе? — удивился Андрей. — Вам бы хотелось побывать в Одессе?
   — Почему нет? Мне лишь бы теплое море!
   Князь помолчал, с улыбкой заметил:
   — А я, возможно, скоро окажусь в Одессе.
   Бывшая прима тихо попросила:
   — А мне с вами… можно?
   Он грустно улыбнулся.
   — Не могу сказать. Я еще сам не до конца все решил.
   — Вы опасаетесь, что я стану для вас обузой?
   — Скорее я для вас.
   — Не понимаю.
   Он взял ее руку, поцеловал.
   — Дайте мне подумать. Ваше предложение неожиданно и интересно.
   — Клянусь, я не буду мешать вам! — искренне воскликнула Бессмертная. — Я безумно засиделась в этих стенах! Поверьте, мне это необходимо!
   — Хорошо, я подумаю.
   

   Изюмов нетерпеливо ждал Таббу на дальнем подъезде к театру.
   Топтался в волнении и страхе, постоянно озирался и страшно обрадовался, когда издали увидел приближающуюся карету.
   Замахал руками, выскочил едва ли не на середину мостовой.
   Табба попрощалась с князем, вышла из кареты, удивленно уставилась на бывшего артиста.
   — В чем дело, господин?
   — Присядем-с, — сказал он, показав на ближнюю скамейку. — Разговор недлинный, но крайне важный.
   — Вы явно с кем-то меня путаете, — сказала Табба.
   — Нет-нет, — мотнул головой Изюмов. — Я кое-что сообщу, и вы все поймете.
   Она нехотя выполнила его просьбу, бывший артист подсел к девушке почти вплотную.
   — Вы ведь меня знаете, мадемуазель.
   — Да, я видела вас при входе в театр.
   — Нет, не так-с… Вы вообще меня знаете, — артист выжидательно посмотрел на собеседницу. — Я Николай Изюмов, госпожа Бессмертная.
   — Как вы сказали?
   — Госпожа Бессмертная! Незабываемая, единственная, любимая! Я сразу узнал вас, и теперь сама судьба велела мне защитить вас!
   — Что за бред вы несете, господин! — она попыталась встать.
   Изюмов почти силой усадил ее обратно.
   — Умоляю, еще пару минут… Вам нельзя сейчас идти в театр! Гаврила Емельяныч ждут вас с нехорошими намерениями. А с ним также господин следователь, которого вы хорошо знаете!
   — Какой следователь? — удивленно спросила Табба.
   — Который вел дело вашей маменьки и который желал застрелиться.
   — И что они от меня хотят?
   Изюмов оглянулся, подсел еще ближе.
   — Я подслушал… Спрятался за штору и подслушал. Они-с замышляют желание опозорить вас, потому как догадываются, кто вы есть на самом деле!
   — Ничего не понимаю.
   Бывший артист какое-то время не сводил с Бессмертной взгляда, затем вдруг расплакался.
   — Гаврила Емельяныч велел шпионить за вами, что я, подлый человек, и делал… И докладал-с. Теперь же, когда услышал об их дурных намерениях, понял, что не только теряю стыд и совесть, но и окончательную любовь к вам-с. Поэтому решился встретить и обо всем поведать.
   Табба смотрела на него холодно, с недоверием.
   — И что они такого мне намерены сделать?
   — Мне неизвестно. — Николай вытер мокрые глаза. — Но планы их, мадемуазель, крайне нехороши. Я ведь следил за вами в разном обличье не только у дома Брянской, но даже возле танцевальных курсов!
   — Зачем?
   — Чтоб опять же докладать. Не только Гавриле Емельянычу, но даже господину следователю. Они почему-то вами крайне заинтересованы!
   Табба поднялась.
   — И все-таки я пойду к Гавриле Емельянычу.
   — Не надо!.. Умоляю! Они что-то готовят! К тому же к вашему визиту приглашен князь Икрамов!
   — А он зачем?
   — Мне неведомо. Знаю только, что он очень важный чиновник в Департаменте полиции!.. Может в любой момент надеть наручники!
   Табба усмехнулась:
   — Это даже интересно. — Сделала несколько шагов от бывшего артиста, оглянулась. — Подойдите, любезный.
   Тот торопливо приблизился, замер в двух шагах.
   — Вы ведь меня все еще любите, Изюмов? — почему-то шепотом спросила Табба.
   — Бесконечно, — так же шепотом ответил тот.
   — И готовы служить?
   — Вне всякого сомнения. Вечно-с!
   — В таком случае просьба: вы прекращаете слежку за мной, на вопросы Гаврилы Емельяныча и следователя несете всякий бред и чепуху, о неприятностях, грозящих мне, сообщаете немедленно и без вранья.
   — С радостью исполню. Только как я вас разыщу?
   — Я сама вас разыщу, — улыбнулась Табба, подмигнула и направилась к театру.
   

   …Филимонов на этот раз встретил гостью сухо и едва ли не официально. Жестом показал на стул, заметил:
   — Вы, мадемуазель Бэрримор, исключительно пунктуальны.
   — Воспитание, — улыбнулась она.
   — Плюс к этому — английская кровь! — поднял палец Гаврила Емельянович.
   — Английской крови во мне никакой. Больше — еврейской.
   — Бэрримор — еврейская фамилия?
   — Не думаю. Но евреи, вы знаете, любят принимать распространенные фамилии в странах, которые они определяют для жительства.
   — Верное замечание, — несколько удивился Филимонов и уселся напротив. — Так с чем вы пожаловали, мадемуазель?
   — У вас плохо с памятью, сударь? — вскинула брови гостья.
   — Нет, я все отлично помню. Но мне важно еще раз услышать о ваших намерениях.
   Табба посмотрела на него с удивлением.
   — Намерение одно — играть в вашем театре. Директор расхохотался.
   — Насколько нахально, настолько же прелестно! — Он взял ее руку, поцеловал пальчики. — С чего начнем-с?
   — Я вам нравлюсь?
   — Весьма.
   — И вы желаете завести со мной интрижку?
   — Почему нет?.. Вы мне — любовь. Я вам — карьеру. Устраивает такой обмен? — Филимонов снова взял руку гостьи.
   — Не совсем, — освободилась она от него. — Я должна иметь гарантии.
   — Гарантии вашего выступления на сцене?
   — Моей карьеры. Причем карьеры успешной.
   — Но вы ведь непрофессиональная актриса?!
   — Кто вам сказал?
   — Вы сами об этом говорили.
   — Я пошутила.
   — Но я ведь тоже немного разбираюсь в актрисах!
   — В актрисах. Но не во мне.
   — А что же в вас особенного?
   — А вы не догадываетесь?
   Директор сглотнул сухость в глотке.
   — Даже не могу предположить.
   Бессмертная сняла очки, чуть приподняла локон волос, показывая шрам.
   — Видите?
   — Что это? — не сразу понял директор.
   — Шрам.
   — Что из этого?
   — Меня пытались убить, но промахнулись.
   — Даже такое было в вашей жизни?
   — Представьте.
   — Кто этот негодяй?
   — Некий артист… А теперь вот так, — Табба неожиданно сняла с себя парик. — Так я вам никого не напоминаю, Гаврила Емельянович?
   Тот отшатнулся.
   — Госпожа Бессмертная?
   — Вы удивлены?
   — Удивлен. Причем крайне.
   — Врете. Вы ведь едва ли не с первого моего появления здесь поняли, что я никакая не Жозефина Бэрримор. Поняли и продолжали играть дурочку.
   — Со второго, — уточнил Гаврила Емельянович. — Первый раз я ничего такого даже не заподозрил, клянусь. — Вытер вспотевший лоб рукавом, спросил: — А ради чего вы ломали со мной комедию?
   — Из пустого интереса.
   — Талантливо, ничего не скажешь.
   — Теперь вы готовы взять меня в театр?
   Филимонов молчал, изумленно разглядывая бывшую актрису.
   — Я размышляю, — наконец сказал он. — Что будет с публикой и обществом, если я решусь на подобный шаг.
   — И что же будет?
   — Я даже придумал заголовки для газет: «Изуродованная, но не побежденная!» «Героиня дна снова на сцене!» «Квазимодо наших дней!»… Представляете? Билеты нарасхват, народ висит на люстрах, поклонники вешаются на собственных галстуках!
   — Представляю, — бывшая актриса размахнулась и отпустила Филимонову хлесткую болезненную пощечину. — Запомните, я буду мстить. Мстить театру, публике, вам. Это будет особый Квазимодо наших дней! — Она вскочила и быстро покинула кабинет.
   На парадной лестнице, с растрепанными волосами, держа в руке парик и очки, Табба едва не сбила с ног удивленного Гришина, миновала насмерть испуганного Изюмова, пересекла вестибюль и исчезла в сером, наливающемся сыростью дне.
   Егор Никитич вошел в кабинет, повесил фуражку на вешалку, взглянул на растерянного директора и спросил:
   — Что за фурия выскочила от вас?
   — Госпожа Бессмертная.
   — Это была она?
   — А вы не узнали?
   — Честно говоря, нет. С чем приходила?
   — С мордобоем, — ответил Гаврила Емельянович, показав красную, вспухшую щеку.
   — Приставали?
   — Хуже. Даже не прикоснулся.
   Гришин взял из буфета бутылку с водой, жадно выпил.
   — Значит, спектакль отменяется?
   — Он был, но быстро закончился.
   — А как быть со вторым действующим лицом? С Ибрагимом Казбековичем? Намерены подставить вторую щеку?
   Филимонов болезненно рассмеялся.
   — От пощечины князя полголовы может слететь.
   — Что верно, то верно. Может и саблю достать!.. Будем дальше разыгрывать оперетту?
   — Опасно, — вздохнул директор.
   Но вы ведь час назад изображали из себя отчаянного храбреца и декадента, — с насмешкой заметил Гришин. — Вам даже жить надоело!
   — У господ артистов есть такое понятие: заигрался. Теперь давайте думать, как выкручиваться.
   — Думайте вы, а я буду созерцать. По вашей же схеме.
   Директор взглянул на часы, постучал по стеклу ногтем.
   — С минуты на минуту горец будет здесь. С чего начнем?
   — Начинайте с женщин. Во-первых, их у вас в вертепе предостаточно. Во-вторых, это любопытно любому мужчине. А в-третьих, подобный разговор всколыхнет чувства горячего князя.
   

   В дверь раздался стук, и в кабинет вошел князь Икрамов.
   — Милости просим, князь, — немедленно откликнулся хозяин кабинета.
   Тот поздоровался за руку с каждым, вопросительно улыбнулся.
   — У вас такие лица, будто готовите мне сюрприз.
   — В такое время живем, ваше высокородие, — развел руками директор. — Что ни день, то сюрпризы. — И тут же суетливо поинтересовался: — Чего желаете?.. Чай, кофий, чего-нибудь с градусом?
   — Желаю сюрпризов, — засмеялся Ибрагим Казбекович.
   — Видна горячая кровь, — заметил с усмешкой Гришин.
   — Виноваты родители. Итак, сюрпризы?
   Гаврила Емельянович едва ли не силой усадил его на стул, сам уселся напротив. Следователь остался стоять в своем излюбленном углу.
   — У мужчин главные проблемы связаны с кем? — спросил Филимонов. — Правильно, с женщинами.
   — У меня, как правило, с ними проблем не возникает.
   — Значит, счастливый вы человек, князь… А вот у меня постоянно!
   — Актрисы?
   — Не только… Но это отродье — в первую очередь. Желаете поразмышлять?
   — Простите, не желаю. Предпочитаю об этом размышлять в одиночестве.
   — А если вместе?.. Вдруг и выйдем на что-нибудь весьма занимательное?
   Икрамов пододвинул к себе пепельницу, достал пачку папирос, с едва скрываемым раздражением закурил.
   — Может, достаточно, господа, нарезать крути? Начнем говорить напрямую?
   Неожиданно подал голос Гришин:
   — Я, Гаврила Емельянович, не привык к жонглированию. Мне ваша манера противна! По этой причине предоставляю право самостоятельно изложить вашу версию, сам же вынужден откланяться и заняться другими, более важными для меня делами. Пардон!
   Он взял фуражку, откланялся и направился к двери.
   — Остановитесь! — резко окликнул его Икрамов.
   Тот замер, будто споткнулся, повернулся к князю.
   — Слушаю, ваше высокородие.
   — Вернитесь на место!
   Гришин вернулся.
   Вид князя был взбешенный.
   — Вы, как мой подчиненный, обязаны немедленно изложить причину, по которой я был приглашен сюда. В противном случае сегодня же вы будете изгнаны со службы, без малейшего права занять когда-либо какую-либо должность в Департаменте полиции!
   — Речь идет о мадемуазель Бессмертной, ваше высокородие.
   — Конкретнее!
   — Полчаса тому она была здесь.
   — Еще конкретнее!
   — Дама под вуалью, дама, визитировавшая в театр, дама-налетчица — одно и то же лицо. Это госпожа Бессмертная.
   — Почему же вы ее не арестовали?
   — Это высокой точности предположения. Однако прямых улик у нас пока еще нет.
   — И вы для этого пригласили меня?.. Или вы желали устроить здесь мне очную ставку?!. Этого вы желали?
   — Именно так, ваше высокородие. Нам представлялось важным, чтобы вы встретились с этой особой лицом к лицу.
   — И после вы готовы были задержать ее?
   — Не исключено. Если бы к этому было ваше распоряжение.
   — А прямые улики? А доказательства? А санкция на арест? Или вы решили сделать из меня шута, чтобы затем шушукаться за спиной?
   — Виноваты, ваше высокородие, — склонил голову Гришин. — Готов немедленно подать прошение об увольнении со службы.
   — Желали помочь, вышло совсем напротив, — вздохнул Гаврила Емельянович.
   — Асланбек! — позвал Икрамов.
   Дверь открылась, и в кабинет вошел могучий и угрожающе спокойный ординарец князя.
   — Слушаюсь, ваше высокородие, — произнес он с сильным кавказским акцентом.
   — Видишь этих господ?
   — Вижу, ваше высокородие.
   — По двадцать ударов плетью!.. Каждому!
   — Сейчас?
   — В следующий раз.
   Затем Икрамов бросил взгляд на каждого, укоризненно качнул головой.
   — Стыдно, господа. За это вызывают на дуэль. Но я на первый раз прощаю. — Ткнул пальцем в Гришина. — От вас же прошения об отставке я не приму. Доведете дело до завершения и тогда хоть к чертям собачьим! — и с силой захлопнул дверь.
   Филимонов подошел к следователю, прошипел со слюной на губах:
   — Мразь! Пакость! Трус! Вы подставили меня, как мелкая дешевка! Я вам этого не прошу!.. Не прошу и не забуду! Никогда!
   Тот отвел его руку в сторону, ответил спокойно и холодно:
   — Запомните и вы, Гаврила Емельянович. Я однажды пережил подобный позор, когда пытался покончить с собой. Сегодня я пережил его второй раз. Третьего не вынесу! И если госпожа Бессмертная не пристрелит вас, то это сделаю я! Запомните это, повелитель вертепа! — Надел фуражку, оттолкнул директора и быстро покинул кабинет.
   

   …Табба быстро вышла из пролетки и, не обратив никакого внимания на раскланявшегося Илью, заспешила к дому. В руках она по-прежнему держала парик, очки и шляпку.
   Поднялась по широкой парадной лестнице, миновала гостиную и чайную комнаты, спешно вошла в свою спальню.
   Катенька, увидев актрису в возбужденном состоянии, спросила:
   — Что-то произошло, госпожа?
   Та оглянулась, прикрыла дверь, негромко сообщила:
   — Не позднее этой ночи мы покинем дом.
   — Свят-свят, — перекрестилась та. — По какой причине?
   — Это тебя меньше всего должно касаться. Начинай собирать вещи.
   — Но у нас наберется на несколько чемоданов.
   — Самое необходимое. Остальное со временем наживем.
   — А куда съезжаем?
   — Съемных квартир много. Позвоню по телефону, определюсь.
   — Княжна знает?
   — Не знает и не должна знать. Никто не должен знать!
   — А как бежать?.. Заметят ведь. Привратник или дворецкий.
   — Я знаю, как бежала моя мать из этого дома. Мы тоже воспользуемся тайной комнатой.
   — Поняла, госпожа.
   Прислуга стала бессмысленно копаться в платяном шкафу. Табба же бессильно опустилась на стул.
   

   Глубокой ночью тихонько, чтоб не скрипел паркет, Табба и Катенька миновали гостиную, вышли в коридор, прошли через залу приемов.
   В руках Катеньки был довольно вместительный чемодан, Табба несла саквояж поменьше.
   Беглянки спустились по узкой деревянной лестнице, вошли в тайную комнату.
   В темноте Табба нащупала выключатель, зажгла свет.
   Дверь из комнаты в сад была заперта на длинный крюк. Актриса откинула его.
   Собаки возле дворницкой при виде беглянок вначале испуганно всполошились. Катенька сунула им по кусочку колбаски, они успокоились.
   За забором поджидала вызванная заранее пролетка, извозчик помог дамам погрузить вещи, ударил по лошадям, и Табба с Катенькой растворились в мареве петербургской ночи.
   

   От берегов Сахалина пароход отошел настолько, что они виднелись уже расплывчатыми нереальными полосками.
   На пароходе везли на материк не только служивый люд, отбывший полагающийся срок, но также малое количество каторжан, исправно отбывших наказание и теперь милостивой волею власти рассчитывающих на достойную жизнь.
   Тем не менее свободное перемещение каторжанам на пароходе было запрещено, их держали в нижнем трюме в особых каютах, отгороженных от верхних надстроек железными прутьями с замками.
   Охраняли их специальные конвоиры, натасканные на усмирение подобного люда, и при малейшем неповиновении и бузе усмиряли что мужиков, что баб привычно и жестоко.
   Семье Блювштейн была выделена отдельная каюта во втором трюме. На полу лежали три соломенных матраца, затянутые серой мешковиной.
   Еду им приносили регулярно и вполне сносную — не каторжанскую, а ту, которая предназначалась матросам. От постоянной качки Михелину сильно рвало, и Сонька, в очередной раз вытирая ей лицо и успокоив, выбрасывала испачканные тряпки в легко открывающийся иллюминатор.
   Михель жалостливо и беспомощно смотрел на страдания дочки, не в силах чем-либо помочь. Лишь когда она засыпала, любовно гладил ее живот, в котором уже давал о себе знать семимесячный плод.
   Сонька от морского путешествия осунулась, постарела, похудела. Михель же, напротив, был подтянут, собран, и даже выросшая на щеках щетина была ему к лицу.
   В дверь каюты постучали. Михелина испуганно проснулась, отец помог ей сесть. Сонька откинула защелку, толкнула дверь.
   На пороге стоял сухопарый малоразговорчивый старший помощник капитана Ильичев. Односложно спросил:
   — Дочку тошнит?
   — Бывает.
   — Давай ее на палубу. Пусть воздуха наберет, пока погода не испортилась.
   — Нельзя, — вмешался Михель. — Капитан запретил.
   — Капитан запретил, а я разрешаю. — Ильичев нагнулся, взял девушку за руку. — Пошли, дочка.
   Он провел ее по длинному коридору, помог подняться по узкой железной лесенке, вывел на нижнюю палубу, подвел к надраенным поручням.
   — Держись покрепче, чтоб не снесло.
   Здесь было ветрено, свежо. Глаза от бесконечного синего простора заслезились и даже закружилась голова.
   Старпом заметил это, поддержал ее.
   — Держитесь. Сейчас пройдет.
   — Спасибо.
   — Как тебя зовут?
   — Михелина.
   — Нерусская, что ли?
   — Еврейка.
   — А чего, ежели еврейка, на Сахалине оказалась?
   — Так получилось.
   — Я думал, только у русских получается.
   Миха закрыла глаза, затихла, отдаваясь ветру и свежести.
   — Я бы каждый день сюда выходила.
   — Одной нельзя.
   — Думаете, сдует? — слабо засмеялась девушка.
   — Сдуть не сдует, а вот какой-нибудь сволочи лишний раз попадаться на глаза не стоит, — пробурчал Ильичев.
   — На пароходе тоже сволочи есть?
   — А где их нет?.. Мир делится на кого? На сволочей и на тех, кто хочет стать сволочью. — Немного помолчав, он предупредил: — Есть тут один соглядатай… вот перед его зенками лучше не скакать.
   — Шпик?
   — Приставленный… Вроде и мичманом значится, а каждого изучает, будто раздевает.
   — Молодой?
   — Молодой, да ранний! Далеко пойдет, если вовремя кто-нибудь не остановит.
   — И когда он чаще всего юлит?
   — Когда причаливаем к какому-нибудь порту. Там прямо-таки мечется… Вынюхивает, высматривает. Потому тогда лучше не выходить, лучше в каюте сидеть и любоваться туземным народишком через иллюминатор.
   — А если спросит, кто я?
   — Моя племянница! Остальное его не касается.
   Михелина улыбнулась, тронула за плечо.
   — Я боялась вас. Думала, вы злой.
   — А я такой и есть. К тебе добрый, потому что с животом.
   Неожиданно Ильичев вздрогнул, внимательно посмотрел в другой конец палубы, негромко произнес:
   — А вот и он… наш сокол.
   — Мичман? — догадалась Миха.
   — А кто ж еще? Владимир Борисович.
   Держась за поручни и заинтересованно заглядывая вниз, будто не замечая главного помощника и девушку, в их сторону двигался молодой и стройный офицер.
   — Чего тебе? — довольно грубо спросил Ильичев, когда тот подошел совсем близко.
   — Прогуливаюсь. Я вам помешал, Сергей Сергеевич?
   — Воздух портишь.
   Мичман снисходительно усмехнулся, пожал плечами.
   — Грубовато для старшего помощника капитана. — Перевел взгляд на Михелину, улыбнулся. — А спутница ваша прелестна… Неужели дочь, Сергей Сергеевич?
   — Племянница.
   — Никогда не предполагал, что у вас есть столь очаровательная племянница. Почему скрывали?
   — Ступай отсюда, Владимир Борисович, — посоветовал тот. — Не топчи зазря уши.
   — Разумеется, — откланялся мичман, снова улыбнулся девушке. — Берегите себя и вашего ребеночка, мадемуазель. — И зашагал по палубе в обратную сторону. Неожиданно оглянулся и так же неожиданно представился: — Мичман Гребнов.
   — Хреново, — проворчал Ильичев.
   — Что делать?
   — Держать курс на Россию, вот чего делать! А времени у нас еще столько, что всякое в пути может произойти.
   

   Ночью поднялся шторм.
   Пароход кидало вверх-вниз, из стороны в сторону с такой силой, что судно, казалось, в любую минуту могло развалиться, перевернуться, пойти ко дну.
   Металась по палубе команда, орали и проклинали все на свете каторжане в своих загонах, били и материли их конвоиры.
   Михелина металась на матраце, стонала, хваталась за мать и отца, плакала.
   Ее рвало с такой выворачивающей болью и силой, что она хваталась за вспухающий живот, молила о помощи, цеплялась крючковатыми пальцами за родных.
   За иллюминатором нещадно хлестал ливень, временами сверкала молния.
   Под утро болтанка закончилась, но боль в животе Михелины продолжалась. Девушка корчилась, плакала.
   Сонька, задыхаясь от слез и сострадания, прошептала Михелю:
   — Беги за доктором!
   Тот выбежал из каюты, оказался на верхней палубе и наткнулся на старпома.
   — Что случилось? — спросил тот.
   — Там дочка… Ей плохо!
   — Где?
   — В трюме. Нужен доктор.
   — Сейчас позову!
   Михель бросился вниз, скатился по лестнице, ворвался в каюту.
   — Сейчас доктор будет!
   Михелина продолжала кричать и корчиться.
   Открылась дверь, в каюту вошел пожилой мужчина в белом халате и с медицинским кофром. За его спиной маячил мичман.
   Доктор без лишних слов принялся осматривать беременную. Вскоре жестом он попросил всех выйти из каюты.
   Присутствующие подчинились приказу, стояли за дверью, ждали результата. В коридоре появился старший помощник капитана, мрачно остановился в двух шагах от всех, тоже стал ждать.
   И вдруг вопль такой силы и отчаяния донесся из каюты, что Сонька ринулась туда, налетела на доктора.
   — Что-о?
   Он печально сообщил:
   — Преждевременные роды. Ребенок мертв.
   

   Начальник Александровского-на-Сахалине отделения Департамента полиции Андреев Игорь Семенович был могучего телосложения, лицо его отличалось упитанностью и ухоженностью, глаза покрыты поволокой, за которой трудно было прочитать настроение и намерения полковника.
   Сейчас он смотрел на вытянувшегося перед ним поручика Гончарова недовольно и даже брезгливо.
   — По большому счету, голубчик, вас надо разжаловать и отдать под суд. Под наш суд… на Сахалине! Чтобы вы похлебали вдоволь баланду, которую жрут каторжане!
   — Позвольте спросить, ваше высокородие, в чем моя провинность?
   — А вы не догадываетесь?
   — Никак нет.
   — Я здесь служу уже почти десять лет! Но большего бардака я не видел! Вы корчите из себя либерала, декларируете социал-гуманизм, позволяете всей этой нечисти — конченым подонкам, негодяям, убийцам — своевольничать и своенравничать! И что в итоге? Расхлябанность, разгильдяйство, полное отсутствие порядка, повальное пьянство, неподчинение!
   — Ничего подобного, ваше высокородие, в своих поселках я не заметил.
   — А бежавших во главе с Сонькой Золотой Ручкой вы заметили?
   — Мною был направлен вам соответствующий рапорт.
   — И что из этого?.. Вы беглецов задержали, поймали? Вы искали их?
   — Так точно.
   — И где они? Растворились? В воду канули?
   — Для меня это также полная загадка, ваше высокородие.
   — Не знаю, как для вас, а для меня загадка с возможной вполне неожиданной разгадкой!
   — Что вы имеете в виду?
   — Узнаете!
   — Я готов написать прошение об отставке даже сегодня.
   — Напишите. Непременно напишите. Но вначале будет произведено служебное расследование, а уж потом станем решать вашу судьбу.
   — Можете решить ее немедленно.
   — Нет уж! — Игорь Семенович приблизился к поручику почти вплотную. — Нет… Амурные приключения у вас с дочкой воровки были?.. Были! Беременность у нее от этих приключений наблюдалась? Наблюдалась! Исчезновение в момент сразу троих каторжан случилось? Случилось! И вы полагаете, что все это случайность? И вы, господин поручик, как говорится, ни ухом ни рылом? Не верю. И не только я не верю, но все почитаемые здесь господа.
   Никита Глебович стоял бледный и напряженный. Спросил тихо, четко:
   — Я могу идти, ваше высокородие?
   — Можете! И готовьтесь к самым душевным беседам, голубчик!
   Гончаров резко развернулся и быстро покинул кабинет.
   

   Потапов уже который час сидел в пролетке напротив дома Брянских. Скучал возле калитки привратник, бегали служивые люди через двор к дворницкой и обратно, ждала кого-то карета.
   Наконец следователь увидел, как из дома вышла в сопровождении дворецкого княжна Анастасия. Слуга помог ей сесть в карету, и экипаж тронулся со двора.
   Потапов выждал еще какое-то время, покинул пролетку, бросив извозчику:
   — Жди здесь.
   Подошел к калитке, махнул ленивому и расслабленному Илье.
   — Подойди.
   Тот подошел.
   — Чего изволите?
   — Госпожа дома?
   — Только что уехавши.
   — И когда будет?
   — Мне не доложено.
   — А в доме кто остался?
   — Разный народ. Но главный из них дворецкий.
   — Кликни.
   — По какой надобности, господин?
   Потапов достал жетон, показал Илье.
   — Сыскная полиция.
   От неожиданности тот даже перекрестился, кивнул.
   — Сей момент.
   Привратник бегом заспешил к дому.
   Вскоре Илья уже шагал обратно к воротам, ведя за собой бесстрастного дворецкого Филиппа.
   — Слушаю вас, господин, — почтительно склонил тот голову.
   — Уголовный сыск.
   — Илья мне доложил. Чего изволите?
   — Надобно побеседовать.
   — Княжны дома нет, а более никто вам на вопросы ответить не сможет.
   — А ты, любезный?
   — Я всего лишь нанятый человек и вряд ли смогу оказаться вам полезным.
   — А ты вели открыть калитку, вот мы с тобой и погутарим.
   Филипп кивнул привратнику, тот откинул запор, впустил следователя.
   Они пересекли двор, дворецкий предупредительно смахнул возможную пыль со скамейки, указал на нее гостю, после чего присел сам.
   — Слушаю вас, господин.
   — Как тебя?
   — Филипп.
   — Ты, Филипп, понял, из какого я ведомства?
   — Разумеется. Предупрежу, однако, что в доме я человек новый и ничего особенного поведать вам не смогу.
   — Поглядим, — Георгий Петрович огляделся и поинтересовался: — А госпожа Бессмертная в доме?
   — Актриса?
   — Бывшая.
   — Мне известно о ее истории, — кивнул дворецкий. — Но ее в доме нет.
   — Где же она?
   — Мне это неведомо.
   — Как так?.. ТЫ ведь обязан все видеть, все здесь замечать.
   — Обязан. Но в этот раз я даже не заметил, как они исчезли.
   — Исчезли? Что значит — исчезли?
   — Утром проснувшись, ни княжна, ни я в доме их не обнаружили.
   Потапов недоуменно смотрел на него.
   — Ничего не понимаю. Госпожа бывшая артистка ведь живет здесь. Верно?
   — Жила. А пять дней исчезнувши.
   — Куда?
   — Мне это неведомо. Да и княжна также пребывает в полном недоумении и расстройстве.
   — Ночью, что ли, сбежала?
   — Именно так. Вместе с прислугой. Иначе днем я бы определенно их заметил. Да и Илья все время возле ворот.
   Потапов откинулся на спинку скамейки.
   — В полицию заявляли?
   — Никак нет. Княжна не велели. У них и без того душа неспокойна, а если примешать сюда полицию, то вообще хоть из дома самой беги.
   Следователь помолчал, пытаясь осознать услышанное, вытер вспотевший лоб.
   — А сам что можешь про госпожу Бессмертную сказать?
   — Бог их знает… Странные они были какие-то. Может, и хорошо, что их более в доме нет. Легче как-то стало, светлее.
   — Почему?
   — Сказал же — странные. Ни с кем не разговаривали, почти не улыбались, и все время меняли внешность. Причем до такой степени, что подчас я принимал их за постороннюю даму.
   — В одежде, что ли, меняла?
   — Не только. То, бывало, кисею на лицо бросят. А то такие волосы накрутят да еще очочки на нос нацепят, ни дать ни взять — артистка.
   — Княжна подозревала о чем-то?
   — Ни о чем не подозревали. А в чем можно подозревать, ежели человек все время молчит либо пьянствует в своей комнате.
   — Госпожа Бессмертная пьянствовала?! — искренне удивился Потапов.
   — Подчас крепко. Особенно было жаль ее прислуги.
   — Как зовут прислугу?
   — Катериной.
   — А госпожа твоя что же на пьянство?
   — Княжна ее осуждала. Подчас даже до скандала.
   — Может, поэтому артистка сбежала?
   — Может, и поэтому. Может, захотелось какой-то другой жизни.
   Потапов поднялся, дворецкий последовал его примеру, и вдвоем они направились к воротам.
   — Я обязан сообщить княжне о вашем визите, — предупредил Филипп.
   — Правильно поступишь, — кивнул следователь. — Не сообщишь ты, сообщат другие, — и направился к поджидающей его пролетке.
   

   Ранним промозглым, слякотным утром Ирина с эсером Степаном Завьяловым, тщедушным, по-юношески долговязым, сидели в закрытой пролетке на набережной Невы недалеко от ворот «Крестов». Через своих людей была получена информация о вывозе Беловольского именно в этот день на допрос.
   Степан вынул из кармана жилетки часы, посмотрел на время.
   — Через десять минут должны выехать.
   — А как узнаем, что в фургоне именно наш? — спросила Ирина.
   — При выезде конвойный слегка попридержит лошадь и оглянется в нашу сторону.
   Наконец ворота «Крестов» тяжело открылись, из них вначале выехал черный фургон с зарешеченными окнами, запряженный двумя лошадьми, затем следом показались два конных жандарма.
   На месте кучера также сидел жандарм.
   Сидевшие в пролетке напряглись.
   Тюремный фургон выкатился на набережную.
   Никто из конвоиров не оглядывался.
   — Черт… — пробормотал Завьялов. — Неужели не сработало?
   Неожиданно левый жандарм чуточку придержал лошадь, затем, будто не справляясь с лошадью, оглянулся.
   — Пошел, — тронула извозчика Ирина. — Только не гони.
   Они проследовали за фургоном по набережной, затем выехали на Литейный мост, после чего вышли на одноименный проспект.
   Вскоре тюремный фургон свернул на Шпалерную. Пролетка с Ириной и Завьяловым следовать за ним не стала, понеслась дальше по Литейному.
   

   В конспиративной квартире присутствовали четверо — Губский, Ирина, барон Красинский и Степан Завьялов.
   Трое сидели за столом. Завьялов же стоял в углу и, сложив руки на груди, молчаливо наблюдал за беседующими.
   — Как часто Беловольского вывозят на допрос из «Крестов» на Потемкинскую? — спросил Губский Ирину.
   — Пока что вывозили всего два раза, — ответила она.
   — Оба раза утром?
   — Примерно в девять часов.
   — Содержат в «Крестах», а допрашивают на Шпалерке?
   — Похоже, что так.
   — Может, это и хорошо. — Губский расстелил на столе карту города, позвал Завьялова: — Подойдите, Степан. Будем уточнять позиции.
   Тот приблизился, склонился над столом. Остальные последовали его примеру.
   — «Кресты»… — показал карандашом Губский. — Набережная. После набережной фургон сворачивает на Литейный мост, а оттуда на Шпалерку. — Он поднял глаза на Завьялова. — Сколько жандармов сопровождает заключенного?
   — Два.
   — Лучшее место для вашего расположения именно при повороте на мост. Или у вас другое представление?
   — Ну почему же? — пожал плечами Завьялов. — Точка действительно удобная. Можно после налета уходить сразу в трех направлениях — на мост, по набережной и в сторону Финляндского вокзала.
   — Мне кажется, в сторону вокзала предпочтительнее, — вмешалась Ирина. — Здесь достаточно узких улочек и дворов, можно легко скрыться.
   — Нам надо знать определенно. — Губский передвинул по карте палец в сторону улиц, примыкающих к вокзалу. — На одном из перекрестков мы должны выставить подстраховочные экипажи.
   — Можно вот на этом, — показал Завьялов. — Отсюда легко уйти как к Неве, так и к Петроградской стороне. Экипажей будет два. Один в самом начале улицы, второй на этом перекрестке. Вы, Ирина, в первом.
   — Я бы предпочла быть рядом с вами, господин Завьялов, — возразила девушка, взглянув на Степана. — Если вдруг случится какая-либо непредвиденность, я, во-первых, могу распорядиться револьвером. А во-вторых, с лошадьми я справляюсь получше любого извозчика.
   — Мне не хочется рисковать вами, — сказал Губский.
   — А мною хочется? — ухмыльнулся Завьялов.
   — Вы у нас заговоренный. Вам сам черт не в лыко. — Ефим Львович вдруг бросил взгляд на Красинского. — А куда исчезла мадемуазель Бессмертная, барон?
   — Если бы я знал, — пожал тот плечами. — Она прекрасно знает мой телефонный номер, однако никаких сигналов.
   — Вас это не беспокоит?
   — Весьма беспокоит. У меня даже было намерение отправиться в дом Брянской.
   — Кудеярова давно видели?
   — Довольно давно. Здесь, у вас…
   — В ближайшие дни разыщите его и попросите навестить княжну Брянскую. Необходимо навести справки о Бессмертной. Вам в этом доме появляться не стоит, граф же был довольно хорошо знаком с бывшей примой, и его визит не вызовет никаких вопросов.
   — Непременно постараюсь разыскать графа.
   Губский вышел из-за стола, какое-то время откашливался, после чего заметил:
   — Если мы не сумеем вовремя освободить Беловольского, он не выдержит и начнет давать показания.
   — Нужно торопиться, — согласился Завьялов. — Иначе освобождение нашего товарища может оказаться бессмысленным.
   — В таком случае освобождение завершится непредсказуемо, — заявила Ирина.
   — То есть?
   — Во время перестрелки господин Беловольский погибнет.
   Ефим Львович помолчал, согласно кивнул.
   — Не исключаю. Но это крайний случай.
   — Крайний случай — самый надежный случай, — с усмешкой заметила девушка.
   

   В этот раз допрос Беловольского проводился в присутствии князя Икрамова. В комнате также находились следователь Потапов и сыщик Миронов.
   Гришин отсутствовал.
   Стул с допрашиваемым находился посредине комнаты, остальные расположились по углам, так, чтобы ему было некомфортно крутить головой, отвечая на те или иные вопросы.
   На лице Беловольского виднелись кровоподтеки, что говорило о серьезно проводимой с ним работе. Держался он с трудом, временами у него кружилась голова и подташнивало.
   — Ну и к каким размышлениям вы, сударь, пришли после последней нашей беседы? — поинтересовался Потапов.
   — Жизнь сложна, — усмехнулся тот.
   — Об этом раньше вы не догадывались?
   — Догадывался, но не настолько.
   — Значит, давайте ее упрощать, — предложил Миронов. — Прямо с сегодняшнего дня.
   — Я не понимаю, чего вы от меня хотите.
   — Опять «семь сорок», — вздохнул сыщик. — Знаете, что такое «семь сорок»?
   — Еврейский танец.
   — Вот вы его перед нами и исполняете. Может, хватит?
   — Но я действительно ничего не знаю! — возразил Беловольский.
   — Будем отвечать на вопросы конкретно, — предложил Икрамов. — Партия, к которой вы принадлежите?
   — Партия эсеров.
   — Лидер?
   — Мне он неведом.
   — Деньги добывались для партии?
   — Да.
   — Кто конкретно давал задание?
   — Мне о задании сообщили через агентов.
   — То есть вы к руководству не допущены?
   — Нет.
   — Дама, не однажды бывавшая с вами на «деле», кто она?
   — Представлен не был.
   — Совершали вооруженные налеты и не были представлены? — с издевкой удивился князь.
   — В целях конспирации. Именно поэтому мадемуазель всегда была при вуали.
   — Мадемуазель? Вы сказали «мадемуазель»?
   — Простите, оговорился.
   — Нет, милок, такими деталями не оговариваются, — снова вмешался Потапов. — Ее имя?
   — Я уже говорил — Виолетта Мишиц.
   — Это не имя. Кличка! Настоящее имя?
   — Не знаю.
   — Ваше высокородие, — обратился Миронов к князю, — мне сдается, сей «товарищ», как они величают друг дружку, еще недостаточно подумал о тяготах жизни. Может, мы снова передадим его нашим умельцам?
   — Минуточку, — остановил его тот. — Называю конкретные фамилии. Іраф Константин Кудеяров… Профессиональный революционер Губский… Мадемуазель Бессмертная… Кого из перечисленных вы знаете?
   — Никого не знаю, — тихо ответил Беловольский.
   — Врете! — От гнева глаза князя стали черными. — Врете!.. Мы вас не отпустим! И будем пытать до тех пор, пока не изложите все, что знаете о вашей организации!
   — Знаю только одного господина, — запекшимися губами произнес арестованный. — Барон Александр Красинский.
   — Его место в организации?
   — Он финансирует ее.
   — Откуда вам это известно?
   — Однажды именно от него я получал средства на оплату боевиков.
   — Адреса и личности боевиков вам известны?
   — Никак нет. Конспирация.
   Миронов переглянулся с Потаповым, заметил:
   — Вранье… Много знает, мало говорит.
   — Ничего, время у нас есть, — усмехнулся тот.
   — Еще кого знаете из «товарищей»? — продолжил Икрамов.
   — Не помню.
   — Кто мог расстрелять Китайца?
   — Кто-то из наших.
   — Конкретно.
   — Не могу знать. Возможно, некто по имени Ирина.
   — Что о ней знаете?
   — Тоже боевик. Фанатична и одержима. Ее пускают в дело при крайней необходимости.
   — Вы ее знали?
   — Только слышал о ней. Лицо особой законспирированности.
   Полковник встал, зашел к допрашиваемому с другой стороны.
   — Возвращаюсь к началу. Кого из перечисленных мною особ вы знаете лично? Или слышали о них?
   Тот устало посмотрел на князя, попросил:
   — Дайте попить.
   Потапов взял со стола графин, налил стакан. Беловольский выпил быстро и жадно, вытер губы рукавом грязной сорочки.
   — Пожалуйста… Не могу больше… Мне необходимо подумать. Возможно, я еще что-либо вспомню.
   — Хорошо, — кивнул Ибрагим Казбекович. — Завтра продолжим. — И кивнул Миронову. — В «Кресты»! Охрану усиленную, контактов никаких. Пусть господин помечтает в одиночестве. Надеюсь, к следующей беседе он будет более подготовленным.
   Миронов открыл дверь, махнул конвоирам, те подхватили полуобморочного арестанта под руки и выволокли за дверь.
   Князь обвел следователя и сыщика тяжелым, не сулящим ничего хорошего взглядом, предупредил:
   — Первое: допрос завтра. Церемониться не будем… Второе! Установить слежку за графом Кудеяровым, выйти на барона Красинского и определить все его контакты. Третье… Постараться получить сведения о девице по имени Ирина. Это крайне важно… И четвертое, — он посмотрел на Потапова. — Что-нибудь известно о мадемуазель Бессмертной?
   — Кроме того, о чем я вам докладывал, ничего нового. Исчезла, растворилась, канула в бездну, — развел тот руками.
   — Слежку за домом княжны Брянской снять! — жестко приказал князь.
   — Но ведь Бессмертная может там появиться самым неожиданным образом, — слабо возразил Потапов.
   — Вы следите за этим домом уже несколько месяцев, и какой прок?! Транжирите время и деньги! Следующее… Любую информацию докладывать мне немедленно, никаких решений об арестах не принимать. Любые насильственные меры также должны производиться только с моего ведома.
   Следователь и сыщик откланялись и покинули комнату допросов, оставив князя в задумчивости.
   

   Автомобиль барона Красинского остановился на Миллионной возле ворот особняка братьев Кудеяровых, водитель посигналил, и привратник немедленно подошел к приехавшим, поинтересовался:
   — Чего прикажете, господа?
   — Граф Кудеяров дома? — спросил барон.
   — Который? У нас их два — граф Петр и граф Константин.
   — Граф Константин.
   — Кажись, дома. Старший уехавши, а младший еще не выходивши.
   — Доложи, барон Красинский спрашивает.
   — Сейчас, момент.
   Красинский вышел из машины размять ноги, окинул взглядом спешащих по делу мещан и чиновников, чистильщика сапог почти напротив дома, продавца сладостей, лениво зазывающего возможных покупателей:
   — Кому сладости?.. Кому маковые лепешки с медом? Бублики, бублики горячие с ванилью!
   Вернулся привратник, с улыбочкой сообщил:
   — Сейчас выйдут.
   На дорожке от дома появился Константин, в недоумении разводящий руками.
   — Вот те сюрприз!.. Что стряслось, барон?
   — Проезжал мимо, решил заглянуть.
   — Открывай ворота, — махнул Кудеяров привратнику.
   Автомобиль без Красинского въехал во двор, сам барон облобызался с хозяином.
   — Желаете, чтобы я показал вам дом? — пригласил Константин.
   — У меня слишком мало времени.
   — Тогда, может, посидим на моей любимой скамейке?
   — Как прикажете.
   Они проследовали в глубь двора, расположились на скамье. Кудеяров заинтригованно посмотрел на визитера.
   — Чем обязан, князь?
   — Ваш брат дома?
   — Нет, уехал. Вы к нему не расположены?
   — Я с ним не знаком. — Красинский поправил полы сюртука, уселся поудобнее. — Речь пойдет о мадемуазель Бессмертной.
   — С ней что-то приключилось?
   — Не исключаю. Она несколько дней тому исчезла.
   — Как? — граф был искренне удивлен. — Куда?
   — Никто не знает.
   — Но ведь у нас намечалось… вы понимаете, о чем я!
   — Именно по этой причине я здесь.
   Константин шумно выдохнул.
   — И что, просто исчезла и никаких следов?
   — Абсолютно никаких. Господин Губский в недоумении, велел вот визитировать к вам.
   — А в чем я могу помочь?
   — Необходимо посетить княжну Брянскую.
   — Брянскую? Да я едва с ней знаком! А почему вы не сделаете этого?
   — Вам сподручней. Вы ведь были знакомы с мадемуазель, когда она блистала в оперетте!
   — Ну и что из этого?
   — Меньше будет вопросов, недомолвок. Ефим Львович также так считает.
   — А княжна может знать, куда подевалась наша принцесса? Может, она живет у нее припеваючи, а мы здесь навариваем пустую кашу?!
   — Вот это и надо выведать, граф, — улыбнулся Красинский.
   Тот усмехнулся.
   — На кой ляд мне эта княжна и ее дом, от которого все шарахаются, как от чумы?!
   — Распоряжение, увы, не мое.
   — Понимаю, понимаю, — закивал Константин. — Все отлично понимаю. И когда необходимо все это исполнить?
   — Вчера, граф.
   — Как это?
   — Время совершенно не терпит.
   Кудеяров громко рассмеялся, ударил ладонью по коленке гостя.
   — Вчера, говорите?!. Весьма удачное выражение. Когда?.. Вчера! Смешно. Необходимо запомнить.
   — Запомните, граф, — барон поднялся. — Позвольте откланяться?
   — Конечно, барон, если торопитесь! Задерживать не стану. Да и самому необходимо переварить вашу головоломку!
   Константин проводил барона до ворот, дождался, когда тот сядет в авто и скроется за поворотом, и тут увидел брата, направляющегося в сторону дома.
   — Братец, рад неожиданной встрече. Живем вместе, а встречаемся раз в год.
   — Кто это был? — хмуро поинтересовался Петр.
   — Знакомый.
   — Я его знаю?
   — Ты должен знать всех моих приятелей?
   — Так знакомый или приятель?
   Лицо Константина налилось краской.
   — Слушай, Петр… А не пошел бы ты к чертовой матери! Что ты контролируешь, что проверяешь, что вынюхиваешь? Тебе мало твоей жизни?
   — Мне моей достаточно, а вот твоя беспокоит день ото дня все серьезнее.
   — Знаешь, однажды я тебя возненавижу до такой степени, что просто убью.
   — Как бы не случилось наоборот!
   — Пошел к чертям!
   Константин двинулся в сторону ворот, Петр перехватил его.
   — Кто приезжал? — свирепея, повторил он.
   — Хорошо, отвечу. Барон Красинский! Тебя это устраивает?
   — Он никогда не был вхож в наш дом.
   — У него дурная репутация?
   — У каждого, с кем ты ведешь свои непонятные разговоры, должна быть дурная репутация.
   Кудеяров-младший посмотрел на брата, неожиданно задумчиво и спокойно спросил:
   — Послушай… Что тебе от меня нужно?
   — Откровенно?
   — Да.
   Петр взял Константина за лацканы пиджака, привлек к себе.
   — ТЫ в одном шаге от пропасти. Остановись, пока не поздно. Мы дворяне. Нам не нужна эта грязь, эти безумцы, которые не ведают, что творят.
   — О ком ты?
   — Не понимаешь, да?.. Не понимаешь! — Петр еще ближе приблизился к брату. — Тобой уже интересуется полиция! ТЫ — на крючке!
   — С чего ты взял?
   — Слышал, вижу, знаю! И хочу остановить твое безумие! Не подвергай нашу семью, наш дом, нашу фамилию опасностям!
   Константан отодрал пальцы брата от своих лацканов.
   — Служишь в полиции осведомителем? — ядовито поинтересовался.
   — Что ты сказал? — прошептал тот.
   — Выслеживаешь меня, берешь на заметку моих знакомых, сообщаешь об этом полиции?!
   — Повтори…
   — Ты филер?.. Дешевый филер?.. И сколько тебе платят? Тридцать сребреников?!
   Петр развернулся и влепил брату звонкую пощечину.
   Константин постоял в ошеломлении, затем сорвался с места, выскочил на улицу и почти бегом поспешил к приближающейся пролетке, которая оказалась свободна.
   

   Корабль был пришвартован в каком-то южном порту. В открытый иллюминатор доносились громкая гортанная речь, чья-то ругань, команды, даже отрывистая музыка. За бортом плескалась голубая океанская гладь, и ничего, кроме нее, находящимся в трюмной каюте видно не было.
   От духоты и жары пот выступал на лице и теле, дышать было трудно, матрацы, подушки, постельное белье совсем затерлись и стали уже не серыми, а почти черными.
   Хотя выходить из каюты на стоянках было запрещено категорически, Соньки на месте не было.
   Михелина, еще не совсем отошедшая от преждевременных родов, лежала на матраце. Отец сидел рядом, держал руку дочки, помахивал над ней какой-то фанеркой, помогая перенести духоту. Разговаривали негромко, вяло.
   — Ты будто боишься меня, — улыбнулся Михель, шепелявя.
   — Не боюсь, а присматриваюсь.
   — Ни разу не назвала меня отцом.
   — Отцом?
   — Да, отцом. Тебя Соня назвала Михелиной в мою честь, когда меня сослали на каторгу.
   — Мама рассказывала. Но назвать тебя отцом вряд ли сразу получится.
   Михель взял ее руку, поцеловал.
   — У меня, кроме тебя и Сони, никого в этой жизни. Понимаешь, что такое быть одному?
   — Начинаю понимать.
   — Это страшно, когда один. — Он снова поцеловал руку дочки, поднял на нее вопрошающий взгляд. — Сонька ведь тоже одна?
   — Одна.
   — И никого, кроме меня, у нее нет?
   — Я есть.
   — Ты — понятно. А мужчины?
   — Какие мужчины?
   — Ну, которые могли бы ей нравиться. Она ведь красивая женщина. Молодая.
   — Молодая? — слабо засмеялась Михелина. — Ты посмотри на нее… Молодая! А потом ты для нее муж.
   — Ну да, муж, — кивнул Михель. — Хотя столько лет прошло. Но кто-то ей мог нравиться?.. К примеру, тот же поляк.
   — Поляк ей не нравился! Она ему нравилась! — с раздражением ответила дочка и убрала его руку. — Сони все нет. Может, я выйду на палубу?
   Михель отрицательно покрутил головой.
   — Нельзя. Там полиция.
   — А сколько будем еще стоять?
   — Думаю, недолго, — неуверенно пожал Михель плечами.
   Сонька слетела по железному грохочущему трапу, пробежала по узкому темному проходу, ввалилась в каюту, прижала дверь спиной.
   — Тихо! — приказала она.
   Муж и дочь затихли, Михелина шепотом спросила:
   — Они могут сюда спуститься?
   — Не знаю, молчи!
   За дверью послышались голоса, тяжело протопали шаги, кто-то рассмеялся. В какой-то момент даже показалось, будто люди остановились возле их каюты и готовы войти. Затем снова послышался смех, голоса постепенно затихли.
   — Слава богу, — перекрестилась Сонька, вытерев пот со лба. Подсела к дочке. — Как ты?
   — Нечем дышать.
   — Потерпи, скоро отчалим.
   И в этот момент в дверь постучали.
   Все вновь замерли, затихли.
   Стук повторился — негромкий, осторожный.
   Михель вопросительно посмотрел на жену, та поднялась, подошла к двери, прислушалась.
   Резко толкнула дверь, от неожиданности чуть не вскрикнула — перед нею стоял мичман Владимир Борисович Гребнов.
   Спросила жестко, не совсем еще придя в себя:
   — Чего угодно?
   Тот приветливо улыбнулся, приложил пальцы к козырьку.
   — Я вас напутал?
   — Нет, все нормально.
   Гребнов заглянул в каюту, узнал Михелину, поклонился.
   — Здравствуйте, мадемуазель. Как ваше самочувствие?
   — У нее все нормально, — вместо дочки ответила Сонька. — Больше вопросов нет?
   — Вам бы лучше на палубу, — снова обратился мичман к девушке. — Вы здесь задохнетесь!
   Та не успела ответить. Сонька едва ли не силой заставила его выйти в коридор, закрыла за собой дверь.
   — Вы доктор?
   — Я мичман, мадам.
   — Вот и идите своей дорогой, мичман.
   — Грубовато, сударыня.
   — Зато верно. Ступайте!
   — Странно, что родственники старпома содержатся в таких скотских условиях. Может, вам подыскать каюту попросторнее?
   — Нас и такая вполне устраивает.
   Владимир Борисович не уходил.
   — Как я понимаю, вы мамаша очаровательной девушки, а этот господин — ее отец?
   — У вас есть желание поближе познакомиться с ним?
   — О нет, — рассмеялся Владимир Борисович. — Ваша дочь очаровательна, но я еще не готов к столь решительному шагу. Хотя впереди еще много месяцев плавания, и в пути может всякое случиться. Не так ли, сударыня? — он внимательно и с улыбочкой посмотрел на Соньку.
   — Да, — кивнула она, — сюрпризы могут быть. И дай бог, чтобы они были приятными.
   — Простите, что побеспокоил. — Мичман откланялся и направился к трапу, ведущему на нижнюю палубу. Оглянулся, махнул рукой. — Кланяйтесь дочери, мадам!
   Сонька вернулась в каюту.
   — Чего он? — приподнялась Михелина.
   — Предлагает подышать свежим воздухом.
   — Это тот, о ком предупреждал старпом, — догадался Михель.
   — Тот самый. Теперь черта с два отцепится. Так и до Одессы можем не дойти.
   — И что будем делать? — дочка вопросительно посмотрела на мать.
   — Думать.
   — А чего думать? — пожал плечами Михель. — Ночью подстеречь и за борт.
   — Большого ума у тебя отец, дочка, — хмыкнула Сонька. — Молодец.
   — А если я все-таки прогуляюсь с ним? — предложила Михелина.
   — Прямо сейчас, что ли?
   — После шмона. Когда выйдем в море.
   — Зачем?
   — Присмотрюсь, прислушаюсь, может, кое-что пойму.
   — А лучше всего ночью, — стоял на своем Михель. — Никто даже не заметит, как нырнет.
   — Можешь помолчать? — раздраженно попросила Сонька.
   — Но другого выхода нет!
   — Мам, я тоже так считаю, — поддержала отца Михелина. — Он теперь от нас не отцепится.
   — Это самый крайний выход! А пока что будем думать.
  

  

   

    Глава седьмая
    Глухой след
   

   Мичман легким и упругим шагом поднимался на верхнюю палубу, когда навстречу ему попался старший помощник.
   — Сергей Сергеевич! — воскликнул Гребнов. — Непорядок получается!
   — Что случилось? — нахмурился тот.
   — Я в полном недоумении! И даже возмущении! Почему ваша племянница с родственниками находится в самом непотребном месте парохода?
   — Какая племянница?
   — Та самая, с которой днями случилась неприятность! Помните, вызывали доктора?
   — Ну? — Ильичев смотрел на мичмана, не до конца понимая смысл его речи.
   — В трюме!.. В крохотной каюте! В духоте, в смраде! Три человека — мадемуазель и ее папенька с маменькой! Как это возможно? Они задохнутся там, Сергей Сергеевич! Они даже не могут выйти на палубу!
   — Вам больше делать нечего, кроме как шнырять по трюму?
   — По службе у меня дел предостаточно!.. Но я воспитан в сострадании к людям! Тем более девица совершенно восхитительна! Если не возражаете, я готов обратиться к капитану, чтобы семью перевели в более комфортабельные условия! В чем они перед вами провинились, Сергей Сергеевич?
   — Они — ни в чем. Вы же можете провиниться, если будете совать нос, куда вам не положено! — Старпом довольно грубо отодвинул мичмана и продолжил свой путь.
   Тот с недоумением посмотрел ему вслед.
   

   Капитана парохода, грузного и вальяжного Валерия Петровича, Ильичев увидел на верхней палубе, когда тот вразвалку, тяжело дыша направлялся к капитанской рубке.
   — Зайди ко мне, — махнул капитан своему помощнику.
   В рубке Валерий Петрович извлек из кожаной папки листок.
   — Пришла шифрограмма. С Сахалинской каторги бежали трое злоумышленников. Власти требуют самого тщательного досмотра всех судов.
   — Пока все обходилось, Валерий Петрович.
   — Пока… А начнут шмонать по полной, все может и вылезть наружу.
   — Что необходимо предпринять?
   — Во-первых, чтоб сидели в каюте и не высовывались.
   — Об этом я предупредил. Во-вторых?..
   — Во-вторых… — капитан задумался. — Их никто еще не засек?
   — Засек. Мичман Гребнов.
   — Шутишь, Сергей Сергеевич?
   — Только что имел с ним беседу на эту тему.
   — Тогда это полный швах, — вздохнул Валерий Петрович. — В следующем порту их немедленно повяжут.
   — Что делать?
   — Что делать… — задумчиво повторил капитан. — Что делать… Переведешь их ночью в носовую часть. Там есть служебная каюта, ключ от которой только у меня.
   — Знаю эту каюту.
   — Пусть сидят там. Она, правда, завалена всяким хламьем, но потерпят.
   — Мичман теперь за мной как тень.
   — Значит, столкни его за борт! — гневно выкрикнул Валерий Петрович. — Что я могу тебе еще посоветовать?
   — Совет хороший, — кивнул Ильичев. — Только как потом выкрутимся?
   Капитан удивленно уставился на помощника.
   — Серьезно, что ли, готов столкнуть?
   — А что остается? — пожал тот плечами. — Как банный лист, сволочь!
   — Ты мне этого не говорил, я не слышал.
   — Пошутил я, Валерий Петрович.
   — Я тоже так считаю. Но с такими шутками будь поосторожнее.
   

   Пролетка остановилась. Из нее вышел хорошо одетый господин, нажал кнопку привратного звонка.
   Илья, привратник, мигом отреагировал, подбежал к звонящему.
   — Чего изволите, сударь?
   — Граф Константин Кудеяров. Княжна предупреждена о моем визите.
   — Сейчас доложу.
   Илья бросился во двор и столкнулся со спешащим на звонок дворецким.
   — Граф Кудеяров пожаловали!
   — Отворяй калитку!
   — Слушаюсь.
   Привратник спешно выполнил распоряжение. Константин вошел в калитку, и вдвоем с Филиппом они направились к входу в дом.
   — Вы на автомобиле, сударь? — полюбопытствовал дворецкий.
   — Нет, на случайном извозчике.
   — С автомобилем что-то приключилось?
   — Не приведи господь… Просто захотелось вспомнить старину, прокатиться на лихаче!
   Из дома им навстречу вышла мадам Гуральник, которая, увидев графа, от неожиданности даже приостановилась.
   — Отмучили, наконец, княжну? — спросил дворецкий.
   — Да, сегодня я ею довольна. — Старая дева измерила горделивым взглядом графа и затопала к калитке.
   — Что за чудо в очках? — засмеялся Константин.
   — Учительница музыки. — Филипп открыл дверь. — Прошу вас.
   Анастасия приняла гостя в большой гостиной, деликатно поклонилась, указала на одно из кресел, сама расположилась напротив.
   На стол предупредительно были поставлены кофейный и чайный сервизы, сладости, фрукты и даже бутылка вина с хрустальными бокалами.
   — Не стану утруждать вас своими капризами. Мне нужны полчаса вашего времени, мадемуазель, — улыбнулся Константин.
   — Хоть час. Я рада вашему визиту.
   — Благодарю, — склонил голову граф и попросил: — Позвольте кофию.
   Анастасия собственноручно налила гостю чашку ароматного кофе, сама взяла лишь ягодку винограда.
   — Мне показалось, мы виделись где-то.
   — Вполне возможно. Скорее всего, в театре.
   — В театре? Я не была там тысячу лет.
   — Я тоже, — рассмеялся граф. — Может быть, мы встречались тысячу лет тому назад?
   Анастасия тоже рассмеялась.
   — Неужели я выгляжу настолько старой?
   — Вы выглядите восхитительно! Не будь я столь почтенным господином, я бы непременно влюбится в вас!
   — Вы — почтенный? — удивилась княжна. — Да вы мужчина в самом расцвете!
   — Боже! — Кудеяров поцеловал девушке руку. — Мне так давно не говорили таких комплиментов!
   — Мне тоже.
   — Может, у меня есть шанс поухаживать за вами?
   — Попытайтесь!
   Константин сделал глоток кофе, откинулся на спинку кресла.
   — Кстати, о театре… Как давно вы не были в оперетте?
   — С тех пор, как оттуда ушла госпожа Бессмертная.
   — Да, госпожа Бессмертная, — кивнул гость. — Великая и блистательная… Кстати, где она сейчас?
   Анастасия усмехнулась, в упор посмотрела на графа.
   — Вы с этим ко мне пожаловали?
   — С чем?
   — Навести справки о мадемуазель Бессмертной.
   — Вдруг проснулись воспоминания, и хотелось бы что-нибудь узнать о ней. — Кудеяров внимательно посмотрел на хозяйку. — Она ведь какое-то время проживала у вас, княжна?
   — Проживала, — спокойно кивнула та.
   — То есть больше не проживает?
   — Ее в доме больше нет.
   — И как давно?
   — Знаете, — усмехнулась Анастасия, — несколько лет тому таким же образом меня допрашивал один следователь.
   Константин снова откинулся в кресле, засмеялся.
   — Вы полагаете, я из Департамента полиции?
   — Нет. Однако что-то общее с тем господином наблюдается.
   — Нет, княжна, — поднял ладони кверху Кудеяров, — нет… Никакого, к счастью, отношения к полиции я не имел и не имею. Мне дорого мое честное имя. Просто мне хотелось узнать хотя бы что-то о бывшей приме.
   — Она ушла от меня, — просто произнесла Анастасия. — Вечером мы пересеклись, а наутро ее в доме уже не было.
   — Она сбежала?
   — Можно сказать и так. Собрала самые необходимые вещи и ночью вместе с прислугой исчезла.
   — Простите, — граф был искренне удивлен. — А дворецкий? Двор? Охрана? Привратник?
   — Никто ничего не видел, никто ничего не заметил. Думаю, она воспользовалась тем же путем, которым воспользовалась когда-то ее мать, Сонька Золотая Ручка.
   — Невероятно.
   — Невероятно, но так случилось, — княжна взяла из вазы еще одну ягодку. — Я ответила на все ваши вопросы? Или вы хотели бы еще кофию?
   — Нет, благодарю. Чашка крепкого кофию, неожиданная информация — слишком возбудительно для моего организма.
   — Я не желала таких последствий, граф. Простите…
   — Это вы меня простите.
   Анастасия проводила гостя до двери, подала знак дворецкому — тот понимающе кивнул.
   — У меня к вам просьба, — сказала на прощание Анастасия Константину. — Если госпожа Табба как-нибудь объявится, передайте, что я скучаю. Несмотря на то что наши отношения были неровными, все равно мне ее не хватает. И попросите, чтобы она непременно сообщила мне о себе. Она знает, почему мне это крайне важно.
   Кудеяров откланялся и вместе с дворецким покинул помещение.
   

   Губский внимательно выслушал мадам Гуральник, некоторое время помолчал в раздумье, растирая виски пальцами, поднял на гостью воспаленные глаза.
   — Вы впервые видели графа в доме княжны?
   — Я никогда не слышала, чтобы его имя упоминалось княжной или кем-то из ее близких.
   — Вам не удалось узнать, о чем разговаривали княжна и граф?
   — Ефим Львович! — изумленно развела руками мадам. — Я всего лишь репетитор!.. Мне не положено вести светские беседы с княжной или, не приведи господь, с дворецким!
   — Разговор, думаю, шел о Бессмертной.
   — Не исключено, что он решил навести справки о ней. Кудеяров когда-то был ее любовником.
   — Когда-то, но не сейчас. — Губский закашлялся, после чего заключил: — Если графа что-либо напугало или насторожило, он может наломать таких дров, что нам их хватит не на один десяток лет каторги. Он ведь труслив и беспринципен, как вся его братия голубых кровей.
   — Что вы предлагаете, Ефим Львович?
   — Пригласим графа и попытаемся понять, чем обеспокоилась его трепетная душа. А заодно поинтересуемся и госпожой артисткой.
   

   Квартиру Табба сняла на Крюковом канале, недалеко от Мариинского театра. В ней было всего две комнаты. Одна для госпожи — спальня. Вторая для прислуги — гостиная. Скромно, небогато, тихо и даже в какой-то степени уютно.
   Катенька приготовилась к выходу. На улице потеплело, поэтому одета она была в широкое платьице с кружевами и такую же кружевную накидку.
   В руке служанка держала плетеную корзинку для покупок.
   Бессмертная, заметно нетрезвая, запахнулась в довольно несвежий халат и давала прислуге последние наставления.
   — Запомнила имя графа?
   — Да, граф Константин Кудеяров.
   — Именно Константин.
   — А ежели будет кто другой?
   — Конверт не отдавай. Просто откланяйся и уйди.
   — Окромя конверта графу какие-нибудь слова говорить?
   — Там все написано. Плавное, не спутай Константина с Петром. Это разные люди, поняла?
   — Поняла. А вдруг он захочет сразу приехать к вам?
   — Не захочет. Он все поймет, как прочитает записку. Да! Купи две бутылки мадеры.
   — У нас, госпожа, осталось всего три рубля.
   — Сколько?!
   — Три рубля.
   — А куда подевались остальные?
   — Еда, вино…
   Бывшая прима ненадолго задумалась и решительно повторила:
   — Две бутылки… А деньги сегодня я достану. Ступай с богом!
   — Идти до Миллионной далеко. Могу до обеда не успеть.
   — Бери пролетку и ни в чем себе не отказывай! Одна нога здесь, другая — там!
   Катенька вздохнула, перекрестилась и вышла из квартиры.
   

   До дома Кудеяровых она добралась на лихом извозчике. Тот с силой натянул вожжи, остановившись на Миллионной, оглянулся на симпатичную девушку.
   — Мужа как зовут, красавица?
   — Никак. Не замужем.
   — Значит, будет Антон! Это я Антон! Тебя как?
   — Катерина.
   — Красиво. У меня мамка была Катериной. Померла год как уже. — Извозчик весело подмигнул: — Может, встретимся?
   — У меня госпожа строгая, — улыбнулась Катенька. — Времени свободного совсем нет.
   — А мы ее умаслим! Прокатим с ветерком, и она немедля подобреет! Согласна?
   — Не знаю. Мне некогда, тороплюсь.
   — А надолго к графьям?
   — Только записку передать.
   — Так я подожду! Не возражавши?
   — Как пожелаете.
   Уличный продавец сладостей увидел, как девушка оставила экипаж и направилась к воротам особняка, нажала на кнопку звонка.
   На звонок немедленно вышел привратник.
   — Чего изволите, барышня?
   — Мне графа Константина.
   — Их дома нет.
   — Когда будут?
   — Мне не сказано!.. Может, чего передать?
   — А сколько ждать?
   — Сказано, не ведаю.
   Катенька неуверенно потопталась, оглянулась на Антона, помотала головой.
   — Благодарствую. В следующий раз.
   В это время из-за угла выкатил красного цвета автомобиль, направился к дому.
   — А вот и граф пожаловали, — сообщил привратник, торопясь открыть ворота.
   — Константин?
   — Не, Петр Георгиевич.
   — Барышня, вы не по мою душу случайно? — крикнул Кудеяров-старший, оглянувшись в ее сторону.
   — Нет, к вашему брату!
   — А чем я хуже брата? — Петр выбрался из машины. — Что за нужда у вас, милая?
   — Записку надобно передать, но сказали, их дома нет.
   — Что за записка?
   — От моей госпожи.
   — Госпожу как зовут?
   — Мне не велено с вами об этом разговаривать.
   — Что за чушь! — возмутился старший Кудеяров. — Полагаете, я не передам Константину послание?.. Оно запечатано у вас?
   — Да, в конверте.
   — Так передайте мне, и я немедленно вручу его брату, как только он окажется дома.
   Катенька колебалась.
   — Определенно передадите?
   — Вам поклясться?
   — Не надо. Я вам верю, господин, — прислуга снова оглянулась на нетерпеливого извозчика. — Только непременно передайте записку вашему брату.
   — Непременно. А хоть от кого она?
   — Там все написано. — Девушка проверила, хорошо ли запечатан конверт, передала Петру. — Благодарствую.
   — Будьте здоровы, барышня.
   Катенька вернулась к пролетке, извозчик галантно помог ей забраться на ступеньку, запрыгнул на облучок, и пролетка понеслась по улице.
   Кудеяров загнал машину во двор, выключил двигатель и быстро зашагал ко входу в дом. По пути стал разглядывать конверт, затем надорвал его, вынул оттуда листок.
   На нем было написано:
   
    «ДОРОГОЙ КОНСТАНТИН! Я НА ВРЕМЯ ВЫНУЖДЕННО ПОТЕРЯЛАСЬ. ТЕПЕРЬ У МЕНЯ ДРУГОЙ АДРЕС, А ИМЕННО: КРЮКОВ КАНАЛ. ДОМ 36, КВАРТИРА 17. НАЙДИТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ И ПРОВЕДАЙТЕ МЕНЯ. БЕСПОКОЮСЬ О ТОВАРИЩАХ И НАШИХ ДЕЛАХ. ВАША Т. Б.».
   
   Петр пожал плечами, повертел в руках записку, прошел мимо дворецкого, поднялся наверх.
   Еще раз перечитал письмо, извлек из бюро чистый конверт, сунул в него послание, плотно заклеил.
   

   Антон гнал лошадь быстро и с удовольствием.
   — Знатная, видать, у вас госпожа, если с такими людьми якшается! — крикнул, оглянувшись.
   — Знатная, — согласилась Катенька.
   — Давно у нее служите?
   — Почти десять лет!
   — Добрая, видать, барыня?
   — Добрая.
   — А чего невеселая?
   — Кто?
   — Вы.
   — Думаю.
   — Пущай лошади думают, у них во какие головы! — засмеялся Антон.
   — Нам тоже можно подумать.
   — Заноза какая или как?
   — Заноза… Конверт не тому передача. Вот теперь думаю.
   — Так вернемся!.. Тут ехать ничего!
   — Поздно. Записка, видать, уже в других руках.
   Антон снова оглянулся.
   — Так, может, с горя по мороженому вдарим?.. А потом доставлю до дома!
   — Можно и по мороженому, тут уж ничего не поправишь, — махнула Катенька. — Можно в Таврический!
   — Как мамзель прикажут! — обрадованно отозвался извозчик и ударил по лошади. — Н-но, родимая! Кажись, невесту себе отыскал!
   

   Табба поправила перед зеркалом парик, спустила волосы так, чтобы они как можно плотнее закрывали шрам на лице, одернула платье, после чего допила из фужера вино и направилась в спальню.
   Из прикроватной тумбочки достала завернутый в носовой платок револьвер, довольно умело проверила наличие патронов в обойме, сунула его в сумочку, снова посмотрела на себя в зеркало.
   Улыбнулась, хмельно подмигнула.
   — Вперед!
   Вышла из квартиры, заперла на ключ дверь, спустилась, остановила на улице извозчика, приказала:
   — К ювелирному на Мойке!
   Ювелирный магазин на Мойке располагался на первом этаже дома и был известен в Петербурге как место, где можно было купить довольно дорогие, зато гарантированные украшения для дам и господ.
   Табба сидела в пролетке, внимательно наблюдая за входящими и выходящими из салона редкими и очень состоятельными господами и дамами, ждала подходящего момента.
   — Жди! — распорядилась извозчику, приоткрыла сумочку, проверила наличие в ней револьвера, ступила на подножку и сошла на тротуар.
   Легко и непринужденно поправила прическу, кивнула швейцару при входе, вошла внутрь.
   Салон был небольшой, по-домашнему уютный — кресла, диванчики, столики для выбора украшений и, конечно, изящные, красного дерева, бюро с изделиями.
   Бессмертная бегло осмотрела зал, обратила внимание, что здесь всего двое обслуживающих — немолодой приказчик и хозяин «ювелирки» Исаак Шмулькин.
   Приказчик немедленно пошел навстречу гостье, изогнулся едва ли не до пола.
   — Милости просим, сударыня. В салоне клиентов нет, поэтому вам будет уделено самое пристальное внимание.
   — Благодарю, — бросила женщина и направилась к одному из диванчиков. — Покажите несколько колье и пару пристойных перстней.
   — У нас, мадам, нет непристойных перстней, — заметил из-за своей конторки Исаак Шмулькин. — К нам приходят самые уважаемые господа и всегда покидают салон довольные и благодарные!
   — Надеюсь, я также покину его с подобным ощущением, — заметила Табба, начиная рассматривать принесенные приказчиком украшения.
   — На какую сумму госпожа рассчитывает приобрести товар? — деликатно поинтересовался приказчик.
   — Я обязана отчитываться перед вами? — взглянула на него покупательница.
   — Фима, оставь даму в покое, — подал снова голос Шмулькин. — У нее сегодня дурное настроение!
   — Вас, сударыня, кто-то сегодня обидел? — поинтересовался вежливо приказчик.
   — Вы не слышали, что вам посоветовал хозяин?
   — Простите.
   Табба не спеша и с пониманием выбрала два дорогих колье и два перстня, кивнула Фиме.
   — Подсчитайте.
   Тот отнес их в стол начальника, ловко побросал костяшками счетов, объявил:
   — Триста шестьдесят три рубля, сударыня!
   — Вы не ошиблись?
   — Могу пересчитать еще раз! — Приказчик снова пощелкал на счетах. — Нет, ровно триста шестьдесят три рубля! — И посмотрел на покупательницу.
   — Деньги платят здесь, — произнес из-за конторки Шмулькин.
   Бывшая прима неторопливо поднялась, так же не спеша открыла сумочку, достала револьвер, наставила на Шмулькина.
   — Откройте кассу, сударь.
   — Вы шутите, мадам? — почему-то без испуга удивился тот.
   — Шутят в бане, когда заканчивается горячая вода! — ответила девушка и повторила: — Кассу!
   Исаак медленно повернул голову в сторону замершего и бледного Фимы, тихо произнес:
   — Беги за городовым, Фима!
   Тот сделал неуверенный шаг, и в тот же момент Табба нажала на спусковой крючок. Раздался негромкий хлопок, приказчик присел на пол, держась за окровавленное колено.
   — Боже, что это?
   — Кассу! — на лице девушки была хмельная и спокойная усмешка.
   — Даниил! — заорал вдруг Исаак в сторону двери. — Здесь убивают!
   В тот же момент в салон протиснулся швейцар, но произнести ничего не успел — Табба в него выстрелила.
   — Кассу, сказала!.. Все деньги сюда!
   Шмулькин беспомощно посмотрел на лежащего неподвижно Даниила и затем едва слышно попросил:
   — Не убивайте, мадемуазель… Пожалейте. У меня трое детей.
   — Деньги и изделия в сумку! Быстро!
   Хозяин выгреб из ящичков кассы всю выручку, сунул ее в приоткрытую сумку Таббы, затем точно так же поступил с выбранными ею украшениями.
   В салоне стоял легкий дым от выстрелов.
   Бессмертная спиной стала отступать к двери. В какой-то момент она вдруг увидела, что Шмулькин метнулся к телефону, и немедленно выстрелила в него несколько раз.
   Ювелир рухнул на пол.
   Табба захлопнула сумку, окинула быстрым взглядом помещение, остановилась на насмерть перепуганном приказчике, приложила палец к губам.
   — Не вздумай орать!
   Спокойно вернулась к пролетке, уселась, бросила извозчику:
   — На Сенную!
   

   Катенька и извозчик Антон покинули Таврический сад. Девушка держала в руках надувной шарик, парень нес целую вязанку свежих баранок.
   — Меня госпожа заругает, — сказала Катенька Антону. — Наверное, с ума сходит.
   — Ничего, — утешил ее он. — Мы через пять минут будем на месте!
   — Все равно нехорошо. Я первый раз так задерживаюсь.
   — Потому как первый раз встретила кавалера!
   Извозчик помог девушке сесть в пролетку, забрался на облучок, ударил по лошади.
   — Пошла, родимая!.. Застоялась, небось!
   

   …Катенька с шариком и с баранками поднялась на свой этаж, нажала кнопку звонка.
   Дверь открыла Табба — спокойная и тяжелая.
   — Где болталась?
   — Это вам, — протянула прислуга ей шарик.
   — Что это?
   — Шарик. Мне подарили.
   — Кто? Граф?
   — Нет, графа я не видела.
   — А конверт?
   — Передала.
   — Кому?
   — Графу.
   — Какому графу?
   — Петру Георгиевичу.
   — Минуточку, — Табба недоуменно смотрела на служанку. — А шарик и прочую дребедень, — кивнула на баранки, — тоже Петр Георгиевич подарил?
   — Нет, это подарил Антон.
   — Какой такой Антон?
   — Мой знакомый.
   — А конверт?
   — Сказала же, Константина дома не было и я передала через брата.
   Глаза бывшей примы наливались гневом.
   — А я тебе как велела?
   — Велели по-другому.
   — И ты передала через Петра?
   — Да. Он буквально вынудил меня.
   И тут Табба ударила ее — сильно, по лицу, со всего размаха.
   Катенька от удара и неожиданности упала на пол, но Бессмертная не остановилась, принялась избивать ее ногами.
   — Сука… Тварь… Паскуда! Ты понимаешь, что наделала? Нет, ты понимаешь?
   Девушка плакала, скулила, закрывала лицо и все просила:
   — Госпожа, не надо. Больно… Простите меня.
   Табба, остервенев окончательно, продолжала избивать.
   

   …На следующий день, когда бывшая прима еще спала, в спальню вошла Катенька, одетая не по-домашнему, в суконное платье, с котомкой в руке. Лицо ее было синим от вчерашних ударов.
   — Чего тебе? — недовольно и болезненно спросила бывшая прима. — Подай воды.
   Девушка послушно пошла на кухню, из-под крана набрала в чашку воды, вернулась к хозяйке.
   Та выпила, несколько удивленно спросила:
   — Куда собралась?
   — Я ухожу.
   — Куда?
   — Вообще ухожу. Я не буду больше у вас.
   — С ума сошла?
   — Нет, просто устала. Больше не хочу.
   Артистка села, недовольно бросила:
   — Обиделась, что ли?
   — Нет. Наверное, заслужила.
   — Хватит дурку гнать! — отмахнулась Табба. — Раздевайся и готовь мне кофий.
   — Нет, госпожа. Пусть вам кофий готовит кто-то другой.
   Катенька развернулась и покинула спальню.
   — Эй, стой! — крикнула Бессмертная. Сползла с постели, догнала Катеньку у самой двери, схватила за рукав. — Не смей никуда уходить! Я запрещаю!
   — Не остановите, все одно уйду, — Катенька отцепила руку хозяйки от одежды. — Я, госпожа, решила, — и низко поклонилась. — Храни вас Господь.
   Дверь закрылась, Табба какое-то время стояла в ошеломлении, смотрела перед собой, затем вдруг сжала кулаки, закричала:
   — Ну и пошла!.. Пошла, сказала! Плевать! Будьте вы все прокляты! Ненавижу!.. Ненавижу! — Опустилась и стала плакать — громко, неутешно, царапая ногтями грязный неухоженный пол.
   

   Удобство каюты в носовой части парохода было очевидным — из нее имелся узкий выход на крохотную смотровую площадку, на которой можно было подышать свежим ветром. Ну и кроме того, она была по размеру больше прежней, хотя действительно завалена всяким хламом и отжившими свой срок механизмами.
   Над морем простиралась плотная южная ночь, пересыпанная яркими звездами. Было довольно тепло, пароход шел быстро и ровно, словно вторгаясь во что-то бесконечное, черное и пугающее.
   Михелина в каюте спала. Сонька и Михель сидели рядом на носовой площадке, разговаривали вроде спокойно, но с каким-то отчуждением и напряжением.
   — Я вот думаю, — произнес Михель, — сойдем на берег и как будем жить?
   — Дай бог до него добраться, — неприязненно ответила Сонька.
   — Доберемся. И что?
   — Не знаю. И не хочу загадывать.
   — Опять воровать? Искать, где зашибить копейку?
   — Тогда нужно было не драпать, а оставаться на Сахалине!
   — А там чего?
   — Жить.
   — Как?
   Воровка зло посмотрела на мужа.
   — Тебе больше не о чем лопотать?
   — Не о чем.
   — Не о чем — молчи!
   Михель помолчал, качнул головой.
   — Злая ты стала, чужая.
   — Зато ты добрый и свой! — огрызнулась Сонька.
   — Соня, — он попытался обнять ее, — ты правда злая. Неужели все ушло?
   Она резко развернулась к нему.
   — Ушло! Разлетелось, растрепалось по тем вагонам, где шмонали пьяных и трезвых! По гостиницам, где швыряли деньги и чистили всех подряд! По каторгам, после которых ничего не осталось — только злость, ненависть и страх! Думаешь, всего этого мало, чтоб теперь не сойти с ума или не сунуть башку в петлю?!
   Михель помрачнел.
   — Считаешь, я в этом виноват?
   — Оба! Но в первую очередь — ты! Потому что ты мужчина! Должен был остановить меня, запретить, убить, лишь бы не лезла в эту страшную бездну! Ты это сделал?
   — А ты что сделала, чтобы я не оказался на каторге? Вспомни, по чьей воле я пошел в дом генеральши и убил там человека!
   — По-твоему, я виновата, что ты замочил бабку?!
   — А кто же еще? Ты уже была беременна Михелиной, и надо было думать о ребенке. Но тебе все было мало! Я не хотел!.. Вспомни!.. Ты послала меня к генеральше!
   Сонька вцепилась в лацканы куртки Михеля, притянула его к себе. Глаза ее были бешеными, горящими.
   — Ненавижу… Слышишь, презираю! Не прощу не только за эти слова, но и за то, что у меня нет больше жизни.
   — Ты тоже запомни, — прохрипел в ответ муж. — Запомни эти слова и всю нелюбовь ко мне! Я этого тоже не прощу, Соня.
   В это время послышались шаги, Сонька оттолкнула от себя Михеля, поправила волосы, глубоко выдохнула:
   — Давай потерпим друг друга до Одессы. Хотя бы ради дочки.
   В проеме появилась голова Михелины, она улыбнулась матери и отцу.
   — Это вы кричали? Так громко, что я проснулась. — Обняла Соньку за плечи, нагнулась к ней. — Чего вы здесь?
   — Беседуем, — сухо ответила та.
   — А мне приснился сон. — Миха попробовала примоститься рядом, но места не хватило, и она осталась стоять. — Знаете, что приснилось?.. Будто Табба и мой Никита идут по полю и держат друг друга за руки. А поле все в васильках. Они такие радостные и влюбленные, что я не выдержала и стала плакать. А они оглянулись, помахали мне и неожиданно свалились в глубокую черную яму. Я испугалась, стала страшно кричать, а они все летят и что-то тоже кричат. А что кричат, не могу разобрать. Стала плакать и проснулась. Сонь, к чему это?
   Та подумала, пожала плечами.
   — Когда человек во сне падает в яму, значит, он не до конца конченый. Страшнее, если он свалится в дерьмо в жизни, уж тут точно хорошего не жди. Черта с два из этой ямы выберешься, — Сонька повернула голову к Михелю. — Верно, муж?
   Он усмехнулся, кивнул.
   — Будем выбираться.
   Михелина посмотрела по очереди на отца и мать.
   — Вы поругались?
   — Наоборот, — улыбнулся Михель. — Мы наконец поняли друг друга.
   — Серьезно? — улыбнулась девушка. — Вы опять любите друг друга?
   — Почти, — кивнула та. — Только куда со всем этим деваться, пока непонятно.
   — С чем? — удивилась дочка.
   — С любовью.
   — Не поняла.
   — Поймешь, — кивнула Сонька. — Встретишь князя Андрея, вернется твой поручик, и тогда многое поймешь.
   

   Был день. Солнце висело над горизонтом низко и неподвижно, согревая вялыми лучами промерзшую землю.
   Гончаров лежал на кровати не раздевшись, читал томик стихов Лермонтова, когда в дверь решительно постучали.
   Поручик сбросил ноги на пол, крикнул:
   — Войдите!
   В комнату вошли двое — малого роста жандармский офицер и грузный господин в форме следователя полицейского управления.
   Жандарм представился:
   — Штабс-ротмистр жандармского управления Савельев!
   — Здравия желаю, господин штабс-ротмистр, — Никита Глебович протянул офицеру руку, но тот ее не принял. Это смутило поручика, тем не менее он овладел собой. — Чем обязан, господа?
   — Имеем предписание Управления полиции города Александровска-на-Сахалине о проведении следственного допроса вашей милости, — не без сарказма произнес следователь.
   — Простите, вы не представились.
   — Старший следователь Управления полиции Гунько.
   — Прошу располагаться, — кивнул Гончаров на имеющиеся стулья.
   Визитеры расселись, следователь открыл папку, прочитал:
   — Вы, господин поручик, подозреваетесь по двум позициям. Первое — о способствовании бегству каторжан Блювштейна Михаила Изиковича, а также Блювштейн Софьи Соломоновны и их дочери Блювштейн Михелины Михайловны. — Следователь строго взглянул на поручика. — И второе… Расследуется дело о гибели каторжанина Овечкина Луки Ивановича, а также надсмотрщика Евдокимова Кузьмы Федоровича, последовавшей двадцать третьего марта сего года. — Гунько прикрыл папку, внимательно посмотрел на Гончарова. — Что скажете?
   Гончаров помолчал, осмысливая услышанное, затем поинтересовался:
   — На бумагу можно взглянуть?
   — Прошу.
   Никита Глебович пробежал глазами постановление, снова спросил:
   — С чего начинать?
   — С чего вам сподручнее.
   — С чего сподручнее?.. Сподручнее всего мне немедленно выставить вас за дверь и таким образом закончить любое дознание.
   Жандарм усмехнулся.
   — Мы предполагали ваш нрав, и по этой причине нас сопровождают несколько жандармов.
   — Я тоже предполагал это, — усмехнулся Никита Глебович. — По этой причине вынужден отвечать, — он перевел взгляд с жандарма на следователя. — По первой позиции… Каторжанам в бегстве содействия не оказывал, хотя за сам факт готов нести служебное наказание, вплоть до лишения офицерского звания.
   — Но, по нашим сведениям, вы имели совершенно очевидные отношения со всеми тремя каторжанами. А с мадемуазель Михелиной Михайловной Блювштейн — интимные.
   — Это по вашим сведениям, господин следователь. Я же, как офицер и дворянин, считаю свою честь незапятнанной, в связи с чем больше вопросов на данную тему воспринимать не готов.
   — Следствие имеет право…
   — Следствие имеет право, — прервал следователя Гончаров, — допрашивать меня самым пристрастным образом, если мне будет предъявлено конкретное обвинение! Пока же, господа, идет процедура дознания! Или вы соблюдаете юридические нормы, или я попрошу вас покинуть помещение!
   Штаб-ротмистр и старший следователь переглянулись, и жандарм с усмешкой заметил:
   — Вы, господин поручик, усугубляете свое положение. Мы ведь рассчитываем на ваше слово чести, данное государю при вступлении на воинскую службу.
   — Государю, но не вам.
   — Хорошо, — кивнул Гунько, — что скажете по второму пункту? О надзирателе Евдокимове и ссыльном поселенце Овечкине.
   — Здесь все еще проще, — улыбнулся Гончаров. — Надзиратель Евдокимов и ссыльный поселенец Лука Овечкин состояли в сговоре, в результате чего был совершен спланированный побег. Я вынужден был пустить за ними по следу надзирателей с собаками, беглецы не восприняли приказа сдаться и были в итоге загрызены теми самыми псами.
   — Но ведь надзиратель Евдокимов был едва ли не личным вашим охранником! — заметил жандарм.
   — Надзиратель Евдокимов до меня также служил при бывшем коменданте поселка, и я получил его, что называется, в наследство. Поэтому мне сложно было понять, что у него в голове и к чему он готовился.
   — Есть сведения, что Евдокимов был едва ли не вашим осведомителем и вы часто пользовались его услугами, — вмешался Гунько.
   — Вы женаты, господин следователь? — перебил его поручик.
   — Безусловно. А в чем вопрос?
   — Жена часто рассказывает вам перед сном всякие байки?
   — Я вас не понимаю.
   — А я не понимаю вас. Вы сообщаете мне сведения до такой степени нелепые, что иногда может показаться, что их нашептала ваша благоверная перед сном.
   Жандармский офицер с трудом сдержался от смеха, следователь стал багровым от обиды и оскорбления, захлопнул папку.
   — У меня к данному господину на сегодня больше вопросов нет.
   — И слава богу, — Гончаров поднялся. — Благодарю, судари, за визит. Надеюсь, не последний.
   — Да уж определенно не последний, — кивнул штабс-ротмистр, вынимая из своей папки листок. — Вам предписано оставаться под домашним арестом, поручик. В этой связи прошу сдать оружие и прочие надлежащие вашему чину принадлежности.
   Никита Глебович пробежал глазами листок, согласно кивнул.
   — С радостью подчиняюсь! — Взял со стола револьвер, со стены снял ружье, из шкафа вынул саблю. — Прошу, господа.
   Жандармский офицер собрал все это, окинул взглядом комнату, кивнул следователю.
   — Пошли, Елизар Григорьевич.
   — С божьей помощью, — ответил тот и первым шагнул к двери.
   

