Алексей Владимирович Поярков Ликвидация. Книга первая Аннотация Он каждый день висит на волоске от смерти, чувствует за спиной ее леденящее дыхание. Смерть смотрит на него глазами воров, убийц и бандитов, она забирает его друзей, соратников и близких. Но он обязан выжить и для этого стал сыщиком, охотником, зверем, познав, что не всякий друг надежен, не всякий преступник — враг... Его знает вся послевоенная Одесса — подполковника уголовного розыска Давида Гоцмана, но лучше всех изучил его враг, главарь банды Академик, для которого избавиться от ненавистного мента — дело принципа. Алексей Поярков Ликвидация Книга первая Глава первая …Чудо, какой это голубь был. Загляденье, а не голубь. Разве такого сейчас достанешь?.. Со всех окрестных дворов сбегались пацаны полюбоваться мурым николаевским, на которого Рваному подфартило. Продать предлагали. Да только разве такого красавца продашь?.. Конфета, а не голубь.Рваный, пацан с порванной нижней губой, даже засмеялся от счастья. Негромко, как-никак ночь на дворе. А голубь, словно сознавая собственную необычайную красоту, важно поводил породистой головкой, доверчиво пригревшись в руках Рваного. Красота!.. И крыло — не острое, как у прочих, а дугой…Вытянув губы, пацан нежно подул своему любимцу на перья. Голубь, отвечая на ласку, благодарно коснулся клювом порванной нижней губы…— От щеня бесстыжая! — Пацан от удовольствия зажмурился.А когда открыл глаза, увидел очень хорошо знакомый ему предмет. Сизо-серый, в цвет голубиного крыла, ствол ТТ качался перед самым его носом — беззвучно и оттого особенно выразительно.— Ч-ш-ш-ш… — прошипел старший оперуполномоченный Одесского уголовного розыска капитан милиции Леха Якименко, приложив палец к губам.Рваный, не выразив удивления, кивнул. Чего ж непонятного? Работают люди. Вон их сколько не спит по ночам… Скользнув глазами по двору, пацан увидел не меньше десятка милиционеров, которые, стараясь не скрипеть старыми ступенями, взбегали по лестнице на галерею, шедшую вдоль стены дома.— Вы до Сеньки Шалого? — шепотом поинтересовался Рваный.Не опуская пистолета, Якименко молча кивнул. И тут же добавил:— Где?— В пятой квартире, — прошептал пацан, теребя птичьи перья.Якименко усмехнулся, отчего русые усы над верхней губой приподнялись: мол, не об этом.— Где губу-то порвал?— Та было, — беззаботно отмахнулся Рваный.— Ладно, вали, — кивнул капитан, опуская пистолет и оглядываясь на подчиненных.Рваный, облегченно вздохнув, полез по ветхой лестнице на крышу голубятни. Голубь волновался у него в руках.Немолодой старшина, возглавлявший сгрудившихся у дверей пятой квартиры милиционеров, нетерпеливо взглянул на начальника. «Ломать, что ли?» — говорил этот взгляд.Прежде чем отдать приказ, Леха Якименко зачем-то посмотрел на пацана с голубем. Тот был уже на крыше голубятни, внимательно и нежно рассматривал своего пернатого друга, словно собирался отпустить его насовсем. Красавец голубь у парня, это верно. Леха вспомнил собственное детство, свою голубятню — она была кривобокой, слегка осевшей в землю, — и улыбнулся углом рта.Между тем Рваный, легко и сильно взмахнув рукой, подбросил голубя в ночное небо. Птица, трепеща крыльями, взмыла над Одессой. А пацан, провожая ее взглядом, внезапно прорвался оглушительной трелью. От мастерского свиста заложило уши.— Атас, Сема! Мусора!..Сказать, что Якименко не был готов к такому обороту событий, было бы неправдой. Он ведь и сам, когда был дворовым пацаном, завидя ментов, прыгал с крыш в соседние дворы.— Ломай! — бросил он старшине сквозь зубы, а сам, перевалившись через перила галерейки, бросился, на улицу…На углу дома, где жил Сенька Шалый, скучал Тишак, молодой, неопытный оперативник. Скучал и в душе костерил капитана Якименко за то, что тот доверил ему такой непримечательный, тыловой, можно сказать, участок боевых действий…Но оконное стекло на втором этаже вдруг хрустко рассыпалось, и из окна, как черт из табакерки, вывалился плотный, горбоносый, с заспанным лицом Сенька Шалый, одной рукой подтягивавший штаны, а второй — щелкавший затвором «тэтэшника».«Все, — успел подумать Тишак, пока его холодные пальцы судорожно пытались выдрать из кармана застрявший наган. — Вот теперь — все… Мама дорогая».Наткнувшись на чужака, Сенька выбросил вперед руку с пистолетом. Промахнуться не мог — до мента было не больше полутора метров. Тот даже инстинктивно головой задергал… Но вместо грохота тишину ночной улицы разорвал сухой щелчок. Осечка.Ну что ж ты, Тульский-Токарев!.. Шалый дернул затвор и снова прицелился в темную фигуру… Снова осечка.Тишак, завороженно глядя в черный зрачок дула, опять дернул головой, уклоняясь от невидимой пули. И словно во сне услышал собственный слабый голос:— Э-эй!.. Стоять! Уголовный розыск!Ну и нахал мент, удивился Сенька Шалый. Пустые руки, а еще орет посреди ночи… Он отскочил на пару шагов и в третий раз, уже в холодной злобе, щелкнул затвором.Очнулся Тишак почему-то на земле, рядом тяжело дышал запыхавшийся Якименко. В последний момент он с разбегу сшиб оперативника на мостовую, и пуля Шалого просвистела над их головами. Сам Шалый, убедившийся в том, что ментовский ангел-хранитель сегодня на посту, улепетывал вниз по улице не хуже знаменитых бегунов братьев Знаменских.— Куда ты голым задом наперед! — яростно выдохнул Якименко, вскакивая на ноги. — У него ж волына!— Так не стреляла ж… — растерянно отозвался Тишак.— Ладно. Потом поговорим. Сейчас есть дела поважнее.Сенька Шалый бежал по улице не оглядываясь и время от времени петляя, чтобы преследователям было труднее целиться.Так. Теперь подворотня… Он успел свернуть в спасительную тьму, но оттуда неожиданно грянул милицейский свисток. Ах ты… Оскалившись, Сенька наугад выстрелил и припустил дальше, к перекрестку. Уж там-то что-нибудь обязательно подвернется…И точно!.. Издалека увидал Сенька ссутулившегося на козлах брички-развалюхи извозчика — вечного, как сама Одесса, прошедшего через все революции, реквизиции и оккупации…— Конячник, стой!.. — Из-за сбитого дыхания грозности в голосе маловато получилось, но извозчик, одетый в какую-то хламину с капюшоном, встрепенулся, заозирался.Леха Якименко, стучавший сапогами метрах в ста позади Сеньки, даже губу закусил от досады. Чтоб тебя, Шалый!.. Неужели опять уйдешь? Ну и везуха тебе!..Примерился с колена по бегущему. Отрывисто рявкнул ТТ. Сенька, нелепо взмахнув руками, упал, но тут же вскочил и запрыгал дальше.Извозчику творившаяся на ночных улицах катавасия явно была не по душе. Втянув голову в плечи, он изо всех сил хлестнул было сонную конягу. Дескать, ну вас, граждане уголовники и граждане начальники. Пуля, она завсегда пуля, от своих или от чужих. Особенно в таком веселом городе, как Одесса…— Сто-о-ой! — орал Сенька Шалый, морщась от боли в раненой ноге. — Ох ты… Сто-ой, пристрелю!!!Извозчик тронуться с места не успел, перед носом еще теплый от стрельбы ствол.— Гони со всей дури! Даю голдяком!.. Удостоверившись в своем счастье, извозчик, или, по-одесски, балагула, от души вдарил вожжами по крупу клячи. Запели под ударами копыт булыжники. От скрипа видавшей виды пролетки, казалось, звенят окна в окрестных домах…— Уходят!.. — Майор милиции Довжик аж привстал на переднем сиденье, следя за тем, как пролетка с Сенькой постепенно растворяется в недрах ночного города. — Давай!..— Даю, товарищ майор, — не без яда отозвался шофер Васька Соболь, двадцатилетний парень с покалеченной левой рукой, и управленческий ХБВ («хочу быть "Виллисом"» — так называли советский джип ГАЗ-67), взревев, выкатил из подворотни.Через мгновение на заднем сиденье, тяжело дыша, угнездились вспотевшие Якименко и Тишак. Майор, обернувшись, бросил на них полный недоброго веселья взгляд:— Ну что, оперативнички?.. Упустили птичку?.. Якименко вспомнил голубя, парящего над ночными крышами, свист Рваного и скрипнул зубами. Эта ночь могла оказаться последней и для него, и для Тишака… Могла.— Догоним. — Он толкнул водителя в плечо: — Что ж ты? Давай!..— Нашли себе давалку, — буркнул Васька Соболь, выжимая педаль.Тишину окраинного двора нарушил тяжелый всхрап запаленного коня, клацанье копыт по камню, скрежет ржавых рессор. Пролетка, скособоченная под тяжестью Сеньки Шалого, въехала во двор и остановилась.