   Допрашивал приказчика ювелирного магазина на Мойке Фиму лично Миронов Мирон Яковлевич. Приказчик был бледен и несчастен, он смотрел на главного сыщика города со страхом и почитанием.
   Миронов взял со стола несколько рисованных портретов, поднес к лицу допрашиваемого.
   — Взгляни, душа, повнимательнее и укажи на дамочку, в которой можешь признать ту самую злоумышленницу.
   Фима прошелся взглядом по рисункам и растерянно посмотрел на Мирона Яковлевича.
   — На какую ни глянь, все на одно лицо, — пробормотал он.
   — А ты не торопись. Повнимательнее гляди.
   Приказчик снова стал изучать лица.
   — Кажись, эта, — ткнул.
   — Уверен?
   — Не совсем.
   — Так зачем тычешь?
   — Спрашиваете, вот и тычу.
   — Стреляла дамочка исправно?
   — Цельно, — кивнул Фима. — Всех уложила, только меня пожалела.
   — Хорошо, что пожалела. Будет кому рассказать. — Миронов взял оба портрета Таббы, придвинул к лицу приказчика. — А эти мамзельки?
   — Не-е, — покрутил тот головой. — У той ни кисейки, ни очков не было.
   — А глянь-ка под очками. Видишь тут чего?
   — Вроде шрамик.
   — Молодец! — удовлетворенно кивнул сыщик. — А у твоей дамочки шрамика не заметил?
   — Вроде был.
   — У этого глаза?.. Или у другого?
   — Сейчас вспомню, — Фима прикинул, показал пальцем на портрет. — Как у этой. С правого глаза. Махонький такой.
   — Совсем молодец, — улыбнулся Миронов. — А как по-твоему, в цацках она разбиралась?
   — Очень! Выбрала наилучшие!
   — То есть дамочка со вкусом?
   — Говорю же, не с улицы пришла. Как к нам явилась, так сразу будто по намеченному все выбрала.
   — Хорошо, — Миронов положил рисунки на стол. — Сейчас отвезут тебя опять в госпиталь, а там, глядишь, еще когда-нибудь понадобишься.
   

   Утро было ненастное, по-питерски сырое и ветреное.
   В нападении на тюремный фургон участвовали два экипажа.
   Пролетка, в которой находился Завьялов, стояла за поворотом с набережной на Финляндский мост. Вторая расположилась на противоположной стороне поворота, из нее следила за происходящим Ирина.
   Карманные часы Степана показывали уже девятый час утра, однако гонца от ворот «Крестов» все еще видно не было.
   Мимо проносились редкие экипажи и автомобили. Прохожие, сгорбленные от непогоды, торопились по делам и нуждам. Полицейских нарядов вблизи видно не было.
   Завьялов обменялся с Ириной кивками, оба снова стали ждать.
   Неожиданно от тюрьмы на набережную вынесся лихач на одноконке, который хлестал лошадку сильно и весело, и стало понятно, что фургон с заключенным выехал из тюрьмы.
   Степан и Ирина приняли сигнал, извозчики пролеток напряглись, все приготовились к акции.
   Наконец вдали показался фургон в сопровождении двух конных жандармов.
   Завьялов достал из кармана куртки браунинг, приподнял шляпу, давая таким образом Ирине понять, что к нападению готов.
   Девушка сдержанно кивнула в ответ, извлекла из сумочки два маузера, положила их на колени.
   Фургон вскоре подкатил к повороту на мост, конвойные предупредительно зашли с двух сторон, полицейский на козлах хлестанул по сытым крупам лошадей, давая им возможность набрать силу и скорость.
   В момент, когда фургон поравнялся с пролеткой, Завьялов вскинул револьвер и выстрелил в кучера-полицейского.
   Того отбросило назад, он выронил вожжи, стал мешковато валиться на бок.
   Ирина немедленно вскинула револьверы с двух рук, разрядила их в конных полицейских.
   Лошади от выстрелов испуганно вскинулись, полицейские упали на мостовую.
   Завьялов прыгнул с пролетки, бросился к фургону. В тот же момент дверь его распахнулась, в проеме показался удивленный сопровождающий конвойный. Степан выстрелил в него без промедления, заорал во всю глотку:
   — Бежим!
   Беловольский понял команду, выпрыгнул из фургона, споткнулся о неподвижного конвойного, бросился к пролетке вслед за Завьяловым.
   — Быстрее! — кричал тот.
   И тут случилось неожиданное.
   Ирина вновь подняла на уровень лица оба маузера и разрядила их в бегущих.
   Беловольский рухнул сразу Завьялов же удивленно споткнулся, выкрикнул что-то непонятное и тоже упал на мостовую.
   — Гони! — крикнула Ирина кучеру, и тот изо всех сил хлестанул лошадей.
   Две пролетки — одна с Ириной, вторая пустая — мчались по набережной Невы, вызывая удивление извозчиков и редких прохожих.
   Через несколько кварталов пролетки завернули под арку, где уже стоял наготове автомобиль. Ирина и кучер повозки Завьялова запрыгнули на заднее сиденье, и машина рванула с места.
   

   Губский сидел какое-то время молча, упершись лбом в костлявые кулаки, с трудом сдерживал чахоточный кашель. Наконец поднял голову, посмотрел на барона и Ирину.
   — Жаль, — произнес хрипло и повторил: — Жаль… Не уберегли товарищей. — Снова помолчал, спросил Ирину: — Не может случиться так, что они вновь окажутся в руках следствия и не вынесут пыток?
   — Нет, — усмехнулась девушка. — Теперь их будет пытать только Бог… Или дьявол.
   — Понятно… — Губский перевел взгляд на Красинского. — Что-нибудь о госпоже Бессмертной слышно?
   — Я встречался с графом Кудеяровым, попросил навестить княжну Брянскую.
   — Навестил?
   — Да, он мне отзвонил. Княжна уверяет, что мадемуазель покинула ее дом не попрощавшись.
   — Что могло ее вспугнуть?
   — К сожалению, она навещала театр и имела приватные разговоры с директором господином Филимоновым.
   — Но я просил держать даму все время при себе!
   — Ефим Львович! — развел руками барон. — Не могу же я присутствовать при ней круглосуточно?! Насколько мне это было бы приятно, настолько и невозможно!
   — Может, ее чем-то насторожил именно директор?
   — Не исключаю.
   — Навестите его, барон. И постарайтесь в аккуратной форме понять, с чем в театр приходила бывшая прима и что в результате получила.
   — Я сделаю это, Ефим Львович. А как быть с графом Кудеяровым?
   Губский сдвинул брови.
   — В каком смысле?
   — Он беспокоится насчет визита к генерал-губернатору, и я могу это понять.
   — Я тоже, — кивнул Губский. — Поэтому необходимо как можно быстрее выяснить нахождение госпожи артистки, и уже после этого будем принимать соответствующие решения.
   

   Константин Кудеяров пил вечерний чай, когда в столовую вошел Петр.
   Младший брат поставил чашку, вопросительно посмотрел на него.
   — Слушаю.
   — Я пришел попросить прощения, — сказал Петр.
   — Проси.
   — Прости, брат, я был неправ.
   — Прощаю. Все?
   Кудеяров-старший взял свободную чашку, налил тоже себе чаю.
   — Ты не намерен со мной поговорить? — поинтересовался он.
   — Поговорить?.. О чем?
   — Мы — братья. У нас есть вопросы, которые мы не можем обойти.
   — Например?
   — Совесть, честь, достоинство.
   — У тебя есть ко мне претензии?
   — Да, и я о них говорил.
   Константин раздраженно отодвинул чашку.
   — Это твоя точка зрения. Но не моя!
   И поднялся.
   — Пять минут, — попросил Петр.
   — Говори.
   — Если можно, сидя.
   Константин опустился на стул.
   — Ну?
   Кудеяров-старший потеребил край скатерти, дрогнувшим голосом произнес:
   — Мы можем потерять друг друга.
   — Значит, судьба.
   — Я не хочу этого.
   — Я тоже. Но, видимо, наши линии жизни нарисованы именно так.
   — Мы не можем их изменить?
   — Можем. Но лишь частично. В остальном каждый останется при своих.
   Петр неожиданно сполз вниз, опустился на колени, щеки его вздрогнули, он расплакался.
   — Костя, милый… Любимый брат мой. Остановись!.. Тебя несет в пропасть! Я ведь многое понимаю и почти все знаю! Это путь в гибель! В бездну! Нельзя на крови построить то, что потом будет называться счастьем и светом! Вы все будете прокляты!
   Константин силой заставил брата подняться, прижал к себе и стал ждать, когда он успокоится. Совсем как ребенку вытер слезы, улыбнулся.
   — Ты фантазируешь, брат. Я все понимаю, осознаю. И если ты считаешь, что жизнь, которой живешь, есть благо, то глубоко заблуждаешься!
   — Нет, нет! Я тоже все понимаю и осознаю. Жизнь, страна, власть — все гнусно и подло! Все надо менять! Авгиевы конюшни нужно чистить! Но не террором, не убийствами, не насилием! Кровь, Костя, несмываема! Она останется навсегда, как бы ты ни старался от нее очиститься!
   Младший брат поджал губы. Довольно снисходительно произнес:
   — Хорошо, брат, я подумаю. Подумаю и вернусь к тебе.
   Петр достал из внутреннего кармана пиджака конверт.
   — Это тебе.
   — От кого?
   — Принесла некая девушка.
   — Благодарю, — Константин надорвал конверт, вынул записку, прочитал, задумчиво произнес: — Неожиданно… Хотя и любопытно, — поклонился и вышел из столовой.
   Петр некоторое время стоял в отрешенности.
   Прикрыв плотно дверь своей комнаты, он снял трубку телефонного аппарата, попросил:
   — Барышня, соедините, — назвал номер, дождался ответа, на всякий случай оглянулся на закрытую дверь. — Господин следователь, это граф Петр Кудеяров. Мне необходимо с вами встретиться.
   

   Гришин назначил место встречи Петру в сквере недалеко от Стрелки Васильевского острова, и теперь они сидели на скамье вдали от гуляющих парочек и нянек с детьми, вели неторопливую беседу.
   — Значит, вы предполагаете, что записка написана именно госпожой Бессмертной? — спросил Егор Никитич.
   — Уверен! — воскликнул граф. — Судите сами, — он напрягся, припоминая. — Вот!.. Записка была подписана инициалами «Т. Б.». А Т. Б. — кто это?! Разумеется, Табба Бессмертная! Иные варианты исключены!
   — Девицу, которая принесла письмо, вы раньше когда-либо замечали?
   — Кажется, это прислуга госпожи Бессмертной.
   — Даже так?
   — Да, я вспомнил. Однажды в стародавние времена я навещал приму, и сия девица открывала мне дверь.
   — Вам не удалось разговорить ее?
   — Сударь!.. Она никак не желала передавать через меня письмо! Колебалась, как француз перед казнью!.. Едва уговорил!
   Егор Никитич достал пачку папирос.
   — Не возражаете?
   — Как пожелаете, — кивнул брат и тоже достал из пачки папиросу. — Позволите?
   — Разумеется. Вдвоем даже курить веселее, — следователь передал собеседнику спичку, выпустил облачко дыма. — И вы, значит, граф, предполагаете, что бывшую приму и вашего брата могут связывать некие любопытные намерения?
   — Любопытные?.. Кто вам сказал — любопытные?!
   Гришин коротко рассмеялся.
   — Я имел в виду, любопытные с точки зрения следствия.
   Петр нервно отбросил недокуренную папиросу, пожал плечами.
   — Ну… Возможны всякие противоправные действия.
   — Террор, покушение, грабеж, вооруженные налеты?!
   — Все возможно. Все!.. Я могу только догадываться, на что может сподвигнуть брата эта странная дама!
   — Странная?
   — Да, странная!
   Гришин с усмешкой взглянул на графа.
   — А вы не желаете проведать странную мадемуазель по новому адресу?
   — Полагаю, вы шутите.
   — Никакой шутки. Проведаете, посмотрите, приценитесь, возможно, что-либо поймете. И таким образом поможете не только брату, но и следствию.
   — Так возьмите и сходите сами!.. Это как раз по вашей обязанности!
   — Вы правы, это по моей обязанности. Но я при должности, и у меня пока нет оснований для прямого ведения следствия. Вы же, повторяю, вполне способны нам помочь.
   — Нет, нет и нет!.. Исключено! — Граф поднялся, руки его мелко дрожали. — Позвольте откланяться.
   — Пока не позволяю. — Егор Никитич тоже встал. — Всего лишь одно замечание, но отнеситесь к нему серьезно.
   — Попытаюсь.
   — Если следствие начнет вести дознавательные действия при вашем молчаливом неучастии, то больше всего от этого пострадаете вы. Как лицо, укрывающее особ, решившихся на противоправные действия.
   — Это шантаж.
   — Совет. Подумайте и позвоните мне, — следователь приподнял котелок. — Но на всякий случай напоминаю вам адрес мадемуазель Бессмертной: Крюков канал, тридцать шесть, квартира семнадцать. — И зашагал в направлении к Стрелке, за которой сверкала холодным серебром Нева.
   

   Была плотная экваториальная ночь.
   Капитан находился в своей каюте, проверял судовой журнал, когда в дверь постучали. Он оглянулся, недовольно нахмурился, но стук повторился.
   — Кто там?
   Через порог переступил мичман Гребнов, с очевидной неловкостью сообщил:
   — Прошу прощения, Валерий Петрович, я исключительно по служебному вопросу.
   — Позже! Работаю!
   — Но это крайне важно, господин капитан. Через час мы причаливаем к Бомбею, и у нас могут возникнуть проблемы.
   — У кого это — у нас?
   — Прежде всего у вас, Валерий Петрович.
   Капитан развернулся к нему, удивленно уставился на молодого человека.
   — Интересно. Ну, докладывайте, мичман.
   Тот сделал шаг поближе, с прежней неловкостью произнес:
   — У нас на судне находятся пассажиры совершенно разного сословия и чинов. От господ, получивших позволение на отдых, до каторжан, помилованных государем.
   — Вы, мичман, пришли морочить мне голову?
   — Я, господин капитан, пришел сообщить вам, что на борту у нас также пребывают люди, не оформленные ни как члены команды, ни как пассажиры.
   — Кто такие?
   — Они вначале находились в трюмовой каюте номер пятьдесят пять, и я даже имел возможность беседовать с ними.
   — Как они оказались на судне?
   — Не имею представления. И, боюсь, никто не имеет. В том числе и вы, Валерий Петрович.
   — Вы документы их видели?
   — Не имел права спросить.
   — Значит, спустись в трюм и приведи их ко мне.
   — Их там больше нет.
   Капитан смотрел на мичмана расширенными глазами.
   — Как это?
   — Я неоднократно побывал там. Каюта пустая, и пассажиров — двух женщин и одного господина — в ней не оказалось. Будто испарились.
   — Вы часто выпиваете по ночам, мичман?
   — Я непьющий, господин капитан. А указанных господ я истинно видел. Это может подтвердить ваш старпом.
   — Что предлагаете?
   — Искать. Я готов обследовать весь пароход, чтобы найти данных людей.
   Валерий Петрович помолчал, размышляя, затем приказал Гребнову:
   — Пригласите ко мне старпома, мичман!
   — Слушаюсь, господин капитан, — тот ловко развернулся и покинул каюту.
   С уходом Гребнова Валерий Петрович закурил трубку, посидел в раздумье и оторвался от мыслей, когда в дверь коротко постучали.
   Ильичев вошел в каюту без приглашения, как давний приятель, снял фуражку, уселся в кресло напротив капитана, спросил:
   — Он их засек?
   — Пока нет.
   — А зачем приходил?
   — Волнуется, что потерял из виду.
   — В Бомбее он может заявить в полицию.
   — Не может, а заявит.
   — А учитывая, что по всем портам разослана шифрограмма, обыск будут вести по полной.
   — Я это понимаю.
   — И что в итоге?
   — Что в итоге? — усмехнулся капитан. — В итоге каторжан найдут, а нас с тобой в лучшем случае разжалуют, в худшем — отдадут под суд. Как сообщников.
   Оба помолчали, затем старший помощник встал.
   — Ты куда, Сергеевич? — поднял на него глаза капитан.
   — Выйду на палубу, подышу. Душно тут у тебя.
   — Только не глупи.
   — Что ты имеешь в виду, Валерий Петрович?
   — Имею в виду мичмана. Я слишком хорошо тебя знаю. Пятнадцать лет на одном судне.
   — Знаешь, но плохо. — Сергей Сергеевич протянул руку попросил: — Дай ключи от носовой каюты. Предупрежу людей о проблеме.
   — Может, не стоит? Пусть ни о чем не догадываются. Так проще.
   — Проще для кого?
   — Для них.
   — Нет, — крутнул головой старпом. — Люди должны быть готовы ко всему.
   Валерий Петрович дотянулся до ящика стола, покопался в нем, вынул ключ.
   — Гляди, как бы наш шустрец тебя не выследил.
   — Да уж буду оглядываться. — Сергей Сергеевич надел фуражку, приложил руку к козырьку и покинул каюту.
   

   Ильичев прошелся по верхней палубе, на которой парами и в одиночку стояли пассажиры, любующиеся огнями приближающегося Бомбея, кого-то кивком поприветствовал, затем спустился по трапу вниз, миновал ряд кают, из которых доносились смех и голоса, ближе к носовой части откинул едва заметный люк — под ним также находился трап — и нырнул в черную дыру.
   По узкому коридору добрался до тупика, нащупал в темноте запертую на замок дверь, тронул ее — она не поддавалась.
   Сергей Сергеевич прислушался — ничто не настораживало. Лишь доносился жаркий гул машин да изредка прорывались людские голоса.
   Старпом постучал в дверь, ему не ответили.
   Он постучал сильнее. Снова не ответили.
   Тогда он запустил в замочную скважину ключ, провернул пару раз и открыл дверь.
   Тут же из темноты голос Соньки настороженно спросил:
   — Сергей Сергеевич?
   — Да. — Ильичев нащупал выключатель, носовая каюта медленно наполнилась желтым слабым светом. Поднял глаза — перед ним стояли трое беглецов, испуганных, напряженных, даже агрессивных, готовых к чему угодно.
   — Что-то стряслось? — спросила Сонька.
   — Пока ничего. Но может, — старпом закрыл дверь, шагнул в каюту. Подошел к дверце, ведущей на носовую площадку, заглянул в темноту. — Подходим к Бомбею. Полиция там серьезная. Англичане. Поэтому досмотр будет тщательный.
   — Мы будем сидеть тихо, — как-то по-детски произнесла Михелина.
   Старший помощник усмехнулся, прикрыл дверцу на площадку.
   — Во-первых, о вас кое-кому уже известно. А во-вторых, шифрограмма. Ее получили не только мы, но также, полагаю, на других судах и в портах. Вас уже ищут.
   — Я выйду из каюты и, пока не поздно, найду мичмана, — заявил Михель, мрачно глядя исподлобья на Ильичева.
   — Поздно, — ответил Сергей Сергеевич и повторил: — Уже поздно. На палубах слишком много народу.
   И здесь случилось нечто совсем невероятное. Входная дверь чуточку поддалась, затем ее толкнули сильнее, и на пороге возник собственной персоной Гребнов.
   С очаровательной улыбкой он взглянул на присутствующих, проворковал:
   — Какая дивная компания, — слегка поклонился: — Всем нижайший поклон.
   От появления мичмана на короткое время никто не мог произнести ни слова.
   Первым пришел в себя Ильичев.
   — Проходите, Владимир Борисович… Милости просим.
   Тот, не убирая улыбки с лица, шагнул в каюту.
   — Благодарю, — поклонился дамам. — Приятно видеть вас, сударыни. Если честно, соскучился. — Повернулся к старшему помощнику, с легкой укоризной поинтересовался: — Это вы, Сергей Сергеевич, так основательно перепрятали очаровательных беглянок? Ей-богу, с ног сбился в поисках.
   — Вы так в нас нуждались? — спросила Сонька.
   — Да не только я. Многие в вас нуждаются, сударыня. Так же, как в вашей дочери и муже, — Гребнов повернулся к Сергею Сергеевичу: — Верно я говорю, господин старпом?
   — Вы всегда говорите верно, господин мичман.
   — Благодарю. — Гребнов вновь прошелся взглядом по каждому из каторжан, приложил ладонь к козырьку. — До скорых встреч.
   Мичман повернулся, шагнул к двери, и тут на него в яростном прыжке набросился Михель.
   Повалил с ног, вцепился в горло, стал душить.
   Гребнов хрипел и отбивался.
   Остальные присутствующие в оцепенении наблюдали за происходящим.
   Ильичев привалился спиной к двери, не вмешивался, дышал тяжело и часто.
   В какой-то момент мичман почти вывернулся из-под Михеля, но тот еще сильнее навалился на него, придавил к полу и держал так до тех пор, пока несчастный не затих.
   Каторжанин поднялся, оглядел диким взглядом присутствующих, взял лежащего за руки, стал тащить к выходу на носовую площадку.
   Гребнов был тяжелый, и поднять его одному никак не удавалось.
   Михель повернулся к Соньке, попросил:
   — Помоги, Соня.
   Вдвоем они с трудом дотащили тело до площадки, протиснули на нее.
   До слуха старпома и Михи донесся негромкий всплеск.
   Обессиленные вор и воровка стояли, прислонившись к стенке, пытались отдышаться, глаза их были налиты безумием и усталостью.
   Старший помощник капитана продолжал подпирать собой дверь, гладя по спине прижавшуюся к нему испуганную девушку.
   

   Гончарова перевели жить в просторный пустой барак на окраине поселка. При входе откровенно скучал часовой с винтовкой, регулярно зевая и тоскливо отмеряя шаги вдоль стены.
   Сам Никита Глебович спал лицом к стенке на кровати, на панцирную сетку которой был брошен потрепанный матрац и такая же засаленная подушка.
   На столе стояла недопитая бутылка водки, рядом с ней находились пепельница с окурками, пересушенная строганина и засохшие куски черного хлеба.
   Часовой увидел направляющегося к бараку в сопровождении надзирателя нового начальника поселка — грузного подпоручика Илью Михайловича Буйнова, вытянулся по стойке «смирно».
   — Здравия желаю, ваше благородие!
   — Тебе тоже здравия, — кивнул подпоручик.
   Миновав просторную и пустую залу, по которой были разбросаны полусгнившие нары, он толкнул приоткрытую дверь и оказался в комнате.
   При появлении Буйнова Гончаров не проснулся, подпоручик оглядел стол, затем толкнул спящего в плечо.
   Никита поднял голову, сбросил ноги на пол, осоловело уставился на прибывшего.
   — Я вас слушаю.
   — Вначале придите в себя, затем будете слушать, — ответил Илья Михайлович.
   Поручик сильно встряхнул головой, прогоняя сон, загреб пятерней волосы. Буйнов взял водочную бутылку, повертел в руке, причмокнул.
   — Выпивка — грех.
   — А отсутствие хорошей закуски — беда, — сострил Гончаров. — У вас есть еще какие-нибудь замечания, господин подпоручик?
   — Управление полиции Александровска готовит ваше дело для передачи в суд. И судить вас будут не в Петербурге, а здесь, на Сахалине. Вас это не пугает?
   — Радует. Я полюбил этот край всей душой и готов пребывать здесь пожизненно.
   — Зря ерничаете, Никита Глебович, — усмехнулся Буйнов. — Вам действительно могут дать пожизненно. За пособничество в побеге трех особо опасных каторжан.
   — Повторяю, я рад. Хоть кому-то в этой жизни успел сделать что-то полезное, — поручик с издевкой продолжал смотреть на Буйнова.
   — Вы ведь единственный сын у родителей?
   — Увы.
   — Вам не жалко стариков?
   — Жалко. Но я вряд ли наберусь наглости пригласить их сюда на постоянное проживание. Они весьма привыкли к комфорту.
   — Я имел честь лично знать ваших родителей, — неожиданно сообщил Буйнов.
   Гончаров вскинул на него удивленные глаза.
   — Не может быть!.. Вы вместе посещали великосветские рауты?
   — Нет, я не был удостоен такой чести.
   — А где же еще вы могли встретить моих папеньку и маменьку? — Поручик явно издевался. — Круг их знакомств ограничивался исключительно великосветскими приемами! Вы кто? Граф?.. Князь?.. Барон? Кто вы, подпоручик?
   Тот тяжело смотрел какое-то время на полухмельного арестанта и, почти не разжимая губ, произнес:
   — Я мог бы сейчас ударить вас в лицо и был бы прав.
   — Так ударьте!.. Что вас останавливает? Ударьте! И будете правы. Потому что за вами сила, власть, закон! Ударьте беспомощную тварь!
   — Не стану. Исключительно из уважения к вашим родителям.
   Он двинулся к выходу, Гончаров рывком вскочил, схватил сзади Буйнова за мундир.
   — Вы видите меня? Видите, во что я превращаюсь! С меня содрали погоны, лишили звания, засунули в эту барачную дыру, поставили охрану, посадили на голодный паек, и я должен молчать? — Глаза его были полны слез. — Не буду! Потому что ненавижу! Всех ненавижу! В том числе и вас, хотя вы здесь никто. Сошка! Жалкая и ничтожная!.. И вы смеете учить меня! Смеете говорить о моих святых родителях, которые с чистой совестью благословили меня сюда! Смеете вспоминать о них! Я лучше подохну здесь, сопьюсь, сгнию, нежели согнусь перед вами!.. Я — из Гончаровых! Из тех самых Гончаровых, которые делали мою Россию! Великую Россию, ставшую сейчас несчастной и проклятой!.. И не смейте, подпоручик, больше тревожить меня! Будет суд, я за все и на все отвечу! До этого же запрещаю приходить сюда! Охрана — черт с ней! Но вы — не смейте!
   Буйнов, молча выслушавший всю эту тираду, отцепил наконец его руку от мундира, развернулся, крепко взял за плечи.
   — Ваш отец, сударь… Глеб Петрович… самолично вручил мне Георгия за поступок, который я не считаю героическим!
   — Вы спасли его от гибели? — с усмешкой спросил Никита.
   — Представьте. Но вопрос не в этом. Для меня это высшая награда, которую я буду нести до конца дней своих. И если, сударь, от меня потребуется однажды какой-либо поступок в пользу вашего отца, то я совершу его не задумываясь. Имейте это в виду! — Буйнов повернулся и покинул комнату, оставив поручика в некотором смятении.
   

   Княжна Анастасия и ее кузен сидели на открытой веранде ресторана в Таврическом саду, кушали мороженое, пили сельтерскую, вели неспешную и доверительную беседу.
   Посетителями заведения были в основном дети, их мамаши и бабушки, поэтому вокруг слышались непрекращающийся смех, окрики, плач.
   — Дней через десять я вынужден буду уехать. — Андрей набрал ложечку мороженого. — Я навел справки. Пароход из Одессы на Сахалин отправляется ровно через месяц.
   — А зачем туда так рано? — удивилась княжна. — Что ты станешь делать в Одессе столько времени до отбытия?
   — Ну, во-первых, на поезд уйдет не менее пяти дней. А во-вторых, просто погуляю по городу. Я столько о нем слышал.
   — Я бы с удовольствием поехала с тобой, — искренне заявила Анастасия. — Но на кого оставить дом?
   — Табба так и не объявилась?
   — Нет. Я просила воров помочь, но пока никакого результата.
   — Что ж, придется ехать одному.
   — А ты уже готов был поехать с мадемуазель?
   — Тебя это не устраивает?
   — Почему?.. Устраивает. Мне многое не нравится в ней, но тебе будет удобнее. — Княжна вылила из бутылки в стакан сельтерскую, подняла руку позвать официанта и от неожиданности замерла.
   Соседний столик обслуживала бывшая прислуга Бессмертной — Катенька.
   — Что с тобой? — удивился Андрей.
   — Прислугу мадемуазель помнишь? По-моему, это она.
   — Где?
   — Взгляни на официантку.
   Кузен перевел взгляд, кивнул.
   — Да, это она… А почему здесь?
   — Сейчас узнаю.
   Анастасия поднялась, подошла к Катеньке, убирающей грязную посуду, тронула за плечо.
   Та оглянулась и от неожиданности даже вскрикнула:
   — Княжна?!
   — Что ты здесь делаешь?
   — Работаю.
   — Почему?
   — Так получилось… А вы здесь одна?
   — Нет, с кузеном, — Брянская кивнула в сторону Андрея.
   Катенька поклонилась ему, улыбнулась княжне.
   — Как я рада вас видеть.
   — А что с госпожой Бессмертной?
   — Я сейчас отпрошусь и все расскажу. — Катенька торопливо доубирала посуду, заспешила в сторону кухни.
   Анастасия вернулась к кузену.
   — Ничего не понимаю. Может, с мадемуазель что-то случилось?
   Катенька подошла к их столу.
   — Давно ты здесь? — спросила Анастасия.
   — Третий день. Помог один человек. Он работает извозчиком, почти всех здесь знает.
   — Вы ушли от госпожи Бессмертной? — вступил в разговор Андрей.
   — Да.
   — По какой причине?
   Та подумала, пожала плечами.
   — Наверно, смалодушничала. А может, и правда устала.
   — А она где сейчас? — встревоженно спросила княжна.
   — На Крюковом канале. Сняла квартиру.
   — Вы поссорились?
   — Она часто ругалась, я терпела. Но в какой-то момент терпеть больше не смогла.
   — Пьет? — снова вмешался Андрей.
   — Да, и сильно.
   — Так как вы могли оставить ее одну?! Она же по гибнет!
   Катенька стала плакать, вытерла краем фартука глаза.
   — Не поверите, ночами не сплю. Все их вижу… Боюсь даже думать, как бы чего не случилось. Все из рук валится. Позвали бы, не задумываясь побежала. Только не позовут, обиделись на меня сильно.
   — За что? — княжна подсела поближе.
   — Записку одному господину не так передала.
   — Какую записку?
   — Графу Кудеярову.
   — Константину?
   — Должна была Константину, а передала Петру.
   — Ничего не понимаю.
   Девушка помолчала, справляясь со слезами, высморкалась в передник.
   — Они, мне кажется, совсем запутались. Ездят куда-то, встречаются с непонятными господами, прячутся, всего боятся… А по ночам выпивают.
   — Адрес можете назвать? — спросил Андрей.
   — Могу. Только ехать туда вам лучше не надо. Мне кажется, за госпожой следят.
   — Полиция?
   — Полиция.
   — А что она могла такого сделать?
   — Мне неизвестно. Только ехать вам туда лучше не следует.
   — Говори адрес, — попросила Анастасия.
   — Крюков канал, дом тридцать шесть, квартира семнадцать… Третий этаж.
   — Ты там не появляешься?
   — Нет. Но, если позовут, непременно приду. — Катенька вдруг увидела кого-то, улыбнулась. — А вот и Антоша.
   — Кто? — не поняла княжна.
   — Ну, человек… который пристроил меня сюда. Извозчик.
   Чуть в стороне от входа на веранду ресторана стоял Антон.
   — Ступай, — сказала Брянская прислуге.
   Та быстро поднялась, заспешила к парню. Оглянулась, предупредила:
   — Как только проведаете госпожу, непременно мне скажите. Я сразу вернусь.
   — Что скажешь? — спросил Андрей кузину.
   Та пожала плечами.
   — Надо разыскать мадемуазель.
   — Зачем?
   — Хотя бы затем, чтобы помочь человеку.
   — А с поездкой?
   — Надо думать. С такой дамой могут быть любые сюрпризы.
   — Может, это и хорошо?
   — Хорошо не хорошо, а весело точно будет. — Анастасия посмотрела на воркующих Катеньку и Антона, грустно усмехнулась. — У кого-то счастье, а у кого-то жизнь наперекосяк.
  

  

   

    Глава восьмая
    Лабиринт
   

   На разговор в свой кабинет Икрамов пригласил Гришина, Потапова и Миронова.
   При полном молчании присутствующих князь прошелся в раздумье из угла в угол.
   — Обрублены все концы. — Ибрагим Казбекович стал загибать побелевшие от напряжения пальцы. — Китаец убит. Беловольский, который уже начал было давать какие-то показания, тоже убит. О таинственной мадам, кроме идиотских домыслов и фантазий, мы ничем другим не располагаем! Мы до сих пор не имеем представления ни о конспиративной цепи заговорщиков, ни об их целях!..
   — Некоторые концы, ваше высокородие, есть, — подал голос Гришин.
   Тот резко повернулся к нему, с трудом сдерживая себя.
   — Вы снова намерены подсунуть мне какой-либо сюрприз?
   — Если я вас раздражаю, ваше высокородие, я готов покинуть кабинет.
   — Нет, вы останетесь! Но излагать будете исключительно разумные, проверенные вещи!
   — Именно это я и собираюсь делать.
   — Ваше высокородие, — вмешался Потапов, — работа не стоит на месте. Да, произошли некоторые непредвиденные вещи, однако агентура, сбор сведений, ряд дополнительных сюрпризных допросов…
   — Что значит — сюрпризных?
   — Цепочка… То есть допросы людей, которые возникали в процессе расследования. А в сумме полученные данные дают основание полагать…
   — Вас понял, достаточно! — оборвал его князь, повернулся к Миронову. — Что у вас, Мирон Яковлевич?
   — Агенты выяснили ряд крайне любопытных фактов, относящихся к дому княжны Брянской, а также к семейству Кудеяровых и к барону Красинскому.
   — Я распорядился слежку за домом Брянской снять!
   — Сняли, ваше высокородие, — с иронией согласился Мирон Яковлевич. — Но факты из прошлых наблюдений остались. И их нельзя не учитывать.
   — Эту песню я слышу уже несколько месяцев! — бросил Икрамов и кивнул Гришину. — Прошу вас.
   Тот вздохнул, сел ровнее.
   — Полагаю, вам уже известно, ваше высокородие, что бывшая прима оперетты мадемуазель Бессмертная некоторое время проживала в доме княжны Брянской. Затем мадемуазель неожиданно исчезла.
   — Вы станете излагать мне былые байки или же сообщите что-то конкретное?
   — Сообщу, князь… Я знаю, где проживает мадемуазель.
   — Можете назвать адрес?
   — Зачем?
   Глаза Икрамова потемнели, на скулах обозначились желваки.
   — Наверное, я, как начальник сыскного управления, имею право на некоторые конфиденциальные данные?
   — Безусловно. — Егор Никитич поднялся. — Однако информация еще не проверена, и мне не хотелось бы в очередной раз ставить вас в неловкое положение. После уточнения названного адреса я непременно передам его вам.
   — Уточнять будете лично вы?
   — Не исключаю. Все зависит от сугубо профессиональных обстоятельств…
   — …В которых я еще недостаточно разбираюсь, — завершил фразу следователя князь.
   — Я этого не сказал, ваше высокородие. Вы уже во многом разбираетесь. И весьма прилично. — Гришин слегка склонил голову. — Позвольте откланяться?
   — Да, удачи всем.
   Приглашенные поднялись и, толкаясь в дверях, дружно покинули кабинет.
   

   Мягким августовским днем автомобиль Петра Кудеярова миновал Никольский собор, выехал на Крюков канал и через пару минут затормозил возле дома тридцать шесть.
   Поодаль остановилась пролетка с господином в котелке, который стал расплачиваться с извозчиком.
   Консьержа и лифта в тридцать шестом доме не оказалось, лестницы были немытые, стены грязные, и вообще все показывало, что жили здесь люди весьма малообеспеченные и непритязательные.
   Семнадцатая квартира находилась на третьем этаже. От ходьбы граф довольно сильно запыхался, поэтому перед звонком постоял какое-то время, приходя в себя, раздумывая, и все-таки решился нажать на кнопку.
   Какое-то время не открывали. Петр вновь поднес было руку к кнопке, как дверь отворилась и на пороге возникла одетая в халат Табба, со взбитыми, нечесаными волосами и заметно припухшим лицом.
   — О, — искренне удивилась она. — Граф? Что вас занесло в этот свинарник?
   — Давняя симпатия к вам, сударыня, — натянуто улыбнулся тот и попросил: — Позвольте войти?
   — Если не боитесь.
   — Я, мадемуазель, давно уже ничего не боюсь.
   Бывшая прима посторонилась. Петр прошел в прихожую, оттуда проследовал в маленькую, не очень ухоженную гостиную.
   Табба шла следом.
   — Стул выбирайте по усмотрению. Чтоб не испачкать сюртук. Здесь не очень убрано.
   Граф присел у стола, положил туда же шляпу.
   — Ваша прислуга стала плохо работать?
   — Настолько плохо, что ее здесь больше нет. — Табба уселась напротив. — Ожидала увидеть здесь кого угодно, только не вас.
   — Жизнь прелестна сюрпризами, сударыня.
   — Глубоко сказано. И какой же сюрприз вас привел ко мне?
   Кудеяров оглядел комнату, обратил внимание на дверь, ведущую в спальню.
   — Помните мой визит к вам, когда ваша звезда уже катилась к закату, мадемуазель?
   — Это было незабываемо, — Бессмертная не скрывала своей иронии. — Вы тогда предложили мне покинуть Петербург.
   — Отличная память.
   — Вы вновь явились с подобным предложением?
   — Практически да. Я прошу вас покинуть столицу в самое ближайшее время.
   — Почему такая спешка?
   — Обстоятельства. Вы должны, сударыня, уехать. Это и просьба, и условие. Чтобы вас забыли, потеряли, не нашли.
   — А если я не соглашусь?
   — Я обеспечу вам дорогу, — не слушая продолжал Петр. — Дам достаточно денег на сносное существование. Сохраню тайну моего визита.
   — Тайну?.. Почему тайну?
   — Хотя бы потому, что вы уже на крючке у полиции.
   Табба взяла бутылку с остатками вина, налила в фужер, сделала глоток.
   — Вы несете чушь. Я старая, больная, никому не нужная псина. И вдруг — полиция?.. Чушь, граф.
   — У меня, сударыня, есть все основания так утверждать.
   Девушка подумала, согласно кивнула.
   — Хорошо. Допустим, я желаю отправиться в Одессу. Вас это устроит?
   — Хоть к черту на затылок!.. — в раздражении воскликнул Петр. — Лишь бы больше здесь никому не морочили голову!
   — А кому я морочу?
   — Хотя бы моему брату! Константину! Он из-за вас и вам подобных опустился почти на самое дно, стал якшаться со всевозможным отребьем, потерял рассудок!
   — По-вашему, я — отребье?
   — Увы, сударыня!.. Неловко так говорить даме, но вы так и не вынырнули из грязного небытия!
   Бессмертная подняла фужер и вдруг выплеснула содержимое в лицо графа.
   — Дрянь!
   Тот спокойно вытерся носовым платком, попытался улыбнуться.
   — Буду считать это комплиментом от бывшей примы. И все-таки мое предложение остается в силе. Покиньте город, оставьте в покое моего брата, не оскверняйте честное и добропорядочное имя нашего рода. Прошу, умоляю, заклинаю. Сделайте это хотя бы во имя наших былых симпатий. В противном случае сюда через день-второй явятся жандармы и все закончится для вас более чем плачевно.
   — Полиция знает этот адрес?
   — Знает.
   — Почему меня не скрутят, не отправят в те же самые «Кресты»?
   — Полагаю, у них нет пока достаточно оснований для таких действий.
   — У вас основания есть для ваших действий?
   — Более чем. Во-первых, я имел беседу с братом, из которой понял смысл вашей с ним «дружбы». Во-вторых, вами всерьез занимается полиция. И в-третьих, подумайте о себе. Вы еще достаточно молоды, чтобы не понять: еще один неверный шаг, и ваша жизнь закончится на каторге.
   — Как у моей матери и сестры?
   — Именно так.
   Табба спокойно и с подчеркнутым достоинством спросила:
   — Значит, вы предлагаете мне бежать?
   — Да.
   — И обещаете содействие — деньгами, неразглашением, просто участием?
   — Да.
   — Как быстро надо это проделать?
   — У вас есть буквально несколько дней.
   Бессмертная поднялась, достала из буфета новую бутылку, ловко откупорила.
   — Выпьете?
   — Пригублю.
   Табба налила в один фужер, во второй. Взяла свой, откинув голову, посмотрела в лицо графу.
   — Я принимаю ваше предложение. Но при нескольких условиях. Прежде всего деньги…
   Кудеяров достал портмоне, вынул оттуда целую пачку сотенных купюр, положил на стол.
   — Следующее… Я уеду инкогнито. Ни вы, ни ваш брат, ни прочая сволочь не будет знать, куда именно.
   Лицо Кудеярова от напряжения вспотело.
   — Принимаю.
   — И последнее… У вас ведь есть связи с полицией?
   — К сожалению.
   — Поставьте перед ними условие. Я должна покинуть столицу беспрепятственно. В противном случае от моих откровений не поздоровится ни вам, ни вашему брату, ни многим из вашего окружения.
   — Шантаж.
   — Я слышала однажды от вас подобное… Не шантаж. Условие! Постарайтесь, чтобы все было выполнено честно и достойно.
   — Хорошо, сударыня. Я обещаю.
   Они чокнулись, гость только пригубил вино, девушка же опорожнила бокал до дна.
   — Наконец, самое последнее, — подняла она палец. — Вы подыщите мне квартиру, о которой будем знать только вы и я. Я не желаю никого более видеть. Я не должна ежеминутно опасаться полиции. Вы обязаны дать мне возможность скрыться из города в тот самый момент, который мне покажется наиболее подходящим.
   — Квартира будет. Когда вам удобнее? Сегодня? Завтра?
   — Лучше завтра. И желательно ночью.
   — Завтра сюда будет подан экипаж, который доставит вас по адресу.
   

   Автомобиль Кудеярова-младшего мчался по набережной Крюкова канала и уже почти добрался до цели, как граф вдруг увидел, как из парадной дома тридцать шесть поспешно вышел его брат и направился к своей машине.
   Константин резко затормозил, понаблюдал за братом, решительно развернулся и понесся в обратном направлении.
   Некоторое время спустя он уже катил по Невскому. Погода способствовала тому, что можно было не закрывать верх машины и любоваться праздной публикой, болтающейся по проспекту.
   Изредка Константин оглядывался, желая понять, следует ли за ним хвост, затем, не доезжая до Литейного, решительно свернул к тротуару, вышел из автомобиля и скрылся в дверях модного магазина одежды.
   Буквально сразу же в нескольких метрах от машины графа остановилась пролетка, в которой сидел господин, лениво читавший газету.
   Константин в магазине бегло осмотрел выставленную коллекцию мужских костюмов, взял под локоть вышколенного приказчика, отвел в сторонку.
   — Любезный… Моя жена ревнива, как сто чертей, и мне необходимо незаметно уйти от нее. Подскажи-ка мне запасной выход.
   — Супруга ваша осталась на улице?
   — Да, сидит в пролетке. Караулит.
   — Следуйте за мной, господин. — Приказчик провел графа длинным коридором и толкнул дверь служебного входа. — Сюда пожалуйте.
   — Благодарю. — Кудеяров быстро пересек небольшой двор и скрылся в ближней арке.
   На Литейном он остановил извозчика, забрался в пролетку и велел гнать. Неожиданно в каких-то двухстах шагах от него грохнул взрыв, раздались испуганные крики, народ шарахнулся по сторонам, кто-то истошно вопил, кого-то — то ли убитого, то ли раненого — уже несли на руках. Копоть и гарь окутали улицу.
   — Гони! — заорал граф и сильно ткнул извозчика в спину.
   

   К дому, где располагалась конспиративная квартира, пролетка с Кудеяровым добралась только через полчаса. Граф щедро расплатился с извозчиком, на всякий случай огляделся и, не заметив ничего подозрительного, заспешил к знакомому подъезду, в котором располагался продуктовый магазин.
   Привычно пересек торговый зал, поклонился хозяину, тот ответил тем же и повел гостя через служебное помещение на второй этаж.
   На стук в дверь открыла Ирина. Она узнала гостя, сухо пригласила:
   — Проходите.
   Губский сидел за столом, что-то писал, но, увидев гостя, отложил бумаги, протянул руку.
   Константин, часто дыша от волнения, опустился на скрипучий стул, положил на стол шляпу, сообщил:
   — Я с новостями.
   Он оглянулся на Ирину, стоявшую у двери, замялся.
   — Ступай, — махнул девушке Ефим Львович. — Нам надо поговорить.
   Та исчезла. Кудеяров зачем-то пересел на другой стул, поближе к Губскому, полушепотом произнес:
   — На Литейном взорвали бомбу.
   — Когда? — нахмурился тот.
   — Только что. Когда направлялся к вам.
   — Вы сами видели?
   — Не только видел, но и чуть было не стал жертвой.
   — Избегайте людных мест, — посоветовал буднично Губский и спросил: — Что еще?
   — Относительно мадемуазель Бессмертной.
   — Она объявилась?
   — У меня есть от нее записка и адрес.
   — Она при вас?
   — Да.
   — Давайте. — Губский развернул записку, прочитал. — Откуда она у вас?.. Вы получили ее от княжны Брянской?
   — Я получил записку от брата! Судя по всему, он встречался с нею.
   — Что значит — судя по всему? — нахмурился Ефим Львович.
   — Я увидел, как он выходил из парадной ее дома.
   — Он знает ее адрес?
   — Да, так получилось.
   Губский отложил записку и, подперев кулаками подбородок, задумался.
   — Погано.
   — Понимаю, — согласился граф.
   — Как думаете, с чем он к ней приходил?
   — Брат крайне недоволен моим образом жизни.
   — Он о чем-то может догадываться?
   — Конкретного ничего не знает, но некоторые подозрения есть.
   — То есть он вполне мог привести к мадемуазель хвоста?
   — Не исключаю.
   Ефим Львович снова замолчал.
   — Мы ведь, Ефим Львович, планировали акцию, в которой должны были участвовать мадемуазель и ваш покорный слуга. Я имею в виду покушение на генерал-губернатора, — напомнил граф.
   — Вас что-то торопит?
   — Скорее беспокоит. Я не представляю, как быть в такой ситуации.
   Губский опустил руки, уставился на визитера усталыми блеклыми глазами.
   — В акции может принимать участие любой человек, которого мы подготовим. И особой проблемы в госпоже Бессмертной нет. Не она, так кто-то другой встанет на ее место…
   — Без меня?! — то ли испугался, то ли обрадовался граф.
   — Пока ответить не могу. Вы тоже уже в какой-то степени замараны… Вы как сюда добирались?
   — На пролетке. Автомобиль оставил и пересел на пролетку.
   — Хвоста не было?
   — Не заметил.
   — Наши люди проверят… Здесь проблема в том, что если возьмут Бессмертную, то нас могут элементарно накрыть.
   Лоб Кудеярова неожиданно взмок.
   — Она может расколоться?
   — В считанные дни. Департамент полиции воспитал таких костоломов, что даже мертвый вспомнит «Отче наш».
   — Что делать?
   — Что делать и кто виноват? — усмехнулся Ефим Львович. — Вам сейчас надо ехать домой. А кто виноват — мы разберемся. Всего доброго.
   Они обменялись рукопожатием, и Константин, от волнения не очень уверенно держась на ногах, двинулся к выходу.
   В сопровождении какого-то мрачного господина он двинулся по коридору к выходу, стал спускаться по лестнице и вдруг вспомнил о шляпе.
   — Минуточку…
   Вернулся, дошел почти до комнаты Губского и вдруг услышал:
   — О встрече с Брянской не было сказано ни слова! Значит, врет. Все врет! А вранье — первый шаг к предательству! — тихо, но отчетливо говорил Губский.
   — С кого начнем? — это был голос Ирины.
   — Начнем с Бессмертной. Вот адрес. Ликвидировать немедленно. До того, как ее заберет полиция.
   — А как быть с графом?
   — Граф будет следующим.
   От услышанного Кудеярова качнуло, он глотнул воздух пересохшим ртом, но нашел сил шагнуть вперед, остановился на пороге комнаты. В его сторону повернулись.
   — Тут шляпа… Я забыл в волнении, — сообщил он Губскому. — Позвольте взять?
   — Берите, — кивнул тот.
   Граф суетливо подошел к столу, сгреб шляпу и, едва не налетев на стул, покинул комнату.
   Выйдя из парадной, он не сразу сообразил, в какую сторону идти, увидел двух господ, спросил с легким заиканием:
   — Мне бы извозчика.
   — В эту сторону, господин, — посоветовал один из мужчин.
   — Благодарю, — поклонился Кудеяров и чуть ли не бегом двинулся в указанную сторону.
   

   Ночью с Сонькой случился припадок.
   Погода была ветреная и холодная, пароход сильно качало, в черном и бесконечном пространстве он шел тяжело, неспешно, огни иллюминаторов были приглушены.
   В носовой каюте спали крепко, хотя временами кто-то от сильного крена вскидывался, коротко просыпался и снова засыпал, измученный качкой.
   Сонька неожиданно вскрикнула, резко села на постели, огляделась испуганно.
   — Мам, ты чего? — спросила дочка, проснувшись.
   Та выглядела безумной.
   — Табба!.. Девочка моя. Не трогайте ее… Не смейте! Она не виновата! Не подходите!
   Михелина подошла к матери. Михель уже стоял рядом.
   — Приснилось что-то?
   — Они хотят ее убить! — произнесла воровка, глядя на него расширенными черными глазами. — Они не посмеют сделать этого! Они хотят убить мою дочь!
   Михелина присела рядом.
   — Мама, я здесь… Твоя дочка здесь.
   — Не-ет, — покрутила головой мать. — Дочка моя там!.. Они тащат ее в черную яму!.. Смотри, они душат ее!.. Они душат мою Таббу!
   — Соня… Табба далеко! Успокойся.
   — Почему ее нет здесь?
   — Ты скоро увидишь ее…
   Михель тоже присел на постель.
   — Сонечка, успокойся… Это тебе приснилось.
   Он попробовал коснуться ее головы, но она резко отбросила его руку.
   — Найдите мою девочку. Я буду искать ее — одинокую, несчастную! — Ее лицо вдруг исказилось гневом, она ткнула в Михеля. — Ты ненавидишь Таббу! — Перевела взгляд на Михелину. — И ты тоже! За что вы ее ненавидите?
   — Соня… — Он взял ее руку, стал целовать. — Успокойся, Сонечка.
   — Что она дурного вам сделала? — Воровка вдруг резко оттолкнула их, шагнула к выходу. — За что вы ее ненавидите? Где она?.. Табба! Доченька!
   Михелина бросилась следом, обхватила мать сзади, стала тащить обратно.
   — Не смейте трогать меня! — вырывалась и кричала воровка. — Я — Сонька Золотая Ручка!
   Михель стал помогать дочке, вдвоем они вернули Соньку к постели, но она продолжала вырываться.
   — Табба ни в чем не виновата!.. Она моя дочь!
   Муж и дочка с трудом уложили ее на матрац. Михелина крепко обняла мать, прижалась, легла рядом. И лежала так до тех пор, пока та не успокоилась, не замолчала. И лишь временами Сонька вскидывалась, поднимала голову, осматривалась безумными, бессмысленными глазами.
   

   Отец и дочка не спали до утра.
   Через иллюминатор уже лился дневной серый свет, когда Сонька проснулась. Приподнялась на постели, молча и хмуро уставилась в одну точку.
   Михель и Михелина повернулись к ней.
   — Чего смотрите? — недовольно спросила она.
   — Любуемся тобой, — неуверенно ответил Михель.
   — Идиот… — хмыкнула воровка.
   Миха подошла к ней, присела на корточки.
   — Как себя чувствуешь?
   Мать молчала.
   — Может, на воздух? — снова подал голос Михель.
   Сонька отстранила дочку, неровным шагом подошла к иллюминатору, посмотрела на серое утро за стеклом.
   — Когда все это кончится?
   — Скоро. Говорят, осталось меньше месяца, — ответила Михелина и поинтересовалась. — Тебе ничего не снилось?
   — Может, и снилось. Не помню.
   — Ты ночью кричала, — сказал Михель.
   Воровка устало посмотрела на дочку.
   — Скажи отцу, чтоб заткнулся. Сил нет никаких слушать.
   

   Для крайне конфиденциальной беседы князь Икрамов пригласил к себе судебного пристава Фадеева и старшего следователя Конюшева.
   — Утром состоялось совещание у товарища министра внутренних дел его высокоблагородия Виктора Федоровича Двужинского, — шагая по привычке из угла в угол, сообщил полковник. — Прежде всего речь шла о взрыве на Литейном, в результате которого погибли три человека, ранено двенадцать.
   — Кто будет заниматься этим делом? — спросил Конюшев.
   — Оно выделено в особую папку под надзор великого князя… Ну и кроме того, получена закрытая шифрограмма о побеге с Сахалина трех злоумышленников: известной Соньки Золотой Ручки, ее дочери и третьего каторжанина, если судить по фамилии, бывшего сожителя воровки, Михаила Блювштейна.
   — Это официальный муж воровки, — уточнил Конюшев. — Она до сих пор носит его фамилию.
   — Пути побега каторжан неизвестны. Есть две версии. Первая — им удалось по льду пройти до материка и дальше добираться, как говорится, на перекладных. Вторая версия — пароход. Кого-то из команды удалось подкупить, и они держат путь морем. Лично я склоняюсь к этой версии.
   — Я тоже, — кивнул Конюшев. — Добираться тайгой до ближайшей железки крайне опасно и почти невыполнимо. Пароход же дает определенные преимущества и гарантирует положительный исход. При условии, что их вовремя там не обнаружат.
   — Сведений об обнаружении преступников не поступало? — спросил Фадеев.
   — Пока нет, — ответил Икрамов, — хотя шифрограммы разосланы по всем судам и портам.
   — Сколько судов ушло за это время с Сахалина?
   — Два парохода.
   — Значит, не такая уж проблема найти беглецов. Лишь бы кто-то из команды не был основательно ими куплен.
   — Арестован и отстранен от должности начальник поселения каторжан поручик Гончаров, но он никаких признательных показаний пока не дал.
   — Гончаров? — удивился Конюшев. — Уж не сын ли это графа Глеба Петровича Гончарова?
   — Именно так, — подтвердил князь. — Вы с ним знакомы?
   — Я в их круг не допущен. Это слишком высокая семья для простого следователя.
   — Глеб Петрович хлопочет о возвращении сына домой, но ему пока отказано.
   — Пока?
   — Да, пока.
   — Значит, скоро поручик будет под крылышком родителей, — усмехнулся Фадеев. — В России все решается либо при помощи связей, либо денег. Так что ждите гонцов, князь.
   — Благодарю за предупреждение, — криво усмехнулся тот. — По расчетам, первое судно с Сахалина прибудет в Одессу через месяц. И вам, господа, надлежит отправиться туда.
   — В Одессу? — приятно удивился Фадеев.
   — В Одессу. Я бы сам с удовольствием поехал с вами, но начальство вряд ли отпустит.
   — А мы замолвим за вас словечко, — засмеялся все тот же Фадеев.
   — Попробуйте, — улыбнулся князь.
   — Есть соображение, — задумчиво произнес Конюшев. — Выдать информацию о побеге Соньки газетчикам. Это заставит нервничать не только самих беглецов, но и их пособников. А нервы — всегда друг худшего.
   — Я подумаю, — кивнул Икрамов. — И доложу наверх. Но к Одессе готовьтесь.
   — На контроле сыскного управления состоит Табба Бессмертная, она же Блювштейн. Не может ли так случиться, что воровка и ее муж будут стремиться встретиться с дочкой здесь, в Петербурге?
   — Нами рассматривается и такая версия. Хотя она маловероятна по причине не самых лучших отношений между матерью и дочкой.
   — Нужно обратиться к Мирону Яковлевичу, у него наверняка в Одессе есть интересная агентура, — заключил Фадеев.
   

   Кудеяров-младший дождался сумерек и подъехал в пролетке к дому на Крюковом канале, когда стало быстро темнеть.
   — Не жди, — распорядился извозчику, сунул деньги и с оглядкой заспешил к парадной.
   На лестнице было темно и сыро.
   Константин, всматриваясь в номера квартир, достиг третьего этажа, увидев цифру семнадцать, нажал кнопку звонка.
   Дверь никто не открывал.
   Визитер позвонил еще раз, после чего несильно толкнул дверь — она неожиданно подалась.
   Граф перешагнул через порог, увидел, что в дальней комнате горит свет. Прошел вглубь квартиры — в гостиной никого не было. Он заглянул в спальню и увидел лежащую на кровати Таббу.
   Она была пьяна.
   Константин потрогал ее, бывшая прима не просыпалась. Он беспомощно постоял на месте, вернулся было в гостиную, увидел пустые винные бутылки на столе, еду, вновь вернулся в спальню.
   Теперь он стал будить спящую настойчивыми толчками.
   — Госпожа Бессмертная, проснитесь… Госпожа Бессмертная!
   Табба недовольно что-то промычала, оттолкнула руку графа, перевернулась лицом вниз и снова засопела.
   Кудеяров попытался стащить Бессмертную с постели, она неожиданно сильно оттолкнула его, выругалась:
   — Пошла вон! — и уснула.
   Граф присел на постель в полном недоумении, как поступать ему дальше. Неожиданно он услышал скрип двери, затем чьи-то шаги. Привстал с постели, насторожился.
   В спальню заглянула Катенька. Увидев незнакомого господина, она от неожиданности вскрикнула:
   — Кто здесь?
   — Граф Константин Кудеяров, — промолвил тот, не до конца понимая, кто перед ним.
   — Что вы здесь делаете?
   За спиной Катеньки возник извозчик Антон, недовольным голосом спросил:
   — Кто это?
   — Граф Кудеяров, — объяснила прислуга. — Знакомый госпожи. — И снова обратилась к графу: — Зачем вы пришли?
   Тот поднялся, подошел поближе. Кивнул на извозчика.
   — Кто сей человек?
   — Антон. Он со мной. Помогает.
   — Мадемуазель надо срочно увезти отсюда. Но она спит.
   — Куда увезти? Зачем?
   Граф снова бросил взгляд на Антона.
   — При нем можно говорить?
   — А чем я вас смущаю? — недовольно поинтересовался тот.
   — Тем, что я вас не знаю.
   — Можно, — вмешалась Катенька. — Он правда помогает мне. И даже сюда подвез.
   — У вас какой экипаж? Пролетка? Карета? Повозка? — обратился граф к извозчику.
   — Пролетка. Куда везти?
   — У меня есть квартира на Мойке. Туда. Поэтому соберите самые необходимые вещи.
   — Я мигом.
   Катенька принялась быстро собирать разбросанные по квартире вещи, засовывать их в корзины и чемоданы. Граф и извозчик тем временем подняли с кровати сонную Бессмертную, понесли из квартиры. Она сонно и вяло сопротивлялась, невнятно ругалась, пыталась освободиться.
   Таббу потащили по лестнице, с трудом доволокли до пролетки, затолкали на сиденье. Извозчик бросился помогать Катеньке выносить вещи: вдвоем они вытащили две корзины и чемодан, погрузили все на багажную полку, и лошадь рванула с места.
   

   Далеко за полночь возле дома тридцать шесть на Крюковом канале остановилась пролетка, из нее выскользнула тенью хрупкая особа, направилась в парадную.
   Это была Ирина.
   Поднялась на третий этаж, остановилась возле двери номер семнадцать. Нажала на кнопку, никто не выходил.
   Ирина обнаружила, что дверь приоткрыта.
   Переступила порог в квартиру, осторожно, держа револьвер наготове, миновала гостиную.
   Было пусто.
   Вошла в спальню, увидела разворошенную постель, разбросанные вещи, поняла — жившие здесь сбежали.
   

   Дочка Гришина Даша вышла из парадной своего дома, увидела сидящего в совершенно пустом и мрачном дворе на скамейке отца, подошла к нему, опустилась рядом.
   Посмотрела на него с печальным упреком, негромко произнесла:
   — Вы, папенька, вчера были опять пьяные.
   Он повернулся к ней, обнял ее худенькое, почти немощное тельце, пригнул к себе, поцеловал девочку в лоб.
   — Прости меня.
   — Что-то опять со службой?
   Егор Никитич подумал.
   — Можно сказать и так. — Снова поцеловал. — Маменька ругалась?
   — Плакала. Боится, как бы вы опять с собой чего не сделали.
   — Не сделаю, теперь уж определенно не сделаю. Скорее с ними.
   — С ними — это с кем?
   — Много их, Дашка, — следователь печально усмехнулся. — ТЫ ведь моя самая любимая дочь?
   — Да, папенька, я вас очень люблю. И боюсь за вас.
   — Вот это напрасно. Бояться нужно дураков, а я ведь у тебя умный?
   — Очень.
   — И ты у меня умная. Поэтому хочу с тобой посоветоваться.
   Даша придвинулась поближе, приготовилась слушать.
   — Есть молодая женщина. Красивая, талантливая, когда-то успешная, — сказал отец.
   — Почему — когда-то? Теперь уже неуспешная?
   — Теперь уже нет. И неуспешная, и несчастливая. Ее загнали в угол и скоро добьют.
   — За что?
   — За что? — переспросил Гришин. — Ты когда-нибудь видела, как бродячие псы загрызают слабого и больного?
   — Я видела, как пьяная толпа избивала какого-то господина. Он был трезвый и один, а их много и все пьяные.
   — Тут, Дашка, страшнее. Ее довели до безумия и теперь, безумную, хотят загрызть.
   — Кто?
   — Безумцы.
   — Вы ее хорошо знаете?
   — Я в той своре, дочь.
   — Вы, папенька, безумны?
   — Похоже, что да. Все вижу, все понимаю, даже жалею — ничего не могу поделать. Безумец!
   — Вы из-за этого выпиваете?
   — В том числе.
   — Вы хотите этой даме помочь?
   — Да, но не знаю как.
   Даша смотрела огромными вопрошающими глазами.
   — Она лишняя, папенька?
   — Ты о чем, Дашка?
   — Однажды вы сказали, что вы лишний в этой жизни. Она тоже лишняя?
   — Да. Видимо, да… Поэтому страшно жить в этой стране, среди этих людей.
   — Помогите ей.
   Отец удивленно повернулся к дочке, переспросил:
   — Ты уверена?
   — По-другому вы не сможете, папенька.
   Он поцеловал ее в нос.
   — Подумаю, Дашка. Непременно подумаю. И помогу. Либо ей, либо себе. Не знаю… Но кому-то определенно помогу.
   

   Мадемуазель, бледная и растрепанная, проснулась довольно рано: день только начинался. Поднялась на мягкой и широкой постели, оглядела стены незнакомой квартиры, в полнейшем недоумении и растерянности сбросила ноги на пол, снова огляделась и осторожно двинулась в сторону большой комнаты, откуда доносился шум льющейся из крана воды.
   Увидела возле моечной раковины Катеньку, спросила пересохшими губами:
   — Где я? Что со мной?
   — Вы, наверно, не помните, — приветливо улыбнулась прислуга. — Вас перевезли сюда ночью, когда вы спали. Потому и растерянны.
   — Кто перевез?
   — Граф Кудеяров.
   — Петр?
   — Константин. А помогал мой знакомый Антон.
   — Налей воды.
   Табба жадно опорожнила стакан, попросила прислугу:
   — Можешь рассказать более внятно?
   — Вы были выпивши, разбудить вас никак не удавалось, потому пришлось нести в пролетку.
   — А почему сюда? Зачем понадобилось перевозить меня?
   — Так велел граф. Сказали, что на вашей квартире больше оставаться нельзя. Будто что-то вам угрожает.
   — Бред какой-то. Квартира чья?
   — Графа.
   — А ты как здесь оказалась?
   — Заглянула на ту квартиру… сердце прямо-таки рвалось… застала там господина Кудеярова.
   — Больше никто не знает, что я здесь?
   — Антон знает.
   — Кто такой?
   — Мой знакомый. Извозчик… Я же сказала, он отвозил вас сюда.
   — Надежный человек?
   — Очень. Он ведь даже мне помог по работе.
   Бывшая прима вскинула брови.
   — По какой работе?
   Катенька смутилась.
   — Когда я ушла от вас, то вроде как бы оказалась на улице. Одна… А он поучаствовал и даже в ресторан устроил.
   — Шустрая какая, — усмехнулась Табба, болезненно потерла виски. — Больше не сбежишь?
   — Нет, клянусь. Даже если будете еще больше обижать, все одно не сбегу.
   — И правильно сделаешь. Куда мы друг без друга?!
   — Никуда, — согласилась прислуга. — Только Антона моего не гоните. Ладно?
   — Влюбилась, что ли?
   — Еще не влюбилась. Но он хороший… Добрый.
   — Раз добрый, значит, глупый.
   — Неправда. Он очень даже умный. Разве глупые помогают незнакомым людям?
   — Глупые как раз только и помогают. — Мадемуазель поднялась, подошла к чемодану, к корзине с вещами. — Мое?
   — Ваше. Что успела, собрала.
   Хозяйка стала копаться сначала в корзине, затем в чемодане, подняла голову.
   — Ты все собрала?
   — Говорю же, только то, что схватила.
   Табба снова перебрала вещи, расстроенно вернулась к столу.
   — Черт… Придется тебе снова податься на ту квартиру.
   — Зачем?
   — Самое важное не захватила.
   — Какие-нибудь документы?
   — Деньги. И украшения.
   — Какие деньги? — удивилась прислуга. — У нас же ничего не было.
   — Все было. А теперь достанется «дяде»!
   — Вы, наверно, после вчерашнего… после сна… ничего не помните. После того, как выпивали… Не было у вас никаких денег.
   Бессмертная в злости наклонилась к ней.
   — Украла. Понимаешь?.. Зашла в ювелирку и все там сгребла! И цацки, и деньги!.. Целая пачка сотенных! Поэтому бери своего Антона и скачи на Крюков канал!
   Катенька поднялась, стала растерянно и суетливо передвигаться по квартире в поисках своей одежды.
   — Подожди! — окликнула ее бывшая прима. — Ступай сюда и слушай внимательно. Все лежит на койке под матрацем! И там же найдешь револьвер.
   — Револьвер?!. А его куда?
   — Все привезешь сюда!.. Только своему извозчику про револьвер ни слова. Поняла?
   — Поняла, сударыня, — прислуга набросила на плечи накидку, направилась к двери.
   

   Во второй раз княжна Брянская встретилась с Улюкаем по договоренности под колоннами Казанского собора. Оставила карету, издали увидела вора, заспешила к нему.
   Он галантно поцеловал ей руку, огляделся.
   Княжна предложила:
   — Может, войдем в храм? Там и поговорим. Так безопаснее.
   — Береженого Бог бережет. А мы как раз под ним.
   Недалеко от входа в храм уличные продавцы газет выкрикивали:
   — Знаменитой Соньке Золотой Ручке и ее дочке удалось бежать с Сахалина!
   — Кто поймает знаменитую воровку и какое вознаграждение за это получит?
   — Слышали? — придержала шаг Анастасия.
   Улюкай оставил ее, купил у одного из разносчиков пару газет, вернулся обратно. На первых полосах крупным шрифтом было набрано:
   
    «СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА И ЕЕ ДОЧЬ БЕЖАЛИ С САХАЛИНА»
    «СОНЬКА СТАВИТ ДИАГНОЗ ДЕПАРТАМЕНТУ ПОЛИЦИИ: ИМПОТЕНЦИЯ!»
   
   Они направились к широкому и прохладному входу в собор. Анастасия перекрестилась перед иконами, Улюкай, как иноверец, лишь снял котелок и склонил голову.
   В храме было гулко и просторно.
   Место они выбрали в дальнем углу храма, здесь оказалась весьма кстати лавка для немощных и пожилых, они присели на нее.
   — Знаете, меня колотит, — призналась княжна. — Неужели им удалось бежать?
   — Надеюсь на это.
   — Но их будут ловить!
   — Ловят всех — кого меньше, кого больше.
   — Вы и ваши товарищи будете как-то участвовать в их судьбе?
   — Да, у нас есть такие возможности, — кивнул Улюкай. И неожиданно поинтересовался: — Вам ничего не известно о мадемуазель Бессмертной?
   — По этому вопросу я как раз вам позвонила и попросила о встрече.
   — С ней что-то случилось?
   — Не знаю. Она ведь ушла от меня.
   Вор откинулся назад.
   — Я слышал об этом. А куда ушла?
   — Вы желаете знать адрес, где ее искать?
   — Если вы мне его назовете.
   — Безусловно, — пожала плечами княжна. — Крюков канал, тридцать шесть, квартира семнадцать. Разумеется, вы хотите помочь ей?
   — А ваше намерение отправить ее в Одессу не изменилось?
   — Пожалуй, изменилось. Госпожа Бессмертная непредсказуема и непонятна. Если честно, я стала ее бояться. Я не хочу рисковать моим кузеном. — Вдруг Анастасия замерла, даже приложила ладонь к губам. — Смотрите!
   Улюкай перевел взгляд и увидел Таббу, направляющуюся к алтарным иконам.
   — Она не боится, что ее узнают?
   — Почему она должна бояться?
   — Не делайте вид, будто вы ничего не знаете, — хмыкнула княжна.
   Табба была одета в длинное черное платье, волосы на голове гладко зачесаны. Подошла к иконе Божьей Матери, опустилась на колени, стала молиться неистово, страстно.
   — После молитвы я подойду к ней, — сказал Улюкай.
   — Без меня, — предупредила Анастасия.
   Бывшая прима продолжала молиться, в полупустом храме шепот ее разносился громко, хоть и неразборчиво. Она плакала и каялась.
   Наконец поднялась, осенила себя крестом и направилась к выходу.
   Улюкай оставил княжну, заспешил за Бессмертной.
   Настиг он ее под колоннами храма и, чтоб не испугать, легонько коснулся ее рукава.
   — Госпожа Бессмертная?
   От неожиданности она вскинулась и едва не вскрикнула. Смотрела на господина испуганно, отрешенно.
   — Что вам угодно?
   — Вы меня не узнали?
   — Узнала. Что угодно?
   — Если уделите мне несколько минут, я буду благодарен.
   Она окинула его взглядом, произнесла:
   — Говорите.
   — Лучше отойдем.
   Они прошли к свободной скамейке на аллее, краем глаза Улюкай увидел, как княжна спешно покинула храм, повернулся к бывшей приме.
   Продавцы газет по-прежнему выкрикивали:
   — Знаменитая Сонька Золотая Ручка бежала с Сахалина!
   — Кто является пособником знаменитой воровки?
   — Департамент полиции в растерянности!
   — Я напомню. Меня зовут Улюкай, — продолжил вор.
   — Помню. Вы имеете отношение к Думе.
   — Товарищ секретаря Думы, — улыбнулся Улюкай. — Я знаю вашу мать много лет. Еще до вашего появления на свет. И сестру вашу тоже знаю, Михелину.
   — Вы станете излагать мою родословную? — ухмыльнулась Табба.
   — Нет, я хочу, чтобы вы поняли, что я для вас человек не случайный. Вас, как я понимаю, загоняют в угол.
   — Кто?
   — Вам виднее. Если это так, я готов помочь.
   — Вы хотите, чтобы я вернула бриллиант?
   — Нет, это теперь ваша семейная реликвия.
   — В таком случае, что вам от меня нужно?
   — Всего лишь, чтобы вы помнили, что у вас есть друзья.
   Табба поднялась.
   — На этом наш разговор я считаю законченным.
   Улюкай развернул купленные газеты, показал ей жирные заголовки статей.
   — Пишут, вашей матушке и сестре удалось бежать.
   — Я прекрасно слышу от газетчиков.
   — Вас это не волнует?
   — Волнует. Но не до такой степени, чтобы об этом рассказывать каждому встречному!
   — Моя визитная карта.
   — Вы однажды давали мне.
   — Пусть будет еще. Она вам пригодится.
   Табба с усмешкой сунула ее в сумочку и быстро зашагала в сторону Невского проспекта.
   Улюкай пересек сквер, приказал водителю своего автомобиля:
   — Следуй за госпожой, с которой я беседовал. Потом вернешься.
   Машина тронулась с места.
   Издалека донеслось «Замучен тяжелой неволей…», затем раздались полицейские свистки, крики, пронзительные женские возгласы, несколько приглушенных выстрелов.
   

   Вечер все плотнее опускался на Таврический сад. Катенька сидела на скамейке у ограды недалеко от ресторана, в котором работала, ждала Антона.
   Вокруг гуляла принаряженная публика, ухаживали за девушками студенты, носилась детвора, играл поодаль аргентинское танго духовой оркестр. Было тепло, печально и одиноко.
   Наконец Катенька увидела своего молодого человека. Он стоял у входа в ресторан, растерянно осматривался.
   Она поднялась, махнула ему.
   Он заспешил к ней.
   — В ресторане сказали, что ты там больше не работаешь.
   — Да, я решила вернуться к госпоже.
   Извозчик в досаде ударил руками по бокам.
   — А как бы я нашел тебя?
   Она улыбнулась, взяла его руку, приложила к щеке.
   — Ты знаешь адрес, куда отвозил госпожу. А потом видишь — я сама пришла.
   — Не надо так, — убрал руку парень. — Люди смотрят.
   — Ну и пусть смотрят. Я испугалась, что ты потеряешь меня.
   — Не потерял, как видишь, — грубовато от неловкости бросил Антон. — Чего делать будем?
   — Нужно опять поехать на Крюков канал.
   — Это зачем?
   — Барыня кое-что там забыла.
   — Конечно забыла, если такая пьяная была!.. Прямо сейчас ехать, что ли?
   — Если будешь таким добрым.
   — Буду, — буркнул извозчик и направился к своей пролетке.
   Катенька заторопилась следом.
   

   …Было уже почти совсем темно, когда они подкатили к дому на Крюковом канале. Дверь парадной была открыта, в полутьме из-под ног прошмыгнули кошки, Антон ругнулся на них, взял девушку за руку и повел наверх.
   Квартира была по-прежнему незаперта, они осторожно переступили через порог, парень нашарил рукой выключатель, зажег свет.
   — Стой здесь, — шепотом сказала Катенька Антону и на цыпочках заспешила в спальню.
   Обошла кровать, запустила руку под матрац, нашла тряпичный сверток с деньгами и украшениями, сунула его под кофту. Поискала еще — револьвера не было. Она запрокинула матрац посильнее, и в это время на пороге спальни возник извозчик.
   — Чего тебе? — раздраженно спросила Катенька.
   — Помочь.
   — Сама. Жди в гостиной, я сейчас.
   Тот понуро ушел, прислуга стала искать оружие под подушками и вдруг наткнулась на холодную сталь браунинга.
   Быстро засунула револьвер за резинку юбки, отбросила матрац и подушки на место, огляделась, перекрестилась и покинула комнату.
   — Пошли.
   Они направились к выходу и от неожиданности оба даже вскрикнули — на пороге стоял следователь Гришин и внимательно смотрел на молодых людей.
   — Добрый вечер, господа, — приподнял он шляпу. — Приятно, что я здесь не один.
   — Здравствуйте, — едва слышно ответила Катенька, не сводя с ночного гостя глаз.
   — Чего надобно? — грубовато от напряжения спросил Антон. — Звонить нужно, прежде чем войти.
   — Дверь была открыта, потому я не позвонил, — объяснил Гришин и сделал шаг в квартиру. — Вы уже уходите?
   — Да, — кивнула девушка, все еще не в состоянии прийти в себя. — Там внизу пролетка.
   — Я обратил внимание, — кивнул Егор Никитич, оценивающим взглядом обвел беспорядок в квартире. — Как я понимаю, госпожи Бессмертной здесь уже нет?
   — Да, они уехавши.
   — Куда уехавши?
   — Нам об этом не доложено.
   — Понятно, — следователь еще раз осмотрел жилище, представился: — Следователь сыскного отдела Департамента полиции Гришин.
   — Я вас помню.
   — Я вас также, мадемуазель.
   — Нам пора, — снова напомнил Антон. — А то как бы лошадь не ушла с пролеткой.
   — Не беспокойтесь, за ними присмотрит мой кучер, — с улыбочкой пообещал Гришин. — Я задержу вас буквально на несколько минут. — Прошелся по гостиной, заглянул в спальню. — Как я догадываюсь, отъезд вашей хозяйки проходил весьма поспешно?
   — Почему? — пожала плечами девушка.
   — Действительно, почему? — следователь вернулся к ним. — У меня к ней есть весьма серьезный, не терпящий отлагательства разговор. Как ее найти?
   — Не знаю.
   — Врете.
   — Если можно, то без грубостей, — вступился Антон.
   — Да, грубовато получилось, — согласился Гришин. — Прошу прощения. И тем не менее я должен знать, где сейчас находится мадемуазель.
   — Я вам не скажу.
   — Но вас все равно выследят мои филеры. Они там, внизу, — усмехнулся Егор Никитич. — А это не нужно ни вам, ни тем более вашей госпоже.
   — Все равно не скажу.
   — Молодец, — следователь пожевал губами, вздохнул. — Хорошо, поступим следующим образом, — достал из портмоне визитку, протянул девушке. — Однажды я вручал вашей госпоже подобную карточку, но, думаю, со временем она затерялась. Передайте и попросите настоятельно со мной связаться.
   — Мы можем идти? — спросил нетерпеливо Антон.
   — После меня. Я отважу от дома филеров, чтобы не пошли за вами следом, — Гришин приподнял шляпу, попрощался: — Мое почтение.
   

   Табба несколько потерянно шла по Невскому, бессмысленно смотрела на подсвеченные витрины модных магазинов, никак не реагировала на взгляды прохожих.
   Почти механически зашла в одну из известных в городе кофеен, нашла незанятый столик в самом углу зала, попросила молоденького официанта:
   — Чашечку кофею и пирожное.
   — Какое пожелаете?
   — На ваш вкус.
   Безразлично оглядела помещение, в котором присутствовали в основном пары, кивком поблагодарила принесшего заказ официанта, ложечкой надломила краешек ароматного пирожного.
   И тут увидела входящего в зал с тростью в руке Константина Кудеярова в сопровождении двух молодых модных девиц. Похоже, он только что рассказал какую-то забавную историю, потому как все трое довольно громко смеялись.
   Администратор усадил компанию за стол совсем недалеко от бывшей примы. Граф в ожидании, когда дамы выберут что-нибудь себе по вкусу, оглядел зал и неожиданно увидел Таббу.
   — Одну минуточку, — предупредил девушек, направился к ней. — Позвольте?
   Бессмертная кивнула. Константин присел напротив.
   — А говорят, Петербург огромный город. Оказывается, совсем крошечный. На каждом шагу знакомые!
   — Я в этом сегодня уже убедилась.
   — Вы одна?
   — Хотите составить компанию? — улыбнулась Табба.
   — К сожалению, нет. Но встрече рад. Вернее, очень важно, что я на вас натолкнулся. Я намеревался в ближайшее время посетить вас.
   — Благодарю за предоставленное жилище и за заботу.
   — Пустое, — отмахнулся граф и бегло осмотрел зал. — Знаете, почему я столь спешно эвакуировал вас из той квартиры?
   — Спасали меня от какой-нибудь опасности?
   — Хуже. От гибели.
   — Шутите?
   — Ни в коем разе. Говорю крайне серьезно и даже со страхом. Вас хотели убить.
   — Кто же?
   Кудеяров снова огляделся, нагнулся поближе к бывшей приме.
   — Наши подельники. Эсеры… Господин Губский.
   — Это даже не смешно.
   — Страшно, — зашептал Константин. — Помните девушку?.. Ирина, кажется.
   — Помню. Она у них ликвидатор.
   — Совершенно верно. Ей было велено ликвидировать вас. А заодно и меня.
   — Вас?.. Вас-то за что? — Табба даже отстранилась. — Что вы им такого сделали?
   — То же, что и вы. Как я понял, мы слишком засветились. Полиция может в любой момент взять нас. Поэтому выход один — убрать.
   Девушка встряхнула головой.
   — Но они ведь планировали акцию, в которой должны были участвовать мы с вами. Против генерал-губернатора города!
   — Не так громко, сударыня, — попросил Константин, придвинулся совсем близко. — Об акции разговора уже не было. Видимо, будут готовить кого-то другого. Но нас они опасаются. Я случайно подслушал в коридоре.
   — Что будем делать?
   — Быть предельно осторожными. Они могут убрать нас в любой момент. Меня охватывает отчаяние, но стараюсь держаться.
   Кудеяров неожиданно обратил внимание на немолодого господина, вошедшего в кофейню, прошептал:
   — Кажется, филер.
   Это был Малыгин, тот самый, который работал на Миронова.
   — Вам необходимо незаметно уйти, — прошептал он.
   — А вы?
   — Мне проще. Я с девицами.
   — Пусть они помогут. Пофлиртуют с ним, отвлекут.
   — Не получится. Они, к сожалению, хорошего воспитания.
   Официант принес Малыгину чай и что-то из сладостей, тот стал есть, изучая зал.
   — Уходите. Через день-второй я сделаю вам звонок на квартиру. — Кудеяров поднялся, махнул приятельницам: — Уже иду! — поцеловал Таббе руку и, играя тростью, разболтанной походкой направился к своему столику.
   Филер находился на его пути.
   Константин неким образом зацепился за ножку его стола, падая, тростью смахнул на Малыгина чай, рухнув вдобавок на него самого.
   — Господи, что со мной? — он лежал на филере, который пытался высвободиться из-под него, хохотал и выкрикивал: — Девушки, это из-за вас! Засмотрелся и рухнул на господина!
   Табба оставила на столе купюру и быстро покинула кофейню.
   Кудеяров помог филеру подняться, любезно отряхнул его костюм.
   — Бога ради, простите… Готов компенсировать ваши издержки!
   Малыгин довольно грубо отстранился от него, огляделся — бывшей примы в зале не было. Коротко бросил:
   — Как-нибудь сочтемся, — и быстро покинул помещение.
   Девушки за столом не без смущения хихикали приключению графа.
   

   Поручику Никите Глебовичу Гончарову с некоторых пор было разрешено раз в день прогуливаться по поселку в сопровождении конвоира.
   Ныне вовсю светило солнце, народ почти целиком находился на работах, поэтому на улице почти никого не было, лишь стаями бегали бродячие собаки.
   Он шел, заложив руки за спину, смотрел на черные бревенчатые бараки с интересом и едва ли не удовольствием, не обращая внимания на шагавшего сзади молодого новенького солдата.
   — Хорошо, — произнес поручик.
   — Чего изволите, ваше высокородие? — не понял конвоир.
   — Хорошо, говорю. Солнышко!
   — От солнышка завсегда хорошо, — согласился солдат. — Не будь его, посдыхали бы все.
   — И так посдыхаем. Зовут тебя как?
   — Иваном Зацепиным.
   — Откуда сам, Иван?
   — Из-под Рязани.
   — А сюда чего занесло?
   — Так ведь вас сторожить, арестантов. Навроде того как служба.
   — Не скучно?
   — Бывает. Хотя народишко тут развеселый. Почти каждый день драки.
   — Сам любишь драться?
   — Люблю. Только вот не велено. Говорят, дурной пример подавать не положено, — Иван громко высморкался, вытерся рукавом шинели. — А вас, сказывают, скоро судить будут?
   — Обещают. Больше месяца жду.
   — Как засудят, так здесь останетесь?
   — А где же еще? — усмехнулся Гончаров. — Край земли.
   — Тоскливо вам будет здесь. В Петербурге небось жировали. С господами только и встречались.
   — Бывало… Начальство, Иван, не обижает здесь?
   — А чего обижать? — удивился тот. — Порядок не нарушаем, да и господин подпоручик Илья Михайлович не всегда злобный. А чаще добрый, — солдат снова высморкался. — А вот про вас, ваше высокородие, сказывают, что лютовали вы крепко. А главное — не поймешь. Сегодня вы вроде добрый, а завтра зверь зверем. Хотя кто-то и жалеет вас.
   — Неужто?
   — А то!.. А в особенности из-за вашей зазнобы — дочки Соньки Золотой Ручки. Вроде из-за нее вы и погорели. Правда, что ли, ваше высокородие?
   — Много будешь знать, долго здесь служить придется, — усмехнулся Никита. Но поинтересовался: — А еще чего говорят?
   — Будто бежать вы хотите.
   — Бежать? Куда?
   — На волю. Или в Петербург, или, может, еще дальше… Будто денег здесь поднакопили, теперь ищете, кого бы купить.
   — Интересно, — мотнул головой поручик. — А разве отсюда возможно бежать?
   — При желании да при деньгах все возможно. Найми самоедов — до самой Москвы докатят.
   — Самоеды вон где, а поселок вон где.
   — Так приезжают ведь почти каждую неделю. Вяленое мясо да рыбу на самогон меняют.
   — Знаком с кем-нибудь из них?
   — А мне зачем? — пожал плечами солдат. — Была б нужда, вмиг бы задружился. А так — пьяные они да глупые, как дети.
   От своего дома вышел начальник поселка подпоручик Буйнов, двинулся им навстречу.
   — Здравия желаю, ваше высокородие! — вытянулся в струнку солдат.
   — Ступай к дому, жди там, — махнул ему Илья Михайлович и зашагал рядом с Гончаровым. — Через несколько недель суд, Никита Глебович. Ждут циркуляра из столицы.
   — То есть остаток жизни могу провести здесь?
   — Если только не поможет кассация. За вас хлопочут родители, подали прошение государю.
   — Думаете, поможет?
   — Думаю, вряд ли. Уж больно подгажена ваша репутация.
   Гончаров помолчал, спросил:
   — Беглецов не задержали?
   — По моим сведениям, пока нет. Но это вопрос времени — слишком скандальные личности.
   — А пароход когда прибывает?
   Подпоручик с сочувствием и иронией посмотрел на него.
   — Не советую рассчитывать. Ни один капитан не рискнет взять вас на борт после случая с Сонькой Золотой ручкой.
   — Я не об этом.
   — А я, господин поручик, об этом.
   Шли какое-то время молча, затем Никита произнес:
   — Мне бы, Илья Михайлович, вяленого мяса купить. Это возможно?
   — Почему нет? — удивился тот. — Как только самоеды здесь будут ошиваться, так я и велю принести вам… Только мяса или рыбки тоже?
   — Рыбки тоже, — усмехнулся Гончаров.
   

   За несколько месяцев морского путешествия Соньке и Михелине впервые позволили днем поприсутствовать на верхней прогулочной палубе. Стояли они в сторонке от прочей полуреспектабельной пароходной публики, успевшей за все это время основательно перезнакомиться друг с другом, завязать какие-то необязательные или же любовные отношения.
   Было жарко, и только прохладный ветер спасал от солнца, висящего прямо над головой.
   — Странно, — задумчиво произнесла Сонька, глядя на бескрайнюю синеву. — Прошла неделя, как зажмурили мичмана, а никто не кинулся.
   — Значит, вовремя зажмурили. Видно, надоел всем, — ответила Миха.
   — Все равно непонятно. Человек все-таки был.
   — Тебе его жалко?
   — Наверно. Где-то мать есть, отец — ждут, переживают, надеются.
   — А Михеля тебе не жалко?.. Или того же Гончарова?!
   — А почему ты вдруг о них? — удивилась мать. — Что между ними общего?
   — Между Михелем и поручиком?
   — Да.
   — Один загремел на пожизненную по твоей милости. Второй тоже может остаться на Сахалине, но уже из-за меня. Не жалко?
   Мать подумала, пожала плечами.
   — А чего их жалеть? Михель через месяц-полтора будет уже на свободе. С твоим же еще проще. Сынок богатых родителей, а такие на каторгах не сидят. Таких, дочка, откупают. Гляди, как бы раньше нас не оказался в столице.
   — Дай бы бог.
   — Ждешь?
   — Жду.
   — А как же князь Андрей?
   — Было. Было и прошло. Да и я ему не нужна.
   — А вдруг нужна?
   — Вряд ли. Была б нужна, нашел. Больше пяти лет прокантовалась на каторге, — дочка помолчала, глядя на синюю воду. — Михеля жалко.
   — Чего это вдруг? — удивилась Сонька.
   — Не любишь ты его. Не любишь ведь?
   — Не люблю. Жду, когда до берега доберемся. А там — на все четыре стороны.
   — Он это чувствует.
   — А что я должна делать?
   — Ничего. Хотя бы пожалеть. Он ведь по-прежнему любит тебя.
   Воровка придвинулась поближе к дочери, негромко и внятно произнесла:
   — Самое гадкое чувство, Миха, — жалость. Если хочешь убить человека — пожалей его. Он ничтожен и размазан. Поэтому пусть Михель останется в моей памяти таким, каким я знала его двадцать лет тому назад. Но не сегодняшним — никому не нужным, жалким, ничтожным, полоумным, прячущимся в трюме. Мне такой не нужен.
   — Жестокая ты, мать.
   — А ты? Ты только что отреклась от князя Андрея. Почему?.. Потому что встретила другого — сильного, властного, жестокого, бесцеремонного!.. Самца встретила! А вдруг он останется на Сахалине и с годами превратится в Михеля?.. Тоже отречешься?
   Михелина помолчала, пожала плечами.
   — Не знаю, Соня.
   — Хорошо ответила. По крайней мере, честно.
   Обе замолчали, глядя на путающую и непостижимую гладь океана, затем мать обняла дочку.
   — Я никого уже не люблю, и никто мне не нужен. Кроме тебя и Таббы. За вас я могу убить, загрызть. И как только сойдем на берег, я отправлюсь искать ее. Она почти каждую ночь снится мне.
   — Мне тоже.
   — Вот видишь?.. А ты говоришь — любовь.
   Со стороны капитанской рубки к ним направлялся господин с тростью, невысокий, молоденький, излишне самоуверенный, чем-то напоминающий желторотого черного вороненка. Подошел, приподнял шляпу.
   — Юрий Петрович Крук, банкир.
   — Шутите? — с иронией спросила Сонька, бросив на него взгляд.
   — Почему? — с трогательной непосредственностью удивился банкир, обнаружив при этом едва заметный малороссийский акцент. — Что вас удивляет? Что я — банкир?
   — Скорее что Крук.
   — А вы знаете, что значит на малороссийском Крук?
   — Знаю. Крук — это вы, — со смехом ответила воровка.
   Михелина с трудом сдержалась, чтоб не рассмеяться.
   — Крук — это ворон, — серьезно объяснил мужчина. — Именно ворон, а не ворона, — и повернулся в профиль. — Похож?
   — На вороненка.
   Мать с иронией взглянула на дочку, та рассмеялась.
   — Мне нравится ваш юмор, — заметил щеголь.
   — Нам ваш тоже.
   — Почему я не видел вас раньше?
   — От вас прятались, — ответила Миха, не переставая смеяться.
   — Я такой страшный?
   — Вороненок!
   — Не обижаюсь… Но учтите, ворон — птица не только мудрая, но и способная прожить не одну сотню лет, — серьезно сообщил банкир. — Я сейчас расскажу вам одну историю…
   — Не надо, — довольно бесцеремонно прервала его Сонька.
   — Но история действительно интересная.
   — Думаю, ее уже знают все пассажиры парохода, — она повернулась к дочке. — Я отойду на пятнадцать минут.
   — Хорошо, мамочка.
   Воровка ушла. Крук посмотрел ей вслед, встал поудобнее, опершись руками о перила.
   — У вашей маман дурное настроение?
   — Просто устала, — пожала плечиками Михелина и в свою очередь поинтересовалась: — Вы разве не устали от путешествия?
   — До чертиков! А вот увидел новые лица, и сразу на душе посветлело.
   — И вы, значит, банкир? Банкир, едущий с Сахалина? И что же вы делали в этой дыре?
   — Открывал банк.
   — Банк? — искренне удивилась девушка. — Зачем?
   — Как — зачем? — искренне рассмеялся Крук. — Зарабатывать деньги! Россия — бескрайняя страна, и только успевай подбирать то, что плохо лежит!.. Особенно, как вы выразились, в дырах. За Сахалином, за Камчаткой, за Дальним Востоком — будущее России, и надо успеть ухватить свой кусок!
   Михелина с интересом смотрела на собеседника.
   — Ухватили?
   — Более чем! Вернусь в Одессу, полгода прокантуюсь, подготовлю кое-какие бумаги и снова на Сахалин. Деловых людей туда слетается, как воронья!
   — Ну да… А вы — главный из них. Вороненок.
   — Возможно, — не оценил шутку банкир. И заметил: — Вы, мадемуазель, простите, не представились. Позвольте узнать ваше имя?
   — Без проблем, — улыбнулась та. — Ангелина.
   Мужчина чопорно приложился к ее протянутой ручке.
   — Очень приятно. Вы здесь с маменькой?
   — Еще и с папенькой. Мы путешествуем всей семьей.
   — На Сахалине у папеньки тоже дело?
   — Да, он владеет горнорудной компанией.
   — Которой? Я все компании знаю наперечет!
   — Опять же не ко мне. Я всего лишь дочь — избалованная и вечно маленькая.
   — Вы совершенно очаровательны.
   Михелина кокетливо посмотрела на банкира.
   — Желаете приударить?
   — Ну, если маменька позволит, — позволил себе пошутить Крук, не сводя с девушки черных глаз.
   — Маменька, может, и простит мое кокетство, а вот папенька от ревности способен натворить глупостей.
   — Он вас ревнует?
   — Люто. Как дочь.
   Банкир помолчал и вдруг произнес:
   — Знаете, не могу отвести от вас взгляда. — Было видно, что он искренен.
   Михелина с удивлением вскинула брови.
   — Что с вами, господин банкир? Окунитесь в океан, и все пройдет.
   — Не думаю.
   — Это от длительного путешествия. Дам здесь мало, приударить особенно не за кем, вот и решили испытать меня на глупость.
   — Вы обручены?
   — Пока нет.
   — Познакомьте меня с отцом!.. Я состоятельный и серьезный господин, несмотря на возраст.
   — Вы таким образом охмуряете всех девиц?
   — Я предельно искренен, мадемуазель. В Одессе увидите мои возможности и все поймете.
   — Но отец мой тоже не из бедных.
   — Тем более. Мы легко поймем друг друга. У нас могут возникнуть общие дела. Прошу вас, познакомьте.
   — Прямо здесь, на пароходе?
   — У нас впереди длинный путь. Мы можем обговорить многие вещи.
   Михелина капризно тронула плечиками.
   — Думаю, не стоит… Кроме дурного характера, он сейчас страдает еще зубами.
   — Цинга?
   — Да, он пробыл на Сахалине довольно долго и запустил здоровье.
   — Ангелина, милая… — Крук взял в руки ладони девушки. — Я помогу ему… В Одессе у меня отличные стоматологи!
   Вдали показалась Сонька. Михелина отстранилась от банкира.
   — Маменька…
   Он оглянулся, серьезно предложил:
   — Если позволите, я ей все изложу.
   — Не смейте! Если вы это сделаете, меня больше не выпустят на палубу.
   Воровка подошла, кивнула дочке, игнорируя мужчину.
   — Есть разговор.
   — Ваша Ангелина — совершенное чудо, — произнес банкир. — Я фактически влюблен.
   — Не вы первый, не вы последний, — холодно заметила мать.
   — Позвольте откланяться?
   — Позволяю.
   Крук ушел — прямой, достойный, неторопливый.
   Сонька, проводив его взглядом, повернулась к дочке.
   — Так ты теперь у нас Ангелина?
   — Первое, что пришло в голову. Желает познакомиться с папенькой.
   — С каким папенькой? — не сразу поняла воровка.
   — С Михелем.
   — Зачем?
   — Хочет просить моей руки.
   Сонька грустно усмехнулась.
   — Лучше не надо. Тогда нас точно высадят с парохода. Прямо посередине океана.
   К ним подошел старший помощник, спросил:
   — О чем беседовали с господином Круком?
   — Женихался, — с улыбкой объяснила Михелина. — Он действительно банкир?
   — Банкир, мается от скуки, одиночества. И от денег.
   — Помочь от них избавиться? — Миха с насмешкой смотрела на Ильичева.
   — Если вам удастся, — пожал тот плечами. — А вообще лучше держитесь от него подальше. Человек он странный, непредсказуемый.
   

   Ефим Львович Губский был чем-то сильно озадачен: ходил из угла в угол комнаты, покусывая дужку очков и постоянно откашливаясь.
   Присутствующие здесь барон Красинский, Ирина и еще два господина — Емельян Гудков и Вениамин Портнов — молча наблюдали за ним, ждали, когда он скажет.
   Губский остановился, уставился красными от недосыпа и чахотки глазами на сидевших, вдруг взмахнул рукой и раздраженно заорал:
   — Ни черта!.. Ни черта не делаем! Аресты участились, сотни столыпинских вагонов увозят наших товарищей в ссылку, сыскные службы работают жестко и беспощадно! А что мы предлагаем в ответ? Ни-че-го! Удары — беспощадные и результативные — вот что нужно! Каждую неделю — взрывы! В каждом городе — бомбы! Убивать и убивать! Все это раскачает империю и даст нам возможность уничтожить ее! Дотла! До серого пепла!
   Губский закашлялся, вытер несвежим платком рот, вернулся к столу.
   — Есть предложение послать властям внушительную черную метку, — предложил тучный, с одышкой Портнов.
   — Опять болтовня. Можно конкретнее?
   — Можно. Вы, Ефим Львович, обмолвились о сыскных службах. Уже более полугода сыскное управление Департамента полиции возглавляет князь Икрамов. С его приходом на это место ожидалось, что сыск развалится окончательно, однако случилось нечто противоположное. Князь по крови и натуре — господин жестокий, армейский, беспощадный. Кавказец! И сыск стал работать не только эффективнее, но и беспощаднее. Вот я и предлагаю послать сыску черную метку.
   — Покушение на князя?
   — Да.
   В комнате стало тихо. Ефим Львович снова обвел взглядом сидящих.
   — Мы с Вениамином просчитали эту схему, — произнесла Ирина, кивнув на Портнова, — она у нас не вызвала никаких противопоказаний.
   — Вы лично готовы в этом участвовать? — несколько удивился Ефим Львович.
   — Да. Думаю, при должной подготовке ни мне, ни Вениамину ничто угрожать не будет. Мы проводили наблюдение за Икрамовым — он передвигается по городу весьма демократично, имея в качестве охраны всего лишь одного ординарца. Тоже кавказца.
   — Сколько дней понадобится на подготовку?
   — Думаю, не более месяца. Изучим дополнительно пути передвижения князя, любимые места посещения, время пребывания на службе и в доме.
   — Есть сведения, — заметил Гудков, — что Икрамов имел когда-то весьма откровенные отношения с госпожой Бессмертной.
   — Ерунда! Чепуха! — вдруг излишне активно возразил барон. — Это почти совсем как в оперетте — когда-то он ее любил, а теперь, видите ли, ловит. Я имел возможность наблюдать и за князем, и за мадемуазель — ничего подобного замечено не было.
   — Ее до сих пор так и не обнаружили?
   — Увы! Будто в воду канула.
   — Если человек канул в воду, то как минимум труп его должны выловить, — усмехнулся Губский. — А куда «канул» граф Кудеяров?
   — Он под пристальным наблюдением полиции, — сказала Ирина. — Нам пока лучше на контакт с ним не выходить.
   — А по-моему, он цветет и пахнет, — засмеялся Портнов. — Наблюдали его недавно в окружении прелестниц, вид графа был просто лучезарен.
   — Хорошо, — развел руками Красинский, — князя мы взорвем. А что с покушением на градоначальника? Мадемуазель исчезла, граф роскошно прожигает жизнь. Кто станет реализовывать наши намерения?
   Губский перевел на него тяжелый взгляд, неожиданно заявил:
   — Вы.
   — Я?!
   — Именно так. Вы уже достаточно в материале и вполне успешно замените Кудеярова. Подберем вам спутницу, и станете готовиться.
   — Но…
   — У нас не бывает «но», — холодно и жестко произнес Ефим Львович. — Мы принимаем только «да». Если же возникает нечто третье, то оно исчезает вместе с тем, кто это третье придумал. Исчезает навсегда.
   Красинский был растерян.
   — По-моему, это угроза.
   — Реальность. Если вы думаете, что так просто отпустим вас, ошибаетесь. Вы слишком много знаете, чтобы свободно, без проблем прогуливаться по улицам нашей светлой столицы! — Губский помолчал, с нехорошей усмешкой предупредил: — А, не приведи господь, решите навестить полицию, даже до ее ворот не дойдете.
   — Как вы можете, Ефим Львович?! — воскликнул побледневший барон.
   — Могу… Потому что знаю вашу гнилую и ничтожную публику. Призвать к бунту — хлебом не корми. А как к делу — немедленно в кусты!
  

  

   

    Глава девятая
    Искушение
   

   Ближе к вечеру, когда духовой оркестр заиграл что-то аргентинское и публика начинала подтягиваться к оперетте, к главному входу театра подобрался человек на костылях, в потертой шинели, с завязанной темным шарфом головой. Это был бывший прапорщик Илья Глазков.
   Он с трудом поднялся по ступенькам, направился к Изюмову, стоявшему наверху парадной лестницы.
   — Чего надобно-с, господин? — довольно сурово спросил тот.
   — Мне бы кого-нибудь спросить.
   — На улице спрашивайте! — грубовато ответил Изюмов и махнул рукой. — Прошу очистить вестибюль — скоро публика пойдет!
   — А вы не могли бы ответить?
   — Ступайте, от вас пахнет! Городового сейчас свистну.
   Глазков не уходил, просительно смотрел на бывшего артиста.
   — Хочу спросить о госпоже Бессмертной… Где их разыскать?
   Тот удивленно уставился на инвалида.
   — Госпожу Бессмертную? А вы какое к ней имеете отношение-с?
   — Никакого. Всего лишь являлся поклонником.
   Изюмов подошел поближе.
   — Были знакомы с мадемуазель-с?
   — Так точно. Даже не столько с ней, сколько с ее маменькой.
   Николай быстренько оглянулся.
   — Ступайте, господин хороший… Ступайте и ждите меня после спектакля в сквере напротив.
   — Благодарю, — кивнул Глазков и захромал к выходу навстречу вечерней публике.
   

   Спектакль закончился примерно к десяти ночи, публика покидала театр возбужденно и шумно, от главного входа отъезжали автомобили, экипажи, на ступеньках вновь играл оркестр.
   Глазков заметил Изюмова, спешащего к нему, привстал, давая о себе знать.
   Бывший артист махнул издали, едва ли не силой усадил бывшего прапорщика на скамейку, присел рядом.
   — Зачем вам понадобилась госпожа Бессмертная?
   — По личному делу, — ответил тот. — Сказывают, она больше в театре не служит?
   — Если знаете, зачем пришли?.. Тем более в таком виде.
   — Мне важно ее найти. Полагал, могу это сделать через театр, — уклончиво ответил Илья.
   — Вы, простите, из поклонников? — с запинкой спросил Изюмов.
   — Из бывших поклонников. Я буквально на днях вернулся из ссылки.
   — Где отбывали-с? — искренне то ли удивился, то ли обрадовался Николай.
   — Близ Воркуты.
   — Сидели за разбой?
   — Нет, за пособничество. Помог бежать из Крестов особо опасной преступнице.
   — Это кому же?
   — Вы желаете сразу все узнать?
   — Если на то ваша воля.
   Прапорщик помолчал, поднял глаза на Николая.
   — Была такая аферистка — Сонька Золотая Ручка. Вот ей и поспособствовал, оказавшись при этом обожженным. Затем был сослан.
   От такого заявления бывший артист как-то вытянулся, затем подсел поближе.
   — Вы мне крайне любопытны, господин. И даже не могу сразу определить — то ли Бог послал вас, то ли дьявол.
   Илья тоже смотрел на Изюмова с интересом.
   — Возможно, что я мог вас видеть однажды?
   — Если и видели, то вряд ли запомнили. Я был на вторых ролях при госпоже Бессмертной. Но я ведь тоже совсем недавно из острога. Как и вы, отстучал полагающиеся пять лет.
   Наступила пауза — длинная, растерянная.
   — Это вы желали убить госпожу Бессмертную? — тихо спросил Глазков.
   — Так точно-с… Желал. За что нес, несу и буду нести самое искреннее и жестокое раскаяние.
   Снова помолчали. Оркестр возле театра продолжал играть, хотя публика почти вся разошлась и разъехалась.
   — Вы давно видели мадемуазель? — спросил прапорщик.
   — Несколько недель тому назад.
   — Где они?
   — Исчезнувши.
   — Куда?
   — Неизвестно-с.
   — Я должен ее найти, — спокойно и решительно заявил Глазков, поднявшись.
   Изюмов последовал его примеру.
   — Как мне вас отыскать при надобности?
   — Я каждый день буду сидеть здесь, на этой скамейке, — сообщил прапорщик. — Не может такого быть, чтобы мадемуазель не пришла когда-нибудь к театру.
   — Они приходили-с, только весьма давно, — кивнул Изюмов. — Но ежели я что-либо узнаю, я непременно сообщу вам.
   — Благодарю.
   Николай было отошел уже от инвалида, затем вернулся.
   — Может, вам дать денег?.. На что вы живете-с?
   — Подают милостыню, — усмехнулся Глазков. — Этого вполне достаточно на хлеб и воду.
   

   Дворецкий дома Кудеяровых вошел в кабинет Константина, с поклоном сообщил:
   — Граф, вам звонят.
   Тот оторвался от деловых бумаг, раздраженно спросил:
   — Кто?
   — Господин. Он не представился.
   — Значит, пошли его к чертям! Видишь, я занят.
   — Господин очень настойчив. По его голосу я понял, что он даже чем-то взволнован.
   Граф резко поднялся из-за стола, зашагал в гостиную, взял лежащую на телефонном столике трубку.
   — Слушаю вас.
   — Простите, граф, если оторвал от дел. Это барон Красинский.
   — Очень рад, барон. Что-нибудь случилось?
   — Мне крайне важно переговорить с вами, Константин Георгиевич. Но лучше бы тет-а-тет.
   Кудеяров от досады закатил глаза.
   — Когда вы желаете?
   — В самое ближайшее время.
   — Вы намерены приехать ко мне?
   — Нет-нет. Подозреваю, ваш дом под пристальным наблюдением. Лучше в другом месте.
   — Под чьим наблюдением?! — изумился граф.
   — При встрече.
   — Хорошо, назначайте. Но не раньше чем через час.
   — Я жду вас ровно через час возле лавры.
   — Возле лавры?! Да это у черта на рогах!
   — Зато там малолюдно и всегда можно заметить какого-нибудь прохвоста. Ваш автомобильный парк слишком известен в городе, поэтому лучше воспользоваться случайным извозчиком.
   — Спасибо, барон. Разберусь!
   Граф повесил трубку, подошел к буфету, налил коньяка и, перед тем как выпить, долго стоял в задумчивости, раскачиваясь с носка на пятку.
   

   Уже стемнело, когда закрытая карета, запряженная двумя лошадьми, подкатила к лавре. Из нее вышел граф Кудеяров, бегло огляделся и заспешил к воротам. Снова оглянулся — площадь была пустая, слежки не наблюдалось.
   Константин миновал главную аллею, в раздраженном недоумении остановился, не понимая, в какую сторону дальше двигаться, и тут заметил вышедшую из темноты фигуру.
   — Благодарю, что приняли мою просьбу, — приподнял барон шляпу.
   — Да ладно, бросьте. — Кудеяров в очередной раз огляделся. — Не время расшаркиваться друг перед другом… Что у вас?
   Взял барона под руку, они двинулись по густой затемненной аллее.
   Красинский молчал.
   — Вы на крючке у полиции? — встревоженно спросил Кудеяров-младший.
   — Хуже.
   Константин даже остановился.
   — Хуже?.. Что может быть хуже, чем оказаться на прицеле этих красноперых сволочей?
   Барон помолчал, твердыми от волнения губами произнес:
   — Мы на крючке наших товарищей, граф.
   — Каких… товарищей?
   — Господина Губского и компании. Они нас уберут.
   — По-моему, вы сходите с ума. — Кудеяров позволил себе даже приложить ладонь к его лбу. — У вас горячка, Александр Петрович!
   — Да, это так, — барон вдруг вцепился в лацканы его сюртука. — Нам надо спасаться! Просто так они нас не оставят! Умоляю, заклинаю. Скрыться, исчезнуть, раствориться…
   — Можете спокойно, без паники? Пожалуйста, все по порядку.
   — По порядку? — переспросил Красинский. — Хорошо, по порядку… Прежде всего, они намерены убить нового начальника Управления сыска князя Икрамова!..
   — Да черт с ним, с князем! Вы о нас, грешных. Что нам угрожает?
   — Нам?.. Что нам… С вами, сказал господин Губский, будет отдельный разговор.
   — Что значит — отдельный?
   — Не знаю, не объяснил. Просто заявил, что с вами разберутся.
   — Так, дальше.
   — Дальше наступает моя очередь. Мне велено готовиться к покушению на генерал-губернатора.
   — Вам? — искренне удивился Кудеяров. — Вы хоть однажды револьвер в руках держали?
   — В юношестве. А сейчас я в основном держу в руках деньги. Которые указанным господам крайне нужны.
   — Чушь… Как же они могут убрать свою дойную корову? Они же с вашей гибелью лишатся денег!
   Барон снова взялся за лацкан сюртука графа.
   — Денег я им больше не даю. Поэтому полагаю, они и намерены убрать меня. Я балласт!.. Балласт! И вы, граф!
   — Жутко, но правдиво, — заметил Константин. — И что же нам предпринять, барон?
   — Бежать!.. Немедленно, безотлагательно, тайно! Чтоб никто не мог найти, пока этих мерзавцев не пересажают или не перестреляют!
   — От таких вряд ли сбежишь. Найдут в любой дыре. Ныне у них агентура похлеще сыскной. А вот в полицию заявить не мешало бы.
   — Ни в коем случае!.. Они предупредили!.. Знаете, что заявил господин Губский?
   — Что убьет нас?
   — Именно так. Даже, заявил, до ворот Департамента полиции не дойдете!
   — Относительно мадемуазель ничего не было сказано?
   — Бессмертной?
   — Да.
   — Вскользь. Просто поинтересовались, и все. Хотя, полагаю, господин Губский желал бы видеть ее. Вам неизвестно, где она сейчас?
   — Даже не представляю, куда делась эта дамочка, — соврал граф, пожав плечами. — Скрывается, видимо. В бегах…
   

   На следующий день Константин Кудеяров пересек двор своего дома и прямиком направился к чистильщику обуви, который обслуживал народ напротив его особняка уже не первый день.
   — Изволите почистить сапожки, господин? — спросил тот.
   — Изволю послать тебя за городовым, — ответил граф, доставая монету из портмоне.
   Низко поклонившись, чистильщик поспешил искать полицейского. Граф присел на его скамеечку и принялся с интересом созерцать улицу.
   Проходили парами и отдельно господа, пронесся с гиканьем лихач.
   Наконец Кудеяров увидел спешащих к нему грузного городового и чистильщика.
   — Здравия желаю, ваше благородие, — взял под козырек городовой, тяжело дыша. — Желали видеть?
   — Желал, — граф внимательно осмотрел его. — Знаешь, кто я такой?
   — Как не знать, ваше благородие? Который год держу порядок в этой территории! Граф Константин Георгиевич Кудеяров!
   — Молодец, — кивнул удовлетворенно тот и показал на чистильщика. — А этого прохиндея знаешь?
   Городовой растерялся.
   — Наблюдаю иногда… Меньше месяца, кажись.
   — Кто он?
   — Как кто?.. Чистильщик. Обувь чистит.
   — А вот вовсе и нет, — Константин поднялся. — Знаешь, любезный, кто он? Филер! Приставлен шпионить за мной, братом и моим домом, — граф перевел взгляд на чистильщика. — Верно я говорю, мерзавец?
   — Никак нет, ваше благородие, — замотал тот головой. — Чищу, деньгу зарабатываю!
   Кудеяров пропустил мимо ушей его реплику, обратился к городовому:
   — Значит, так, любезный. Чтоб этого прохиндея здесь больше я не видел. А увижу, немедленно обращусь в Департамент полиции, и ты будешь лишен звания и привилегий.
   Городовой приложил ладонь к фуражке, глуповато ответил:
   — Слушаюсь, ваше благородие!
   

   Табба на звонок открыла сразу.
   Увидев на площадке графа Константина, ничуть не удивилась, отступила назад, пригласила:
   — Проходите, граф.
   Он перешагнул порог, снял шляпу, стащил перчатки, окинул взглядом гостиную.
   — Вы одна?
   — Катенька ушла за покупками.
   Кудеяров опустился со вздохом на стул, с улыбкой посмотрел на бывшую приму.
   — Я бы не советовал слишком часто отпускать свою прислугу из дома.
   — Но не могу же я подохнуть здесь от голода!
   — Лучше подохнуть от голода, чем от допросов.
   Бессмертная села напротив, раздраженно уставилась на гостя.
   — Послушайте, граф!.. Я начинаю жалеть, что воспользовалась вашей любезностью и перебралась сюда!
   — Вам не нравится жилье? — попытался перевести на шутку разговор Константин. — На мой вкус, очень даже приличное. Для холостой жизни в самый раз.
   — Это не жизнь, а сумасшествие! Лучше действительно подохнуть, чем жить в таком кошмаре!
   Константин налил в стакан из графина воды, пододвинул к девушке.
   — Выпейте… Затем посчитайте до десяти и успокойтесь.
   Табба довольно покорно выполнила его совет и усмехнулась:
   — Простите меня. Я действительно устала.
   — Может, вам уехать куда-нибудь?
   — Обязательно. Неделя-другая — и уеду.
   Граф тоже налил себе воды, выпил.
   — У меня, мадемуазель, вчера был разговор с бароном Красинским. И если не возражаете, я в двух словах изложу его.
   — Только не пугайте.
   — Попытаюсь… То, что наши товарищи — Губский и коллеги — фактически приговорили нас с вами, известно. Но теперь такая же судьба может настичь барона.
   — Его-то за что?
   — За идеи. Видимо, их представление об идеях не совпадают с нашими.
   — За это надо убивать?
   — Обязательно. Все войны, истребления, убийства имеют под собой всего одну лишь причину — несовпадение идей. Вот и мы попали в такую же катавасию.
   — Я тоже?
   — Конечно. Они живут идеей, а мы всего лишь изображаем, что живем ею. Играем, как в дурном театре. А плохих артистов, как вам известно, из труппы беспощадно гонят.
   — А если я, — лицо Бессмертной стало жестким, — живу теми же идеями, что и они! Ненавижу все, что происходит! Презираю все, что вижу! Готова взорвать все, что являет собой ложь, предательство, бесчестие! Легко пойду на смерть ради высокого, светлого, настоящего!
   — Значит, они не достигли вашего уровня. Поэтому им с вами не по пути.
   — Они меня ищут?
   — Весьма настойчиво.
   — А вас?
   — Меня искать незачем. Я на виду. Но, в отличие от вас, пока защищен фамилией, обществом, положением.
   — Значит, акция против градоначальника отменяется?
   — Нет, не отменяется, — с некоторым злорадством ответил граф. — Ее выполнит барон Красинский.
   — Но это никак не вяжется с ним!
   — Они считают по-другому.
   — Он согласился?
   — Не приведи господь. Вначале испугался насмерть… Теперь ищет возможность скрыться, чтоб его не нашли.
   — Они найдут везде.
   — Я это ему тоже пообещал.
   Хлопнула входная дверь, в прихожую вошла с покупками Катенька, поклонилась гостю:
   — Здравствуйте, граф.
   И принялась на кухне заниматься своими делами.
   Тот с кивком поднялся, печально усмехнулся:
   — Помните Марка Рокотова? Будет кровь, будет дьявол на красной колеснице, будет ночь вместо дня! — Граф приблизился к лицу бывшей примы, прошептал: — Эти безумцы, именующие себя революционерами, рано или поздно придут к власти.
   — Но вы же восторгались ими, боготворили их!
   — Заблуждался! Безжалостные сердца, кровавые руки! Ради захвата власти они готовы на все. Они истребят народ! Превратят в рабов! А сейчас им важно посеять панику. В панике народ становится быдлом. А быдлом проще управлять. Знаете, с кого они начнут в ближайшее время?.. Нет, не с генерал-губернатора. Они в ближайшее время обезглавят полицию. Паника, паника! Убьют главного в сыскной полиции — князя Икрамова, затем генерал-губернатора, после него премьера, пока не доберутся до самого государя.
   Бывшая прима смотрела на него широко расширенными глазами.
   — Князя Икрамова?.. А его за что?
   — Зато, что главный сыскарь!.. Говорю же, паника! Нужно бежать от людей с горящим взглядом, чахоточным кашлем и брызгами изо рта! От тех, кто ратует за народ! Бежать, милая Табба! Держитесь от них подальше, милая!
   — Уж не решили ли вы, граф, нырнуть под крылышко власти?
   — Ни в коем случае! Любая власть — преступна! Спрятаться, закрыться, запереться, взять дистанцию! Чтоб ни одна сволочь не смела приблизиться ближе пушечного выстрела!
   Кудеяров откланялся и ушел. Табба стояла потерянная, отрешенная. Катенька подошла к ней:
   — Что с вами, сударыня?
   — Два дела. Катенька, — произнесла она. — Первое, сегодня же купишь для меня в магазине для господ одежду.
   — Зачем, госпожа?
   — Ты расслышала?
   — Да.
   — Второе… Велишь своему разлюбезному извозчику отвезти меня завтра по одному адресу.
   

   Самоед, принесший поручику вяленое мясо и рыбу, оказался маленького росточка, широколицый, одетый в плохо обработанные оленьи шкуры. Говорил по-русски еще более скверно, чем выглядел.
   За его спиной маячил мальчик-самоед лет десяти, с интересом наблюдавший за происходящим. А позади ребенка переминался с ноги на ногу солдат Зацепин, изображающий из себя строгость и порядок.
   Мужчина-самоед выложил на пол свертки, размотал их.
   — Начальника велела принести тебе мяса и рыбы.
   — Что хочешь за все это добро? — спросил Гончаров, не прикасаясь к товару.
   — Сколько начальника даст.
   — Денег?
   — Деньги не нада. Спирт давай.
   — Чего несешь, курья башка? — засмеялся сзади Иван. — Какой спирт может быть у господина поручика?
   — Хороший спирт. Оцень крепкий, — с улыбкой ответил самоед.
   — Нет у меня спирта. — Никита взял со стола бумажник. — Бери деньги и ступай. На них купишь спирта.
   — Где купить, не знаю. Спирт давай.
   — Да где же я его возьму? — рассмеялся поручик.
   — Обманываешь нехорошо, нацальника, — деликатно погрозил пальцем самоед. — Сзади зацем стоит спирт?
   Тот оглянулся, увидел на столе початую бутылку виски, спросил.
   — Эту, что ли? Хочешь?
   — Оцень.
   Гончаров взял бутылку, передал ее самоеду.
   — Хватит этого?
   — Оцень хватит. Еще привезу рыба.
   — Когда?
   — Когда солнце опять выйдет из воды.
   — Это когда? — посмотрел поручик на солдата.
   — Через полмесяца, значит, — объяснил тот. — Солнышко как раз обернется и снова встанет над водой.
   — Ладно, приходи, — согласился Никита и кивнул на пацаненка. — Сын, что ли?
   — Сын, — закивал самоед, пятясь. — Оцень хотел смотреть нацальника.
   — А как зовут? — присел перед мальчиком на корточки поручик.
   Тот молчал, испуганно таращась на русского человека.
   — Имя твое?
   — Нет имя, — вступился за сына мужчина. — Когда будет большой, будет имя. Сейчас нет имя…
   — А тебя как?
   — Николай… Так сказали, так отвецаю. Николай, нацальник.
   — Вот нехристи, прости господи, — мотнул головой Иван и перекрестился. — Хуже каких-нибудь остолопов!
   Никита Глебович взял с полки открытку с картиной Шишкина «Три медведя», протянул пареньку. Тот от неожиданности отступил назад, спрятал руки за спину.
   — Бери, бусурман! — ткнул его в бок Зацепин. — Это тебе вроде подарка от барина.
   — Боится, — объяснил самоед, суя открытку под одежду. — Опять придем, бояться не будет.
   — Ладно, пусть приходит, — кивнул Гончаров.
   Иван принялся заворачивать принесенное мясо и рыбу.
   — Вот черти немазаные!.. Живут не как люди, а как сзади пришибленные. Под себя даже ходят, не моючись… Ежели б не мы, русские, так в своей глуши и передохли! Спирт любят до падучей! Родную мамку за него могут продать.
   — Сюда добираются на собаках?
   — А на чем же еще?.. На нартах. А если по реке, на плоскодонках. У них, ваше благородие, во как здесь отлажено!
   — Возьми мясо и рыбу себе, — сказал Гончаров. — Я есть это не стану.
   — Так ведь сам удивился, когда пожелали!.. А я съемши, и даже под водочку!
   Поручик взял из портмоне рубль, сунул солдату.
   — Возьми на водку. И не забудь, как самоеды появятся, сразу ко мне.
   — Так ведь даже если я забуду, они сами прискачут!.. Вы их такой выпивкой одарили, по век жизни будут вспоминать!
   

   Стоя на верхних ступеньках трапа, Сонька и Михелина видели: банкир уже маячил на палубе и то ли от безделья, то ли от волнения бросал в море скрученные из бумаги шарики.
   — Помни, что сказал старпом, — наставляла дочку мать. — Мужчина он действительно странный. Почувствуешь опасность, не рискуй. Сворачивай игру. И второе: не спеши ронять сумочку раньше времени. Пусть это случится совсем нечаянно. Играючи.
   Та чмокнула ее в щеку и заспешила к избраннику.
   Сонька нырнула вниз, увидела в полутемном коридоре Михеля.
   — Чего тебе?
   — Какого фраера вы решили зажучить?
   — Тебе нужно знать? — Сонька хотела пройти мимо Михеля, он крепко схватил ее за руку. — А ежели я сейчас развалю вашу затею?
   Она выдернула руку:
   — Что ты сказал?
   — Подойду к тому баклану и зазвоню, что вы — воровки и хотите развести его!
   — Гляди, как бы я не развалила тебе башку!
   — Не развалишь, побоишься! — вор с силой прижал Соньку к стенке. — А я что сказал, то и сделаю!.. Я ведь могу рассказать такое, что мало не покажется!
   Воровка зло смотрела на него в упор.
   — Ну и чего ты добьешься?
   — Скрутят, и из Одессы опять на Сахалин!.. Теперь уж точно на пожизненную!
   — А тебя?
   — И меня!.. Зато там мы будем наравне! Наравне и вместе!
   Сонька приблизила к нему наполненное ненавистью лицо.
   — Не будем вместе!.. Не дотянешь до Сахалина! Задушу! Ночью этими руками задушу! — протиснулась мимо, шагнула вниз.
   Он перехватил ее, вдруг попросил:
   — Соня… Подожди. Не могу я жить так!
   — Не можешь — кидайся за борт!
   — И кинусь! Меня ничего не держит на этом свете!
   — Давай, вперед… Море уже не одного такого муфлона приняло!
   Женщина двинулась дальше, Михель придержал ее снова.
   — Что мне делать, Соня?
   — Молиться, чтоб добрались до Одессы.
   Сонька шла по коридору. Михель неуверенно шагал сзади. Воровка придержала шаг:
   — И не вздумай мешать дочке. Пусть работает. Чтоб в той же Одессе было чего пожрать! Чтоб не подохнуть!
   

   Крук услышал за спиной дробные шажки, оглянулся, приподнял шляпу.
   — Здравствуйте, мадемуазель Ангелина.
   — Бонжур, господин Ворон, — Михелина кивнула, кокетливо размахивая сумочкой. — Можно я буду вас так называть — Ворон?
   — Как вам самой приятно, — тот поцеловал протянутую руку. — А я уже решил, что вы не придете.
   — Я обладаю одним дурным и несовременным качеством — не люблю обманывать, — Миха вновь кокетливо рассмеялась. — Вот такая я дурочка!
   Банкир снова поцеловал руку, покосился на девушку.
   — Маменька с папенькой не возражали против нашего свидания?
   — Свидания? — удивилась девушка. — Я полагала, что у нас просто маленькая прогулка.
   — Пусть будет прогулка, — Юрий Петрович извлек из карманчика жилетки бархатный мешочек, протянул спутнице. — Скромный подарок к нашей прогулке, мадемуазель.
   Она аккуратно вытряхнула содержимое мешочка, от неожиданности ахнула — на ладони лежало колечко, изящно усеянное бриллиантами.
   — А не слишком ли вы расточительны, господин Ворон?
   — Я счастлив, что вы не отказываетесь от этого скромного презента.
   Михелина предусмотрительно сунула подарок в карманчик платья, и они двинулись вдоль палубы.
   Девушка улыбалась морю, солнцу, мужчине.
   — Знаете, Ворон, — с улыбкой произнесла она, — мы встречаемся всего лишь третий раз, а я уже начинаю привыкать к вам.
   — Надеюсь, это не шутка?
   — Разве такими вещами можно шутить?
   — Можно. Особенно женщинам.
   — Они вас обманывали?
   — Слишком часто.
   — В таком случае заберите свой подарок, и на этом наше свидание закончено. — Миха сунула в его ладонь мешочек с колечком, повернулась уходить.
   — Простите, — банкир с трудом заставил Михелину взять подарок обратно. — Меня правда обманывали женщины. Я даже был женат, но жена ушла от меня, прихватив изрядную сумму денег. Видимо, боюсь в очередной раз обжечься.
   — Может, вы сами в этом виноваты?
   — Может быть.
   Они двинулись дальше.
   — Вы действительно начинаете привыкать ко мне? — осторожно спросил Крук.
   — Нет, нет и нет! — капризно подняла головку Миха. — Я вас не знаю, вы чужой, мне от вас ничего не нужно! И вообще, почему я должна привыкать к вам? Что вы такого совершили и чем особенны?
   — Хотя бы тем, что я каждый час, каждый миг думаю о вас. Я потерял покой.
   — Так это ваши проблемы!
   Банкир взял девушку за локоть, развернул к себе.
   — Я недоверчивый, подозрительный… Таким меня сделала жизнь. Но с вашим появлением я становлюсь другим человеком. Я начинаю верить, понимать, любить. Я вижу только ваше лицо. Ваши волосы, ваши губы.
   — Тс-с-с… — Миха приложила пальчик к его губам. — А вот дальше не надо. Дальше начинается опасная зона.
   — Для вас?
   — Почему только для меня?.. Для вас тоже. Начинается с малого, заканчивается большим.
   — Для меня, Ангелина, нет малого. Оно проскочило, как молния. Осталось только что-то огромное, уводящее, обволакивающее.
   В глазах Михелины горел неподдельный восторг.
   — Сдерживайте себя и не забывайте, что я тоже человек. У меня ведь тоже есть сердце, Ворон, — пролепетала она.
   — Я знаю.
   — Не думаю. Оно слишком глубоко спрятано, чтобы слышать его.
   — Я слышу его! — Он поймал ее пальчик, поцеловал. — Слышу и чувствую! — Неожиданно его состояние резко переменилось. — А почему я редко вижу вашего папеньку? Море, дивная погода, а он все время в каюте.
   — Вам его не хватает? — искренно удивилась Миха.
   — В какой-то степени. С маменькой я, по сути, знаком, а с папенькой — нет.
   — Послушайте! — возмутилась воровка. — Вы — банкир?.. Или все в одном стакане — банкир-филер?
   — Я хочу знать о вас все. Я должен поверить вам. Я не могу нормально жить, если что-то тревожит меня!
   Михелина резко оттолкнула его:
   — Знаете, мне все это надоело! Вы действительно странный, сумасшедший тип! От вас лучше держаться подальше!
   Она, размахивая сумочкой, решительно пошла прочь. Банкир зашагал следом.
   — Ангелина, подождите… Вы должны понять меня. Если ошибусь в очередной раз, то больше никому не поверю!.. Выслушайте же меня!
   Он попытался резко остановить девушку, она оттолкнула его, взмахнула руками, и сумочка, вдруг взмыв ввысь, улетела за борт.
   Михелина вскрикнула, бросилась к перилам.
   — Боже! Что я наделала, боже?! — И стала плакать горько, безутешно.
   Крук, не решаясь прикоснуться к ней, пробормотал:
   — Я куплю вам другую сумочку. Стоит ли так из-за этого убиваться?
   — Там деньги, — продолжала убиваться воровка. — Что скажут папенька с маменькой?
   — Много денег?
   — Все наши сбережения! Маменька запрещала брать с собой сумочку, я же не послушалась! И вот расплата!
   В это время на трапе показалась Сонька, увидела плачущую дочку и стоявшего рядом банкира, быстро направилась к ним.
   — Что случилось, Ангелина? Тебя кто-то обидел?
   — Маменька, простите. Простите меня… — Миха уткнулась ей в плечо. — Пропали все наши деньги.
   — Какие деньги?.. Как пропали?
   — Вместе с сумочкой!.. Господин пытался остановить меня, я споткнулась, и она улетела за борт.
   Воровка вопросительно посмотрела на банкира:
   — Вы можете мне толком разъяснить, что произошло?
   — Ваша дочь не удержалась на ногах, и ее сумочка упала в море.
   Мать повернулась к дочке, лицо ее стало бледным от возмущения.
   — Дрянь… Ты понимаешь, что наделала?
   — Но я не виновата, маменька… Я случайно.
   — Но это были все наши деньги!
   — Что теперь я могу сделать? — принялась рыдать еще сильнее Михелина. — Ну, убейте меня! Или тоже бросьте в море!
   — Минуточку, — вмешался Крук. — Сколько денег было в сумочке.
   — Много, — коротко бросила Сонька.
   — Сколько?
   — Много!.. Все наши сбережения!
   — Конкретную сумму можете назвать?
   Женщина с иронией посмотрела на него:
   — Вы намерены компенсировать утрату?
   — Назовите сумму.
   — Знаете, господин… забыла, как вас…
   — Юрий Петрович Крук.
   — Ваши вопросы, господин Крук, неуместны. У людей проблема, а вы с шутками.
   — А если я действительно хочу вам помочь!
   Воровка окинула его снисходительным взглядом, коротко бросила:
   — Денег — двести тысяч. И золота примерно на столько же.
   От такой суммы банкир даже поперхнулся.
   — Сколько?
   — Хотя вы и Ворон, но я не попка, чтобы повторять десять раз.
   В другом конце палубы показался старший помощник капитана, издали наблюдающий за происходящим.
   — Спасибо, Юрий Петрович, — вмешалась Михелина, вытирая глаза. — Вы поистине добрый и порядочный господин, но вряд ли вам стоит заниматься чужими проблемами. — Помолчала и, с трудом сдержав слезы, добавила: — Мы сами решим, как жить дальше.
   — При себе у меня есть пятьдесят тысяч, — сказал Крук. — Я их отдам вам сразу по прибытии в Одессу.
   — То есть мы должны будем молиться и надеяться, чтобы вы не передумали до Одессы? — усмехнулась Сонька.
   — Не передумаю, — ответил тот. — Я слишком привязан к вашей дочери, сударыня.
   — Знаете, Ворон… — брезгливо скривила губы воровка. — То, что вы хотите подачкой привязать Ангелину, мне противно. Я не торгую дочерью, сударь.
   Сонька дернулась уходить, дочка остановила ее.
   — Мамочка, вы напрасно видите в этом господине только дурное. Он действительно желает помочь нам. Другое дело, что мы не можем принять его милость.
   — Почему не можете? — спросил банкир.
   — Хотя бы потому, что отныне вы по-прежнему остаетесь банкиром, мы же в одночасье превратились в людей, лишившихся заработанного состояния. То есть в нищих…
   — Ладно, хватит жаловаться, — оборвала ее Сонька. — Пошли порадуем папеньку… Посмотрим, как он отреагирует на происшествие.
   — Простите, — попросил Крук. — Побудьте здесь буквально несколько минут, и я принесу вам деньги.
   Он решительно развернулся и зашагал по палубе.
   Мать и дочка перемигнулись.
   К ним подошел старпом, поклонился:
   — Что случилось, сударыни?
   — Ничего особенного, — пожала плечами Сонька. — Любезничали с банкиром.
   — По какой причине глаза мокрые? — посмотрел Ильичев на Михелину.
   — По причине господина банкира, — усмехнулась та.
   — Он чем-то вас обидел?
   — Наоборот, растрогал.
   — На него это не похоже, — усмехнулся Сергей Сергеевич. — Хотя, по моим наблюдениям, он в вас, мадемуазель, влюбился.
   — Через сколько дней мы будем в Одессе? — прервала его Сонька.
   — Планируем через неделю.
   — Мы выгрузимся с пассажирами?
   — Нет, вы выгрузитесь ночью, за несколько миль до порта. Посадим вас в шлюпку, а до берега вы доберетесь на веслах сами.
   

   Князя Андрея в жандармское управление пригласили к двум часам пополудни. Принимал его заместитель начальника Управления по политическому сыску генерал Чистов, высокий, желчный, блеклый. В кабинете также находился старший следователь Иван Иванович Дымов.
   Оказавшись в таких стенах. Ямской волновался, что было сразу же замечено опытным Чистовым.
   — Не волнуйтесь, князь, — произнес он, листая какие-то бумаги, — беседа у нас будет предельно лояльная, а может, даже и дружественная.
   Андрей сел поудобнее, поправив протез, взглянул на пристава, усмехнулся:
   — Посмотрим.
   — Давайте посмотрим, — согласился генерал и протянул ему две фотографии. — Вам знакома сия особа?
   Князь бегло взглянул на них, кивнул:
   — Да, это госпожа Бессмертная.
   Чистов показал еще два снимка.
   Эти снимки Андрей подержал в руках подольше, вернул на стол, с некоторой запинкой ответил:
   — Да… Кажется, это Сонька Золотая Ручка и ее дочь.
   — А почему столь неуверенно?
   — Я их помню несколько другими.
   — Вполне возможно, ваше превосходительство, — подал голос из угла Дымов. — После последней встречи князя с дамами прошло более пяти лет. Я не ошибаюсь, Андрей Антонович?
   — Возможно. Вам виднее.
   — Но вы ведь действительно были знакомы со всеми тремя? — Чистов внимательно изучал допрашиваемого сквозь линзы очков. — А с одной из них у вас едва ли не случился роман!
   — Вы пригласили меня для того, чтобы покопаться в грязном белье?
   — В жандармское управление, князь, не приглашают. Тем более в отделение политического сыска. Чаще всего сюда приводят. Для вас же мы сделали исключение.
   — Тем не менее я не желаю продолжать беседу в избранном вами русле. И запрещаю копаться в моей личной жизни!
   — Позвольте, ваше превосходительство! — вновь вмешался Иван Иванович и, получив разрешение, обратился к приглашенному: — Уважаемый князь, наша встреча предполагает вовсе не то, чего вы опасаетесь. Мы рассчитываем на вашу помощь, на ваше участие в одном весьма запутанном деле, — Дымов снова бросил взгляд на генерала, тот одобрительно кивнул. — По нашим сведениям, вы намерены в ближайшее время отправиться в город Одессу, чтобы оттуда морским путем достичь Сахалина.
   — Вы беседовали с моими родителями?
   — Нет, мы исключили подобный вариант. У нас есть другие источники.
   — Обещайте, что не станете трогать стариков.
   Дымов бросил взгляд на Чистова, тот помолчал, затем ответил:
   — Обещаем.
   — Цель вашего путешествия на остров — желание соединиться с девушкой, которую любите?
   — Да, это так.
   — Благодарю за откровенность.
   Генерал взял со стола газету, протянул Андрею.
   — Вы это читали?
   Тот пробежал взглядом по заголовкам:
   
    «ЗНАМЕНИТАЯ СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА И ЕЕ ДОЧЬ БЕЖАЛИ С САХАЛИНА!», «ГДЕ ЛОВИТЬ СОНЬКУ — В ОДЕССЕ ИЛИ ЗА УРАЛОМ?»
   
   И пожал плечами.
   — Да, читал. Типичная газетная утка.
   — Мы были бы рады типичной газетной утке. Но, к сожалению, преступницам действительно удалось бежать. Возникает вопрос: каков смысл вашего безумного путешествия на Сахалин?
   — Пусть оно будет безумным только для вас.
   — Позвольте, ваше превосходительство? — снова обозначил себя старший следователь, после чего обратился к приглашенному: — Также, по нашим сведениям, с вами намерена отправиться в Одессу бывшая прима оперетты госпожа Бессмертная?
   — Мне это неизвестно.
   — Весьма сожалеем. Госпожа Бессмертная, находящаяся ныне в бегах, желает под вашим прикрытием отправиться на юг, имея при этом две цели. Если не против, могу их изложить.
   — Как пожелаете.
   — Первая — избежать наказания за противогосударственные деяния. Вторая — встретить матушку и сестру, чтобы уже втроем продолжить славную семейную традицию.
   — Вы забыли про третьего беглеца, — напомнил генерал. — Папашу невесты князя.
   — Но он, говорят, не совсем при уме.
   — Поймаем, увидим.
   Князь сидел несколько растерянный. Наконец он спросил:
   — Мадемуазель ведь одно время жила в доме моей кузины. Что ей инкриминируется? Что-либо политическое?
   — Вам известно, кто такие эсеры?
   — Революционеры.
   — Нет, сударь, не революционеры… Бандиты! — лицо генерала неожиданно стало красным, дряблые щеки запрыгали. — Жулье, ворье, самое что ни на есть грязное и жестокое отребье! У них нет ничего святого! Убить отца — убьют! Расстрелять брата — немедленно! Жажда наживы и власти! Власть любой ценой! Убийствами, взрывами, террором, предательством! А уж если они возьмут власть — всем мало не покажется! Перевешают, передушат, переморят голодом! И никто не посмеет пикнуть! Потому что будет только страх и ужас! Увидите, господа. Увидите и, возможно, поймете. Но будет поздно. А мы приближаемся к этому апокалипсису! — Он налил в стакан воды, жадно выпил. Затем откинулся на спинку кресла, замолчал, дыша часто и шумно.
   В комнате стало тихо, только через окна доносился грохот пролеток.
   — Госпожа Бессмертная была замешана в политике? — спросил князь.
   — Представьте, сударь, — ответил Дымов. — И крайне огорчительно, что вы, заняв позицию либерала, никак не желаете встать на нашу сторону.
   Князь резко, насколько позволял протез, поднялся:
   — Позвольте откланяться, господа.
   — Вы полагаете, наш разговор окончен? — поднял брови генерал.
   — Полагаю, да. Если вы считаете по-другому, я к вашим услугам. Вплоть до наручников.
   — Ежели бы мы считали по-другому, то вы отсюда больше бы не вышли!.. Кресты, Владимирка, каторга — вот что могло вас ожидать, господин хороший.
   — Благодарю за вашу милость, — с иронией отозвался Андрей. По-военному развернулся и двинулся к выходу. У самой двери он оглянулся. — Предпочитаю не быть ни с вами, ни с революционерами. Хочу оставаться самим собой — князем Ямским.
   Он уже толкнул дверь, чтобы выйти, но генерал окриком остановил его:
   — Стойте, князь!
   Андрей замер.
   Чистов подошел к нему почти вплотную, произнес севшим от волнения и усталости голосом:
   — Не желая стирать ваше грязное белье, тем не менее обязан сообщить как мужчина мужчине!.. Ваша мадемуазель, которую вы так страстно желаете видеть, имела на каторге самые близкие отношения с начальником поселка каторжан поручиком Гончаровым, в результате чего стала беременной, а спустя какое-то время бежала.
   Андрея качнуло, но он удержался на ногах, спокойно спросил:
   — Она… родила?
   — Мне это пока неизвестно.
   — Поручик жив-здоров?
   — Его будут судить.
   Князь помолчал, кивнул:
   — Дай Бог и ему, и его любимой благополучия и добра. Честь имею! — После чего покинул кабинет.
   

   Напротив дома Брянских вразвалку расхаживала уличная торговка, монотонно зазывая редкий народ, наблюдая за происходящим поблизости:
   — Плюшечки-игрушечки! Булочки-манюлечки! Пирожочки-василечки! Покупайте, господа хорошие! Барышням зудеть, господам добреть! — Остановилась возле привратника, свойски ему подмигнула. — Не желаешь полакомиться вкусностью, привратник-развратник?
   — Ступай отседова! — сурово ответил тот. — Не положено возле дома околачиваться!.. По улице шастай!
   Антон остановил пролетку недалеко от ворот дома Брянских, оглянулся на Таббу:
   — Ждать вас или как?
   — Езжай! Обратно сама доберусь.
   Узнать ее было невозможно: элегантный черный мужской костюм, волосы упрятаны под черный котелок, в руке костяная трость. Бывшая прима походила на печального и строгого юношу.
   Когда Табба подошла к воротам дома, вышедший на звонок привратник Илья не сразу признал ее.
   — Чего изволите, сударь?
   — К княжне Брянской. Она по телефону предупреждена!
   — Как доложить?
   — Госпожа Бессмертная.
   От неожиданности привратник даже икнул, бросил взгляд на торговку, также уставившуюся на визитера.
   — А я вас не признал, — шепотом сообщил он.
   — Вот и не признавай дальше. Барыня дома?
   — Только что отзанимавшись музыкой, — сообщил Илья, открывая калитку.
   Табба направилась ко входу в дом и перед самой дверью столкнулась с мадам Гуральник.
   Учительница музыки вначале не узнала ее, посторонилась, желая уступить дорогу, затем удивленно воскликнула:
   — Госпожа Бессмертная, это вы?
   — Здравствуйте, мадам, — изобразила та подобие улыбки.
   — Я вас не сразу признала!.. Вам весьма к лицу мужской костюм! Только к чему бы это?
   — Я актриса, мадам.
   — Помню. К сожалению, бывшая. — Гуральник еще раз окинула насмешливым взглядом Таббу и поспешила к воротам.
   Илья открыл учительнице музыки калитку, увидел, что к нему снова направляется торговка.
   — Глянь, какие пострелки во двор шныркают! Небось к барышне на смотрины?
   — Тебе зачем знать? Ступай с богом.
   — Говорю ж, интересно. А за интерес пирожочком с мяском угощу.
   — У нас кормят, с голода не пухнем. Ступай, — отмахнулся привратник и вернулся к своей будке.
   — Плюшечки-игрушечки! Булочки-манюлечки, — вновь заголосила та.
   

   …Анастасия спешно спускалась по маршевой лестнице навстречу Таббе. Увидев ее в мужском костюме, с настороженным удивлением спросила:
   — Вы?!
   Та тоже остановилась, усмехнулась:
   — Неожиданно?
   — Более чем, — княжна подошла, обозначила книксен. — Страсть к былой профессии или же на то есть более веские причины?
   — Скорее второе.
   Они поднялись наверх, пересекли несколько залов, расположились в небольшой комнате. Из окна была хорошо видна свинцовая угрюмая Нева.
   — А мы решили, что потеряли вас навсегда, — сказала княжна, недоверчиво рассматривая гостью. — Даже князь Андрей. Кстати, он был сегодня, спрашивал о вас.
   — Неужели? — насмешливо подняла брови Табба.
   — Представьте… Был взвинчен, ему наговорили о вас массу глупостей…
   — Обо мне продолжают ходить сплетни?
   — Будто вы не знаете! Но мне бы не хотелось сейчас об этом. Князь интересовался, не изменилось ли ваше намерение отправиться в Одессу.
   — Мое намерение не только не изменилось, но стало еще более серьезным. С этим я и пришла.
   Анастасия изучающе посмотрела на гостью, поинтересовалась:
   — Это как-то связано с вашей матерью и сестрой?
   — При чем тут они?
   — Газеты пишут, что Сонька и Михелина бежали с каторги.
   — Какое это имеет значение?
   — Но если газеты пишут, значит, вашу сестру и мать определенно поймают.
   — Будем надеяться, что подобного не случится.
   Вошел дворецкий с чайным подносом, поклонился гостье, никак не отреагировав на ее необычный костюм, поставил все на столик, еще раз поклонился и удалился.
   Княжна разлила чай, внимательно посмотрела на гостью:
   — За нашим домом установлена слежка.
   — Я заметила, — спокойно кивнула та.
   — Это ведь из-за вас?
   — Видимо, да.
   — И по такой же причине вы приняли маскарад?
   — Да.
   — Говорят, вы связаны с какой-то противоправной организацией?
   Табба подняла голову:
   — Это те самые «глупости», о которых говорил ваш кузен?
   — Его вызывали в жандармерию.
   — У него неприятности?
   — Кузен — мужчина. Ему не пристало жаловаться.
   — Сожалею, что доставила князю столько хлопот.
   Княжна сделала глоток чая, не сводя с гостьи глаз.
   — Итак, цель вашего визита?
   — Пришла попрощаться, — печально усмехнулась бывшая прима. — Полагаю, мы не скоро увидимся.
   — Но вы ведь намеревались отправиться с князем в Одессу.
   — В Одессу, но без князя. Ему лучше держаться от меня подальше. Ни к чему мои проблемы. Как говорила моя мать, меньше знаешь, меньше сидишь. Но если князь пожелает, я не стану избегать встреч с ним.
   — И как скоро вы уезжаете?
   — В ближайшее время. Завершу некоторые дела и могу быть наконец свободной. — Бессмертная развернула конфету, но есть не стала, положила на место. — Знаете, княжна… В свое время вы приютили меня, предоставили покой и крышу. И я сочла необходимым прийти к вам, поклониться и поблагодарить вас за вашу доброту… Мне теперь без разницы, куда, зачем и к кому бежать. Мне никто больше не нужен. Я сама от себя устала…
   Анастасия коснулась ее руки:
   — У вас очень скверно на душе.
   — Скверно. Привычно скверно.
   — Я могу чем-нибудь вам помочь?
   Табба деликатно убрала руку.
   — Помогите лучше кузену. Он в этом нуждается не меньше, чем я, — поднялась, обняла, поцеловала княжну. — Благодарю вас. Мне пора.
   Анастасия, преодолевая неловкость и нерешительность, попросила:
   — Еще полминуты… — Она виновато улыбнулась. — В жандармерии кузену сказали, будто Михелина имела на каторге роман с каким-то поручиком и стала от него беременной.
   — Что за чушь? — нахмурилась бывшая прима.
   — Правда… Андрей сходит с ума.
   — Вранье. Такого не может быть.
   — Но ему сказал генерал из жандармерии!
   — Врет!.. Генералы всегда врут, особенно в жандармерии. У них должность такая — врать!
   — Вам лучше не выходить через ворота, — предупредила Анастасия.
   — Я тоже подумала об этом.
   — Может, через потайную комнату?
   — Лучшее решение вопроса, — улыбнулась Табба. — Тем более что я уже как-то пользовалась ею.
   

   Поручик Гончаров выхаживал из угла в угол, рубил рукой воздух, громко декламируя стихи Блока:
   
    
     Я ухо приложил к земле,

     Я муки криком не нарушу.

     Ты слишком хриплым стоном душу

     Бессмертную томишь во мгле!

     Эй, встань и загорись, и жги!

     И подними свой верный молот!

     Чтоб молнией живой расколот

     Был мрак, где не видать ни зги!

    

   
   В дверь довольно решительно постучали. Никита умолк, раздраженно крикнул:
   — Какого черта?
   — Позвольте, Никита Глебович?
   — Кто здесь? — поручик подошел к двери, толкнул ее. На пороге стоял подпоручик Буйнов, начальник поселка.
   — Не сильно отвлекаю?
   Тот молча посторонился, пропуская гостя, рукой указал на стул.
   Илья Михайлович шумно уселся, снял фуражку, вытер ладонью вспотевший лоб.
   — Слава богу, лето пришло. Хоть мошкара отступила. — Вопросительно взглянул на Гончарова. — А вы вроде того что здесь с кем-то беседовали?
   — Стихи читал.
   — Стихи?.. Стихи — дело тонкое. Индивидуальное… И чьи же строки тронули ваше сердце?
   — Его имя вряд ли вам что-либо скажет, — ответил поручик, оставаясь стоять и вопросительно глядя на визитера.
   — Ну да, мы народишко темный, куда уж нам до стихов! Нечто бунтарское небось?
   — С чего вы взяли?
   — Так ведь вся молодежь нынче помешана на бунте. Шифрограммы почти каждый день из столицы получаем — либо стачки, либо прокламации, либо покушения. Как на пороховой бочке сидим. — Буйнов повертел головой, спросил: — Водички не предложите?
   Тот налил стакан из графина, подал.
   — Прошу.
   Подпоручик осушил до дна, достал огромный платок, вытер сначала губы, затем лоб.
   — А ведь беглецов — Соньку и ее компашку — так до сих пор и не задержали. По всем сусекам шарят, и все никак.
   — Значит, плохо шарят.
   — Наверно. То ли померли в дороге, то ли полиция у нас такая. — Буйнов внимательно посмотрел на поручика. — А у вас, сударь, через три дня суд. Сказывают, по делу даже пришел особый циркуляр из жандармского управления.
   — В чем особый?
   — Точно сказать не могу, однако, если судить по мордуленциям судейской братии, что-то весьма нехорошее для вас. Мордуленции их так и светятся от счастья.
   Гончаров опустился на стул.
   — Ваш совет, Илья Михайлович?
   Тот вздохнул:
   — Бежать?.. Бежать — нереально. Некуда бежать. Да и я не позволю… Остается ждать.
   — Ждать пожизненной?
   — Пожизненную вряд ли дадут, я разузнал. А вот годков семь-десять вкатят, это уж к соседке не ходи.
   — Просьба, Илья Михайлович.
   — Слушаю.
   — Ждать трое суток суда — тяжело. Поэтому велите привезти из Александровска ящик водки.
   — Ящик?.. Так ведь этого может хватить, чтоб и на суд явиться пьяным, сударь!
   — Может, это и правильно… Не откажите, господин подпоручик.
   — Хорошо, не откажу. — Буйнов дошел до двери, остановился. — Да… Все забываю рассказать о вашем папеньке. Мы ведь вместе прошли почти всю кавказскую кампанию. Он — полковник, я в таком же чине, как и ныне. Уважал я его, почитал… А однажды чечен пошел на вашего папеньку. Пришлось встать на пути абрека и пырнуть его в ответ. А заодно еще пятерых вместе с ним. За что получил Георгия и вечную сердечную благодарность Глеба Павловича. — Приподнял фуражку, поклонился. — Желаю здравствовать и молиться. Господь, Никита Глебович, непременно поможет. — Зачем-то потоптался на половике и захлопнул дверь.
   Гончаров подошел к окну: начальник, обходя пересохшие лужи, шагал в сторону поселковой площади.
   Поручик вернулся к двери, позвал:
   — Иван!
   Тот немедленно откликнулся:
   — Слушаю, ваше благородие!
   — Ступай сюда.
   Конвоир, грохоча сапогами, переступил порог, входить в комнату не стал.
   — Слушаю.
   — Помнишь самоедов, которые привозили мне мясо и рыбу?
   — А как не помнить, ваше благородие?.. Рыба и мясо были наивкуснейшие. Зря сами не пожелали.
   — Когда они опять будут?
   — Вроде бы завтра.
   — Сходи в поселок, уточни. — Гончаров взял со стола бумажник, вынул оттуда три рубля. — Это за услугу.
   — Так я бы и даром сбегал, ваше благородие!
   — Держи. И пусть, как только появятся, сразу ко мне.
   — Так ведь вы ихний товар не уважаете!
   — Раз хвалишь, значит, тоже попробую, — поручик толкнул солдата к выходу. — Только никому не звони о моей просьбе. Как бы народ насмешничать не стал, что с самоедами связался.
   — Буду немым, как здешние болота. А если булькну, то только для себя, ваше благородие. — Пятясь, Иван дошел до порога, еще раз поклонился и, не веря своему счастью, деликатно прикрыл дверь.
   

   Мирон Яковлевич внимательно выслушал мадам Гуральник, сложил ладони лодочкой, задумчиво похлопал ими.
   — Говорите, одета была в мужской костюм?
   — Сказала ведь, что не сразу узнала!.. Решила, какой-нибудь молодой господин к княжне! — с привычным раздражением ответила мадам.
   — Сколько по времени она беседовала с княжной?
   — Я час просидела в пролетке, однако артистка из дома так и не вышла.
   — У дома Брянской дежурит агент.
   — Заметила. Тетка с пирогами!
   — Она тоже не видела, как ушла Бессмертная.
   — Не думаю, что княжна могла оставить ее у себя.
   — Тогда куда она подевалась?
   — Это уже по вашей части, Мирон Яковлевич! — ехидно усмехнулась мадам. — Я сделала все, что от меня требовалось!
   — Благодарю, — сыщик проводил ее до двери. — Придется нанести визит мадемуазель Брянской.
   

   …Гаврила Емельянович был крайне удивлен появлением в своем кабинете барона Красинского. Вышел из-за стола, двинулся навстречу бледному, совершенно потерянному визитеру.
   — Барон, душка… Что с вами? На вас лица нет, — взял под руку, повел к креслу. — Проходите, дорогой, присаживайтесь, — склонился к его лицу. — Чаю или кофею?
   — Водки, если возможно, — слабо улыбнулся тот. — Если не возражаете.
   — Как я могу возражать, любезный Александр Петрович?.. Сам с радостью и трепетом выпью вместе с вами. — Директор взял бутылку водки из буфета, налил в рюмки, взял свою. — Даже не представляете, какое наслаждение видеть вас. Меня ведь, старого и уже никому не нужного, почти все забыли. Театр забыли, меня забыли — беда… Времена, барон, времена…
   Чокнулись, выпили.
   — Вы мне нужны, Гаврила Емельянович.
   — Лестно слышать. Изложите немедленно, или же еще по одной?
   — Еще по одной.
   Филимонов налил, снова выпили.
   — Слушаю вас, — произнес он, усаживаясь напротив.
   Барон помолчал, глядя куда-то в сторону и вверх, вдруг глаза его стали наполняться слезами.
   — Беда, Гаврила Емельянович… — произнес деревянными губами.
   — Ну что вы, дорогой… что с вами? Не надо плакать. Посчитайте до десяти и успокойтесь. — Филимонов взял салфетку, совсем как ребенку вытер барону мокрые глаза. — Считайте… Раз, два, три… Ну?..
   Тот покрутил головой, громко высморкался в салфетку.
   — Я скоро погибну, Гаврила Емельянович.
   — Что вы такое говорите, барон? — перекрестил его директор. — Я мог бы понять какую-нибудь сумасшедшую артистку, но не вас, Александр Петрович! Что с вами?
   — Погибну, — повторил тот, уронив голову. — А скорее всего убьют.
   — Кто же на такое решится?.. Вас — барона! Господина, известного всему Петербургу!
   Красинский снова высморкался.
   — Помните, я однажды приходил к вам с некоей мадемуазель?
   — Разумеется, помню.
   — Вам известно, кто она?
   — И кто же?
   — Скажу, не поверите… Это бывшая прима вашего театра… мадемуазель Бессмертная.
   Директор картинно поднес ладонь к губам.
   — Что вы говорите?.. Не может быть!
   — Да, Гаврила Емельянович, это чистейшей пробы правда. Госпожа Бессмертная.
   — Ай-яй-яй, — закачал тот головой. — Так вот в чем дело?.. А я думаю, куда она исчезла после той встречи?
   — Куда исчезла? — переспросил барон. — Вот об этом я как раз и хочу вам поведать. Вам ведь известны нынешние настроения в обществе?
   — Ужасные!.. Молюсь денно и нощно, чтобы миновала нас беда сия.
   — Вот как раз эта беда меня и не миновала. И меня, и мадемуазель Бессмертную.
   — Вы путаете меня, Александр Петрович!
   — Говорю истинно. Мы с бывшей вашей примой попали в западню. Теперь не знаем, как оттуда выскочить.
   — Западня — это что?
   — Эсеры… Революционеры!
   — Батюшки праведные, — теперь Филимонов приложил ладони к губам уже без картинности. — Как же вас угораздило?
   — Сам не понимаю. Возможно даже, под влиянием госпожи Бессмертной.
   — Хотите сказать, она вас сагитировала?!
   — Именно так. Она ведь после театра стала совсем одержимой. Одержимой справедливостью, свободой, даже местью обществу, которое ее отторгло.
   — Да, да, да… Я это заметил. Она крайне изменилась. А что же вы, любезный, так легко поддались подобной заразе?
   — Был влюблен в нее. Любые слова из ее уст казались мне вершиной искренности и чистоты. А потом мы ведь легко поддаемся влиянию. Вот и шарахнуло.
   — Истинно так. Нас легко склонить. Сегодня в одну сторону, завтра в другую. И самое ужасное, Александр Петрович, мы каждый раз искренне верим и каемся. Верим и каемся… А в итоге получается, что предаем. И ту сторону, и другую.
   — Я меньше всего желаю предательства, — приложил руки к груди барон. — Я желаю спасти себя и мадемуазель… Вернее не спасти, а предупредить общество об опасности. Вот в чем мое главное желание!
   — Все мы желаем обществу одного и того же, — согласился Гаврила Емельянович. — Разве что каждый из своей скворечни. А скворечни смотрят чаще всего в разные стороны. — Налил в рюмки, чокнулся с гостем. — В чем ваша просьба ко мне?
   — Вы, насколько мне известно, имеете разные контакты, в том числе и с полицейскими чинами. Не зная, как на них выйти, прошу помощи.
   Директор задумался, затем рывком опорожнил рюмку, уставился на гостя.
   — Есть у меня один господин… Следователь! Редкая сволочь, но если говорить по профессии, лучше не найти.
   — Кто таков?
   — Некто Гришин Егор Никитич. На днях мы так дошутились, что я едва не лишился жизни от его рук.
   — Подскажете, как на него выйти?
   — Разумеется. Но о нашем разговоре ему ни слова. Может неверно понять и от скверного характера поступить как раз наоборот. — Филимонов поднялся, покопался в ящике стола, нашел визитную карту Гришина, протянул барону. — Милости прошу, — на секунду задумался, вдруг поинтересовался: — А вы не подскажете, как разыскать мадемуазель Бессмертную?
   — Увы. Мадемуазель съехала с прежней квартиры, а о новом жилье может знать лишь граф Константин Кудеяров. Хотя он утверждает, что не ведает, где она. Полагаю, врет.
   — Я так же полагаю. Двулик, бестия. Но будем думать.
   

   После ухода барона Гаврила Емельянович постоял в некотором раздумье, взял колокольчик, позвонил.
   — Изюмова ко мне! — распорядился, заглянувшей в дверь секретарше. — Немедленно!
   Он не успел еще поставить водку на место в буфет и сесть за стол, как в дверях возник Николай.
   — Слушаюсь, Гаврила Емельянович.
   — Две задачи! — показал тот на пальцах. — Первая — проследить за графом Константином Кудеяровым и узнать, где он бывает, с кем встречается…
   — Вторая-с?
   — Вторая… Вторая — определить, какой из узнанных адресов принадлежит госпоже Бессмертной. А еще лучше — увидеть их вместе.
   — Их — это?..
   Мадемуазель и графа, болван!
   — Слушаюсь, Гаврила Емельянович. — Изюмов поклонился и спиной стал отступать к выходу.
   

   Пролетка с мадам Гуральник остановилась напротив входа в магазин конспиративного дома. Учительница музыки торопливо покинула ее, вошла в торговое помещение, в сопровождении хозяина магазина поднялась на второй этаж.
   Губский в комнате был один. При виде мадам перестал писать, вопросительно посмотрел на нее:
   — Я вас не ждал.
   — Я по важному делу, Ефим Львович, — ответила Гуральник. — Обозначилась госпожа Бессмертная.
   — Вы ее видели?
   — Мельком, когда она входила в дом княжны.
   — Княжна ее пригласила?
   — Не думаю. Тем более что артистка выглядела весьма экстравагантно. Она была в мужском костюме.
   Ефим Львович откинулся на спинку стула.
   — Как она отреагировала на вас?
   — Очень мило, даже не смутилась, — мадам потянулась к пачке папирос. — Позвольте?
   Губский кивнул, женщина закурила, неловко улыбнулась:
   — До сих пор трясет.
   — С чего бы это? — посмотрел на нее с удивлением Губский.
   — Торопилась… А потом, женщина явно что-то затевает, иначе зачем такой маскарад?
   — Действительно, зачем? — Ефим Львович тоже закурил. — Лишь бы полиция не опередила нас. Уж там ее определенно расколют.
   — Будем надеяться, — ответила мадам и загасила окурок в пепельнице.
   

   Изюмов нашел Илью Глазкова именно на той скамейке, на которой имел с ним беседу некоторое время тому назад. Илья скучно жевал какой-то пирожок, запивая его квасом из бутылки. При появлении бывшего артиста отложил еду, привстал.
   Тот жестом велел ему сесть, сам примостился рядом.
   — Дела-с, господин хороший. Дела-с… — огляделся и сообщил: — Похоже, тучи над головой мадемуазель сгущаются быстрее, чем я предполагал.
   — По какой причине?
   Николай снова огляделся:
   — Едва ли не по политической. Однозначно сказать не могу, однако носом чую. Гаврила Емельянович просто так не бледнеет и всегда имеет выдержанный вид. Сегодня же будто динамит под него подложили. Добычу почуял, пес окаянный.
   Глазков снова попытался встать.
   — Чем я могу помочь госпоже? Прикажите, и я исполню.
   Изюмов усадил его на место.
   — Можете, — вынул из кармана копеечную мелочь, высыпал в ладонь прапорщику. — Возьмите извозчика и поезжайте на Миллионную к графскому дому Кудеяровых. Спросите графа Константина и передайте ему вот эту записку, — бывший артист вынул из кармана сложенный листок. — Непременно только графу Константину.
   — А кто же меня в таком виде к графу пустит?
   — А вы уж, милый, постарайтесь. Придумайте чего-нибудь, сочините. На скамейке проще лежать да жевать, нежели полезное дело делать.
   — Что сказать? — взволнованно перебил его Глазков.
   — Передайте: от некоего господина. Граф не дурак, сам все поймет.
   — Отправляться следует немедленно?
   — Именно так. Немедленно-с… Терять время никак невозможно. — Изюмов встал, с серьезным видом зачем-то перекрестил Глазкова. — С богом.
  

  

   

    Глава десятая
    Мытарства
   

   Привратник дома Кудеяровых при появлении возле ворот потрепанного господина на костылях крайне изумился, после чего махнул рукой:
   — Пошел геть, рвань!.. Нечего тут ошиваться да смущать порядочный народ.
   Филер, прогуливавшийся поодаль с газеткой, бросил взгляд на нищего, значения не придал, стал гулять дальше.
   Илья прилип к решетке ворот, попросил:
   — Подойди, добрый человек.
   — Сгинь, сказано! А то вмиг городового кликну!
   — У меня к господину графу дело.
   — Какое еще дело? — привратник подошел поближе.
   — Письмо.
   — От кого?
   — Не ведаю. Просто велели передать.
   — Кто велел?
   — Не могу сказать.
   — Не можешь, так и ступай отсюдова!
   Глазков потоптался на месте, не зная, что предпринять, и тут со двора вышел дворецкий, направился к калитке.
   — Зачем обижаешь несчастного, дурак? — прикрикнул он на привратника. Поманил Илью, через решетку подал копейку. — Купи себе еду, милок.
   — У меня письмо к графу, — произнес тот. — К графу Константину.
   — А ты откель графа знаешь, милок?
   — Не знаю, ваша милость. Но письмо передать велели.
   — Давай-ка его сюда, я передам.
   — Не положено. Могу лишь ему лично в руки.
   Дворецкий потоптался в нерешительности.
   — От кого письмо?
   Глазков быстро огляделся, прошептал:
   — Из театра.
   — Из театра?.. Так какой же там может быть секрет?
   — От барышни. Зазнобы графа.
   — А ты что ж, в театр даже вхож?
   — Товарищ мой… швейцаром там служит. Через них письмо и передали.
   — Открой, — велел дворецкий привратнику и, когда тот открыл калитку, кивнул визитеру: — Проходи, милок.
   Они вдвоем пересекли двор, дворецкий показал Глазкову на скамейку, сам направился в дом.
   Илья присел на краешек скамьи, вертел головой по сторонам, наблюдая большое пространство двора, пока не увидел, что к нему направляется сам граф Константин.
   Глазков сразу признал его, приподнялся, снял фуражку с головы.
   — Здравия желаю, ваше благородие.
   — Здравствуй, — кивнул тот и крайне сухо спросил: — Что за письмо? От кого?
   — Прочитаете, ваше благородие, сами поймете.
   Константин развернул листок, пробежал глазами написанное:
   
    «ГАВРИЛА ЕМЕЛЬЯНОВИЧ НАСТОЯТЕЛЬНО ТРЕБУЕТ СЛЕЖКИ ЗА ВАМИ И ЗА МАДЕМУАЗЕЛЬ БЕССМЕРТНОЙ. БУДЬТЕ КРАЙНЕ ОСМОТРИТЕЛЬНЫ».
   
   Сел на скамейку, недоверчиво посмотрел на визитера:
   — Кто прислал?
   — Господин швейцар из театра.
   — И что я должен делать?
   — Полагаю, предупредить мадемуазель об опасности.
   — Она предупреждена. Многократно! — граф внимательно посмотрел на прапорщика. — Что-то лицо ваше мне весьма знакомо.
   Илья улыбнулся:
   — Я вас видел неоднократно, граф. К примеру, на благотворительном вечере в госпитале. Мне мадемуазель тогда вручила образ Богоматери. Он до сих пор со мной, — полез под сорочку, показал образ на цепочке. — Вспомнили?
   — Похоже, что да.
   — Затем я служил в Крестах и помог матери мадемуазель… госпоже Соньке… бежать.
   — Ах, так это о вас писали, что вы едва не сгорели заживо?
   — Обо мне.
   — И как же вам удалось выжить?
   — Возможно, помог образ, который подарила мадемуазель. Видите, даже со ссылки досрочно освободили.
   Константин помолчал, прикидывая что-то, удовлетворенно хмыкнул:
   — Очень хорошо, что вы объявились, сударь. Я дам адрес госпожи Бессмертной, покажете ей эту записку, а от меня передадите, чтобы учла, что в записке написано. — Граф вынул из портмоне пять рублей, сунул визитеру. — На извозчика.
   

   Высадка с парохода была назначена далеко за полночь.
   Тройка каторжан, держа котомки в руках, в сопровождении старшего помощника Ильичева прошла по длинному и узкому коридору нижнего трюмного отделения, по обеим сторонам которого грохотали машины, насосы, шестерни, поднялась по трапу на небольшую площадку почти у самой кормы. Здесь беглецы увидели три мужские фигуры, одна из которых двинулась в их сторону.
   Это был капитан судна Валерий Петрович.
   Он небрежно козырнул, громко, чтобы перекричать шум, сообщил Михелю:
   — Людей на весла не дам! Сами будете добираться.
   Тот понятливо кивнул, напряг голос:
   — Сколько до берега?
   — Пять миль!
   — По времени сколько добираться?
   — Волна вроде небольшая, значит, часа два-три.
   — А как ориентироваться?
   — Видите огоньки?.. Это берег. Ну и компас на всякий случай. — Капитан повернулся к старшему помощнику. — Разъясни людям, а я пошел к себе.
   Валерий Петрович снова небрежно козырнул и зашагал по грохочущему коридору в обратном направлении.
   Ильичев достал из кармана куртки компас, передал его почему-то Соньке:
   — Держаться нужно на северо-восток!.. Хотя огни на берегу — лучший ориентир.
   — А если нас отнесет куда-то в сторону? — спросила воровка.
   — Значит, дольше будете добираться до Одессы. На перекладных!
   — Чего делать, когда опустимся на воду? — прокричал Михель.
   — Смотрите, чтоб не затащило под винт!.. Сильнее отталкивайтесь веслами от борта! Иначе шлюпку завертит, и тогда конец! — объяснил старпом, двинулся к двум поджидающим матросам, махнул им. — Готовь шлюпку!
   Те стали крутить лебедку, шлюпка отделилась от борта и опустилась на палубу.
   — Все, с богом! — невесело усмехнулся Сергей Сергеевич, затем напомнил: — Когда будете на воде, не забудьте отцепить трос лебедки!
   — Постараемся, — нервно отмахнулся Михель и, не попрощавшись, первым двинулся к шлюпке.
   — Спасибо вам. — Михелина коснулась рукава куртки Ильичева. — Мы вас не забудем!
   — Забудете, — отмахнулся тот. — А вот если возникнут проблемы в Одессе, тогда определенно вспомните!
   И неожиданно спросил:
   — Что передать господину банкиру?
   — Передайте, что утонули.
   — Нельзя, мадемуазель, так шутить. Накаркать можете!
   — Ничего не передавайте! Переживет как-нибудь!
   — Ладно, что-нибудь придумаю. Лишь бы в Одессе с ним не пересеклись!
   — Будем стараться! — прокричала Миха.
   Матросы помогли женщинам расположиться в шлюпке, затем поддержали Михеля.
   От напряжения и прохлады всех троих заметно колотило.
   Сонька передала Михелине свою котомку, расположилась спереди, взяла весла. Михель уселся сзади, проделал то же самое.
   Михелина, вцепившись в борта, переводила растерянный и испуганный взгляд с родителей на матросов.
   Матросы снова подошли к лебедке, принялись с усилием крутить ручку.
   Шлюпка тяжело оторвалась от палубы и медленно поползла вверх.
   Было видно, как старший помощник перекрестил беглецов.
   Матросы продолжали трудиться над ручкой лебедки, шлюпка вскоре повисла над водой, задержалась на миг, после чего стала медленно опускаться.
   — Господи, помоги и спаси, — прошептала Сонька.
   Михель внимательно следил за приближающейся водой и, когда днище коснулось ее, заорал:
   — Веслами!.. Отталкиваемся!
   Борт парохода находился совсем рядом, он был мощный и пугающий, раскачивающийся от волн и быстрого хода.
   Михелина видела, как отец с матерью изо всех сил старались оттолкнуться от него, весла соскальзывали, борт несколько раз задевал шлюпку, и ее с силой бросало то в сторону, то на пароход.
   — Отталкиваемся! — отчаянно орал Михель и изо всех сил налегал на весла. — Сильнее, Соня!.. Сонечка, еще сильнее!
   Шумно дышащий борт медленно проходил мимо, лодка постепенно отдалялась от него, наконец сильный бурун от винта едва ли не ударом отбросил шлюпку совсем в сторону, и она опасно запрыгала, закрутилась на волнах.
   Михель и Сонька принялись в панике грести, чтобы выровнять ход.
   Вскоре судно начало медленно отваливать в сторону, волны становились слабее, огни в иллюминаторах и над палубой превращались в слабые желтые точки.
   Михелина перекрестилась:
   — Слава Богу… Кажется, выбрались.
   Сонька, продолжая грести, молча оглянулась на виднеющиеся вдалеке прибрежные огоньки.
   — Все будет хорошо, барышни, — неожиданно улыбнулся Михель. — До берега доберемся, а там хрен кто словит.
   — Не заскакивай наперед, — мрачно бросила Сонька. — Думаю, самое главное только начинается. — И снова с силой налегла на весла.
   

   За окнами заканчивался день, от ближних церквей доносился вечерний перезвон, мелкий дождь порывисто и неровно хлестал по стеклам.
   Катенька наблюдала, как нервно и озабоченно ходит по квартире хозяйка, подбирает забытые вещи, складывает их в чемодан. С неловкостью спросила:
   — Мы больше не вернемся сюда?
   — Не знаю. Пусть все будет собрано. На всякий случай, — резко ответила Табба, взглянула на девушку. — Антон через сколько будет?
   Та подошла к окну, взглянула на улицу:
   — Уже подъехал.
   Бессмертная вынула из сумочки визитную карту, сняла телефонную трубку, набрала номер.
   — Здравствуйте… Господин Улюкай? Это артистка Бессмертная. Помните меня?.. Спасибо. Мне крайне важно было бы увидеть вас. Лучше сегодня… Могу через час. Где прикажете. Хорошо, я знаю этот ресторан. Благодарю, — повесила трубку, повернулась к прислуге. — Будь дома, никуда не отлучайся. Если все пройдет хорошо, к вечеру вернусь.
   — А если не вернетесь?
   — Если не вернусь? — рассеянно переспросила бывшая прима. — Вот деньги, — достала из сумочки сторублевую купюру.
   — Зачем?
   — Если не вернусь, купишь билет и отправишься в Одессу. Там остановишься в гостинице «Красная», а я со временем найду тебя.
   — А ежели Антон не отпустит меня?
   — Можно без идиотизма? — вдруг вспылила Табба. — Твой Антон будет все время при мне.
   — Мне чего-то нехорошо, госпожа, — тихо промолвила Катенька. — Я боюсь за вас.
   — Бойся за Антона. Если мне что-то перепадет, то ему тоже мало не покажется.
   — Свят-свят, — перекрестилась девушка. — Вы что-то страшное затеваете?
   — Скорее веселое, — оскалилась Табба. — Но ты пока ничего не бойся. Это я пугаю вперед. На всякий случай. Самое серьезное, думаю, может случиться через три-четыре дня.
   Раздался резкий телефонный звонок, бывшая прима быстро сняла трубку.
   — Вас слушают. — Натянуто улыбнулась. — Здравствуйте, граф. Пока дома, но собираюсь выходить. Помню ваше предостережение. Кто?.. Какой Глазков? Ах да, вспомнила. И что этому человеку от меня нужно?.. Письмо?.. Какое письмо? Ну хорошо, я поговорю с ним. — Положила трубку, повернулась к прислуге. — Помнишь господина, который из Крестов приходил?.. Прапорщик.
   — Помню.
   — Ступай на улицу, встретишь.
   — Могу не узнать, столько времени прошло.
   — Узнаешь… Сюда не приглашай. Сама выйду.
   — Антону что сказать?
   — Пусть ждет.
   Катенька по-скорому пригладила волосы перед зеркалом, одернула кофту, набросила капюшон и покинула квартиру.
   Табба вынула из сумочки пачку дамских папирос, присела на небольшой сундучок, закурила. Смотрела перед собой в занавешенное окно, слышала колокола, цокот копыт, голоса, доносящиеся с улицы, пускала струйкой дым. Почувствовала вдруг, как из глаза выкатилась слеза, затем вторая. Она не убрала их, продолжала смотреть перед собой, а слезы бежали уже из обоих глаз, скатывались по щекам, капали на подол платья.
   