— Будь здоров, — проворчал Сенька, выбираясь из брички. Попытался ступить на раненую ногу и вскрикнул. Задел-таки ментяра. Плохо дело…Мысленно Сенька был уже там, в тепле и безопасности, поэтому он ужасно удивился, когда извозчик схватил его за плечо, не давая выйти. Не иначе как жить надоело. Все-таки наглые люди встретились ему этой ночью: один орет «Стой!» без волыны, второй так просто за плечи хватает… Морщась отболи, он проверенным жестом поднес пистолет к носу извозчика… и вдруг с удивлением обнаружил, что балагула ловко, не пойми как вытащил у него из ладони ТТ и положил себе в карман. Шалому стало обидно.— Ну, куда погнал? — густым голосом произнес извозчик, глядя на Сеньку без всякой симпатии. — Голдяком грозился — отвечай!«Тертый калач, — скривившись, понял Сенька. — Так просто не отделаешься». Тут еще нога разболелась.— Лопатник-то дома! — попытался он объясниться. — Я это… портки еле успел! Ты ж сам видел — на подрыве шел…Извозчик начал разбирать вожжи:— Дома, говоришь? Поехали домой…— Э-э, — забеспокоился Шалый, — возила, жалость поимей! Там мусора шуруют!— То у них бесплатно и катайся, — сварливо отозвался спаситель, чмокая губами. — Н-но, пошла, родная…Лошадь, вздохнув, переступила на месте. Пролетка, жалобно скрипнув, дернулась.— Стой!.. — Сенька наконец понял, что надо действовать. — Ладно, конячник, пошли! Сейчас заплатят…— Дурку не гони, — солидно возразил извозчик, но все же добавил: — Тпруу…— Да бейцы под трамвай, что заплатят! — воодушевился Сенька. — Да и с кушем еще!Извозчик немного помедлил, вздохнул:— Смотри себе: соврал — трамвай за счастье станет… Пошли.— Ты волыну-то отдай, — напомнил Шалый, осторожно выбираясь из пролетки и стараясь не ступать на раненую ногу.Но извозчик только сумрачно хмыкнул в ответ:— Пообожду. Шагай…Прихрамывая, Сенька пересек колодец двора, остро провонявший кошками, зеленью, жареной рыбой и другими до сердечной тоски знакомыми ароматами.Нашарил во тьме почти слившуюся с каменной стеной дверь и, перекосив лицо в непонятной гримасе, постучал условным стуком. Обернулся к извозчику. Тот неспешно вытянул из кармана Сенькин «тэтэшник», поставил на боевой взвод.— Чего ты вздернулся? — Шалый облизнул пересохшие губы. — Тут только женщины. Маруха здесь у меня…За дверью послышались неторопливые шаги. Щелкнул замок. На пороге, в пятне тусклого света керосиновой лампы, стояла полная немолодая еврейка с темными усиками на верхней губе.— О! — без всякого удивления произнесла она, глядя поверх Сенькиного плеча на извозчика. — Давид Маркович?Шалый дернулся, но сделать ничего не успел. От мастерски нанесенного удара в живот он покорно сложился вдвое, а потом и вовсе улегся на грязный пол у ног хозяйки, жадно ловя ртом воздух.— А-а… — понимающе протянула хозяйка, давая дорогу непрошеным гостям.А извозчик, он же начальник отдела по борьбе с бандитизмом Одесского уголовного розыска Давид Маркович Гоцман, переступил порог дома, волоча за собой по полу, словно тряпку, скрючившегося Сеньку…Несмотря на глубокую ночь, коммунальная квартира, по бескрайнему коридору которой уверенно передвигался Гоцман, не спала. Двери многочисленных комнат были гостеприимно распахнуты, будто для того, чтобы всякий мог убедиться: живут здесь люди небогатые и отягощенные множеством забот. Заглянув в одну из комнат, Гоцман обнаружил лежащую на топчане больную старуху, хриплое дыхание которой было слышно ему еще из коридора. Из другой комнаты вяло ползли сдавленные, прерывистые звуки скрипки. Гоцман, не переставая сжимать в руке пистолет, быстро заглянул и туда.— Уже? — с выражением полной покорности на лице произнес мальчик лет шести, опуская скрипку-половинку.Кухня встретила Гоцмана натужным гудением керосинок, громом кастрюль и запахом чего-то неуловимо съестного. А также радостным восклицанием немолодой женщины, стремительно появившейся из облака кухонного чада:— Дава!..— Здравствуйте, тетя Ада, — вежливо ответил Гоцман, окидывая взглядом кухню.— Шо Гута Израилевна?.. — По-видимому, этот вопрос мучил женщину давно: столько любопытства светилось в ее глазах.— Умерла, — так же сдержанно сказал Гоцман. — Еще до войны.— Ай-ай-ай, — огорчилась хозяйка, вытирая руки полотенцем. — Еще до войны, подумать только!.. А я хотела до нее зайти.— Таки уже не спешите, — посоветовал Гоцман. Пожилая женщина собиралась сказать что-то еще, но тут из туалета появился немолодой мужчина в тельняшке и поношенных кавалерийских шароварах и умело оттеснил ее вглубь кухни.Оставалась одна-единственная дверь — самая неприметная на фоне всех прочих. Пожалуй, человек, не обитающий в этой квартире, не сразу обратил бы внимание на эту дверцу, ведущую наверняка в какой-нибудь захламленный чулан или, на худой конец, в холодную комнату, где хозяйки держат скоропортящиеся припасы.Остановившись перед убогой дверцей, Гоцман нахмурился. Его решительное некрасивое лицо приобрело задумчивое выражение. Он слегка пожевал губами, оглянулся на провожавших его любопытными взглядами обитателей квартиры. Их головы высовывались из всех комнат, они маячили на пороге кухни и туалета.Вздохнув еще раз, он пинком распахнул дверь, швырнул бесчувственного Сеньку на пол перед собой и выстрелил в потолок.— Всем сидеть! Я — Гоцман!..От этого крика и грохота выстрела у присутствующих заложило уши. Кусок штукатурки, отбитый пулей с потолка, грохнулся в центр большого стола, точнее, в миску с наваристым борщом. Горячие брызги полетели в разные стороны. Опрокинулась рюмка с водкой. Валко закачался огромный арбуз. Бахрома низкого красного абажура болталась над головами, словно живая.Пятеро сидевших за столом не предприняли попытки сопротивления. Только самый молодой и суетливый, парнишка лет двадцати с неприметным серым лицом, схватился за «вальтер». Но его сосед, седой человек в белой майке, накрыл его руку своей большой ладонью.Пороховой туманец понемногу рассеялся. Борщ продолжал дымиться. Сенька безжизненно валялся на полу. В недрах квартиры кто-то всхлипнул, должно быть, мальчик-скрипач, но тут же умолк, видно, на него шикнули.— Давид Маркович? — почтительно осведомился седой, глядя на вошедшего снизу вверх.— «Давид Маркович, Давид Маркович»! — передразнил Гоцман, для убедительности извлекая из кобуры свой собственный ТТ. — Стволы на стол.Седой, не отрывая глаз от оружия Гоцмана, аккуратно принял «вальтер» из дрожащей руки молодого бандита и по цепочке передал угрюмому громиле, сидевшему во главе стола. Громила бережно взял пистолет двумя пальцами и медленно положил на пол. Остальные под пристальным взглядом Гоцмана повторили ту же операцию. На крашеном деревянном полу выросла горка оружия.«Все, — устало подумал Гоцман. — Можно будет поспать… Хотя нет… Какой тут сон! Сейчас хлопцы придут». Тупо, неприятно колотилось сердце. Начало колотиться, еще когда он во дворе с этим парнем возился… Он взглянул на лежавшего на полу Сеньку. Из раненой ноги натекла порядочная кровавая лужа. «Надо бы перевязать», — подумал Гоцман равнодушно.— Давид Маркович, мы таки выпьем? — вежливо спросил седой, аккуратно вытирая с чисто выбритой щеки брызги борща.Гоцман кивнул. Он чувствовал, что очень устал этой ночью. И сердце продолжало биться чаще, чем следовало.Бандиты встали, молча опорожнили рюмки. Не глядя на них, Гоцман подошел к окну и ударом ладони распахнул ветхую раму.Еще один выстрел расколол тишину одесской ночи.Примерно через полчаса в той же комнате капитан Леха Якименко, пыхтя от усердия, распарывал финским ножом штаны на самом молодом задержанном, парнишке с серым лицом. Придерживая брюки кистями связанных рук, тот неловко уселся спиной к стене, в ряд с другими бандитами, и растерянно спросил непонятно у кого:— И как же мы теперь пойдем?..— Небыстро, — объяснил Якименко.На столе майор Довжик обстоятельно, словно сложный пасьянс, раскладывал листы протоколов обыска. Тишак, гордый порученной ему ролью, водил по коридору испуганных заспанных понятых.Придирчиво окинув задержанных взглядом — все ли в порядке, — Якименко кивнул и, на ходу извлекая из внутреннего кармана кителя папиросы, направился на кухню.Гоцман сидел на полу, тяжело привалившись спиной к стене. Огромная, похожая на лопату ладонь лежала на сердце. Гоцман тяжело, нехорошо дышал. Щуплый, похожий на немолодого, много повидавшего в жизни скворца, Фима Петров по кличке Фима Полужид поил его водой из стакана, что-то жалостно приговаривая.— Давид Маркович, и вот на кой вы сами-то полезли!.. — снова пряча папиросы, укоризненно произнес Якименко. — Я ж молодым мозги ставлю, а вы… Ну чисто ребенок, ей-богу.Фима, не выпуская из рук стакана, зло мотнул головой в сторону Лехи — уйди, мол. А сам плачущим голосом продолжал вразумлять начальство:— Додя, извиняюсь, но ты босяк — некому задницу надрать! Пять пистолетов — не пачка папирос, они таки по случаю стреляют! Ты же не окно женской бани, зачем у тебе дырка?!