   …Пролетка Антона стояла напротив парадной, Катенька подошла, легко запрыгнула в нее.
   — А барыня где? — бросил извозчик, пряча лицо от дождя под капюшоном.
   — Скоро будут.
   — А сама чего вышла?
   — Человека встретить.
   — Какого человека?
   — Нужного.
   Антон с напускным неудовольствием спросил:
   — Барыне надолго буду нужен?
   — Сказали, на весь день.
   — Деньги-то хоть заплатит? Или опять задарма?
   — Разве прошлый раз она не заплатила?
   — Прошлый — да, а раньше вроде как забывала.
   Девушка достала из кармана платья рубль, отдала парню.
   — Хватит?
   — С тебя хватит. С другой взял бы поболее.
   Рядом остановилась пролетка, из которой выбрался на костылях человек в потрепанной одежде, направился в сторону парадной.
   Катенька почти сразу узнала его — это был Глазков. Спрыгнула на мостовую, поспешила за ним.
   — Ты чего? — крикнул вслед Антон.
   — Это, кажись, к госпоже, — отмахнулась та. Догнала Илью, окликнула: — Господин!
   Он остановился, удивленно уставился на девушку.
   — Вы к госпоже Бессмертной?
   — Я узнал вас, — расплылся в улыбке Глазков и подтвердил: — Да, к мадемуазель Бессмертной.
   — Ждите здесь, они сейчас выйдут.
   Катенька оставила Илью на улице, скрылась в парадной.
   Табба, услышав на лестничной площадке шаги, торопливо вытерла мокрые глаза, смяла папиросу в пепельнице, в ожидании поднялась.
   Катенька, запыхавшись, вбежала в прихожую, с ходу сообщила:
   — Пришел!.. Только вы его не сразу узнаете. Он вроде того как бы бродяга.
   Бессмертная прошла в спальню, достала из прикроватной тумбочки револьвер, положила его в сумочку, прихватила зонт, направилась к выходу, предупредив прислугу:
   — Будь дома, никуда не выходи!
   И покинула квартиру.
   Катенька перекрестила ее.
   Табба спустилась, вышла из арки, раскрыла зонт и действительно не сразу узнала прапорщика. Он при ее появлении сразу заковылял навстречу, путаясь в костылях и невнятно бормоча:
   — Боже, госпожа Бессмертная… Слава богу, слава богу… — в двух шагах остановился, стянул фуражку с головы. — Здравствуйте… Глазам своим не верю.
   — Я также, — усмехнулась она и протянула руку в перчатке. — Где письмо?
   — Извольте. — Глазков извлек из внутреннего кармана френча сложенный пополам листок.
   Табба развернула его, пробежала глазами написанное.
   — Кто писал?
   — Некий господин, — неуверенно ответил Илья.
   Антон настороженно наблюдал за ними из своей пролетки.
   Бывшая прима снова прочитала текст, усмехнулась:
   — Фамилия господина Изюмов?
   — Не знаю. Служит в театре швейцаром.
   — Что-нибудь еще передавал?
   — Сказал, что вас подозревают… — смущенно произнес Глазков.
   — В чем?
   — В политическом. Со слов Гаврилы… по батюшке не помню.
   — Емельяновича, — подсказала бывшая прима, сунула записку в сумочку. — Очень хорошо, что вы объявились. Скоро мне понадобитесь.
   — Буду крайне рад.
   — По какому адресу вас искать?
   — Токового больше нет. Живу на улице.
   — Но у вас же, кажется, были родители?
   — Померли, — печально усмехнулся Глазков. — Не смогли пережить моего приключения в Крестах. Потому и померли. Почти в один год. Осталась квартира на Старо-Невском, но я там редко ночую.
   Табба достала из сумочки десять рублей, протянула ему.
   — Не надо, — смутился Илья. — Мне подают.
   — Я тоже подаю. Впрок… Ночуйте поблизости. Чтоб долго не искать, — велела Бессмертная и направилась к пролетке Антона. — На Литейный!
   

   …Улюкай заметил Таббу, как только она вошла в ресторан. Поднялся навстречу, помог усесться за столик.
   Девушка бегло осмотрела зал, ничего подозрительного не заметила.
   Улюкай проследил за ее взглядом, опять улыбнулся:
   — Не беспокойтесь. Здесь все спокойно.
   К ним подошел Резаный, поклонился бывшей приме.
   — Наш товарищ, — кивнул на него Улюкай.
   — И тоже из Государственной думы? — с иронией спросила Бессмертная.
   — Нет, — ответил Резаный. — Я всего лишь хозяин этого ресторана, — и посоветовал: — У нас изысканная французская кухня. Рекомендую.
   — Нет, только кофий.
   Резаный удалился. Улюкай внимательно посмотрел на бывшую приму:
   — Вы чем-то озабочены?
   — Да, озабочена, — Табба подождала, когда официант поставит кофе, сделала глоток. — Вы как-то передали мне черный бриллиант.
   — Да, помню.
   — Я хочу его вам вернуть.
   — Почему?
   — С его появлением у меня пошло все вверх тормашками. — Табба достала из сумки бархатный мешочек, положила перед вором. — Заберите его.
   — Его необходимо передать Соне.
   — Как я это сделаю?
   — Мы вам поможем. Ваша мать скоро будет на свободе.
   — Вот сами и передадите ей.
   Улюкай отодвинул его от себя.
   — Бриллиант принадлежит вашей семье. И не думаю, что ваши неприятности связаны с ним. Он будет скорее защищать вас, чем нести беду, — и, сделав паузу предложил: — Попробуйте посвятить меня в некоторые ваши проблемы.
   — Зачем?
   — Возможно, я решу их.
   Она усмехнулась:
   — Вряд ли. Проблемы меньше всего касаются моей матери или сестры. Это сугубо личное.
   — Вы мне не доверяете?
   — Я даже себе не доверяю.
   — Но поверьте, однажды вы будете вынуждены обратиться к нам.
   — Как к ворам или как к деятелям Государственной думы?
   — И как к тем, и как к другим.
   Бывшая прима помолчала в раздумье, взяла мешочек с бриллиантом, сунула в сумку.
   — Хорошо, я найду ему применение. — Поднялась, окинула снисходительным взглядом Улюкая с ног до головы. — Знаете, думаю, вы правы. Однажды я попрошу вашей помощи. — И покинула ресторан.
   

   Раннее южное солнце нещадно палило.
   Шлюпку подогнать к самому берегу не удалось — киль цеплялся за илистое дно, весла попусту били по воде, и лодка дальше не продвигалась.
   Женщины, прихватив пожитки, с помощью Михеля стали покидать ее. Вода доходила до пояса, до пустынного берега нужно было идти не менее ста метров. Дно было скользкое, неровное, поэтому ноги не держали, разъезжались.
   Беглецы, поскальзываясь и чертыхаясь, добрели наконец до суши, вышли на пригорок, стали отжимать мокрую одежду.
   Перед ними возвышался крутой глинистый обрыв метров на двадцать, подняться по которому не представлялось возможным.
   — Ну, с богом, — произнес Михель.
   Сделав несколько шагов по обрыву, он тут же поскользнулся и сполз. Оглянулся, протянул Соньке руку:
   — Держись… А дочка за тебя. — Другой рукой вцепился в ветки низкорослых кустов, стал тяжело подниматься наверх.
   Ноги его постоянно скользили и оступались. Дотянувшись до следующего кустарника, он изо всех сил упирался, поднимался на пару шагов выше, таща за собой Соньку и Михелину. Воровка крепко держала руку дочки, старалась устоять, не потащить вниз Михеля, сквозь зубы что-то бормотала, тяжело дышала.
   Взбирались наверх они не меньше часа. Достигли наконец плоской площадки, почти одновременно рухнули на траву и, распластавшись на ней, подняли глаза в жаркое безоблачное южное небо.
   Высоко над ними кружил коршун, то ли любуясь лежащими, то ли высматривая добычу.
   — Пора… — первым поднялся Михель, огляделся.
   Вокруг было пусто, одиноко, ни души. Невысокие, пожелтевшие к концу лета деревья стояли по глинистым сухим холмам. За холмами была степь.
   — Ну и куда теперь? — пробормотал вор, по-прежнему озираясь. — Хоть бы одна живая душа.
   — Вот компас, глянь, — протянула ему прибор Сонька.
   Он повертел его в руках, прикинул, пожал плечами.
   — Ни черта не понимаю, — размахнулся и забросил его в море.
   — Нам бы до вечера выйти на какое-нибудь село, — сказала Сонька. — А то как бы ночь в степи не накрыла.
   Взяла свою котомку, передала Михелине ее сумку, Михель закатал штаны почти до колен, и все трое двинулись в сторону жухлой степи, оставив за спиной море.
   На волнах покачивалась шлюпка, постепенно отходя от берега и пускаясь в неуправляемое плавание.
   

   Брели почти до полудня. Рыжая трава перекатывалась от горячего ветра слабыми волнами, колола и била по ногам.
   Неожиданно Сонька остановилась, обрадованно крикнула:
   — Дорога!
   Действительно, на потресканной от засухи земле довольно отчетливо проглядывала колея, и, судя по прибитой траве, кто-то проезжал здесь совсем недавно.
   Миха шагала сзади, смотрела на родителей, со смехом заметила:
   — Хорошо смотритесь!.. Прямо как молодожены!
   — А мы и есть молодожены, — ответил отец. — Начинаем новую жизнь! Правда, Сонь? — он попытался на ходу поцеловать воровку, та резко оттолкнула его.
   — Гляди, как бы новая жизнь не закончилась старой!
   Михель сник, отступил назад, и троица продолжила путь по едва просматривающейся дороге.
   …Счастье привалило им после двух часов утомительного и бессмысленного продвижения. Выкатилось оно в виде однолошадной сельской брички, которая катилась навстречу, поднимая пыль.
   В бричке немолодой селянин в высокой бараньей шапке нещадно хлестал кобылку кнутом и, судя по всему, останавливаться вовсе не собирался.
   Михель поднял руку:
   — Стой!
   Возница проскочил мимо, затем с силой натянул вожжи.
   — Тпру-у-у! — оглянулся, прокричал в ответ: — Чего, громадяне? Заблукались, что ли?
   Михель, едва волоча ноги, подошел к нему:
   — Заблукались. Нам бы выбраться отсюда.
   — А куда господам нужно?
   — В Одессу.
   — В Одессу? — с удивлением присвистнул мужик. — А каким ветром вас сюда занесло? Это ж почти сто верст отсюдова!
   — А куда нас занесло?
   — Куда… В Бугае!.. Почти в Бессарабию!
   Подошла Сонька.
   — Отвезешь? — спросила.
   — Не-е, — покрутил возница головой. — Вас здесь сколько?.. Трое? А конячка у меня одна. Вот и прикиньте.
   Воровка протянула ему три рубля:
   — Довези куда-нибудь.
   Тот взял деньги, согласно кивнул:
   — В Бугае и довезу. А там поспрошаю. Может, кто и согласится до Одессы. Только за такие гроши вряд ли.
   — Будут гроши.
   — Будут гроши, будет и дорога, — подмигнул мужик и распорядился: — Залазьте, господа-барыни, в бричку! Будет тряско, зато ходко! — Дождался, пока все усядутся, со всего маху огрел кобылку. — Н-но! Пошла, хвороба! Никак домой поспешаем!
   Бричка затряслась по дороге, подбрасывая и болтая из стороны в сторону сидящих.
   

   Возле парадного входа в дом князя Икрамова несли службу два вооруженных винтовками солдата, поодаль прохаживался городовой. Дождь к этому времени прекратился, стало по-питерски свежо и прозрачно.
   Пролетка Антона подкатила к дому, извозчик соскочил с козел, помог Таббе спуститься на мостовую.
   — Жди, — сказала она ему и направилась к двери.
   — Чего госпожа изволят? — спросил один из солдат.
   — К князю. Он дома?
   — Только приехавши.
   — Доложи, госпожа Бессмертная.
   — Будет исполнено.
   Солдат нажал кнопку звонка, затем повторил еще раз, пока не послышались шаги за дверью.
   На пороге возникла рослая фигура Асланбека. Кавказец окинул девушку внимательным взглядом, с акцентом произнес:
   — Слушаю, госпожа.
   — Я Бессмертная, — улыбнулась Табба. — Мне крайне важно повидать князя.
   — Сейчас доложу.
   Асланбек ушел. Табба прошлась вдоль дома, взглянула на Антона, на прогуливающегося в стороне городового.
   — Князя всегда так охраняют? — спросила солдата.
   — А как не охранять? — пожал тот плечами. — Время ныне сами знаете какое. А их превосходительство по должности очень высоко находятся.
   Открылась дверь, Асланбек отступил назад, жестом пригласил гостью:
   — Князь ждет.
   Бывшая актриса в сопровождении ординарца поднялась по знакомой мраморной лестнице, на верхней площадке отдала ему зонт, вошла в просторную гостевую комнату.
   Князь сидел в дальнем углу комнаты в красном бархатном кресле. При появлении дамы поднялся, сделал пару шагов навстречу.
   Табба подошла к нему, протянула руку:
   — Здравствуйте, князь.
   Он, напряженный и бледный, поцеловал руку, севшим от волнения голосом произнес:
   — Присаживайтесь, мадемуазель.
   — Благодарю.
   Она опустилась в кресло напротив. Некоторое время они молчали, не сводя друг с друга глаз.
   — Желаете чего-нибудь выпить? — произнес наконец Икрамов.
   — Разве что воды.
   Он хлопнул в ладоши:
   — Асланбек! — и, когда ординарец возник в дверях, приказал: — Сельтерской!
   Вновь хозяин и гостья смотрели друг на друга, и вновь первым нарушил молчание Икрамов:
   — Я рад вас видеть.
   — Я счастлива, — улыбнулась бывшая прима, прикрыв глаза.
   Вернулся ординарец, молча поставил на сервировочный столик воду и фужеры и бесшумно удалился.
   Ибрагим Казбекович налил воды, подал гостье. Она выпила, поставила фужер на столик.
   — Что вас привело ко мне? — спросил князь.
   — Вы удивлены? — усмехнулась актриса.
   — Весьма.
   — Просто захотелось взглянуть на прошлое.
   — Я разыскивал вас.
   — Я слышала.
   — Почему не откликнулись?
   — Обстоятельства.
   — Я догадываюсь.
   — Об обстоятельствах?
   — Да.
   — Приятно, что вы осведомлены о моей жизни.
   — Осведомлен, и весьма.
   Икрамов откинул голову назад, неожиданно спросил:
   — Не побоялись приехать?
   Бывшая прима удивленно вскинула брови:
   — Я должна вас бояться?
   — Ну, по крайней мере, опасаться.
   — Почему?
   — Вы лукавите или действительно не знаете моей служебной должности?
   — Даже если бы знала, все равно рискнула бы приехать, — бывшая прима взяла его руку, накрыла его ладонь своими ладонями. — Я любила вас, князь. А мужчину, к которому я питала подобные чувства, я не могу опасаться. Даже если вы сейчас велите своему ординарцу арестовать меня.
   Князь усмехнулся:
   — Вы сказали — «любила»?
   — Да.
   — А сейчас?.. Сейчас уже не любите?
   — Я люблю те дни и часы, которые провела с вами. Но они закончились. Улетели… Теперь приехала к вам, чтобы хотя бы на несколько минут вновь ощутить их.
   — Они не могут улететь! — отрицательно покачал головой князь. — Вы не можете забыть хотя бы нашу последнюю ночь! — Он неожиданно опустился на колено, приблизил девушку к себе. — Почему вы не проводили меня, когда я уезжал на Кавказ? Почему не стали наводить обо мне справки? Почему не искали, когда я вернулся в Петербург?
   — Достаточно того, что вы искали меня, — усмехнулась Табба.
   — Не надо иронизировать! Я все эти годы жил только вами! Я сходил с ума от неизвестности и страха! Я ежедневно, ежечасно ждал вас! Даже сегодня, когда вы объявились, я думал, что броситесь ко мне с объятиями и словами извинения! Но ничего подобного не произошло! Вместо радости и слез — рассудочное и холодное суждение: все закончилось, улетело!
   — Милый, родной, дорогой. — Бывшая прима взяла ладонями его лицо, приблизила к себе, стала целовать. — Вы чудесный… удивительный… единственный. — И целовала, целовала. — Я все помню, я никогда не забываю, я всегда с вами…
   Он вначале просто поддавался ласкам, затем ощутил ее губы, приник к ним.
   — Я вас люблю. Слышите, люблю, — бормотал Икрамов. — Всегда ждал, надеялся, искал, ревновал, ненавидел, боялся…
   Табба вдруг решительно отстранила князя:
   — Нет, нет… Не надо. Оставьте. Это ни к чему…
   Он попытался снова привлечь ее к себе, но она решительно поднялась, отступила назад.
   — Прошу вас, успокойтесь… Я приехала не для этого. Мне необходимо поговорить с вами.
   Князь тоже поднялся.
   — Слушаю вас, — сухо произнес Ибрагим Казбекович.
   — После того, что я сообщу, вы вправе арестовать меня.
   — Слушаю, мадемуазель.
   — Я состою в партии эсеров.
   — Мне это известно.
   — Группа, в которую я вхожу, готовит несколько акций. В ближайшие дни могут состояться покушения на высокопоставленных чиновников.
   — Вы пришли предупредить эти покушения?
   — Я пришла предупредить прежде всего вас.
   — Меня?
   — Да, вас… Вы должны быть крайне осмотрительны и осторожны. Вы один из первых в списке.
   Князь скептически посмотрел на девушку, спросил:
   — Пока не понимаю. Может, вы будете еще откровенней?
   — Я сказала то, что желала сказать.
   — Кто главный в вашей группе?
   — Этого я вам не скажу.
   — Адрес конспиративной квартиры?
   — Не помню.
   — Вы можете не выйти отсюда.
   — Это будет не по-мужски.
   — В данном случае с вами разговаривает не мужчина, а начальник сыскного отдела Департамента полиции!
   — Не верю. В вас сыскарь никогда не победит мужчину. — Табба налила сама себе воды, выпила. — Всего доброго.
   Она сделала пару шагов к выходу. Икрамов резко окликнул ее:
   — Остановитесь!
   Табба замерла, повернула к нему голову. Он подошел к ней, развернул к себе:
   — Помните, я подарил вам как-то простреленную медаль?
   — Не только помню, но и всегда ношу ее с собой, — улыбнулась Табба и приоткрыла сумочку. — Показать?
   — Не надо, — остановил ее князь. И вдруг решительно заявил: — Я не стану вас арестовывать! И никто не посмеет это сделать, вы под моей защитой.
   — Благодарю.
   — Но я просил бы вас остаться здесь, со мной. Навсегда.
   Бывшая прима освободилась от его рук.
   — Я согласна. Но с одним условием.
   — Называйте.
   — Вы сейчас отпустите меня, а через три дня я вернусь. И буду всегда с вами.
   Князь подумал. И кивнул.
   — Хорошо. Идите… Ровно через три дня я жду вас.
   — Это не все. Вы должны пообещать мне, что в эти несколько дней все-таки будете крайне внимательны и осмотрительны… Обещайте!
   — Обещаю, — произнес он.
   — И последнее. Если через три дня я вдруг не появлюсь, также обещайте, что никак не станете влиять на мою судьбу.
   — То есть как вы не вернетесь?
   — Я буду делать все возможное, чтобы вернуться к вам. Но если возникнут непреодолимые обстоятельства, значит, не судьба.
   Табба внимательно, с улыбкой посмотрела на Икрамова, спросила:
   — Я могу идти?
   — Можете. Но помните, я был и остаюсь искренним вашим защитником. Всегда и во всем… До встречи.
   И громко распорядился:
   — Асланбек, проводи госпожу!
   

   Миронов назначил встречу «жениху», который в свое время в Ялте задержал Соньку Золотую Ручку, в Таврическом саду.
   Они прогуливались по ухоженным аллеям среди многочисленной праздной публики и беседовали как давние и добрые знакомые.
   — А с чего вы взяли, Мирон Яковлевич, что Сонька с компанией драпает с Сахалина именно пароходом? — спросил «жених».
   — Чутье, Лев Петрович! — самодовольно ответил Миронов. — Будь я на месте Соньки, никогда бы не рискнул бежать через материк. А тем более, что она не одна, а с брюхатой дочкой и мужем-дурачком.
   — Но с парохода никаких известий!
   — Значит, хорошо заплатили. Или же кто-то серьезно походатайствовал.
   — По прибытии в Одессу всю команду следует прокачать — от капитана до матроса.
   — Это яснее ясного. Вот только кто способствовал бегству Соньки — до этого, главное, докопаться.
   — Есть варианты?
   — Есть… Дочка Соньки имела роман с начальником поселения, от него и забеременела. А сей господин — фигура весьма заметная.
   — Как же он так влип?
   — А бес его маму знает!.. Любовь! Там, видать, ни одной приличной бабьей морды, все гнилые. Сонька и подсуетилась — подсунула свою девку.
   — Жаль Глеба Павловича. Сына-то небось судить будут?
   — Не без этого. Как бы не дали десятку!
   — Девка-то еще не родила?
   — Поймаешь их в Одессе, вот и узнаешь.
   Лев Петрович помолчал, сокрушенно мотнул головой:
   — Мне, Мирон Яковлевич, ловить Соньку как-то не с руки. Она ведь меня по Ялте знает. Засечет и сразу в бега!
   Миронов обнял его, похлопал по плечу:
   — Усы приклеишь, бородку нацепишь — ни одна собака не признает! Тут бы тебе какую-нибудь напарницу подыскать, Лев Петрович.
   — Есть одна такая.
   — Кто?
   — Чалилась с Сонькой на прошлой каторге. Некто Груня Гудзенко. Вот ее и призову за компанию. Она-то воровку не хуже меня знает!
   

   Самоед смотрел на поручика с хитрым недоверием и усмешкой.
   — Безать нельзя… Оцень нехорошо безать.
   — Почему? — спросил Гончаров.
   — Поймают — бить тебя будут.
   — Не поймают.
   — Не поймают — меня бить будут.
   Никита взглянул на закрытую дверь барака, подступил к самоеду поближе, показал на стоявшие в углу бутылки в деревянном ящике.
   — Видишь водку?
   — Оцень визу.
   — Хватит этого?
   — Мало этого. Деньги есце.
   — Сколько?
   — Много. Нарты готовить надо. Собак есце купить надо. Детей и зену кормить надо. Много денег давай.
   Поручик достал из портмоне две сотенные, протянул самоеду.
   — Больше у меня нет.
   — Больсе не надо, — ответил тот, пряча деньги. — Водку тозе давай.
   — Бери.
   Самоед с трудом поднял ящик с водкой, поставил у порога.
   — Ваня знает, цто будес безать?
   — Ваня знает.
   — Нацальнику скажет?
   — Не скажет. Будет молчать.
   Самоед хитро погрозил пальцем.
   — Сказет. Руский слабый. Как сильно бить будут, все сказет… И Николая тозе тогда будут бить сильно.
   — Ты Николай, еще хочешь денег? — с раздражением спросил Гончаров.
   — Николай больсе денег не хоцет, — ответил тот. — Николай хоцет, цтобы Ваня скусал свой язык.
   — Хорошо, — кивнул поручик. — Ваня скушает свой язык!.. Обещаю.
   Самоед снова взял ящик с водкой, поинтересовался:
   — Когда безать?
   — Этой ночью. Когда луна спустится к горизонту.
   — Верно, нацальник. Когда луна спускается, дорога становится прямой, — он толкнул спиной дверь и вывалился в коридор.
   

   — Иван! — позвал Гончаров.
   Тот вошел, вытянулся в струнку:
   — Слушаю, ваше благородие.
   — Ты слышал, о чем шла речь?
   — Так точно, ваше благородие. Краем уха!
   — Понял, чего боится самоед?
   — Сам этого боюсь.
   — Я свяжу тебя, изобью. И никто ни о чем не догадается.
   — Бить следует, ваше благородие, крепко. Чтоб никто не сумлевался!
   — Да уж постараюсь. — Никита достал из бумажника пятьдесят рублей. — Это тебе за мордобой. — Поручик погрозил солдату. — Только не подведи, Ваня… Я-то сбегу, а вот самоеда могут забить до смерти.
   

   Ночь выдалась на удивление темной и ветреной. Местами вскидывались заполошным лаем собаки, лай катился по спящему поселку и постепенно нехотя, лениво затихал. Луна терялась в облаках, временами показывалась, недоуменно смотрела вниз и тут же вновь пряталась в рваном бурлящем месиве.
   Иван лежал в предбаннике барака крепко избитый, связанный толстыми веревками. От боли он стонал, пытался что-то произнести, но кляп, туго вбитый в рот, не давал ему такой возможности. Самоед Николай стоял рядом с ним, смотрел на несчастного то ли с любопытством, то ли с жалостью, качал головой, тихо бормотал:
   — Нехолосо… Сибко нехолосо…
   Наконец из комнаты вышел поручик, бросил на нарты вещмешок, винтовку, подошел к солдату. Тот попытался что-то произнести, однако Никита только сильнее вдавил кляп меж зубов, попросил:
   — Потерпи, Ваня… За все надо платить.
   Подошел к нартам, самоед помог ему усесться, собаки скулили и ждали дороги. Возница тоже занял свое место, поудобнее укутал себя по бокам шкурами, мягко щелкнул по собакам кнутом, те дружно рванули с места, и упряжка понеслась в сторону темного пугающего леса.
   

   Дело шло к вечеру.
   Бричка, в которой находились беглецы, неторопливо въезжала в город.
   Окраинная Одесса представляла собой городок полусельского типа — глинобитные, с соломенными или черепичными крышами дома, плетеные заборы, бродячие собаки вперемешку с козами и свиньями.
   Возница, молодой хилый мужичок, заметно притомившийся от дороги, лениво хлестал лошадок по спинам, в какой-то момент прекратил бормотать под нос невнятную песенку, оглянулся на сидящих в бричке.
   — Куда везти, господа?
   — Вези пока прямо, — ответила Сонька. — Скажу, когда остановиться.
   Дорога была разбитая, в колдобинах, мучиться на жесткой доске было уже невмоготу, и Михелина попросилась:
   — Я пешком. Можно?
   — Я тоже, — поддержал ее Михель.
   Вдвоем они спрыгнули на землю, зашагали рядом с бричкой, оставив под брезентом одну Соньку.
   — Сейчас бы в отель, — мечтательно прошепелявил Михель. — Отмыться, причесаться, кинуть по грамульке и штиблетами по Дерибасовской!
   — Размечтался, — усмехнулась дочка. — Кто тебя без паспорта в отель пустит?
   — Это не проблема, дочка!.. Хрусты есть, вшиварь найдется!
   Неожиданно впереди показались двое полицейских в пролетке. Михель присвистнул.
   — Вот и накаркала, дочка… Цветные нарисовались. — И скомандовал: — Быстро под брезент!
   Вдвоем они спешно забрались в телегу. Сонька встревоженно спросила:
   — Чего вы?
   — Полиция, — ответил Михель.
   Полицейские — молодой и пожилой — заметили маневр Михеля и его дочки, тут же спрыгнули на дорогу, скомандовали вознице:
   — Стой, босяк! — Подошли поближе. — Откуда едешь?
   — С Бугаза!
   — Ого!.. А кого везешь?
   — Людей!
   — А чего твои люди так испугались, что сразу шваркнули под брезент?
   — А ты спытай, може, и ответят!
   Молодой полицейский заглянул под брезент.
   — Кто тут живой, вылазь!
   — Чего нужно? — недовольно спросила Сонька.
   — Нужно из нужника, а тобой хочу прямо на дороге покрасоваться! Вылазь!
   Первым на землю спрыгнул Михель, за ним Сонька и последней из брички выбралась Михелина.
   — Гля, какая краля! — цокнул языком пожилой полицейский при виде ее. — Чисто для тебя, Грицко!
   — Так я ж уже, кажись, женатый! — засмеялся тот. — А може, хочешь, чтоб у меня був гарем?
   — А хиба то погано?..
   — Гарна идея. — Молодой полицейский почесал затылок. — Треба подумать. — И протянул руку к лицу Михелины. — Як зовут, краля?
   Она оттолкнула его руку:
   — Можно без рук?
   — Ты гля, кусается, — удивился молодой полицейский. — А як же с такою жить?
   — Через день, — засмеялся пожилой и потребовал: — Показуйте документы, громадяне!.. Будем знакомиться! Може, я сватом у вас буду.
   Задержанные молчали.
   — Гля, молчат, — удивился молодой. — Може, они глухонемые?
   — Так краля вроде розмовляла, — пожал плечами пожилой и вдруг гаркнул во все горло: — Предъявить документы, халамындрики!
   — Документов нет, — прошамкал Михель.
   — Что он сказал? — повернулся к молодому пожилой.
   — Каже, документов нема.
   — Интересни люди.
   — Дуже интересни. Зубов нет, документов тоже. И как к ним обращаться?
   — А мы сейчас у крали спросим. — Полицейский с усмешкой придвинулся к Михелине. — Будь ласка, ваш паспорт. Хочу узнать ваше имя, панночка.
   Сонька шагнула вперед, достала из кармана сотенную, протянула пожилому. Тот удивленно взял купюру, повертел ее в руках, повернулся к молодому:
   — Шо це?
   — Гроши, — ответил тот, тоже удивившись.
   — Сколько?
   — Багато.
   — Бачу, — кивнул пожилой. — Сто рублей… — обвел взглядом каторжан, спросил Соньку: — Думаете, тут три паспорта?
   — Мало?
   — Мало. Треба еще два.
   — И не много ли?
   — Больше будет в участке, — по-доброму улыбнулся полицейский.
   Воровка вынула из сумки еще две сотенные купюры, отдала ему.
   — Оце гарно, — кивнул тот и махнул мужику на бричке. — С богом!.. Только не в центр! Там не за три паспорта, а за десять возьмут!
   Михелина, Сонька и Михель снова забрались под брезент, и бричка затарахтела дальше.
   

   Ближе к вечеру пролетка Антона миновала рабочие кварталы города, завернула к дому, в котором располагалась конспиративная квартира эсеров, остановилась возле знакомого парадного.
   — Долго ждать? — спросил извозчик Таббу.
   — Пятнадцать минут, — ответила та.
   — Чего так быстро?
   — Важные дела решаются быстро.
   Актриса ступила на тротуар, вошла в магазин, прошла мимо прилавков, увидела хозяина. Он узнал ее, торопливо взвесил покупателю сыра и колбасы, жестом пригласил девушку к потайному входу.
   — Что-то давно вы у нас не были.
   — Дела… Ефим Львович один?
   — Ирина ушла, но господин Портнов там.
   — Портнов?.. Не знаю такого.
   — Новенький. Познакомитесь — очаруетесь.
   Табба миновала коридоры с ящиками продуктов.
   До слуха привычно доносился шум типографских машин.
   Бессмертная увидела знакомую дверь, без стука толкнула ее.
   Губский сидел за столом, вычитывая свежий номер газеты «Рабочий». При виде бывшей примы он крайне удивился, даже привстал, развел руками.
   — Вот это сюрприз… Милости прошу.
   Кроме него в комнате присутствовал тучный Портнов, также просматривающий газетный выпуск.
   — Здравствуйте, Ефим Львович, — улыбнулась гостья. — Не очень потревожила?
   — В самый раз, — ответил он. — Мы как раз сегодня вас вспоминали. Жаль только, что Ирина ушла.
   — Она не вернется?
   — Думаю, вряд ли. — Губский опустился на место, указал на свободный стул. — Присаживайтесь. — Он еще раз просмотрел газету, отложил ее в сторону, поднял глаза на гостью.
   — Куда же вы сгинули, дорогая? Мы уж не знали, что и думать.
   Табба, держа сумку на коленях, улыбнулась:
   — Женщина имеет право на свои секреты.
   — Безусловно. Но вы не только женщина, но и член нашей организации.
   — Я это помню, Ефим Львович.
   — Надеюсь. У вас все в порядке?
   — Более чем.
   Губский удивленно вскинул брови, бросил короткий взгляд на Портнова.
   — Странный ответ.
   — В чем странный? — наивно спросила Табба.
   — По нашим сведениям, у вас возникли некоторые проблемы.
   — Вы имеете в виду мой отъезд из дома Брянских?
   — Отъезд или бегство?
   — Смотря с чьей точки зрения. С моей — отъезд. Дом достаточно закрыт от посторонних. Никто меня из него не выгонял, и я решила покинуть его исходя из собственных причин.
   — Насколько мне известно, ваше длительное отсутствие внесло серьезные коррективы в работу организации, — вмешался в разговор Портнов.
   Бывшая прима перевела взгляд на Губского:
   — Кто сей господин, Ефим Львович?
   — Фамилия моя Портнов, — произнес толстяк, от возмущения налившись краской. — Я представляю Центральный аппарат партии. Вас устраивает ответ?
   — Вполне. Но меня не устраивает тон разговора.
   — А вы пришли в клуб кисейных барышень?
   Бывшая прима резко поднялась:
   — Ефим Львович, мне уйти?
   — Сядьте, — кивнул тот на стул.
   Девушка нехотя последовала его указанию.
   Портнов поднялся, стал грузно расхаживать по комнате.
   — Из-за вашей необязательности и расхлябанности у нас если не сорвались, то отодвинулись на неопределенный срок важнейшие акции! — раздраженно начал он.
   — Например? — Табба с иронией наблюдала за ним.
   — Например, покушение на генерал-губернатора города, в котором вы должны были участвовать!
   — Я в нем уже не участвую?
   — Вопрос не ко мне!.. К Ефиму Львовичу!
   — Ефим Львович? — посмотрела на него актриса.
   — Мы к этому вопросу еще вернемся, — ответил он.
   — Кроме того, — продолжал Портнов, — нам совершенно неизвестно, где вы пропадали все эти дни и не успели ли вас за это время перевербовать.
   — То есть вы мне не доверяете?
   — Я всего лишь задаю вопросы!
   — И кто же меня мог перевербовать?
   — Например, господин, с которым вы в свое время имели роман и который ныне возглавляет сыскное управление!
   — Вы шутите.
   — В этих стенах, мадемуазель, не шутят!.. Здесь ставят вопросы так, что на них надо отвечать!
   — Я готова… Можете назвать имя этого господина?
   — А вы не догадываетесь?
   — Путаюсь. У меня было много любовников.
   — Князь Икрамов!.. Вам о чем-нибудь говорит это имя?
   — Да, припоминаю, — кивнула Табба. — Он что, стал таким важным чиновником?
   — А вы не знали?
   — Спасибо, что просветили. Теперь буду знать.
   — Мадемуазель! — Губский уставился на нее воспаленными немигающими глазами. — Зачем вы пришли?
   — Прежде всего, я считаю себя членом организации. К тому же мне была предложена некая миссия, и я готова исполнить ее.
   — Какая миссия? — переспросил Ефим Львович, по-прежнему не сводя с актрисы глаз.
   — Миссия по устранению генерал-губернатора города.
   — Устранять генерал-губернатора будет другой человек. Мы вам, мадемуазель, больше не доверяем. И для этого у нас есть все основания.
   — Вы меня подозреваете?
   — Более чем. — Губский вопросительно взглянул на Портнова, тот кивнул. — Но чтобы отмести их, ответьте всего на один вопрос. Как товарищ товарищам.
   — Слушаю.
   — Не далее чем вчера вы навещали князя Икрамова… Это так?
   — Нет.
   — Вранье. Мы ведем наблюдение за князем, и один из наших агентов засек вас возле его дома.
   — Меня?!
   — Вас, мадемуазель.
   Табба поднялась:
   — Мне уйти?
   — Рано. Сядьте.
   Девушка продолжала стоять.
   — Что вы делали в доме князя? — продолжил выпытывать Губский.
   — Я там не была.
   — Неправда… Вы задержитесь до прихода агента, и он опознает вас.
   — Я арестована?
   — Все зависит от результата нашего разговора.
   — Значит, могу быть арестованной?
   — Мы этого не исключаем. — Ефим Львович повернулся к Портнову. — Когда должна вернуться Ирина?
   Тот взглянул на карманные часы:
   — Обещала через два часа.
   — Сядьте, — снова посоветовал Губский. — Вы отсюда никуда не выйдете!
   Табба сделала шаг назад, открыла сумку, достала оттуда револьвер, направила на Губского.
   — Раньше у меня был только один враг — власть! Я ее ненавидела за несправедливость, жестокость, воровство, беззаконие!.. Отныне у меня появился второй враг — это вы!.. Вы еще более чудовищны в беззаконии и вероломстве, чем существующий режим! Вы рветесь к власти, и на этом пути не знаете ни жалости, ни чести, ни сострадания, ни совести! И теперь я буду убивать как тех, так и других! Я ненавижу вас сильнее, чем существующий режим! Потому что вы обманули мои надежды! У меня нет больше надежды, поэтому мне незачем жить! Мне лучше подохнуть, чем жить с пустой душой! Будьте вы прокляты!
   — Опустите оружие! — крикнул Губский, и в этот момент Табба нажала на курок.
   Он рухнул тяжело, с удивлением на изменившемся лице. Портнов бросился было на мадемуазель, но она тут же выпустила в него сразу несколько пуль.
   Типографские машины продолжали шуметь — в магазине никто ничего не слышал.
   Бывшая прима легко ступила на ступеньку пролетки, приказала Антону:
   — Гони и не оглядывайся!
   Она не заметила, как из подъехавшего к дому экипажа вышла мадам Гуральник.
   

   Возле небольшой гостинички в районе Черной речки актриса велела Антону остановиться, поспешно направилась ко входу.
   — Позвонить, — сунула портье копейки, набрала номер. — Катенька, срочно разыщи возле дома прапорщика… ну, калеку, который приходил… скажи, чтобы через час ждал меня подле памятника Екатерине… Да, который напротив Александринского театра.
   …Когда пролетка подкатила к памятнику Екатерине Второй, Илья Глазков уже находился здесь. Ковылял в толпе праздной вечерней публики, сторонился маячившего поодаль городового, наблюдал за группой танцоров-любителей, лихо отплясывавших танго, озирался, боясь прозевать Таббу.
   — Видишь хромого с палкой? — показала актриса Антону.
   — Которого Катерина давеча встречала, что ли?
   — Вели, чтоб сюда шел.
   Извозчик спрыгнул с козел, решительно направился к скверу.
   Илья с трудом забрался в пролетку, тут же приник к руке Таббы.
   — Здравствуйте, мадемуазель… Счастлив, что понадобился вам. Что-нибудь особо важное?
   — Куда ехать будем? — подал голос Антон.
   — По какому адресу ваша квартира? — спросила актриса прапорщика.
   — На Старо-Невском.
   — Гони туда, — приказала Табба извозчику.
   Пролетка тронулась.
   — Вы желаете ко мне? — испугался Глазков.
   — Желаю взглянуть, как вы живете.
   — Ко мне нельзя, госпожа. Там полнейший бедлам. Нищета. Прошу, не унижайте окончательно! Вы потеряете ко мне всякое уважение!
   — А может, приобрету?
   — Нет, нет… У меня даже посуды подходящей нет, чтобы воды подать.
   — Воду не пью, предпочитаю вино, — отшутилась Бессмертная. — А под вино мы что-нибудь разыщем.
   

   В то же самое время на другом конце огромной страны подпоручик Буйнов в сопровождении двух конвоиров собственноручно открыл амбарный замок на дощатой двери и громко позвал:
   — Просыпайся, Иван!.. Кара Господня опять явилась!.. Может, хотя бы сегодня расскажешь что-нибудь подходящее!
   В ответ никто не отозвался. Илья Михайлович заглянул и от неожиданности отшатнулся.
   Посередине барака висел солдат Зацепин. Лицо его почернело, веревка, на которой он повесился, была завязана на стропилах надежно, умело, и лишь концы ее вяло покачивались от небольшого сквозняка.
   

   Срочно прибывшие из столицы в Одессу старший следователь Конюшев и судебный пристав Фадеев находились в разных углах просторного кабинета и с интересом наблюдали, как вел допрос полицмейстер города полковник Соболев.
   За отдельным столиком расположился писарь, ловко и даже артистично отстукивающий тексты на пишущей машинке.
   Старпом «Ярославля» Ильичев Сергей Сергеевич сидел посередине комнаты, держался спокойно, отвечал четко, в чем-то вызывающе.
   Полицмейстер с самолюбованием расхаживал по поскрипывающему начищенному паркету, задавал вопросы старпому парохода «Ярославль» неторопливо, с издевкой.
   — Вот объясните, господин Ильичев, на судне случается чрезвычайное происшествие — бесследно исчезает человек. И не просто человек, а офицер!.. Мичман! — Он наклонился к допрашиваемому. — Вы ведь одним из первых узнали, что мичман Гребнов погиб?
   — У нас нет данных, что мичман именно погиб, — пробормотал Ильичев. — Просто исчез.
   — Исчез, будучи на пароходе?
   — Да, будучи на пароходе.
   — Как это?
   — Возможно, смыло волной.
   — Возможно!.. И какова же реакция капитана? Или ваша, в конце концов? Были поиски трупа? Проводилось ли внутреннее расследование? Было ли обращение к властям ближайших портов о помощи? Нет! Всего лишь шифрограмма в пароходство и не более того.
   — Происшествие случилось ночью в сотнях миль от берега, и искать тело погибшего смысла не имело. Это первое… Второе — по прибытии в ближайший порт на судно немедленно была приглашена полиция, и ею же была произведена соответствующая процедура расследования, о чем есть соответствующий документ. И третье… Капитан парохода провел скрупулезное расследование случившегося среди членов команды, в результате которого выяснилось следующее: мичман Гребнов имел склонность к регулярному и непомерному употреблению алкоголя, что, видимо, и привело к несчастью.
   — Позвольте, Аркадий Алексеевич! — подал голос Конюшев и тут же сменил вальяжный тон допроса на более жесткий. — Вам было известно, господин старший помощник, какую обязанность выполнял мичман Гребнов в рейсах на Сахалин?
   — Обязанность мичмана.
   — А кроме того?
   — Обязанность мичмана, — повторил Сергей Сергеевич.
   — Лукавите, уважаемый… Мичман Гребнов Владимир Борисович был секретным агентом Департамента полиции, и в его обязанности входило наблюдение не столько за членами команды, сколько за господами, совершающими плавание на Сахалин и обратно.
   — Мне об этом неизвестно.
   — Пусть это останется на вашей совести. Или на совести следствия, которое будет заниматься этим делом. — Конюшев склонился совсем близко к старпому, поинтересовался: — Вы предупреждены о судебной ответственности, о даче заведомо ложных показаний?
   — Да, я подписал такую бумагу.
   — Сколько длилось путешествие с Сахалина до Одессы? — вступил в разговор Фадеев.
   — Пять месяцев и семнадцать дней, — ответил Ильичев.
   — Насколько хорошо вы за эти месяцы познакомились с господами, следующими на вашем пароходе?
   — Меня больше интересовала команда, а не праздная публика.
   — Тем не менее некоторым господам из «праздной» публики вы оказывали весьма любезное и даже пристальное внимание.
   — Видимо, я живой человек и волен с кем-то больше общаться, с кем-то меньше.
   — Да, вольны, — хмыкнул полицмейстер. — Но двум дамам и одному господину вы уделяли особо заинтересованное внимание!
   — Возможно. Не помню.
   — Две дамы — одна пожилая, вторая довольно юная. С ними некий господин… — Соболев перенял манеру столичного следователя. — К ним вы проявляли особую любезность. Более того, регулярно спускались в трюмную каюту, где обозначенные лица располагались. Кто они?
   — Не могу ответить на этот вопрос.
   Фадеев извлек из папки три фотографии — Соньки, Михелины и молодого Михеля, протянул допрашиваемому.
   — Это они?
   Старший помощник повертел их в руках, вернул обратно.
   — Я этих людей не знаю.
   — Вам было известно, что с Сахалина бежали злоумышленники — известная Сонька Золотая Ручка, ее дочка и бывший муж?
   — Да, такая шифрограмма на пароход поступила.
   — И вы их на пароходе не видели?
   — Я, господа, старший помощник капитана! — вспылил старпом. — И в мои функции не входит полицейский надзор.
   Фадеев посмотрел на полицмейстера:
   — Что будем делать, Федор Алексеевич?
   — Будем приглашать свидетеля, — пожал тот плечами и попросил: — Если не трудно, распорядитесь конвоирам.
   Пристав приоткрыл дверь, крикнул:
   — Свидетеля в кабинет!
   К удивлению старшего помощника, в дверях возник банкир Крук, мрачный, уставший. Он кивком поприветствовал присутствующих.
   — Присаживайтесь, Юрий Петрович, — показал на стул полицмейстер. — Простите, что мы вас задергали.
   — Надеюсь, в последний раз.
   — Мы также надеемся. Все зависит от господина Ильичева. Вы знакомы с ним?
   — Знаком. Полгода на одном судне.
   — Пересекались, раскланивались?
   — Разумеется.
   — Беседы случались?
   — Необязательные. Поверхностные.
   — А вот у нас с господином Ильичевым вообще никакая беседа не вытанцовывается. Даже поверхностная… Пытаемся наладить диалог, но не выходит… Возможно, вы поможете?
   — Я должен повторить сказанное раньше?
   — Желательно слово в слово.
   — Хорошо, я готов.
   Фадеев снова достал фотографии из папки.
   — Вам знакомы эти лица?
   — Я уже отвечал… Дамы — мать и дочь. Господин все время находился в трюме и на палубу почти не выходил. Хотя девушка говорила, что это ее отец.
   — Имя матери?
   — Она мне не представилась.
   — Отца?
   — Не знаю.
   — Дочери?
   — Мадемуазель Ангелина.
   — Она так вам представилась?
   — Да, именно так.
   — Как вы с ними познакомились?
   — Во время прогулки на палубе… Я обратил внимание на молодую особу и решил к ней подойти.
   — Она вам приглянулась?
   — Весьма… Девушка поразила меня своей изысканностью, и я пожелал с ней познакомиться.
   — Господин Ильичев, — подал голос Соболев, — вы были свидетелем ухаживания господина Крука за мадемуазель?
   — У меня достаточно своих обязанностей, чтобы отслеживать, кто за кем ухаживает, — в прежней жесткой манере ответил тот.
   — Простите, Сергей Сергеевич! — побагровел банкир. — Вы несколько раз подходили к нам и какими-то вещами были крайне недовольны. Например, в случае в сумочкой.
   — Что это был за случай? — тут же поинтересовался Конюшев.
   — Мадемуазель Ангелина нечаянно уронила в море сумочку, в которой хранились все сбережения семьи. Она была крайне расстроена, и я был вынужден вручить ей пятьдесят тысяч рублей.
   — Пятьдесят тысяч? — вытаращил глаза полицмейстер. — У вас при себе были такие деньги?
   — Да, это моя прибыль от процентных ставок.
   — И вы их отдали?
   — Девушка так убивалась, что я не мог не откликнуться на несчастье. К деньгам я приложил также золотые изделия на десять тысяч рублей… Сергей Сергеевич был крайне недоволен моим поступком.
   — Можно понять, — возмущенно хмыкнул Соболев. — Я бы на его месте просто руки вам оторвал.
   — Чем вас огорчил поступок господина Крука? — присел на корточки перед старпомом Фадеев.
   — Глупостью, — огрызнулся тот.
   — Глупостью?.. А что же в этом глупого, если порядочный господин желает помочь несчастной девушке в беде?
   — Достойные люди так себя не ведут.
   — А что в этом недостойного? — взорвался вдруг банкир. — Да, мне девушка понравилась!.. Я почти влюбился, отсюда моя щедрость! Но когда вся семейка в одночасье исчезает с парохода, не оставив после себя никаких следов, тут уж определенно можно сойти с ума! Были люди, и нет их!
   — Что значит «исчезает»? — вскинул брови судебный пристав.
   — Вечером я с мадемуазель мило беседовал, а наутро мне вдруг сообщают, что ни ее самой, ни матери, ни отца на пароходе больше нет.
   Фадеев повернулся к старпому:
   — Не правда ли, любопытная история? Три человека вдруг исчезают с парохода. Никто ничего не видит, никто ничего не знает! Как это могло случиться?
   — Скорее всего все произошло ночью, — устало ответил помощник. — Возможно, точно так, как это случилось с господином мичманом.
   — Вы связываете эти происшествия?
   — Никак нет.
   Фадеев поднялся, посмотрел на полицмейстера:
   — По-моему, все понятно, Аркадий Алексеевич. Вначале с парохода исчезает один человек, а спустя некоторое время — целая семья. Это ли не повод для расследования?
   Тот посопел, подумал, подвел итог:
   — Поступаем следующим образом. Вы, Юрий Петрович, свободны и если понадобитесь нам, то только в случае доследственной проверки. Вы, господин Ильичев, также можете покинуть этот кабинет, но временно! Вы обязаны помнить, что до окончания следствия будете находиться под полицейским надзором. О чем сейчас подпишете соответствующие бумаги.
   — Но у меня через месяц рейс, — возразил тот.
   — Боюсь, о рейсах, тем более на Сахалин, вам придется забыть надолго, если не навсегда.
   

   Спустя час старший помощник Ильичев вышел из Одесского полицейского управления, находящегося за два квартала от Приморского бульвара, и направился было в сторону ближайшей пивной.
   — Сергей Сергеевич!
   Ильичев вздрогнул, оглянулся, увидел направляющегося к нему банкира, не без досады стал ждать.
   — Вы торопитесь? — запыхавшись, спросил Крук.
   — Намерены со мной поговорить?
   — Если не возражаете.
   — Не возражаю. Только подальше от этого заведения, — кивнул Ильичев в сторону управления.
   — Боитесь слежки?
   — Так же, как и вы.
   Они пересекли улицу, завернули за угол и вскоре оказались на Приморском бульваре.
   Нашли незанятую скамейку. Сергей Сергеевич достал из кармана кисет с табаком, набил трубку, с удовольствием принялся раскуривать ее.
   — Я не до конца все понимаю, — произнес банкир. — Точнее, ничего не понимаю. Что все это значит? Почему полиция? Почему допрос?.. Вы можете мне объяснить?
   — Вам все объяснили в управлении.
   — Не объяснили. Эта барышня, ее мать… отец. Кто они?
   Ильичев раскурил трубку, посмотрел на банкира:
   — Вам непременно хочется знать?
   — Непременно. Я чувствую себя в дураках.
   — Я бы вам не советовал слишком погружаться в эту историю.
   — Они меня обманули?
   — Никто никого не обманывал. Они живут так. По-другому не могут.
   — Кто же они?
   Старпом с усмешкой покосился на собеседника.
   — Ну хорошо, — вздохнул он. — Только учтите, все услышанное может дурно сказаться на моей судьбе. Да и на вашей тоже. — Сергей Сергеевич сделал глубокую затяжку, выпустил дым. — Мать вашей возлюбленной — беглая каторжанка. Известная аферистка Сонька Золотая Ручка.
   Банкир нахмурился.
   — Как ее зовут? — переспросил.
   — Сонька Золотая Ручка. Аферистка.
   — Черт… — выругался Крук. — Та самая, знаменитая?
   — Та самая.
   — А господин?
   — Господин — отец вашей девушки. Также беглый.
   — Они разве нелегально находились на пароходе? — удивлялся окончательно сбитый с толку банкир.
   — Деньги. Все решают деньги. И связи… Вы лучше меня это знаете.
   — Ангелина тоже каторжанка?
   — А как может быть по-другому?.. Семья.
   Крук медленно откинулся на спинку скамейки, вытер вспотевший лоб.
   — Но почему вы меня не предупредили?
   — Вас бы это остановило? — усмехнулся Сергей Сергеевич.
   — На тот момент, пожалуй, вряд ли, — согласился банкир. — Девушка просто восхитительна.
   — За красоту и молодость надо платить.
   — Я заплатил. Но, похоже, дешево отделался.
   — Еще не вечер, Юрий Петрович. Может случиться так, что придется еще раскошелиться. И не однажды.
   Старший помощник хотел было встать и уйти, банкир задержал его.
   — Они могли погибнуть? — жадно спрашивал Крук.
   — Не думаю. Слишком опытный народ.
   — Но ведь исчезли!
   — На пароходе есть шлюпки. А на шлюпке вполне реально добраться до берега.
   — По-вашему, где беглые могут быть теперь?
   — Броситесь искать?
   — Девушка обманула меня. Бессовестно, цинично. Они могут оказаться в Одессе?
   — Не исключено.
   — А полиция?
   — Что — полиция?.. Полиция ловит, они убегают. Тут уж кто кого.
   Банкир помолчал, жестко произнес:
   — Вы ведь не все сказали мне!.. Не всю правду. Вы знаете больше!
   — Есть, сударь, такое правило: больше правды, больше проблем, — ответил старший помощник, кивнул Круку и зашагал прочь.
  

  

   

    Глава одиннадцатая
    Суд и дело
   

   Нарты скользили по мокрому мху легко и мягко. Собаки неслись с охотой, азартом. Николай то бежал рядом с нартами, то с ходу запрыгивал на них, озорно оглядывался на сидевшего сзади поручика, улыбался беззубым ртом.
   — Холошо, однако, нацальник!.. Собацки бегут, солныско греет, погоня не успевает… Холосо!
   Гончаров щурился от неяркого, низкого солнца, улыбался, курил, пряча папиросу в рукаве, затем вдруг выпрыгивал из нарт, поправлял на плече винтовку, бежал рядом, вскидывал вверх руку, издавал радостный, рвущийся из груди гортанный возглас.
   

   Этот двор на Молдаванке ничем особым не отличался от других таких же дворов — развешенное на веревках белье, занятые бесконечными разговорами тетки на лавках, ленивые от жары и несвежей жратвы собаки, отчаянная ругань с битьем посуды в одной из тесных квартир.
   Яшка Иловайский, известный в городе делатель паспортов и прочей документации, сидел в своей захламленной комнатушке, смотрел на Соньку из-под круглых очков близоруко и насмешливо.
   — Что с вами, мадам? Вы находитесь в таком шикарном прикиде и при этом стараетесь пересчитать копейки в моем дырявом кармане?
   Воровка, одетая в добротный серый костюм, тоже внимательно, с интересом изучала Яшку.
   — Не такой уж он и дырявый, Яша.
   — Ой, мадам!.. Зачем вы делаете мою голову беременной! Я с вами разговариваю как с серьезной дамой, а вы строите из меня полного идиёта!
   — Давай к делу, Яша.
   — Замечание верное, хоть уже и не свежее. Почти как у нас на Привозе. — Яшка почесал в раздумье курчавые волосы, посмотрел снова на Соньку. — Значит, мадам хочет сделать сразу три пачпорта и сделать их так задешево, чтоб над Яшкой смеялся не только весь город, но и даже полиция?
   — Если у меня не будет паспортов, у тебя не будет денег. Сколько Яша хочет?
   — Яша хочет много. Но меньше, чем ты подумала, когда дыбала сюда… Три катьки, мадам.
   — Две, Яша.
   — Это мадам сказала последнее слово?
   — Две с половиной.
   — Мадам, только не надо тошнить мне на нервы!
   — Это мое последнее слово, Яша.
   — Последняя у попа жинка да у полицианта свисток! — Иловайский подумал, тяжело вздохнул, согласно опустил голову. — Знаете, мадам, что в городе после этого подумают за Яшу?.. В городе подумают, что он кинулся головой в навоз и при этом даже рук с карманов не повытягивал! — Одессит еще раз вздохнул и обреченно махнул. — Пишите, мадам, свои придуманные фамилии, но при этом не забывайте за Яшу. А Яша, чтоб вы знали, не только полная могила, но еще и рот у него зашитый самыми суровыми нитками.
   — Когда приходить?
   — Когда захотите. Сегодня вечером два будут уже сделаны, остальные завтра.
   Сонька вышла из Яшкиной комнаты под внимательным взглядом сидевших, спустилась во двор, и одна из соседок не выдержала, громко крикнула:
   — И вы верите этому биндюжнику Яшке? Он, мадам, сделает вам такие документы, что дальше нашего двора вы просто не выйдете! Полиция уже ловит вас, мадам! Лучше идите к Фиме через два дома, за него я скажу вам самые красивые слова!
   Воровка засмеялась, отмахнулась:
   — Красивые слова я скажу своему мужу.
   Михелина ждала в пролетке как раз напротив выхода со двора. Сонька уселась рядом с ней, ткнула извозчика в спину:
   — На Екатерининскую!
   Тот стеганул лошадей, они лихо рванули с места и помчались с Молдаванки в сторону Дерибасовской, откуда было рукой подать до Екатерининской.
   Одесса радовала запахом акаций, удивляла разношерстной, по-детски веселой, разноплеменной публикой — от греков и армян до хохлов и кацапов, — очаровывала разлапистыми каштанами, пугала кривыми улочками, очаровывала широкими бульварами, дурманила проблесками сквозь зелень бирюзового моря.
   Сонька и Михелина подставляли лица под теплый воздух, пугались на резких поворотах, вскрикивали при спусках вниз, смеялись, поддерживали друг друга.
   Извозчик понимал настроение женщин, оглядывался, улыбался, крутил кнутом, подгоняя лошадей и распугивая всякую живность по дороге, вплоть до зазевавшихся прохожих.
   — А если Михель выйдет от зубного писаным красавчиком? — со смехом прокричала Михелина.
   — Значит, влюблюсь по-новой! — улыбнулась мать.
   — А вдруг он найдет помоложе и получше?
   — Помоложе найдет, а вот получше — вряд ли!
   — Я тоже так думаю!
   Михелина обняла Соньку, прижалась к ней, от нежности даже закрыла глаза. Затем вдруг отпустила ее, серьезно произнесла:
   — Сонь… Я только что подумала про Таббу.
   — Я все время о ней думаю, — ответила мать.
   Вскоре пролетка завернула на Екатерининскую, подкатила к небольшому особняку, на котором висела вывеска: «НАШИ ЗУБЫ — ВАШЕ ЛИЦО», остановилась.
   Михель, одетый в черный дорогой костюм, стоял под вывеской и светился вставными серебряными зубами, как начищенный турецкий казан. Рядом с ним находился высокий худой господин с пейсами, смотревший на прибывших с печальной и снисходительной усмешкой.
   Он подвел Михеля к пролетке, показал на него рукой:
   — Вы видите это лицо?
   — Конечно, — улыбнулась Сонька.
   — Что вы можете за него сказать?
   — Красиво. С трудом узнала.
   — Мадам, — печально произнес зубник, — я сейчас верну вам деньги за свою работу и пойду к себе домой, чтобы лечь и сразу умереть.
   — Мы вас обидели? — воскликнула Михелина.
   — Нет, вы не обидели, барышня… Вы Зяму убили.
   — Почему, Зяма?
   — Мадемуазель… Как вы можете видеть лицо этого господина, если оно таки полностью исчезло за сиянием его новых зубов? Теперь вам не нужно покупать зеркало, вы просто глянете папе в рот и увидите себя такой, какой в жизни еще не видали!
   Женщины рассмеялись. Михелина соскочила с пролетки, растроганно обняла Зяму:
   — Зяма, вы чудо!
   — Мадемуазель, вы рискуете, — отстранил ее тот. — Если сейчас это увидит моя Циля, то считайте, жизнь ваша закончилась раньше, чем началась. И моя тоже.
   Девушка подхватила Михеля под руку, потащила к пролетке. Уселись, махнули Зяме на прощание, и извозчик погнал лошадей дальше.
   — Михель!.. — дочка восхищенно смотрела на отца. — Я просто не узнала тебя!
   — Правда, хорошо? — улыбался он, еще не привыкнув ни к одежде, ни к новым зубам.
   — Не то слово!.. Красивый, молодой, модный!
   — А тебе? — повернулся он к Соньке. — Тебе как, Сонь?
   Она взглянула на него, усмехнулась:
   — Уж теперь я точно не стану покупать зеркало. Хватит твоих зубов.
   — Где едем, господа? — оглянулся извозчик.
   — В ресторан!.. — ответила Сонька. — В самый лучший! В самый дорогой!
   — В дорогой или в лучший?
   — В лучший! — засмеялась Михелина.
   — Это две большие разницы, мадам!
   — Будем обмывать мои зубы? — улыбнулся Михель.
   — И костюм тоже, — кивнула Сонька.
   

   Ресторан находился на Княжеской улице. Заведение было по-южному излишне вычурным, с большим количеством позолоты и зеркал и, судя по количеству публики в дневное время, действительно недурственным.
   Для увеселения клиентов на небольшой сцене музыкальное трио довольно навязчиво шпарило дошедшее в Одессу томное аргентинское танго, официанты шмыгали между столиками весело и азартно, в углу в клетке орали одуревшие от шума и духоты попугаи.
   Семья Блювштейн расположилась у широкого окна, из которого открывался вид на улицу, на прохожих, на проносящиеся экипажи.
   Михель просто одурел от счастья и красивой жизни. Пока официант со своим помощником готовили на разделочном столике разносольные блюда, он, гордясь своим видом и зубами, с улыбкой изучал зал, подстукивал каблуком в такт музыке, переводил взгляд с дам в зале на своих женщин, улыбался еще шире.
   Сонька с мягкой иронией наблюдала за ним, изредка усмехалась, тоже лениво поигрывала плечами под музыку, поглядывала на Михелину, с отрешенным видом наблюдавшую городскую жизнь через окно.
   Михель протянул руку к дочке, предложил:
   — Потанцуем?
   Она улыбнулась, отрицательно покрутила головой:
   — Не хочется.
   — Я в молодости неплохо танцевал! Сонь, помнишь?
   — В молодости мы с тобой неплохо воровали, — заметила Сонька.
   Официант принялся сервировать стол, делал это старательно и даже изящно.
   Михель снова увлекся залом и музыкой.
   Сонька тронула дочку локтем:
   — Потанцуй с отцом. Доставь ему радость. Новую жизнь человек начинает.
   Та поднялась, кивнула Михелю:
   — Пошли, кавалер!
   Он подхватил ее под руку, вывел на середину танцевального пятачка.
   Танго получалось не совсем умело, они не знали полагающихся движений, однако искренность и удовольствие от танца были настолько заразительными и очевидными, что дочкой и отцом залюбовался весь зал.
   Сонька с улыбкой смотрела на мужа и дочку, хлопала в ладоши, взяла бокал с вином, почти поднесла его к губам и вдруг замерла.
   Нет, она не могла ошибиться.
   В зал под ручку вошли двое — мужчина и дама. Господина она не признала, хотя это был «жених» из Ялты, спутницу же его определила сразу. Та самая каторжанка, которая когда-то на Сахалине подставила ее с золотом на приисках. Груня Гудзенко…
   «Жених», по обыкновению, был весел и суетлив, под носом топорщились короткие усики, на плотной фигуре довольно элегантно сидел кремовый костюм.
   За прошедшие годы Груня сильно сдала, была жевана и седовласа, на голове ее нелепо держалась шляпа с пером, во рту проблескивали металлические зубы.
   К вошедшим подошел метрдотель, о чем-то спросил их и повел к столику в центре зала.
   Воровка поставила бокал на стол и дала знак Михелине вернуться на место.
   Дочка уловила в жесте матери что-то нехорошее, бросила короткую фразу отцу, они выполнили еще несколько па и под аплодисменты отдыхающих вернулись к столу.
   — Чего, Сонь? — бросила Михелина, усаживаясь на стул.
   Михель тоже занял свое место, посмотрел на встревоженную воровку:
   — Кого-нибудь заатасила?
   — Будем делать ноги, — сказала Сонька.
   — А пожрать?
   — Боюсь, как бы не пришлось жрать в участке!
   — Мам, можешь по-людски? — раздраженно спросила Михелина.
   — Глянь на тех двоих за круглым столом, — кивнула воровка в сторону «жениха» и Груни.
   — Которых?
   — Мужик и баба. Он мордатый… в кремовом костюме, смеется.
   — Вижу.
   — А баба слушает его и шарит глазами по залу.
   — Ну, вижу. А кто они?
   — Мужика не знаю, а баба… мы с ней вместе припухали в прошлую ходку на Сахалине… Груня Гудзенко. Подставила меня на приисках.
   — Так это когда было! — удивился Михель, бросив взгляд на Груню. — Ну и пусть себе.
   — Высматривает, — тихо произнесла Сонька. — Нехорошо высматривает. Будто кого-то зажухать хочет… Лучше уйдем от беды.
   — Сонь, ты чего? В кои веки сели по-людски — и опять драпать. Дай хоть в рот какую еду бросить — зубы обновить!
   — В полиции обновят!
   Михелина отвела взгляд от господина, от ужаса даже приложила ладонь ко рту.
   — Я узнала его!
   — Кого? — не сразу поняла Сонька.
   — Мужика, который с бабой!.. Это ж твой ялтинский «жених»!
   — Какой еще жених? — нахмурился Михель, перестав жевать.
   — Сонин.
   Михель ничего не понимал.
   — Который?
   — Который с бабой.
   — А почему — жених?
   — Потом объясню! — огрызнулась Сонька и стала внимательно наблюдать за вертлявым мужиком. — С чего ты взяла, что это он?
   — По виду мужичок жуковатый, — заметил Михель, тоже глядя на «жениха». — Глухаря нюхает вовсю.
   — Нет, не похож, — покрутила головой Сонька.
   — Ну ты чего, Сонь?! — прошептала дочка. — Усы только отлепи — и копия!
   — Да, это он! — согласилась наконец Сонька, по-прежнему не сводя с пары глаз.
   — Сонь, объясни, — попросил негромко Михель. — Кто это?
   — Шпик.
   — А почему он с этой биксой?
   — Подойди спроси, — сострила Михелина.
   Михель тут же попытался встать. Сонька рассмеялась:
   — Ты все-таки штуцер, Михель.
   Тот сжал кулаки:
   — Я ведь могу обидеться!
   — Пап… — Миха снисходительно посмотрела на него. — Это Соня любя. Не обижайся.
   — Они смотрят на нас! — тихо сказала Сонька.
   Действительно, пара уставилась на них. Груня что-то коротко сказала «жениху», тот согласно кивнул.
   — Будем уходить? — спросила Михелина, глядя на мать.
   — Не сразу. Посидим еще.
   — Вы уходите, а я прикрою, — предложил Михель. — Они меня не знают.
   — Не дергайся же! — выдохнула Сонька. — Нас они тоже не знают. А рванем, от хвоста черта с два отделаемся.
   Михель посидел какое-то время в раздумье, затем сверкнул улыбкой, хлопнул в ладони.
   — Значит, что? Пить и жрать? — и махнул официанту. — Давай, халдей, крутись!
   Тот сначала налил всем вина, затем разложил по тарелкам закуску и удалился.
   Каждый взял свой бокал, чокнулись.
   — Много не пей, — сказала Сонька мужу.
   — Я знаешь сколько лет не пил?
   — Тем более. Захмелеешь, а это совсем ни к чему.
   Михель поднес бокал к губам, вдохнул аромат:
   — Один бокал, ладно?
   — Поставь.
   — Пап, выпьешь потом, — вмешалась Миха. — Сейчас лучше не надо.
   — Бо-кал! — по слогам ответил тот. — Один бокал! — и стал медленно, прикрыв от удовольствия глаза, опорожнять его. Выпил до донышка, счастливо посмотрел на своих женщин. — Если есть счастье в жизни, то оно было только что.
   Сонька отодвинула от него пустой бокал:
   — Счастье не любит, когда его много.
   Михелина зацепила вилочкой крабовый салат, поднесла ко рту, с подчеркнутой улыбкой заметила:
   — Они все время смотрят на нас.
   — Пусть смотрят, — ответила Сонька, тоже пригубив вино.
   — А если свистнут полицию?
   — С какого пня? — удивился Михель, явно хмелея.
   — Они узнали нас.
   — Пусть докажут!
   — Докажут, — усмехнулась Сонька. — Мы без документов.
   — Ну и чего делать?
   — Обедать.
   Неожиданно Груня поднялась, улыбнулась «жениху» и не спеша направилась к их столику.
   — Идет к нам, — прошептала Миха.
   — Спокойно, — произнесла Сонька и спокойно стала резать ножом мясо.
   — Я ее зашибу! — также тихо произнес Михель.
   — Спокойно, сказала!
   Гудзенко подошла к ним, мило улыбнулась.
   — Здравствуйте, — и обратилась к Соньке: — Я не обозналась? Вы — Соня?
   Та подняла на нее удивленные глаза, произнесла на крайне плохом русском:
   — Вы что-то хотите?.. Я не очень понимаю по-русски.
   — Вы — Соня, — повторила воровка. — Я вас узнала. Сонька Золотая Ручка.
   — Что эта женщина хочет от тебя, мама? — по-французски спросила Миха.
   — Она говорит какую-то чушь, и я ничего не могу понять. — Сонька повернулась к воровке, на плохом русском объяснила: — Извините, мадам… Вы, видимо, обознались.
   — Нет, не обозналась! — Та не уходила, продолжала настырно улыбаться. — Я ж тебя хорошо помню, Соня. Еще с Сахалина! Когда золотишко мыли. Помнишь?
   От своего столика за происходящим внимательно наблюдал «жених».
   — Мама, — вмешалась на французском Михелина, — попроси эту даму дать нам возможность нормально пообедать!.. Что за идиотские манеры?
   — А это твоя доченька так не по-нашему лопочет?
   — Оставьте нас в покое, иначе я позову полицию! — Сонька махнула официанту. — Гарсон!
   Вдруг Михель поднялся, жестом велел официанту остановиться и на приличном французском заявил:
   — Я сейчас сам объясню мадам!
   — Папа! — попыталась остановить его дочка. — Не делай этого! Она сейчас уйдет!
   — Если эта свинья не понимает по-французски, то я объясню по-русски!
   — Михель, прекрати! — выкрикнула Сонька.
   — Минуточку!
   Он собственноручно налил в один бокал сначала Груне, затем себе. Гудзенко, по-прежнему не убирая улыбки, с интересом наблюдала за ним.
   — Это моя семья, — перешел на русский вор. — Любимая жена и дочка!.. Мы пришли покушать! А вы мешаете! Лезете со всякими идиотскими вопросами!
   — Они нерусские?
   — Мы все тут нерусские!.. Французы! Поэтому давайте так. Мы сейчас с вами опорожним по бокалу, и чтоб я вашей гнилой морды больше не видел! Усекла, паскуда?
   — Усекла, господин.
   Они стукнулись бокалами, осушили их до дна, после чего Михель показал Груне в сторону ее столика:
   — Катись к своему хахалю и больше не возникай! Иначе кумпол пополам!
   — Как скажете, господин! — Гудзенко поставила пустой бокал на стол, окинула еще раз быстрым взглядом Соньку и Михелину и заспешила на свое место.
   Захмелевший Михель грузно опустился на стул, гордо посмотрел на женщин:
   — Ну, как я отшил эту суку?.. Даже французский вспомнил!
   — Молодец, — кивнула Сонька. — Теперь черта с два мы отсюда выйдем.
   — Как пообедаем, так и выйдем!
   — Ты что, не соображаешь, что сейчас наделал? — тихо спросила Михелина. — Она ведь все поняла.
   Вор перевел растерянный взгляд с Соньки на дочку:
   — Ну, поняла… И что?
   — Они из полиции.
   Он откинулся на спинку стула, вытер салфеткой вмиг вспотевший лоб.
   — Ну, шняга… И чего теперь?
   — Соображай, — пожала плечами Сонька. — Сам заварил, сам расхлебывай.
   Михель посидел в раздумье, затем решительно взял бутылку с вином, налил полный фужер.
   Сонька спокойно наблюдала за ним.
   — Ты чего задумал? — тревожно спросила Михелина.
   — Пойду к ним, позаливаю маленько, — он поднялся, сделал пару шагов, оглянулся. — Главное, не пропустите момент. — И неровным шагом двинулся в сторону столика филеров.
   — Мам, останови его, — прошептала Миха.
   — Пусть идет. Он мужчина.
   — Но его повяжут!
   — Будем надеяться на лучшее.
   Они видели, как Михель подошел к столику Груни и «жениха», попросил разрешения присесть и, получив таковое, стал разговаривать с ними. «Жених» поддерживал беседу, чему-то смеялся, бросая взгляды в сторону Соньки и ее дочки. Груня же искренне радовалась веселому собеседнику, подсела к нему поближе и даже выпила с ним на брудершафт.
   И тут случилось нечто совсем неожиданное.
   Михель вдруг поднялся, обеими руками ухватился за край стола и с силой опрокинул его на сидящих.
   «Жених» и Груня рухнули на пол, вся еда и посуда повалилась на них, сидевший рядом народ от испуга завизжал и бросился по сторонам.
   Сонька и Михелина, сразу оценив ситуацию, выскочили из-за стола и тут же кинулись к выходу.
   В неразберихе добежали до входной двери, чуть не сбили с ног растерянного швейцара и вырвались на улицу.
   Метнулись в поисках экипажа, перебежали на противоположную сторону улицы и только здесь запрыгнули в подкатившую пролетку.
   — Гони! — закричала Сонька.
   — Где? — оглянулся испуганный кучер.
   — Где хочешь!.. Прямо!.. Без оглядки!
   Извозчик огрел лошадей по спинам толстым батогом, те вскинулись и помчались по Екатерининской.
   До слуха доносились отчаянные свистки полиции.
   Мать и дочка оглянулись, успели увидеть, как из ресторана выскочил Михель, тоже кинулся на другую сторону улицы. За ним несся «жених» в разорванном костюме, а в нескольких шагах сзади от филера с трудом поспевала Груня, крича и размахивая руками.
   К месту происшествия спешил неповоротливый городовой, изо всех сил дуя в свисток. Пролетки сбились в кучу.
   Михель почти уже добежал до одной из них, но кто-то успел сделать ему подножку, и он растянулся на асфальте.
   На вора тут же навалились какие-то люди, стали вязать, бить. Среди них была и Груня, пытающаяся дотянуться до пойманного и хоть как-то пнуть его.
   Запыхавшийся «жених» стоял рядом и удовлетворенно улыбался.
   

   Хозяина продуктового магазина Грибова, в котором недавно располагалась конспиративная квартира эсеров, допрашивал лично Егор Никитич Гришин.
   По обыкновению, допрашиваемый сидел ровно посередине изолятора, следователь же обходил его с разных сторон, заставляя беднягу вертеть головой и от этого постоянно испытывать дискомфорт.
   — Как давно сотрудничаете с эсерами, Петр Иванович?
   — Никогда не сотрудничал, ваше высокоблагородие.
   — Прошу без лести. Она не оплачивается.
   — Без чего? — испугался Грибов.
   — Без грубой лести, сударь. Я еще не дорос до высокоблагородия.
   — Извиняюсь.
   — На первый раз извиняю… — Гришин зашел за спину допрашиваемого, вкрадчиво спросил: — Значит, сдавали часть помещений неким господам и не ведали, что это подпольщики?
   — Я не вникал в их работу.
   — В работу? — вскинул брови следователь.
   — Да, в работу. Они там работали…
   — Весьма любопытно. А в чем заключалась их работа? Растолкуйте повнятнее, Петр Иванович.
   — Собирались, разговаривали, спорили.
   — Делали бомбы, печатали газеты, прокламации?
   — Я этого не видел.
   — И даже не слышали шума типографских машин? Встречали — провожали, о чем-то догадывались и молчали.
   — Мне за это платили.
   — За то, чтоб молчали?
   — За помещение.
   Лицо Егора Никитича налилось краской, он склонился к допрашиваемому:
   — Для вас важно, чтобы платили?! Для вас важен рубль! Нажива! А честь, а долг, а элементарная порядочность? Совесть, в конце концов, не говоря уже о таком понятии, как уважение к стране, в которой вы живете и которую беспардонно грабите!
   — Видимо, я дурной человек, — тихо произнес Грибов.
   — Не сметь! Не сметь, Петр Иванович, придуряться! Вы всех знали, все понимали, во все были посвящены! И если будете продолжать делать из меня вяленого барана, вас допрашивать буду уже не я, а заплечных дел мастера!.. Знаете, кто это такие и в каком виде выходят от них подозреваемые?.. Пригласить их?
   — Не надо… Я догадываюсь.
   — Значит, что?.. Будем работать?
   — Да.
   Гришин зашел к Грибову с другой стороны.
   — Кого из погибших вы знали лично?
   — Губского Ефима Львовича. Главного из них.
   — Еще?
   — Еще одного. Но я не знаю, кто он такой. Честное благородное.
   — Кто еще посещал конспиративную квартиру?
   — Многие, всех не упомню. Тем более что волнуюсь.
   — Называйте, кого помните. Остальных потом.
   Хозяин магазина с усилием потер пальцами виски, виновато посмотрел на следователя:
   — Голова вдруг разболелась. Если можно, воды.
   Тот налил из графина в стакан, допрашиваемый жадно выпил.
   — Благодарю.
   — Имена!
   — Девушка была одна. Зовут Ирина… Но ее в этот раз не было. Часа за два ушла.
   — В чем ее особенность?
   — Как я догадываюсь… она убивала.
   — Убивала?.. Кого?
   — Неблагонадежных… Я как-то случайно подслушал.
   — У них были неблагонадежные?
   — Как в каждом обществе, господин следователь. У вас своя власть, у них своя.
   — Кого же они считали неблагонадежным?
   — Графа Кудеярова, к примеру. Константина Георгиевича… В последнее время Ефим Львович очень на него гневался.
   — Граф бывал у них?
   — Бывал, и неоднократно. Затем вдруг перестал посещать, за что и впал в немилость.
   Гришин подошел к столу, записал.
   — Любопытно… Еще?
   — Барон Красинский. И чаще всего не один. А с мадемуазель.
   Следователь оторвался от бумаги, с интересом посмотрел на Грибова:
   — С мадемуазель?
   — Да, с мадемуазель.
   — Это была его барышня?
   — Скорее сообщница.
   — Их к чему-то готовили?
   — Не могу знать…
   — Но ведь она зачем-то приходила?
   — Мадемуазель поначалу была весьма активна… Затем надолго исчезла. И появилась только в тот день, когда…
   — Что?
   Хозяин магазина молчал, испуганно глядя на Гришина. Тот сделал шаг к нему, недобро поинтересовался:
   — Вас что-то смущает?
   — Нет.
   — Так говорите. В какой день мадемуазель появилась?
   Грибов теперь уже без разрешения потянулся за графином, налил воды, выпил. Затем с отчаянием тихо промолвил:
   — В тот день, когда она всех перестреляла.
   — Что?.. Что вы сказали?
   — Стреляла мадемуазель… И никого живым не оставила. Меня почему-то пожалела. А может, не успела.
   Егор Никитич от такого поворота сюжета присел на стул, осмысливая услышанное.
   — Имя мадемуазель знаете?
   — По имени никто ее не называл. Просто мадемуазель…
   — Внешность помните? Какие-нибудь особенности лица?
   — Не заметил.
   — Шрам, увечье?
   — Не видел. Она всегда прикрывала правую половину лица прядью волос.
   — Еще что-нибудь. Увиденное, услышанное.
   — Могу только домыслы. Будто она была когда-то прославленной артисткой, но затем ее судьба сложилась весьма плачевно.
   — Имя артистки не помните?
   — Не интересовался, господин следователь.
   Гришин помолчал, затем всем корпусом развернулся к Грибову:
   — Вы упомянули девицу по имени Ирина. Чистильщицу!
   — Да, — кивнул Грибов.
   — Она расстреляла эсеров!
   — Ее во время расстрела там не было.
   — Она была и расстреляла!.. Вы поняли меня? А о мадемуазель артистке вы мне не рассказывали! И вообще никому о ней ни слова! Вы все забыли! Ее там не было!
   — Но меня будут вновь допрашивать — могу не выдержать.
   — Допрашивать вас буду только я. И только я могу не допустить пыток. Поэтому еще раз предупреждаю — на последующих допросах трепитесь о ком угодно, только не о мадемуазель артистке. Ее там не было, вы ее не видели, она не стреляла. Ирина стреляла! А брякнете не то, тогда уж пеняйте на себя.
   

   Егор Никитич вошел в кабинет Икрамова последним. Здесь уже присутствовали сыщик Миронов, следователь Потапов, а также следователь жандармского управления Дымов Иван Иванович.
   — Простите, ваше высокородие, задержался по семейным обстоятельствам, — произнес Гришин, стараясь отдышаться.
   — По-моему, других обстоятельств у вас не бывает, — усмехнулся князь.
   — К сожалению. Семья — счастливое падение в ад.
   Ибрагим Казбекович бросил на него удивленный взгляд, но комментировать не стал. Взял со стола листок с пометками, взглянул на собравшихся.
   — Нам, господа, предстоит обсудить три важные новости, хотя о них, полагаю, вы уже кое-что знаете. Как минимум из газет. Первая — расстрел эсеров на конспиративной квартире. — Он посмотрел на Дымова. — Ваше мнение, Иван Иванович?
   Тот неуверенно поворочался в кресле.
   — Происшествие более чем загадочное. Структура была настолько законспирирована, что даже мы о ней не имели никакого представления. — Дымов на секунду задумался, улыбнулся чему-то. — Мне почему-то кажется, что здесь может быть замешана женщина.
   — В каком качестве? — удивился князь.
   — Как мстительница, как реванш, как протест… Если в организации состояли женщины, то любое происшествие можно объяснить особенностями слабого пола.
   — Позвольте, ваше высокородие? — вмешался Гришин. — По моим сведениям, в организации женщина была, но, если позволите, об этом после общих вопросов.
   — Интригует, Егор Никитич, — добродушно засмеялся Дымов. — Как всегда, одеяльце на себя!
   — Учусь у вас, Иван Иванович.
   — Господа, давайте к общим вопросам, — постучал карандашом по столу Икрамов и обратился к Дымову: — Что на квартире было обнаружено?
   — Типография, склад бумаги, отпечатанные газеты, листовки, прокламации.
   — Оружие?
   — Пять фугасов, семь бомб, четыре револьвера марки «Браунинг» и две винтовки.
   — Кого из убитых удалось опознать?
   — Убиты двое. Их удалось опознать. — Иван Иванович открыл папку. — Это, прежде всего, глава организации Губский Ефим Львович, находящийся в розыске, а также представитель Центрального комитета эсеров Портнов Борис Семенович, также находящийся в розыске.
   Князь повернулся к Гришину:
   — Кажется, сегодня вы допрашивали одного из террористов?
   — А когда же о дамах, господа?! — воскликнул Дымов, и все рассмеялись.
   — Дамы сейчас будут, — пообещал Гришин. — Да, я допрашивал. Но не террориста, ваше высокородие. Допрашиваемый является всего лишь хозяином магазина, в котором располагалась конспиративная квартира.
   — Он сдавал помещение внаем?
   — Так точно.
   — Странно, — удивился Потапов. — Человек укрывает преступников, и при этом не является террористом. Кто же он в таком случае?
   — Согласно букве закона — свидетель.
   — И как давно вы эту букву чтите?
   — С того самого дня, когда впервые переступил порог следственного управления, Георгий Петрович! — огрызнулся Гришин.
   — Господа! — остановил их Ибрагим Казбекович. И снова обратился к Гришину: — Все-таки какую-то информацию от допрашиваемого вам удалось получить?
   — Безусловно. Хозяин магазина назвал некоторые имена, которые должны заинтересовать следствие. Я предоставлю вам список.
   — Они эсеры?
   — Скорее сочувствующие. Особенно если судить по фамилиям.
   — То есть деньги?
   — Деньги, связи, а подчас даже непосредственное участие в акциях.
   — Назовите сочувствующих.
   Егор Никитич пожал плечами, с ухмылкой произнес:
   — К примеру, граф Константин Кудеяров.
   — О графе нам известно давно, — произнес жандармский следователь.
   — Если известно, почему не провели работу, не задержали? — спросил князь.
   — Во-первых, фамилия… Любое посягательство на его свободу вызвало бы самую бурную реакцию в обществе. А во-вторых, не было серьезных оснований. Ждали чего-то экстраординарного.
   — Вот и дождались.
   — Хотелось бы узнать, кого еще назвал хозяин магазина, — полюбопытствовал Потапов.
   — Барона Красинского.
   — Тоже у нас на примете, — снова заявил Дымов.
   — Я у вас еще не на примете? — язвительно спросил Гришин.
   — Пока нет, но в нашей жизни все возможно. Как говорится, поживем увидим.
   — Благодарю за перспективу, Иван Иванович.
   Икрамов сделал пометки на листке, посмотрел на Гришина:
   — Если не ошибаюсь, барон — заядлый театрал?
   — Совершенно верно, — кивнул тот. — Он часто посещает театры, но предпочтение отдает прежде всего оперетте.
   — У него там пассия?
   — Такой информации не имею.
   — Мы как-то совсем ушли от женщин, — подал голос Миронов. — Может, все-таки развяжете интригу, Егор Никитич?
   — Попытаюсь, — ответил тот. — Допрашиваемый обозначил одну девицу, входившую в круг революционеров.
   — Кто же она?
   — Некая Ирина. Как предполагает хозяин магазина, она в организации выполняла роль чистильщицы.
   — То есть? — поднял брови Икрамов.
   — Подчищала ряды организации, ваше высокородие. Убирала неблагонадежных и отработанных.
   — Так, может, она как раз и убрала неблагонадежных и отработанных?
   — Я как раз и склоняюсь к этому, — кивнул следователь. — Особенно если вспомнить расстрел эсера Беловольского по пути из Крестов. В нем также принимала участие некая девица… Возможно, та самая Ирина. Завтра же мною будет дано предписание на поиск указанной особы.
   — Портрет ее составлен?
   — Да, с помощью хозяина магазина.
   Князь помолчал, усваивая услышанное, взглянул снова в листок с пометками.
   — Барона Красинского взять под плотное наблюдение. Графа Кудеярова…
   — Константина Кудеярова, — уточнил Потапов. — Не следует путать с Петром.
   — Константина Кудеярова в ближайшие дни доставить в управление и провести следственно-дознавательные действия. — Икрамов опустился в кресло, обвел взглядом присутствующих. — Теперь вторая новость… На Сахалине совершен очередной побег.
   — Ну, это уже не новость, а добрая традиция, — хохотнул Дымов. — Было бы даже странно, если оттуда кто-то не бежал.
   — Это, господа, не просто побег, а побег в чем-то уникальный. Сбежал бывший начальник поселка каторжан.
   От такой информации Миронов даже негромко присвистнул.
   — Кто ж его, бедолагу, довел до такого?
   — Нашелся такой человек.
   — А фамилию бежавшего можно узнать? — нетерпеливо спросил жандармский следователь. — На моей памяти ничего подобного еще не случалось.
   — Поручик Гончаров Никита Глебович.
   В кабинете повисла тишина, после чего Потапов неуверенно произнес:
   — Сын Глеба Павловича Гончарова? Как такое могло случиться?
   Икрамов усмехнулся:
   — Любовь. Влюбился в каторжанку… — здесь князь сделал паузу. — В дочку Соньки Золотой Ручки. Помог им бежать, затем последовал их примеру.
   — Поймать мерзавца, выпороть и лет на десять опять на Сахалин! — с искренним возмущением воскликнул Миронов.
   — Простите, ваше высокородие, — спокойным тоном обратился к князю Гришин, — а о самой Соньке и ее семейке какие-нибудь сообщения поступали?
   — Да, поступали, — ответил тот. — И это еще одна новость, о которой я хотел вам доложить. Они уже в Одессе. Их видели ваши филеры, Мирон Яковлевич.
   — И не задержали? — возмутился тот.
   — Задержали, но только отца семейства. Самой же Соньке и ее дочери удалось скрыться.
   — Охламоны чертовы! — выругался Миронов. — Теперь поймай их в этой Одессе!
   — Целесообразно было бы вбросить информацию газетчикам, будто задержан не только муж воровки, но и она сама с дочкой, — вдруг предложил Гришин.
   Все удивленно повернулись в его сторону.
   — Что даст дезинформация? — спросил Икрамов.
   — Подельники воровки, даже если не поверят, будут осторожнее в попытках помочь ей. Кроме того, сообщник заставит Соньку понервничать и, как вариант, вынудит совершить ошибочные шаги. Ну и наш авторитет в глазах обывателя сразу вырастет на несколько порядков, — следователь насмешливо посмотрел на присутствующих.
   — Это что-то новое в практике Департамента полиции, — под общее оживление заметил Икрамов. — Думаю, стоит об этом доложить господину министру!
   — Не забудьте уведомить, кто является автором новшества, — с такой же насмешкой сказал Егор Никитич. — Претендую на лавры изобретателя.
   — Все свободны, — объявил Казбек Ибрагимович, — кроме господина Гришина.
   Когда остальные сотрудники покинули кабинет, он подошел к приподнявшемуся со стула следователю.
   — Прошу наш разговор считать конфиденциальным.
   — Таковым он и является, ваше высокородие.
   — Мне показалось, в своем докладе о происшествии на квартире эсеров вы излишне упорно педалировали на девице-чистильщице.
   — Что вызвало такое замечание, князь?
   — Не могу объяснить. Пожалуй, интуиция.
   — У вас к делу некий личный интерес?
   — Ничего личного… Просто как-то не верится, что в этой компании была всего лишь одна женщина.
   — Мне известно только об одной. О некоей Ирине. Но при следующем допросе я могу уточнить показания хозяина магазина.
   — Не следует уточнять, — слишком поспешно ответил князь и тут же взял себя в руки. — При следующем допросе, Егор Никитич, я желаю присутствовать лично.
   — Как прикажете, ваше высокородие. — Гришин едва заметно усмехнулся.
   

   Мирон Яковлевич и следователь Потапов вышли на улицу из следственного управления, раскланялись, и каждый двинулся своей дорогой.
   Миронов подошел к поджидающему его автомобилю, занес ногу на ступеньку и услышал:
   — Господин Миронов!
   В недоумении он оглянулся, не совсем понимая, откуда шел голос, решил, что показалось, но его вновь окликнули:
   — Мирон Яковлевич!
   Теперь он увидел, кто его звал. Это была мадам Гуральник. Она сидела в закрытой пролетке чуть в сторонке от входа в управление и нетерпеливым жестом просила его подойти.
   Крайне удивленный, сыщик махнул водителю, чтобы тот подождал, направился к даме.
   Мадам выглядела крайне растерянно и встревоженно.
   — Вы совсем сошли с ума! — рассерженно прошипел Миронов. — Какая нелегкая притащила вас сюда?
   — Пожалуйста, без крика и ругани! — ответила та и кивнула на место рядом с собой. — Присядьте.
   Миронов забрался в пролетку и недовольно спросил:
   — Вас никто не засек?
   — Я старалась.
   — Какой черт «старалась», если торчите на глазах всей публики?!
   — Мирон Яковлевич, я сейчас вытолкну вас, и на этом наш разговор будет закончен!
   — Хорошо, что у вас стряслось?
   — Дело касается расстрела эсеров.
   — Вы были там в это время?
   — Я опоздала на каких-то пару минут. Но я увидела ее! Я готовилась покинуть пролетку и увидела ее, бегущей из магазина.
   — Ее — это кого?
   — Мадемуазель Бессмертную.
   — Кого?
   — Мадемуазель Бессмертную.
   — По-вашему, она расстреляла подпольщиков?
   — Да, она.
   Мирон Яковлевич на какое-то мгновение потерял дар речи.
   — Послушайте, мадам… Это же полная чепуха!
   — Вы полагаете, я рискнула приехать сюда ради чепухи?
   — Но почему именно она?.. А если это сделал кто-нибудь другой? Например, Ирина! Чистильщица!
   — Я ее знаю. С ней я встречалась за час до событий.
   — Но это фантазия, сударыня! Бессмертная — артистка! Глупая и беспомощная! С чего вы взяли, что стреляла именно она?
   — Она бежала!
   — А может, она бежала от ужаса?! Чтоб ее тоже не кокнули!
   — Поверьте мне, так от ужаса люди не бегут. Так бегут убийцы.
   — После Бессмертной вы были в комнате, где случилась бойня?
   — Нет, не рискнула.
   — Вот видите?.. А утверждаете черт-те что!
   — В таком случае мне сказать вам больше нечего, — обиженно произнесла мадам. — Всего доброго.
   Пролетка укатила. Миронов постоял в некотором раздумье и замешательстве, садиться в авто не стал и направился вновь в управление.
   

   Был вечер. Город постепенно расслаблялся, готовился к отдыху. Проносились пролетки с барышнями и кавалерами, их обгоняли нагловатые автомобилисты, пугающие лошадей и прохожих дикими звуками клаксонов.
   Напротив въезда во двор дома Кудеяровых стояли две крытые пролетки, в каждой из которых находилось по два агента сыскного отдела. Они наблюдали за воротами уже пару часов, однако со двора никто пока не выезжал, поэтому от безделья приходилось лениво болтать о всяких пустяках, курить, лузгать завалявшиеся в карманах семечки.
   Привратник у ворот тоже скучал, сидя на табуретке. Осовелыми глазами он осматривал улицу, дефилирующих дам и господ, зевал широко распахнутым ртом.
   Вдруг агенты заметили, как привратник вскочил и бросился открывать ворота.
   В глубине двора зарычал мотор, затем к открытым воротам подкатил шикарный автомобиль, при виде которого привратник вытянулся в струнку.
   В машине сидел Константин Кудеяров.
   Агенты спешно спрыгнули на землю, едва ли не бегом двинулись в его сторону.
   Как только автомобиль выкатился из-под арки, ему немедленно перекрыли дорогу все четыре агента.
   От такой наглости Константин даже привстал.
   — В чем дело, господа?
   — Это значит, что вы, граф, приглашаетесь в следственное управление Департамента полиции для беседы, — ответил старший из агентов и продемонстрировал соответствующую книжицу. — Просим оставить автомобиль и последовать с нами!
   — Как вы смеете?.. Кто вам позволил подобное самоуправство?!
   — У нас, граф, есть соответствующее решение прокурора Санкт-Петербурга. Просим в экипаж.
   — Иван! — закричал граф привратнику. — Зови дворецкого!.. Весь двор зови! — и с силой оттолкнул агента. — Не смейте же! У вас будут неприятности, сударь!
   — Не привлекайте к себе внимания, граф, — посоветовал старший агент и крепко взял его под руку. — В управлении во всем объяснитесь…
   С двух сторон Кудеярова подхватили другие агенты и, упирающегося, что-то выкрикивающего, потащили к ближайшей пролетке.
   От ворот за происходящим наблюдал весь испуганный и удивленный двор — привратник, прислуга, спешащий от дома дворецкий.
   Константина с трудом затолкали в пролетку, кучер ударил по лошадям, и оба экипажа понеслись по Миллионной.
   

   Примерно в то же самое время к Театру оперетты на скорости подкатил тарантас, в котором сидел Гришин.
   Следователь заспешил по ступенькам ко входу в театр, в дверях пропустил каких-то господ, увидел на маршевой лестнице того, кто был ему нужен.
   — Любезный! — позвал он Изюмова. — Пожалуйте на пару минут ко мне!
   Тот немедленно узнал следователя, спустился в вестибюль, с вежливой настороженностью поинтересовался:
   — Чего-с изволите, сударь?
   — Мне необходим адрес госпожи Бессмертной.
   От неожиданности бывший артист даже икнул.
   — Госпожи Бессмертной?.. Но они более в театре не служат-с.
   — Знаю, курья голова, — раздраженно ответил Егор Никитич. — Но вы-то должны знать, где проживает сейчас мадемуазель.
   — И не знаю, и не должен знать, сударь.
   Гришин вдруг вцепился в лацкан его сюртука, придвинул к себе:
   — Ты все знаешь, сукин сын!.. Все знаешь!.. Называй адрес!
   Николай с трудом отцепился от его рук, поправил прическу, отступил на шаг.
   — Во-первых-с, не надо «тыкать». Я с вами коз-с не пас. А во-вторых, я не обязан отвечать на подобные вопросы каждому встречному.
   — Я следователь следственного управления!.. И вы обязаны способствовать следствию!
   — В таком случае пригласите меня в управление и проведите дознание по полагающемуся протоколу, господин следователь, — голос артиста дрогнул. — Вплоть до пыток!.. Я все вынесу-с!
   — Значит, так, молодой человек… Как вас по имени?
   — Точно как государя зовут — Николай…
   — Послушайте, Николай, — Гришин огляделся, понизил голос. — Мадемуазель влипла в крайне неприятную историю. И ее могут ожидать наихудшие последствия. Поэтому ее следует предупредить.
   Изюмов приобрел наконец вполне достойный и даже смелый вид.
   — Излагайте, я при случае сообщу мадемуазель.
   — Не при случае!.. Сейчас, немедленно!.. Ее в любой момент могут арестовать.
   — Кто?
   — Полиция!
   — А вы разве не оттуда?
   — Ей нужно помочь!.. Объяснить, предупредить, чтобы она не сделала необдуманных поступков!
   Изюмов тоже оглянулся, тоже перешел на шепот:
   — Клянусь, господин следователь, я не знаю их адреса. Я боюсь, не имею права знать. Потому как за мной слежка!.. Гаврила Емельянович контролирует каждый мой шаг! — И неожиданно с ехидцей поинтересовался: — А с чего это вдруг у господина следователя подобное расположение к мадемуазель?
   — За рюмкой расскажу… Директор у себя?
   — Нет, отъехавши… Но скоро будут-с.
   — Если вы имеете хотя бы какие-либо чувства к ней, помогите найти Бессмертную.
   — Имел, имею-с и буду иметь, господин хороший. Это дама всей моей несчастной жизни.
   — Кто знает адрес примы?
   — Есть один господин. Некто Глазков… Он недавно передавал письмо мадемуазель.
   — Где его найти?
   — Как раз возле того дома, в котором сейчас госпожа проживают. Это на Фурштатской. Дом, кажись, двадцать седьмой! Но номер квартиры мне неизвестен. Вы увидите сего господина. Хромой, он все время возле дома, вроде как на службе при госпоже. На скамейке и днюет и ночует! Глазков!
   — Глазков?.. Это не тот, который чуть не сгорел в Крестах?
   — Он самый. Отбыл, как и я, полагающееся в остроге и вот вернулся. Также влюблен-с в мадемуазель. — Изюмов снова оглянулся. — Вам, господин, следует уходить быстрее, потому как с минуты на минуту здесь будут Гаврила Емельянович.
   — О моем визите ему ни слова, — предупредил Гришин. — А уж о разговоре тем более.
   — Тверже меня в этом мире может быть только гранит, ваше благородие.
   — Гранит, к сожалению, колется.
   — Со мной такого не случится. Всего хорошего, сударь! — Николай откланялся и заспешил на свое место.
   Егор Никитич поправил шляпу, перекинул через руку трость и направился к выходу.
   Отъезжая, он не заметил, как к театру подкатил в автомобиле Гаврила Емельянович Филимонов.
   Директор от неожиданности даже привстал, увидев следователя, легко спрыгнул на тротуар и, мурлыча что-то из Кальмана, заспешил наверх.
   …При виде входящего в вестибюль театра директора Изюмов побледнел, вытянулся, замер. Гаврила Емельянович измерил его взглядом с головы до ног.
   — Зайдите ко мне.
   — Когда прикажете?
   — Немедленно!
   — Слушаюсь.
   Бывший артист в растерянности потоптался на месте, хотел что-то еще произнести, но лишь махнул рукой и заспешил следом.
   В кабинете Филимонов с ходу приступил к допросу:
   — Вы беседовали со следователем?
   — Никак нет-с. Они спросили вас и ушли.
   — Что значит «спросили»?
   — О вашем наличии.
   — И больше ничего?
   — Больше ничего.
   Гаврила Емельянович прошелся по кабинету, затем по своей привычке приблизился к Николаю почти вплотную:
   — Врете!.. Врете как редкая сволочь или последний сукин сын!.. Зачем он сюда приходил?
   Изюмова качнуло.
   — Я вам ответил-с, Гаврила Емельяныч.
   Тот подцепил пальцем петельку в его сюртуке, дыхнул прямо в лицо.
   — Что его здесь интересовало? Что он вынюхивал?
   — Вас.
   — По-вашему, я уже пахну?.. Воняю? От меня идет такой запах, что мной уже заинтересовались крысы из следственного управления?!
   — У них, Гаврила Емельяныч, нюх особый, — едва слышно произнес Изюмов. — Они чуют даже то, чего здесь нет.
   — Что они учуяли?.. Говорите! Чья душа их заинтересовала? — И вдруг заорал: — Говорите же, мать вашу поперек, или завтра же я не только вышвырну вас, но вслед приклею ярлык, с которым вы черта с два куда сунетесь?
   — Они интересовались госпожой Бессмертной.
   — Что?
   — Спрашивали о госпоже Бессмертной.
   — Зачем?
   — Не могу сказать, Гаврила Емельянович. Не имею права-с, — взмолился Изюмов.
   — Говорите!
   — Не скажу-с. Буду стоять насмерть! Я люблю-с.
   Филимонов оттолкнул его, широкими шагами подошел к столу, вынул из ящика револьвер, вновь вернулся к бывшему артисту.
   — Любите?.. Будете стоять насмерть?! — он приставил оружие к его виску. — Я сейчас продырявлю вам башку, и на этом любовь ваша закончится! Зачем нужна была следователю Бессмертная?
   Изюмов молчал, глядя в потолок не мигая и еще больше бледнея.
   — Сволочь!.. Мразь! Шваль! — директор вдруг толкнул его с такой силой, что тот рухнул на пол, зацепив по пути стул и еще какую-то статуэтку. — Зачем он ее разыскивает?.. Для чего она понадобилась? — Гаврила Емельянович навалился на Николая, прижал к полу, принялся тыкать револьвером в голову. — Говорите… признавайтесь… выкладывайте… — и, услышав всхлипывание, отпустил, поднялся. — Что это с вами, господин Изюмов?
   Тот тоже поднялся. Лицо его было в ссадинах, мокрым от слез.
   — Вы больше не имеете права меня задерживать. Я покидаю и вас, и театр.
   Изюмов двинулся было к двери, но директор перехватил его.
   — Остановитесь! — силой заставил вернуться, усадил на стул. — Я был неправ. Погорячился… Простите, — достал из буфета бутылку коньяка, рюмки. — Давайте забудем о глупом происшествии… Все мы смертны. И я смертен, и вы, — налил в рюмки, самолично преподнес одну Николаю. — Без обид. Хорошо?.. Я на вас не обижаюсь, вы на меня.
   — А я, Гаврила Емельяныч, никогда на вас не обижался, — попытался улыбнуться тот.
   Чокнулись, выпили.
   — А вы, Гаврила Емельяныч, иногда бываете даже приятным-с, — заметил Изюмов.
   — А вы, любезный, иногда бываете даже хамом, — хохотнул тот.
   Налил по новой.
   — Я знаете сколько не выпивал? — заявил Изюмов, быстро хмелея. — Даже трудно себе представить!.. Полжизни!
   — Значит, по третьей?
   — Не стану возражать, Гаврила Емельяныч!.. С вами хоть по десятой!
   Филимонов старательно наполнил рюмки, улыбнулся бывшему артисту.
   — Персонально за вас, господин Изюмов. За талантливого и достойного!
   — Хо-хо-хо! — деланно хохотнул тот и погрозил пальчиком. — Если я такой талантливый и достойный, почему торчу на лестнице и улыбаюсь всяким мордам?.. Почему не на сцене-с?
   — Об этом мы поговорим отдельно.
   — Я, Гаврила Емельяныч, самый несчастный и самый одинокий человек! — Николай бесцеремонно взял бутылку, сам налил коньяка себе и директору. — Не возражаете?
   — Лейте.
   — Ваше здоровье.
   Выпили. Бывший артист приложил к носу рукав, занюхал.
   — Я ведь, Гаврила Емельяныч, переживаю за мадемуазель как за самого родного человека.
   — Ей что-либо угрожает?
   — Ого-го-го! — снова поднял палец артист. — Еще как угрожает. Смертельно!
   — Надеюсь, не вы?
   — А вот тут я должен замолчать. Молчу-с!.. Потому как не имею права. Это вопрос политический.
   — Следователь ошивался по этому поводу?
   — Именно так-с. Выспрашивал, вынюхивал адрес мадемуазель.
   — Но вы-то адрес знаете?
   — Разумеется. Но не скажу… Даже вам не скажу, Гаврила Емельяныч! Только без обид, ладно?
   — Опасность для мадемуазель исходит от господина следователя?
   — Ни в коем разе!
   — От кого же?
   Изюмов приблизился к директору, прошептал:
   — От полиции… Мадемуазель влипли-с в какую-то историю, и следователь намерен их предупредить. Очень нервничали, бранились, даже обзывались.
   Филимонов сглотнул ком, вставший поперек горла.
   — С чего бы это? Она ведь вроде даже не родственница? А может, влюбился?
   От такой шутки Николай громко расхохотался:
   — Не говорите-с глупости, Гаврила Емельяныч! Он просто добрый и порядочный господин. Под ребрами сердце, а не мешок!.. Давайте за его здоровье!
   — С удовольствием.
   Гаврила Емельяныч в очередной раз наполнил рюмку Изюмова.
   — А как же он найдет мадемуазель, если даже вы адреса не знаете?
   — Я не знаю? Что с вами, Гаврила Емельяныч? — выпучил глаза Изюмов. — Я еще как знаю!.. Ого-го! Но сказать могу только самому верному человеку!.. Самому верному и проверенному!
   — Такой человек, господин Изюмов, перед вами, — склонил голову Гаврила Емельянович.
   

   Было пройдено уже более сотни верст. Самоед и его собаки давно остались в стойбище. Погоня отстала, тайга час от часу становилась все гуще, силы убывали.
   Никита Глебович временами останавливался, сбрасывал винтовку, валился на плотный валежник, старался отдышаться, унять сердце. Но ему тут же начинал чудиться собачий лай, он поспешно поднимался, оглядывался и продолжал движение.
   Руки, лицо сплошь покрыли волдыри от укусов мошкары.
   Поручик выкрикивал что-то неразборчивое, истеричное, плакал, однако не сдавался и пробирался вперед.
   

   Гостиничка, в которую перебрались Сонька и Михелина после ареста Михеля, располагалась всего в трех кварталах от Приморского бульвара. Номер был двухкомнатный, скромный, по-южному домашний — скрипучая мебель, занавесочки на окнах, кружевные салфетки на столиках и подушках.
   Михелина, держа в руке корзинку с купленными на улице сливами и абрикосами, быстро вошла в номер, сбросила в прихожей туфельки, позвала:
   — Сонь, глянь, что я купила!
   И вдруг, увидев мать, осеклась. Перед ней сидела старая седая женщина, глаза которой были наполнены слезами. Лицо — обрюзгшее, уставшее, измученное. Она смотрела на дочку не мигая, не вытирая мокрых щек.
   Миха присела перед нею на корточки, почти шепотом спросила:
   — Сонь, что с тобой?
   — Ты где была? — спросила та негнущимися потрескавшимися губами.
   — На улице, купила фруктов.
   — Я просила тебя никуда не выходить… Я ведь просила, Миха.
   — Хорошо, больше не буду, — дочка провела ладонью по ее мокрой щеке. — Что-нибудь случилось?
   Сонька помолчала, тихо произнесла:
   — Устала, Миха… Устала и не могу больше.
   — От чего, Соня?
   — От жизни… Надоело все. Не хочу бегать, прятаться, бояться. За тебя бояться, за Таббу, за себя. — И спросила жалобно, совсем по-детски: — Почему так, дочка?
   — Что?
   — Почему они не дают мне пожить спокойно?.. Что я им такого сделала? За что меня гоняют, травят, гнобят, как бешеную собаку? Чем я им опасна?
   — Наверно, тем, что Сонька.
   — Я уже не Сонька… Уже нет. Я старая, больная женщина. И я правда устала. Хочется просто пожить, никого не боясь, ничего не опасаясь. Не хочу воровать, не хочу обманывать, не хочу чувствовать себя изгоем. Хочу хоть на старости почувствовать себя человеком. Большую часть жизни я уже прожила — что мне осталось?
   — Давай сбежим отсюда, скроемся, растворимся. И нас никто не найдет. Я ведь тоже, Сонь, хочу жить по-другому.
   — Я думала об этом. Сидела и думала… Только, боюсь, не получится.
   — Почему? — искренне удивилась Михелина. — Кто нам мешает собрать вещи и сбежать отсюда? Сегодня, сейчас!
   — А как быть с Таббой?
   — Таббу тоже возьмем с собой.
   — Ты знаешь, где она?
   — Узнаем через воров.
   — А с Михелем?
   — Тоже воры помогут!
   — Видишь, опять воры… Никуда от них не денешься. Замкнутый круг. Кругом воры… — Сонька вытерла обеими ладонями лицо, попыталась улыбнуться. — Я которую ночь, Миха, не сплю. Вспоминаю свою жизнь. Вспоминаю, и становится страшно.
   — Жалеешь, что не так прожила?
   — Нет, жалеть уже поздно. Да по-другому я ее прожить и не смогла бы. Судьба… Судьбу не выбирают, она выбирает тебя. А вот другие люди, не будь они рядом со мной… у них бы все сложилось по-другому. Я ведь загубила многие жизни, Миха… Шелом спился… Пан Лощинский сгинул… Солдатика из смоленской тюрьмы отправили на пожизненную… Кочубчика убили. Видишь, какой страшный список получается?
   — Ты про Михеля забыла.
   — Не забыла, помню… Он у меня в голове как, может, самая большая вина. Он ведь до сих пор любит меня. Ради меня пошел на убийства. А я предала. Я все время его предавала… Предавала, когда он был на каторге, предала, когда он оттуда сбежал. Не смогла полюбить. Не смогла пересилить себя. Потому и подставила его в ресторане.
   — Но может, как-то удастся выдернуть его?
   — Вряд ли. Теперь его уже точно не выпустят. Полиция вышла на последний круг охоты. Нам тоже достанется по полной. И мне, и тебе, и Таббе.
   — Сонь, что ты говоришь? — отстранилась от нее дочка.
   — Я, Миха, пока в полном рассудке. Но начинаю сходить с ума, как только представлю, что ждет вас, моих дочек. Я не хочу больше жить, Миха!.. Я давно бы наложила на себя руки. Но не могу! Потому что есть вы! Только вы держите меня на этом свете!
   Михелина обняла плачущую мать, прижала к груди, гладила по голове, приговаривая:
   — Все будет хорошо, Соня… Все образуется… Бог помилует нас.
   Мать мягко отвела ее руку, подняла наполненные слезами глаза:
   — Нет, не помилует. Слишком я грешна.
   Помолчали, Сонька повернула лицо дочки к себе, с печальной улыбкой спросила:
   — Ты все ждешь своего Гончарова?
   Та пожала плечами, усмехнулась:
   — Жду.
   — Думаешь, ему удастся бежать?
   — Конечно. Он ведь любит меня.
   Мать с усмешкой посмотрела на Михелину:
   — Помнишь Ялту?
   — Конечно.
   — У нас как-то вечером был похожий разговор. И чем все закончилось?
   — Чем?.. Андрей получил телеграмму и приехал в Ялту!
   — Именно в тот момент, когда нас увозили по этапу. Как бы и на этот раз история не повторилась.
   

   Перед тем как допросить Михеля Блювштейна, полицмейстер Одессы Соболев, судебный пристав Фадеев и старший следователь Конюшев провели короткое совещание.
   Полицмейстер достал из ящика стола несколько газет, раздал их столичным гостям.
   — Ознакомьтесь, господа!
   Те развернули прессу, и на первых полосах им в глаза бросились фотографии Соньки, Михелины и Михеля, а рядом крупные заголовки:
   
    «В ОДЕССЕ ЗАДЕРЖАНА ЗНАМЕНИТАЯ ВОРОВКА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА, А ТАКЖЕ ЕЕ СОЖИТЕЛЬ И ДОЧКА».
    «ПОЛИЦИЯ ОДЕССЫ ПЬЕТ ШАМПАНСКОЕ: ПОЙМАНА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА С МУЖЕМ И КРАСАВИЦЕЙ ДОЧКОЙ».
    «СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА ПРИБЫЛА В ОДЕССУ ПАРОХОДОМ».
   
   Первым отреагировал на заголовки Фадеев:
   — Что за ерунда?.. Откуда это у вас, Аркадий Алексеевич?
   — Из типографии.
   — Это шутка?
   — Если и шутка, то не моя, — засмеялся полицмейстер. — Пришла шифрограмма из столицы всячески способствовать подобным слухам… Даже с фотографиями!
   — Но ведь Сонька и ее дочка на воле! — с удивлением воскликнул Фадеев.
   — Это мы здесь знаем, — ответил Соболев. — Народ же не догадывается!.. Пусть себе думает, будто знатная аферистка и ее семейка уже кукуют за решеткой.
   — А что дает дезинформация? — задумчиво произнес Конюшев. — Может, наверху решили, что Сонька расслабится и таким образом облегчит нашу задачу?
   — Как вариант, — согласился Аркадий Алексеевич. — Но я боюсь другого! Не приведи господь, она вынырнет в какой-нибудь воровской бухте и поведает о своем житье-бытье какому-нибудь местному щелкоперу. Вот тогда-то позорища не оберемся!
   — Думаю, на такое вряд ли она решится, — возразил Фадеев. — А вот осторожнее определенно станет.
   — А может, все рассчитано на подельников воровки?.. Они всполошатся, всей малиной кинутся в Одессу, чтоб помочь ей, а мы их тут и накроем!
   — Нам бы, дай бог, с одной Сонькой справиться, — раздраженно махнул рукой полицмейстер, — а вы уже на всю малину замахнулись. Жизни не хватит пересажать всю эту мерзопакость! — И крикнул в сторону двери: — Давайте задержанного!
   — Ему говорить о газетах? — торопливо спросил Фадеев.
   — Только в самом конце. Сначала поглядим, как вшиварь будет делать следы.
   Двое конвойных ввели Михеля в комнату, усадили на стул, расположенный в центре, и удалились. Вор с усталым безразличием оглядел присутствующих. На лице были заметны ссадины то ли от побоев в ресторане, то ли от полицейских «рукоделов».
   В окна следственного управления доносился шум моря, частые гудки пароходов.
   Допрос начал Фадеев — жестко, напористо:
   — Нам доподлинно известно ваше имя — Михаил Изикович Блювштейн. Надеюсь, вы не станете это отрицать?
   Михель молчал.
   — Вместе с бывшей женой Сурой Лейбовной Блювштейн, более известной как Сонька Золотая Ручка, а также дочерью Михелиной в марте этого года вы совершили побег с сахалинской каторги, что также вряд ли станете отрицать.
   Михель продолжал молчать.
   — Вы и ваша семья были замечены нашими агентами в одном из ресторанов города, однако Соньке Золотой Ручке и дочери удалось скрыться. В этой связи вопрос: где могут находиться ваши близкие?
   Вор никак не отреагировал, по-прежнему смотрел, не мигая, перед собой.
   — Федор Петрович, — подал голос Конюшев, — полагаю, задержанный пребывает в некотором шоке и ему следует помочь.
   — Вы имеете в виду?..
   — Я имею в виду, что следует пригласить кого-нибудь из свидетелей.
   — А я уж решил, что вы намерены преподнести несчастному стопочку горячительного!
   — Нет, — усмехнулся Конюшев, — стопочку допрашиваемый пока не заслужил. Всего лишь свидетеля. — Подошел к двери, распорядился: — Господина Ильичева!
   В комнату ввели старшего помощника капитана «Ярославля», он прошел в центр комнаты, здороваться не стал.
   — Уважаемый Сергей Сергеевич, — любезно произнес старший следователь, не предложив сесть. — У нас к вам совсем крохотный вопросик… Ответите, и вы свободны. Знаете ли вы сего господина? — кивнул на Михеля.
   — Нет, — ответил старпом, даже не взглянув на задержанного.
   — А если приглядеться, напрячь память?
   — Нет, не видел.
   — Этот господин сопровождал двух дам на вашем пароходе. Мать и дочь… За дочерью ухаживал известный вам банкир. Постарайтесь вспомнить.
   — Я уже ответил.
   — Жаль, — развел руками следователь. — Искренне жаль.
   — Я могу идти?
   — Нет, придется задержаться, — ответил Конюшев и кивнул на один из стульев. — Присядьте. — Посмотрел на полицмейстера: — Дальше, Аркадий Алексеевич, по схеме?
   — Разумеется, — вздохнул Соболев. — Будем помогать восстанавливать память морскому волку, если его так укачало на океанских просторах. Введите следующего!
   Следующим был банкир Крук. За прошедшие дни он заметно изменился — выглядел похудевшим, осунувшимся, ожесточившимся. Переступил порог, отстраненно кивнул.
   — Здравствуйте, господа.
   — Милости просим, Юрий Петрович, — Конюшев поставил стул напротив Михеля. — Присаживайтесь.
   — Могу постоять, — ответил тот, обводя взглядом находящихся в комнате.
   — Уж лучше присядьте, Юрий Петрович. А то господин Ильичев только что доказал, что в ногах правды нет.
   Банкир нехотя опустился на стул, сидел прямо, бесстрастно.
   — Вот этого господина вы встречали на пароходе? — показал Конюшев на Михеля.
   Крук взглянул на вора, коротко бросил:
   — Нет, не встречал.
   — А если постараться вспомнить?
   — У меня хорошая память.
   — Ладно, я помогу вам. Это отец той самой девицы, за которой вы ухаживали. Теперь вспомнили?
   — Я сего господина вижу впервые!
   — Ну как же, Юрий Петрович?! Вы ведь сами рассказывали. Их на пароходе было трое — мать, отец и дочка. Мать и дочка общались с вами, отец же все время сидел в трюме. Это ведь он, правда?
   — Я сказал, этого человека не знаю!.. Или вас опять послать к чертям?
   Конюшев со вздохом повернулся к полицмейстеру, пожаловался:
   — У меня не получается, Аркадий Алексеевич. Может, вы как-то повлияете на господина банкира?
   — Пусть попробует Федор Петрович, — усмехнулся тот. — Он моложе. А то у меня вдруг нервы не выдержат.
   Фадеев взял со стола три фотографии, подошел к банкиру.
   — Вы эти снимки уже видели. Теперь наступило время объяснить, кто на них запечатлен.
   Крук молчал.
   — Девицу, конечно, вы узнали — ваша пассия. Ее папенька сидит как раз перед вами. А дама… Дама, запечатленная на снимке, в некотором смысле уникум. Сказать, кто она?
   — Попытайтесь.
   — Сия дама, Юрий Петрович, легенда воровского мира, знаменитая воровка, находящаяся в бегах, Сонька Золотая Ручка. Вот такая семейка окружала вас в путешествии, господин банкир. Что скажете теперь?
   Крук посмотрел сначала на пристава, затем опустил взгляд на фотографии.
   — Позвольте?
   — Милости прошу.
   Банкир какое-то время внимательно рассматривал снимки, затем аккуратно сложил их пополам и так же аккуратно принялся рвать на части — все мельче и мельче.
   Присутствующие молча и в недоумении наблюдали за ним.
   Крук закончил процедуру, поднялся:
   — Все вранье и чушь!.. Больше мне сказать нечего!.. Я могу идти?
   Все ждали, как поступит полицмейстер.
   Тот с сожалением вздохнул, взял со стола несколько газет с сообщениями о Соньке, неторопливо поднялся, так же неторопливо и с кряхтеньем стал подбирать с пола клочья фотографий. После этого подошел к двери, приоткрыл ее:
   — Конвой!
   В кабинет протолкались два рослых охранника, застыли в ожидании распоряжения.
   Аркадий Алексеевич вразвалку подошел к бледному и неподвижному банкиру, какое-то время внимательно смотрел ему в глаза.
   — Зря порвали фотографии, сударь… Теперь будете собирать их в холодном карцере… В одиночке. Клей вам непременно принесут, — произнес он спокойно, почти ласково. — А заодно рекомендую просмотреть газетки. Думаю, кое-чего полезного там вычитаете, — и повернулся к старпому. — Вас, господин Ильичев, также ждет карцер и также с газетками. У вас будет время почитать, подумать, может, что-нибудь вспомнить. — И махнул конвоирам. — Проводите, братцы, господ в апартаменты.
   — Я должен обратиться к адвокату, — заявил Крук.
   — Обратитесь. Непременно обратитесь, — ответил Аркадий Алексеевич. — Но вначале соберете фотографии, которые покромсали. А у вас какие просьбы, Сергей Сергеевич?
   — У меня больные почки, — произнес тот.
   — Застудили?
   — Во время рейсов. Продувает… Поэтому если будут бить по почкам, то подохну.
   — Хорошо, учтем и вашу просьбу. — Полицмейстер щелкнул пальцами конвоирам: — Увести!
   Когда за задержанными дверь закрылась, Соболев взял со стола оставшиеся газеты, подошел к вору, присел на корточки.
   — Зубы у кого делал?.. Не у Зямы Шнеерзона часом?
   Михель продолжал молчать.
   — Видать, не понимает по-русски, — пожаловался полицмейстер столичным чиновникам. — Все по-французски. — И сам перешел на французский: — Парле ву франсе?
   Тот продолжал молчать.
   — Надо же, и так не понимает… А читать по-русски умеешь? — Аркадий Алексеевич развернул одну из газет, сунул в лицо Михеля. — Видишь, чего написано? — ткнул в заголовок. — Соньку поймали!.. Золотую Ручку!.. И дочку ее тоже!.. Твою дочку!.. Михелину!.. Снимки видишь? — он подцепил толстым коротким пальцем подбородок Михеля. — Поймали твою шоблу!.. Скоро свидишься с ними!.. Побалакаешь!
   И в этот момент тот вскинулся и с силой ударил обеими ногами полицмейстера в грудь.
   Аркадий Алексеевич охнул, завалился на спину, растеряв газеты. Каторжанин вскочил было на ноги, но на него тут же навалились Конюшев и Фадеев, скрутили, повалили на паркет.
   Пристав помог полицмейстеру подняться.
   Тот, громко, со стоном дыша, достал из кармана большой белый платок, вытер потекшую из носа кровь, сел в кресло, распорядился:
   — Конвоиров!.. И в камеру гумозника!.. Но не бить, ждать особого распоряжения! — высморкался кровавым пятном в платок.
   — Конвой! — открыл дверь Фадеев.
   Два конвоира увели вора. Фадеев спросил полицмейстера:
   — Как самочувствие, Аркадий Алексеевич?.. Может, вызвать врача?
   — Обойдется, — отмахнулся тот. — Не впервой… — И вопросительно посмотрел на столичных гостей: — Хреново пока… Но нужно как-то решать вопрос. Причем кардинально.
   — А если выпустить вора в качестве приманки? — предположил Фадеев.
   — Шутите, что ли?.. Мы выпустим, он возьмет и сделает ноги?! Челдон ведь тертый!
   — Есть способ сделать его ручным.
   — Это какой же?
   — Морфий.
   — Что? — не сразу понял полицмейстер.
   — Морфий. Вводится в вену морфий, и человек наш…
   — Не совсем понимаю.
   — От ежедневных инъекций морфия человек становится управляемым. Мягким и послушным. И делайте с ним все, что заблагорассудится. Выложит даже то, чего в жизни не было и быть не могло.
   — А если подохнет? — усомнился полицмейстер.
   — Исключено. Все зависит от дозы. Организм привыкает к такому состоянию, и человек чувствует себя вполне комфортно…
   — Но это, Федор Петрович, слишком уж негуманно, — возмутился Конюшев. — Прямо черте-те что! Мы все-таки не в каменном веке.
   — Сей человек именно из этого века, Сергей Иванович, — ответил тот. — Вы внимательно наблюдали за ним? Он и без уколов-то ненормален. А по информации на Сахалине, ходил в натуральных дурачках. Поэтому облегчим ему жизнь, а сами получим возможность добиться положенных результатов.
   Соболев подумал, бросил платок в мусорную корзину, кивнул:
   — Проконсультируемся с эскулапами!.. А теперь вот еще что… Зубы у вора… Они недавно поставлены. Надо найти зубника, который им занимался.
   — Думаю, агенты с этой проблемой справятся, — кивнул Конюшев. — В Одессе не так много зубоделов, которые работают быстро и добротно. Одного вы, Аркадий Алексеевич, назвали.
   — Да, Зяма Шнеерзон. Известная личность… Но если агенты определят зубоделов, то наверняка найдут и тех, кто занимается фальшивыми документами? — Полицмейстер потрогал пальцами нос, на котором остались капельки крови. — Пусть поработают не наши люди, а ваши. Их меньше знают в городе.
  

  

   

    Глава двенадцатая
    Головокружение
   

   На следующий день во двор дома, завешанный простынями, наволочками, одеялами и прочим барахлом, где проживал знаменитый одесский зубник Зяма Шнеерзон, неспешной походкой вошел «жених», повертел головой, высматривая, на каком этаже находится та самая дверь, в которую предстояло войти, и к нему тут же обратился худощавый господин, скучавший в одиночестве на табуретке:
   — Вы пришли из интересу или просто из желания посмотреть на эти негритянские трущобы?
   — У меня проблемы с зубами, — ответил Лев Петрович, — и я бы желал поговорить с тем человеком, который решил бы данный вопрос.
   — Вы желаете поговорить или поменять зубы? — не понял господин.
   — Пожалуй, и то и другое.
   — Так давайте разделим ваше желание на две половинки. Сначала вы поговорите со мной, и я расскажу вам такое, что не рассказывала даже родная ваша тетя из Бердичева. А потом пойдете к Зяме, который за сумасшедшие деньги поставит вам в рот то, что вы выплюнете на второй же день.
   — Все-таки мне важнее зубы.
   — Ну, если вам важнее ваш геморрой, поднимайтесь на второй этаж, там где вывеска, и стучите в обшарпанную дверь, пока Зяма не высунется и не скажет, к какой маме вам нужно сходить.
   «Жених» подчинился совету господина, направился на второй этаж, по пути чуть не наступив на кошачье семейство и на малыша, который пытался засунуть голову котенка себе в рот.
   Какая-то тетка, видимо его мать, дико заорала:
   — Сема, хватит жевать Мурзика, не дай бог подавишься и не выплюнешь!
   Дверь зубника Зямы была действительно обшарпанная и почему-то сразу с тремя звонками.
   Лев Петрович нажал на средний.
   Через несколько секунд из приоткрытой двери высунулась женская голова в бумажных папильотках, недовольно спросила:
   — Что вы хотели, мужчина?
   — Хотел Зяму.
   — Так звоните Зяме и не трогайте больше его несчастную бывшую жену.
   «Жених» поколебался, выбирая следующую кнопку. И не ошибся.
   В дверях показался сам Зяма, буднично и даже скучно поинтересовался:
   — Вы ко мне, уважаемый?
   — Вы Зяма?
   — А кто вам сказал, что нет?
   — Хочу, чтобы вы посмотрели мои зубы.
   — Боже, опять зубы, — закатил глаза зубник. — Хоть бы кто пришел с цветами или на крайний случай с ружьем, чтоб пристрелить эту всем надоевшую дамочку. — И довольно раздраженно пригласил: — Если не сильно торопитесь, проходите.
   Комната, в которой работал Зяма, была небольшая, заставленная эмалированными тазиками, ведрами с водой. Посредине комнаты стояло большое, сильно обшарпанное кресло для пациентов.
   — Устраивайтесь, — кивнул на него Зяма пациенту.
   — Если клиент будет орать как резаный, я точно выброшусь в окно и разобьюсь насмерть! — заглянула в дверь женщина, которая открывала дверь на первый звонок.
   — И наконец сбудется мечта всей моей жизни, — мрачно заметил Зяма и поинтересовался: — У вас есть жена?
   — Есть, в Петербурге.
   — Счастливые.
   — Кто?
   — Не кто, а оба. Она вас не видит, вы — ее. Про такую жизнь бедный Зяма может только мечтать!
   Когда клиент уселся в кресло, Зяма накинул на его грудь довольно застиранную тряпку и спросил:
   — Так на что больше всего жалуетесь, уважаемый?
   — На зубы.
   — На зубы? На зубы не жалуются. Их либо сразу вырывают, либо под конец ставят новые. — Зубник залез металлической ложечкой в рот пациенту, приказал: — Рот поширше и никаких слов.
   Тот выполнил его приказ. Зяма какое-то время внимательно изучал полость рта, затем с возмущением воскликнул:
   — Вы пришли сюда с целью показать, что Зяма полный поц?
   — Я пришел показать вам зубы.
   — Вашими зубами, уважаемый, можно с одного раза перекусить все портовые канаты, а вы крутите мне мои больные бейцы! — зубник укоризненно покачал головой. — Нет, вы наверняка пришли до моей бывшей жены и решили зубами заморочить мне голову! — И громко позвал: — Сарочка, принимай клиента! Он спутал специально адрес!
   — Нет, Зяма, — возразил «жених» с улыбкой, — я пришел именно к вам, потому что имею к вам интерес.
   — Интерес ко мне? — изумился тот. — С каких это пор мной стали интересоваться упитанные и немного потные господа?.. Неужели я так плохо выгляжу?
   — Выглядите вы замечательно, — продолжал улыбаться пациент, — а интерес у меня к вам особый. — Филер достал из нагрудного кармана коленкоровую книжечку, поднес к глазам Зямы. — Сыскной отдел полиции, Зяма.
   Тот отвел его руку, пожал плечами.
   — Только не устраивайте мне полный капец, молодой человек! Зяма похож на какого-нибудь сумасшедшего революционера?
   — Я хочу задать вам пару вопросов.
   — Думаете, я такой умный, что могу ответить хотя бы на один?
   — На один точно ответите. — «Жених» теперь уже из внутреннего кармана фланелевого пиджака достал фотографию Михеля, сделанную уже в полиции. Причем Михель на ней неестественно широко улыбался, демонстрируя металлические зубы. — Ваша работа?
   — Если бы вы, мужчина, были не из полиции, вы бы сейчас уже выбирали себе место на кладбище. А так отвечаю — да, это работа Зямы Шнеерзона.
   — Этот господин приходил к вам один?
   — Вы имеете в виду — без полиции?
   — Я имею в виду — без женщин.
   — Женщины были, — кивнул Зяма. — Сидели в экипаже и очень радовались моей работе.
   «Жених» достал фотографии Соньки и Михелины.
   — Эти?
   — Физиономий не помню, а зубы я бы им точно повставлял. Видать, дамочки долго кушали не то, что надо, и жили не там, где нужно. Особенно пожилая… А не подскажете по секрету, что за интерес у вас к этим двум прошмандовкам?
   — Подскажу, только не сегодня, — засмеялся Лев Петрович.
   — Это не те самые дамочки, о которых шумит весь город и из-за которых полиция гоняет своих поцев по дворам с фотоснимками?
   — Какие дамочки?
   — Вы заплатите или я скажу это бесплатно?
   Жених достал из кармана три рубля. Зубник оценил подачку, презрительно пожал плечами:
   — Совсем поганые дела в полиции, если дают деньги за сплетни, — однако сунул деньги в карман и сообщил: — В городе говорят за Соньку и за ее дочку. А ихнего мужа, говорят, уже повязали.
   

   Почти в то же самое время в похожем одесском дворе Яша Иловайский сидел на скамейке под виноградной лозой, растирал в небольшом казанке черную краску, внимательно слушал Груню Гудзенко.
   — Бежала из Сахалина. С каторги, — горячо рассказывала она. — Почти полгода на пароходе. Все пришлось пережить — жару, голод, измывательства. И все это ради чего?.. Ради того, чтобы вырваться на волю. Почувствовать себя человеком. И вот вырвалась. И что?.. Хожу по чужому городу, без денег, без родных, никого не знаю… Слезы душат, ноги не держат, руки опускаются…
   — Послушайте, мадам, — не выдержал наконец Яша. — Какая мне оттого польза, что я вас так внимательно слушаю? Что вы хотите своей историей мне сообщить? Что у вас нет денег?.. Так скажите прямо и идите своей дорогой!
   — Деньги есть, — Груня стала суетливо развязывать узелок. — Только совсем немного. Сколько возьмете за паспорт?
   — Возьму столько, чтоб мне не было обидно, а вас не торкала полиция.
   — Сколько?
   — С вас полкатьки, мадам.
   Гудзенко достала из узелка свернутые деньги, пересчитала их.
   — Не хватает.
   — Хорошо, — согласился Иловайский. — Приходите, когда удачно кого обворуете, або нахально станете плакать где-нибудь на Дерибасовской.
   — А как за меня заплатит сестра?
   — Какая сестра? — удивился Яша. — Вы в этом городе имеете такую сумасшедшую сестру, которая платит за фуфло?
   — Мы бежали вместе… На одном пароходе!
   Иловайский перестал мешать краску, уставился на женщину.
   — И где же она теперь?
   — Здесь, в Одессе… Она была у вас! С дочкой! — Груня достала из-за пазухи две фотографии, показала Яше. — Помните?.. Тоже заказывали документы!
   — Мадам!.. Если вы имеете меня за полного поца, то я имею вас за идиотку. Кому вы парите мозги, мадам?.. Если вы из полиции, то прямо так Яше и скажите. И я по-скорому пошлю вас если не на Дерибасовскую, то совсем в обратном направлении.
   — Клянусь, сестра, — перекрестилась Груня. — Сонькой зовут… Сонька Золотая Ручка!.. Воровка! А дочка Михелина!.. Они уже забрали паспорта?.. На какую фамилию?
   Иловайский поднялся.
   — Я вас больше не держу, мадам… Идите своей дорогой, пока вам не помогли другие! — взял казанок с краской, двинулся к лестнице, ведущей на второй этаж. Оглянулся, предупредил: — И не говорите больше за Соньку в Одессе. Иначе вам или голову проломят, или в другое место что-то засунут!
   Поднялся наверх, неожиданно позвал визитершу:
   — Мадам!.. Станьте внизу, прямо подо мной!
   — Зачем? — не поняла Груня.
   — Хочу выбрать подходящий ракурс, чтобы сделать вам снимок на память!
   Женщина с недоумением подошла поближе к стене, задрала голову.
   — Так годится?
   — В самый раз! — Яша взял тазик с грязной водой, поднес его к перилам и вылил прямо на Груню. — Это чтоб вам, мадам, не сильно жарко было-таки шагать по Молдаванке в такую погоду!
   

   Допрос Константина Кудеярова вели двое — сам князь Икрамов и следователь Потапов. Граф был растерян, подавлен, от волнения лицо его постоянно потело, что вынуждало Кудеярова постоянно извлекать из кармана носовой платок и промокать пот.
   Князь размеренно вышагивал по комнате, глядя на носки своих сапог, не поднимая глаз и не мешая следователю задавать вопросы.
   — Когда вы вступили в партию эсеров? — спросил тот.
   — Год и два месяца тому, — произнес Константин и оттянул воротник сорочки.
   — Вы пришли туда по рекомендации?
   — Нет, исключительно по собственному желанию.
   — Желанию или убеждению?
   — Разве это не одно и то же? — удивился граф.
   Потапов бросил взгляд на князя, с насмешкой ответил:
   — Не одно… Желание — приступ, убеждение — диагноз.
   — Думаю, все-таки по желанию… Мне хотелось что-то изменить в нашем обществе.
   — Вы полагаете, нам не хотелось бы этого?
   — Полагаю, не очень. Иначе вы бы… — граф замолчал, не договорив фразу.
   — Что «иначе»? — переспросил следователь.
   — Иначе вы бы не служили столь рьяно режиму, который во всем доказал свою несостоятельность!
   — Почти призыв к перевороту! — с иронией заметил Потапов.
   Икрамов остановился напротив Константина, спросил, с трудом сдерживая возмущение:
   — Вы ведь дворянин, граф! И вы посмели посягнуть на самое святое в нашем государстве — на установленный Богом монарший порядок!
   Кудеяров был бледен.
   — Это, князь, я намерен расценить как оскорбление!
   — Ваше право!.. — Икрамов сделал несколько шагов по комнате, вновь остановился перед графом. — Вы подозреваетесь в том, что вступили в преступный сговор с группой лиц, имеющих целью свержение существующего государственного уклада!.. Вы признаете это?
   Константин молчал.
   — Если вы блюдете кодекс чести дворянина, то обязаны честно ответить на поставленный вопрос.
   — Да, я состоял в партии… Но когда понял, какие цели она преследует, немедленно покинул ее.
   — Вы разделяли задачи, цели, методы, идеологию преступников?
   — Вначале разделял, затем осознал.
   — Осознав, почему не сообщили властям о существующей организации?
   Константин в смятении повел плечами, усмехнулся:
   — Во-первых, это было бы элементарной трусостью…
   — Трусостью?
   — Да, трусостью. Малодушием… Потому что метаться по полю подобно зайцу — это не делает чести никому. А уж тем более Кудеяровым.
   — Во-вторых?
   — Во-вторых, готов был сообщить, но меня опередили.
   — Кто?
   — Вы, князь… И ваши люди.
   — За что должны быть нам благодарны, — кивнул Икрамов. — Думаю, вы слышали о мясорубке, которая случилась в конспиративной квартире, где сами вы не однажды бывали?
   — Да, читал из газет.
   — У меня пока все, — сказал Ибрагим Казбекович и повернулся к Потапову: — У вас, Георгий Петрович, есть вопросы к подозреваемому?
   — Разумеется, ваше высокородие, — ответил тот и открыл тоненькую папку. — К примеру, такой вопрос… Какую роль, граф, выполнял в организации барон Красинский?
   Тот вытер вновь обильно вспотевший лоб.
   — Он частично финансировал ее.
   — А какие еще задачи возлагались на него?
   — Он… — Кудеяров замолчал, беспомощно посмотрел на князя. — Факты не до конца достоверные, поэтому я не имею права порочить достойного господина.
   — Недостоверные факты — тоже факты.
   — Хорошо, я скажу, но это были всего лишь планы, которые, к счастью, не состоялись, — Кудеяров-младший помолчал, облизал пересохшие от волнения губы. — Планировалось покушение на генерал-губернатора города, и одним из участников его должен был быть… барон.
   — Вы сказали — одним из участников… Сколько всего планировалось участников?
   — Двое.
   — Имя второго участника знаете?
   — Разумеется.
   — Кто?
   — Второй участник… дама… Молодая женщина. Но, повторяю, это были всего лишь намерения.
   — Имя дамы?
   — Знаете, это крайне недостойно, если я назову ее. Это неправильно, не по-мужски.
   — Кто она?
   — Она? — Кудеяров вновь потерянно посмотрел на князя. — Вы все наверняка ее знаете… В свое время она была весьма знаменита.
   — Назовите же.
   — Мадемуазель Бессмертная… Они вместе с Красинским должны были застрелить городского голову. По крайней мере, об этом шел разговор в узком кругу заговорщиков.
   — И вы не сочли необходимым сообщить об этом соответствующим органам?
   — На тот момент я разделял позиции этих людей. Сейчас глубоко сожалею.
   Икрамов в который раз остановился напротив допрашиваемого.
   — Вам известно, где сейчас госпожа Бессмертная?
   — Могу сообщить всего лишь адрес. Но присутствие там мадемуазель никак не обязательно. Более того, подозреваю, что она в силу последних событий благоразумно покинула предоставленное жилье. Больше мне не о чем вам сообщить. Разрешите откланяться?
   — Мы, князь, вынуждены вас задержать для выяснения всех деталей дела, — спокойно и с улыбкой сообщил следователь.
   — Задержать? — растерянно переспросил Константин. — Вы меня арестовываете?
   — Пока что задерживаем. На несколько суток. Однако, при установлении некоторых деталей не в вашу пользу, временное задержание может быть продлено вплоть до начала судебного разбирательства.
   — Но я ведь все изложил!
   — Вы изложили то, что было удобно вам. Следствие же теперь начнет свою работу.
   Подобным ходом разговора Кудеяров был совершенно размазан, раздавлен, возмущен.
   — Безобразие, произвол!.. Мне необходим адвокат!
   — Ваше законное право. Пишите прошение, и завтра же оно будет рассмотрено аппаратом департамента.
   — Но, князь!.. Вы понимаете уровень скандала, какой может разразиться? У меня положение в обществе!.. У меня влиятельные друзья, товарищи! В конце концов, есть брат, которому небезразлична моя судьба и который может вмешаться в происходящее самым решительным образом!
   — Ваше положение в обществе нам известно. Если случится скандал, мы его как-нибудь урегулируем. Рычаги есть… А что касается вашего брата… мы предоставим вам возможность увидеться с ним. Думаю, встреча будет полезна не только вам, но и последующему расследованию.
   

   Дом князя Андрея находился на Большой Морской улице. Анастасия Брянская подкатила к нему на новеньком, красного цвета автомобиле, водитель посигналил, и привратник немедленно побежал открывать.
   Андрей уже ждал кузину во дворе и заспешил навстречу. Обнялись, расцеловались.
   — Ты взволнована… Что случилось?
   — Читай, — княжна протянула ему несколько газет. — Ты, видимо, еще не знаешь об этой новости.
   Он развернул газеты, пробежал взглядом заголовки:
   
    «В ОДЕССЕ ЗАДЕРЖАНА ЗНАМЕНИТАЯ ВОРОВКА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА, А ТАКЖЕ ЕЕ СОЖИТЕЛЬ И ДОЧКА».
    «ГДЕ БУДУТ СУДИТЬ СОНЬКУ, ЕЕ ДОЧЬ И МУЖА — В ОДЕССЕ ИЛИ В СТОЛИЦЕ?»
    «СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА ПРИБЫЛА В ОДЕССУ ПАРОХОДОМ».
   
   Князь растерянно посмотрел на кузину.
   — Ты думаешь, это правда?
   — Конечно. Какой смысл врать, тем более газетам?
   — Честно, я не в состоянии поверить. Что делать?
   — Ты намерен отправиться в Одессу?
   — Не знаю. Пока ничего не знаю.
   — Пошли в дом.
   — Там родители.
   — Ты не хочешь, чтобы они об этом узнали?
   — Они сойдут с ума.
   — И все-таки пошли!
   Они зашагали ко входу. Лакей открыл перед ними дверь, они поднялись на второй этаж. Навстречу им вышла мать князя, княгиня Елизавета Петровна.
   — Настенька, что случилось?
   — Ничего, Елизавета Петровна. Просто приехала вас навестить.
   — Но ты чем-то взволнована.
   — Мама, — резко вмешался Андрей, — мне нужно поговорить с кузиной!
   Княгиня растерянно улыбнулась гостье, хотела было покинуть их и тут заметила в руках сына газеты.
   — Что там? — развернула одну из них, прочитала заголовок. Подняла на сына испуганные глаза. — Их арестовали?
   — Нет!.. Не знаю! — князь выхватил из рук матери газету. — Это все вранье!.. Неправда!.. Не знаю!
   — Ты не должен туда ехать!
   — Почему не должен? Кто сказал, что не должен? — закричал сын. — Почему вы все решаете за меня?
   — Но это безумие!
   — Да, безумие! — взорвался Андрей. — Ваш сын, маменька, безумен! И пора с этим смириться! Я имею право поступать так, как хочу!.. У меня есть своя жизнь, свои представления, свои намерения!.. И достаточно мне диктовать!.. Надоело, устал, не могу!
   Анастасия повисла на кузене, пыталась успокоить его, усадить на диван, а он метался, разбрасывал все, что попадало под руки, кричал:
   — Оставьте же, наконец, меня!.. Что вам всем нужно! Позвольте самому разобраться во всем!
   Мать обхватила лицо ладонями, отчаянно позвала:
   — Антон!.. Антон Михайлович!.. Скорее сюда!.. С Андрюшенькой беда!.. Антон!
   Из глубины комнат к ним спешил отец Андрея.
   

   Квартира Ильи Глазкова была действительно в весьма запущенном состоянии — во всех комнатах не убрано, на кухне гора немытой посуды, шторы на некоторых окнах оборваны.
   Табба и бывший прапорщик сидели в столовой за столом. Перед ними стояли две винные бутылки — одна уже пустая, вторая ополовиненная.
   — Знаете, госпожа Бессмертная, — вел разговор подвыпивший Илья, время от времени пытаясь коснуться руки собеседницы. — Вы уже несколько дней находитесь в моей квартире, а я все еще не могу привыкнуть, что вижу вас воочию и даже могу прикоснуться к вашей тончайшей руке.
   — Не надо касаться, — вяло попросила не менее пьяная артистка и отодвинула его руку. — Я и без того прекрасно вас слышу.
   — Вы для меня были и остаетесь самым загадочным созданием в мире. Клянусь… Вот даже сейчас — беседую, наблюдаю, и ничего не понять. Как живете, чем живете, почему живете — не понимаю.
   — Думаете, я понимаю? — усмехнулась Табба.
   — Не уверен. Знаете почему?.. Потому что вы по какой-то причине находитесь здесь. В этой, с позволения сказать, квартире. В этом хлеву. Вы — великая и прекрасная. Что вас вынудило? Что привело сюда? Не понимаю.
   — Вам и не надо понимать.
   — Почему?.. По-вашему, я настолько ничтожен, что не имею права задумываться?
   — Скорее я ничтожна, — Табба налила себе вина, выпила. — Ничтожна и смешна.
   — Нет, нет! — Илья вновь дотронулся до руки бывшей примы. — Нет!.. Зачем вы так себя унижаете? Что произошло с вашей душой? Кто вас так унизил? Скажите, и я не пощажу своей жизни. Располагайте мной в любой момент, если я понадоблюсь! Если моя жизнь понадобится — располагайте ею!
   — Скоро понадобится, — кивнула актриса. — Даже весьма скоро.
   — Хоть сейчас!
   — Сейчас не надо. Сейчас сидите и пейте. А завтра мы поговорим отдельно. — Девушка внимательно, с прищуром посмотрела на Глазкова. — Вы ведь отчаянный человек?
   — Шел ради вас на сожжение!
   — А если еще раз?
   От услышанного Илья слегка напрягся.
   — На смерть?
   — Да, на смерть… Испугались?
   — Нет, напротив… Скорее даже обрадовался. Так как смысла в жизни больше не вижу, — молодой человек перегнулся к девушке через стол. — А вы также готовы умереть?
   — Теоретически… Практически — не знаю.
   — Но решимся на это мы вместе?
   — Решимся вместе, а чем завершится, не знаю. Как судьба выпадет.
   Глазков откинулся на спинку стула, шумно выдохнул:
   — Я готов. Уже готов… Не поверите, но я всегда чувствовал, что наши судьбы сойдутся. Сойдутся на земле, завершатся на небесах!
   Он налил Таббе и себе вина, встал, залпом, по-гусарски, выпил.
   — Это самый счастливый вечер в моей жизни!
   Бывшая прима с трудом поднялась, спросила:
   — Я не заметила, телефон в квартире есть?
   — Желаете, чтобы я помог?
   — Сама.
   — Сюда, пожалуйста.
   Телефонный аппарат висел на стене в прихожей. Бессмертная сняла трубку, дождалась ответа телефонистки.
   — Барышня, соедините, пожалуйста…
   Продиктовала номер. Шли гудки. На том конце трубку не снимали. Наконец в микрофоне щелкнуло, осторожный голос Катеньки произнес:
   — Вас слушают.
   — Это я, — произнесла Табба. — Мной никто не интересовался?
   — Нет, госпожа.
   — Граф не приезжал?
   — Его тоже не было. Никого не было. А вы где, госпожа?
   — У знакомого.
   — Мне вас здесь ждать?
   — Да, жди. Если что-то важное, позвонишь, — актриса оглянулась к прапорщику. — Ваш номер?
   Тот быстро назвал.
   — Запиши.
   — Записала.
   — И еще вот что… Своему Антону пока обо мне ничего не говори. Если мне понадобишься, за тобой приедет человек, которого ты видела возле дома… Хромой, помнишь?.. Бывший прапорщик.
   — Помню, госпожа.
   — Все. — Табба повесила трубку.
   

   На следующий день в закрытой пролетке Табба в сопровождении Глазкова подкатила к воротам особняка князя Андрея, бросила прапорщику:
   — Ждите.
   Одета она была в длинное темно-зеленое платье с пелериной под горло: прическа уложена так, что целиком скрывала шрам возле глаза.
   Бывшая прима подошла к воротам, велела привратнику:
   — Скажи князю Андрею, госпожа Бессмертная приехала.
   — Их дома нет, — ответил тот. — И вообще все баре уехавши.
   — Куда?
   — На Витебский вокзал. Как раз провожать князя Андрея.
   — Давно?
   — Не меньше часа, думаю.
   Табба едва ли не бегом вернулась к пролетке, бросила извозчику:
   — На Витебский!.. Быстрее!
   

   …К вокзалу подъехали на взмыленных лошадях. Глазков, как прежде, остался в пролетке. Табба бросилась ко входу.
   Поезд от перрона еще не отошел, паровоз пускал густой пар, вдоль вагонов расположились провожающие и отъезжающие.
   Актриса двинулась вдоль состава, лихорадочно высматривая семейство Ямских. И тут увидела их. Провожающих было двое: мать князя и его отец. Рядом с Андреем стояла княжна, в шляпке, одетая по-дорожному.
   Лица всех были печальными, потерянными. Андрей держал руки матери, целовал их, что-то говорил.
   Табба решительно направилась к ним.
   Первой ее заметила княжна Анастасия. Напряглась, двинулась навстречу.
   — Вас не звали. Зачем вы приехали?
   — Сама… Попрощаться с князем.
   — Вы здесь чужая.
   — Я везде чужая.
   — Здесь филеры.
   — Плевать.
   Родители смотрели на Таббу удивленно, настороженно.
   Андрей оставил мать, сделал пару шагов к нежданной гостье.
   — Это крайне неожиданно, мадемуазель.
   — Для вас. Для меня естественно, — она нежно посмотрела на него. — Я не могла не увидеть вас.
   — Благодарю.
   — Вы решились все-таки на поездку?
   — С кузиной.
   — Вы едете с кузиной?
   — Да, мадемуазель, — с вызовом ответила княжна. — Я не могла оставить князя.
   — Я должен помочь Михелине, — объяснил Андрей.
   — А что с ней?
   — Вы разве не знаете?.. Она задержана вместе с матерью в Одессе. Об этом пишут все газеты.
   — Я не знала. Не читала… — Табба растерянно оглянулась. — Я готова поехать с вами.
   — Думаю, следующим поездом, — усмехнулась Анастасия.
   Дежурный по перрону ударил в колокол, на перроне стали спешно прощаться. Двое филеров, наблюдавшие за семьей Ямских, ненавязчиво придвинулись поближе.
   Андрей и Табба отошли в сторонку, стояли друг против друга.
   — Я люблю вас, — тихо произнесла актриса.
   — Благодарю, — князь поцеловал ей руку.
   К ним подошла Анастасия:
   — Пора прощаться.
   — Мне надо уйти от филеров, — произнесла Табба.
   — Это ваши проблемы, — фыркнула княжна.
   — Помогите же мне!
   — Каким образом? — нахмурился князь.
   Бывшая прима просительно взглянула на Андрея.
   — Позвольте войти вместе с вами в вагон?
   — Но у вас нет билета! — возмутилась Анастасия.
   — Я только войду и тут же выйду. С другой стороны.
   Князь взглянул на Анастасию, та пожала плечами.
   — Обещайте, что тут же покинете вагон! — попросил он.
   — Обещаю.
   Под удивленными взглядами стариков Ямских и настороженными — шпиков Бессмертная вошла в вагон и быстро скрылась в проходе.
   Паровоз дал предупредительный гудок, мать стала плакать и целовать сына, Анастасию.
   Табба тем временем миновала коридор, вошла в противоположный тамбур, подергала ручку двери. Дверь неожиданно подалась, девушка поставила ногу на ступеньку, спрыгнула на землю и зашагала по рельсам и шпалам в сторону вокзальных построек.
   Мимо проплывали вагоны состава, отправляющегося в Одессу.
   …Бессмертная забралась в пролетку, ткнула извозчика в спину:
   — Пошел!
   Глазков взглянул на нее, подал несколько газет.
   — Что это? — не сразу поняла она.
   — О вашей сестре и матери.
   Табба развернула одну газету, вторую. Заголовки кричали:
   
    «В ОДЕССЕ ЗАДЕРЖАНА ЗНАМЕНИТАЯ ВОРОВКА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА, А ТАКЖЕ ЕЕ СОЖИТЕЛЬ И ДОЧКА».
    «ГДЕ БУДУТ СУДИТЬ СОНЬКУ, ЕЕ ДОЧЬ И МУЖА — В ОДЕССЕ ИЛИ В СТОЛИЦЕ?»
    «СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА ПРИБЫЛА В ОДЕССУ ПАРОХОДОМ».
   
   — Я буду мстить! — тихо произнесла бывшая прима.
   — Кому? — удивленно спросил Илья.
   — Всем.
   …По приезде на квартиру Глазкова Табба нашла в сумочке визитную карту Улюкая и сняла трубку.
   

   Вечером барон Красинский, собственноручно управляя автомобилем, катил в направлении своего дома и находился от него уже в нескольких кварталах, когда на пустынном перекрестке ему наперерез вынеслась пролетка, едва не врезавшись в машину.
   Барон успел затормозить, возмущенно заорал:
   — Какого черта?
   В тот же момент из пролетки выскочила Ирина, в несколько прыжков достигла машины Красинского и разрядила в него револьвер.
   Редкие прохожие услышали треск выстрелов, удивленно повернули головы, но увидели лишь замерший автомобиль с поникшим в нем господином.
   

   Конвоир открыл железную дверь камеры и впустил сюда Петра Кудеярова. Тот переступил порог, какое-то время молча смотрел на удивленного брата, с размаху швырнул в него несколько газет.
   — Доигрался, сволочь?
   Константин собрал газеты, нервно просмотрел одну за другой.
   Заголовки кричали:
   
    «ГРАФ КОНСТАНТИН КУДЕЯРОВ УЧАСТВОВАЛ В ПОДГОТОВКЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА!»
    «БЫЛ ЛИ ПРИЧАСТЕН ГРАФ КУДЕЯРОВ К РАССТРЕЛУ ЭСЕРОВ?»
   
   И дальше:
   
    «БАРОН КРАСИНСКИЙ РАССТРЕЛЯН В УПОР НЕИЗВЕСТНОЙ».
    «БАРОН КРАСИНСКИЙ: МЕСТЬ ЭСЕРОВ ИЛИ РЕВАНШ?»
   
   Кудеяров-младший поднял растерянные глаза на брата:
   — Неужели это правда?
   — Что?
   — Барон расстрелян.
   Петр шагнул поближе в камеру.
   — А тебя не волнует, что пишут о тебе?
   — Но я живой, а его убили!
   — Пока живой!.. Пока сидишь здесь! А выйдешь, и следующим будешь ты! Так же продырявят голову, и так же об этом будут орать газеты!
   Константин вновь бросил взгляд на заголовки, тихо спросил:
   — А что делать, брат?
   — Брат?.. Теперь я снова для тебя брат?
   — Ты всегда был для меня братом.
   — Подлец!.. Подлец и подонок! Когда я тебя просил, когда умолял, когда стоял на коленях, что ты говорил мне в ответ? Ты нагло плевал мне в лицо, измывался над всем святым и чистым! А теперь «брат»?.. Нет больше у меня брата! Есть сволочь, предавшая честь фамилии. Есть негодяй, растоптавший память родителей!
   Лицо Константина покрыла испарина.
   — Ты с этим ко мне пришел?
   — Да, с этим! Но не только! Я пришел, чтобы расправиться с тобой! Убить тебя!.. Здесь, сейчас, из этого оружия! Я принес его! — Петр вытащил из внутреннего кармана пиджака револьвер. — Я сделаю это, и моя рука не дрогнет. Пусть лучше смерть, чем позор и презрение!
   Константин какое-то время не мог произнести ни слова, лишь беззвучно открывал рот и закрывал его, затем все-таки произнес:
   — Я согласен. Стреляй…
   Петр держал оружие на вытянутой руке, палец на курке дрожал. Неожиданно он выронил револьвер, обхватил голову, опустился на колени, разрыдался громко, истерично.
   — Боже, за что ты проклял меня?.. За что наказываешь так тяжело и жестоко?.. Боже, помоги мне!
   Константин приблизился к нему, тоже опустился рядом, обнял.
   Они оба плакали, совсем по-детски, беспомощно, жалко.
   Наконец успокоились, Константин вытер пальцами мокрые глаза старшего брата, произнес с грустной усмешкой:
   — Если хочешь, пристрели.
   — Дурак ты, братец.
   — Тогда прости меня.
   — Ты тоже прости.
   Помогая друг другу, они поднялись, уселись на нары.
   — Надо выкарабкиваться, — произнес Петр.
   — Каким образом?
   — Пока не представляю. Сначала надо успокоиться.
   — Может, денег дать?
   — Кому?
   — Какому-нибудь следователю или… судебному приставу.
   Петр безнадежно махнул рукой:
   — Не возьмут. Испугаются… Был бы кто другой, взяли.
   — Может, покаяться?.. Признаться?
   — Ты разве не признался?
   — Признался.
   — Вот видишь… Значит, скоро выпустят.
   — Попроси, чтобы меня пока не выпускали отсюда, — взмолился Константин. — Иначе и правда пристрелят.
   — Я обращусь к князю Икрамову.
   — Икрамову?
   — Да, Икрамову. Он ведь возглавляет сыскной отдел департамента.
   — Знаю… У него когда-то был роман с Таббой Бессмертной.
   — Серьезно?.. Не слышал. Кстати, ее также должны арестовать.
   — Как бы не пристрелили до этого.
   — Все возможно, — Петр повернулся к брату. — Думаешь, кто убил барона?.. Полиция?
   — Скорее эсеры. Из опасения, что выдаст информацию.
   — Информацию о чем?
   — Его вместе с Таббой готовили к покушению на генерал-губернатора.
   — Они должны были убить генерал-губернатора?!
   — Должны были… Но вот теперь вряд ли получится. Барона убили, Бессмертная в розыске.
   — Ну и слава Богу, — перекрестился старший Кудеяров. — А то ведь такая беда могла случиться.
   

   Ночь перешагнула за вторую половину, в тайге было тепло, душно, сыро. Поручик пристроился на мягком холмике из мха и после длинного перехода спал крепко, почти бессознательно.
   И вдруг проснулся оттого, что почти рядом послышалось хриплое, захлебывающееся негромкое рычание.
   Он резко сел, огляделся.
   Со стороны небольшой прогалины на него смотрели несколько пар горящих глаз. Волки…
   Никита вцепился пальцами в мох, нашел какую-то палку, поднял ее над головой.
   — Не сметь! — крикнул сипло, почти неслышно. — Пошли!
   Рычание усилилось — теперь обозначили себя уже несколько волков, и два передних двинулись в сторону жертвы.
   — Назад! — закричал Гончаров, поднимаясь и размахивая палкой. — Назад, сказал!.. Вон, твари!
   К двум передним волкам присоединились остальные, к пятящемуся человеку медленно надвигалась целая стая.
   — Вон!.. Вон, сволочи!.. Не сметь! — Никита схватил еще одну палку, запустил ее в сторону волков. — Назад!
   Те не только не остановились, но даже ускорили мягкий неслышный шаг.
   Огоньки глаз, рычание, отблеск белых зубов.
   И поручик побежал.
   Бежал не разбирая дороги, цепляясь за ветки и натыкаясь на деревья, падая и вновь поднимаясь.
   Закричал громко, бессмысленно:
   — Люди, помогите!
   Волки настигали. Они уже были совсем за спиной, их дыхание было страшным.
   — Помогите!
   Вот впереди показалось какое-то поле, за ним, кажется, огоньки, и там должны быть, наверное, люди.
   — Помогите!
   Звери не дали Гончарову докричать. Навалились мгновенно, мощно, беспощадно. Он пытался отбиться, но его уже терзали разъяренные пасти, разбрасывая по сторонам куски одежды, кромсая тело…
   

   Посреди ночи Михелина вдруг отчаянно закричала, вскинулась на постели, смотрела перед собой расширенными, испуганными глазами.
   Сонька испуганно поднялась с кровати, быстро подошла к ней.
   — Миха, что с тобой?.. Что с тобой, доченька? Приснилось что-то?
   Та постепенно успокоилась и, все еще не до конца придя в себя, перевела взгляд на мать.
   — Его больше нет.
   — Кого?
   — Никиты… С ним случилось страшное.
   — Это сон, доченька… Всего лишь сон. Успокойся.
   — Мамочка, я больше не увижу его!
   Михелина обхватила Соньку за плечи, всем телом прижалась к ней и забилась в отчаянном беззвучном плаче…
   

   Утром, когда Сонька и Михелина пили кофе, к ним в номер наведалась хозяйка гостиницы, тетя Фира. Без разрешения войти она бесцеремонно распахнула дверь, села на свободный стул, расставив толстые ноги в спущенных чулках, бросила на стул несколько газет.
   — Вы еще не читали, чего пишут в наших придурковатых газетах?.. Эти адиёты пишут, что в нашем городе находится Сонька Золотая Ручка и что ее уже поймали! Причем даже не одну, а с ее хахалем и якобы совсем еще молоденькой дочкой! И даже с фотографиями!
   Сонька и Михелина взяли по газете.
   
    «В ОДЕССЕ ЗАДЕРЖАНА ЗНАМЕНИТАЯ ВОРОВКА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА, А ТАКЖЕ ЕЕ СОЖИТЕЛЬ И ДОЧКА!».
    «СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА ПРИБЫЛА В ОДЕССУ ПАРОХОДОМ».
   
   — Нет, вы слышали за эту глупость?! — продолжала возмущаться тетя Фира. — Если б Сонечка приехала пароходом, ее б встречал весь город!.. И не только Одесса, но также Кишинев и даже Мариуполь!
   — А что в городе говорят? — спросила Сонька.
   — Так только за это и говорят! Никто в это не верит, потому что Соньку никто не видел, зато все читают газеты и сразу становятся грамотными!
   — А может, и на самом деле они здесь, только еще не поймали.
   — Ой, мадам, только не делайте мне заворот кишок! Вы говорите такие глупости, что мне прямо-таки трудно усидеть на этом стуле! Я еще раз вам говорю — если бы Соня и ее дочурка вынырнули в Одессе, то тут бы стоял такой праздник, что полиция сразу разбежалась бы, а я была б там главной принцессой! — Фира тяжело поднялась, направилась к выходу. Уже с порога предупредила: — Вы, дамочки, не забывайте за паспорта!.. А то полиция после этих глупостей начнет такой шмон по гостиницам, что даже вас примут за Соньку и ее малявку! — лукаво взглянула на женщин. — А газеты выкиньте, бо в них не очень удачные фотографии!
   Дверь с треском закрылась. Михелина вопросительно посмотрела на мать:
   — Думаешь, она догадалась?
   — Если сейчас полиция не явится, значит, не догадалась.
   — Что будем делать?
   — Пока что меньше высовываться на улицу.
   — А как поступим с паспортами?
   — Это проблема, будем думать. Как бы там уже не висел полицейский хвост.
   

   Михель, как обычно, сидел посередине комнаты допросов, безразлично смотрел на расположившихся напротив Конюшева и Фадеева.
   За отдельным столиком трудился писарь, готовый все фиксировать при помощи пишущей машинки.
   — Как себя чувствуете, господин Блювштейн? — спросил Конюшев.
   — Хорошо, — спокойно ответил тот и улыбнулся.
   — Чего вам больше всего сейчас хочется?
   — Не знаю.
   — Видеть кого-нибудь желаете?
   — Желаю.
   — Кого?
   — Жену и дочку.
   — Твоя жена — Софья Блювштейн? Она же Сонька Золотая Ручка? — вскочил Конюшев, переходя на «ты».
   — Да.
   — Дочка?
   — Моя дочка — Михелина Блювштейн.
   — Где они сейчас?
   — Здесь, в Одессе. Я их увижу?
   — Обязательно. Они пока что в бегах, но мы их обязательно поймаем. С твоей помощью.
   — Когда?
   — Думаю, скоро.
   — Очень хорошо, — счастливо расплылся в улыбке вор. — Я их очень люблю.
   — Вы ведь вместе бежали с Сахалина, верно?
   — Да.
   — Пароходом?
   — Да.
   Конюшев зашел к Михелю сбоку.
   — На пароходе кто помогал?
   — Господин старпом.
   — Фамилию помнишь?
   — Нет, мне его не представили… Очень хороший человек.
   — Кого еще помнишь на пароходе?
   — Мичмана. Но мы его убили.
   — Убили?
   — Задушили.
   — Кто?
   — Я и Соня.
   — Как поступили с трупом?
   — Выбросили в море.
   Чиновники переглянулись. Фадеев тоже встал, зашел к допрашиваемому с другой стороны.
   — Кто еще был на пароходе?
   — Ворон.
   — Ворон?.. Это кто?
   — Банкир. Он влюбился в Миху. Потом она его нагрела.
   — Это как?
   Михель зашелся тихим, радостным смешком, в уголках рта от удовольствия выступила пузырьками слюна.
   — Сумочку в море выбросила, сказала, что там деньги. Господин банкир все восполнил.
   Конюшев взял со стола портреты Соньки и Михелины.
   — Это кто?
   Вор с искренним радостным изумлением ткнул вначале пальцем в Соньку, затем в дочку.
   — Сонечка и Миха, — взял рисунки, поцеловал каждый по очереди, прижал к груди.
   — Будем искать, да? Ты готов?
   — Я хочу увидеть их, — Михель снова посмотрел на портреты, вдруг стал плакать. — Соня больше не любит меня. Я не могу так. Помогите, господа.
   Вор вытер мокрые глаза рукавом.
   — Гостиницу помнишь, где они остановились? — спросил Фадеев.
   — Не очень.
   — А если напрячься?
   — Сейчас. — Михель сосредоточенно замолчал, стараясь вспомнить, пробормотал: — Нет, не помню.
   — Ладно, будем искать и вспоминать вместе. — Конюшев отобрал у него рисунки, подошел к двери, крикнул: — Конвойный! — И когда тот появился, приказал: — Отвести задержанного в камеру!
   Когда Михеля увели, Конюшев посмотрел на Фадеева.
   — Что скажете?
   — Малоприятное зрелище… Растение.
   — Зато результат более чем очевидный. Все стало на свои места — и погибший мичман, и старпом, и банкир.
   — Когда выпускаем на охоту?
   — Можно уже с завтрашнего дня. Пусть бродит по улицам, привыкает к городу, присматривается. Либо Сонька, либо ее дочка выглянут из берлоги да и напорются на него.
   — А как быть со старпомом и банкиром?
   — Банкира, думаю, отпустим, а старпома… — Следователь на секунду задумался. — Старпома судить. Грехов у него наберется лет на десять, не меньше… Как он там, не очень жалуется на почки?
   — Поначалу жаловался, теперь приутих. Видимо, уже не соображает, где почки, а где задница. До суда придется определить в тюремный госпиталь, чтобы привести его в товарный вид.
   — Мы как-то, Федор Петрович, совершенно выпустили из поля зрения капитана. А ведь тот придурок определенно связан с нашим делом!
   — Не выпустили, Сергей Иванович. Господин полицмейстер уже подписал распоряжение о задержании сего субъекта.
   

   Когда совсем стемнело, возле дома двадцать семь на Фурштатской остановилась скромная пролетка, в ней сидели двое — следователь Гришин и его дочка Дарья.
   На душе Гришина было скверно и тревожно. Егор Никитич поежился, потоптался на месте. Бросил взгляд на стоявшую поодаль пролетку без кучера, лошадь которой была привязана вожжами к дереву, недовольно поморщился. Затем все-таки направился к ней, заглянул внутрь, повертел по сторонам головой.
   Девочка, не отстававшая от отца, спросила:
   — Что я должна делать?
   — Войдешь в ту парадную, — показал он на дверь, — поднимешься по всем этажам.
   — Зачем?
   — Не перебивай… Нужно обнаружить госпожу, о которой я тебе рассказывал.
   — Которую преследуют?
   — Да. Она живет в этом доме.
   — Почему это должна делать я?
   — Потому что мне не откроют.
   Дарья не понимала.
   — А как я узнаю, в какой из квартир она проживает?
   — Пойдешь как попрошайка… Как нищенка. Будешь звонить в каждую дверь и просить милостыню.
   — Мне могут не открыть.
   — Попросишь там, где откроют.
   — Я ее узнаю?
   — Постарайся, — Егор Никитич достал из внутреннего кармана френча фотоснимок, показал девочке. — Смотри внимательно. Зовут ее госпожа Бессмертная… Высокая, стройная, красивая.
   — Она живет одна?
   — Молодец, хороший вопрос. Не одна… При ней прислуга. Зовут Катенькой. Скорее всего откроет прислуга.
   — Спросить госпожу Бессмертную?
   — Да, Бессмертную. Бывшую приму оперетты.
   — Ее позвать к вам, папенька?
   — Нет, лучше я поднимусь сам.
   Дочка еще раз взглянула на снимок, неуверенно произнесла:
   — Все это, папенька, крайне непонятно. Играем в какую-то детскую игру.
   — Да, взрослые иногда любят играть в ерунду. Но будем надеяться на удачу. Или станем караулить, пока кто-то из них не покажется из дома.
   Дарья бросила на него сочувствующий взгляд и направилась ко входу. Перед тем как открыть дверь, еще раз оглянулась и скрылась.
   Егор Никитич наткнулся на подвернувшегося дворника, показал на соседнюю пролетку:
   — Не знаешь, чья телега?
   — Не могу знать, барин. Их сейчас по городу тьма бегает!
   

   Подъезд был гулкий и не очень освещенный.
   На первом этаже Дарья робко подошла к одной из дверей, нажала кнопку звонка. В ответ послышался лай собаки, но никто не вышел.
   Девочка потопталась на месте, к двери напротив подходить не решилась, двинулась на второй этаж.
   На площадке располагались три квартиры. Даша повертела головой, чтобы выбрать, к какой двери подойти, и уже даже выбрала, как вдруг на третьем этаже, прямо над головой, лязгнул замок и недовольный мужской голос произнес:
   — Обрыдла мне твоя барыня!.. Как не пьет, так непременно капризничает! И так кажный день!
   — Потерпи, милый, — ответил женский голос. — Вот уедем, и все сразу образуется.
   Дарья замерла.
   — Ну что ты все время ругаешься?.. Не надоело, Антоша? — спрашивала Катенька.
   — Вот как надоест, так и перестану, — ответил тот, обнял в ответ девушку, заспешил вниз, крикнул напоследок: — Скажи барыне, что в дороге уже!
   Антон почти миновал Дарью, как вдруг остановился, уставился на нее.
   — Прячешься, что ли?
   Девочка молчала, глядя на парня расширенными глазами.
   — Чего, спрашиваю, молчишь?.. Чего делаешь тут?
   — Кто там, Антоша? — крикнула сверху Катенька.
   — Деваха какая-то!.. То ли прячется от кого, то ли на квартиры наводит!
   Прислуга быстро спустилась вниз.
   — Ты чего здесь? — спросила Дарью. — Ищешь кого?
   — Ищу, — кивнула та. — Госпожу Бессмертную… Она, сказывают, в этом доме проживает.
   Антон и Катенька переглянулись.
   — А зачем она тебе? — спросила девушка.
   — А вам до этого какое дело?
   — Ты гля, огрызается, — возмутился Антон. — Спрашивают — отвечай!
   — Погоди, Антоша. Какое, девочка, у тебя к госпоже Бессмертной дело?
   — А вы, случаем, не Катенька?
   — Катенька, прислуга.
   — А госпожа Бессмертная дома?
   — Ее нет. Тебе велено что-то передать ей?
   — С ней желают поговорить мой папенька.
   — А где он?
   — Ждут внизу, в пролетке.
   — Сам ждет, а тебя послал? — не выдержал Антон. — Чего-то мне не нравится все это, Катюха!.. Мутня какая-то.
   — Да погоди же! — одернула та его опять, спросила девочку: — А он кто у тебя?
   — По должности?
   — Да, по должности.
   — Следователь из департамента.
   — Оп-па! — ударил по ляжкам извозчик. — Приехали!
   — Антоша! — прикрикнула прислуга и повторила: — Госпожи дома нет, и разговаривать вашему папеньке не с кем.
   — Он у меня хороший, — слабо улыбнулась та. — Поговорите с ним, вреда от этого не будет.
   Катенька помолчала, внимательно глядя на ребенка, согласно кивнула:
   — Ладно, зови. — И распорядилась Антону: — Сходи с мадемуазель.
   Егор Никитич предварительно заглянул во все комнаты квартиры, махнул наблюдавшим за его действиями Антону и Дарье.
   — Ждите в столовой.
   И показал Катеньке на стул.
   — Присядьте.
   Прислуга послушно села, с милой улыбкой сообщила:
   — Я вас помню.
   — Весьма польщен, — ответил Гришин. — Где госпожа Бессмертная?
   — Ее здесь нет.
   — Видел. Где она?
   — Мне неизвестно.
   — Вранье. Кучер знает?
   — Нет.
   — Мне крайне необходимо встретиться с ней. И желательно сегодня, потому что завтра может быть поздно.
   — Но я не знаю, где она теперь!
   Следователь придвинул стул к Катеньке поближе, произнес негромко, жестко:
   — Вам известно, что мать вашей госпожи и сестра задержаны в Одессе?
   — Да, я читала в газетах.
   — Завтра такая же участь может настичь мадемуазель. Против нее слишком много улик. И ее необходимо об этом предупредить.
   — Но мне известен только телефон.
   — Звоните.
   — И что я скажу госпоже?
   — Говорить буду я, вы только наберите номер.
   Прислуга поколебалась, направилась в комнату, где находился телефонный аппарат. Гришин последовал за ней.
   — Пятьсот пятьдесят один двадцать три, — назвала номер в трубку Катенька и, когда соединение произошло, виновато произнесла: — Госпожа, простите меня, но вас настоятельно добивается один господин.
   — Какой господин? — недовольно спросила Табба.
   — Вы его знаете. Господин следователь из Департамента полиции, — Катенька взглянула на Егора Никитича. — Простите, ваша фамилия?
   — Гришин. Позвольте мне самому объяснить мадемуазель.
   — Но…
   — Позвольте, — Гришин едва ли не силой отобрал трубку у девушки. — Добрый вечер, мадемуазель. Это следователь Гришин. Надеюсь, вы помните меня.
   — Что вам угодно?
   — Угодно встретиться с вами. Лучше всего сегодня.
   — У меня другие планы.
   — Если вы откажете мне, то завтра у вас может вообще не быть никаких планов!
   Бессмертная помолчала, не без юмора поинтересовалась:
   — Вы намерены арестовать меня?
   — Я намерен помочь вам.
   — Хорошо, через час возле Николаевского вокзала.
   — Но там полно филеров!
   — Надеюсь, с вами мне будет безопасно.
   