Гоцман мутно слушал болтовню любящих его людей, ощущая, как усталое сердце не справляется с его большим телом. А еще он видел, как на пороге мнется мальчик, пряча за спиной скрипку. Мальчику отчаянно хотелось спать, он изо всех сил старался не зевать, но еще больше хотелось знать, что происходит в этой непонятной квартире, где по ночам ходят люди, стреляют в воздух и арестовывают всех подряд.Гоцман попытался улыбнуться мальчику, но вместо улыбки лицо исказила гримаса боли. С трудом справившись с собой, он подмигнул маленькому скрипачу.Тот, робко улыбнувшись, подмигнул в ответ. Глава вторая Одесский железнодорожный вокзал — вернее, то, что от него осталось после отступления румыно-германских войск, — был окружен густой цепью молчаливых солдат. Они стояли, преисполненные важностью своей миссии, сурово поглядывая на горожан и не отвечая на их робкие вопросы.На перроне собралось, должно быть, все городское начальство. Тут были и высшие чины округа, и работники горкома, и начальники из прокуратуры и МВД. Блестели штыки карабинов почетного караула. Молчаливо поблескивал надраенной медью оркестр.Казалось, над всеми этими принаряженными людьми витает видимое глазу облако нервозности. То и дело кто-нибудь из ожидающих бросал нетерпеливый взгляд на часы — то на свои, то на вокзальные, то на соседские, — подходил к краю платформы и вглядывался в даль, туда, где маневровый паровоз, часто пыхтя, отгонял на запасной путь вагоны.Следователь МГБ майор Максименко — высокий, худощавый, лет сорока, с недовольным лицом — на ходу прошелся взглядом по малярам, которые торопливо подкрашивали фронтон чудом уцелевшего вокзального пакгауза. Почувствовав его взгляд, маляры быстрее замахали кистями. «Видал, как зыркнул?» — молча спросил пожилой маляр у своего юного напарника. «Ага», — так же молча ответил вспотевший от напряжения напарник, окуная кисть в ведерко.Оглядываясь на их работу, Максименко чуть не наткнулся на пожилого рабочего, который, морща лоб, старательно бормотал себе под нос:— «Товарищ Маршал Советского Союза, одесский пролетариат рад приветствовать вас и в вашем лице… и в вашем лице…» Тьфу ты, от же ж понаписали… Та хай вин не замоется! — Испуганно оглянувшись по сторонам, рабочий продолжил: — «…И в вашем лице нашу могучую партию, мудрое советское руководство и армию-освободительницу». О, ты кажи, а?..…На перроне между тем маялись ожиданием двое, неуловимо похожие друг на друга. То ли выражением лиц, напыщенных и раздраженных, то ли покроем широких костюмов, пошитых из дорогого трофейного материала. Один был чуть потолще, другой — чуть постройнее. Это были первый и второй секретари Одесского горкома Кумоватов и Телешко.К уху Кумоватова склонился неизвестно откуда появившийся вестовой. По мере того как он шептал, на квадратном лице секретаря горкома постепенно проступало недоумение. Он даже брови приподнял, что было грозным признаком недовольства, хорошо знакомым подчиненным.— Как это неизвестно? — заговорил наконец Кумоватов. — Выяснить и доложить!..Вестового как ветром сдуло. Кумоватов бросил нервный взгляд на циферблат трофейной «омеги».— «Неизвестно»! — передразнил он кого-то. — Битый час уже торчим!— Зря мы его встречаем, — негромко произнес придвинувшийся ближе к шефу Телешко. — Задницей чую — зря…Лицо Кумоватова снова замкнулось.— Обком приказал — стой и не дергайся… Сам Кириченко…— Обком!.. — с сарказмом отозвался Телешко. — Сегодня его к нам сослали. А завтра?.. «Кто его встречал? Первый секретарь горкома со своим замом!» А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!.. И нас за ним по веревочке! А обком будет в чистеньком ходить…Оба говорили еле слышно, чуть двигая губами, а Телешко еще и размеренно кивал, так что со стороны можно было подумать, первый секретарь горкома советуется с замом по вопросам исключительной важности. Тем не менее оба сочли необходимым оглянуться — так быстро, что сторонний наблюдатель опять-таки подумал бы, что первый и его правая рука просто поежились или передернули плечами.Телешко придвинулся ближе к шефу.— Это как пойдет, — пробормотал Кумоватов. — Завтра американцы сунутся к нам со своей бомбой, и Жуков снова на коне.— А может, не сунутся?— Кто?— Американцы.— Сунутся, — уверенно предрек Кумоватов. — Ты чего, о речи Черчилля забыл?— Ну, дай бог, дай бог… Тьфу ты, то есть не дай бог, конечно, — торопливо поправился Телешко. — Но…И оба снова замолчали, каждый о своем.На другом краю того же перрона неспешно, заложив руки за спину, прогуливались два офицера с узкими серебряными погонами военно-юридической службы — военный прокурор округа полковник юстиции Мальцов и его помощник майор Кречетов. Выражение их лиц было точно таким же, как у Кумоватова с Телешко, — застыло-размеренным.— М-м-м-да… — говорил Мальцов еле слышно. — Маршала Победы — командующим округа!.. Ну, им там виднее, конечно. Тем более маршалов много, не его одного на округ кинули… Нас это не касается… Наша задача — законность и порядок в армии. Работали и будем работать… — Он откашлялся, прикрыв рот ладонью, и продолжил, глядя на собеседника: — Хотел вас, Виталий Егорович, в Москву рекомендовать. Но теперь уж придется немного отложить, не обессудьте…— Ничего, товарищ полковник, — откликнулся Кречетов. — Я не спешу.Офицеры негромко посмеялись. Первым оборвал смех Мальцов. Глядя на его круглое лицо, на котором проступило досадливое выражение, резко посерьезнел и Кречетов……У стены вокзала начальник Управления военной контрразведки МГБ Одесского военного округа — худощавый полковник с ястребиным лицом — распекал бледного офицера спецсвязи:— Что значит —«нет связи»?! Вы в своем уме?! Вам что тут, сорок первый год?! Маршал едет — и без связи?! Как… Чтобы… Твою мать!.. — захлебнулся полковник. — Через три минуты доложить! Бего-ом..Провожая взглядом спину офицера, начальник контрразведки вытер вспотевший лоб платком. Повернулся к своему заместителю, полковнику Чусову, но увидел Кумоватова, неслышно приблизившегося сзади.— Доложитесь, Алексей Иванович…Это было сказано вежливо, но требовательно — именно так, как имеет право говорить первый секретарь горкома КП(б)У. Тем более что по аттестации, которую проходили в начале войны партийные работники всех уровней, Кумоватов был старшим батальонным комиссаром, а в 1943-м получил звание полковника. И начальник контрразведки, отведя неприязненный взгляд от квадратного лица Кумоватова, буркнул себе под нос:— Маршал Жуков задерживается…— Почему? — Брови Кумоватова прыгнули вверх, он оглянулся на маячившего рядом Телешко. — И насколько?Но начальник контрразведки, сухо козырнув, пошел прочь.Выдержав секундную паузу, вслед за ним двинулся и полковник Чусов.Дома у Гоцмана пахло лекарствами — остро и тревожно. Сам Гоцман огромной, тяжело дышащей глыбой громоздился на кровати, рядом с ним с озабоченным лицом сидел судмедэксперт — немолодой, седоусый подполковник медицинской службы Арсенин. Вслушивался в биение сердца через стетоскоп.Фима Полужид, теребя в руках тюбетейку, нервно кружил по комнате и непрерывно что-то рассказывал, не обращая внимания на то, что никто его не слушает:— …Та он и с детства такие номера откалывал. На Пересыпи как-то три некрасивых пацана привстали на дороге, как шлагбаум… Повытягали из карманов перья-кастеты и сами себе смелые стоят. С понтом на мордах — сделать нам нехорошо. Так Дава, ни разу не подумав, пожал им сходу челюсти… Они с такого «здрасте» побросали свой металлолом, схватили ноги в руки и до хаты — набрать-таки еще пять-шесть солистов до ансамбля. Ну, при такой заветренной погоде неплохо ж пробежаться… Таки нет! Он встал столбом.— Фима, — еле слышно пробасил Гоцман, с трудом разлепив веки, — закрой рот с той стороны. Дай доктору спокойно сделать себе мненье.— Мне не мешает, — отозвался Арсенин, откладывая стетоскоп и открывая потертый саквояж, стоявший на полу.При виде шприца, извлеченного врачом из саквояжа, Фима умолк и, пятясь, поспешил ретироваться.Галерея, на которую он вышел, вилась вокруг дома, старого одесского дома — давно вышедшего на пенсию инвалида, знававшего лучшие времена. И двор был такой же — похожий чем-то на двор Сеньки Шалого и еще на сотню других одесских дворов. Были тут и полуобгоревший каштан со стволом, иссеченным осколками недавней войны, и разрушенная авиабомбой стена каменного сарая, и покосившаяся голубятня, небрежно выкрашенная в синенький мирный цвет…И конечно, тут была своя тетя Песя. Она смотрела на Фиму подозрительно и с любовью, как умеют только много пожившие одесские тети.— Шо у нас случилось?— Пара малозаметных пустяков, — любезно ответил Фима, облокачиваясь о перила. — Вам что-то захотелось, мадам Шмуклис?— Немножечко щепотку соли. Эммик, такое счастье, надыбал глоссика…— Два Больших Расстройства надыбал глоссика?! — изумился Фима. — Всего?! Или только плавники?— Как есть всего! — гордо ответствовала тетя Песя.— Так надо ж жарить. По такой густой жаре глоссик долго не протянет…— А я за шо? — пожала плечами тетя Песя. Эммик, он же Два Больших Расстройства, — сын тети Песи, круглый, как шар, и нелепый, как вся жизнь, если взглянуть на нее с хвоста, — неторопливо вышел на галерею, прижимая к полной груди длинный нож и глоссика. Камбала энергично боролась за существование. Ее тинистые глаза смотрели на Эммика с ненавистью, а белое жирное брюхо словно пыталось его отпихнуть.— Мама, он проснулся и не хочет, — обиженно сообщил Эммик, не давая камбале вырваться.Тетя Песя, ахнув, бросилась к сыну:— Не трогай нож, халамидник! Ничуть не трогай!..Не ожидавший такой активности сын выронил нож, который смачно воткнулся в доски пола. Вслед за ним полетела и воспользовавшаяся минутной слабостью Эммика камбала. Мать и сын, ругаясь на чем свет стоит, бросились ее ловить. Снизу сцену, смеясь, наблюдал еще один сосед Гоцмана — седой дядя Ешта.— Тетя Песя, я таки принесу вам соль и йоду, — прокомментировал Фима и пошел обратно к Гоцману,По-видимому, самое страшное было уже позади. Арсенин вытирал несвежим полотенцем руки. На Фиму он для порядка шикнул, хотя тот всего-навсего аккуратно шарил по шкафчикам в поисках соли.Машинально продолжая вытирать руки, врач вошел в комнату, где лежал Гоцман. Кроме кровати, огромного круглого стола и платяного шкафа, здесь из мебели больше ничего не было. Но на выгоревших обоях опытный глаз Арсенина — как-никак судмедэксперт, а в прошлом военврач — углядел нечто, что всякий назвал бы следами от детской кроватки и ножной швейной машинки.Повыше на обоях темнели прямоугольники от когда-то висевших здесь фотографий и, видимо, портрета. «А сейчас ни одного снимка», — машинально отметил Арсе-нин, оглядываясь по сторонам. За его спиной хлопнула дверь — это Фима с солью вышел на галерею.— Где ваша семья? — спросил Арсенин, отбрасывая полотенце и садясь в ногах кровати.— Нету, — коротко обронил тот и, тяжело закряхтев, сел. — Так шо вы скажете за мой диагноз?Арсенин, сжав губы, повелительно махнул рукой: мол, что это еще за штучки, а ну ложитесь!.. Гоцман покорно подчинился.— Когда был последний приступ?— Давно.— А в детстве часто было?— Ну, было…Арсенин понимающе кивнул.— Есть такое вещество — адреналин…— Знаю, — вставил Гоцман.— Вот… В момент опасности у вас его вырабатывается слишком много. А сердце вы поизносили. И оно не справляется. Может плохо кончиться…— Насколько плохо?Арсенин сделал рукой жест, будто рвет что-то на мелкие части. Гоцман внимательно следил глазами за движениями его длинных пальцев.— Та не смешите меня, доктор, — наконец обронил он. — Вас зовут?..— Андрей Викторович. Арсенин Андрей Викторович…— Вы, Андрей Викторович, человек новый. Еще не врубаетесь…— Я врубаюсь, — покачал головой врач. — Но сердце-то — одно…— Шо предлагаете? — деловито поинтересовался Гоцман и быстро добавил: — Только без больнички.Арсенин со вздохом посмотрел на пациента.— Изюм, курага, молоко — чем больше, тем лучше. Если понервничали, походите… Просто походите. Вообще побольше гулять, поменьше волноваться. Должно помочь.— Угу, — промычал Гоцман. — Особенно в засаде. Прихватило сердце — встал, походил и полегчало…— В крайнем случае вдохните поглубже и держите воздух, сколько сможете. И так несколько раз… Это тоже помогает. Упражнение японских самураев.Гоцман подозрительно покосился на него:— Откуда знаете за самураев?— В тридцать девятом — Халхин-Гол, — неохотно пояснил врач. — И до этого Дальний Восток. Кое-чему обучился.Он взял тонкими пальцами запястье Гоцмана. Холодные руки, подумал тот. И пальцы такие… длинные. Как у артиста.— Попробуйте сейчас задержать дыхание. Чистоту эксперимента едва не нарушил смеющийся Фима, с порога во всеуслышание сообщивший:— Тетя Песя купила глоссика…Арсенин бросил на Фиму молниеносный взгляд, отчего тот закончил фразу уже шепотом, по-прежнему давясь от смеха:— …а в нем два солитера и полкило гвоздей…Но Гоцман этого уже не слышал. От тонких пальцев врача шла по телу спасительная прохлада, от выдоха, казалось, потускнел свет под потолком, и Гоцман, ни о чем не помня, падал в долгожданный спокойный сон, от которого ему становилось легче, легче, легче……День сиял над Одессой. Отличный день. Ровно дышало море, голуби чертили над крышами немыслимые фигуры, женщины казались ослепительными даже в скромных послевоенных нарядах. Дюк на своем постаменте доброжелательно смотрел вниз, на Потемкинскую лестницу, где целовались парочки, и на порт, в котором кипела работа. Весело шелестели по мягкому от жары асфальту новенькие троллейбусы. Афиши извещали о концерте несравненной Валерии Барсовой. И у Гоцмана было легко на душе.Он шел на работу, провожаемый ревом огромной трофейной дуры, приемника «Телефункен», выставленного владельцем на подоконник, чтобы Утесова слышал весь двор. Открывая щегольскую карманную закрывашку и стряхивая в нее папиросный пепел, Гоцман улыбался, представляя, как хозяин приемника, крепкий мужик в галифе и майке, ест в глубине своей комнаты пшенку, любуясь самим собой на настенной фотографии — там, где он с двумя орденами Красной Звезды и медалью «За взятие Кенигсберга»…Он шагал знакомыми до последнего дерева улицами, городом, где шла его жизнь и где ее подстерегало столько опасностей. С ним здоровались. И он здоровался в ответ, невольно подмечая детали, которые, может быть, никогда ему не пригодятся, но все же, все же…За эти считанные минуты ему пожелали здоровья два пацана, возившиеся с велосипедом, женщина с полными ведрами воды, безногий чистильщик сапог и старшина конвойных войск МВД, сопровождавший с двумя солдатиками колонну пленных румын. Румыны шли вялые от жары, в поношенном обмундировании цвета хаки, с лопатами на плечах. И кто жадно, кто уныло смотрели на девушку, вышедшую из подъезда за руку с младшим братом…Девушка сердито сдвинула брови, делая вид, что происходящее ее не касается. Худой румын лет двадцати пяти, шедший с краю колонны, шумно вздохнул, отводя глаза в сторону. «Лукотенант», — машинально подумал Гоцман, глядя на погоны с одной серебристой нашивкой.— Марик, ты в школу или как?Гоцман слегка вздрогнул от раздавшегося сверху крика. Так и есть — шестнадцатилетний Марик, крадучись, рвет куда-то вдоль стеночки, а бдительная мамаша высматривает его с балкона…— В школу, в школу, — без всякой радости отзывается Марик.— Так она в другой стороне, паразит!.. Здрасте, Давид Маркович!..Из соседнего подъезда, кряхтя, появился хромоногий фронтовик. Его младший, Сережка, тащил за отцом станок для заточки ножей. Вместе они установили его на тележку.Вот с этими надо поговорить отдельно. Потому как дело серьезное.— Доброго здоровьечка, Давид Маркович!..Фронтовик сдернул с головы кепку. Гоцман уважительно пожал твердую, исполосованную шрамами руку. На гимнастерке соседа пестрели ленточки за ранения — три желтых и три красных.— Как жизнь?Фронтовик степенно прикурил, насладился первой затяжкой. И только потом ответил:— Крутимся. Хошь не хошь, а крутимся!— Ты Ваську-то на работу устроил? — серьезно спросил Гоцман.Фронтовик только вздохнул, опустив глаза. Дескать, сам понимаю, что старший у меня шалопут и балбес, а поделать ничего не могу…— Слышь, Захар, — так же серьезно продолжил Гоцман, посасывая папиросу, — вчера, часов так в пол-одиннадцатого, на углу Энгельса и Кирова…— Не он! Точно не он! — живо перебил Захар. — Вчера, еще светло было, заявился задутый и залег. До сих пор лежит…— …женщину раздели. А у ней часы были от мужа. Муж погиб в сорок четвертом. Сам понимаешь — память. Если твой… — Гоцман помедлил, — так скажи, чтоб вернул.— Ей-богу, спал! — горячился фронтовик. — Я за полночь ворочался, от Васьки только храп стоял!— Живет она на Энгельса, в номере пять, — договорил Гоцман. — Квартира двадцать восемь. Легкова Наталья Ильинишна.Подмигнув и улыбнувшись слушавшему разговор взрослых Сережке («Сережка, помогай отцу!»), Гоцман зашагал дальше.А Захар, решительно сплюнув, бросил сыну, чтоб присматривал за станком, и вернулся в квартиру.Через минуту из окна на первом этаже послышался смачный звук удара и топот босых ног.— Часы!!! У фронтовички!!! — ревел Захар. — Да шо ж ты за отродье!..