   Пролетки Гришина и Антона стояли в стороне от входа в вокзал, Дарья и Катерина остались в них. Гришин же и Бессмертная неторопливо прохаживались вдоль вокзального здания и со стороны походили на прогуливающуюся перед отходом поезда пару. Хотя Табба была напряжена, взвинчена, нетерпелива.
   Следователь с иронией посмотрел на суетливых отъезжающих и прибывающих господ и дам, на неспешных филеров, заметил:
   — Знаете, здесь действительно безопаснее, чем в каком-нибудь публичном месте или же на том же Невском.
   — Это ваша дочь? — кивнула Табба в сторону сидящей в пролетке девочки.
   — Да, моя Дашенька.
   — Зачем вы привезли ее с собой?
   — Для убедительности намерений.
   — Если можно, конкретнее.
   — Вы наверняка знаете, что застрелен барон Красинский?
   Бессмертная удивленно повернула к следователю голову:
   — Первый раз слышу. Когда?
   — Пару дней тому назад. Некая дама в упор расстреляла его из револьвера.
   — Даму не задержали?
   — Нет, ей удалось скрыться. У вас нет предположений, кто это могла быть?
   — Вы пожелали встретиться со мной, чтобы навести справку?
   — Вовсе нет… Я готов затянуть ход расследования и дать вам возможность скрыться.
   — Чем вызвана такая расположенность ко мне?
   — Всего лишь состраданием.
   — Вы — и сострадание?.. Смешно.
   — В свое время я именно из этих чувств способствовал бегству вашей матери из «Крестов».
   — А может, из чувства собственной несостоятельности?
   — Да, частично возможно. Но лишь частично. Я дал слово своей дочери помочь вам, так как считаю вас жертвой произвола и бесправия, которые творятся в моей стране.
   Табба бросила на следователя высокомерный взгляд, усмехнулась:
   — Не верю… Если вы поможете мне скрыться, вас самого привлекут к ответственности. И что скажет на это ваша дочь?
   — Надеюсь, она будет гордиться мной.
   — Все равно не верю. — Бессмертная резко повернулась к Гришину. — Желаете вознаграждения?
   Гришин смотрел ей прямо в глаза.
   — Я этого не сказал.
   — Но я вижу!.. Вижу, как вы несостоятельны, жалки и убоги!.. Это написано даже на лице вашей дочери!.. Вы несостоявшийся человек. И как чиновник, и как муж, и как отец!.. И желаете хоть как-то оправдать свое существование!
   — Но если вы все видите, если понимаете, позвольте мне совершить поступок. Потому что вы также не состоялись — и как дочь, и как сестра, и как женщина. Мы оба — несостоявшиеся.
   Табба помолчала, тихо произнесла:
   — Жестоко.
   — Можете дать мне пощечину.
   — Зачем?.. Все ведь верно, — бывшая прима усмехнулась и спросила: — Советуете мне бежать?
   — И чем скорее, тем лучше.
   — Но если бежать, то от кого?.. От себя?.. А зачем?
   — Хотя бы ради своей несчастной матери. Загнанной, старой, больной, потерянной, жалкой, давно уже никому не приносящей зла.
   — В Одессу?
   — Нет, туда нельзя.
   — Но там моя мать. Там сестра.
   — Все равно нельзя. Там вас возьмут.
   — Так куда?
   — Не знаю. В глушь, в одиночество, в небытие. Иначе род вашей матери будет выкорчеван, уничтожен, развеян.
   Бессмертная вновь задумалась, затем достала из сумки коробочку с «Черным моголом», протянула Гришину.
   — Я хочу отблагодарить вас за вашу сердечность.
   — Что это?
   — Взгляните.
   Егор Никитич открыл коробочку, увидел сверкающий магический бриллиант.
   — «Черный могол»?.. Откуда он у вас?
   — Достался по наследству.
   — Но он исчез.
   — Нашелся.
   Следователь двумя пальцами извлек камень, повертел его в свете фонарей.
   — Вы желаете его мне подарить?
   — Да, в знак благодарности. Он не имеет цены, и вы можете стать очень богатым господином.
   — Но он способен принести беду.
   — Вам нет. Вы его приняли из моих рук.
   — Кто должен быть его истинным хозяином?
   — Моя мать.
   — Значит, только из ее рук можно принять бриллиант. Во всех других случаях он несет разрушения, — Гришин вернул камень Бессмертной. — Как бы я ни был беден, но принять от вас подобный подарок не могу. У меня трое детей.
   Она не стала класть коробочку в сумку. Неожиданно произнесла:
   — Я знаю, кому подарить бриллиант.
   — Лучшее решение — верните его матери.
   — Я вряд ли ее увижу. Она арестована. — Бессмертная помолчала, наивно и трогательно призналась: — Я очень хочу вернуться в театр.
   — Вы отдадите бриллиант Гавриле Емельяновичу?
   — Лучше, если это сделаете вы. Это будет плата за представление. Одно-единственное представление, и я исчезну. Возможно, навсегда.
   — Но он возьмет камень и тут же сдаст вас полиции!
   — Он не получит его, пока спектакль не будет закончен.
   — Он найдет способ отнять его!
   — Камень будет у вас. И вы отдадите его Гавриле Емельяновичу, только когда опустится занавес.
   Бывшая прима попыталась вложить коробочку в ладонь следователя, тот отвел ее руку.
   — Бред, мадемуазель!.. Полный бред!
   — Это единственная просьба к вам, господин следователь. Ничем другим я больше обременять вас не стану.
   — Но вы хотя бы представляете себе всю скандальность затеи?
   — Изложите мое предложение Гавриле Емельяновичу, и увидите его реакцию. За такое вознаграждение он пойдет на любой скандал.
   

   Капитана «Ярославля» взяли прямо на палубе.
   Валерий Петрович следил, как к причалу подкатывают на своих длинных и плоских биндюгах биндюжники, грузчики тут же привычно распределяли упакованный груз между собой, тащили его либо к лебедкам, либо, навалившись, заносили вручную на пароход.
   Три агента сыскного отдела Управления полиции направились к трапу, спущенному на причал. Один из них ткнул в физиономию дежурного матроса бляху сотрудника, тот от испуга козырнул, отступил на шаг, пропуская нежданных гостей.
   — Капитан где? — спросил агент.
   — Полагаю, на корме. Наблюдает за погрузкой.
   — Проводи.
   — Слушаюсь.
   Матрос суетливо заспешил вперед, повел агентов вначале на нижнюю палубу, оттуда поднялся на корму, издали показал на Валерия Петровича, находящегося в гуще погрузочных работ:
   — Вот он.
   Агенты, лавируя между грузчиками, добрались до Валерия Петровича, и старший спросил:
   — Господин Углов?
   Капитан удивленно повернул к гостям голову:
   — Да, Углов. А в чем дело?
   — Сыскной отдел Управления полиции. Просим проследовать за нами.
   — На каком основании?
   — На основании решения прокурора о вашем задержании, — агент извлек из папки бумагу. — Ознакомьтесь.
   Тот пробежал написанное, поднял растерянные глаза:
   — А по какому вопросу?
   — В управлении все объяснят.
   — Позвольте зайти в каюту?
   — Не положено. Следуйте за нами.
   Под удивленными взглядами команды и грузчиков Валерий Петрович, сгорбившийся и осунувшийся, сопровождаемый агентами, зашагал по палубе к трапу.
   

   В тот же день прибывшие в Одессу князь Андрей и Анастасия в сопровождении носильщика вышли на привокзальную площадь. К ним быстро подбежал молодой извозчик и весело поинтересовался:
   — Где едем, уважаемые?
   — В Управление полиции!
   — Вы там служите или вас уже там ждут? — по-одесски удивился парень.
   — В гости, — отшутился Андрей.
   — Это таки такое место, где одесситы тоже любят ходить в гости.
   Носильщик погрузил чемодан, помог вначале девушке, затем приехавшему господину забраться в пролетку, и извозчик ударил по лошадям.
   Следом за пролеткой тут же тронулся экипаж с двумя господами.
   Город радовал зелеными бульварами, веселыми лицами, бестолковыми извозчиками и наглыми автомобилистами. Анастасия улыбалась ветру, незнакомому городу, теплу.
   — Какими новостями живет Одесса? — спросил, улыбаясь, князь.
   — Одесса новостями не живет, она их делает! — радостно отозвался парень.
   — И какие новости она делает?
   — Главная, которая усиленно жуется в городе, это за нашу Сонечку!
   — За какую «Сонечку»?
   — Шутите, господин?.. За Сонечку Золотую Ручку!.. И за ее дочечку! Это ж самые любимые дамочки всей Одессы!
   — Разве они одесситки? — удивилась княжна.
   — Вы меня, мамзель, еще больше удивляете. А где ж еще могли народиться такие интересные люди, как не в Одессе!.. Не поверите, но Пушкин тоже из Одессы, хоть Дантес так не считал. Если он знал за такое, то вряд ли стал стрелять в такого человека!
   — Но пишут, что их арестовали!
   — Не делайте мне смешно! Я вчера своими глазами видел Соню с дочкой в ювелирке на Решильевской. Зашли, покрутили смачными фигурами, щипнули по бриллиантику и смылись!.. Хозяин не только чуть не тронулся умом, но от счастья даже чуть не повесился!
   

   У главного подъезда полицейского управления Андрей оставил кузину в пролетке, и, опираясь на трость, стал медленно подниматься по ступенькам.
   Сопровождающий экипаж с двумя господами остановился поодаль, один из филеров сошел на тротуар, стал неторопливо расхаживать вдоль выкрашенной в желтый цвет стены управления.
   …В просторном фойе Департамента полиции было гулко и прохладно. Князь подошел к дежурному офицеру, представился:
   — Князь Ямской из Санкт-Петербурга.
   — Слушаю, ваше высокородие.
   — Мне крайне важно попасть на прием к господину полицмейстеру.
   — Господин полицмейстер принимает просителей только по вторникам.
   — Доложи, любезный, что полный георгиевский кавалер князь Ямской просит его высокородие сделать исключение и принять для аудиенции в ближайшее время.
   — Будет исполнено, князь!
  

  

   

    Глава тринадцатая
    Чистилище
   

   Мирон Яковлевич расхаживал из угла в угол допросной комнаты, поглядывал то на хозяина продуктового магазина Грибова, то на писаря, сидевшего за пишущей машинкой.
   Грибов был избит до такой степени, что с трудом удерживал окровавленную голову и все время пытался утереть рукавом разбитые губы.
   — Еще раз… для протокола… повторите, — подошел к нему Миронов. — Кто расстреливал подпольщиков?
   — Дама, — с трудом вымолвил хозяин магазина.
   — Приметы дамы?
   — Шрам, увечье возле глаза.
   — Вы сами это видели?
   — Не видел. Лоб дамы был всегда прикрыт прядью волос.
   — С чего вы взяли, что на лбу были шрам и увечье?
   — По предположению господина следователя, который допрашивал.
   — О чем еще говорил следователь?
   — Будто дама была когда-то известной актрисой.
   — Еще!
   — Чтобы я не смел говорить, будто эсеров расстреливала эта дама.
   — Почему?
   — Мне это неизвестно.
   — Все?
   — Все. Больше ни о чем сказать не могу. — Грибов осторожно коснулся рукавом разбитых губ, попросил: — Попросите больше меня не бить. Я больше ничего не знаю.
   

   …Час спустя в кабинет Икрамова заглянул ординарец Асланбек, сообщил:
   — Князь, к вам господин Миронов.
   Тот оторвался от бумаг, раздраженно бросил:
   — Я его не звал.
   — Говорит, очень важно.
   — Ладно, пригласи.
   Мирон Яковлевич вкрадчивым шагом победителя вошел в комнату, с улыбочкой приблизился к столу начальника.
   — Простите, выше высокородие, что отрываю от важных дел.
   — Если можно, короче.
   Миронов протянул Икрамову папку, тот открыл ее, пробежал глазами напечатанное.
   — Что это?
   — Допрос хозяина магазина, в котором были расстреляны эсеры.
   Князь теперь более внимательно стал читать документ. Когда закончил, удивленно поднял глаза:
   — Что все это значит?
   — Это значит, ваше высокородие, что следователь Гришин попытался направить следствие по ложному следу.
   — Получается, что эсеров расстреляла госпожа Бессмертная?
   — Получается, именно так. Хотя Егор Никитич докладывал, что подобное проделала некая Ирина.
   — Какой ему резон так утверждать?
   — Не могу даже представить… Любые фантазии наталкиваются на стену. В нашем департаменте он едва ли не лучший следователь.
   Икрамов отодвинул папку, некоторое время в раздумье побарабанил пальцами по столу, усмехнулся:
   — Но получается, что мадемуазель совершила благое дело, уничтожив террористов?
   — По беззаконию — да. Но если судить по закону, это также терроризм.
   — Ее могут убрать.
   — Кто? — вскинул брови Миронов.
   — Эсеры. Точно так же, как они убрали барона Красинского.
   — Вы хотите сказать, что ее следует охранять?
   — Ну, если не охранять, то постараться в самое ближайшее время выйти на ее след и задержать. Чтобы мы имели дело с живым человеком, а не с трупом. Это в наших интересах.
   — Резонно, ваше высокородие, — согласился Мирон Яковлевич. — Но есть еще одна любопытная информация. По некоторым сведениям, убитый барон и госпожа Бессмертная готовились эсерами к покушению на высших государственных лиц. В частности, на господина генерал-губернатора.
   Князь в растерянной задумчивости прошелся по кабинету.
   — Не вздумайте, Мирон Яковлевич, арестовывать мадемуазель.
   — А я как раз собирался просить вашего распоряжения.
   — Нет. Арестовав Бессмертную, мы можем загнать террористов в еще большую конспирацию и ожесточенность.
   — То есть ждать вашего особого распоряжения?
   — Да. Мне необходимо самому кое в чем разобраться.
   — А с господином Гришиным?.. Немедленно арестовать?
   — Тоже не следует спешить. Установите слежку, обозначьте все его контакты.
   Миронов потоптался на месте, затем с некоторой неловкостью посоветовал:
   — Но может, ваше высокородие, следовало бы доложить господину генерал-губернатору о возможной опасности? А то ведь при либерализме его превосходительства можно доиграться до самых печальных последствий.
   — Я подумаю, — задумчиво кивнул Икрамов. — Всего доброго.
   

   …В полдень Улюкай поджидал Таббу недалеко от входа в Таврический сад. Увидел закрытую карету, остановившуюся чуть в сторонке, дал знак Резаному, сидевшему во второй пролетке.
   Тот спешно спрыгнул на землю, подошел к вору, вдвоем они направились к карете.
   Резаный остался на атасе, Улюкай нырнул в карету.
   Табба, осунувшаяся, с черными кругами под глазами, слегка подшофе, улыбнулась:
   — Спасибо, что не отказали.
   — Добрались без проблем? — Улюкай поцеловал руку в перчатке. — За вами ведь идет охота.
   — Знаю. Играю в кошку-мышку. Всем все известно, а никак не арестовывают.
   — Вы попросили о встрече… Что-то спешное?
   — Да, — согласилась Табба. — Вам, видимо, известно, что в Одессе задержаны моя мать и сестра?
   — Известно. Завтра мы отправляемся туда.
   — Я также со временем намерена поехать туда.
   — Вам нельзя. Вас арестуют еще до посадки в поезд.
   — А вы и ваши товарищи для чего?
   — Мы не всесильны.
   — Пардон, — усмехнулась Бессмертная, — я полагала, что в этой стране воры умеют все.
   — Хорошо, — Улюкай снисходительно усмехнулся, — мы едем вместе.
   — Нет, я должна задержаться в Петербурге на некоторое время. У меня еще здесь дела.
   — Отложите. Если вас арестуют, нам трудно будет что-либо изменить.
   — Нет! — в тоне бывшей примы была одержимость. — Два дела… Два! — И даже показала на пальцах. — Если я их не исполню, я прокляну себя!.. А после этого на все четыре стороны, хоть в Одессу!
   — Вам понадобится наша помощь?
   — Да. Нужны ваши товарищи, которые могли бы меня прикрыть.
   — Вы намерены…
   Бессмертная приложила ладонь к губам вора.
   — Тс-с-с… Никаких вопросов. Лишь ответ: будут рядом со мной ваши люди или нет?
   — Будут.
   — К кому обращаться?
   — Видите господина? — показал Улюкай на Резаного, мирно беседующего рядом с каретой с городовым. — Он будет вашей тенью.
   — Моя «тень» накоротке с городовым?!
   — Нет, просто городовой почитает за честь охранять чиновников из Государственной думы.
   

   Крутов слушал князя внимательно, серьезно, озабоченно.
   — Основная информация, полученная нами, касается высших должностных лиц. И прежде всего генерал-губернатора города.
   — Покушение?
   — Да.
   — Кто его готовит?
   — Готовила некая особа, но после ликвидации группы эсеров и задержания определенных лиц, в частности графа Константина Кудеярова, мы располагаем важными сведениями и держим ситуацию под контролем.
   — Некая особа — это кто?
   — Я вам, Николай Николаевич, уже докладывал. Мадемуазель Бессмертная, бывшая прима оперетты.
   — Дочка воровки?
   — Да.
   — Как ее угораздило попасть к эсерам?
   — На это сможет ответить только суд.
   — Ее задержали?
   — Пока нет.
   — Почему?
   — Она долгое время находилась под покровительством почитаемых фамилий, и это давало ей возможность успешно уходить от слежки.
   — Почитаемые фамилии — это кто?
   — К примеру, княжна Брянская… Тот же Кудеяров-младший. Покойный барон Красинский.
   — Кстати, вышли на след убийц барона?
   — Пока нет. Есть предположение, что за этим опять же стоят эсеры. Барона вместе с Бессмертной готовили к покушению на главу города.
   — Готовили к покушению и за это убили?.. Чушь! Полная чушь, князь!
   — Барон сумел вовремя уйти из организации, и благодаря его поступку мы получили сведения о подготовке покушения.
   — Ну хорошо! — по-прежнему раздраженно произнес обер-полицмейстер. — Барон убит!.. Кудеяров в камере! Княжна отбыла в Одессу… А кто сейчас покровительствует сошедшей с ума приме?
   — Полагаю, уже никто.
   — Значит, задержите, наденьте наручники, изолируйте от общества!.. Или вы ждете, когда она окончательно убедится в безнаказанности и совершит то, что не успели сделать расстрелянные негодяи?
   — Негодяев как раз, ваше высокоблагородие, расстреляла мадемуазель Бессмертная, — тихо произнес Икрамов.
   — Что? — удивленно поднял голову Николай Николаевич.
   — Расстрел эсеров — дело рук Бессмертной. Мы располагаем такими данными.
   — Может, она действительно сумасшедшая?
   — Мне трудно судить. Хотя некоторые поступки ее совершенно не поддаются объяснению.
   Крутов подумал.
   — Ее необходимо арестовать. Причем в самое ближайшее время! Как взбесившуюся собаку!.. Иначе может случиться нечто такое, что мы не расхлебаем до конца дней своих!
   — Есть еще одна информация, но, подозреваю, она вам может показаться полнейшим бредом.
   — А вам она не кажется таковой?
   — Нет.
   — Тогда излагайте.
   — В числе высших государственных лиц, поставленных эсерами на ликвидацию, значится премьер-министр страны.
   — Что?!
   — Есть такая информация.
   — Откуда она у вас? От вашего полоумного графа? Или от почившего в бозе барона?
   — Не только… Хотя и барон, и граф не пользовались доверием эсеров, и я бы отнесся серьезно к их показаниям.
   — Вы!.. Вы отнеслись бы!.. Я же считаю это полной чушью и бредом!.. Какая-то кучка заговорщиков, которых расстреляла их же подельница, планировала покушение не на кого-нибудь, а на второе лицо государства! Вы хотя бы понимаете, что такое второе лицо России? Оно в кольце, в защите, в абсолютной недосягаемости, и вдруг какие-то слухи, сплетни, фантазии! Бред!.. Вы это не говорили, я не слышал!.. Нас за это не только засмеют, но с позором снимут с должностей!.. В первую очередь меня. Вас — во вторую!.. Всего доброго, князь!
   — Благодарю, ваше превосходительство.
   

   В Одессе было по-южному душно и жарко.
   Михель брел по Дерибасовской, смотрел на веселый, неторопливый люд, радовался красивому городу, приветливым уличным зазывалам, беззаботно улыбался, вглядываясь во встречные лица.
   В одном месте он остановился, чтобы купить мороженое, полез в брючный карман, достал несколько монет, протянул продавщице.
   Получив завернутый в бумажку брикет, двинулся дальше, с удовольствием откусывая холодные куски и не обращая внимания на двух филеров, следующих за ним.
   По противоположной стороне Дерибасовской продвигались «жених» и Груня, также не сводя глаз с вора.
   

   Полицмейстер южного города был гостеприимен и любезен. Сидел на кожаном диване напротив князя Андрея, прихлебывал чай, смотрел на гостя с интересом и удовольствием. Тот был напряжен, собран, сдержан.
   — Полагаю, вы получили сообщение о моем приезде в Одессу? — спросил князь.
   — Вы в этом сомневаетесь?
   — Спрашиваю.
   — Получил. Вы прибыли со своей кузиной?
   — Да, она моя благодетельница и защитница.
   — Удачно разместились?
   — Пока никак. С поезда я направился прямо в управление.
   — Основная цель вашего приезда?
   — В шифровке об этом не сказано?
   — Я хочу услышать от вас.
   — Встретиться с девушкой, которую я люблю.
   — То есть с воровкой?
   — Для вас она воровка, для меня — любимая девушка.
   Соболев вытер салфеткой усы и поинтересовался:
   — Каким образом вы представляете эту встречу?
   — Я вас не понимаю.
   — Где, при каких обстоятельствах вы намерены встретиться со своей возлюбленной?
   — Где — значения не имеет. Мне важно просто увидеть ее.
   — Вам известно, что она и ее мать Сонька Золотая Ручка задержаны? Они в тюрьме. Под следствием!
   — Я готов проследовать в любое место. И крайне рассчитываю на вашу благосклонность.
   Аркадий Алексеевич глубоко вздохнул.
   — Вам сколько лет, князь?
   — Вы станете читать мне мораль, ваше высокородие?
   — Нет, не стану. И все-таки… Вы из почитаемой семьи, прошли войну, получили полного Георгия… Воровка! Понимаете, воровка! А на ее матери вообще ставить меток негде!
   Андрей, опершись о трость, поднялся.
   — Я прошу, ваше высокородие, дальше не продолжать. Позвольте откланяться.
   Полицмейстер снисходительно посмотрел на него, кивнул на кресло:
   — Присядьте. Разговор не окончен.
   Тот нехотя занял прежнее место, продолжая держать трость в руке, чтобы в любой момент уйти.
   — В камеру пустить я вас не могу, — сказал Соболев. — Не положено. Свидание возможно только после завершения следственных действий.
   — Сколько они продлятся?
   — Сказать определенно не могу. Может, неделю, а может, и месяц.
   — Я готов ждать.
   Полицмейстер с трудом поднялся с дивана, прошелся из угла в угол.
   — Просьба, князь: не распускать нервы, не устраивать истерик. Поговорим как мужчина с мужчиной.
   Андрей молчал.
   — Вам известно о романе вашей возлюбленной с поручиком Гончаровым, который случился на Сахалине?
   — Не верю. Вранье.
   — Она ждала от поручика ребенка.
   — Она родила?
   — Пока нет.
   — То есть она беременна?
   — Да, беременна! — с заминкой ответил Соболев.
   — И вы содержите беременную девушку в камере?
   — При тюрьме есть госпиталь.
   — Это недопустимое обращение с женщиной, ждущей ребенка!
   — Она подследственная!
   — Прежде всего она женщина! И относиться к ней следует сообразно высшей морали!
   — Для вас она женщина, для нас — преступница. А мораль для преступников определяется законом!
   — Я буду писать жалобу на имя государя!
   — Ваше право.
   Видя состояние князя, полицмейстер участливо поинтересовался:
   — Бокал холодного одесского вина не желаете?
   — Не пью! — Андрей уставился на чиновника немигающими глазами. — По-человечески… как мужчина мужчину… позвольте мне проведать мадемуазель.
   — Понимаю, князь, сострадаю, даже сочувствую, но ничего сделать не могу. Не положено.
   — Это ваше последнее слово?
   — На сегодня — да.
   — А на завтра?
   — На завтра? — переспросил Аркадий Алексеевич. — Завтра я постараюсь преподнести вам некий сюрприз, который, думаю, расставит все точки над «і».
   — Вы все-таки предоставите мне возможность встретиться с Михелиной?
   — Я предоставлю вам возможность встретиться с одним господином, который поведает кое-что весьма интересное о вашей избраннице.
   — С господином поручиком?
   — С Гончаровым?.. Шутите, дорогой! Мне даже не известно, жив ли он. С другим господином, который также имел приключение с мадемуазель.
   

   Сонька и Михелина вышли на улицу, к ним тут же подкатил дежуривший возле гостинички извозчик, весело поинтересовался:
   — Где дамочки желают?
   Барышни уселись, Сонька распорядилась:
   — Гони в центр!.. На Дерибасовскую!
   Пролетка прытко застучала по булыжнику.
   От скорости было не так жарко, ветер несильно задувал в лицо, играл прядями волос, сквозь зелень иногда проскакивало море.
   Михелина прижималась к матери, заглядывала в глаза, улыбалась.
   — Все хорошо, мам?
   — Хорошо, — задумчиво кивнула та.
   — Нет, правда!.. Представляешь, по Одессе едет знаменитая Сонька Золотая Ручка, а об этом никто даже не догадывается. Нет, ты представляешь?
   — Слава богу, что не догадываются.
   Спустя полчаса они уже шагали по Дерибасовской, в каком-то магазинчике накупили круассанов, с удовольствием поглощали их, что-то шептали друг другу, смеялись.
   По пути заглянули в модный магазин одежды, капризно перебрали выставленные платья и костюмы, ничего стоящего не нашли, вышли оттуда и вдруг…
   Первой Михеля увидела Михелина. Замерла, заставила мать отступить назад в магазин.
   — Сонь, глянь.
   Теперь Михеля увидела и воровка.
   Он двигался им навстречу. Доставал из бумажного кулька вишни, выплевывал косточки прямо под ноги, водил головой, внимательно всматриваясь в прохожих, то улыбаясь, то хмурясь.
   Следом за ним в десяти шагах толкались два филера.
   — Чего он такой? — прошептала Михелина. — Может, выпил?
   — Не похоже, — ответила Сонька. — Больше как дурной.
   Они дождались, когда вор проследует мимо, быстро выскользнули на улицу, и тут их ждал второй сюрприз.
   Сонька на противоположной стороне улицы заметила еще одних знакомых — «жениха» и Груню.
   — Миха, «жених»!
   Они торопливо зашли за ближнее дерево, подождали, когда парочка удалилась, выскочили на мостовую с намерением остановить пролетку.
   

   …Ближе к вечеру Михель от усталости еле держался на ногах. Брел медленно, часто присаживался на свободную скамейку, уже без былого интереса и улыбчивости смотрел на прохожих, затем с трудом поднимался и ковылял дальше.
   Действие морфия заканчивалось, вор все сильнее ощущал беспокойство, тревогу и растерянность, все чаще оглядывался, бессмысленно скалился, неожиданно ускорял шаг, затем так же неожиданно останавливался и начинал тихо скулить.
   В какой-то момент он вдруг побежал, увлекая за собой удивленных филеров, бросился в ближайшую подворотню, пересек полупустой двор, попытался затаиться в темном закутке, но увидел погоню и снова пустился бежать.
   Филеры догнали его, повалили на землю, скрутили.
   Михель визжал, вырывался, кусался, издавая невнятные звуки и вращая обезумевшими глазами.
   — Срочно в госпиталь! — распорядился один из филеров, удерживая беснующегося вора на земле. — Нужен укол!
   Они подхватили его под руки и под удивленными взглядами жильцов потащили на улицу.
   

   Егор Никитич остановил пролетку напротив входа в театр, сказал Даше:
   — Жди, я скоро.
   Поднялся по ступенькам, вошел в фойе, увидел Изюмова в ливрее.
   Тот также заметил следователя, от неожиданности напрягся, сделал пару торопливых шагов навстречу.
   — Гаврила Емельяныч у себя… В дурном расположении духа-с.
   — Что еще, кроме дурного расположения?
   — Пытались узнать о вашем предыдущем визите, однако ничего не выведали.
   — Иных новостей никаких?
   — Публика совершенно не заинтересована в театре. Не на кого ходить. Артистов нет-с!
   — Ничего, в скором времени и артист появится, и публика попрет! — загадочно бросил Гришин и заспешил наверх.
   — Проводить?
   — Сам.
   Гаврила Емельянович действительно находился в дурном настроении и при появлении Егора Никитича как раз принимал порошок от мигрени.
   Узрел в дверях следователя, от неожиданности замер.
   — Боже праведный!.. Неужели вы, Егор Никитич?
   — Зрение отказывает, Гаврила Емельяныч? — усмехнулся тот.
   — Скорее голова!.. Миловать пришли или казнить?
   — Беседовать, — Гришин без разрешения сел в кресло, закинул ногу на ногу. — Сказывают, у вас дурное расположение?
   — Омерзительное. Пакостное. Гнусное!.. Была б веревка, немедленно полез бы в петлю.
   — Полагаю, желающих принести вам веревку предостаточно.
   — Да, да, да!.. Потому что все вокруг разваливается, разлагается, рушится!.. И главное — рушится культура. Литература, живопись, театр! А общество, лишенное всего этого, — мертво! Только сорняки, только убожество, только дикость могут произрастать на таком поле! Никого не помнят — ни диктаторов, ни царей, ни императоров, потому что это тлен!.. Помнят только искусство!
   — У вас действительно скверное состояние, Гаврила Емельяныч.
   — Я плачу по ночам. Плачу и рыдаю. Потому что театр, которому я отдал всю свою жизнь, — мертв!.. Сюда не ходят, здесь не страдают, здесь больше не сходят от восторга с ума!.. Пусто и страшно!
   — Я как раз, Гаврила Емельяныч, пришел по этому вопросу.
   Филимонов искренне вскинул брови.
   — Знаете, сударь, это даже не смешно. Страшно!.. Департамент полиции — и театр!.. Жуткий сон! Вы шутите, Егор Никитич?
   — Ни в коем разе, — следователь поднялся, извлек из кармана позолоченный сундучок, показал его директору. — Здесь успех вашего театра, его возрождение, будущее.
   — Вы интригуете, Егор Никитич.
   — Это в моей профессии, — он открыл сундучок, вынул из него сверкающий черный бриллиант.
   Зрачки Филимонова расширились.
   — Что это?
   — Знаменитый «Черный могол».
   — Откуда он у вас?
   — Вас интересует, откуда он у меня или зачем он здесь?
   — Пожалуй, второе.
   Гришин положил бриллиант снова в сундучок, спрятал его в карман.
   — Разумеется, вы помните приму вашего театра мадемуазель Бессмертную?
   — Это ее камень?
   — С чего вы взяли?
   — Мне так показалось. Ее мать ведь знаменитая Сонька Золотая Ручка, и, по слухам, она как раз украла камень у князя Брянского.
   Следователь помолчал, оценивая услышанное, кивнул:
   — Да, камень этот сейчас принадлежит госпоже Таббе.
   — Я знаю… Вернее, догадываюсь. А почему он у вас?
   Егор Никитич быстро поймал замешательство директора, усмехнулся:
   — Вы вновь, Гаврила Емельяныч, начинаете не с той стороны, — встал, подошел к буфету, налил себе воды, выпил. — Мадемуазель мечтает вернуться в театр.
   — Я это знаю. Она приходила сюда, достаточно умело изменив внешность. Поначалу я ее даже не признал.
   — Вы, Гаврила Емельяныч, получите этот бриллиант, если Бессмертная выйдет на сцену.
   Директор театра вспотел.
   — Как вы себе это представляете?
   — Никак… Решить вопрос — ваша обязанность, если желаете стать обладателем бесценного камня.
   Директор тоже встал.
   — Егор Никитич, миленький… Это либо издевательство, либо провокация. Естественно, я мечтал бы владеть бриллиантом, но вернуть мадемуазель Таббу в театр — сумасшествие!.. Вы лучше меня знаете, что она на прицеле у полиции. Как только она выйдет на сцену, ее немедленно схватят!
   — Вы, господин директор, видимо, не до конца все поняли. К вам пришел не господин с улицы, а следователь сыскного управления Департамента полиции. И сей следователь делает вам конфиденциальное предложение. Конфиденциальное, понимаете?
   — Но ее в театре схватят, схватят, схватят!.. И немедленно отправят в каталажку! Для нее это станет концом, а для меня и моего театра скандал, позор, провал!
   — Вас волнует, что случится в итоге с мадемуазель?
   — Да… Точнее, не совсем. Нет!.. По большому счету не волнует!
   — Вам дорога репутация вашего гибнущего театра?
   — Разумеется!.. Это мое дитя!
   — В таком случае решайте, насколько вам интересен «Черный могол».
   — Нет, так нельзя… Это бессовестно и бессердечно! Присядьте, Егор Никитич. Такие вещи с кондачка не решаются. Присядьте!
   Директор силой заставил Гришина сесть, сам опустился перед ним на корточки.
   — Послушайте меня внимательно. Да, мне жаль талантливую и несчастную артистку. Мне небезразлична судьба моего театра… Все это так. Но мне, дорогой сударь, далеко не безразлична моя судьба, моя жизнь. Мадемуазель посадят, театр рухнет к чертям собачьим, а с чем останется ваш покорный слуга?.. Он останется ни с чем. Как говорил великий, у разбитого корыта!.. Поэтому надо думать! Думать! Предложение дьявольское, жуткое, непостижимое! И его нужно как следует обмозговать.
   Следователь поднялся.
   — Обмозговывайте, Гаврила Емельянович. У вас есть несколько дней.
   — А бриллиант вы уносите?
   Гришин рассмеялся:
   — Нет, оставлю вам. — Он пожал руку директору, поинтересовался: — Когда к вам может прийти госпожа Бессмертная?
   Филимонов с силой потер пальцами виски, вздохнул.
   — Завтра… Пусть придет завтра. После полудня.
   

   Егор Никитич вышел из театра, сел в пролетку, извозчик ударил по лошадям.
   Дарья внимательно посмотрела на отца, попросила:
   — Вы, папенька, должны быть со мной откровенны.
   — А я, Даша, откровенен, — ответил он и достал сундучок с бриллиантом. — Пусть будет у тебя.
   — Что это?
   — Это? — Гришин задумался. — Это судьба.
   Девочка приоткрыла сундучок, в глаза ударил свет.
   Она тут же опустила крышечку.
   — Страшно. Он все время будет со мной?
   — Нет, я скажу, кому и когда его передать, — ответил Егор Никитич.
   

   Гаврила Емельянович в волнении опрокинул рюмку водки, задержал дыхание, чтобы почувствовать вкус напитка, закатил глаза, после чего взял колокольчик, позвонил.
   — Изюмова ко мне! — приказал заглянувшей секретарше.
   Бывший артист возник в дверях запыхавшийся и испуганный.
   — Подойдите ближе, — махнул директор.
   Николай сделал пару шагов и снова замер.
   — Вы видели господина, который приходил ко мне?
   — Так точно, Гаврила Емельяныч. Господин следователь.
   — Вы определенно его видели?
   — Весьма определенно, господин директор.
   Филимонов поднялся, подошел к Изюмову. Поднес палец к самому его лицу, разъяснил:
   — Не видели, не знаете, не слышали!.. Вы поняли меня? Господина Гришина здесь не было, и все прочие лица, которые будут впредь ко мне приходить, для вас должны остаться незамеченными. Вы глухи, слепы и невидимы! Вас просто нет!
   — Не совсем понимаю, Гаврила Емельяныч, — пробормотал артист.
   — Вы — прозрачны. Вы — эфир! Мимо вас прошли, ни вы никого не видите, ни вас никто. Теперь понятно?
   — Так точ… Вернее, теперь понятно, — ответил тот и даже прищелкнул каблуками. — Меня больше нет!
   — Идиот, — пробормотал директор и брезгливо махнул. — Ступайте!
   

   Госпожа Гуральник как раз скрупулезно отбирала в овощной лавке фрукты, когда кто-то коснулся ее плеча. Оглянулась, от неожиданности напряглась.
   Сзади стояла эсерка Ирина.
   — Не признали? — спросила Ирина.
   — Почему же? — пожала плечами та, съежившись. — Признала.
   — Слава богу, — Ирина огляделась. — Есть разговор, госпожа Гуральник.
   — Придется минуту подождать, — преподавательница музыки расплатилась за фрукты, кивнула мадемуазель. — Я к вашим услугам.
   Вышли на улицу, Ирина показала на пролетку.
   — Прошу вас.
   — Мы должны куда-то отправиться?
   — Да, на улице беседовать небезопасно.
   — Но у меня дела!.. У меня занятия!
   — Придется отложить. Вас ждут товарищи!
   — Какие товарищи?.. Кроме тех, кого убили, я больше никого не знала.
   — Убили далеко не всех. Остались те, кто желал бы с вами встретиться. Прошу в пролетку.
   — Я стану кричать!.. И у вас возникнут проблемы.
   — У вас возникнут проблемы не меньшие. Я просто пристрелю вас.
   Мадам Гуральник нехотя уселась в пролетку. Ирина зашла с другой стороны, и извозчик тронул лошадей.
   

   Квартира находилась на четвертом этаже довольно неухоженного доходного дома.
   На звонок в дверь вышел немолодой господин, молча отступил назад, пропуская гостью и Ирину.
   В дурно обставленной гостиной сидел второй мужчина, который при появлении дам приподнялся, слегка поклонился.
   — Милости просим.
   Ему не ответили. Ирина подвела мадам к одному из стульев, сама же осталась стоять.
   Господин, встречавший их, также садиться не стал, ждал начала разговора.
   — Я никого из господ не знаю, — сказала Гуральник Ирине.
   — Это важно?
   — Важно. Я должна знать, с кем надлежит беседовать.
   — Вы имеете дело с членами партии, к которой имеете самое непосредственное отношение, — ответил второй мужчина.
   Первый господин сделал несколько шагов, остановился напротив учительницы музыки.
   — У нас к вам, мадам, несколько вопросов. Постарайтесь отвечать на них честно.
   — Это допрос? — возмутилась та.
   — Это процедура, которой подвергаются все члены партии. Поэтому первый вопрос: считаете ли вы себя членом партии эсеров?
   — Да, я считаю себя членом партии эсеров.
   — Следующий вопрос. Вы были свидетельницей расстрела наших товарищей на конспиративной квартире?
   — В тот момент меня там не было.
   — То есть вы не видели, кто стрелял?
   — Я ответила.
   — Мадемуазель Бессмертная могла быть тем человеком?
   — Мне это неизвестно.
   Ирина зашла за спину мадам Гуральник.
   — Кто, по-вашему, мог сообщить полиции, что стреляла именно эта дама? — вступил в разговор сидевший на стуле человек.
   — Я, господа, не служу в полиции!
   — Полиции также стало известно, что мадемуазель Бессмертная вместе с бароном Красинским готовили покушение на генерал-губернатора города. Кто из членов партии мог, по-вашему, передать такую информацию?
   Гуральник поднялась:
   — Я не намерена отвечать на дурацкие вопросы!
   Ее остановила Ирина:
   — Сядьте, мадам, разговор еще не окончен.
   — Но…
   — Сядьте.
   Мадам опустилась на стул, уставилась на сидящего перед нею человека.
   — Последний вопрос, мадам, — неторопливо произнес он. — Являлись ли вы агентом полиции, будучи одновременно членом нашей партии? То есть были ли вы двойным агентом?
   Женщина медленно, будто во сне, перевела взгляд с одного господина на другого, резко поднялась, бросилась к дверям.
   Однако добежать не успела. Девушка нажала на курок револьвера, прозвучал негромкий выстрел, и мадам рухнула на пол.
   — Теперь Бессмертная, — сказал сидевший. — Важно опередить полицию.
   

   Прибывшего в Одессу Улюкая на вокзале встречало несколько господ. Были они, несмотря на жару, одеты в тройки, на голове у каждого котелок, в руках для пущего шика — трости.
   Улюкай сдержанно и достойно поздоровался с каждым, и все дружной стайкой направились в сторону поджидающих шикарных экипажей.
   Вор оглянулся, увидел нескольких господ с характерной выправкой филеров, бросил главному из встречающих:
   — Хвост… Что ж вы так неаккуратно?
   — Та зря беспокоитесь, — улыбнулся тот, продемонстрировав золотые зубы. — Наши люди. В Одессе ж все покупается. И эти шморгачи тоже не бриллиантовые, купили.
   Столичного гостя определили в самую богатую карету, остальные разместились в экипажах поскромнее, и кавалькада неторопливо двинулась к центру города.
   В одной карете с Улюкаем сидел главный из встречающих. Вор повернулся к нему:
   — Как зовут?
   — Сёма Головатый, — ответил тот.
   — Ну и какие новости, Сёма?
   — Большей частью хреновые. Хотя если пошарить мозгами, то вроде и все семь сорок.
   — Можешь яснее?
   — А куда яснее?.. За Соню и за ее дочурку все в ажуре — ни в одном из околотков их нема.
   — А то, что в газетах пишут?
   — Та вы поменьше читайте наши газеты — от них один понос. Наши люди обстучали все тюремные закутки — нигде Сони с дочкой нет. А вот чудака ихнего прихватили. Синежопые водят его по Дерибасовской, чтоб взять Золотую Ручку на живца.
   — Ни Соню, ни дочку из воров никто не видел?
   — Считайте, что я уже побывал в обмороке от такого вашего вопроса!.. Если б кому из воров прикатило счастья увидеть Сонечку живьем, то я бы рядом с вами не сидел, а держал ее золотые ручки в своих граблях и не сводил бы с нее сумасшедших глаз!
   — Нужно увидеть Михеля.
   — Михель — это тот самый двинутый чудак?
   — Нужно понять, в каком цветнике он ходит.
   — Разве я сказал нет?.. Завтра выйдем на Дерибасовскую, и вы собственными здесь глазами убедитесь, что вашему знакомому полиция уделяет самое исключительное внимание.
   — Сегодня.
   — Если вам так не терпится, уважаемый, пусть будет по-вашему. Девочки отменяются, будем работать.
   

   Тетя Фира неторопливо поставила на стол поднос с чаем и местными сладостями — печеньем, булочками, сушеными фруктами, изюмом. С широкой улыбкой объяснила Соньке и Михелине:
   — Кушать, дамочки, нужно не много, зато часто. Такой фигуре будет удивляться не только соседский недоумок Жорик, но даже все приезжие дамочки на Привозе. Приятного вам аппетиту. — Повернулась было уходить, но задержалась на пороге и с серьезным видом предупредила: — Вы все-таки задумайтесь, уважаемые, за паспорта. Иначе сюда явится наш придурок околоточный не завтра, а прямо уже…
   — Хорошо, мадам Фира, задумаемся, — сухо пообещала Сонька.
   — За что вам отдельное спасибо.
   Воровка проводила хозяйку до самого коридора, после чего поплотнее закрыла дверь, подсела к Михелине. В глазах ее был испуг.
   — Мам, ты чего? — спросила Миха.
   — Нужно срочно драпать отсюда, — прошептала та.
   — Куда?
   — В другую гостиницу. Эта тварь нас заложит.
   — Хозяйка?
   — Она давно все поняла. Видишь, про околоточного намекнула.
   — Сонь, я не видела тебя еще такой… Успокойся, никто нас не заложит.
   — Она следит, — криво ухмыльнулась Сонька. — За каждым шагом шныркает… Нужно линять.
   — Но без паспортов нас не примет ни одна гостиница.
   — Значит, сегодня заберу паспорта!
   — С ума сошла?.. Я не отпущу тебя!
   — Но здесь оставаться нельзя! Я пойду за паспортами.
   Сонька от такого заявления дочки даже отступила на шаг.
   — Ты считаешь, я соглашусь на это?
   — А ты считаешь, я стану спрашивать?
   — Там полиция! Засада! Они не упустят такой возможности.
   — Убегу!.. Разве я не дочка Соньки Золотой Ручки?
   — Да, ты моя дочка, — криво усмехнулась воровка. — И если тебя схватит полиция, я не переживу.
   — Отправимся вдвоем.
   — А это совсем глупо. Поймают сразу двоих.
   — Значит, что?
   — Что?
   Михелина усадила мать, сама опустилась на колени напротив, взяла ее ладони.
   — Давай по порядку, Соня. Сколько мне лет?
   — Ты для меня всегда была и будешь маленькой.
   — Мам, я давно уже выросла. Я чуть сама не стала матерью. Поэтому позволь иногда мне поступать так, как мне хочется.
   — Ладно, только иногда.
   — Конечно иногда. Потому что я люблю тебя и всегда буду стараться быть похожей на тебя.
   

   Михелина подъехала в закрытой пролетке к дому, где жил Яша Иловайский, не с прямого входа в подворотню, а сбоку. Перед тем как спуститься на мостовую, огляделась, ничего тревожного не заметила, махнула извозчику:
   — Езжай!
   — А может, я посижу? — оскалился тот. — Такую кралю можно до конца смерти ждать.
   — Устанешь.
   Девушка еще раз осмотрелась, поддернула платье и зашагала в сторону подворотни.
   Извозчик смачно зацокал ей вслед, ударил по лошади и укатил.
   Михелина вошла в просторный, как обычно завешанный простынями и прочим тряпьем двор, подняла голову, определяя квартиру Яши.
   Краем глаза засекла нескольких женщин во дворе на стульчиках и табуретках, обратила внимание на парочку, милующуюся между собой и находящуюся невдалеке от прочих жильцов, направилась к ближней лестнице, и тут ее окликнула одна из сидевших женщин.
   — Вы к кому, дамочка?.. Если к Яше, то он уже почти сорок лет как занятый!
   — Зато я свободна! — засмеялась Миха.
   Она поднялась по скрипучей лестнице на длинную веранду, прошла к одной из дверей, на которой была прибита железка с предупреждением: «ЕСЛИ ЯША ПОЦ, ТО ВИ ФРАЕР».
   Михелина постучала в фанеру.
   Дверь открылась почти сразу, в проеме появилась крайне удивленная физиономия самого Яши. Удивленная оттого, что он сразу узнал девушку.
   Он затащил ее в комнату, возмущенно зашептал:
   — Вы совсем съехали с ума, мамзель, или с вами это случается?
   — Я не вовремя? — удивилась Миха.
   — Ко мне вовремя, а к тем, кто пасет вас, совсем уже некстати, — Иловайский подвел ее к окну, показал на парочку во дворе. — Вы видите этих грызунов?.. Думаете, они целуются? Нет, они ждут, когда появитесь вы, чтобы закончить надоевшее им дело!
   — Я за паспортами, — торопливым шепотом произнесла гостья.
   — А я решил, что вы уже за бедным Яшей, который ждет подобную красотку всю свою жизнь, — он покопался в выдвижном ящике стола, нашел наконец нужных три документа, отдал девушке. — К вам и вашей мамочке имела серьезный интерес одна дама, которая усиленно называла себя родственницей. Вы на самом деле имеете таких профур в родственниках?
   — В Одессе у нас нет родственников.
   — Вы так считаете?
   — Я знаю.
   — Печальное заблуждение. Здесь, уважаемая мамзель, у вас половина города родственников. Просто одни об этом не знают, другие боятся признаться.
   — Буду иметь в виду, — нервно засмеялась Миха.
   — Имейте, только никому об этом не рассказывайте. Иначе от желающих взять у вас денег просто не будет отбоя. — Иловайский подвел ее к занавеске, закрывающей какой-то проем, объяснил: — Вы заходили в мой дом как обычная дамочка, а выходить будете как королевская особа — гордо и незаметно.
   — И куда я выйду?
   — В Одессе не говорят «куда» — иначе будет неприятность или вам, или тарантасу. Вы выйдете в то место, где немало людей, зато никто из них не будет обращать на вас свое внимание.
   Михелина юркнула за занавеску. Яша поправил ее, подошел к окну, чтобы взглянуть на ситуацию, и увидел, как во двор вкатилась пролетка с пятью полицейскими, которые слетели на землю и немедленно бросились на второй этаж в сторону его комнаты.
   — О, зохен вей! — закатил глаза к потолку Иловайский. — Зачем ты посылаешь мне не того, кого я жду, а совсем разных по одежде и половым признакам?!
   Михелина тем временем открыла неприметную дверь и оказалась как раз в том месте, где ее высадила пролетка. Она привычно огляделась и направилась в сторону перекрестка, где кучковались в ожидании клиентов извозчики.
   

   …Били Яшу палками по пяткам. Он лежал в обшарпанной комнате на длинной деревянной скамейке животом вниз, изо всех сил цеплялся ногтями за ее ножки, скрипел зубами, негромко стонал, не в состоянии вытереть кровавые пузыри, выступающие на его губах.
   Рядом стоял «жених», наблюдавший за экзекуцией, ждал, когда здоровенный надсмотрщик закончит считать количество ударов.
   — Десять, — произнес наконец тот, смахивая пот со лба.
   — Уважаемый, — простонал Иловайский, — кажется, вы одного удара таки не досчитались.
   «Жених» подошел к нему, подцепил пальцем подбородок.
   — Снова повторяю вопрос, Яша… На чьи имена были выписаны паспорта воровок?
   — Если б я все помнил, я бы не жил на Молдаванке, а давно женился бы на английской королеве и вы служили бы у меня садовником. Чтоб я мог вам не только щекотать по пяткам, но также срезать ногти на всех ногах!
   «Жених» взглянул на надзирателя, кивнул.
   — Пять палок.
   — Теряете ресурс, уважаемый, — попытался улыбнуться Яша. — Бейте все десять, чтоб Яша уснул быстро и навсегда.
   

   Камера, в которой находился банкир Крук, была выкрашена в белый цвет. Все остальное здесь было также белым — нары, постельное белье, вмонтированный в пол столик. Даже решетки на окнах и то были белыми. Три лампы, освещающие камеру, светили невыносимо ярко.
   Когда полицмейстер Соболев в сопровождении конвоира явился в камеру, банкир сидел за столиком, бессмысленно уставившись красными глазами на довольно успешно склеенные фотографии Соньки и Михелины. Тут же стоял пузырек с клеем.
   — Доброго здоровья, Юрий Петрович, — бодро поздоровался полицмейстер. — Как наше драгоценное?
   Крук взглянул на него, не ответил, перевел глаза на фотографии.
   — Ступай, — махнул Аркадий Алексеевич конвоиру и, когда тот исчез, шагнул к Круку поближе. Взял склеенные фотографии, поцокал языком. — Молодцом, Юрий Петрович… Прям как новенькие! Молодцом!
   Банкир поднял руки, показал опухшие, с кровоподтеками пальцы.
   — Что это? — спросил полицмейстер.
   — Учили, как правильно клеить фотографии.
   — Кто посмел? За что?
   — За то, что плохо получалось.
   — Ну, изуверы! — возмутился Соболев. — Им это с рук не сойдет! По морде определите, кто больше всего старался?
   Крук посмотрел на него с тихой ненавистью и произнес:
   — Я подам на вас в суд!
   — И правильно поступите! — полицмейстер опустился на нары. — Какой же я начальник, ежели позволяю подчиненным так издеваться над живым человеком?! Судить меня нужно и гнать взашей с должности!
   Затем поинтересовался:
   — Свет не шибко мешает?
   — Распорядитесь выключить. Иначе тронусь умом.
   — Ну, варвары! — снова возмутился Аркадий Алексеевич. Подошел к двери, крикнул: — Погасите свет, идолы!.. И больше не включать!
   Свет почти мгновенно погас, в камере стало непривычно сумрачно, почти темно.
   — Ничего не вижу, — сказал Крук.
   — Обвыкнетесь, это с непривычки, — успокоил полицмейстер и снова сел на нары. — Хорошая новость для вас, Юрий Петрович.
   — Предоставите свидание с мадемуазель?
   — Этого пока не будет. Зато мы освобождаем вас.
   — А что с мадемуазель?
   — Вы даже не обрадовались?
   — Меня интересует мадемуазель.
   — С нею проводятся следственные действия. Вы же свободны и можете поступать сообразно вашим желаниям, вплоть до подачи на меня в суд.
   — За этим не заржавеет.
   — Опять же ваше право. Но перед этим я намерен устроить вам свидание с неким господином, после чего ваше отношение к даме сердца, возможно, несколько подкорректируется.
   

   Андрей находился в одной из комнат свиданий управления, когда сюда вошел Крук, а следом за ним переступил порог следователь Конюшев.
   Князь поднялся, удивленно посмотрел на вошедших.
   — Здравствуйте, князь, — поздоровался Сергей Иванович и представился: — Следователь Конюшев.
   — По-моему, мы как-то встречались, — вспомнил тот.
   — Да, я однажды имел удовольствие общаться с вами и вашей кузиной, — ответил следователь. — Надеюсь, у вас остались также самые приятные воспоминания?
   — Приятнее некуда… Вы теперь служите в Одессе?
   — Я служу везде, куда зовет меня долг и честь. — Конюшев повернулся к Юрию Петровичу, показал на Андрея. — Князь Ямской. В вашем распоряжении полчаса. Думаю, вам будет о чем и о ком побеседовать!
   И покинул комнату.
   Банкир и князь остались друг против друга, первый смотрел подозрительно, второй — в ожидании.
   — Что у вас с руками, сударь? — чтобы начать разговор, нарушил молчание князь.
   — Мелочь… Местные умельцы обучали работе с фотографиями, — несколько раздраженно отмахнулся тот и в свою очередь спросил: — Мне сказали, вы знакомы с мадемуазель Ангелиной?
   — С мадемуазель Ангелиной? — удивился князь. — Не понимаю, о ком речь.
   — Она каторжанка… с матерью бежала с Сахалина, и я встретил их на пароходе.
   — Может, вы имеете в виду мадемуазель Михелину?
   — Ее мать… знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка.
   — Все верно. Но имя девушки вовсе не Ангелина. Зовут ее Михелина.
   — Мне она представилась Ангелиной, — пожал плечами банкир и, оценив состояние князя, предложил: — Предлагаю присесть. Вам трудно стоять.
   — Благодарю.
   Оба уселись друг против друга. Крук натянуто улыбнулся:
   — И что же вас привело в Одессу?
   — Почему я должен перед вами отчитываться?
   — Вас что-то связывало с мадемуазель Ангелиной… или как там ее… с Михелиной?
   — Я приехал сюда исключительно из собственных интересов, и если вы намерены и в дальнейшем пытать меня идиотскими вопросами, считайте, что аудиенция окончена!
   Андрей поднялся, Крук перегородил ему дорогу.
   — Мадемуазель меня обманула… Я должен найти ее! Найти, чтобы понять, чтобы объясниться, чтобы расставить все точки над «і»!.. Я влюбился в эту девицу!.. И с тех пор не нахожу себе успокоения!
   — Я тоже уже много лет не нахожу себе успокоения! — вздохнул собеседник.
   — Что вы сказали? — опешил банкир.
   — Я не могу жить без мадемуазель!.. Поэтому приехал сюда, к черту на рога, чтобы найти ее и больше никогда с ней не расставаться!
   Крук какое-то время ошарашенно смотрел на князя, затем вдруг медленно опустился на корточки, зашелся смехом.
   Ямской смотрел на него с гневом.
   — Что вы ржете? Что вы видите в этом смешного?
   Банкир вдруг стал серьезным, с ерничаньем поинтересовался:
   — Согласитесь, что душевные муки страшнее телесных. Нарыв разрезал ножом, залил йодом или другой дрянью, и все как на собаке! А от душевных терзаний — либо в дурку, либо веревку на шею! — И тут же перешел на свистящий шепот: — Здесь нельзя. Здесь все слышно. Необходимо выйти и поговорить. А нам есть о чем поговорить. Все, больше ни слова! Прошу вас!
   — Вы сумасшедший.
   — Такой же, как и вы. — Крук приложил опухший палец к губам, прошипел: — Тс-с-с… Встречаемся возле Английского клуба.
   — Где? — спросил ошеломленный таким напором князь.
   — Здесь рядом. Спросите любого, вам покажут… Но обязательно дождитесь меня. Процедура освобождения займет не более часа.
   

   Английский клуб действительно находился недалеко от управления полиции — всего за каких-нибудь два квартала.
   Князь нетерпеливо прохаживался от угла до угла дома, раздраженно поглядывал в сторону, откуда должен был появиться банкир.
   Княжна топталась рядом, сочувственно поглядывая на кузена.
   — Едем, теперь необходимо отдохнуть.
   — Я обещал! — от усталости и боли в ноге Андрей временами присаживался на чугунную скамейку, раздраженно разглядывая беспечных одесситов и прелестных одесситок.
   — Где же этот чертов идиот?
   — Андрюша, я расплчусь.
   — Этого только не хватало!
   Наконец вдали показался Крук. Шел торопливо, мрачно, постоянно почему-то оглядываясь. Увидел Андрея, махнул рукой и еще более ускорил шаг. Руки его были перебинтованы.
   — Благодарю, что дождались, — произнес он и тут же раздраженно забормотал: — Ненавижу сволочей… Бумажная страна, бумажные люди, бумажные порядки… Слова чести нет, остались одни бумажки! — И, только сейчас заметив княжну, замер. — Боже, кто вы, прелестное дитя?
   — Моя кузина Анастасия, — мрачно ответил князь.
   — Простите, мадемуазель, что я заставил вас ждать.
   — Если можно, к делу! — попросил Андрей. — Хотя я не вижу особого смысла в нашей беседе.
   — После того как я увидел вашу кузину, я тоже не вижу в ней смысла, — заметил банкир.
   — Ну хотя бы кофию, чаю?
   — Можно ко мне в банк, там дивный ресторан. Но проще всего расположиться за теми столиками, — кивнул Крук в сторону ближнего кафе под зонтиками, не сводя восторженных глаз с Анастасии.
   Столиков здесь было не более десятка. Над каждым из них раскинулся небольшой цветастый зонт от солнца и дождя, шум от пролеток и автомобилей сюда почти не доносился.
   — Что у вас с руками? — спросила банкира княжна.
   — Расплата за любовь, — с улыбкой ответил тот.
   — Ваша любимая оценила такую жертву?
   — Пока еще не знаю.
   — Если можно, к делу, — прервал их князь, когда официант поставил чай, кофе и удалился.
   — Кузен устал, поэтому сердит, — объяснила Брянская банкиру.
   — Я понимаю. Можем перенести разговор на завтра.
   — Полагаете, мне доставит удовольствие снова толочь воду в ступе? — вмешался князь.
   — Не думаю. Но мне бы доставило удовольствие вновь встретиться с вами.
   — Скорее не со мной, а с кузиной!
   — С кузиной тем более.
   Андрей сделал пару глотков кофе.
   — Как я понимаю, вы находились с мадемуазель на одном пароходе? — спросил он.
   — С мадемуазель, ее матерью и отцом.
   — Отцом?
   — Да, они путешествовали втроем.
   — И вы влюбились в Михелину?
   Крук бросил взгляд на княжну и тем не менее честно ответил:
   — Мгновенно.
   — Но ведь она беглая каторжанка. Воровка!
   — Во-первых, я на тот момент этого не знал. А во-вторых, вы тоже влюблены в воровку и каторжанку.
   — Резонно, — согласился с усмешкой Ямской, в упор посмотрел на банкира. — Значит, влюбились в девушку, несмотря на некоторые пикантные обстоятельства?
   Тот снова бросил смущенный взгляд на Анастасию.
   — Какие обстоятельства?
   — Девушка ведь была беременной.
   — С чего вы взяли?
   — Она на каторге имела роман с неким господином и ждала от него ребенка.
   — Чушь, — скривил губы банкир. — Никакой беременности я не заметил. Более изящной фигурки я не встречал.
   — Вы даже успели оценить ее фигурку? — вскинула брови княжна.
   — В общем, да. У нее действительно красивая фигура.
   — Наверное, соглашусь. Михелина прекрасно сложена.
   — Вы с ней знакомы? — удивился Крук.
   — А по-вашему, по какой причине я здесь?
   Андрей не стал слушать их болтовню, посмотрел в сторону гуляющей на бульваре публики и вдруг замер.
   Нет, он не мог ошибиться. Это была Михелина. Она пронеслась мимо кафе в пролетке и скрылась за углом.
   — Вы видели? — прошептал князь, глядя на кузину. — Я ее узнал. Она.
   — Кто? — не поняла та.
   — Михелина.
   — Господь с тобой, кузен. Миха арестована, она за решеткой.
   — Нет, я не мог ошибиться! — Андрей перевел взгляд на банкира. — Возможно, что Михелина не в тюрьме?
   — В Одессе все возможно, — засмеялся тот. — Возможно даже влюбиться с первого взгляда, не думая о последствиях.
   — У вас, кажется, такое случалось, и не однажды? — не без ревности спросила Анастасия.
   — Разве я сказал, что нет?.. Хорошо, что не однажды. Потому что, не уколовшись хоть раз, вряд ли будешь знать, что такое боль.
   

   Табба прикатила к Театру оперетты в закрытой черной карете. Отпустила извозчика и неторопливо стала подниматься по ступеням ко входу. Одета она была в изящное платье, на голове кокетливо держалась небольшая шляпка, с которой на лицо падала небольшая тонкая кисея.
   Николай Изюмов издали не признал бывшую приму, а когда та приблизилась к нему на расстояние каких-нибудь десяти шагов, напрягся, замер, побледнел.
   — Мадемуазель?.. Не верю своим глазам-с…
   — Не верьте и дальше, — сухо ответила она, спросила: — Гаврила Емельяныч уже у себя?
   — Доложить?
   — Не надо, он меня ждет.
   Гаврила Емельянович встретил Бессмертную спокойно и едва ли не холодно. К руке прикладываться не стал, показал на стул:
   — Присядьте, мадемуазель.
   — Благодарю.
   Табба села, и некоторое время директор и актриса молча изучали друг друга.
   — Предупредите вашего швейцара. Гаврила Емельянович, чтоб поменьше распространялся о моем визите к вам, — начала разговор девушка.
   — Уже предупреждал, но не будет лишним, если предупрежу еще раз, — кивнул тот и спросил: — Скажите, мадемуазель, кто из троих сумасшедший?.. Господин Гришин, вы или ваш покорный слуга?
   — Гарантировать ваше или господина Гришина душевное здоровье не могу. За свое же ручаюсь, иначе я не была бы здесь.
   — Значит, история с черным бриллиантом — не блеф?
   — Истории, Гаврила Емельянович, пока нет. Есть лишь увертюра. Остальное в наших руках.
   Филимонов откинулся на спинку стула, снова внимательно посмотрел на гостью.
   — Вы желаете выйти на сцену?
   — Да.
   — В какой вещи?
   — В «Летучей мыши». Ее в репертуаре уже нет, но я хорошо помню свою партию.
   — Но публика забыла и оперетту, и вас.
   — Думаю, в Петербурге есть немало театралов, которые не только помнят меня, но и сочтут мое появление на сцене истинным подарком.
   — А если подарок не случится?
   — Вы не уверены в себе?
   — В вас.
   — Я в себе уверена. Если же, Гаврила Емельянович, вы не уверены в способности решиться на подобное, мне остается раскланяться и забыть о нашем разговоре.
   Директор подошел к двери, удостоверился в том, что она плотно заперта, вернулся на место.
   — Бриллиант при вас? — поинтересовался он.
   — Нет.
   — Где он?
   — В надежных руках.
   — В руках следователя?
   — Вас это беспокоит?
   — Весьма. Камень ведь в итоге должен стать моим?
   — Он станет вашим. Но только после премьеры.
   — Вы мне не доверяете?
   — Так же, как и вы мне.
   — А если господин Гришин не пожелает отдавать его мне?
   — Бриллиант будет при мне.
   — Значит, будем торговаться.
   — Не вижу смысла.
   — Тем не менее… Чтобы избежать сюрпризов, я получаю «Черный могол» перед началом представления. Понятно, коль публика уже в зале, я не смогу отменить спектакль и таким образом нарушить нашу договоренность. Вы согласны, сударыня?
   — Надо подумать.
   — Думайте. Но это мое последнее слово. Слишком велик риск.
   — Чей?
   — Мой. В случае провала затеи я могу лишиться не только театра, но и репутации!
   — Провала не будет.
   — Надеюсь. Однако мне необходимо подготовить общество не только афишами, газетами, но создать вокруг будущего представления завесу тайны, ажиотажа. Скандала, если хотите!
   — Хорошо, — кивнула бывшая прима. — Я принимаю ваше условие. Но мне важно знать, сколько времени займет подготовка спектакля.
   — Думаю, месяц, два…
   — Неделя!
   — Мадемуазель! — воскликнул директор. — Куда вы гоните?.. Как можно за неделю подготовить подобную затею?!
   — Вы представляете стоимость черного бриллианта?
   — Весьма приблизительно.
   — А я представляю. Он бесценен!.. На него смогут безбедно жить ваши дети, внуки, правнуки!
   — Так оставьте его себе!
   — То есть вы не желаете, чтоб он стал вашим?
   — Желаю!.. Весьма желаю! Но вы меня шантажируете!
   — Я покупаю вас, Гаврила Емельянович. И вас, и театр.
   Директор подошел к актрисе почти вплотную, наклонился к ней, негромко и внятно произнес:
   — Вы ведь знаете, что вас в любой момент могут арестовать?
   Она выдержала его взгляд, спокойно ответила:
   — Вы хотите сдать меня полиции?
   — Нет, я хочу сказать, что, покупая меня и театр, вы в то же время подвергаете риску мою свободу. Арестовав вас, полиция непременно накинет наручники и на мои запястья также. Арестует меня как вашего сообщника.
   — Еще не поздно отказаться.
   — Если я откажусь, мадемуазель, то через десять минут сюда прибудут жандармы и ваш спектакль будет продолжаться в совсем другом месте… Будучи же игроком по натуре, я все-таки пускаюсь в авантюру и стану смиренно ждать, какой сюрприз приготовила мне судьба в этот раз.
   Табба поднялась.
   — Мы с вами схожи. Я тоже игрок!
   Бессмертная направилась к выходу, Гаврила Емельянович предупредил ее:
   — Будьте крайне осмотрительны, в противном случае сенсация может не состояться.
   Бывшая прима кивнула и толкнула дверь.
   Изюмов ждал Таббу нетерпеливо и взволнованно. Когда она появилась, шагнул навстречу, зашептал:
   — Вам нельзя здесь больше появляться, мадемуазель!.. Гаврила Емельяныч сдадут вас! Даже у Глазкова вам небезопасно-с!
   — Вам известно, где он живет? — удивленно подняла брови бывшая прима.
   — Да, на Старо-Невском. Он мне сообщил!.. Вас могут даже там выследить!
   — Учту, спасибо за предупреждение, — усмехнулась Бессмертная и двинулась к выходу.
   

   Константина Кудеярова из камеры доставили прямо к Икрамову.
   Могучий Асланбек молча впустил арестанта в кабинет князя и так же молча закрыл за собой дверь.
   Ибрагим Казбекович вышел из-за стола, протянул руку:
   — Здравствуйте, граф.
   Тот, печальный и измотанный, вяло пожал ладонь кавказца, усмехнулся:
   — Я как-то уже стал забывать, что меня можно так величать.
   — Мы вас отпускаем. Но на определенных условиях.
   — А просто отпустить без всяких условий и обязательств нельзя?.. По-моему, своим малодушием и податливостью я принес Департаменту полиции больше, чем все раскрытые вами подпольные организации.
   Князь оценил слова и состояние Кудеярова, уклончиво усмехнулся:
   — Хорошо, пусть это будут не условия, а моя личная просьба. На это вы согласны?
   Константин гордо вскинул подбородок:
   — Я слушаю вас, князь.
   Тот в задумчивости сделал несколько шагов по кабинету, взял со стола пачку папирос, закурил.
   — Вы ведь с мадемуазель Бессмертной не только дружили, но и состояли в одной запрещенной организации?
   — Я отказываюсь отвечать!.. Все, что можно было сообщить о бывшей приме, я многократно изложил. И ничего нового сказать вам не моту!
   — Я не требую от вас новой информации, — улыбнулся снисходительно Ибрагим Казбекович. — Я всего лишь напомнил вам о былых ваших отношениях с мадемуазель.
   — Простите, но я имею такт не напоминать вам о ваших былых отношениях с ней.
   Князь проглотил реплику.
   — Благодарю за тактичность. — Вновь прошелся по кабинету. — Нам крайне важно в ближайшие дни задержать Бессмертную.
   — Вы полагаете, я могу вам в этом помочь?
   — Полагаю, да.
   — Каким образом?
   — Сейчас постараюсь разъяснить. — Икрамов загасил недокуренную папиросу в пепельнице, сел за стол. — Говоря профессиональным языком, мадемуазель залегла на дно. Ни друзья, ни бывшие коллеги — никто не знает ее адреса.
   — Дорогой князь! — возмущенно воскликнул граф. — Но ведь вы располагаете немереным количеством филеров, шпиков, сыщиков, осведомителей, и не найти одну-единственную особу, к тому же довольно известную, это даже не смешно!.. Это страшно, князь! Куда мы катимся?
   — Я в этой структуре недавно и могу только с сожалением развести руками.
   — Но кроме вас!.. Следователи, приставы, судьи, прокуроры — куда они смотрят?!
   — Иные в карман, иные в никуда… Увы, Константин Георгиевич, все в наши дни покупается и продается.
   — Но я также не знаю, где находится данная особа!
   — Согласен. Хотя одно время она жила в одной из ваших квартир.
   — Я должен в очередной раз оправдываться?
   — Ни в коем разе. Я касаюсь исключительно мадемуазель Таббы. Если мы в считаные дни не задержим ее, то ее элементарно уберут.
   — Кто?
   — Ваши бывшие однопартийны. Они уже убрали барона Красинского, застрелили одну из наших агентов. Теперь на очереди Бессмертная.
   — Но я не представляю, где ее искать!
   Икрамов взял листок бумаги, крупно написал на нем, показал графу.
   — Вам знакома эта фамилия?
   — Разумеется. Гришин — известный следователь и редкая сволочь.
   — По нашим представлениям, он единственный, кто может знать местонахождение мадемуазель.
   — Так арестуйте его, допросите, и он все до копейки вывалит!.. У вас есть мастера выворачивать локти до затылка!
   — Нельзя. Мы можем спугнуть Бессмертную, она затаится окончательно и в загнанности натворит массу непоправимых дел.
   — Вы предлагаете мне встретиться с Гришиным?
   — Совершенно верно.
   — И что я ему скажу?
   — В этом вся тонкость. По нашим данным, следователь симпатизирует Бессмертной.
   — У них роман?!
   — Ну что вы, граф… Симпатизирует исключительно из гуманных соображений. Жалеет ее.
   — Я тоже ее жалею. Как-то раз даже выручил во время кражи в ювелирном магазине.
   — Господин Гришин сам человек ущербный… Вы ведь наверняка слышали, что однажды он пытался застрелиться?
   — Да, читал в газетах.
   — Человек небогатый, многодетный, с путаной карьерой и с достоевщиной в душе — он в мадемуазель нашел родственную душу и всячески содействует ей.
   — Я все-таки не понимаю, как я могу войти в доверие к нему?
   — Вы были дружны с Бессмертной — раз. Искали высшую справедливость и в результате потерпели не только поражение, но и разочарование — два. И три — вы страстно желаете поучаствовать в судьбе бывшей примы, чтобы каким-то образом выровнять ее будущность.
   Кудеяров помолчал, переваривая услышанное, поднял глаза на Икрамова.
   — Но вы ведь, князь, когда-то любили мадемуазель.
   — Оставим это за скобками, — ответил тот. — Но если вдруг увидите мадемуазель, передайте — я крайне обеспокоен ее судьбой.
  

  

   

    Глава четырнадцатая
    Оглашенные
   

   Бессмертная холодно наблюдала, как Глазков возится на кухне, готовя кофе. Когда он поставил на стол поднос с чашками, сахарницей и стал разливать напиток, она кивнула на стул:
   — Присядьте.
   Катенька попыталась заняться столом вместо него, но Табба распорядилась:
   — Не мешай… Ступай в другую комнату. — И, когда прислуга ушла, обратилась к Глазкову: — Скажите, Илья, я могу вам доверять?
   — Вполне, — удивился тот. — А чем вызван вопрос?
   — Вы кому-нибудь говорили, что я живу у вас?
   — Только одному господину… Бывшему артисту.
   — Зачем?
   — Он вас любит так же, как и я.
   — И что?
   — Я не смогу гарантировать, что полностью обеспечу вашу безопасность.
   — А он сможет?
   — Он грезит вами.
   Табба неторопливо отпила кофе, с усмешкой заметила:
   — Нет ничего опаснее, когда кто-то кем-то грезит. Такие предают в первую очередь.
   — Я желал как лучше. Он в любой миг может прийти на помощь.
   Бывшая прима поставила чашку на стол.
   — Значит, так, в самое ближайшее время я съезжаю от вас.
   — Куда?
   — Пока не решила.
   — Я постараюсь найти что-либо подходящее.
   — И снова сдадите меня?
   — Позвольте оправдать ваше доверие, сударыня!
   Бессмертная поискала глазами прислугу, позвала:
   — Катенька! — И, когда та вошла, объяснила: — Мы отсюда съезжаем. Попроси Антона, чтобы он вместе с Ильей подыскал подходящее место.
   — Какой-нибудь отель?
   — Нет, только не в отель. Такое место, чтоб нас не видела и не знала ни одна собака!
   

   Очную ставку старпома и капитана «Ярославля» проводили Конюшев и Фадеев. Ильичев выглядел хуже некуда — истощенный, тяжело дышащий, постоянно кашляющий и из-за боли в спине едва сидящий на табуретке.
   Капитан Углов был бледен, собран, бесстрастен. Смотрел на своего старшего помощника с искренним участием. Не выдержал, спросил:
   — За что ж вы его так?
   — Что? — оторвался от бумаг Фадеев.
   — За какие провинности так истязаете человека?
   — За какие провинности? — судебный пристав отодвинул бумаги, встал из-за стола. — Совесть… Есть такое понятие. Вот совесть его и истязает.
   — Я полагаю, что перед вами кристально честный человек!
   — А вы?
   — Что — я?
   — Вы также кристально честный господин?
   — Вы в этом сомневаетесь?
   — Весьма серьезно. Иначе вы бы не находились в этой комнате.
   — У вас есть основания для моего задержания?
   — Весьма весомые… Сколько, говорите, лет вы знаете господина Ильичева?
   — Более пятнадцати.
   — Получается, не менее пятнадцати ходок на Сахалин?
   — Примерно.
   — Теперь подсчитаем… Если один каторжанин на пароходе — это, условно, сто рублей. А если трое — триста. За двадцать лет сколько вы умудрились заработать?
   Капитан молчал.
   — Сонька и ее подельники сколько вам принесли?
   — Вы, господин, шьете к жилетке рукава! — огрызнулся Валерий Петрович. — У вас нет никаких доказательств.
   — Доказательство перед вами, капитан, — вмешался Конюшев, показав на старпома. — Если хватит мудрости и мужества, выслушайте своего помощника.
   Старпома вдруг стал душить кашель, он согнулся на табуретке чуть ли не пополам и все никак не мог успокоиться.
   Наконец Ильичев разогнулся, поднял на капитана глаза.
   — Не выдержал, Валерий Петрович, — произнес слабым голосом. — Били как раз по почкам, и не выдержал. Прости меня, Христа ради, — неожиданно он медленно сполз с табуретки, встал на колени. — Слаб я оказался, капитан. Не телом — душой. Предал… Зря ты мне во всем доверялся. Прости… — Он стал плакать.
   Фадеев подошел к двери, позвал:
   — Конвойный!
   В комнату протиснулся коренастый надсмотрщик. Пристав распорядился:
   — Распорядись отправить арестованного в госпиталь!
   — Слушаюсь, ваше благородие!
   Ильичева увели, Конюшев подошел к Углову.
   — Кто и сколько заплатил за переброску Соньки с шоблой на материк?
   Углов молчал.
   — Поручик Гончаров?
   Капитан по-прежнему не отвечал.
   — Сколько он выложил?
   — Не понимаю, о чем вы спрашиваете.
   — Разъясню, — следователь бросил взгляд на Фадеева, тот согласно кивнул. — Ваш старпом не жилец. Отбиты все почки… А вас мы отпускаем.
   — Как? — не понял Валерий Петрович.
   — Отпускаем. Но с условием. Деньги, которые вы получили от Гончарова, вы передаете нам.
   — Их у меня нет.
   — Достанете. В противном случае мы достанем вас. Причем достанем основательно — без скидок и поблажек.
   Капитан поднялся, горло его пересохло.
   — Когда принести и сколько?
   — Пять тысяч золотом.
   — У меня нет таких денег.
   — Пять тысяч.
   — Завтра?
   — Сегодня в полночь на Потемкинской лестнице… После этого вы сможете вернуться на свой прославленный пароход.
   

   Некоронованный вор Одессы Шлёма Кучер сидел в своей шикарной хавире на диване, смотрел на столичного гостя с интересом и легким недоверием.
   Кроме него, здесь находились Сёма Головатый и еще какой-то низкорослый крепкий мужичок.
   — И вы, уважаемый, хотите мне навешать сопли на уши за то, — говорил Шлёма, — что вы найдете-таки Соньку Золотую Ручку в нашем городе?
   — Я для этого приехал, — улыбнулся Улюкай.
   — А зачем, скажите, она вам — эта больная и совсем уже никому, кроме полиции, не интересная дама?
   — Она — Сонька Золотая Ручка.
   — А я — Шлёма Кучер.
   — Ей нужно помочь. Ей, ее дочке и мужу.
   — Муж — это тот самый биндюжник, который шлендает по Дерибасовской и гадит косточками из-под вишен на все мостовые?
   — Было бы неплохо его заарканить.
   — Зачем? Вы хотите иметь себе беременную голову?
   — Он наверняка что-то знает о Соне.
   — Не делайте мне, уважаемый, смешного!.. Этот поц или совсем слабый на голову, или его накололи каким-нибудь морфием, чтоб он забыл не только за Соньку, но даже за свое родное имя.
   — Остается надеяться, что Сонька или ее дочка сами как-то объявятся?
   — Остается надеяться, что вы что-то поймете за Одессу и перестанете надувать щеки. Потому что або пшикните, або лопнете. А от этого всегда запах.
   Улюкай рассмеялся:
   — Ладно, понял… Какой совет, Шлёма?
   — Совет один, уважаемый… Берешь этих моих головорезов, — кивнул на Сёму с низкорослым, — топаешь с ними на Дерибасовскую, наслаждаешься нашими бессовестными девочками, а заодно загребаешь одну лярву, которая каждый день пасет твоего поца. Вот она таки тебе что-то и расскажет про Соньку.
   — Кто она?
   — Кто она? — переспросил Шлёма и обратился к низкорослому: — Кто она, Эмик?
   — Воровка, — ответил Эмик. — Гнила на Сахалине, ссучилась, синежопые после чего посадили ее на шишку.
   — Вопросы какие-нибудь еще имеются? — посмотрел на Улюкая Шлёма.
   — Вопросов не имеется, — улыбнулся тот и ударил по протянутой руке вора.
   

   Константин Кудеяров подкатил на автомобиле к дому семнадцать на Пятой линии Васильевского острова, в котором жил следователь Гришин, быстро огляделся, увидел остановившуюся поодаль пролетку, никакого значения ей не придал, захлопнул дверцу и направился к входу под арку.
   Поднялся на третий этаж по тусклой лестнице, увидел на коричневой двери семнадцатый номер, шумно выдохнул и нажал на кнопку звонка.
   За дверью послышались шаги, недовольный женский голос спросил:
   — Кто там?
   — Мне нужен господин Гришин.
   — По какому делу?
   — По крайне важному. Если он дома, попросите выйти.
   — А кто вы?
   — Граф Кудеяров.
   Дверь медленно и со скрипом открылась, на пороге стояла хмурая жена Егора Никитича.
   — Он выпивши, и разговаривать с ним смысла нет.
   За ее спиной возникли два сына Гришина, молчаливо уставились на гостя.
   — Он спит?
   — Бодрствует, но за бутылкой. А в таком виде он скверный. Особенно для приличных людей.
   Рядом с матерью появилась Даша, печально посмотрела на графа.
   — Позвольте все-таки мне зайти, — попросил Константин. — Дело и впрямь не терпит отлагательства.
   Женщина отступила на шаг, кивнула Даше.
   — Проводи господина.
   Вдвоем они проследовали по длинному коридору в крайнюю комнату, девочка толкнула дверь.
   — Папенька, к вам гость.
   Егор Никитич сидел на кровати за столом, перед ним были выпитая до половины бутылка водки и кусок хлеба, очищенная луковица и соль.
   Следователь тяжело повернулся, узнал гостя, махнул:
   — Проходите, ваше благородие!
   Кудеяров шагнул в комнату, пошарил глазами, куда бы присесть, и в результате пристроился также на кровати.
   — Здравствуйте, Егор Никитич… Вы признали меня?
   Тот не ответил, кивнул дочери:
   — Неси стакан.
   — Я не пью, — поспешно объяснил граф. — Не беспокойтесь.
   — В таком случае зачем пришли?
   — Есть разговор.
   — Не получится. Будем беседовать, когда оклемаюсь.
   Даша все-таки принесла второй стакан. Гришин отодвинул его, налил водку в свой, медленно, с отвращением выпил.
   — Печально живете, — произнес Константин, обводя взглядом стены.
   — Зато вы весело.
   — Я не в том смысле. Бедновато.
   Следователь удивленно повернулся к нему.
   — Да?.. А вы, граф, полагали, что следователь должен жить богато?
   — Ну, не то чтоб богато, но хотя бы сносно.
   — Вы пришли дать мне денег?
   — Папенька… — тут же вмешалась Даша.
   Отец посмотрел на нее, сипло рассмеялся:
   — Переживает за отца… Точнее, за его честь, — подтянул к себе, поцеловал в лоб. — Иди к матери, нужно — позову.
   — Я видела в окно, что вы приехали на автомобиле, — неожиданно обратилась девочка к гостю. — Прокатите меня?.. Я никогда еще не каталась на машине.
   — Дочь! — погрозил отец. — Береги честь!.. Все начинается с малого!
   — Непременно прокачу, — улыбнулся Даше Кудеяров. — Можно даже сегодня.
   — А поглядеть на автомобиль можно?
   — Можете в него даже забраться, сударыня.
   — Благодарю, — она сделала книксен и почти бегом удалилась.
   — Ну? — посмотрел на гостя следователь. — Излагайте.
   — Разумеется, — тот сел поудобнее, прокашлялся в кулак. — Я относительно госпожи Бессмертной.
   — С ней что-то уже случилось?
   — Я пришел посоветоваться, Егор Никитич. — Константин снова прокашлялся. — Мне известно, что вы особым образом относитесь к мадемуазель…
   — Откуда вам это известно?
   — Она сама как-то обмолвилась. Мы ведь были дружны с ней.
   — Были!.. Потом вы оказались в полиции, и дружба, как я предполагаю, закончилась.
   — Напротив. Именно в полиции я осознал всю сложность положения бывшей примы.
   — Вас били?.. Рвали ногти на пальцах? — хмыкнул Гришин.
   — Бог миловал. Но я побывал в пустых холодных четырех стенах, и этого было достаточно, чтобы представить возможную драму госпожи Бессмертной.
   Егор Никитич снова налил себе водки, выпил, занюхал хлебом.
   — Красиво говорите, но я почему-то вам не верю, граф… Почему?
   Тот неловко пожал плечами.
   — Поверьте, я пришел с самыми добрыми намерениями, Егор Никитич.
   — И в чем они заключаются?
   — Я хочу разыскать мадемуазель. Разыскать и спасти… Увезти из города, дать ей денег, разъяснить ей самой весь ужас обстоятельств. Это необходимо сделать, Егор Никитич!.. И вы обязаны мне помочь.
   — Прежде всего, никому ни в чем я не обязан. А затем — с чего вы взяли, что мне известно местонахождение артистки?
   — Мне так казалось.
   — Креститесь, когда кажется, граф… — Гришин помолчал, взвешивая что-то, удивленно хмыкнул. — Хотя, черт его знает, может, в ваших словах и есть правда, — он поднял тяжелую голову, уставился мутными глазами на гостя. — Я сам для себя являюсь загадкой… Во мне живут два существа — алчное и сострадающее. Алчное вполне объяснимо: бедность и неопределенность семьи. Сострадание?.. Здесь полный мрак… По идее, я не имею права никому сострадать. Я — безжалостный карающий меч ничтожной власти. Да, власть ублюдочна, тем не менее я обязан ломать кости и рубить головы. И вдруг сострадание… Пытался помочь воровке и от ничтожности своей едва не застрелился. Теперь пытаюсь спасти дочь воровки. И не просто дочь — террористку и, по сути, убийцу! И вдруг сострадание. Сострадание, которое также может привести к печальному концу. Почему так, граф?
   — Загадка русской души… Хотя почему только русской? К примеру, князь Икрамов, туземец по сути, вдруг также выразил свое сострадание к бывшей приме.
   — Господин Икрамов?.. Начальник сыска, и — сострадание?
   — Представьте. И даже просил передать мадемуазель о его искреннем беспокойстве.
   — Простите, граф, но вы идиот… Или провокатор! И вообще вы мне глубоко неприятны.
   — Если я так вас раздражаю, мне лучше уйти.
   — Да? — пьяно удивился следователь. — Но вы, кажется, обещали прокатить мою дочь!
   — Я помню.
   — А еще что вы обещали?
   — Кажется, все.
   — Короткая же у вас память, граф… Вы обещали помочь госпоже Бессмертной.
   — Если вы подскажете ее адрес.
   Следователь подумал, качнул головой:
   — Хорошо, подскажу. Но вы должны помнить следующее. Если вы прибыли сюда по злой воле, вам это аукнется. Даже не от меня — от Господа!.. Помните это, сударь.
   

   Провожать Гришин гостя не стал. Кудеяров вышел от него, миновал коридор, увидел в одной из комнат молчаливых жену следователя и двух пареньков и лишь в прихожей неожиданно натолкнулся на Дашу.
   — Я готов, мадемуазель.
   — Вас возле автомобиля ждет госпожа, — произнесла та, глядя на графа большими печальными глазами.
   — Госпожа?.. Какая госпожа?
   — Видимо, та, с которой вы приехали.
   — Я приехал один, — произнес озабоченный граф. — И что же, она ждет меня?
   — Да, возле автомобиля.
   — Странно. — Константин в некоторой растерянности потоптался, спросил: — Вы с ней беседовали?
   — Она спросила, скоро ли вы освободитесь.
   — Что же вы ответили?
   — Ответила, скоро, так как папенька не совсем здоров.
   — Надеюсь, вы не сообщили даме, что ваш папенька следователь?
   — Она сама об этом знает.
   — Действительно странно, — пробормотал граф и неожиданно предложил: — Может, все-таки составите мне компанию?
   — Вы ее опасаетесь? — спросила девочка.
   — Кого?.. Госпожу?.. Почему я должен ее опасаться? Я ее не знаю, — граф протянул руку. — Идемте?
   — Идемте.
   Они покинули квартиру, стали спускаться вниз, не заметив в глубоком стенном проеме второго этажа ту самую даму.
   Это была Ирина.
   

   Константин и Даша вышли из-под арки.
   Поодаль стояла пролетка без клиента.
   — Где же ваша госпожа? — озираясь, спросил Константин.
   — Видимо, ушла.
   — Может, вам показалось?
   — Нет, сударь. Я ведь с ней беседовала.
   Граф еще раз огляделся, все-таки предложил Даше:
   — Я обещал вас прокатить.
   — В следующий раз, — с виноватой улыбкой ответила та. — Мне пора домой. Папенька гневаются, если я где-либо задерживаюсь.
   — Как прикажете, сударыня.
   Кудеяров уселся за руль, завел двигатель, махнул девочке, посигналил и покатил прочь.
   Даша проследила, пока он не скроется за углом, вздохнула и побрела в сторону своей арки.
   Вошла в парадную, стала подниматься и неожиданно увидела ту самую даму.
   Ирина шагнула навстречу девочке, негромко предупредила:
   — Не надо меня бояться, мадемуазель.
   — А я не боюсь.
   — Мне нужна ваша помощь.
   — Граф уехал, не дождавшись вас.
   — Бог с ним. Зачем он приезжал к вашему отцу?
   — Мне неизвестно.
   — Не стоит лгать, мадемуазель.
   — Даю вам слово чести, сударыня. Папенька не разрешают присутствовать при взрослых разговорах. Но скорее всего они беседовали о госпоже Бессмертной.
   — С чего вы так решили?
   — Я немножко подслушала. Папенька очень сострадает мадемуазель.
   — Граф также?
   — Не думаю. Граф любит только себя.
   — Госпожа Бессмертная часто навещает вас?
   — Никогда не навещала. Хотя я об этом мечтала бы.
   Ирина помолчала в раздумье. И вздохнула.
   — Благодарю вас. Полагаю, мы еще встретимся.
   — А вы, сударыня, кто?
   — Тень господина Кудеярова, — усмехнулась Ирина и неторопливо стала спускаться вниз.
   

   …Ночью того же дня к дому, где находилась квартира Глазкова, подкатили сразу две пролетки, набитые полицейскими. Старший чин на бегу жестом велел всем выскакивать и первым бросился к парадной.
   Стараясь не сильно стучать сапогами, полицейские поднялись на четвертый этаж, возле двери Глазкова скучковались, стараясь унять дыхание, старший потрогал дверь — она была не заперта.
   Он осторожно перешагнул через порог, следом за ним стали заталкиваться в квартиру остальные.
   Кто-то из них зажег свет, старший закричал истошно:
   — Все остаются на местах!.. Не двигаться!
   Квартира была пуста.
   Когда часы на городской ратуше пробили полночь, капитан «Ярославля» прошагал по безлюдному Приморскому бульвару до Потемкинской лестницы, спускаться вниз не стал, решил ждать человека наверху.
   Погода была довольно ветреная, в порту перекликались гудками пароходы, пробиваясь огнями сквозь листву. Прохожие почти не появлялись, а если где и возникали одинокие фигуры, то совсем ненадолго, скрываясь в слабо освещенных переулках.
   Прошло не менее пятнадцати минут. Углов хотел было уже уходить, как до слуха донесся цокот копыт, и вскоре поодаль остановилась пролетка.
   Из нее выбрался господин, направился к капитану.
   Это был Фадеев.
   — Простите за опоздание, — произнес, приложив ладонь к козырьку фирменной фуражки.
   — Бывает, — ответил тот и протянул тугой сверток. — Здесь как было договорено.
   — Верю на слово.
   — Надеюсь, вы также сдержите слово.
   — Относительно возвращения на пароход?.. Можете не сомневаться.
   — Благодарю.
   — Всего доброго.
   Валерий Петрович проводил взглядом судебного пристава до пролетки, запахнул куртку и неторопливо, с чувством сброшенного груза стал спускаться.
   Он шагал по причалу, заставленному контейнерами, громадными ящиками, тюками, мощными погрузочными лебедками, достал из кармана трубку, закурил.
   Завернул в узкий проход между горами портового богатства, здесь свет от погрузочных прожекторов пробивался меньше, дошел почти до упора, чтобы повернуть к своему пароходу, и тут на него кто-то навалился.
   Нападавших было трое.
   Они сшибли капитана на землю, принялись яростно и безудержно бить его ногами.
   Он уворачивался, пытался закрыть голову, лицо руками, но удары были такими сильными, что вскоре Углов потерял способность сопротивляться.
   Нападавшие на всякий случай пару раз еще пнули тело и торопливо скрылись.
   

   Утром следующего дня Улюкай, Сёма Головатый и Эмик стали вести своих жертв чуть ли не от начала Дерибасовской.
   Толкались в громкоголосой гуще публики, делали какие-то мелочные покупки, внимательно следили за «женихом» и Груней, шагающими впереди, перебрасывали взгляд на другую сторону улицы, где плелся в сопровождении двух филеров Михель.
   Позади изредка поскрипывала колесами четырехместная пролетка, запряженная двумя сытыми жеребцами.
   Предстояло выбрать тот самый момент, когда можно было бы налететь на Груню и ее компаньона без лишнего шума и внимания.
   Так добрались они почти до того места, где улица начинала круто спускаться. Публики здесь стало меньше, филеры на другой стороне слегка расслабились и даже позволили себе присесть на соседней с Михелем скамейке.
   Жертвы в нерешительности потоптались на месте, не понимая, что им делать дальше, развернулись было обратно, и тут взгляд «жениха» натолкнулся на троих господ.
   Опыт его не подвел.
   Он выхватил из кармана свисток, успел дунуть, но Улюкай сильным ударом свалил филера с ног, а Сёма и Эмик уже подхватили с двух сторон орущую Груню и потащили к пролетке.
   Филеры на противоположной стороне, отчаянно свистя, бросились на помощь «жениху». Извозчик огрел лошадей по мощным крупам, и те с силой рванули с места, стремительно увозя воров, обмякшего «жениха» и визжащую от испуга Груню.
   

   Разговор с Груней проходил на дальней воровской хавире, из окна которой можно было не только увидеть море, но даже услышать его шум.
   В хавире была скромная обстановка — две лавки, стол, несколько табуреток.
   Воровка сидела как раз на одной из них. Смотрела испуганно и виновато, зачем-то пыталась улыбнуться, вытирала рукавом разбитые губы и нос.
   — Клянусь… Вот вам крест, ничего не знаю про Соню.
   — А про дочку? — мрачно спросил Улюкай, сидевший напротив.
   — И про дочу не знаю. Меня ведь таскают, вот я и хожу.
   — Зачем тебя таскают?
   — Как подружку… Мы ведь с ней на Сахалине были почти как подружки.
   — Как Михель оказался в полиции?
   — Мне неизвестно… Вот водят который день как корову на веревочке, я и хожу следом.
   — Зачем водят?
   — Так ведь не говорят… Ходи, говорят, и наблюдай.
   — Знаете, мадам, я даже стесняюсь такое слышать, — вмешался Сёма. — Вы который день утюжите Дерибасовскую и не понимаете, кто вам потом будет покупать новые ботики. А покупать их будет, мадам, полиция. Или я сильно ошибаюсь?
   Груня, не все поняв из сказанного, молча смотрела на вора.
   — Что вы смотрите на меня так, будто я когда-то был мужем вашей неродной мамы? — возмутился Сёма и повернулся к Эме. — Эмик, объясни дамочке, как это делают биндюжники, когда их считают за полных поцов. Но только так, чтобы она не потерялась за дверями и мы больше не нашли ее.
   Тот поддернул рукава сорочки и решительно двинулся к Груне.
   — Рано, — остановил его Улюкай и снова повернулся к воровке. — Ты сдала Михеля?
   — Я, — севшим голосом ответила та.
   — Расскажи.
   — Меня выдернул Лев Петрович…
   — Это кто?
   — Ну, который со мной… Он после Сахалина взял меня в расклад. И велел с ним ехать в Одессу. Ловить Соньку.
   — Дальше.
   — А дальше что?.. Дальше, как говорят в Одессе, или ты ловишь рыбу в море, или рыба ловит тебя. Зажухали мы их в кабаке, я подвалила…
   — Кого — их?
   — Соньку, дочку и придурка… Стала балабонить с ними.
   — Сонька признала тебя?
   — А то!.. Хотя стала корчить из себя нерусскую. А придурок вина нажрался и загасил меня.
   — Ты была в кабаке одна?
   — С Львом Петровичем!.. Его тоже придурок нахлобучил!
   — А Соньку задержали?
   — Придурка задержали!.. А Сонька с дочкой смылись! — раздраженно ответила Груня. — Потому и шмаляем каждый день по Дерибасовской!
   — А как же газеты пишут, что поймали всех троих?
   — Не читаю газет. Неграмотная!.. Только знаю, что Сонька с дочкой на воле.
   Улюкай переглянулся с Сёмой, тот подошел к Груне, доверительно спросил:
   — Скажите, босявка, мне как родному… Ответите правильно, будете каждый день дышать чистым одесским воздухом и смотреть на мужчин, которым на вас глубоко наплевать. Обманете, мадам, цветы станут приносить вам только на Таировское кладбище, и то через день… Чего господин, грубо называемый вами придурком, выглядит на Дерибасовской так, вроде на нем висят все грехи нашего прекрасного города?
   — Клянусь, не знаю… Думаю, его чем-то колют.
   — Он бывает хоть чуть-чуть нормальным?
   — Бывает… Только тогда он становится совсем бешеным. Шпики сажают его в пролетку и везут в госпиталь.
   Сёма разогнулся, развел руками:
   — Без претензиев… Мадам ответила-таки по-честному, поэтому лучше ей отдохнуть, а для этого просто подышать свежим морским воздухом и немного водой, — и махнул Эме. — Эмочка, сделай мадам приятного!
   Эма поднялся, подошел к Груне, взял ее под локоть.
   — Прошу вас, мадам.
   — Вы утопите меня? — испуганно спросила она, цепляясь за одежду Эмы.
   — Что вы, мадам! — улыбнулся Сёма. — Кто вам в Одессе так сделает? Вы сейчас будете иметь спокойный вид на море, после чего уснете так сладко, как даже не спят маленькие дети.
   Эма потащил воровку к выходу, она упиралась, кричала:
   — Пожалейте!.. Пощадите меня!.. Я стану вашей! Вы только скажите, что делать!.. Не убивайте!
   — Эма! — прикрикнул Сёма. — Если у тебя нервы как веревки, то у нас с господином они совсем слабые и больные!
   Когда крики Груни затихли, Улюкай задумчиво произнес:
   — Если газеты выдают фуфло, то на что рассчитывает полиция?
   — Полиция рассчитывает на то, что мы купимся, как фраера, на их дешевку и станем работать грубо и откровенно. Но они от нас этого не дождутся!
   — Где искать Соньку и дочку?
   — А вот это уже вопрос. Пустим по ворам слушок, что они на воле, и будем смотреть, какая рыбка попадется. Или вы так не считаете?
   

   Номер, который снимал в гостинице Андрей, был просторный, светлый. Князь заканчивал утренний туалет, брился в ванной, когда в дверь постучали.
   — Кто?
   — Позвольте? — дверь открылась, и в номер вошел банкир. — Я не вовремя?
   — Минуту!
   Ямской смыл пену с лица, вытерся и вышел к гостю. Поздоровались за руку. Крук протянул ему несколько газет.
   
    УБИТ КАПИТАН «ЯРОСЛАВЛЯ».
    УБИЙСТВО КАПИТАНА — МЕСТЬ ЗА СОНЬКУ?
    РЕЙС НА САХАЛИН СТОИЛ ЖИЗНИ КАПИТАНУ.
    СТАРПОМ «ЯРОСЛАВЛЯ» УМИРАЕТ В ТЮРЕМНОМ ГОСПИТАЛЕ.
   
   — «Ярославль» — пароход, на котором бежала Сонька? — встревожился князь.
   — И на котором я встретил Михелину.
   — Вы полагаете, убийство капитана как-то связано с ними?
   — Убежден. Перевозка подобного товара стоит немалых денег.
   — Но откуда они у них?
   — За них заплатили… Я упоминал имя начальника поселения. Он был влюблен в…
   — Пожалуйста, не надо. Мне неприятен этот разговор.
   Андрей взял трость, подошел к окну, стал смотреть на улицу. Неожиданно позвал:
   — Можно вас на минуту?
   Банкир остановился рядом с ним.
   — Видите того господина? — показал князь на бредущего по улице улыбающегося всем прохожим Михеля. — Вчера я прогуливался по Дерибасовской и также видел его. Он кто — городской сумасшедший?
   — Одну минуточку, — Крук подошел к окну ближе, стал внимательно следить за вором. — Черт… Кажется, я его знаю.
   — Он кто?
   — Кто? — переспросил банкир, понаблюдал еще какое-то время за Михелем, посмотрел на князя. — Только не упадите в обморок. Это муж Соньки и отец вашей возлюбленной. Я его видел на пароходе вместе с этими дамами.
   — Вы не ошибаетесь?
   Крук вновь приник к окну.
   — Определенно он… Только почему в таком состоянии?.. И почему один?
   — Надо догнать его, он все объяснит.
   — Нельзя, — вздохнул банкир. — Видите двух господ за ним?.. Филеры. Они ведут его.
   — Зачем?
   — Ответ здесь только один. Сонька и ее дочь не пойманы, а господина водят исключительно в целях приманки.
   Михель и шпики скрылись.
   — Завтра же я отправлюсь к полицмейстеру и объяснюсь с ним! — возмущенно произнес князь.
   — И чего добьетесь? — усмехнулся Крук.
   — Хорошо, дам опровержение в газеты! Притащу щелкоперов на Дерибасовскую, устрою скандал!
   — А это еще хуже. Несчастного отправят в каталажку, и уж после этого его никто никогда не увидит.
   — А что вы предлагаете?
   — Полиция пусть играет в свою игру, мы же в свою.
   — Не понимаю.
   Крук взял газеты, показал Ямскому.
   — Деньги… Капитана «Ярославля» убили из-за денег, я убежден. Поэтому попробуем применить этот рычаг и в нашем деле. Лишь бы вы, князь, не наделали глупостей раньше времени.
   В дверь постучали, и в номер вошла Анастасия. Она была одета в легкое летнее платье, лицо светилось.
   — Я готова, — сказала она Круку.
   Андрей перевел удивленный взгляд с банкира на Брянскую.
   — Вы куда-то собрались?
   — Если вы не возражаете, я прокачусь с вашей кузиной и покажу ей город, — несколько смущенно объяснил Крук.
   

   Тетя Фира поднималась по узкой лестнице тяжело и торопливо.
   — Сара! — кричала она. — Сарочка, полиция!.. Приготовьте, будь ласка, паспорта!.. Они ж не люди, они ж натуральные идиоты! — добежала до двери номера Соньки, без стука толкнула ее. — Вы не слышите?.. Полиция, мадам Сара!.. И не один, а сразу два! Нюхают кого-то! Готовьте паспорта, дамочки!
   Сонька резко захлопнула книжку, которую до того читала, удивленно посмотрела на хозяйку. Из спальни вышла Миха.
   — Что стряслось?
   — Полиция!.. Паспорта! — ударила по толстым ляжкам тетя Фира. — Внизу топчутся!
   Сонька достала из сумочки документы, протянула ей.
   — Какие проблемы?.. Вот.
   — Эти гардимеры хотят иметь каждого жильца, мадам, живьем! А вас так в особенности!
   — Почему?
   — А потому что шукают каких-то дамочек. Мамку с дочкой! Может, даже саму Соньку, за которую гудит вся Одесса.
   — Мам, я разберусь, — заявила Михелина, шагнув в сторону двери.
   — Иди в спальню и не высовывайся! — остановила ее Сонька.
   — Чего-то мне на душе вроде как кошки шкрабают, — вдруг заявила хозяйка. — Может, вам, мадам, тоже не высовываться? Не дай бог, придется иметь не тот вид…
   — А чем вам мой вид не нравится?
   — Не только ваш, но и вашей дочурки!.. Не будь у меня сын такой придурок, давно бы уже кушали за одним столом! А вот полициянты могут быть к этому еще не готовые!
   — Пошли!
   Сонька и тетя Фира покинули номер. В коридоре им навстречу шли двое полицейских — один полный и неповоротливый, второй щуплый и вертлявый.
   — Мадам Фира! — пробасил полный. — И где вы носитесь по этим куцым ступенькам?.. Тут же все можно сломать, даже ноги!
   — Только не надо меня выговаривать! — возмутилась та. — Ступеньки делались не для вас, а для уважаемых дам, которые из уважения к полиции пожелали навести на физиономиях марафет!
   — Одну даму вижу, а вторая все еще на марафете? — удивился щуплый.
   — Тебе будет мало, если при твоем виде сейчас в обмороке получится только эта пожилая женщина?
   — Мадам Фира, имейте уважение к полиции! — насупился полный и обратился к Соньке: — Подайте ваши документы, женщина.
   — Прошу, господин полицейский, — она отдала оба паспорта, глядя на него внимательно, с высокомерно запрокинутой назад головой.
   Он подошел к окну, стал внимательно изучать их.
   — И что там интересного написано? — поинтересовалась хозяйка, заглядывая через его плечо.
   Тот отодвинул ее, пробурчал:
   — Написано, что у вас, Фира, проживают две дамочки, которые по паспорту получаются мамкой и ее дочкой и которых я почему-то раньше не наблюдал.
   — Боря, ты, наверно, слепой!.. Они ж только вчера заехали!
   — Я тоже не наблюдал, — сказал щуплый.
   Полный взглянул на него, отодвинул назад локтем и снова принялся рассматривать паспорта.
   — Боря, — не выдержала тетя Фира, — или ты хочешь денег, или будешь морочить голову, пока я не сойду с ума окончательно?!
   — Тетя Фира, ша! — полицейский взглянул на Соньку. — Вы, получается, мама?.. Мама Сарра Гринблат?.. А как можно посмотреть на вашу дочку Беллу Гринблат?
   — Вам мало паспорта?
   — Мне паспорта много, но, чтоб вынуть последние удивления из головы, очень хочется поинтересоваться за вашу дочку, мадам.
   — Боря…
   — Мадам Фира…
   Сонька оглянулась, крикнула:
   — Белла!
   Ответа не последовало, и дверь не открылась.
   — Белла, выйди!
   — Я гляну! — дернулась хозяйка, и в это время из номера вышла Михелина — красивая, спокойная.
   При ее виде щуплый негромко свистнул, тетя Фира тут же оборвала его:
   — Еще раз, придурок, сделаешь так, уйдешь без своего паршивого свистуна!
   — Тетя Фира!
   — А нехай не играет на моих нервах последний раз!
   Миха подошла к полицейским, склонила голову:
   — Здравствуйте, господа.
   — Так вы и есть та самая Белла Гринблат? — спросил полный полицейский.
   — Та самая.
   — Очень даже интересно, — он посмотрел на Соньку. — Вы знакомая Яши Иловайского или даже ближе?
   — Не понимаю вас.
   — Я вас тоже, — полицейский сунул оба паспорта во внутренний карман френча. — Первый раз встречаю дамочек, чтоб так сразу и так вместе трогали сердце.
   — Верните, пожалуйста, документы! — жестко приказала воровка. — Вы не имеете права!
   — Мадам, — укоризненно произнес полицейский, — неужели Яша не предупредил вас за то, что с его продукцией можно доехать только до Привоза и назад больше не вернуться? — Он повернулся к хозяйке, погрозил пальцем. — А на вас, тетя Фира, я сильно удивляюсь. Или я совсем перестаю вас уважать, или вы надолго закрываете свой шалман, — и двинулся к лестнице.
   — Это произвол! — не совсем уверенно заявила вслед Сонька.
   — Очень интересное, мадам, заявление!
   — Так, может, Боря… — попыталась остановить полицейского тетя Фира.
   — Когда Боря сильно хочет, тогда он даже может, — огрызнулся тот и стал медленно спускаться.
   Сонька и Михелина вернулись в номер, дочка растерянно посмотрела на мать. Та неожиданно резким движением смела со стола посуду, обхватила голову руками.
   — Не могу больше бегать, дочка!.. Не могу! Нет сил! — И стала плакать тихо, с завыванием.
   Миха подошла к ней, обняла. Ничего не говорила, просто гладила по плечам, успокаивала.
   В дверь постучали.
   — Сейчас! — раздраженно крикнула Михелина, оставила мать, направилась открывать.
   Сонька поспешно вытерла мокрые глаза, поправила волосы.
   Это была тетя Фира.
   Увидела разбросанную и разбитую посуду, понятливо кивнула:
   — Я бы не посуду била, а этим босякам морды!
   — Что нужно? — сухо спросила Миха.
   — Мне нужно, чтоб ваша мамочка не плакала, а вы, мадемуазель, не разговаривали в такой манере, — хозяйка прошла на середину комнаты, подперла крутые бедра руками. — Если я идиётка, плюньте мне в глаза. Но мне кажется, дамочки, что вам нужно отсюда срочно драпать.
   — Что сказали полицейские? — спросила Сонька.
   — Только то, что вы слышали. Или вы хотите дождаться, что они расскажут за вас в полицарне?
   — Да, мы хотим дождаться. Нам обязаны вернуть паспорта!
   Тетя Фира с шумом опустилась на стул.
   — Уважаемая мадам Сара… а может, и не Сара вовсе… может, какая-нибудь Циля или Соня… если вы не сделаете ноги, то я скоро буду стоять на Карантинном молу и махать на прощание платочком пароходу, который уходит на Сахалин! Вы меня поняли или я должна добежать до каких-нибудь воров и сказать за ту беду, которая может случиться в моей гостиничке?.. Решайте, мадам.
   — Оставьте нас. Мы должны подумать.
   — Я оставлю, только не забывайте, что думает коняка, потому она всю жизнь и возит биндюжников.
   — Хорошо, хорошо! — вспылила воровка. — Я все поняла, сколько можно! Закройте дверь с той стороны!
   Хозяйка нехотя поднялась, вздохнула:
   — Если Фира моет кому-то ноги, то это совсем не значит, что брызги могут гадить ее лицо. Просто она уважает такого человека. Пусть моя мама смеется на том свете за то, что Фира все понимает, но мало что говорит.
   Когда за нею закрылась дверь, Сонька лихорадочно прошептала:
   — Она заложит нас!
   — Она намекнула насчет воров, — возразила дочка.
   — Балабонит для отвода глаз!.. Вечером бежим!
   — Куда?
   — Пока не знаю. Но здесь оставаться нельзя.
   Михелина усадила ее на стул.
   — Чего ты такая, Сонь? Успокойся. Все будет хорошо.
   Та выглядела безумной.
   — Я знала, что этим все закончится!.. Поэтому нельзя было здесь засиживаться. Ночью уедем.
   — А Михель!
   — Михель? — мать удивленно посмотрела на дочку. — А, ну да, Михель… С ним нужно что-то делать. Ты его больше не видела?
   — Я не бываю в городе.
   Сонька прошлась по комнате.
   — По порядку… Ничего с собой брать не будем. Сначала выходишь ты и ждешь меня в каком-нибудь месте.
   — В каком?
   — Сейчас подумаю… На Елизаветинской есть уличный ресторанчик, кажется «Мадам Одесса». Мы когда проезжали, я заметила. Будешь там. Я через полчаса подойду.
   Михелина принялась поспешно бросать в сумочку самые необходимые вещи. Мать остановила ее:
   — Не спеши. Час-другой у нас есть. Пусть хозяйка привыкнет, что мы на месте.
   

   Князь все-таки наделал глупостей.
   Ближе к полудню, переодевшись в белый летний костюм и прихватив трость, он вышел из гостиницы и направился в сторону центра. Шагал неторопливо, опираясь на трость, любовался легкой южной жизнью.
   Одесса поражала обилием молодых красивых девушек, жизнелюбием, улыбками, громким, бесцеремонным говором.
   Андрея вела главная цель — Михель. Поэтому с особой тщательностью он всматривался во встречные лица, переводил взгляд на другую сторону улицы. Некоторые господа были похожи на Михеля, и он прибавлял шаг, однако при ближнем рассмотрении оказывалось, что князь в очередной раз ошибся.
   Вышел на знаменитую Дерибасовскую, пересек ее и неожиданно натолкнулся на того, кого жаждал встретить.
   Михель устало и безразлично плелся навстречу, за ним в десяти метрах привычно следовали два филера, также измученные хождением.
   На противоположной стороне в одиночестве маячил «жених».
   Ямской пропустил вора мимо себя, дождался, когда и филеры пройдут мимо, пару раз оглянулся.
   Увидел неподалеку пролетку, махнул ей.
   Извозчик лихо подкатил, князь сунул ему три рубля, распорядился:
   — Следуй за мной. — И зашагал следом за филерами.
   Михель наконец остановился, купил у торговки лимонада, жадно выпил и поволок ноги дальше.
   Филеры решили последовать его примеру, тоже попросили торговку налить воды. Стали с удовольствием пить, на время потеряв из виду вора.
   — Господин… — позвал князь Андрей.
   Михель оглянулся, безразлично посмотрел на незнакомца.
   — Вы отец Михелины?
   — Да, — устало улыбнулся тот. — Я ищу ее.
   — Следуйте за мной, я знаю, где она, — Ямской подхватил несчастного под руку, потащил к пролетке. — Быстрее, прошу вас.
   — А Соня где?
   — Потом… Все потом.
   Сзади послышались отчаянные свистки. К ним со всех ног бежали филеры, а с противоположной стороны улицы уже несся «жених».
   Андрей принялся заталкивать ничего не понимающего вора на сиденье, пытался сам забраться следом, испуганный извозчик изо всех сил сдерживал лошадь, затем огрел ее кнутом, но было поздно.
   «Жених» повис на лошадиной упряжи, один из филеров успел вцепиться в князя, а второй забежал с другой стороны и стащил крайне удивленного и даже обрадованного хоть каким-то разнообразием Михеля.
   Тотчас столпился удивленный народ, какая-то тетка на всякий случай закричала «Караул!» и тут же умолкла, а неподалеку совсем не по делу засвистел городовой.
   

   Полицмейстер Соболев был не на шутку разгневан.
   Ходил из угла в угол, яростно поглядывал на стоявшего посредине кабинета довольно помятого князя.
   — Что за идиотские шутки вы себе позволяете?.. Вы носите известную фамилию! Имеете награды! И вдруг хулиганская выходка в самом центре города!
   — Мне необходимо было поговорить с этим человеком, — ответил Андрей.
   — А вы поинтересовались, желает ли он с вами разговаривать? Нет, схватили его и насильственным способом потащили к пролетке! Да в своем ли вы уме, сударь?
   — В своем… Мне известно, кто он.
   — И кто же?
   — Это отец девушки, ради которой я сюда приехал.
   Полицмейстер замер на середине кабинета, уставился на столичного господина.
   — То есть супруг Соньки Золотой Ручки?
   — Да.
   — И вы это серьезно?
   — Абсолютно.
   — Кто же вам сказал подобную глупость?
   Князь помолчал, затем нехотя произнес:
   — Господин банкир. Он видел их всех вместе на пароходе.
   — Я давно подозревал, что у господина Крука давно все уехали на Привоз! Но вы-то, князь!.. Образованный, а верите разного рода штуцерам! Да если бы этот биндюжник был мужем Соньки и отцом ее дочки, то он бы не шастал по Дерибасовской, а сидел бы в каталажке и с ним давно бы душевно работали люди, которые в народе почему-то называются костоломами!.. А они не столько кости ломают, князь, сколько исправляют души.
   — Предоставьте мне, ваше высокородие, свидание с Михелиной.
   — С кем?
   — С дочкой Соньки.
   — Предоставим! Непременно! Но до этого вы будете заключены под стражу и помещены в карцер временного содержания!
   — Что? — напрягся Ямской. — Вы не имеете права!
   — Имеем. В своем городе мы на все имеем право! И даже на то, чтобы выдворить вас отсюда!
   — Это произвол!
   — По-вашему произвол, а по-нашему — порядок.
   — Ну и как вы себе представляете мое выдворение?
   — А очень просто. Купим вам билет, посадим на поезд и в сопровождении конвоиров доставим вас в столицу нашего славного отечества!.. А там пусть с вами разбирается более высокое начальство.
   — Надеюсь, вы сказали это сгоряча?!
   — Сгоряча, сударь, у нас только блины пекутся! А в полицейском управлении все делается холодной головой, несчастным сердцем и больной печенкой, будь они неладны! — Аркадий Алексеевич открыл дверь, крикнул: — Конвойный!.. Столичного гостя в камеру!
   

   Константин Кудеяров в компании юной девицы подкатил на автомобиле к модному ресторану «Вена» на Невском, помог спутнице спуститься на тротуар и направился ко входу в заведение, не обратив внимания на пролетку, которая также остановилась возле ресторана. Из нее вышла дама в черном.
   Швейцар любезно раскланялся перед постоянным посетителем. В зале графа уже ждал улыбающийся метрдотель, который любезно проводил его к заказанному столику.
   На небольшой сцене тапер играл танго, посетителей в дневное время было немного, в центре зала журчал небольшой фонтан, убаюкивающий и успокаивающий.
   Метрдотель дал распоряжение официантам, еще раз поклонился Кудеярову и его спутнице и удалился.
   — Сами, Натали, будете выбирать вино или вам подсказать? — спросил граф девицу.
   — Лучше подскажите.
   Константин взял винную карту из рук официанта, хотел перелистнуть ее, и тут его взгляд столкнулся со взглядом Ирины, сидевшей напротив.
   Она натянуто улыбнулась и едва заметно указала на стул за своим столиком.
   Кудеяров поколебался, затем раздосадованно бросил спутнице:
   — Простите, буквально на пару минут.
   Он миновал несколько столиков, уселся рядом с женщиной и прошипел:
   — Есть понятие такта, сударыня… Я не один!
   — Вижу. Вы меня узнали?
   — Да, узнал. Но поговорим в следующий раз.
   — Следующего раза может не быть.
   — Но я с девушкой!
   — Лучше потратьте на меня пять минут. Поверьте, я знаю, о чем говорю.
   — Что означает ваше здесь появление?
   — У меня к вам крайне серьезный разговор.
   — Хорошо, слушаю.
   — Просьба, граф, отвечать коротко и честно.
   — Попытаюсь.
   — Кто расстрелял наших товарищей по партии?
   — Ваших товарищей!
   — Да, наших. Кто?
   — Вам разве не известно?
   — Я вас спрашиваю.
   — Расстреляла госпожа Бессмертная. Но я вам этого не говорил.
   — Адрес Бессмертной вам известен?
   — Нет.
   — Мы, граф, договорились.
   — Не знаю!.. Понятия не имею!.. Я ее тысячу лет не видел!
   — Вы приезжали к следователю Гришину. Зачем?
   — Это мое сугубо личное дело.
   — Граф.
   — Хорошо… Меня попросили узнать адрес мадемуазель.
   — Кто попросил?
   — Нет… Ни слова, ни полслова. Нет!
   — Кто, граф, попросил? — настаивала Ирина.
   — Если я скажу, меня, мадам, сотрут в порошок!
   — Кто сотрет?
   — Департамент полиции!.. Сыскной отдел!
   — Сыскной отдел — это князь Икрамов?
   — Не знаю!.. Не знаю и знать не желаю! Я никого из этой шайки не знаю!
   — Вас попросил узнать адрес госпожи Бессмертной начальник сыскного отдела Икрамов?
   — Да, да, да!.. Но вы должны понимать, что после такого признания меня ждут «Кресты»!
   — Кресты на кладбище.
   — Что?
   — Шутка, — усмехнулась Ирина. — Что вам известно о романе князя Икрамова и Бессмертной?
   — Ничего не известно. Не знаю!.. В подобную грязь я стараюсь не лезть!
   — Вы были приятелем актрисы, и вы не можете не знать.
   — Да, интрижка имела место быть!.. Так сплетничали в свете. Но я рядом не стоял и свечку не держал!
   — Зачем, по-вашему, Икрамову нужен адрес мадемуазель?
   — Затем, что и вам! — граф был в ярости от разговора. — Посадить, допросить!.. Убить, в конце концов! Вам самой это не понятно?
   — Понятно. Вполне… — произнесла Ирина, допила воду, поднялась. — Теперь можете идти к своей пассии. Но помните, мы все время рядом, — и покинула ресторан.
   Кудеяров вернулся за свой стол, с ходу выпил фужер вина, улыбнулся девушке:
   — Все-таки жизнь — дурацкая штука. Дурацкая и опасная.
   

   …Перед домом приемов генерал-губернатора происходила обычная для такого места суета: отъезжали и прибывали кареты и автомобили, толкался разномастный люд, с важным видом расхаживали вдоль здания два городовых.
   Карета, в которой сидели Табба, Илья Глазков и вор Резаный, стояла недалеко от дома. На козлах сидел Антон.
   Бывшая прима объясняла:
   — Его высокопревосходительство начинает прием жалобщиков в девять утра. Мы с вами, — посмотрела она на Глазкова, — прибудем сюда к полудню.
   — Видимо, накануне необходимо подать прошение, — озабоченно произнес Илья.
   — Накануне вы сделаете это.
   Бессмертная перевела взгляд на вора.
   — Вы к этому времени должны уже быть на месте. Достаточно одного экипажа, для прикрытия.
   — Вы прибудете на своем экипаже? — поинтересовался Резаный.
   — В этой же карете.
   — Сменная не потребуется?
   — Не думаю. В случае погони лучше уйти дворами, потом перехватить любого извозчика.
   — Оружие?
   — У меня есть только два револьвера — один для меня, второй для господина Глазкова.
   — Вы приняли окончательное решение? — после паузы спросил Резаный.
   — А по-вашему, я в куклы играю?.. Или вы решили соскочить?
   — Я в любом случае выполню ваше распоряжение, однако мне не совсем ясен смысл затеи. Вы, мадемуазель, как минимум, рискуете двумя жизнями — своей и этого господина.
   — Вы забыли генерал-губернатора.
   — Он жертва запланированная… Вы же идете на смерть сознательно. Возможно, еще не поздно передумать и отложить все?
   — Станете читать мне мораль? — глаза Бессмертной светились гневом.
   — Я всего лишь задаю вопрос.
   Табба посмотрела на Глазкова:
   — Вам тоже не все ясно?
   — Нет, сударыня, мне ясно все, — смиренно ответил тот. — Я готов ко всему.
   — В таком случае отвечаю вам, сударь, — Табба уставилась на вора. — Мои единственная мать и любимая сестра, гонимые и униженные, вновь арестованы и вновь станут отбывать пожизненную каторгу. За что?.. Только за то, что когда-то забрали лишнее у загулявшего купчика, отбились от пьяного офицера, наказали зажравшегося торговца золотом?.. Они что — убили кого-нибудь? Похитили несметные сокровища? Они совершили много меньше преступлений, чем любой чиновник из этого дома, напротив которого мы находимся. Там больше убивают, чаще воруют, бесстыднее предают!.. Мой любимый мужчина… великий поэт!.. пожертвовал своей блистательной жизнью во имя прекрасного будущего. Но это будущее отвратительно предает его. Потому что будущее стремятся делать точно такие же негодяи и убийцы, какие стоят ныне у власти!.. Ваша покорная слуга, изгнанная из театра, лишенная не только средств к существованию, но и смысла жизни, попыталась найти себя в иллюзиях будущего, однако также была предана. Меня теперь никто не приемлет — ни тот, кто за власть, ни тот, кто против власти!.. Меня преследуют, меня травят, меня стремятся убрать из жизни… Я даже лишена любви! Оглянитесь вокруг! Разве вы не видите немыслимое количество обездоленных, обманутых, брошенных, потерявших всякую веру? Разве у вас не рвется сердце от всего, что творится в этой стране? От мздоимства, предательства, воровства, подлости?.. Или вы считаете это общество справедливым?.. Я ненавижу его! Поэтому буду мстить. Мстить за все бесчестье, которое поселилось в моей стране. Да, пусть я погибну. Пусть меня сошлют на каторгу. Пусть это будет всего лишь один убитый чиновник, но, возможно, хотя бы одним злом на этой земле станет меньше!
   От сказанного Бессмертная дышала тяжело и часто, дрожащими пальцами достала папиросу, закурила. Илья взял ее руку, поцеловал.
   Некоторое время все молчали.
   — Два экипажа будут стоять здесь за час до полудня, сударыня, — произнес Резаный.
   

   Следователя Гришина взяли на заброшенной квартире Ильи Глазкова.
   Егор Никитич подъехал к дому на пролетке, направился в парадную, поднялся на этаж, нажал на кнопку звонка.
   Никто не откликнулся, следователь нажал на звонок еще раз.
   Увидел, что дверь неплотно закрыта, осторожно толкнул ее, вошел в квартиру. Здесь было пусто, заброшено, неухожено.
   Гришин из любопытства направился в сторону спальни, вошел в нее, и тут на него навалились. Сбили с ног, прижали к грязному полу, выкрутили руки.
   

   …Допрашивали его двое — сам Икрамов и следователь Потапов Георгий Петрович.
   Лицо Егора Никитича было в кровоподтеках, в ссадинах. Он смотрел на бывших коллег спокойно, едва ли не с усмешкой.
   — Что вы делали в квартире на Старо-Невском? — начал допрос Потапов.
   — Пришел проведать давнего знакомого, — ответил Гришин.
   — Кого именно?
   — Бывшего прапорщика Глазкова.
   — Что вас с ним связывало?
   — «Кресты».
   — В каком смысле?
   — В прямом. Были знакомы по «Крестам». Я пытался застрелиться, он — поджечь себя.
   Икрамов сидел за столом, что-то записывал, иногда поглядывая на следователя.
   — Вам было известно, что Глазков имел контакт с бывшей примой оперетты Бессмертной?
   — Нет.
   — И вы не встречались с госпожой Бессмертной?
   — Я вел ее дело, но встречаться не приходилось.
   — К вам на днях приезжал граф Кудеяров-младший, — вступил в разговор князь. — С какой целью?
   — Не помню.
   — Не помните?
   — Не помню, что граф приезжал. Я как раз выпивал и, видимо, не все способен помнить.
   — Я подскажу. Граф приезжал к вам с целью узнать место проживания мадемуазель Бессмертной.
   — Ко мне?.. С этой целью?
   — Именно так.
   — Вы шутите, ваше высокородие. Если бы мне было известно место проживания Бессмертной, я немедленно потребовал бы санкции на ее арест.
   — Но вы ведь знали, что мадемуазель некоторое время находилась на квартире прапорщика Глазкова?!
   — Простите, но это какой-то сумасшедший дом. Я говорю — нет, вы говорите — да. Кто вам сообщает подобную чушь?
   — Граф Кудеяров, который навещал вас, и которому вы сообщили адрес нахождения Бессмертной. Адрес этот — квартира Глазкова, на которой вы были задержаны.
   — Кстати, — поднял палец Гришин, — а что послужило поводом для моего задержания? Только лишь посещение указанной квартиры?
   — Не только, — снова вступил Потапов. — Вы, Егор Никитич, докладывали, будто расстрел эсеров на конспиративной квартире был совершен некой дамой по имени Ирина.
   — Да, припоминаю. У вас есть сведения, что это не так?.. Вы нашли убийцу?
   — Представьте.
   — Кто же?
   — Госпожа Бессмертная, и вы прекрасно это знали.
   — Голословное утверждение!
   — У нас есть свидетели.
   — Рад буду с ними познакомиться.
   — Это входит в процедуру дознания.
   Гришин повернулся к князю:
   — Позвольте, ваше высокородие, вопрос?
   Тот кивнул.
   — Вы ведь любили мадемуазель?
   — Это имеет отношение к делу?
   — Самое непосредственное. Вы любили, были с ней близки, а теперь мстите. За что?.. Только за то, что она стала несчастной и обездоленной? За то, что ее вышвырнули из театра и она стала никем? За то, что от отчаяния стала искать правду в этой жизни и стала жертвой этих поисков? За это ей мстите? Или за то, что она до сих пор живет памятью безумного поэта, по безумным следам которого решила пойти?.. Что вам не дает покоя, князь? Почему вы так жадно набросились на несчастную девушку, будто у нас нет иных, более значимых для отечества и времени дел? Страна гибнет во лжи, бесправии, воровстве и предательстве. Вы же ловите по сути своей неопасных и беспомощных женщин. Зачем? Почему? Ответьте мне как мужчина! А вы ведь особой стати мужчина, для которого честь и гордость не пустые звуки!.. Я жду.
   Гришин смотрел на бледного, с выступившими желваками на скулах князя, который продолжал так же монотонно раскачиваться с носка на пятку.
   Икрамов ответил не сразу, неторопливо и тихо:
   — К сожалению… или к счастью… допрос ныне проводите не вы, Егор Никитич. Поэтому на все ваши вопросы отвечу я сам себе, а вас сейчас проводят в пыточную, где вы вспомните все, о чем забыли по пьяной голове и по трезвой тоже. Благо что вы сами не однажды бывали в тех «апартаментах» и знаете все прелести экзекуций.
   

   Пытали Егора Никитича в той же пыточной, в которой некогда пытали пана Тобольского. Те же самые могучие палачи — их было двое — поставили Гришина перед собой, надели тяжелые наручники на ноги и руки, вопросительно посмотрели на пишущего что-то в журнале Потапова.
   — Готовы, Георгий Петрович.
   Тот оторвался от письма, кивнул:
   — Начинайте.
   — Может, пару вопросиков для затравки, Георгий Петрович? — насмешливо спросил Егор Никитич. — Как-то веселее будет.
   — После массажа, Егор Никитич… После него ты станешь и веселей, и покладистей.
   Палачи стали медленно крутить цепи, шестеренки затрещали, застучали, ноги Гришина стали медленно расходиться по сторонам, руки заламываться назад. Суставы выворачивались, хрустели, голова произвольно запрокидывалась, тело начинало медленно и беспомощно подниматься к потолку, и Егор Никитич не выдержал, закричал громко и страшно.
   

   Пролетка с Михелиной остановилась возле ресторанчика «Мадам Одесса». Девушка легко соскочила на мостовую, выбрала местечко на террасе так, чтобы хорошо была видна улица.
   Подошел официант. Она распорядилась:
   — Стаканчик сельтерской.
   — Может, красного вина, мадемуазель?
   — Сельтерской!
   Официант послушно ушел. Миха достала из сумочки модный журнал и стала листать его.
   За соседним столом изводил родителей капризный ребенок трех лет, чуть в сторонке над чем-то хохотала компания молодых нагловатых одесситов. На улице, рядом с террасой зазывал желающих помериться силой мужчина в пляжном трико, предлагая для этого либо себя, либо новинку — механический силомер. Рядом продавались цветы, мороженое, булочки и прочая южная дребедень.
   Миха поймала на себе чей-то взгляд, посмотрела в ту сторону. На нее печально и внимательно смотрел сильно набриолиненный молодой господин, медленно попивая при этом вино.
   Девушка взяла стакан с водой, принесенный официантом, сделала глоток, снова углубилась в журнальчик.
   Молодой господин поднялся из-за своего столика, направился к ней.
   — Могу я рассчитывать на самую минуточку вашего внимания, мадам? — вежливо спросил он.
   — Мадемуазель.
   — Пардон, мадемуазель.
   — Слушаю вас.
   — Я могу присесть?
   — Я жду маму.
   — Как только она появится, меня сразу тут не будет, — молодой господин уселся напротив. — Если я вам не интересен, мадемуазель, вы так прямо и скажите.
   — Вы мне не интересны.
   — Интересно узнать почему?
   — Потому что не интересны, — довольно резко ответила Миха. — Еще вопросы будут?
   — Будут, и не один… По разговору вы не одесситка?
   — Молодой человек, вернитесь за свой столик!
   — А за это, мадам, я могу уже серьезно обидеться! Знаете, что бывает, когда обижается одесский мужчина?
   — И что же бывает?
   — Это не для женских нервов!.. Он или уходит, или остается на всю жизнь.
   — Надеюсь, вы уйдете.
   — Нет, мадемуазель, я останусь на всю вашу жизнь. И если вы когда-нибудь на глубокой старости скажете мне за этот случай, что я сделал большую ошибку, присев к вам, то это будет ошибка не ваша, а моя.
   Михелина достала из кошелька пару монет, положила на стол и направилась к выходу.
   — На чай!.. Вам и официанту!
   — Мадам! — крикнул ей вслед молодой господин. — Чтоб у вас в жизни было столько слез, сколько я смогу купить на ваши копейки воды!
   Воровка разгневанно покинула террасу, повертела головой, прикидывая, где лучше ждать мать, направилась к перекрестку.
   И тут буквально лицом к лицу натолкнулась на Михеля.
   Он тоже узнал ее, оба от неожиданности замерли, какое-то время просто смотрели друг на друга.
   Наконец Михель произнес:
   — Миха… Доченька.
   Она оттолкнула отца, пыталась было бежать, но вор схватил ее, подтянул к себе.
   — Соня… Где Соня, Миха?
   Она билась в его руках.
   — Отпустите!.. Вы ошиблись!
   — Не ошибся!.. Я — Михель!.. Я ищу вас! Хожу и ищу! Где Соня?
   — Да отпустите же!
   Девушке все-таки удалось вырваться и броситься в толпу зевак, но за ней следом уже бежали филеры. С противоположной стороны улицы спешил «жених». Общими силами они скрутили девушку, потащили к подоспевшей пролетке.
   Михелина кричала, вырывалась, просила о помощи, а Михель стоял в сторонке и смотрел на происходящее с улыбкой и недоумением.
  

  

   

    Глава пятнадцатая
    Боль
   

   Сонька вышла из номера, спустилась по лесенке на первый этаж, сказала вышедшей навстречу хозяйке:
   — Если вернется дочка, пусть ждет меня в номере.
   — Мадам, — просительно обратилась к ней тетя Фира, — я сильно переживаю за вас. Вам бы лучше попить чай сегодня в номере с вареньем, а как стемнеет, я найду уютную норочку, за которую не пронюхает ни одна зараза. Послушайте мой совет, мадам, не делайте себе на старости лет заворот кишок, которые могут стошнить потом даже вашу царевну-девочку.
   — Я скоро вернусь, — улыбнулась воровка и добавила: — А за заботу отдельное спасибо.
   Тетя Фира приблизилась к ней, прошептала:
   — Спросите любого прохиндея на Бесарабке или даже на Молдаванке за тетю Фиру, все скажут, что она давно засохшая могила, — помолчала, совсем тихо спросила: — Вы та самая Сонька Золотая Ручка, за которой гоняются?
   Сонька с прежней улыбкой отстранилась от нее.
   — Не говорите глупостей, тетя Фира… Или, как говорят в Одессе, заберите себе мои болячки, а с чужими я сама справлюсь. — По-свойски подмигнула и шагнула к выходу.
   Пролетка доставила ее на условленное место довольно быстро. Сонька расплатилась с извозчиком, на всякий случай огляделась, направилась к ресторану.
   Прошла на веранду, повертела головой в поисках Михелины, но ее здесь не было.
   К ней подошел официант.
   — Желаете присесть, мадам?
   — Ненадолго.
   — Что принести?
   — Пока ничего. Потом…
   Снова прошлась взглядом по всем столикам, и снова тот же результат.
   На террасе по-прежнему шумела компания молодых одесситов, так же в одиночестве пил вино набриолиненный молодой господин.
   Сонька взволнованно поднялась, покинула террасу, окинула взглядом улицу и вновь вернулась за свой столик.
   — Чего-нибудь надумали, мадам? — спросил официант.
   — Чай с мятой.
   — Вы кого-нибудь ждете?
   — Дочку.
   — Она должна прийти?
   — Надеюсь.
   От дурного предчувствия Соньке стало жарко, она достала из сумочки веер, стала размахивать перед лицом.
   Молодой господин поднялся из-за столика, направился к ней.
   — Извините, мадам… Вижу, у вас проблема. Может, я могу вам помочь?
   — Можете. Вернитесь на свое место и оставьте меня в покое.
   — Интересно вот, мадам… Почему как только женщина не из Одессы, так обязательно хочет вежливому человеку сделать больно? Вы делаете точно так же, как та девушка, которую только что загребла полиция.
   — Какая девушка? — напряглась Сонька.
   — А вы что, ее мама?
   — Нет, не мама… Просто я жду… А кого загребла полиция?
   — Она сидела за тем столиком и переживала за свою маму. Я, мадам, попробовал сказать ей комплимент, но получил грубость, которая будет сушить меня всю жизнь.
   — Как она выглядела?
   — Красивая и молодая. Ждала маму, но полиция почему-то решила, что быстрее поможет ей в этом.
   Воровка поднялась, от внезапного головокружения едва не упала, молодой господин поддержал ее.
   — Что с вами, мадам?.. Вам плохо или принести воды?
   — Благодарю. Сейчас пройдет.
   Сонька неуверенным шагом двинулась к выходу молодой человек не отставал.
   — Если это ваша дочка, то я могу с вами пойти в полицию, там у меня есть на кого надавить!
   — Оставьте меня. Не надо.
   К ним торопливо подошел официант:
   — Я могу предложить нашатырь.
   — Не смеши меня, поц! — отмахнулся молодой господин. — Лучше предложи своей бабушке молодого дедушку. Может, хоть тогда она перестанет страдать за радикулит.
   Сонька шла по улице наугад, ничего не видя, ничего не слыша, никого не замечая. Слез не было — было лишь ошеломление и растерянность.
   Натыкалась на людей, не обращала внимания, когда ее толкали, не видела удивленной реакции прохожих, не понимала, куда идти и что делать.
   Завернула под какую-то арку, прошла во двор, миновала пристройки, развешенное на веревках белье, пока не уткнулась в глухой, темный тупик. Медленно опустилась на корточки, обхватила голову, завыла, закричала, заголосила.
   

   Часы на башне Сенной площади пробили восемь раз. Двое полицейских, несущих службу возле дома Икрамова, подтянулись, подсобрались, готовясь к выходу хозяина.
   Рядом стоял автомобиль с заведенным двигателем, водитель которого также ждал появления князя.
   Метрах в ста за углом в ожидании стояла Ирина, сжимая в руках плотный бумажный сверток.
   Наконец первым из подъезда вышел ординарец Асланбек, что-то бросил полицейским, те быстро подошли к автомобилю, замерли по стойке «смирно».
   Икрамов появился буквально через минуту.
   Ординарец открыл дверцу машины, пропустил его на заднее сиденье, сам быстро обошел вокруг и расположился рядом с шофером.
   Автомобиль тронулся.
   Ирина вышла из-за угла, быстро двинулась навстречу.
   Расстояние между ними становилось все меньше. Ирина шагнула на проезжую часть, почти бегом направилась наперерез авто.
   Первым на происходящее среагировал Асланбек.
   Он выхватил револьвер, на ходу выпрыгнул, закричал:
   — Ложитесь, князь!
   Ирина бросить бомбу не успела.
   На нее ринулся ординарец, сбил с ног, навалился сверху.
   Раздался мощный взрыв.
   Икрамов поднялся, чтобы выпрыгнуть, но водитель от испуга вывернул руль, машину бросило в сторону, понесло на чугунную ограду. Она зацепилась за бетонный выступ и перевернулась.
   

   …Через несколько часов продавцы газет вовсю носились по людным местам города, размахивали свежими выпусками, сообщали:
   — Покушение на князя Икрамова!
   — Убиты ординарец и шофер князя!
   — Кто стоит за покушением на начальника сыскной полиции столицы?
   — Смертельно раненный террорист доставлен в Департамент полиции!
   — Рана князя не смертельна!
   

   В церковь Табба, по обыкновению, пришла вечером, когда было пусто и тихо. Батюшка был все тот же, увидел свою прихожанку, узнал.
   — Я уж было решил, что ты забыла дорогу в храм.
   — Нет, батюшка, не забыла. Боюсь, что Господь оставил меня.
   — Господь никого не оставляет. Он ждет, что к Нему придут и покаются.
   — Пришла попросить благословения.
   — На доброе дело?
   — Не знаю. Наверно, на доброе.
   — Желаешь кому-то помочь, протянуть руку?
   — Желаю. Но не знаю, как сказать, чтобы вы поняли.
   — Говори, пойму.
   — Как, батюшка, следует судить человека, приносящего зло?
   — Его может судить только Бог.
   — А если судить буду я? — глаза Бессмертной горели.
   — Ты?.. Разве ты Бог?
   — Но Бог не видит его грехов!.. Не видит, что этот человек лжив и мерзок в своей лжи!
   — Ты одержима.
   — Да, одержима! Но моя одержимость светла и чиста! Я хочу очистить мир от скверны, наказав хотя бы одного человека!
   — Даже Бог не наказывает. Он всегда прощает.
   — А я не могу простить! Потому что не могу жить по заповеди — ударили по одной щеке, подставь другую! Устала! Я хочу оторвать бьющую руку!
   — Ты бредишь. Одумайся и приходи еще раз.
   Священник обошел Таббу, двинулся в сторону алтаря, она остановила его:
   — Я пришла за помощью, батюшка! Если я не права, подскажите и вразумите! Я не могу остановиться! Я дошла до края, за которым гибель. Остался всего один шаг… Что мне делать?
   — Молиться и просить у Господа помощи. Только Он может вразумить тебя и остановить перед греховным шагом.
   

   Квартира Антона находилась в одном из доходных домов на северной окраине Петербурга. Доходные дома представляли собой длинные двухэтажные бараки с одним общим входом, во дворе которых на веревках сушилось постиранное серое белье и резвилась на самодельных качелях многочисленная детвора.
   Табба стояла у окна, в руках держала пару свернутых газет, задумчиво смотрела на эту дворовую жизнь.
   Квартира была бедно обставлена, комнат всего две, и жильцов здесь было двое — сам Антон и его сестра Дуня, белобровая и неловкая девица двадцати лет. Кроме того, здесь находились также Глазков и Катенька.
   Все смотрели на Бессмертную, не решались отвлечь ее от мыслей.
   — Так чего завтра будем делать? — первым не выдержал Антон. — Ежели все отменяется, то выхожу на линию. Ежели как просили, значит, платите, госпожа, денежки. Потому как бесплатно даже слоны не ездют.
   Бывшая прима неторопливо повернулась, обвела взглядом присутствующих.
   — Ничего не отменяется. — Достала из сумочки сто рублей, протянула Антону. — Все, что могу.
   — Держи… — передал он деньги сестре. — Ежели чего, пусть будут у тебя.
   Дуня захлопала глазами, неожиданно тихо расплакалась.
   — А чего затеваете-то?
   — Ступай к себе и спрячь деньги под подушку. Остальное не твоего ума дело!
   Дуня ушла. Глазков несмело спросил:
   — Может, отложить?.. На князя покушались, как бы охрана не стала свирепствовать.
   — Отложите, сударыня, — попросила Катенька. — Нехорошо у меня на душе.
   Бессмертная прошла к стулу, положила руки на его спинку.
   — Все в руках Господних.
   — Госпожа! — подал снова голос Антон. — На душе у всех чешется, уважьте народ, перенесите на другой день. Пущай губернатор поживет как бы чуть подольше. Хоть и нагадит еще, но не так чтоб много.
   — Нет! — лицо Таббы было искажено. — Нет!.. Я не могу больше ждать! У меня каждый день на счету! Я все решила, все подогнала, все подсчитала. Господь поможет мне… Если же кто не хочет, если кто струсил, вон порог, а за порогом Бог!.. Время есть до утра, думайте!
   

   Обер-полицмейстер Крутов навестил князя в госпитале.
   При появлении начальства перебинтованный Икрамов попытался подняться, тот жестом остановил его.
   — Лежите… Любое напряжение сейчас вредно. — Уселся возле койки на стул, махнул двум ординарцам, чтоб ушли. Потом вздохнул, заключил: — Худо, князь, весьма худо.
   — Ничего, Николай Николаевич, поправлюсь, — улыбнулся тот.
   — Я не о вас. Вы, разумеется, поправитесь — и организм крепкий, и ранение не смертельное. Худо в стране.
   — Будем стараться, чтоб и страна поправилась.
   — Боюсь, что уже опоздали. — Крутов перевел взгляд на окно, за которым легкой желтизной начинали гореть листья. Наклонился ближе к кровати, прошептал: — Распад, деградация, безволие… Возле государя странные полуграмотные людишки, в Думе — ворье, полиция куплена, армия растеряна, народишко пьет и бунтует. Что делать, князь?
   — Не впадать в отчаяние, ваше превосходительство.
   — Как не впадать?.. Я не сплю по ночам, а если и засыпаю, то принимаюсь орать и плакать, пугая домочадцев. Я, князь, схожу с ума и не вижу помощи ни с какой стороны.
   — Хотите услышать мое признание? — усмехнулся Икрамов.
   — Нет, нет… Не надо! Достаточно того, что вы едва не стали жертвой безвластия и беззакония!.. Это я скорее для себя, потому что держать внутри уже нет никаких сил! Они скоро уничтожат нас.
   — Кто?
   — Подпольщики, бунтари, эсеры, анархисты, демократы, либералы — вся эта сволочь. — Николай Николаевич совсем перешел на шепот: — И конечно, мировая закулиса!.. Прежде всего она! Во всем она!.. Она уничтожит самодержавие, уничтожит Россию!
   Помолчали, обер-полицмейстер достал из коробочки успокаивающую таблетку, стал жевать ее.
   — Кто, по-вашему, решился на покушение? — спросил он.
   — Таких более чем достаточно, — усмехнулся Ибрагим Казбекович.
   — Думаю, эсеры. Они свирепствуют особенно. Я, грешным делом, вначале подумал про вашу бывшую пассию. Думал, она. Но когда медики вспотрошили остатки бомбистки, понял — ошибся.
   — Бывшая пассия — это кто? — взглянул на Крутова князь.
   — Госпожа Бессмертная. Мне ведь несут в уши даже то, чего я не желаю слышать.
   — Да, я имел с мадемуазель романтические отношения. Но это в прошлом. Ныне я начальник сыскного отдела, она — преступница.
   — Сестру ее все-таки задержали в Одессе.
   — Снова газетная утка?
   — Нет, это уже серьезно.
   — Значит, будут судить их вместе.
   — Следователя Гришина вы арестовали по делу бывшей примы?
   — Да, он покрывал ее действия и вводил следствие в заблуждение.
   — Может, не следует? — неожиданно спросил Крутов.
   — Что? — не понял Икрамов.
   — Со следователем… Нищета, трое детей, пьянство. Пожурите слегка и отпустите под негласный контроль.
   Лицо князя стало жестким.
   — Простите, ваше превосходительство, но нет… Если уж бороться со всякой нечистью, с предателями, то нужно начинать с себя.
   Генерал подумал, пожевал губами, кивнул:
   — Это я к размышлению. Вам решать. — Взял с тумбочки фуражку, надел ее, поднялся. — Желаю скорейшего выздоровления, князь. Я непременно к вам еще загляну. — Отошел на шаг, вернулся, наклонился совсем близко к больному: — Помните, вы говорили мне о возможном покушении на премьер-министра?.. Боюсь, вы были близки к истине.
   — Надо что-то предпринимать.
   — Стараемся. Но… — Крутов помолчал, показал пальцем в потолок: — Выше не прыгнешь и во все отверстия не влезешь, — щелкнул каблуками и покинул палату.
   

   На свидание с Гришиным была допущена вся семья — жена и трое детей. Жена все время плакала, сморкалась и вытирала ввалившиеся глаза, парни молчали, а Даша прижималась к отцу.
   Вид Егора Никитича был весьма жалким — потрепанная одежонка, небритые щеки, синяки под глазами, опухшие запястья.
   — Ты, Тамара, главное — следи за парнями, — сурово наказывал он жене. — А вы, оболтусы, слушайте мать, не безобразничайте. Освободят, непременно ремня испробуете.
   — Как же, освободят, — кивнула жена. — Следователь сказал, как бы на каторгу не отправили.
   Подошел прапорщик-надсмотрщик, громко объявил:
   — Свидание окончено!.. Прощайтесь!
   Тамара стала еще горше и тише плакать, ткнула худым носом в небритую щеку мужа. Парни по очереди подошли к отцу, поцеловали. И только Даша не отпускала отца, прижималась к нему все крепче и отчаяннее.
   — Ступайте! — махнул Гришин семье и шепнул дочке: — А ты задержись на два слова.
   — Живее! — подал голос прапорщик.
   — Мы мигом! — кивнул Егор Никитич и тихо спросил дочку: — Помнишь камень, который я тебе оставил? Не потеряла?
   — Нет, папенька.
   — Никому его не отдавай. Только госпоже Бессмертной.
   — Она его заберет?
   — Обязательно.
   — А если она о нем забудет?
   — Не забудет… Вскоре он ей понадобится.
   — Для революции? — то ли испуганно, то ли восторженно прошептала Даша.
   Отец приложил ладонь к губам девочки, оглянулся на надсмотрщика.
   — Тс-с-с… Не задавай лишних вопросов, детка. Главное, не потеряй камень.
   — Не потеряю, — дочка еще крепче прижалась к отцу, затем отступила, с серьезным лицом перекрестила. — Храни вас Господь, папенька. Вы мой свет на всю жизнь, — повернулась и, больше не оглядываясь, покинула комнату свиданий.
   

   Полицмейстер Соболев вошел в комнату следователей, за отдельным столом которой сидел писарь за пишущей машинкой, бросил на стол газеты.
   — Читайте!.. Совершено покушение на вашего начальника — князя Икрамова.
   — Живой? — вырвалось у Фадеева.
   — Пока да. А дальше в руках Божьих!
   Полковник шумно уселся в кресло, стал ждать, когда столичные гости ознакомятся с написанным, взял графин, налил воды, выпил.
   — Черная метка князю, — заметил Конюшев. — Эти люди на полпути не останавливаются.
   — Кстати, — отложил газету Фадеев, — а не пришло ли время познакомиться поближе с мадемуазель?.. А то ведь департамент интересуется, а у нас пока пусто!
   — Познакомимся. Непременно познакомимся. — Соболев полез в карман кителя, достал оттуда сложенную вдвое шифрограмму. — Любопытное сообщение из столицы!
   Передал ее Конюшеву, тот вслух прочитал:
   — Жителями деревни Роговое Уссурийского края в тайге обнаружен труп мужского пола, загрызенный волками. При осмотре одежды был найден документ, подтверждающий, что погибший является бывшим начальником поселка каторжан на Сахалине поручиком Гончаровым Никитой Глебовичем, — следователь взглянул на коллег, спросил: — Кажется, от него была беременна задержанная?
   — От него, — удовлетворенно кивнул полицмейстер. — Это, кстати, интересный момент для разговора с воровкой!
   — Велеть, чтоб пригласили. Аркадий Алексеевич? — спросил Фадеев.
   — Можно!
   — А как быть с князем Ямским?
   — Мы его также пригласим. Но не сразу. Побеседуем вначале с девицей, а уж затем в качестве сюрприза перед ее очами предстанет любимый.
   Фадеев открыл дверь, крикнул в коридор:
   — Привести задержанную Михелину Блювштейн!
   В ожидании Михелины полицмейстер подошел к окну, некоторое время молча наблюдал протекающую внизу жизнь, не поворачиваясь спросил:
   — Не выходит из головы капитан «Ярославля»… Кто и за что его мог убить?
   — Вы у нас спрашиваете? — удивился Конюшев.
   — В том числе… Он один из самых уважаемых капитанов города, и вдруг такое.
   — Хороши у вас капитаны, Аркадий Алексеевич, если самый уважаемый таскал пачками каторжан с Сахалина! — усмехнулся Фадеев.
   — Это нужно еще доказать.
   — Вы в этом сомневаетесь, ваше превосходительство?
   — Размышляю.
   Дверь открылась, конвойный впустил Михелину.
   Девушка казалась спокойной, отрешенной.
   — Присаживайтесь, мадемуазель, — показал на стул Фадеев.
   Она уселась ровно и грациозно, снисходительно осмотрела присутствующих.
   — Слушаю вас, господа.
   Писарь тут же застучал по клавишам.
   — Это мы вас слушаем, сударыня, — усмехнулся все тот же Фадеев. — Возможно, вы за эти часы проанализировали факт вашего задержания и желаете нам в чем-то признаться?
   — Желаю… Признаюсь, что нахожусь в полном недоумении от произвола и прошу разъяснить причину моего нахождения здесь.
   — Мадемуазель, — Конюшев сделал пару шагов в ее направлении, — мы располагаем более чем достаточным количеством доказательств, чтобы уже завтра подать материалы в суд. Однако, учитывая вашу молодость, нам бы не хотелось ломать окончательно вашу судьбу, поэтому рассчитываем не только на раскаяние, но и на сотрудничество.
   — Благодарю за комплименты, но ничего, кроме сказанного, добавить не могу.
   Полицмейстер извлек из папки два паспорта, протянул один из них Михе.
   — Ваш паспорт?
   Она мельком взглянула на него, пожала плечами.
   — Да, мой.
   — А этот? — Аркадий Алексеевич показал второй. — Это документ вашей матери?
   — Да.
   — То есть вы и ваша мать — Белла и Сарра Гринблат?
   — Да.
   — И вы проживали в гостинице «Ожерелье королевы» у тети Фиры?
   — Да.
   — Где сейчас ваша мама?
   — Мне неизвестно. Я ждала ее, но меня почему-то забрала полиция.
   — Почему-то?
   — Да, почему-то!
   — И господин, с которым вы столкнулись на улице, вам незнаком?
   — Конечно… По-моему, он не совсем нормальный.
   Аркадий Алексеевич неторопливо достал из ящика стола типографский портрет Соньки, поднес к лицу девушки.
   — Это ваша мама?
   Миха замялась, смутилась и ответила:
   — Да.
   — Дивно, — полицмейстер снова полез в ящик стола, взял оттуда газету с заголовками и фотографиями. — Вы узнаете здесь себя и свою мамочку?
   В комнате стало тихо, и даже писарь перестал печатать.
   Воровка бросила взгляд на газету и, помолчав пару секунд, тихо произнесла:
   — Мне нечего вам сказать.
   — То есть вы признаете, что являетесь дочерью Софьи Блювштейн, больше известной как Сонька Золотая Ручка, а вашим отцом является тот господин, с которым вы столкнулись на улице?
   — Я не стану больше отвечать.
   — Вместе с матерью вы отбывали пожизненную каторгу на Сахалине, откуда бежали, воспользовавшись услугой капитана парохода «Ярославль»?
   Михелина молчала.
   — На Сахалине вы имели роман с начальником поселка вольнопоселенцев поручиком Гончаровым? — продолжал Соболев.
   Девушка по-прежнему не отвечала.
   — По нашим сведениям, вы ждали ребенка от господина Гончарова, однако, судя по внешности и по легкости существования, роды у вас не случились?
   В глазах воровки на миг возникли слезы, но она сдержалась.
   — Вам известно, мадемуазель, что случилось с господином поручиком после вашего бегства?
   — Думаю, он по-прежнему на Сахалине.
   — Нет… Он пытался бежать и в результате…
   — Что? — подняла испуганные глаза Миха.
   Полицмейстер взял со стола шифрограмму, протянул ей.
   — Ознакомьтесь.
   Девушка впилась глазами в написанное, растерянно посмотрела на сидящих, вновь пробежала текст, вскрикнула и вдруг стала медленно сползать со стула.
   Фадеев едва успел подхватить ее. Конюшев быстро налил воды.
   Миха медленно пришла в себя, взглянула в расплывшиеся лица, стала плакать тоненько, скуляще.
   — Вызовите конвойного! — распорядился полицмейстер.
   — Конвойный! — продублировал Фадеев.
   Младший полицейский чин помог Михелине подняться. Конюшев помог ему вывести ее в коридор, вскоре вернулся, развел руками:
   — Вот так, господа… Не нужно ни допросов, ни очных ставок.
   — Жаль девицу, — почесал затылок Соболев. — Все-таки что-то человеческое в ней осталось.
   — Не уверен, — возразил Фадеев. — Это их образ жизни — театрально любить, трагически умирать, беспардонно воровать! Трудно представить, сколько жертв оставили после себя сия очаровательная особа и ее прославленная мамаша!
   — Все равно жаль. У нас ведь тоже есть дети. — Аркадий Алексеевич вздохнул, заключил: — Встречу с князем придется отложить. Слишком много сюрпризов для столь хрупкой особы.
   — А как поступим с ее папашей? — не без иронии спросил Фадеев.
   — С сумасшедшим?.. А кому он теперь нужен? Пусть бродит себе, пока не загнется где-нибудь под забором.
   — Но он подсажен на морфий.
   — Тем более. Такие люди долго не живут.
   

   В парке народ развлекался на аттракционах, выстаивал в очередях за мороженым, водой и сладостями, детвора носилась с воздушными шариками.
   Карусель, на которой катались банкир и княжна, наконец остановилась. Крук помог девушке спуститься вниз, подвел к скамейке, усадил.
   — Это с непривычки. Сейчас пройдет… — он принялся осторожно тереть ей виски.
   Она отвела его руку, подняла глаза — они были полны слез.
   — Совсем плохо, княжна?.. Может, к доктору?
   — Я ненавижу, — прошептала Анастасия.
   — Простите?..
   — Ненавижу… И вас, и себя. Но больше себя.
   — Я вас не понимаю, княжна.
   — Я предала самого близкого человека. Он один, в тюрьме, за решеткой, а я кручу роман, веселюсь, радуюсь, наслаждаюсь!.. Мой бедный кузен! Ненавижу себя, презираю и стыжусь! — Анастасия прижалась к груди Крука, стала плакать отчаянно и горько. — Андрюша, мой родной…
   Он растерянно гладил по ее волосам, молчал.
   Постепенно княжна стала успокаиваться, вытерла платочком слезы, подняла голову:
   — Надо что-то делать.
   — У меня назначена на завтра встреча с полицмейстером.
   — Вы будете просить?
   — Нет, я постараюсь решить вопрос другим путем.
   — Думаете, получится?
   — Я буду стараться, — улыбнулся банкир. — Стараться ради вас, княжна.
   — Благодарю… Простите мою несдержанность.
   

   Сонька долго сидела на чугунной скамейке на Французском бульваре, смотрела в одну точку, не обращая внимания на суету вокруг.
   Затем поднялась и побрела по улице, не таясь и никого не опасаясь. Иногда наталкивалась на встречных, но не уступала дорогу, тащилась дальше.
   Вид ее был отчаянный — растрепанные волосы, полубезумные глаза.
   Увидела перед собой городового, не испугалась, пошла прямо на него.
   Тот на всякий случай посторонился, затем гаркнул:
   — Куда прешь, зараза! — и с силой толкнул ее.
   Воровка упала, сумка вывалилась из рук, содержимое рассыпалось под ноги городового. Сонька, бормоча и ругаясь, принялась подбирать деньги, пудреницу, зеркальце, платочки…
   — Встала и пошла! — приказал городовой. — Встала, а то сейчас поползешь!
   

   …Когда тетя Фира увидела вошедшую в гостиницу Соньку она не сразу узнала ее. Всплеснула руками, кинулась навстречу.
   — Мадам!.. Кто с вами чего сделал? Вы даже на себя не похожая!
   Та молчала, глядя на хозяйку расширенными остановившимися глазами.
   — Не мучьте меня, мадам Соня, говорите скорее!.. Я уже все поняла за вас и теперь плачу так, что мое сердце лопнет вместе с вами!
   — Дочку забрали, — едва слышно произнесла воровка.
   — Кто забрал?.. Кто на такое посмел?
   — Полиция.
   — Матерь Божья, заступница! — вскинула руки к небу тетя Фира. — Отсохни им руки и вырви все другое, чтоб про это никто больше не знал!.. Когда это случилось, Соня?.. Где?
   По неподвижному лицу воровки текли слезы.
   — Я не знаю, что мне делать… Я не переживу…
   — Переживешь, мадам Соня, все переживешь. И даже не подохнешь, а сгребешь все мозги в одну кучку, чтоб потом плюнуть ими в того, кто на такую подлость решился!.. А пока посидишь в погребе, там тихо, не жарко и незаметно, пока пенка на волне уляжется и пригребут хорошие люди… — Она помогла воровке спуститься по лестнице в подвал. — Я все улажу, Соня…
   

   Ломать Михеля стало ближе к вечеру.
   Он брел по улице, в отчаянии и беспомощности оглядывался, надеясь увидеть всегда сопровождавших его раньше филеров, негромко стонал, присаживался на свободную скамейку, пережидал непрекращаюшуюся ломоту в суставах и мышцах, с трудом поднимался и тащился дальше, бесцельно и бессмысленно.
   

   Пролетка с поднятым верхом, в которой сидели вор Резаный с напарником, стояла напротив дома приемов генерал-губернатора. Отсюда не только хорошо просматривались все подъезды к нему, но и была прямая возможность легко уйти от преследования.
   Вторая пролетка расположилась несколько в стороне.
   Просителей возле дома было много больше, чем в обычные дни. Пролетки, кареты, автомобили.
   Часы на колонне пробили полдень. Резаный повернулся к напарнику, подмигнул:
   — Вот сейчас оно и начнется.
   Буквально через минуту из ближнего переулка выехала пролетка Антона, подкатила к парадному подъезду, из нее с трудом выбрался Илья Глазков, который помог Таббе сойти на тротуар, и вдвоем они направились ко входу.
   Илья сильно хромал, опираясь на палку, одет он был в мундир прапорщика. Бессмертная выглядела рядом с ним едва ли не монументально — высокая, в черном платье, в шляпе с большими полями.
   — Пошли, — толкнул напарника Резаный.
   Они покинули пролетку, направились также к парадному входу.
   Табба и Глазков неторопливо и достойно поднялись по ступеням в вестибюль, миновали двух полицейских, шагнули в просторную залу, в которой томились в ожидании человек двадцать просителей — как мужчин, так и женщин с детьми.
   Резаный с напарником также вошли в залу, замерли по обе стороны от входной двери.
   Здесь, к их удивлению, тоже находилось всего двое полицейских, которые мирно о чем-то беседовали, не следя за просителями.
   Илья поддержал под локоть Бессмертную, когда та опустилась на один из стульев, сам садиться не стал, лишь медленно провел взглядом по публике.
   Открылась большая позолоченная дверь, за которой, видимо, находился кабинет главы города, показались две женщины, молодая и пожилая, и, плача и крестясь, покинули залу.
   За ними выглянул лощеный офицер-ординарец, громко пригласил:
   — Его высокопревосходительство просит пожаловать супругов Наталью Ивановну и Григория Петровича Белых!
   Пожилая пара, поддерживая друг друга, суетливо покинула свои места и засеменила на прием.
   Антон тем временем спрыгнул с козел на землю, обошел вокруг лошади, поправил сбрую, сплюнул под ноги и увидел направляющегося к нему полицейского. От неожиданности напрягся, решил было забраться вновь на козлы, но полицейский остановил его.
   — Кого привез?
   — Господина с супругой, — грубовато ответил Антон.
   — Знакомых, что ли?
   — Не-е… Попутных.
   — А ты меня не признал, что ли?
   — Не-е… А кто ты?
   — Так ведь мы из одной деревни. Помнишь Пантелеевых?.. Ну, у которых был самый глубокий колодец вырыт!
   — Теперь признал. В полиции, что ли?
   — Третий год уже… А ты сколько здесь?
   — Второй год. Как папка с мамкой угорели, так я с сестрой перебрался в город.
   — Зовут тебя как, не помню.
   — Антон.
   — А меня Михаил. Гляди, Антон, будут какие вопросы, ищи меня тут. Я завсегда несу службу возле его высокопревосходительства. Бывай.
   — Бывай, земляк.
   Когда ординарец назвал их, Табба непроизвольно вздрогнула.
   — Его высокопревосходительство просит пожаловать господ Евдокию Ивановну и Романа Сергеевича Акуловых!
   Бывшая прима бросила взгляд на побелевшего прапорщика, механически пощупала сумочку, подала ему руку, едва слышно бросила:
   — От волнения не забудьте о револьвере.
   Резаный и его напарник видели, как Бессмертная и прапорщик пересекли залу, как им навстречу шагнул офицер, с поклоном пригласивший к генерал-губернатору.
   Кабинет генерал-губернатора поражал богатством, простором, обилием дневного света из больших окон. Сам генерал был худощав, собран, с благодушным и едва ли не веселым взглядом.
   Дождался, когда пара подойдет поближе, указал на кресла:
   — Милости прошу.
   — Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! — от волнения громко произнес Илья.
   — Вам того же. Присаживайтесь, прошу вас.
   Когда просители уселись, поинтересовался:
   — В чем ваши нужды, уважаемые?
   — Мой супруг, — произнесла Табба, — в девятьсот пятом году воевал с японцами. Получил два Георгия, был отмечен также другими наградами…
   — Почему не при Георгиях, прапорщик? — посмотрел генерал на Глазкова.
   — Совесть не позволяет, ваше высокопревосходительство, — ответил тот.
   — Вы незаслуженно их получили?
   — Полагаю, вполне заслуженно. Свидетельством тому являются увечья, полученные на фронте…
   — Увечья — не всегда геройство.
   — Согласен, ваше высокопревосходительство. Но что может быть страшнее увечья душевного? Стыд, боль, обида — вот что живет в моем сердце.
   Генерал-губернатор вздохнул, перевел взгляд на Таббу.
   — Ваша семья испытывает нужду?
   — Да, крайнюю, — кивнула та. — У нас пятеро детей.
   — Зачем же нужно столько рожать?
   — Простите, не поняла.
   — Не имея средств к существованию, нужно думать не только о себе, сударыня, но и о детях. Вы-то помрете, а им жить. Вопрос — как?
   От такого вопроса Табба напряглась, едва слышно спросила:
   — Вы полагаете, у наших детей нет будущего?
   — Будущего, сударыня, нет ни у кого. Даже у вашего покорного слуги. Потому как страна ничего более болезненного и несчастного еще не переживала… Просящие здесь — капля в море. Вся Россия в просящих! И каждому необходимо помочь, каждого утешить, с каждым побеседовать.
   — Нам уйти, ваше высокопревосходительство?
   — Ну зачем же? Просто я обязан, господа, объяснить сложность жизни в отечестве, и чтобы не только мы вам помогали, но и вы нам. Как, прапорщик, вас по имени-отчеству?
   — Роман Сергеевич Акулов.
   Генерал повернул голову к ординарцу:
   — Распорядись, любезный, чтоб поискали в картотеке Акулова Романа… Сергеевича… И поживее!
   Офицер исчез. Его высокопревосходительство снова вздохнул, обратился к Таббе:
   — Думать надо, сударыня, не только о себе, но и об отечестве. Меньше воровать, меньше зловредничать, меньше нарушать Господом установленные законы, меньше богохульствовать.
   — Это вы мне говорите?
   — И вам, и себе, и подчиненным, и даже государю.
   — Государь также, по-вашему, ворует?
   От такого вопроса генерал даже перекрестился.
   — Не приведи господь!.. Император как раз подает нам всем пример пристойности, чести и добропорядочности. Были бы все, как их величество, может, и порядка в стране было бы больше.
   Табба резко поднялась, вынула из сумочки револьвер, направила на городского голову.
   — Будьте вы прокляты! — и несколько раз нажала на курок.
   Генерал ткнулся лицом в стол и затих. На выстрелы тут же из двери выскочил растерянный ординарец. Глазков навел на него оружие, выстрелил, и офицер упал на паркет, так и не успев выхватить револьвер.
   Табба и Илья, сунув оружие под одежду, двинулись к выходу. Бессмертная крепко держала под руку прапорщика, стараясь, чтоб он шел быстрее и увереннее.
   Резаный, увидев их, выходящих из двери без сопровождения ординарца, сразу все понял. Дал знак напарнику, оба приготовились к отступлению.
   Табба и Илья почти дошли до середины зала, когда из двери приемной выбежали сразу несколько офицеров, один из них отчаянно закричал:
   — Его высокопревосходительство убили! Вот убийцы!.. Держите их!
   Не дожидаясь, когда офицеры начнут стрелять, Резаный открыл огонь первым. От его выстрела упал один из них, остальные бросились врассыпную, извлекая оружие и стреляя.
   Бессмертная, увлекая за собой хромающего Глазкова, лавируя между орущими, визжащими посетителями, почти достигла выхода, как вдруг Илья, намеревающийся выстрелить, откинулся назад, уронил револьвер и сполз вниз.
   — Бежим! — орал Резаный. — Скорее на выход!
   Табба лихорадочно попыталась поднять прапорщика, он взглянул на нее блуждающими глазами, пробормотал:
   — Я вас люблю… Спасайтесь.
   Девушка под прикрытием отстреливающихся воров ринулась к выходу, слетела по ступенькам в вестибюль, заметила краем глаза, как рухнул напарник Резаного, умудрилась выстрелить в бегущего за нею офицера и, похоже, попала — тот медленно осел.
   Резаный, стреляя вверх, заставил двух караульных полицейских распластаться на полу, посетители от выстрелов, беготни, грохота либо замирали в столбняке, либо прижимались, с криками, к стенам.
   Табба вдруг почувствовала резкую боль в плече, бросила взгляд на блузку — она была красная.
   — Уходим, сударыня! — кричал Резаный. — Уходим!
   Антон, увидев суету возле дома, тут же стеганул по лошади и рванул к главному подъезду.
   Земляк-полицейский с вытаращенными от страха и недоумения глазами, размахивал револьвером:
   — Разбежались!.. Разошлись, господа! — Увидел несущуюся навстречу пролетку Антона, замахал руками: — Стоять!.. Назад! Назад, сказал! Куда прешь!
   Извозчик краем глаза заметил выбежавшую из главной двери мадемуазель, перед ним раскорячился перегородивший дорогу полицейский. Антон выхватил из-за пазухи револьвер, разрядил в земляка, ловко подкатил к подъезду, рванул вожжи на себя.
   Лошадь вздыбилась, остановившись. В пролетку метнулась Табба, следом за ней ввалился Резаный.
   — Гони!
   — Пошла, милая! — Антон привстал на козлах, пролетка опрометью понеслась прочь от дома.
   В тот же момент с противоположной стороны улицы к дому подстраховочно помчалась вторая пролетка с ворами.
   Из парадной выбежало не менее десятка полицейских, которые стали без разбора стрелять в уносящуюся пролетку Антона.
   Воры в подстраховочной тут же подключились к пальбе, отчего некоторые полицейские рассыпались вдоль стены, другие бросились к своим пролеткам.
   Резаный высунулся из-под навеса, стал отстреливаться от преследователей.
   Табба вновь коснулась раненого плеча — на ладони отпечаталась кровь.
   Резаный вдруг вскинулся, будто натолкнулся на что-то, уронил руки и стал вываливаться из пролетки.
   Бессмертная вцепилась в него, но при бешеной тряске удержать было невозможно — вор рухнул на мостовую.
   Антон стоял на козлах, хлестал лошадь, умудряясь время от времени отстреливаться. Они докатились уже почти до Обводного канала. Кучер оглянулся, оскалился.
   — Все путем, госпожа! — Но охнул, перевел изумленный взгляд на стреляющих полицейских и сполз прямо под колеса пролетки.
   Никем не управляемая, испуганная лошадь понеслась вразнос.
   Табба, цепляясь за дугу, стараясь не свалиться, с трудом перебралась на козлы, поймала вожжи, потянула их на себя, нащупала под ногами кнут и хлестко щелкнула по вспотевшему крупу.
   На Обводном оглянулась на преследователей, возле низкой арки остановила пролетку, спрыгнула на мостовую и бросилась бежать в ближайший двор.
   Бежала стремительно, отчаянно, не видя никого перед собой, не замечая преград. Нырнула в какую-то парадную, из нее выскочила в мрачный и круглый, как колодец, двор, пересекла его, вызвав удивление сидящих здесь пожилых дам, скрылась за дверью.
   Придерживая рукой раненое плечо, спрыгнула со второго этажа, не удержалась на ногах, но все-таки поднялась, отряхнула платье и не спеша, едва ли не с достоинством направилась в сторону арки, выходящей на улицу.
   Извозчик подкатил быстро, словно в нем срочно нуждались.
   — Куда, сударыня?
   — Скажу, только побыстрее. — Бессмертная забралась в пролетку, уселась поудобнее, и под колесами застучала мостовая.
   Где-то далеко сзади слышались стрельба и свистки полицейских.
   

   Катенька плакала, осторожно бинтуя плечо Таббы, приговаривала:
   — Что же это такое, госпожа?.. Разве можно так? Может, все-таки доктора пригласить?
   — Меньше слов, больше дела, — огрызнулась та, морщась от боли.
   — А братец где? — спросила Дуня, также вытирая слезы. — Не случилась ли с ним беда какая?
   — Живой твой братец. Через час-другой явится.
   — Выходит, стреляли? Полиция, что ль?
   — Все стреляли.
   — А сами ведь убежали, а Антона бросили… Так, что ли, получается?
   Бессмертная зло оглянулась на нее:
   — Получается так, как получилось. А будешь распускать нюни, или пойдешь жалоститься по соседям, саму пристрелю!
   Дуня испуганно замолчала и тихо скрылась во второй комнате. Катенька несмело спросила:
   — Антошу убили, что ль?
   — Убили.
   Девушка захлебнулась слезами от услышанного, закрыла лицо руками, отошла в сторонку, присела на низкую скамеечку, уткнулась лбом в подол, продолжая плакать и тихо завывать.
   

   К вечеру того же дня по улицам города ошалело носились продавцы газет, сообщая невероятную последнюю новость.
   
    УБИТ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР САНКТ-ПЕТЕРБУРГА!
    ЖЕНЩИНЕ-ТЕРРОРИСТКЕ УДАЛОСЬ УЙТИ!
    УБИТЫ ПЯТЕРО НАПАДАВШИХ, ДАМЕ В ЧЕРНОМ УДАЛОСЬ СКРЫТЬСЯ!
    КТО СТОИТ ЗА УБИЙСТВОМ ГУБЕРНАТОРА СТОЛИЦЫ?
   