— Батя! — оправдывался заспанный Васька. — Не я! Клянусь — не я!— А кто?!Еще через мгновение Васька в одних трусах выпрыгнул из окна первого этажа. Разъяренный Захар высунулся следом, цапнув рукой воздух.— Та не знаю, батя! — уже плачущим голосом выкрикнул Васька. — Но не я!— Найди! — рявкнул грозный отец, бухнув кулаком по подоконнику. — Чтоб вернули, падлы! А то порву!..— Так ты хоть штаны мне кинь! — взмолился Васька.Сережка, молча наблюдавший эту сцену, вздохнул и перевел взгляд наверх. Там, над крышами, парили красавцы-голуби, и среди них знаменитый мурый николаевский. Только один такой был в округе — у Рваного…Сидя на стуле, Гоцман следил за руками начальника уголовного розыска Одессы. Быстрые то были руки и точные, хоть и далеко им было по красоте до рук врача Арсенина. Нервозность, пожалуй, чувствовалась в этих руках. Отделяли они от пачки стопку чистых листов, сбивали их в ровную стопочку, на глазок, привычно определяли середину, от души крякали по дыроколу, пробивавшему два симметричных отверстия, складывали в серую потертую папку скоросшивателя и двумя резкими движениями завязывали замурзанные тесемки…Над столом начальника всепонимающе смотрел из рамки товарищ Сталин в мундире генералиссимуса. В окно рвался птичий щебет. В графине — теплая, желтоватая от стекла водичка… Жара. Гоцман вздохнул, меряя шагами кабинет.— Нет, операцию по Сеньке Шалому задумал ты казисто, не скажу дурного. — Полковник милиции Андрей Остапович Омельянчук, седоусый и крупный, похожий на Тараса Бульбу, отбросил папку в сторону и уставился на Гоцмана. — И балагула подставной — цикавая идея… Но зачем?! Зачем ты сам туда залез? Для покататься с ветерком? А если б он тебя признал? Та дырку б провертел в тебе — не к ордену, а так, для сквозняка?— Сенька — залетный, — спокойно произнес Гоцман. — Всего месяц в городе. К тому же ночь…— Согласен, — кивнул Омельянчук. — А если б кто признал из проходящих? Окликнул: здрасте, Давид Маркович, шо свеженького в уголовном кодексе? Тогда как?!— Я ж повторяю — ночь…— Обратно согласен! А к чему один попер на пять стволов?! Там народ с душком, очки не носит. К чему один?! Ты шо, броненосец?!Гоцман снова вздохнул:— Та если б я тех пацанов не взял на бздо, они бы начали шмалять, Андрей Остапыч… Сколько бы пальбы вышло — волос стынет. А там ребенок скрипку пилит, мамаша от ужаса умирает на минутку…Омельянчук раздраженно нашарил на столе очередную папку, дернул за тесемки так, что они порвались. Посмотрел на Гоцмана, мерившего шагами кабинет.— Та шо ты мечешься, как скипидарный?!— Доктор сказал ходить, — пожал плечами Гоцман. — Вот и ходю. Полезно для здоровья.— Ну раз сказал, ходи…Оба умолкли. Раздражение повисло в воздухе, мешало двигаться. Омельянчук остервенело лупанул кулаком по дыроколу, но тот только жалобно чвакнул, пытаясь пробить толстую стопку листов. «От же ж зараза», — с сердцах сказал про себя Омельянчук.— Ну хорошо… — наконец хмуро произнес он после паузы. — А Фима был к чему?— Ты шо опять за Фиму, Андрей Остапыч? — выдохнул Гоцман.— А то, — зло оскалился начальник УГРО. — В честь чего вор-щипач экстра-класса гуляет с вами до секретной операции, а?!— Андрей Остапыч!..— Нет, в честь чего?!Омельянчук снова шарахнул по дыроколу.— Ты дырку сделаешь в столе, — заметил Гоцман.— Шесть лет как Фима завязал, и вам за то известно.Дырокол полетел в сторону. Омельянчук выскочил из-за стола.— Да, он герой подполья — это я знаю! И в катакомбах газом травленный — за то не спорю! Но вся Одесса знает Фиму Полужида за щипача! Он же из желудка гаманец сработает на раз! И то, шо он — твой друг! Ты шо?.. — Голос начальника внезапно стал испуганным. — Шо, опять?!Гоцман набрал полные легкие воздуха, глаза его расширились, лицо побелело. Омельянчук схватился за графин, плеснул в стакан воды, но Гоцман отрицательно помотал головой, тыча пальцем в сердце, — не волнуйся, мол, так надо.С шумом выдохнул воздух, снова порозовел. Объяснил испуганному начальнику:— Доктор прописал. Для здоровья.— А-а… — с облегчением кивнул Омельянчук и сам жадно выпил воду.В это время в другом кабинете того же здания изнывающий от жары капитан Леха Якименко сидел за таким же, как у Омельянчука, письменным столом и корябал что-то ручкой в протоколе. Чернила в чернильнице заканчивались, и Якименко поминутно, еле слышно чертыхаясь себе под нос, скреб пером по высыхающему дну. Чертыхался он еще и потому, что рядом с угрюмо сидевшим перед ним Сенькой Шалым мухой вился развязный Фима Полужид.— Та не гони мне, Сеня, не гони, — интимно нашептывал Фима Сене. — Тут уголовный розыск, а не баня, нема ни голых, ни дурных. В квартире у покойной женщины, мадам Коцюбы, битком шкафов. Следи за мыслью, Сеня… Там есть шкафы, у шкафов — дверцы. А по тем дверцам — отпечатки. Твои, Семен! Ты догоняешь или повторить?— Да не был я на той квартире, — угрюмо повторил Шалый.—– Там отпечатки, Сеня, отпечатки… Как клопы, по всем шкафам!— Да я на стреме стоял, — вяло произнес Сенька. — А шкафов не трогал…— Во, молодец, — одобрил Фима, — на стреме… Это уже веселее.Он кинул короткий взгляд на Якименко — мол, фиксируй. Капитан раздраженно ткнул пером в чернильницу.— А кто стрелял? — продолжал плести свои сети Фима.— Не знаю, — пожал плечами Сенька. — Или Кривой, или Дутый… не знаю. Там не могло быть моих отпечатков!— Верю! — быстро воскликнул Фима. — Вот теперь — верю!Сенька перевел растерянный взгляд с Фимы на Якименко:— Так шо он мне тут расписывал?Якименко без всякой симпатии взглянул на Фиму, но тут же соврал с простодушным выражением лица:— Фима ошибся. То было не с мадам Коцюбой, а у Якова Бедовера.— Во! — шлепнул ладонью по коленке Фима. — Вспомним за Якова Бедовера!— Где прятали награбленное? — встрял, насупившись для полноты момента, Якименко.Затравленный взгляд Сеньки Шалого заметался по комнате.— Награбленное? — наконец выдавил он из себя.— Нет, заработанное честным трудом! — рявкнул Фима. — Хватит Клару Целкин строить!— Не знаю я ничего! — взвыл Сенька. — Вы других спрашивайте! Я не знаю!..С полминуты Фима и Якименко молча смотрели, как Шалый, оскалив щербатый рот, дергая головой и вращая глазами, сползает со стула на пол и бьется, стараясь, впрочем, не травмировать раненую ногу. Наконец Фима взял его за шиворот.— Сеня! — душевно произнес он. — Друг!.. Не дай бог, конечно… Шо ты мне истерику тут мастыришь? Ты посмотри вокруг и трезво содрогнись! Ты вже ж с себе наговорил с вышку. Теперь тяни на снисхождение пролетарского суда. Мудрое, но несговорчивое.— Других спросите! —жалобно протянул Сенька, но биться перестал. — Не знаю я…Устало вздохнув, Фима присел перед Шалым на корточки. В его прозрачных глазах плескалось искреннее сочувствие.— Сема, верни награбленное в мозолистые руки. Тебе еще с них кушать — подумай сам…— Да шо ж такое, а… — Омельянчук, отдуваясь, пытался отцепить от стопки намертво въевшийся в нее дырокол.— Дай я тебе прострелю эти несчастные дырки, — улыбнулся Гоцман.Начальник УГРО, раздраженно сопя, отшвырнул папку вместе с дыроколом, поднял глаза на подчиненного.— Объясни мне только одно… — начал Гоцман.Но ему помешал сияющий Якименко, ворвавшийся в кабинет без стука.— Разрешите, Андрей Остапыч?.. Давид Маркович, Сенька Шалый раскололся! По семи эпизодам! И схованку, где заховали все бебехи, выдал!— Так хватайте ноги в руки и тараньте его до того места, пока теплый! — рявкнул Гоцман. — Бикицер!— Я уже отправил его с Фимой! — радостно закивал Якименко. — Дождусь грузовик и тоже поскочу!Лицо Гоцмана потемнело.— Шо значит «отправил его с Фимой»?! — взревел он. — Кто такой Фима?! Он сотрудник или кем?!— Так я ж под конвоем, — растерянно пролепетал капитан.Гоцман досадливо махнул на него рукой — проваливай!.. Плотно закрыл за Якименко дверь и повернулся к Омельянчуку.— Нет, мне это начинает сильно нравиться, — заметил молчавший до этого Омельянчук. — Отправил его с Фимой! А?!..— За Фиму помолчим, — махнул рукой Гоцман, — ты лучше объясни, какой гэц тебя с утра укусил?..— Жуков едет. — Омельянчук коротко взглянул на портрет над своим столом и вздохнул. — Под Помошной за пять минут до его эшелона рванули рельсу… И провода, подлюки, все пообрывали.Гоцман присвистнул, потом рассудительно пожал плечами:— Так это пусть у «Смерша» note 1 штаны преют.— Или, — согласно кивнул Омельянчук, но тут же завелся снова: — А у нас здесь тихая полянка с лебедями, да?! Щипачи присматривают за мокрушниками…И обмяк, успокоился, сел в кресло и поискал глазами дырокол.— Ладно, иди. Докручивай Шалого и займись гоп-стопом на Арбузной. Час назад обрадовали…Видавший виды серый «Опель-Адмирал» притормозил на некотором расстоянии от места происшествия. Где именно это место располагалось, Гоцман увидел издалека. Там пульсировала, размахивала руками, гомонила толпа любопытных. Мокрый от жары и напряжения оперуполномоченный Тишак честно пытался опросить свидетелей, но вместо этого получал кучу самых разнообразных сведений одновременно по меньшей мере от десяти человек. Вторая толпа, не такая людная, но тоже красноречивая, обступила медицинский фургон, куда под руководством судмедэксперта Арсенина грузили тела убитых. На проезжей части, опустившись на корточки, орудовал криминалист, немолодой усатый молдаванин Черноуцану. Его от напора любознательных горожан ограждали трое милиционеров.Гоцман неспешно двигался к толпе. В нее только что влилась торговка семечками, логично рассудившая, что среди такого множества людей всегда найдутся голодные.— Семачка, семачка! Жирна та хрустяща! — голосила она. — Лушпайки сами сплевутся!.. Семачка!— За что семачка? — осведомился Гоцман.— За пять.— А шо так кусается?— Хай за три, но с недосыпом.— За четыре с горкой… — Гоцман вынул кошелек и кивнул на убитых: — Кто их так?— А я знаю? — пожала плечами торговка. — Семачка-то, посмотрите, як прожа-арена! Як ото-обрана…Кинув торговке две монетки и ссыпав семечки в карман, Гоцман двинулся дальше. Тишак, изнемогая под натиском любопытных, жалобно повторял как заведенный: «Те, кто свидетели, стоят на месте. Остальные отойдите. Вы мне мешаете. Отойдите…»Завидев Гоцмана, он умолк. Толпа тоже заметно притихла.— Всем два шага назад и дышать носом, — негромко произнес Гоцман, обводя взглядом лица людей. Его просьба была немедленно выполнена.— Давид Маркович! — радостно загомонил кто-то из первых рядов. — Таки вам здрасте! Вы видали, шо творится тут с утра?!Молчание Гоцмана было выразительным. Толпе ничего не оставалось, как последовать его примеру.— Нападение на инкассаторов, — моргая от волнения, заговорил Тишак. — Случилось полтора часа назад. Несли деньги из артели шорников до банка. Двое убитых, один сбежал в подворотню… Раненый. Сейчас сидит — вона, сам не в себе. Михальнюк фамилия.Гоцман сделал короткий жест рукой, и толпа послушно расступилась, открыв сидевшего на краю тротуара невзрачного мужичонку. Не обращая ни на кого внимания, он раскачивался из стороны в сторону и что-то бубнил.— Еще что? — спросил Гоцман, мельком взглянув на Михальнюка и доставая из кармана горсть семечек.— Нападавших, по словам очевидцев, было трое, — потерянно произнес Тишак.Очевидцы тут же начали его дополнять, но, подчинившись выразительному взгляду Гоцмана, умолкли.— Подъехали на «Додже», — продолжал оперативник, — на нем же и уехали. Один был за рулем, двое стреляли. В военной форме. Других примет никто не помнит, все было очень быстро…— Блондины, брюнеты, толстые, худые? — обронил Гоцман, сплевывая шелуху.— Никто не знает, — бойко высказался морщинистый старичок в потертом пиджаке, — они же с ходу начали палить!Гоцман посмотрел на старичка, и того быстро утянули за полу пиджака обратно в толпу.— А инкассаторы что, пешком гуляли? — поинтересовался Гоцман у Тишака. — Физкультурники?В толпе кто-то хихикнул, на него зашикали.— Машина сломалась, — объяснил Тишак, — а идти тут три квартала…Криминалист Черноуцану, прежде чем начать говорить, долго морщил лоб, вздыхал, пожимал плечами, вытягивал нижнюю губу, теребил усы. Гоцман знал эту его особенность — предварять доклад долгим мимансом — и потому не торопил.— Я нашел три гильзы, — наконец медленно, как бы нехотя заговорил Черноуцану. — Две предположительно от «вальтера», одна от «парабеллума». Гильзы нападавших… Никто из инкассаторов оружие не достал, не успел. Стреляли метров с трех… Асфальт сухой. Поэтому след шин не обнаружился. Больше ничего пока…— И сколько взяли? — обернулся Гоцман к Тишаку.— По словам инкассатора, — тот кивнул на Михальнюка, — сорок две тысячи шестьсот семнадцать рублей.Хрустя семечками — не обманула торговка, были они и впрямь хороши — и не обращая внимания на людей, провожавших его взглядами, Гоцман направился к фургону «скорой помощи». Рядом с крылом полуторки стоял Арсенин.— Как самочувствие? — тихо поинтересовался он. Гоцман нетерпеливо отмахнулся, кивнул на фургон.— По одному огнестрельному ранению, — так же негромко сказал Арсенин, — в сердце и сонную артерию. Скончались сразу…— Ворошиловские стрелки, — скрипнул Гоцман зубами. Мотнул головой в сторону уцелевшего инкассатора: — А этот?— Ерунда. Легкая царапина плеча, но сильный шок. Говорит бессвязно…Гоцман еще раз пристально взглянул на инкассатора. Михальнюк по-прежнему сидел на тротуаре, раскачиваясь и что-то горячечно бормоча.— Та-ак… — протянул Гоцман, неспешно стряхивая шелуху в водосток. — Значит, говорить не может, а сумму помнит до рубля? И живой еще? Тишак, вези-ка этого царапнутого до себя и крути ему антона на нос, пока не расколется.— Думаете, он? — приглушенно прошелестел ТишакГоцман кивнул и добавил:— Да, и держи еще в голове вторую занозу — инкассаторская машина. Шо сломалось, отчего, когда, кто знал, где починяют?.. Взгляни у светлые глаза водителя—в общем, бикицер… Я буду через три часа.Гоцман сел в машину и уже закрывал дверцу, когда в окошке появилась разъяренная потная физиономия директора артели шорников.— Значит, уезжаете?! А искать кто будет?! Это ж наши трудовые гроши! Моя артель горбатится, ни дня, ни ночи! А какой-то поц делает сиротами детей, с подлючей мыслью пожировать на наши кровные?!— Калитку закрой, — мирно заметил Гоцман. Опешивший директор отпустил дверцу, Гоцман захлопнул ее.— И это все, шо вы имеете сказать?! — взвизгнул директор. — И это лично Давид Гоцман, которого мы держим за легенду уголовки?!— В три часа придешь до моего кабинета, — перебил его Гоцман, — перекинемся за твои деньги и за убитых инкассаторов. Неси ихние личные дела и прочие подробности. А пока не делай мне нервы, их есть где еще испортить… Поехали.Директор спрыгнул с подножки. «Опель», натужно зарычав, круто развернулся посреди Арбузной улицы.Одесский вокзал по-прежнему гудел сдержанным хором нетерпеливых голосов. По-прежнему переминались перед зданием солдаты оцепления, нервно покуривали на перроне ответственные товарищи. Но внимательный взгляд заметил бы и кое-какие перемены. Не было старого рабочего, старавшегося запомнить текст приветственной речи, не было маляров, торопившихся закончить работу…— И как вы думаете он поедет? — негромко переговаривались принаряженные одесситы, толпившиеся с букетами в руках перед оцеплением.— Шо за вопросы?.. Конечно, по Пушкинской и свернет на Дерибасовскую. Не проехать по Дерибасовской — это ж все равно шо сильно обидеть Одессу…Перед цепью солдат, пронзительно завизжав шинами и заставив людей испуганно шарахнуться в сторону, замер «Виллис». Вестовой, выпрыгнувший из джипа, заученным движением показал начальнику охраны пропуск и бегом бросился к вокзалу.В конце перрона Кумоватов и Телешко, измученные бесплодным ожиданием, без всякой надежды вглядывались в уходящие вдаль пути. Все возможные соображения были высказаны, все уместные шутки озвучены. Обменивались утомленными взглядами, вздыхали. И не сразу услышали топот бегущего к ним со всех ног человека.Вслед ему смотрели десятки встревоженных глаз.— Ну?! — выдохнул Кумоватов, глядя на вестового.— Маршал въехал! — задыхаясь, отрапортовал тот.— Куда въехал?! — судорожно сглотнул Телешко.— В Одессу…Первый и второй секретари горкома обменялись растерянными взглядами. Происходившее было выше их разумения.— И где? — наконец промычал Кумоватов, тыча пальцем в сторону путей. — Где он въехал-то?— На машине въехал, — наконец восстановив сбитое бегом дыхание, объяснил вестовой. — Приказал всем срочно прибыть в штаб округа…Некоторое время над перроном висела гнетущая тишина.Первым опомнился Кумоватов. Отстранив вестового, он быстрым шагом, почти сразу перешедшим в заполошный бег, бросился к выходу на вокзальную площадь. За ним устремился Телешко, а там и остальные встречающие.Перед подъездом дома по улице Островидова, 64, толпились потрясенные одесские пацаны. С немым восторгом они разглядывали две запыленные черные машины — «Мерседес-Бенц» и «Бьюик». Водитель «Мерседеса», лейтенант в танкистской форме, со значительным видом прохаживался рядом, делая вид, будто не замечает жадных мальчишеских взглядов.