   

   …Обер-полицмейстер стоял возле окна, глядя на мальчишек-газетчиков и раскупающий свежую новость народ, молчал.
   В кабинете находилось четверо — полицмейстер Берестов Владимир Николаевич, а также следователи Потапов, Мирон Яковлевич Миронов и старший следователь жандармского управления Дымов Иван Иванович.
   — Действительно, кто стоит за убийством господина губернатора? — повернулся к сидящим Крутов.
   — Такой мрази, Николай Николаевич, полно, — проворчал тучный полицмейстер. — Все не прочь приложить руки к столь жирному пирогу.
   — Что значит — к жирному пирогу? — переспросил Крутов. — Что вы имеете в виду?
   — А то, что, убей какого-нибудь приказчика или, не приведи господь, купчика, кто бы обратил на такое событие внимание?.. Да никто! А тут — укокошить самого генерал-губернатора. Тут уж желающих целая очередь!
   Николай Николаевич замер.
   — Владимир Николаевич, что вы сейчас произнесли?
   — Произнес то, что думаю.
   — Но это чудовищно! Если желающие «укокошить» губернатора готовы стоять в очереди!.. Если государство не способно реагировать на убийство «какого-нибудь приказчика или купчика»? Если убийство является «жирным пирогом» — чего же мы стоим, господа?
   — Николай Николаевич, — смутился полицмейстер, — ну это я, можно сказать, образно. Надо ли понимать все буквально?
   — Простите, но я все понимаю буквально. И ежедневные убийства, и непостижимый нигилизм, и вопиющее беззаконие, и ужас перед надвигающейся стеной, имя которой — катастрофа!.. Неужели, господа, вы не понимаете, не чувствуете, не ужасаетесь?!
   — Разумеется ужасаемся. Однако мы не всесильны, ваше превосходительство.
   — Да, — кивнул тот и тихо, почти отчаянно повторил: — Да, не всесильны, и не ответственны, — помолчал, посмотрел на Дымова. — Что скажете конкретного, Иван Иванович?
   — Пока ничего. Известно лишь, что одним из террористов была дама…
   — Простите, это я уже читал в газетах… Георгий Петрович?
   Потапов поворочался, кашлянул в кулак.
   — Боюсь показаться примитивным…
   — Не бойтесь.
   — Мне все-таки представляется, что это отголоски той самой банды, которую в свое время расстреляли.
   — Опять же конкретнее.
   — Необходимо провести хотя бы какое-то расследование, Николай Николаевич.
   — Понятно… Мирон Яковлевич?
   — Целиком согласен с господином следователем, — кивнул тот в сторону Потапова. — Более того, у нас имеются некоторые наработки, которые как раз указывают на членов той самой банды.
   — Из банды осталась всего лишь одна мадемуазель, на след которой вы никак не выйдете.
   — Выйдем, ваше превосходительство. Непременно выйдем. Причем в самое ближайшее время. И тогда многое станет ясным.
   

   Михель с трудом дотащился до железных ворот тюремного госпиталя, попытался протолкнуться в дверь спецприемника, но оттуда вышел младший полицейский чин, заорал:
   — Куда прешь, зараза?.. Чего надо?
   — Мне в госпиталь! Кликни кого-нибудь.
   — Пошел, а то смердишь, дышать нечем!
   — Скажи, Михель… Вор… Они знают. Нет никаких сил. Пожалуйста, добрый человек.
   — Ежели вор, ступай в участок!.. Там разберутся! Геть отсюдова!
   — Подохну, — Михель плакал. — Один укол, и опять человеком стану!
   — Геть, сказал, холера! — Полицейский толкнул его с такой силой, что тот отлетел, упал на пыльную землю, какое-то время не в состоянии был подняться, затем побрел прочь, тихо плача и проклиная все на свете.
   

   Соболев принял банкира у себя в кабинете, как давнего и доброго знакомого. Приобнял, самолично усадил в кресло, отступил на шаг, полюбовался видом визитера.
   — А вы, сударь, на воле даже как-то посвежели! — расхохотался собственной шутке, уселся напротив. — С чем пожаловали, любезный?
   — С просьбой, ваше превосходительство.
   — А кто ж ко мне без просьбы ходит?.. Не было б просьб, не было б и уважения!.. Излагайте.
   — Относительно князя Ямского.
   — Понимаю вас, господин банкир. Сказывают, у вас развивается отчаянный роман с его кузиной?
   — Да, это так. Мы любим друг друга.
   — Значит, будете перебираться в столицу?
   — Не хочу загадывать. Мне бы сейчас решить судьбу князя Андрея.
   — Решить судьбу… — полицмейстер пожевал сочными губами, вздохнул. — Решать любую судьбу не только проблемно, Юрий Петрович, но и накладно. Ведь надо постучать во все двери, кому-то приказать, кого-то попросить, а это время. Мое время… Личное. А оно, сударь, стоит денег. И подчас очень больших.
   Крук достал из внутреннего кармана плотный конверт, положил его на стол.
   — Я готов оплатить ваше бесценное время.
   От такого жеста полицмейстер побагровел, глаза налились кровью.
   — Что вы себе позволяете, любезный?.. Вы желаете немедленно загреметь за решетку?
   — Я ничего противозаконного, Аркадий Алексеевич, не сделал. Всего лишь оставил вам ходатайство об освобождении князя под мое личное поручительство. Княжна Анастасия также просит вас об этом.
   — Вы сказали ей о своем визите?
   — Ни в коем разе. Она пребывает в неведении.
   — Но я совершенно не готов к такому решению!
   — А я и не прошу немедленного решения, ваше превосходительство. Мне важна ваша расположенность и ваше доброучастие в вопросе.
   Соболев взял конверт, сунул его в ящик стола.
   — Полнейшее безобразие! — И сурово сообщил: — Через час как раз я намерен побеседовать с князем и постараюсь учесть вашу просьбу.
   — Буду надеяться, господин полицмейстер.
   — Надейтесь… Но княжне пока ничего не говорите. Пусть для нее это будет сюрпризом!
   — Так оно и будет, Аркадий Алексеевич. Благодарю, — Крук откланялся и покинул кабинет.
   Полицмейстер вернулся к столу, достал конверт, надорвал его, бегло прошелся пальцем по толстой пачке сторублевок. Удовлетворенно хмыкнул, открыл сейф и сунул деньги туда.
   

   Камера, в которой находился Андрей, была довольно просторной.
   Услышав скрежет дверных замков, он механически поднялся и крайне удивился, увидев вошедшего к нему полицмейстера.
   — Здравия желаю, князь! — произнес тот, снимая фуражку и вытирая лоб. — Как настроение?.. Какие взгляды на жизнь?
   — Самые радужные, — усмехнулся Ямской.
   — Вот и ладненько. — Соболев присел на свободный лежак. — Так как все-таки, князь, относительно возвращения в славную столицу?
   — Разве что по этапу.
   Полицмейстер рассмеялся:
   — Этого, ваше высокородие, мы не допустим ни при каких условиях! Только по вашей доброй воле!
   — Доброй воли не будет.
   — А если я все-таки устрою вам свидание с вашей дамой сердца?
   Князь напрягся.
   — Я давно просил вас об этом.
   — Вы просили, я прислушался.
   — Когда это может произойти?
   — Когда?.. Да хоть через десять минут! Если, конечно, вы готовы.
   — Вы не шутите, господин полицмейстер?
   — В Одессе шутят, только не до такой степени. — Аркадий Алексеевич поднялся. — Прошу следовать за мной.
   

   Михелина сидела в просторной комнате допросов в одиночестве, не понимая, для чего ее сюда привели.
   Напротив, закинув ногу на ногу, расположился судебный пристав Фадеев, который позволил себе наблюдать за девушкой с неким сладостным предвкушением.
   — Признаться, мадемуазель, мы всерьез обеспокоились о вашем здоровье в прошлый раз.
   — Благодарю, — тихо ответила Миха.
   — Мы даже предположить не могли, что вас так взволнует сообщение о гибели поручика Гончарова.
   На глазах девушки выступили слезы, она попросила:
   — Пожалуйста, не надо об этом.
   — Простите мою бестактность, — пристав помолчал, неожиданно спросил: — Вы готовы еще к одному сюрпризу?
   Воровка испуганно посмотрела на него:
   — Что вы имеете в виду?
   — Вам предстоит встреча, которую вы никак не ждете.
   — Я вас не понимаю, господин.
   — Что уж тут не понять?.. Через минуту-другую сюда войдет некто, которого вы никак не предполагали встретить.
   — Мама?
   — Вы хотели бы ее здесь увидеть?
   — Где угодно, лишь бы увидеть.
   — Нет, свою мать вы сейчас не увидите. Хотя предполагаю, рано или поздно это произойдет. Вам предстоит другая встреча. Возможно, романтическая, а возможно, драматическая, учитывая некоторые обстоятельства.
   — Кто же это?
   — Увидите.
   Буквально в тот же момент дверь открылась, в комнату вошел полицмейстер, который широким жестом пригласил:
   — Прошу, князь.
   При появлении Андрея Михелина замерла, затем поднялась, спросила:
   — Вы?
   Он какое-то время оставался стоять у порога, затем широко и как-то неуклюже шагнул вперед.
   — Боже!.. Боже мой! — Он обхватил девушку, изо всех сил прижал к себе, задохнулся, замер. — Любимая… родная… желанная…
   Они стояли, не отпуская друг друга, ничего не говоря, почти не дыша.
   Полицмейстер кашлянул в кулак, негромко бросил приставу:
   — Оставим их на время, сударь… Им сейчас это необходимо.
   Князь отпустил Миху, все еще не веря своим глазам прошептал:
   — Этого не может быть… Неужели я вижу вас?
   — Здравствуйте, князь, — улыбнулась она.
   Он взял ее руки, стал страстно и часто целовать пальцы.
   — Я так ждал… Я так мечтал об этом… Я вас люблю.
   — Благодарю… Как вы здесь оказались?
   — Вы не рады меня видеть?
   — Рада… очень рада. Для меня это действительно сюрприз.
   — Я приехал сюда ради вас… Я не мог жить, чтобы не быть рядом. Я даже собирался к вам на Сахалин.
   — Вы сумасшедший.
   — Да, сумасшедший. И это прекрасно… Я счастлив своим сумасшествием.
   Ямской снова обнял ее, снова прижал к себе.
   — Присядем, — попросила она.
   Он опустился напротив.
   — Вы, видимо, устали от всего?
   — Да, очень… Но все равно я рада видеть вас.
   — Сюда даже приехала моя кузина Анастасия.
   — Правда?.. Я бы хотела ее повидать.
   — Я приложу все усилия, чтобы вам позволили встретиться, — Андрей улыбнулся, не сводя с Михи глаз. — Она в Одессе нашла свою любовь. Знаете, кто это?.. Тот самый господин, которого вы обчистили на пароходе.
   — Банкир Крук?
   — Именно. Превосходной души человек.
   — Я рада за нее.
   Князь заглянул ей в глаза:
   — Нет, кажется, вы не совсем рады видеть меня.
   Глаза девушки стали наполняться слезами.
   — Рада… Честное слово, рада.
   — Скажите мне, умоляю… Вы печалитесь о Соне?
   — И о Соне тоже…
   — Я буду добиваться, писать прошения, стучаться в каждую дверь, лишь бы ее освободили. И я добьюсь… Она ведь, по сути, ни в чем не виновна. Мы будем вместе. Я сделаю все, чтобы вы были счастливы.
   — Я — счастлива? — усмехнулась Михелина. — Нет, князь, этого уже никогда не будет.
   — Почему?.. Что вы говорите? Мы ведь встретились! Мы любим друг друга.
   — Нет, князь…
   — Что?
   — Простите меня, но я обязана вам сказать, — Миха помолчала. — Я полюбила другого человека, и с его смертью для меня все закончилось.
   — Нет… Скажите, что нет. Вы этого не говорили. Скажите!
   — Это так, князь, — девушка вытерла слезы. — Я ждала от него ребенка, ребенок не выжил. Я надеялась на встречу с Никитой, но этого не произошло. По пути ко мне он погиб…
   В глазах князя стало двоиться, он прислонился к стене, чтобы не упасть, не рухнуть на пол.
   Миха взяла его лицо в ладони, некоторое время смотрела на него, не произнося ни слова. Затем прошептала:
   — Простите меня, Андрей, если сможете. Я не хочу лгать.
   

   Полицмейстер самолично провожал князя обратно в камеру. Тот всю дорогу молчал, глядя под ноги и о чем-то сосредоточенно думая. Шли узкими и, казалось, бесконечными коридорами, полковник по пути с кем-то здоровался, поглядывал на потерянного арестанта, не решался спрашивать, пока не остановились перед дверью.
   Аркадий Алексеевич взял ключи у надзирателя, открыл дверь, поинтересовался:
   — Что теперь скажете, князь?
   — Отправьте меня в Санкт-Петербург, ваше высокородие.
   

   Возле гостинички тети Фиры стояли три пролетки, запряженные сытыми, нетерпеливыми жеребцами. Возле них кучкой застыли шесть господ в темных тройках и котелках, и по их молчаливому насупленному виду было понятно, что это люди серьезные и нешуточные.
   В самой гостинице тетя Фира стояла возле подвала, дверь в который была открыта, прислушивалась к разговору, происходящему там.
   Кроме самой Соньки в подвале находились двое — Улюкай и Сёма Головатый.
   В углу потрескивала керосиновая лампа.
   Сонька за эти дни сдала еще больше — совсем поседела, лицо было черное, осунувшееся, взгляд отрешенный, неподвижный.
   — Мадам Соня, — объяснял Сёма, — в нашем городе все покупается и продается даже больше, чем у всей России. Поэтому вы сильно не переживайте за дочку, мы ее не только увидим скоро, но даже получим для вас в блюдечке.
   Золотая Ручка молчала.
   — Соня, — вступил в разговор Улюкай, — ты меня узнаешь?
   Она посмотрела в его сторону, усмехнулась, но ничего не сказала.
   — Я приехал сюда помочь. Здешние товарищи подключатся по полной, и все вопросы мы решим.
   — А кто б в этом сомневался? — развел руками Сёма. — Особенно когда помогать нужно не какой-нибудь босявке, а самой Соне.
   Воровка, глядя перед собой, произнесла:
   — Где моя дочь?
   — В арестантской. Но скоро мы ее вытащим.
   — Вторая?
   — Что — вторая? — не понял Улюкай.
   — Вторая дочь где?
   — Мадемуазель Табба?..
   — Да.
   — В Петербурге.
   — Я должна ее видеть.
   — Вытащим Миху, поедем в Петербург.
   — Я никуда не поеду. Я хочу ее видеть здесь.
   — Соня, это невозможно. Для этого нужно время.
   — Буду ждать.
   Улюкай и Сёма переглянулись.
   — Мадам Соня, — сказал Головатый, — мы приехали сюда целым кагалом. Народ у нас серьезный и уважаемый. Вы сейчас выходите из этого гадюшника, садитесь в роскошный экипаж, и мы вас, как нашу любимую королеву, перевозим в человеческое для проживания место.
   — Я отсюда никуда не тронусь, пока не дождусь моих девочек.
   — Вы будете прекрасно и с комфортом ждать их среди поющих птичек и звенящих фонтанчиков, чтоб мы не испытывали горе и болезнь за то, что вы гниете в каком-то занюханном и некрасивом кичмане.
   Сонька медленно подняла глаза, неожиданно произнесла:
   — Я хочу быть рядом с моей девочкой.
   — С которой? — не понял Улюкай.
   — С Михой.
   — Она в тюрьме, Соня.
   На глазах воровки выступили слезы.
   — Ей плохо одной… Я должна быть рядом.
   — Мадам Соня, — вздохнул Сёма, — как говорил один пожилой еврей, все мы там будем. Только кто-то сразу, а кто-то совсем ни за что.
   — Уйдите, я устала.
   Когда Улюкай и Сёма Головатый вышли из гостинички, одесский вор с недоверием поинтересовался:
   — И это, по-вашему, та самая Соня Золотая Ручка?
   — А кто это, по-вашему?
   — Пожилая сумасшедшая, за которую даже на Привозе было б совестно.
   — Прожил бы ты ее жизнь, я бы поглядел, каким бы ты стал.
   — Ой, я вас умоляю. Можно подумать, вы так хорошо знаете все мои несчастья, что можете бросаться словами и даже намеками. Не делайте мне смешного, уважаемый, — Сёма высморкался на газон, спросил: — Так и чего вы предлагаете после всего этого сделать?
   — Нужно поставить людей, чтоб стерегли.
   — Кого?.. Эту бабку?.. Так ее даже за три копейки ни один шурик не захочет взять!
   — Ее ищут, понимаешь?
   — Тетя Циля мне всегда говорила: не смейся так часто, Сёма, а то даже не заметишь, как помрешь. Но считайте, что я поверил… А об остальном как?
   — Честно, не представляю. Она хочет видеть обеих дочек. А как это сделать, пока не понимаю.
   

   Почти в полночь, когда тетя Фира крепко спала в своей комнатушке, Сонька выбралась из подвала, прислушалась, на цыпочках пробралась к входной двери, открыла ее и выскользнула во двор.
   Увидела за забором двух воров, несших охрану, завернула за угол дома, перебежала небольшой дворик, перелезла через невысокий плетень и исчезла в соседнем дворе.
   Залаял в будке пес, замерли воры на улице, потом все стало тихо и спокойно.
   

   Пролетка подкатила к театру. Бывшая прима, перед тем как сойти на землю, предупредила Катеньку:
   — Если меня не будет дольше получаса, уезжай.
   — Я стану ждать вас.
   — Ты меня не расслышала?
   — Хорошо, госпожа.
   Представление в оперетте уже началось, поэтому публики перед театром не наблюдалось, всего лишь случайные прохожие.
   Табба, одетая в светлый костюм, в изящной шляпке, покинула пролетку, бегло огляделась, стала подниматься по ступеням. Вдруг увидела, как из главного входа вышли три господина в черном, по выправке и по шагу никак не похожие на заядлых театралов.
   Она изменила движение, сделала пару шагов к театральной тумбе, стала изучать напечатанный репертуар, наблюдая за господами.
   Те расселись по двум пролеткам и укатили.
   Бессмертная, придерживая больную руку, двинулась дальше, не без труда открыла массивную театральную дверь, вошла в просторный, до боли знакомый вестибюль.
   Отсюда доносились голоса артистов, музыка — жизнь театра шла своим чередом.
   Изюмов традиционно торчал на месте, при виде мадемуазель встрепенулся, заспешил навстречу.
   — Сударыня, — зашептал, прикладываясь к руке, — зачем вы здесь? Нельзя, только что отсюда ушли господа из полиции.
   — Я видела их, — кивнула Табба, отводя больную руку, чтобы ее ненароком не задел воздыхатель.
   — Подозреваю, с Гаврилой Емельянычем проведена должная беседа, и от него возможно ждать любых сюрпризов.
   — У меня с ним была договоренность.
   — Отмените, перенесите… Вы ведь слышали ужасную новость о гибели генерал-губернатора?
   — Разумеется.
   — Сейчас все стоят на ушах!.. Любая подозрительная личность немедленно берется на прицел. А уж вы-то должны особенно опасаться.
   Бессмертная раздраженно отстранила Николая, потребовала:
   — Предупредите господина директора о моем визите, остальное пусть вас не беспокоит.
   — Как прикажете, сударыня, — не без обиды ответил тот, поклонился и с подчеркнутым достоинством зашагал наверх.
  

  

   

    Глава шестнадцатая
    Расплата
   

   Филимонов при виде Изюмова отставил чай в подстаканнике, грубо поинтересовался:
   — Почему без стука?
   — Стучал-с, вы не расслышали, — бывший артист шагнул поближе. — Вас желает навестить госпожа Бессмертная.
   — Какого черта?.. Гоните вон. Не до нее сейчас!
   — Я предупредил, они не уходят. Сказывают, у нее с вами была договоренность.
   Директор вдруг задумался, махнул:
   — Ладно, зови!
   Когда швейцар выскользнул за дверь, Филимонов торопливо убрал со стола бумаги, уселся в кресло непринужденно и вальяжно, стал ждать.
   В дверь постучали, он пропел:
   — Прошу сударыня!
   Бывшая прима толкнула дверь, с театральной нерешительностью остановилась у порога.
   — Здравствуйте, Гаврила Емельянович. Сказали, вы сегодня никого не принимаете?
   — Никого, кроме вас! — он поднялся, поспешил навстречу любезно взял руку гостьи, поднес к губам. — Для вас мои двери всегда открыты.
   Боль отдалась в плече Таббы, она непроизвольно охнула, отвела руку.
   — Что с вами, мадемуазель?.. Я сделал больно?
   — Ерунда, — усмехнулась Бессмертная. — Не обращайте внимания.
   — У вас что-то с рукой?
   — С плечом… Неосторожно оступилась.
   — Ай-яй-яй! Что ж вы так не бережете себя! И когда это случилось?
   — Буквально вчера.
   — Нехорошо, милая Табба. Будьте осторожны во всем — и в движениях, и в поступках, и даже в мыслях. Времена, сами видите, какие.
   — Вижу… Могу присесть, Гаврила Емельянович?
   — Разумеется, — он вновь, то ли случайно, то ли специально, помогая сесть, коснулся ее плеча, и она вновь застонала. — Да у вас действительно проблема, милая?.. К доктору обращались?
   — Он меня успокоил. Сказал, вскоре пройдет.
   — Дай бог, дай бог. Вам болеть сейчас совсем ни к чему, — Филимонов расположился напротив, поцокал языком. — Господи, что же творится в стране?.. Вы, разумеется, слышали о кошмаре, который случился с генерал-губернатором?.. И снова какая-то дама! Дамы нынче стали опаснее самых жестоких господ!
   — Я по моему делу. Гаврила Емельянович, — прервала его актриса. — Надеюсь, вы не забыли о нашей договоренности?
   — Я все помню, дорогая. Все… Даже афиши уже готовы. Слушок о событии пока попридержал, а вот афиши напечатал, — он встал, взял из стеллажа свернутый рулон. — Читайте!
   Табба развернула лист, пробежала глазами крупный текст:
   
    «СЕНСАЦИЯ СЕЗОНА! НА СЦЕНЕ ВНОВЬ НЕОТРАЗИМАЯ И ВОСХИТИТЕЛЬНАЯ ГОСПОЖА БЕССМЕРТНАЯ!..
    ЧУДО, ВОССТАВШЕЕ ИЗ ПЕПЛА!»
   
   Директор с гордостью наблюдал за реакцией бывшей примы.
   — Каково?
   Она была искренне удивлена.
   — Благодарю вас.
   — Я, как видите, сдержал слово… Теперь свое слово обязаны сдержать вы, — Филимонов вопросительно посмотрел на актрису. — Где бриллиант?
   — Бриллиант?.. Бриллиант пока у меня. Мы ведь условились, что я передам его вам в день премьеры.
   — До занавеса?
   — После занавеса, оваций и цветов.
   — Я желал бы все-таки получить его перед спектаклем.
   — Я подумаю, Гаврила Емельянович.
   — Я могу верить вашему слову?
   — Гаврила Емельянович, как вы можете?
   — Я спросил, вы не ответили.
   — Разумеется, я выполню все свои обязательства. Можете не сомневаться.
   Табба поднялась, директор взял ее под руку, повел к двери.
   — Нет, все-таки у вас что-то неладное с плечом, — взглянул на грудь бывшей примы, увидел на блузке просочившееся пятнышко крови. — У вас кровь.
   — Ерунда, — смутилась она. — Видимо, ссадина. Придется снова ехать к доктору.
   — Да, — кивнул задумчиво Филимонов, — лучше это дело не запускать. Как бы не возникло осложнений, — проводил девушку до выхода, поклонился. — Не болейте, моя прелесть. Вы нам нужны, — закрыл поплотнее дверь, снял телефонную трубку. — Департамент полиции, пожалуйста, — дождался ответа, представился: — Говорит директор оперетты Филимонов. Не подскажете, в каком госпитале находится князь Икрамов?.. Благодарю.
   

   Ехали молча до тех пор, пока извозчик не спросил:
   — Куда дальше, барышни?
   — Пятая линия Васильевского острова, — ответила Табба.
   — Мы к кому? — посмотрела на хозяйку Катенька.
   — К следователю.
   Проехали по набережной, перемахнули через Дворцовый мост, миновали стрелку, после чего выскочили на Большой проспект.
   Не доезжая до семнадцатого дома на Пятой линии. Бессмертная велела извозчику остановиться, сказала прислуге:
   — Видишь дом красного кирпича?
   — Да.
   — Поднимешься на третий этаж в квартиру одиннадцать, попросишь Дашу.
   — Дочку господина следователя?
   — Скажешь, чтоб пришла ко мне… Только будь внимательной.
   Бывшая прима видела, как Катенька торопливо, с оглядкой миновала несколько домов, затем достигла нужного дома. Посмотрела в сторону хозяйки и исчезла в парадной.
   Бессмертная осмотрелась.
   Темнело довольно быстро. Ничего опасного — лишь отдельные фигуры прохожих да проносящиеся пролетки.
   Вскоре из парадной дома вышли Катенька и дочка следователя, заторопились к поджидающей их Бессмертной.
   — Здравствуйте, госпожа, — забираясь в пролетку, произнесла девочка. — Вы за бриллиантом?
   — Да, он при вас?
   — Я принесла.
   — Покажите.
   Даша вынула из кармана завернутый в платочек сундучок, протянула артистке. Та подержала его в руке, неожиданно вернула обратно.
   — Пусть все-таки пока остается у вас.
   — Папенька велели, чтобы я вернула вам.
   — Вернете, но не сейчас. Катенька сообщит, когда у меня в театре будет премьера, вы станете моей гостьей, а заодно принесете камень.
   — Как скажете, сударыня, — девочка помолчала, тихо спросила: — Вы папеньку не проведывали?
   — Если я на такое решусь, мне вряд ли удастся оттуда выйти.
   — Я очень скучаю.
   — Все будет хорошо, детка.
   — Этим только и живу, — Даша попыталась улыбнуться. — Я была рада вас видеть.
   — Я также, детка, — Табба дотянулась до нее, поцеловала в лобик, и та соскочила на землю.
   

   Этот визит был полной неожиданностью для Ибрагима Казбековича. Когда он увидел входящего в палату сияющего, с роскошным букетом директора оперетты, то даже приподнялся на койке.
   — Лежите, лежите, — замахал тот руками. — Я всего лишь на пару минут, князь. Не беспокойтесь, — сунул цветы сопроводившей его сестричке, двумя руками взял ладонь князя. — Выглядите просто молодцом! А я тащился к вам с невероятным опасением, что увижу несчастного, заросшего щетиной, немощного господина. Нет, чудно живой и завидно красивый!
   — Наговорили мужчине столько комплиментов, что пора либо сгореть от неловкости, либо согласиться.
   — Соглашайтесь, князь, соглашайтесь!.. Потому как в моих словах нет ни доли лести!
   Филимонов опустился на стул, вытер вспотевший лоб.
   — Бесконечно скучное и вредное место больница!.. Лучше сюда не попадать.
   — Вы правы, — согласился князь. — Но давайте лучше без лирики. Вы ведь приехали по делу?
   — Вы меня гоните?
   — Нет, ценю ваше время.
   — Что ж, по делу так по делу, — Гаврила Емельяныч снова вытер лоб. — Приехал посоветоваться. Вы ведь наверняка помните нелепость, которая однажды случилась в моем кабинете?
   — Очень даже помню. Вы решили покаяться?
   — И покаяться, и помочь вам.
   — Мне?!
   — Хорошо, не конкретно вам. Отечеству!
   — Не слишком ли высоко берете, господин директор?
   — Можно без иронии, князь?.. Вы, разумеется, помните приму моего театра госпожу Бессмертную?
   — Будете напоминать о моем увлечении?
   — Ни в коем разе, князь… Все более предметно! По моим представлениям, бывшая прима имеет самое прямое отношение к покушению на генерал-губернатора.
   — Не знал, что вы служите нештатным осведомителем в моем отделе, Гаврила Емельянович.
   — Ибрагим Казбекович, если вам малоинтересен мой разговор, я могу ретироваться. Причем без всякой обиды.
   — Не обижайтесь, — успокоил директора Икрамов. — Простите.
   Филимонов помолчал, пережевывая обиду, затем продолжил:
   — Госпожа Бессмертная некоторое время тому назад обратилась ко мне с предложением устроить ей прощальный бенефис.
   — Что это значит?
   — Поясню. Она, будучи отлученной от сцены, в которую смертельно до сих пор влюблена, пыталась реализовать себя во многом. В пьянстве, в падении на дно, в любви к матери и сестре, даже в желании пойти по стопам небезызвестного поэта-террориста Рокотова. Увы, ей по большому счету ничего не удалось… Она одинока, несчастна, забыта, гонима. И вот теперь она решилась на два заключительных аккорда своей жизни. Первое — убийство градоначальника. И второе, может главное в ее жизни, — возвращение на сцену. Пусть в последний раз!
   — Вы полагаете, что именно мадемуазель стреляла в генерал-губернатора.
   — Убежден. Во-первых, известно, что главным фигурантом теракта была женщина. А второе — она ранена. Она была вчера у меня, из ее плеча сочится кровь!
   — Вам известен ее адрес?
   — Нет. Хотя, думаю, выследить ее теперь не составляет труда.
   — Значит, в самое ближайшее время она будет арестована.
   — У меня личная просьба, князь… Дайте женщине в последний раз ощутить запах сцены, услышать овацию, окунуться в море цветов. Такого в ее жизни больше никогда не будет. Закроется занавес, и вы возьмете ее голыми руками — счастливую, опьяненную успехом, потерявшую понятие реальности.
   Икрамов подумал, внимательно посмотрел на Филимонова.
   — Вам лично что от этого, Гаврила Емельянович?
   — Как что? Я человек, князь, и, как говорили великие, ничто человеческое мне не чуждо.
   — Хорошо, я подумаю.
   

   Было еще темно.
   Сонька брела по улице, ни на кого не обращая внимания, отрешенная и потерянная. Утренний город начинал свою жизнь — грохотали по булыжникам пролетки и плоскодонные биндюги, шарахались лошади от гудящих автомобилей, торговцы открывали магазины и лавки, чиновный люд густо спешил на службу, праздная же публика либо пила кофий на открытых верандах, либо толкалась возле модных витрин.
   Воровка увидела массивную вывеску: «Бриллианты Ефима Бронштейна», постояла какое-то время в нерешительности, затем все-таки направилась ко входу.
   Магазин был большой и довольно шикарный — витрины с украшениями вдоль стен, красного дерева столики для клиентов, два вышколенных молодых приказчика в ладных костюмах.
   Первых посетителей встречал сам Ефим Бронштейн — высокий дородный господин с бородой.
   Увидел странную даму, удивленно посмотрел на одного из приказчиков.
   — Боря, спроси у этой дамочки, что она тут забыла?.. Если какой-нибудь камень, так он давно уже стоит на могиле ее бабушки.
   Тот подошел к Соньке, поинтересовался:
   — Мадам, вы не ошиблись дверями?.. Может, вам в богадельню, так перейдите на другую сторону и топайте прямо.
   Она посмотрела на него уставшими ввалившимися глазами, не ответила, направилась к стеллажам.
   Боря двинулся следом. Хозяин с интересом следил за происходящим.
   — Эти колье, — показала воровка. — Затем перстни… и еще три подвески.
   — Вы располагаете такими деньгами, мадам? — довольно вежливо спросил приказчик.
   — Принесите то, что я попросила, — довольно определенно ответила Сонька и направилась к одному из столиков. — У вас дурные манеры, молодой человек.
   Боря посмотрел на хозяина, тот согласно кивнул, продолжая наблюдать за странной дамой.
   Приказчик достал все указанное из стеллажей, положил перед воровкой, отступил на шаг.
   Сонька начала с колье. Рассматривала их так профессионально и с пониманием дела, что молодой человек и хозяин даже переглянулись.
   Воровка перешла к перстням. Их было три, и что-то в одном из них ей не понравилось.
   — Принесите, пожалуйста, другой. Здесь небольшой изъян.
   — Покажите, я хочу тоже заметить.
   — В следующий раз.
   Приказчик с насмешливой игривостью двинулся к стеллажу, хозяин пошел следом, и в этот момент Сонька довольно бесцеремонно сунула колье в карман юбки.
   Второй приказчик тут же заорал:
   — Ефим Беневич, она своровала!
   Боря ринулся к дверям, чтобы перекрыть их, хозяин поспешил к воровке.
   — Это правда, мадам, или Илюше только показалось?
   — Да, я украла, — спокойно ответила Сонька. — Зовите полицию.
   — Ефим Беневич, бежать за городовым? — крикнул Боря.
   — Зачем за ним бежать, если он возьмет за беспокойство больше, чем стоит все это украшение, — ответил хозяин и снова обратился к Соньке: — Вас шмонать, или покажете все сами?
   — Шмонайте.
   — Илюша, помоги даме, — обратился Ефим Беневич ко второму приказчику, — а то у меня может рука попасть не в то место.
   Сонька подняла руки, Илюша нырнул в тот самый карман, достал колье.
   — О!
   — И что вы хотели этим сказать, мадам? — спросил хозяин, беря в руки изделие.
   — Только то, что нужно звать полицию.
   Ефим Беневич вздохнул, положил колье в коробочку, махнул приказчикам:
   — Деточки, проводите даму. Только так, чтоб она запомнила это место и даже передала своим внукам, которым очень будет стыдно за бабушку.
   Молодые люди подхватили воровку, довели до двери, распахнули и с силой вытолкнули женщину на улицу.
   Сонька растянулась на мостовой, распугав прохожих, какое-то время не могла от боли подняться, проползла несколько метров на карачках, затем все-таки нашла в себе силы, выпрямилась и побрела дальше.
   Увидела городового, подозрительно глядящего на нее, направилась к нему.
   — Я воровка, — сказала. — Сонька Золотая Ручка.
   — Пошла отсюда, пока не загремела в участок! — рыкнул тот.
   — Я Сонька!.. Сонька Золотая Ручка!
   — Тут уже пол-Одессы Сонек! И все чокнутые!.. Катись, сказал!
   — Сонька!.. Я Сонька! — стала пританцовывать вокруг полицейского воровка. — Арестуй меня!.. Забери в участок! — И вдруг вцепилась в его мундир: — Я сбежала с Сахалина!.. Дочка в тюрьме!.. Я Сонька! Арестуй меня!
   Городовой испуганно отпрянул от нее, затем с такой же силой толкнул, отчего Сонька полетела на землю, ударившись головой о чугунный столб.
   От боли свернулась в комок, поджала колени под подбородок, заскрежетала зубами, застонала, заскулила.
   Полицейский пошагал неторопливо дальше, время от времени оглядываясь на сумасшедшую старуху.
   

   …Вечером того же дня в ста шагах от ворот городской тюрьмы стояла растрепанная пожилая женщина. Она что-то выкрикивала, размахивала руками, ругалась, грозила кулаком, вызывая смех и удивление дежурных полицейских.
   

   До отправления поезда Одесса — Санкт-Петербург оставалось не более десяти минут. Князя провожали Анастасия и банкир Крук. Поодаль, сплевывая на землю и поглядывая на подопечного, курили два конвоира.
   Княжна плакала, Ямской обнимал ее за плечи, улыбался:
   — Я по-настоящему рад за тебя, Настенька. Рад, что вы встретили друг друга.
   — Жаль, что вы уезжаете, — сказал Крук. — Мы бы неплохо провели здесь время.
   — Может, я все-таки поеду с тобой? — спросила Анастасия, сморкаясь в платочек.
   — А смысл?
   — Ну как?.. Тебе ведь тяжело. И физически тяжело, и душевно.
   — Физически я уже привык. А душевно?.. Я еду хлопотать о Михелине.
   — Она рада была встрече?
   — Весьма. Даже расплакалась.
   — Я ее понимаю. Я тоже вам завидую. По-доброму.
   — Спасибо, — князь поцеловал кузину в голову. — Думаю, мне удастся ей помочь.
   — Я также готов посодействовать, — предложил банкир. — Вас ведь удалось выдернуть?
   Андрей насмешливо посмотрел на него, кивнул на конвоиров:
   — Да, еду в неплохой компании.
   — Тем не менее не за решеткой, и едете не куда-нибудь, а домой.
   — Настенька сказала, что вы неким образом способствовали мне.
   — В силу возможностей.
   — Благодарю… В Петербург не собираетесь?
   — Мы с Юрием уже договорились, — ответила вместо Крука кузина. — Нам важна судьба Михи.
   — Знакомые рассказывали, будто видели в городе некую странную женщину, выдающую себя за Соньку Золотую Ручку, — сообщил банкир.
   — Сплетни, — отмахнулся князь. — Если б она была таковой, ее давно бы уже загребла полиция.
   Ударил станционный колокол, отъезжающие и провожающие засуетились на перроне, к Ямскому направились конвоиры.
   — Просим в вагон, ваше высокородие, — сказал один из них.
   — Сейчас.
   Князь и Анастасия обнялись, девушка вновь стала плакать, банкир, чтоб не смущать их, отошел в сторонку, ждал своей очереди.
   Затем пожал князю руку, тот с помощью конвоиров забрался в вагон, махнул из тамбура:
   — Прощайте, друзья!
   — Нет, Андрюша, до свидания! — крикнула в ответ Анастасия. — До скорого!
   Состав набирал скорость, вагоны проплывали перед глазами княжны и Крука, и вот ушел последний, и на перроне вмиг стало как-то пустынно и тихо.
   

   Михеля обнаружил дворник-армянин, когда утром подметал одну из улиц на Молдаванке.
   Увидел человека, лежащего на скамейке, подошел поближе, ткнул метлой.
   — Эй, эржан, чего развалился?.. День начинается, на работу пора!
   Снова ткнул, человек не шевельнулся. Дворник с усилием развернул его к себе, увидел закрытые глаза, неподвижное лицо, чертыхнулся.
   — О, шатлах!.. Этого мне только не хватало, — заоглядывался, высматривая городового, достал из кармана фартука свисток. — Клянусь, нехорошо день начинается… Очень нехорошо.
   

   Поезд шел на большой скорости, за окнами проносились деревья, какие-то постройки, пасущиеся коровы, лошади.
   Конвоиры спали, облокотившись друг на друга.
   Князь осторожно поднялся, так же осторожно открыл дверь и вышел из купе, сильно прихрамывая, направился в сторону тамбура.
   Он потрогал ручку входной двери, с усилием опустил вниз — она поддалась. В лицо ударил ветер — плотный, сильный.
   Ямской шагнул на самый край верхней ступеньки, уставился на проносящийся внизу крутой обрыв. Смотрел долго, пока не стала кружиться голова. Он швырнул трость, сделал движение вперед и уже готов был ринуться следом, как вдруг услышал за спиной:
   — Осторожно, сударь!.. Так можно свалиться, костей потом не соберешь.
   Проводник отодвинул князя от открытой двери, запер ее на ключ, посоветовал:
   — Больше так не шуткуйте… Первый раз судьбу испытаешь, второй раз сама припрется.
   Андрей не ответил, покинул тамбур и, придерживаясь руками за стенки, двинулся к своему купе.
   

   Полицмейстер был крайне удивлен и даже польщен визитом столь высокого столичного гостя. Принял из рук Улюкая визитную карту, поизучал ее, с почтением положил на свой стол.
   — И что же привело товарища секретаря Государственной думы в наш тихий провинциальный городок?
   — Не такой уж и тихий и не такой уж и провинциальный, — ответил с вежливой улыбкой Улюкай, усаживаясь.
   — По сравнению со столицей — провинциальная дыра! — воскликнул Аркадий Алексеевич, располагаясь напротив. — При утверждении на должность полицмейстера я имел удовольствие созерцать всю вашу содомскую вакханалию!.. Даже под несущийся автомобиль едва не угодил! — полицмейстер громко расхохотался воспоминаниям, затем быстро умолк, заглянул в визитную карту. — Так по какой надобности вы пожаловали ко мне, господин Валеев?
   — Дело довольно деликатное. И необычное, — Улюкай внимательно посмотрел на Соболева. — Вам ведь, господин полицмейстер, известно, что в вашем городе скрывается знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка?
   — Вот те на!.. Неужели эта прохиндейка умудрилась обчистить какого-нибудь депутата?
   Вор оценил шутку чиновника, улыбнулся:
   — Депутата — нет. А вот друга депутата обчистила! Причем по-крупному.
   — Когда ж это она умудрилась?.. Она ведь почти шесть лет коптилась на Сахалине!
   — Сонька на Сахалине, дружки на воле. Вот и умудрилась.
   — Да, подобная публика на все способна! — Соболев насмешливо посмотрел на гостя. — Полагаете, она вернет украденное?
   — Во-первых, нужно как следует наказать стерву. А во-вторых, сама не вернет, а вот на подельников повлиять сможет.
   — И вы, значит, желаете, чтобы я немедленно поймал воровку?
   — Чем быстрее, тем лучше.
   — А как вы себе это представляете? — удивился Аркадий Алексеевич. — Мы почти месяц бегаем за этой поганкой, а результата почти никакого. К нам на подмогу даже следователи из Петербурга прибыли!
   — Но дочку-то вы поймали?
   — Но не Соньку же!
   — Выпустите дочку, поводите по улице под присмотром, глядишь, и на Соньку вырулите.
   — Э, нет, — погрозил пальцем полицмейстер. — Подобный фокус мы уже проделали с ее папашкой, и второй раз такая акула вряд ли пойдет на подобного живца.
   — А вы попробуйте. Чем вы рискуете?
   — Чем рискую? — переспросил полицмейстер. — Ну, хотя бы тем, что воровская шобла вряд ли упустит шанс дюбнуть дивчину. А уж двоих потом их черта с два найдешь.
   — В Одессе плохая полиция?
   — В Одессе хорошие воры. На себе еще не почувствовали?
   — Пока не довелось.
   — И не приведи господь, чтоб такое случилось. Будете бежать до столицы быстрее паровоза!
   Улюкай поднялся.
   — Жаль, что мы не нашли общего языка.
   Соболев с иронией окинул его взглядом.
   — Может, это и хорошо? А то ведь потом разберись, кто больше молотил этим общим языком, — поднялся проводил гостя до двери. — Получается, других вопросов у вас ко мне нет?
   — Получается, что нет.
   — Серьезные, видать, дела решаются в Думе, если господ депутатов так волнует судьба воровки. Даст Бог, наведете наконец порядок в многострадальной России-матушке. А то все бардак да бардак. Надоело, господа!
   Возле двери пожали друг другу руки, и Улюкай покинул кабинет.
   

   С одесскими ворами Улюкай повстречался в тот же вечер.
   Он пешим направлялся в сторону отеля, в котором остановился, как вдруг его догнала закрытая карета, дверца которой распахнулась, и из нее высунулся не кто иной, как Сёма Головатый.
   — Как дышится уважаемому гостю одесским воздушком?
   — Отлично дышится, — ответил петербургский вор.
   — А мы прямо-таки испереживались за вас. Разве ж можно с таким видом ходить по этому уркаганскому городу? Садитесь, мы как раз в вашем направлении, а то не дай бог прирежут.
   — Я сам кого угодно прирежу, — засмеялся Улюкай.
   — Что верно, то верно, уважаемый: або коняка сдохнет, або цыгана повесят! Залезайте, бо вже застоялись ждать.
   Улюкай поднял ногу на ступеньку, нырнул в карету, и вдруг увидел здесь, кроме Сёмы, еще двух байстрюков с ножами наголо.
   Дернулся было обратно, но его крепко придержали.
   — Не дергайся, дядя, а то об ножик нечаянно порежешься! — посоветовал Головатый.
   Кучер ударил по лошадям, и карета понеслась в чернеющую даль узкой улицы.
   

   Когда через час с лишним экипаж остановился в голой степи, было совсем темно, а над степью висела луна.
   Улюкая вытолкнули из кареты. Из-за связанных за спиной рук он едва не свалился, но устоял. Следом на землю сошли одесские воры во главе с Сёмой Головатым, окружили со всех сторон столичного гостя.
   — Так зачем вы все-таки делали визит к господину полицмейстеру, уважаемый? — поинтересовался Сёма, трогательно вытерев кровь на губе Улюкая.
   — Я уже ответил, — буркнул тот. — Пробовал выдернуть дочку Соньки.
   — А Сонька — это та самая дурочка, что ходит по улицам и смешит весь одесский народ?
   — После Фиры я ее больше не видел.
   — Зато видели мы. Дама, которую даже сумасшедшей нельзя называть, не то что Сонькой. — Головатый достал из кармана штанов визитку Улюкая, поднес к его лицу. — Если скажете, что это вещь не ваша, то вы меня сильно рассмешите.
   — Моя.
   — А говоришь, что вор?
   — Вор Улюкай.
   — Сука и кашалот вы, уважаемый, а не вор. Воры — народ честный, они никогда не направят свои штиблеты в такое гиблое место, которое прозывается Думой. В Думе людей убивают, а мы их учим правильно жить, — Сёма посмотрел на сообщников, вздохнул. — Ну, что?.. Отпустим пакостника или сделаем из него фаршмак?
   — Пусть себе чешет, — махнул один из них. — Может, и правда был когда-то вором, а теперь вот ссучился. Дорога ровная, небо светлое — нехай поблукает да прикинет за жизнь.
   — Я бы вас, уважаемый, прирезал, — сказал Сёма, — но народ возражает. А я свой народ уважаю, — развернул Улюкая к себе спиной и сильно толкнул ногой в зад. — И передай своим депутатам, что им дорога в Одессу зачинена!
   Воры уселись в карету, кучер стеганул по лошадям, и экипаж умчался в лунную ночь.
   Улюкай постоял в беспомощной злобе, затем побежал следом за каретой, выкрикивая ругательства, остановился и принялся яростно, со стоном рвать веревки, которыми были связаны руки.
   

   Вечером перед входом в театр играл оркестр, носились разносчики газет и афиш, зазывая публику на спектакль:
   — ПТИЦА ФЕНИКС, ВОССТАВШАЯ ИЗ ЗАБВЕНИЯ И ПЕПЛА!
   — НЕСРАВНЕННАЯ БЕССМЕРТНАЯ СНОВА НА СЦЕНЕ!
   — НЕ ПРОПУСТИТЕ САМЫЙ ЗАГАДОЧНЫЙ И САМЫЙ СКАНДАЛЬНЫЙ СПЕКТАКЛЬ!
   — КТО СТОИТ ЗА ВОЗВРАЩЕНИЕМ БЕССМЕРТНОЙ НА СЦЕНУ?!
   Публика заинтригованно и торопливо съезжалась к оперетте, от количества экипажей и автомобилей возникла несвойственная толчея.
   Изюмов светился, раскланивался, улыбался, благодарил, поздравлял, словно это был не бенефис Бессмертной, а его собственный.
   Даша приехала к театру на пролетке одна, отдала извозчику деньги и несмело зашагала по ступенькам, крепко держа в руках бархатную сумочку.
   …Гаврила Емельянович постучал в грим-уборную и, получив «войдите», решительно толкнул дверь.
   — Чудо!.. Диво вы наше неувядающее! Вы не можете себе представить, что творится в театре, вокруг театра, в публике! Город сошел с ума, такого ажиотажа я не знал за всю свою жизнь! — Он опустился на колени перед примой, стал часто и страстно целовать ей пальцы. — Это потрясение, сенсация, вселенская непостижимость!
   Катенька перестала заниматься прической госпожи, смотрела на происходящее с улыбкой и удовольствием.
   Табба, тоже улыбаясь, возразила:
   — Полагаю, Гаврила Емельянович, вы преувеличиваете. Разумеется, сенсация, но никак не вселенская.
   — Нет, нет, нет!.. Выйдете на сцену и сами все поймете! — Филимонов легонько коснулся плеча артистки. — Как ручка? Не помешает представлению?
   — Не волнуйтесь, Гаврила Емельянович, все будет хорошо.
   Тот взглянул на прислугу:
   — Покиньте нас, мадемуазель, на минуту.
   — Как прикажете.
   Катенька ушла, директор поднялся с колен, с серьезным лицом спросил:
   — Бриллиант, сударыня, надеюсь, при вас?
   — Вы желаете получить его до спектакля?
   — Это было бы разумно. После занавеса вас разорвут на кусочки, и я просто не доберусь до вас.
   — Если вам нужно, вы, сударь, до всего доберетесь. Тем более до бриллианта.
   — И все-таки я прошу вручить мне камень немедленно.
   — Это звучит как требование.
   — Да, мадемуазель, это требование.
   — А если я его не выполню, вы отмените представление?
   — Нет, не отменю… Однако, рассчитывая на вашу благоразумность, прошу хотя бы обозначить место, где он находится.
   — Он находится у моей прислуги.
   — У Катеньки?
   — Да, у Катеньки.
   — То есть я смогу обратиться к ней и получу обещанное?
   — Именно так. Но вы, Гаврила Емельянович, обеспокоили меня. Складывается ощущение, будто вы готовите мне некий сюрприз, — произнесла Табба с откровенным недоумением.
   — Главный сюрприз, сударыня, представление.
   — А кроме того?
   — Кроме того, бриллиант, который я рассчитываю получить в качестве вознаграждения.
   — Считайте, что вы меня убедили, — произнесла Бессмертная и попросила: — Простите, но мне надо готовиться. Попросите войти Катеньку.
   — Вас понял. Успеха! — Филимонов поклонился и покинул гримерку.
   Прислуга вернулась в комнату, встревоженно посмотрела на госпожу:
   — Что-то нехорошее?
   — Непременно будь во время спектакля в зале. Рядом с Дашей для тебя зарезервировано место. Бриллиант пусть остается у нее, пока я не скажу.
   — У меня тоже не совсем ладно на душе, госпожа.
   — Думаю, это от волнения. Давай не будем думать о плохом.
   

   Перед самым началом спектакля Катенька проскользнула в зал, увидела Дашу и, извиняясь перед сидящими за причиненное неудобство, добралась до свободного места, ободряюще улыбнулась девочке.
   Заиграл оркестр, занавес пошел наверх, и зал взорвался аплодисментами. Публика кричала «браво», выкрикивала имя примы, бросала цветы на сцену.
   А когда Табба вышла на сцену, присутствующие все как один встали и скандировали уже стоя.
   Бессмертная переждала овацию, сделала несколько шагов по сцене и начала партию. И снова крики восторга, снова аплодисменты, снова цветы.
   

   К театру быстро и почти бесшумно подкатили пять пролеток, из них высыпалось не менее полутора десятка полицейских, которые, подчиняясь команде старшего по званию, стали подниматься по ступенькам к главному входу.
   Изюмов при их виде вначале замер, затем попытался было что-то объяснить, заметался и бросился в сторону кабинета директора.
   Влетел без стука и предупреждения, сдавленно прокричал:
   — Гаврила Емельянович, там полиция!.. Почему? По какому праву?
   Филимонов рванул к нему, схватил за лацканы сюртука, со свистом прошептал прямо в лицо:
   — Не сметь!.. Не сметь блажить и совать нос не в свои дела!.. Сидеть здесь и молчать!.. Даже не шевелиться! Ни шагу отсюда! — С силой усадил Николая на стул, погрозил пальцем. — Дернетесь — пристрелю!
   Полицейские были уже внутри театра. Рассредоточились по коридорам, бежали мимо испуганных артистов, расталкивали столпившуюся обслугу — гримеров, костюмеров, занимали места за кулисами.
   Князь Икрамов прибыл к оперетте в закрытой карете, самостоятельно поднялся по ступеням, вошел в вестибюль — здесь было тихо и пусто. Проследовал наверх, пересек роскошное фойе, проскользнул в зал, замер за массивной колонной.
   Бессмертная была в ударе. Движения ее были изысканными, голос поражал сочностью и неограниченными «верхами» и «низами», а от ее умения держать фермату зал замирал, взрываясь затем овацией.
   Артистка вышла на главную свою арию, вспомогательные артисты подхватили ее на руки, подняли вверх, и, запрокинув голову, она выдала всю мощь и красоту своего голоса.
   Зал вскочил, крича и беснуясь, на сцену полетели букеты, к авансцене рвались ошалевшие поклонники. Бессмертная кланялась, улыбалась, посылала воздушные поцелуи, благодарила…
   И в этот момент из-за кулис решительно вышел статный полицейский офицер, направился прямо к приме.
   Ни артисты, ни оркестр, ни публика вначале ничего не поняли. Многие даже рассмеялись и кто-то засвистел, но офицер приблизился к Бессмертной, поднял руку, и когда зал затих, объявил:
   — Госпожа Бессмертная!.. Постановлением господина прокурора Санкт-Петербурга вы арестованы!
   Артистка отступила на шаг, прошептала:
   — Что?
   — Вы, мадам, арестованы. Прошу следовать за мной.
   Зал, потрясенный и еще до конца ничего не осознавший, молчал.
   Катенька и Даша от ужаса подались вперед, впившись ногтями в подлокотники.
   Табба неожиданно метнулась в сторону, однако офицер придержал ее:
   — Стоять, сударыня. — И махнул полицейским за кулисами. — Взять под стражу!
   На сцену с двух сторон вышли несколько полицейских, довольно обходительно взяли приму под руки и повели со сцены.
   И тут случилось нечто. Зал взорвался криками, визгом, свистом…
   Некоторые зрители ринулись на сцену. Их пытались остановить полицейские, толкали, сбрасывали вниз, а зал скандировал:
   — Позор!.. Позор!.. Позор!
   — Бегите, — прошептала Катенька Даше. — Меня не ждите.
   — А бриллиант?
   — Пусть будет у вас. Никому не отдавайте, — и снова подтолкнула. — Бегите же, меня не ждите!
   Девочка поспешно стала пробираться по ряду, наступая на чьи-то ноги, извиняясь и оглядываясь. Катенька пробиралась следом.
   Гаврила Емельянович перехватил прислугу в толпе, как только она вышла из зала.
   Отвел к стенке, спросил:
   — Где он?.. Давайте сюда.
   — Что? — не поняла Катенька.
   — Бриллиант… Камень. Он ведь у вас.
   — У меня нет никакого камня.
   — Врете!.. Бессмертная сказала, он у вас. Доставайте его. Где он?
   — Я не знаю, где он!.. Госпожа его мне не давала!
   — Врешь! Все врешь, дрянь! — директор оттащил Катеньку в дальний угол. — Немедленно отдайте камень! Вы отсюда живой не выйдете!
   Катенька сильно оттолкнула его.
   — Я вам уже сказала — камень не у меня!
   — Дрянь паршивая! — Гаврила Емельяныч стал обыскивать девушку, лихорадочно шаря по всей ее одежде. — Куда вы его спрятали?.. Где он? Признавайтесь!
   — Оставьте же меня!.. Никакого бриллианта у меня нет! Он у госпожи!
   — Твари!.. Мрази! — Филимонов продолжал обыскивать ее. — Все равно вы мне его отдадите!.. Все равно он будет моим!
   Катенька наконец вырвалась от него и пустилась бежать, расталкивая публику.
   Даша также убегала — от театра, от толпы, от полицейских. Убегала, крепко держа в руках сумочку с бриллиантом.
   

   …Бессмертную полицейские вывели из театра, даже не позволив ей переодеться.
   Она шагала в сценическом платье. Гордо вскинув голову, глядя на беснующуюся вокруг публику, не уворачиваясь от летящих на нее цветов, не убирая снисходительной усмешки с губ.
   Народ выстроился в две шеренги, многие пытались прорвать полицейский кордон, дотянуться до любимицы руками, прокричать ей что-то важное, искреннее.
   Табба увидела в толпе оцепеневшего Изюмова, любезно помахала ему, затем, поддерживая длинное платье, спустилась, и уже перед самой пролеткой, в которую надлежало сесть, оглянулась и натолкнулась на чей-то взгляд.
   Это был Икрамов.
   Он стоял в стороне от публики, смотрел на приму отрешенно, бесстрастно.
   Бессмертная с помощью полицейских шагнула в пролетку, лошади тут же взяли быстрый ход, и под восторженные крики, аплодисменты и свист кавалькада экипажей покатилась в сторону Владимирской улицы.
   

   К ночи, когда приодетая и расслабленная публика вывалилась на Дерибасовскую на ежевечерний прогулочный моцион, Сонька, голодная, измученная, уставшая, набрела на местечко в конце улицы, пристроилась на обочине недалеко от трех нищих бродяг — двух мужиков и женщины, сиплым, еле слышным голосом стала просить:
   — Господа, подайте копеечку на кусок хлеба и глоток воды… Сил никаких. Ноги не держат, глотка слиплась. Не пожалейте, люди добрые, копейку, ей-богу подохну. Не думала, что когда-нибудь придется просить милостыню, а вот довелось. Будьте милостивы, господа, подайте на хлеб и воду…
   Какая-то жалостливая дамочка бросила ей пятак, другие же проходили мимо, стараясь держаться поодаль от нищенки.
   — Господа, много просить не буду. Всего лишь на хлебушек и воду.
   Бродяги какое-то время удивленно наблюдали за новоявленной соседкой, затем решительно поднялись, направились к Соньке.
   — Пошла геть, гундявка! — приказала баба. — Тут место насиженное!
   — Мне бы поесть, — попросила та потресканными губами. — И попить…
   — А ты кто такая, босячка, чтоб тут сидеть и портить своим видом господам настроение! — выдвинулся вперед один из мужиков.
   — Я — Сонька Золотая Ручка.
   — Или у меня в ухе засвербило, или ты гавкнула чтось смешное? — приставил ладонь к уху мужик. — Кто ты?
   — Сонька Золотая Ручка.
   — Степан! — махнул бродяга подельнику. — Еще одна Сонька объявилась!.. Иди глянь!
   Степан, могучий, заросший густой грязной бородой, уставился на Соньку.
   — Сонька, говоришь?
   — Сонька, — кивнула воровка.
   — Та самая?
   — Та самая.
   Он неожиданно ухватил ее за шиворот, резко вздернул на ноги.
   — А ежели Сонька, чего милостыню клянчишь?
   — Моя дочка в полиции, — прошамкала Сонька. — Михелиночка.
   — А у меня братка в полиции!.. Игнатушка! — заржал Степан. — И что ж, потому я должен наглеть и другим жить мешать?.. Пошла отсюда, прошмандовка! — Он подхватил ее под мышки и поволок в ближнюю подворотню. — Сейчас поглядим, какая из тебя Сонька-Манька!
   Двор был глухой, грязный, заставленный старыми деревянными бочками. Степан с размаха швырнул на них Соньку, она сумела подняться, бросилась было бежать, но ее догнали и стали бить.
   Били с каким-то непонятным остервенением и радостью — ногами, кулаками, какими-то досками. Она пыталась увернуться от ударов, даже защищалась, потом скрутила свое худое слабое тельце, свернулась калачиком и лишь постанывала, пряча голову между локтей.
   Вскоре она затихла, бродяги удовлетворенно высморкались, отплевались и направились к своему «насиженному» месту, оставив лежать между бочек неподвижное тело женщины.
   

   Таббу определили в «Крестах» в точно такую же камеру, как когда-то ее мать, — мрачную, затхлую, узкую, с обшарпанными стенами, с протекающим рукомойником, с окошком в кованой двери.
   Бессмертная в бессилии и ярости мерила камеру широкими шагами из угла в угол, беспомощно смотрела на зарешеченное окошко над головой, прислушивалась к глухим голосам за дверью, вновь принималась ходить, что-то выкрикивая, царапая себе лицо, впиваясь ногтями в штукатурку. Временами она опускалась на колени, давя в себе стон.
   

   Дело Бессмертной рассматривалось в городском суде.
   Любопытные, газетчики, фотографы стали собираться загодя, желая любыми путями попасть на процесс.
   Когда наконец дверь открыли, народ туда ломанул с такой силой, что едва не снес охрану и судейских чиновников.
   Газетчики заполнили крайние ряды, фотографы принялись немедленно расставлять свои аппараты.
   Зал был забит до отказа, и, когда стали появляться свидетели, все затихли, перешептываясь и рассматривая прибывших господ.
   В последнем ряду затаилась дочка Гришина, Даша, наблюдающая за происходящим с недоумением и испугом.
   Через два кресла от нее сидели банкир Крук, по-провинциальному тихий, незаметный, а также бледный князь Андрей.
   Среди свидетелей были братья Кудеяровы, директор театра оперетты Филимонов, бывший артист Изюмов, Катенька, княжна Брянская, а также отдельно сидящий бывший следователь Гришин.
   Из отдельной двери вышли адвокаты. После них торопливо засеменили присяжные, и только после того, как окончательно установилась тишина, судебный пристав объявил:
   — Суд идет!
   Присутствующие в зале встали, председательствующий судья, худой желчный господин, занял место в центре, по бокам от него расположились два члена суда.
   Вошел священник, осенивший крестом находящихся в зале и усевшийся сбоку от судей.
   Последним вошел князь Икрамов в сопровождении следователей Потапова, Дымова и сыскаря Миронова. Левая рука князя поддерживалась переброшенной через плечо повязкой.
   Председательствующий оглядел уставшими болезненными глазами зал, трескучим голосом прокричал:
   — Ввести подсудимую!
   Боковая дверь открылась, из нее вышли вначале два конвоира, после чего показалась Бессмертная, и зал немедленно отреагировал аплодисментами.
   В Таббу полетели цветы, раздались крики:
   — Браво!
   — Госпожа, мы любим вас!
   Табба за дни, проведенные в «Крестах», сильно сдала, под глазами были черные круги, театральное платье потеряло свой шик и нарядность. Она, ни на кого не глядя, пересекла зал, встала за невысокую кафедру, и только после этого прошлась взглядом по свидетелям.
   Глаза ее были холодные, безразличные. И лишь при виде Катеньки и княжны Брянской подсудимая позволила себе едва улыбнуться и легким движением головы поприветствовать их.
   — Подсудимая, — подал голос председательствующий, — ваше имя?
   — Блювштейн Табба Ароновна.
   — Сценическое имя?
   — Табба Бессмертная.
   — Можете ли вы подтвердить указанное вами имя на Библии?
   — Могу, ваша честь.
   — Принесите Библию!
   Молоденький священнослужитель поднес к Таббе Библию, она положила руку на нее, произнесла:
   — На святой Библии подтверждаю, что все сказанное мной до этого было чистой правдой.
   Библию унесли, председательствующий снова задал вопрос:
   — Вы дали отвод адвокату, решив защищать себя сами?
   — Да, я буду защищать себя сама. Надеюсь, некоторые из присутствующих здесь свидетелей мне в этом помогут.
   — Судились ли вы прежде, подсудимая?
   — Нет, ваша честь.
   — Известно ли вам, в чем вы обвиняетесь?
   — Нет, ваша честь.
   — Вы обвиняетесь в нескольких преступлениях, подсудимая.
   — Могу ли я услышать их?
   — Безусловно. Вы обвиняетесь в том, что состояли в запрещенной законом партии эсеров. А также в том, что по заданию партии неоднократно участвовали в бандитских налетах на банки, что приводило не только к потерям финансовым, но и к человеческим жертвам. Вы также обвиняетесь в том, что собственноручно расстреляли своих бывших однопартийцев, скрыв этот факт от представителей власти. И последнее. Вы лично готовили покушение на генерал-губернатора Санкт-Петербурга и вы лично привели его в исполнение, расстреляв его высокопревосходительство. — Разволновавшийся председательствующий отложил бумаги, спросил: — Вам понятен перечень обвинений?
   — Нет, ваша честь.
   — Что именно вам не понятно?
   — Кто может подтвердить, что я состояла в партии эсеров?
   Председательствующий взглянул на свидетелей, ткнул на Кудеярова-младшего.
   — Господин Кудеяров Константин Георгиевич.
   — Ваша честь, — вмешался Петр, — позвольте мне несколько слов.
   — Я дам вам слово… Константин Георгиевич!
   Константин поднялся, откашлялся в кулак, бросил беглый взгляд на бывшую приму.
   — Могу, ваша честь, подтвердить, что госпожа Бессмертная… она же Блювштейн… не только состояла в партии эсеров, но и была активным ее бойцом.
   — Каковы основания для подобного утверждения, господин Кудеяров?
   — Я сам одно время состоял в этой партии, и мы с госпожой Бессмертной не однажды пересекались там по различным интересам.
   Зал загудел, председательствующий взял колокольчик в руки:
   — Господа, прошу тишины!
   — Ваша честь! — снова поднялся Кудеяров-старший. — Все-таки некоторые уточнения я желал бы сообщить уважаемому суду.
   — Я непременно дам вам слово, Петр Георгиевич, — снова оборвал его председательствующий и обратился к Таббе: — Вам понятны показания господина Кудеярова Константина Георгиевича, подсудимая?
   — Понятны. Пусть это останется на его совести.
   Зал снова зашумел, вновь раздался звон колокольчика.
   — Господа, тишина!
   — Позвольте мне, — поднял руку директор театра.
   Изюмов напрягся, не сводя с него глаз.
   — Прошу вас, Гаврила Емельянович, — дал добро председательствующий.
   — Ваша честь, я имел счастье или несчастье быть во многом причастным к судьбе госпожи Бессмертной. Да, безусловный талант. Да, успехи поклонники. Да, безумная влюбчивость и легкомысленная неверность. Да, пристрастия к алкоголю и прочим низменностям. Но не это главное, ваша честь… Главное в порочной наследственности. Давайте вспомним, кто ее мать. Самая немыслимая в своей жестокости и вероломстве воровка, не однажды отбывавшая пожизненную каторгу! Давайте ужаснемся ее родной сестре, также пошедшей по стопам матери-преступницы! Давайте посочувствуем этой несчастной падшей даме и хотя бы в такой момент протянем ей руку сострадания и терпения…
   В зале поднялся немыслимый гвалт. Никто не обращал внимания на звон судейского колокольчика, публика орала, размахивала руками, свистела.
   — Господа! — надрывался председательствующий. — Я прикажу вывести всех!.. Господа!
   — Вы бесстыжий человек! — кричал в лицо директору Изюмов. — Я презираю вас! Вы ничтожество!
   Тот прижимал руки к груди, пытался оправдаться, но его никто не слушал, на него кричали со всех сторон.
   На середину зала неожиданно вышла княжна Брянская, и все постепенно затихли.
   — Ваша честь!
   — Прошу вас, княжна.
   — Ваша честь… Я испытываю чувство глубочайшего стыда, глядя на происходящее здесь…
   — Мадемуазель, по существу.
   — По существу. Я давно знаю госпожу Бессмертную, так же как знала ее мать и сестру. Да, мать мадемуазель — воровка. Сестра — тоже. Но давайте задумаемся, господа, не мы ли виноваты в том, что отдельные наши сограждане идут на преступления! Они идут на воровство, обман, жестокость, даже убийство именно потому, что таково само общество! Оно не защищает своих граждан, не помогает им, не ищет справедливости, не дает прав!
   Зал взорвался овацией, председательствующий с трудом установил тишину. Предупредил княжну:
   — Предупреждаю последний раз, мадемуазель, говорите по существу дела.
   — Мать и сестра мадемуазель именно из таких — обездоленных, отверженных и проклятых! Их преследуют, их судят, их ссылают на каторжные работы, их держат за самых опасных для общества преступников, хотя таковыми они не являются. Заявляю это ответственно, кладя честь своего рода на алтарь правды! Я многое знаю о них. Они менее опасны для России, нежели большинство, сидящих за этими столами!
   Аплодисменты и снова окрик:
   — Княжна, вы лишаетесь слова!
   — Россия погибнет не от Соньки Золотой Ручки и ее дочери, она погибнет от чиновничества, от мздоимства, от бесчестия, жажды наживы, равнодушия, попрания законов и нравственности! Она погибнет потому, что ловят и сажают не тех и не там!.. Я испытываю глубокое чувство стыда и беспомощности, слушая обвинения в адрес женщины, которой когда-то восторгалась столица! Ужаснитесь, господа, происходящему! Вдумайтесь в то, кого сегодня судят и по какой причине! Причина эта — мы сами! Страна, общество, власть! Их в первую очередь необходимо судить! Мне страшно за мое будущее, потому что я только начинаю жить, и на примере этого циничного безобразия понимаю, что у меня нет будущего!.. Его сегодня у меня окончательно украли! Простите меня!
   Анастасия решительно направилась к выходу, зал вскочил, взорвавшись аплодисментами, судья уже стоя призывал к порядку, но его никто не слушал. Следом за княжной из зала ушли также ее кузен и банкир Крук.
   Табба, казалось, не видела происходящего, лишь отрешенно смотрела в одну точку перед собой. Лишь только раз бросила взгляд на бледного и напряженного Икрамова, и тут же отвела глаза.
   Зал покинуло еще несколько человек, наконец все успокоились, председательствующий обратился к Бессмертной:
   — Подсудимая, желаете ли вы согласиться или возразить по показаниям княжны Брянской?
   — К сказанному княжной мне добавить нечего.
   — Господин Филимонов, есть ли у вас еще показания по существу рассматриваемого дела?
   — Нет, ваша честь. Выслушав княжну и наблюдая сегодняшний зал, я также понял, что и у меня нет будущего. Оно было вчера, а что станет завтра — мне неизвестно. Возможно, тьма.
   Присутствующие недовольно задвигались, зашумели. На дальней скамейке поднялся следователь Гришин.
   — Позвольте, ваша честь?
   — Прошу, господин Гришин.
   Тот откашлялся, обвел взглядом притихшую публику, едва заметно улыбнулся дочке.
   — Я также неплохо знал мать и сестру подсудимой по той причине, что вел их дело в связи с похищением бриллианта у князя Брянского. Видя нелепость и необоснованность судебных претензий к этим двум особам и ощущая собственную провинность и несостоятельность, пытался покончить с собой. За что был уволен с должности. Однако спустя некоторое время мне предложили вернуться в сыскной отдел для ведения нового дела, касаемого теперь уже госпожи Бессмертной, старшей дочери Соньки Золотой Ручки.
   — По существу и короче! — подал голос председательствующий.
   — Понял, ваша честь, — кивнул Егор Никитич. — Вы, господа, видимо, уже обратили внимание: я тоже оказался на скамье подсудимых. Но ведь это весьма необычно — подсудимая и следователь на одной скамье. Что это — сговор чиновника с преступницей? А может, мы состояли в одной запрещенной партии? Или же следователем овладела такая корысть, что он пошел против закона, против нравственности, против профессиональной этики? Ни то, господа, ни второе, ни третье!.. Да, мадемуазель преступница. Она совершила многое, что подлежит наказанию. Возможно, она заслуживает самого сурового наказания! Но почему эта красивая, в прошлом успешная молодая женщина пошла против общества, против закона, против нравственности?.. Она, господа, была обманута! Вначале своей матерью, затем театром, а в результате обществом! Она стала искать путь из образовавшегося тупика и нашла его там, где его в принципе не должно быть. Она вступила в организацию, суть которой ничем не отличается от сути нынешней власти. Такая же корысть, такой же цинизм, такое же стремление подчинить и уничтожить! Убегая от одной лжи, она натолкнулась на другую, еще более чудовищную ложь! Ее захлестнул протест. Она стала изгоем. В нынешнем обществе и в обществе будущем. А от изгоев, как известно, во все времена стремятся избавиться. Что сейчас, господа, и происходит. — Следователь переждал аплодисменты, заключил: — Но, господа, хочу лишь заявить одно!.. Я проникся жалостью к мадемуазель не только из сострадания. Нет… В ней я увидел то, чего лишен напрочь. Я увидел свой протест, свое желание хотя бы что-то сделать для моей несчастной страны. И, будь я помоложе, не будучи обремененным семьей, я бы, господа, выбрал точно такой же путь, что и мадемуазель. Хотя все должно закончиться трагически.
   Зал поднялся, аплодируя долго и вдохновенно. Председательствующий терпеливо дождался тишины, обратился к следователю:
   — Господин Гришин! А что по существу преступлений, совершенных подсудимой?
   — Ваша честь, это уже не в моей компетенции. Слово теперь господам, вершащим правосудие, — ответил тот и показал в сторону Икрамова и его коллег.
   — Ваше высокородие, — обратился к князю председательствующий, — кто же из ваших подчиненных намерен выступить с изложением доказательств вины госпожи Бессмертной?
   — Ваша честь, позвольте мне? — спросил разрешения Икрамов.
   — Прошу вас, князь.
   В зале стало пронзительно тихо. Лишь было слышно, как по улице проносились пролетки да подавал гудки прогулочный пароход на Фонтанке.
   — Я буду краток. — Икрамов помолчал, справляясь с волнением, поправил повязку. — Прежде всего я хочу поблагодарить вас, ваша честь, за предоставленную свидетелям возможность высказаться столь честно и откровенно… Я многое понял из сказанного, и это дает мне повод многое переосмыслить и понять. Отдельное спасибо вам, господин Гришин…
   Зал зааплодировал. Табба подалась вперед, не сводя с князя отчаянных и даже испуганных глаз.
   — И последнее, — продолжил Икрамов. — Я солдат. Мой долг, моя обязанность — защищать Отечество, в каком бы состоянии оно ни находилось. Я делал это в окопах, пытался делать это и сейчас. Многое на новом месте не понимал и не принимал, но старался быть искренним и честным. Не получилось, господа… Особенно я понял это сегодня. Поэтому я хочу попросить прощения у тех, с кем воевал. Повиниться перед теми, чьи надежды не оправдал. Но отдельно я хочу покаяться и склонить голову перед вами, госпожа Бессмертная. Именно потому, что я также виновен в вашей драме. Я всегда вас любил, вы были моей музой, я ждал, что когда-то мы будем вместе. Увы… Все это не дает мне права на жизнь. Я прощаюсь с вами, господа, и прошу простить меня…
   Дальше случилось нечто необъяснимое. Князь медленно, будто во сне, извлек из кармана френча револьвер, так же медленно поднес его к виску.
   Сидевшие чиновники, а также судьи и публика безмолвно смотрели на происходящее, не в состоянии двинуться, помешать ему. Все были будто загипнотизированы.
   Икрамов нажал на курок, раздался выстрел, голова стреляющего откинулась назад, и он рухнул на пол.
   В зале тут же случилась паника — публика ринулась к выходу, фотографы стремились запечатлеть самоубийство, газетчики ломились через барьеры поближе к событию.
   Даша умудрилась пробраться сквозь толпу к отцу, припала к нему, замерла.
   Катенька от неожиданности лишилась сознания, Изюмов пытался помочь ей. Кудеяровы вместе с директором немедленно спешили ретироваться.
   Конвоиры торопливо стали уводить из зала Бессмертную и Гришина. Оттаскивали Дашу, она цеплялась за отца, плакала, просила.
   Чиновники, находившиеся рядом с Икрамовым, не знали, как поступить с убитым, топтались вокруг, судьи наблюдали за всем удивленно и даже спокойно, и лишь председательствующий колотил в звонок, прося тишины.
   — Господа, прошу спокойствия!.. Господа, без паники!.. Господа!..
   

   Ближе к вечеру того же дня по улицам, скверам, площадям бегали разносчики газет:
   
    САМОУБИЙСТВО ГЛАВНОГО СЫСКАРЯ РОССИИ!
    ЧТО ПОДВИГЛО КНЯЗЯ НА САМОУБИЙСТВО — ЧЕСТЬ ИЛИ ЛЮБОВЬ?
    ЗНАМЕНИТАЯ ТАББА БЕССМЕРТНАЯ НЕСЕТ ЗА СОБОЙ СМЕРТЬ!
    СМЯГЧИТ ЛИ САМОУБИЙСТВО КНЯЗЯ НАКАЗАНИЕ ДЛЯ ГОСПОЖИ БЕССМЕРТНОЙ?
   
   Полицмейстер вошел в комнату следователей, бросил на стол пачку газет.
   — Ну вот, господа, и докатились! Если уже князья стреляются, то что остается нам, грешным?
   Фадеев и Конюшев взяли по газете, прочитали заголовки, вынесенные на первые страницы.
   — По-моему, полная чушь, — пожал плечами Фадеев. — Очередная утка Департамента полиции.
   — Если они окончательно там спятили, то наверно! — Соболев рухнул в кресло.
   — Вообще-то, я не удивлюсь, что такое могло произойти. Во-первых, князь горячих кровей, и честь для него стоит на первом месте. Во-вторых, он так и не прижился в нашем ведомстве — не понял специфики, не принял правил. Ну и наконец — любовь. Ни для кого не было секретом, что у него был роман с бывшей примой. Причем, по слухам, именно она ушла от него, а не наоборот. Все, господа, складывается.
   — Ну и пусть земля будет ему пухом, — перекрестился полицмейстер. — А теперь перейдем к нашим грешным делам, — он достал из портфеля увесистую гербовую бандероль, запечатанную сургучом, а следом за ним засургученный конверт, также с гербовыми знаками. Конверт был уже надорван.
   — Сюрприз!
   — Знаете, Аркадий Алексеевич, лучше бы без сюрпризов, — с улыбкой заметил Фадеев. — Сыты по горло.
   — И не рассчитывайте, господа. Россия — страна сюрпризов, — полицмейстер вынул бумагу, потряс ею в воздухе. — Князь Ямской все-таки добился своего!
   — Мы разжалованы? — не без юмора спросил Конюшев.
   — Это, полагаю, будет потом. А пока мне предписано в самое ближайшее время освободить из-под стражи его возлюбленную — мадемуазель Михелину Блювштейн.
   — Предписано кем? — не понял Фадеев.
   — Ни много ни мало — самим государем!.. Вот на какие вершины способен забраться человек, если им движет любовь!
   — А что в бандероли?
   — Это мне неизвестно. Велено передать лично в руки той же мадемуазель.
   — Черт знает что! — выругался в сердцах Конюшев. — Интересно, ради чего мы корячились тут столько времени?!
   — Вы плохо провели здесь время, господа? — засмеялся полицмейстер.
   — Разве в этом дело?
   — И в этом также!.. Вино отменное, девушки внимательные, народ глупый и щедрый. Что еще нужно изголодавшемуся петербургскому чиновнику?
   — Мадемуазель знает об освобождении? — перевел разговор на другую тему Фадеев.
   — Знает. Ее сейчас сюда доставят.
   — Решили, Аркадий Алексеевич, устроить трогательное прощание?
   — Почему нет?.. Дамочка молодая, красивая. Не глупая к тому же. Разве нет удовольствия лишний раз взглянуть на такую?
   — Ну, знаете, — хмыкнул Конюшев, — не такая уж молодая и не такая красивая. Общими усилиями мы постарались, чтоб немного портрет подпортить.
   — Красота, как и деньги, дело наживное! — засмеялся Соболев.
   В дверь постучали, конвоир громко спросил:
   — Позвольте, ваше высокородие?
   — Тебе не позволяю, а вот для мадемуазель двери открыты! — полковник поднялся, шагнул навстречу Михелине. — Приветствую вас, сударыня… — и даже приложился к ручке. — Располагайтесь как вам удобно.
   — Благодарю.
   Конюшев и Фадеев внимательно изучали ее.
   Михелина действительно очень изменилась. Заметно похудела, щеки были провалены, в волосах светилась седина, и лишь осанка оставалась прежней.
   — Вам, мадемуазель, уже известно о вашем освобождении?
   — Да, сказали… Кому я обязана?
   — Сами не догадываетесь?
   — Пока нет.
   — Вот те на! — ударил по ляжкам полицмейстер. — А кто сильнее всех убивался здесь по вашему заточению?
   — Князь Андрей?!
   — Разумеется!.. Лично ходатайствовал перед государем. И вот добился!
   — Я счастлива… Меня выпустят сегодня?
   — Прямо сейчас! — Соболев взял со стола бандероль. — Но это не все. Вам также адресована вот эта штуковина. Что там — не знает никто!.. Даже доблестные следователи с приставами! За семью печатями!
   Миха взяла запечатанный сверток, потрогала его со всех сторон.
   — Интересно, что здесь?
   — Откроете, увидите!.. Надеюсь, не бомба от сестрички! — полицмейстер громко расхохотался собственной остроте.
   — О ней что-нибудь известно? — тихо спросила воровка.
   — О сестричке-террористке?.. Известно. Днями прибудет в Одессу арестантский состав, можете ею полюбоваться на Карантинном молу при отправке на Сахалин.
   — Ее судили?
   — Еще как!.. На пожизненную каторгу! А разве можно по-другому за убийства и прочие безобразия?.. Я бы за это головы отрезал!
   Михелина помолчала, справляясь с услышанным, затем спросила:
   — А о Соне что?.. О моей маме.
   — Ничего… Сказывают, правда, об одной сумасшедшей в странноприимном госпитале, которая величает себя Сонькой, но кто ж ее, убогую, поймет — Сонька она или нет!
   — Я хочу на нее посмотреть.
   — Ваше право, мадемуазель!.. Пролетка ждет вас за воротами, а дальше хоть в больницу, хоть в ресторан обмыть освобождение — дело казачье!
   Фадеев и Конюшев дружно встали, поклонились девушке.
   — До возможных встреч, сударыня, — произнес Фадеев.
   — Лучше не надо, — Миха взяла конверт и бандероль, усмехнулась мужчинам и покинула кабинет.
   Пролетка неслась по городу. Михелина, соскучившаяся по свободе, любовалась зеленью, бульварами, людьми, домами.
   Перечитала решение об освобождении, подписанное самим государем, повертела в руках бандероль, стала осторожно распечатывать ее.
   Вначале осыпался сургуч, потом было много оберточной бумаги, и наконец Миха извлекла совсем небольшой позолоченный сундучок, перевязанный ленточкой. К нему была приложена записка:
   
    «ВАМ ОН ПРИНАДЛЕЖИТ ПО ПРАВУ. ВСЕГДА ВАШИ АНДРЕЙ, АНАСТАСИЯ».
   
   Девушка открыла сундучок, увидела сверкнувший всеми гранями черный бриллиант. Достала его, поднесла к губам, осторожно поцеловала.
   

   Молоденькая сестричка проводила Михелину в самый конец длинного сводчатого коридора, перед палатой спросила:
   — Может, мне все-таки войти вместе с вами?.. Она буйная.
   — Нет, благодарю, — покрутила та головой. — Я сама.
   Миха осторожно тронула дверь, та с легким скрипом поддалась, и девушка вошла в палату.
   Вдоль обшарпанных стен стояли две койки. Одна была незанятая, на второй лицом к стенке лежала женщина в сером больничном халате.
   Михелина сделала пару шагов, положила на стул конверт и бандероль, негромко позвала:
   — Мама…
   Больная не шевельнулась.
   — Мамочка… Соня… Это я, Миха.
   Женщина медленно приподняла голову будто прислушиваясь, но лица не повернула.
   Дочка присела на койку, взяла ее за плечи, развернула на себя.
   — Мамочка… Посмотри, это я, Миха…
   В женщине почти невозможно было узнать Соньку. Голова белая, кожа на лице ссохшаяся и шелушащаяся, рот провалившийся.
   — Сонечка, ты узнаешь меня?
   В безумных глазах промелькнула искорка сознания, женщина чуть подалась вперед, как бы изучая пришедшую.
   — Мама, я пришла… Я заберу тебя отсюда. Ты слышишь меня?
   И вдруг Сонька почти неразборчиво произнесла:
   — Миха… Доченька…
   — Я, Соня… Я!.. Ты узнала?
   — Миха, — мать дотянулась до ее лица исхудавшими руками, коснулась глаз. — Моя дочь…
   — Твоя, мамочка… Я пришла и больше не оставлю тебя.
   Сонька обхватила ее за плечи, прижалась, спина ее зашлась в судорогах от плача.
   Михелина не отпускала ее, не вытирала слезы на щеках, молчала и все крепче обнимала худую старую женщину.
   Наконец Сонька успокоилась, отпустила дочку, подняла глаза.
   — Миха…
   — Да, Миха.
   — Одна?
   — Одна, мамочка. Меня освободили.
   — А Табба?
   — Ее здесь нет. Но скоро мы ее увидим.
   — Она приедет?
   — Ее привезут. И мы увидим.
   Михелина достала из разорванной бандероли сундучок, вынула из него черный бриллиант.
   — Узнаешь?
   Воровка долго смотрела на камень, стараясь вспомнить, неуверенно вымолвила:
   — «Черный могол»?
   — Да, «Черный могол». Он теперь наш.
   — Нельзя, — покрутила головой мать. — Он нехороший.
   — Нехороший для тех, кто владеет им не по праву. А мы с тобой, Соня, по праву.
   

   Арестантов, которых надлежало отправлять на Сахалин, во избежание чрезмерного интереса горожан грузили поздней ночью.
   Однако об отправке каторжан одесситы узнали довольно легко, и на Карантинном молу к началу погрузки собралось не менее пары сотен человек — и мужчин, и женщин.
   Ночь была густая и звездная. Ближние пароходы своими огнями освещали территорию погрузки, и разглядеть лица арестантов было вполне возможно.
   Полицейские плотно оцепили место прохода на пароход, следя за тем, чтобы никто из горожан не смог прорвать цепь.
   Михелина и Сонька стояли в толпе, вместе со всеми ждали арестантов. Дочка крепко держала мать за руку, опасаясь ее неожиданной реакции.
   Наконец издали послышался дробный треск колес по булыжнику, ржание лошадей, резкие команды конвоиров, частый топот ног.
   И тут из темноты вынырнули первые каторжане, подгоняемые верховыми конвоирами.
   Все было почти так, как когда-то при отправке Соньки: быстрый, спотыкающийся бег, кнуты конвоиров, окрики, мат, растерянные, испуганные лица, несколько повозок с арестантами в наручниках и кандалах.
   — Бегом, твари!..
   — Не останавливаться!
   — Куда, сука, прешь?
   — Бегом, мрази, бегом!
   Толпа заволновалась, двинулась вперед, полицейские изо всех сил старались сдерживать их, кого-то уже били плеткой, кто-то кричал и плакал.
   Михелина и Сонька старались увидеть Таббу. Вот промелькнуло лицо следователя Гришина, закованного по рукам и ногам… Вот еще какие-то лица, мужские и женские.
   И вдруг — Табба.
   Она бежала, стараясь не споткнуться, не упасть, ни на кого не глядя.
   — Табба! — закричала Миха.
   Сонька задрожала, попыталась вырваться из рук дочки, продвинуться ближе к бегущим.
   И увидела. Из ее горла вырвался отчаянный, хриплый вопль:
   — Табба!.. Доченька!
   Та не слышала.
   — Табба!..
   — Мы здесь, Табба! — закричала Миха. — Посмотри на нас! Я с мамой!
   От неожиданного крика Бессмертная подняла голову, повернула ее в сторону кричащих и, казалось, на миг узнала их.
   Подняла руку, прокричала что-то в ответ и исчезла в общей, бегущей на пароход массе.
   Михелина вытаскивала Соньку из плотной беснующейся толпы, та упиралась, отбивалась, стараясь броситься туда, где была ее старшая дочь.
   

   …Уходили из Одессы они той же ночью.
   Неожиданно начался мелкий колючий дождь, под ногами быстро развезло грязь, и стало трудно идти.
   Город остался далеко позади. Сонька и Михелина тащились по узкой грунтовой дороге, спотыкаясь и скользя в колдобинах, путаясь в жухлой колючей траве.
   Кроме котомки за плечами Михи, ничего из имущества у них не было.
   Дождь усиливался.
   Дочка обнимала мать, поддерживала, когда та уставала и останавливалась передохнуть.
   Затем они вновь собирались с силами и тащились дальше, уходя в пространство, растворяясь в нем.
   И вот их почти совсем не стало видно: лишь две точки на краешке серого горизонта. Дождь принялся хлестать с особенной силой, словно стремился смыть следы, оставшиеся на размокшей дороге после ушедших в неизвестность женщин.
   В небытие…
   

   В сентябре 1911 года был убит П. А. Столыпин.
  

 


          See more books in http://www.e-reading-lib.com