А по бескрайним коридорам второго этажа штаба Одесского военного округа размашистым шагом двигался коренастый человек лет пятидесяти. Его крупное решительное лицо, словно высеченное скульптором, было усеяно гневными красными пятнами. На груди при каждом шаге прыгали три Золотые Звезды Героя Советского Союза.Рядом с новым командующим округом шли — вернее почти бежали — Чусов, Мальцов, Омельянчук, начальник штаба округа генерал-лейтенант Ивашечкин, порученец маршала генерал-лейтенант Минюк, адъютант подполковник Семочкин и несколько офицеров из личной охраны.— Мы — страна-победитель! — на ходу говорил Жуков, сопя от гнева. — Мы год как закопали Гитлера! Всю Европу поставили на карачки! И что?! Что, я вас спрашиваю?!Он не глядя отшвырнул фуражку, которую нес в руках. Адъютант подхватил ее на лету.— Особо тяжкие снизились на десять процентов, товарищ Маршал Советского Союза, — виновато вставил Омельянчук. — А раскрываемость возросла на двенадцать процентов…— Мне цифры в нос совать не надо, — бросил в ответ маршал.Он остановился так же резко, как и шагал. Провел платком по вспотевшему лбу, на котором взбухли крупные вены, двинул нижней челюстью. Гневный взгляд голубых глаз остановился на Мальцове.— Кто?..— Военный прокурор округа полковник юстиции Мальцов!— Где мирный сон, Мальцов?! — рявкнул маршал. — Страна поднимается из руин, а какие-то недобитки взрывают железные дороги!Адъютант Жукова, не оборачиваясь, сунул маршальскую фуражку одному из офицеров охраны. Второму приказал вполголоса:— Воды и полотенце маршалу. Быстро…— Да как взрывают! — продолжал греметь Жуков. — Под самым носом! Здесь что, фронт?! Передовая линия?!В коридоре показалась толпа, в ней преобладали штатские, но встречались и военные мундиры. Запыхавшиеся Кумоватов, Телешко, начальник железной дороги директор-полковник Горский, следователь Максименко и другие, затаив дыхание, смотрели на легендарного военачальника.— Эт-то что еще за безобразие?.. — процедил Жуков, окидывая новоприбывших взглядом.Стремительно прошагав несколько десятков метров, он ткнул пальцем в плечо Кумоватова:— Что за дрянь такая? Вся страна голодает, а тебя, как борова, раздуло!..— Я… — мгновенно вспотел секретарь горкома. — У меня нарушенный обмен веществ…— Жрешь много!.. «Обмен веществ»! — брезгливо передразнил Жуков. — Кто такой?— Первый секретарь горкома КП(б)У Кумоватов Михаил Мефодьевич, — тихо произнес тот.Новый командующий на мгновение осекся и даже нахмурился с досады, понимая, что, видимо, хватил лишку. Но тут же взял себя в руки.— «Ты одессит, Мишка, а это значит…» Что?! — огорошил он Кумоватова вопросом.— «Что не страшны…» э-э… — выдавил из себя угодливо-растерянный смешок секретарь горкома, — мене ни горе, ни беда…— Ни хрена это не значит! — рявкнул трижды Герой. — Значит, что бардак в Одессе! Я въехал в город, как к себе домой! Дрыхнут на постах! Ни проверки документов, ни досмотра!— Было дано распоряжение не задерживать машины маршала, — уточнил Кумоватов.— Не звезди мне в нос!.. — Сорвавшись с места, Жуков зашагал дальше, свита бросилась за ним. — Я им снес шлагбаум, они не пикнули! И не твое это дело — посты!.. Где начальник контрразведки округа?..Худощавый полковник МГБ поспешно сделал шаг вперед. Обернувшись к нему, Жуков, словно метлой, прошелся пренебрежительным взглядом по его лицу и остановился на маячившей на заднем плане растерянной физиономии Максименко.— Что здесь делаешь, майор?..— Старший следователь МГБ майор Максименко, — зачем-то пролепетал помертвевший от ужаса следователь.— Вижу, что МГБ… — Взгляд Жукова равнодушно скользнул по синим просветам золотых погон. — Где старшие по званию? Мне что, с тобой обсуждать ситуацию в округе?— Э-э… генерал Худимов просил передать, что… — начал было Максименко, но умолк, потому что понял: Жуков уже потерял к нему всякий интерес. Теперь он смотрел на начальника контрразведки округа.— Почему меня пропустили через посты?! Почему не стреляли?! Не преследовали?!Полковник понуро опустил голову.— Виноват, товарищ Маршал Советского Союза…— Под арест, — сухо бросил Жуков в пространство. — Кто первый зам?— Полковник МГБ Чусов. — Чусов шагнул вперед, козырнул.— Вы — начальник контрразведки.— Есть…Впереди по ходу движения возникли высокие, предупредительно распахнутые двухстворчатые двери — вход в кабинет командующего округом. Над столом возвышался большой портрет Сталина. Жуков решительно устремился туда, на ходу продолжая говорить:— Первое. Сегодня к двадцати ноль-ноль всем подготовить отчет по состоянию дел. Никакого словесного поноса! Только факты! Второе… Предложения — как думаете выбираться из этого дерьма!.. Третье…Что именно предлагал Маршал Победы на третье, новый начальник контрразведки округа полковник Чусов уже не услышал. Впустив в кабинет Жукова и толпу свиты, рослый капитан из личной охраны маршала быстро притворил обе створки высокой двери и встал рядом, всем своим видом показывая, кто здесь главный.Другие офицеры охраны споро и деловито, будто их только к этому и готовили в военном училище, снимали с арестованного полковника ремень с кобурой, извлекали из карманов кителя документы… Резкое, ястребиное лицо бывшего начальника контрразведки было неподвижно, только под левым глазом судорожно билась одинокая жилка.Рука Чусова непроизвольно дернулась к козырьку фуражки, но на полпути замерла. Он чуть заметно поклонился арестованному и поспешно направился к кабинету командующего. Рослый капитан охраны, скользнув глазами по погонам Чусова, вежливо отступил и приоткрыл створку дверей.— …рассупонились?!! — выплеснуло в коридор львиный рык Жукова. — Решили — можно?! Ни хрена нельзя!!! Считайте, что снова у меня на фронте!..В конце коридора показался запыхавшийся старший лейтенант. В его руках были чистое полотенце и кувшин с водой. Капитан охраны снова приоткрыл дверь, впуская его в кабинет.— Вас, товарищи, конечно же, интересует, почему меня назначили командующим Одесским округом, — говорил между тем Жуков, тяжело упираясь кулаками в столешницу. — По этому поводу могу рассказать вам одну поучительную историю… Замерз как-то зимой, в лютые холода, воробей. Валялся себе замерзший на дороге. Тут шла по своим делам корова, задрала хвост и кое-что сделала… — По кабинету порхнул чей-то робкий смешок, впрочем не встретивший поддержки. — Прямо на воробья. Воробей понемногу отогрелся, ожил, расправил перья и сдуру зачирикал, А тут откуда ни возьмись — кошка!.. Набросилась на воробья и сожрала его одним махом.В кабинете воцарилась мертвая тишина. Старший лейтенант, принесший кувшин, застыл на месте.— Ну, к чему я вам это рассказал?.. А?.. Молчание явно затягивалось. Маршал Победы наставительно поднял к потолку палец:— Видимо, не надо было чирикать…Новый командующий Одесским военным округом вступил в должность… Глава третья Недалеко было море. Об этом говорили басовитые гудки буксиров-трудяг, встревоженные взвои тральщиков, ползающих по прибрежным водам в поисках случайных мин прошлой войны, да крепкий, насыщенный йодом ветер, трепавший волосы Гоцмана. Нигде в мире не было такого сладкого морского ветра, как в Одессе.Оставив в покое гоцмановскую шевелюру, ветер начал причесывать травку, пробивавшуюся сквозь жесткую, жженую корку земли. Она была начинена железом так основательно, что трава здесь росла еле-еле. Пожалуй, это был единственный признак жизни посреди молчаливых, жутких развалин на северной окраине города.Сенька Шалый, щурясь на солнышко и изредка морщась от боли в раненой ноге, крутил на припеке самокрутку. Рядом в напряженных позах сидели двое милиционеров в гимнастерках защитного цвета, оба держали в руках фуражки с синим околышем и то и дело отирали бегущий по лицам пот. Несколько человек выносили из того, что когда-то, видимо, было полноценным подвалом, свертки и тюки и складывали их у ног скучающих понятых.— Ото уже бумажкой разжился, — проворчал Гоцман, проходя мимо Сеньки. — Жизнь, погляжу, налаживается…— Мне бы огоньку, Давид Маркович, — нагло осклабился щербатым ртом Шалый.— И два ковша борщу, — в тон ему ответил Гоцман и кивнул старшему милиционеру: мол, дай ему спичку…Из двери подвала появился запыленный и потный, но довольный Леха Якименко.— Почти все цело! — весело крикнул он Гоцману. — Убивать та грабить научились, а сбыт наладить — мозга не хватило.— Ладно вам — мозга! — обиженно встрял Сенька Шалый, с наслаждением выпуская клуб дыма. — Просто мы светиться не хотели, время выжидали…— А ты сиди, босота! — оскалился Якименко. — Точи руки под кайло! Твой номер 59 дробь 4 — от десятки до высшей меры справедливости…— Умри, нечестный мусор! — взвизгнул Сенька, поперхнувшись дымом. — Ты ж обещал до вышака не доводить! Мамой клялся при свидетеле…— Я, Сеня, сирота, — печально сообщил Леха, вытирая о штаны пыльные руки. — И мама моя встретит тебя там… — поднял он глаза в небо, — хорошим дрыном. Не говоря за тех, кого ты грохнул! Так что мечтай за двадцать пять, как та ворона за голландский сыр…— Ну, спи тогда спокойно, мусор, — процедил Сенька, не сводя с капитана ненавидящих глаз. — И жди, когда к тебе вернется Сеня Шалый…Гоцман, не обращая внимания на эту театральную перепалку, оглядывался по сторонам. Интересно, где носит Фиму?.. Хотел подумать, а оказалось — произнес вслух.— Та вон, — отозвался Якименко, тыча пальцем вбок. И верно, там, по развалинам, осторожно пробирались Фима и пацан-малолеток. — Малый здесь живет. Фима ему пачку махорки погрозил… Так он тут же вспомнил за военный грузовик. Говорил, ночью приехал та амбалы при погонах что-то там сгрузили — я не знаю. Пошли смотреть…Подоспел запыхавшийся Фима. На его узком небритом лице струйки пота прочертили несколько извилистых дорожек. Тюбетейку он комкал в руках.— Додя, там таки есть на шо взглянуть… Пацан бесцеремонно дернул его за рукав:— Дядька, обещал пачку махорки? Так гони… Фима безропотно достал из кармана пачку, протянул пацану. Но тот не успел завладеть гонораром — Гоцман, мрачно глядя на Фиму, перехватил пачку на полпути.— Э! — заныл пацан. — Уговор!..— Додя, я так и так не курю, а мальцу обещал, — мило улыбнулся Фима.Гоцман ядовито ухмыльнулся. Обливавшиеся потом милиционеры как раз выносили из Сенькиного схрона початый ящик махорки.— Давай, давай, — поощрил он Фиму. Пожав плечами, тот извлек из карманов еще три пачки, которые Гоцман аккуратно уложил обратно в ящик. Под ироническим взглядом Якименко Фима обиженно фыркнул, пожал плечами и закатил глаза к небу.— Будешь? — Гоцман вынул из нагрудного кармана пачку папирос.Глаза пацана загорелись. Еще бы, «Сальве» вместо махры!.. Он аккуратно подцепил грязными ногтями две папиросины, одну тут же сунул за ухо, а вторую предложил Гоцману:— Держи. Я угощаю.— Себе оставь, — обронил Гоцман. — Ну, показывай, куда идти…Богатое оказалось место, куда их привел девятилетний шкет, ох и богатое. Под потолком млела в жестяном наморднике тусклая лампочка, в кулаке у Гоцмана — карманный фонарь. А на полках аккуратными рядами лежали комплекты военного обмундирования. Гимнастерки, брюки, шинели, кители… Остро, терпко пахло кирпичной пылью и чуть глуше — тканью, успевшей полежать в душном помещении.— Я уже подсчитал… — Голос Фимы глухо бился в потолок и углы подвала. — Уже подсчитал. Около тысячи комплектов. Почти дивизия.— Полк, — сухо уточнил Гоцман.Фима пожал плечами, мол, не возражаю. Стоя у полок, Гоцман быстро перебирал одежду. Новенькая. Недавно пошитая.— Шо за военные? — обернувшись, спросил он у маячившего рядом пацана.— А я знаю? — солидно ответил тот. — Приехали, сгрузили, замок навесили…— Давид, тут еще одна заморочка, — окликнул от двери Фима.Подойдя ближе, Гоцман молча осветил фонариком притороченную к косяку связку мощных противотанковых гранат. С одной чеки свисал тонкий шнур…— Я шнурок-то порезал, — пояснил Фима. — Но кто-то ж его поставил. Это не блатные. Почерк не их.— Да я уж схавал, — сумрачно отозвался Гоцман.Свет улицы показался ослепительным. Якименко нетерпеливо кинулся навстречу:— Ну шо там?— Обмундирование со склада, — зло сплюнул Гоцман. — Много… Понятым — ни гугу. Ты тоже рот на замок, — добавил он, обернувшись к пацану, и продолжал, обращаясь к Якименко: — Поставь в охранение двух бойцов. Никого не подпускать. Поясни: приезжали военные — чтобы знали. На грузовике… Приедут с военной прокуратуры — проверить документы и взять расписку, что все им сдали.— Так и до когда им здесь скучать? — озадаченно почесал в затылке капитан. — У меня людей — грудь четвертого не видно…— Я с ходу до армейских прокуроров, скажу, шоб в три ноги бежали… А ты тоже не тяни, дел — за гланды…Гоцман торопливо зашагал к стоявшему поодаль «Опелю». За ним вприпрыжку кинулся пацан с папиросой за ухом.— Дядька, а ты у них самый главный?— Навроде.— И Гоцмана знаешь?— Я и есть Гоцман.— Тю… — изумленно-радостно пропел пацан, не ожидавший такого оборота событий.Он забежал чуть вперед и важно протянул Гоцману ладошку:— Мишка Карась.Давид, усмехнувшись, пожал ему руку. Курносое чумазое лицо пацана расплылось от счастья.— А тебя правда пуля не берет?..— Так я быстро бегаю, — объяснил Гоцман на ходу, — не успевает.Дремавший в кабине на солнцепеке Васька Соболь всполошенно схватился за руль. Мотор заурчал, «Опель», тяжело переваливаясь, поплыл по развалинам, словно катер по бурному морю.— Под ноги смотри, а то споткнешься! — в полном восторге заорал вслед Мишка Карась и от избытка чувств засвистел в два пальца.Майор юстиции Виталий Кречетов поднялся из-за стола. Внимательные серые глаза военного следователя недоверчиво пробежались по лицу Гоцмана.— Около тысячи комплектов, говорите? — повторил он, подходя к висевшей на стене карте Одесской области. — Покажите, где нашли.Гоцман бережно уткнул корявый палец в изгиб береговой линии. Перевел взгляд на Кречетова.Майор с бесстрастным лицом вернулся к столу, снял трубку одного из телефонов, ударил по рычагу.— Оч-чень интересно, — произнес он, зажав трубку между ухом и плечом, и тут же добавил в трубку: — Кречетов. Наимова ко мне.Задумчиво опустил трубку на рычаг, выслушал ее меланхолический звяк. Посмотрел на карту, потом на замершего посреди кабинета Гоцмана.—– Оч-чень интересно. Но… — Кречетов вздохнул, — очень не вовремя.Через десять минут высокий, полноватый для своих лет следователь военной прокуратуры капитан юстиции Наимов бодро вышагивал по коридору, слушая идущего рядом Гоцмана.— …это дело военной прокуратуры, — продолжал Гоцман. — Я, конечно, выставил охрану. Но у меня не хватает людей. Так что принимайте дело…— Я понял, понял, — перебил следователь. — Охрану выставили? Ну и молодцы! До завтра пусть постоят, а завтра съездим вместе, поглядим…— Что значит «завтра»? — негромко осведомился Гоцман. — Ваше дело, вы и охраняйте!Наимов покровительственно улыбнулся, сдержал свой деловитый шаг.— Да что вы кипятитесь, дорогой мой человек? Вы ж тоже на службе, все понимаете. Вы, извините, кто по званию?— С утра был подполковник.Круглое добродушное лицо Наимова мгновенно закаменело. Судорожно сглотнув, он недоверчиво окинул взглядом простенький черный пиджачок Гоцмана без малейших признаков погон, пропотевшую, донельзя поношенную гимнастерку и потертые галифе. Так после войны ходило полстраны.— Понимаю вас, товарищ подполковник, — уважительно произнес он наконец. — Но тут Жуков приехал, и сейчас, я вам как офицер офицеру скажу, такое в округе происходит — мама дорогая…Они остановились перед дверью следовательского кабинета. Наимов зазвенел ключами.— Завтра бегом побегу, — добавил он, не оборачиваясь от замка, — а сегодня — извините, товарищ подполковник. Никак…Он уже собирался войти в кабинет, когда Гоцман одним пальцем зацепил его за новенький серебристый погон и развернул лицом к себе.— Я сниму охрану, — спокойно произнес он, внимательно глядя на капитана.— Имеете полное право, товарищ подполковник, — бодро отозвался Наимов, безмятежно глядя поверх плеча Гоцмана.Рядом с офицерами бесшумно, словно привидение, возник лейтенант с повязкой дежурного на рукаве. Гоцман неспешно убрал руку с погона.— Свободен.Наимов с издевательской четкостью выполнил поворот кругом и строевым шагом вошел в свой кабинет…Жарко было в казенной обители подполковника Гоцмана, жарко и душно. Ни открытая настежь балконная дверь не спасала, ни теплая вода из графина. И кто же это придумал такое — летом работать?.. Эх, кабы все преступления совершались исключительно в холодные времена… А летом купались бы люди, пили пиво, ходили в кино, на лодках катались. Но нет, и в разгар купального сезона тянет их, паразитов, на всяческие злодейские махинации…С трудом отогнав не относящиеся к делу мысли, Леха Якименко вернулся к лежащему перед ним протоколу допроса. Для пущей солидности он надел белый летний китель с серебряными капитанскими погонами, зная, как сильно он впечатляет людей, редко сталкивавшихся с блюстителями закона. А в том, что инкассатор Михальнюк с такими, как Якименко, сталкивался редко, Леха был убежден. Хотя, по правде говоря, с превеликим удовольствием содрал бы он с себя сейчас этот китель да махнул бы на пляж Аркадии…— Ну почему вы мне не верите? — тянул Михальнюк. Его жалобный голос, казалось, мог растопить сердце самого черствого, самого придирчивого следователя.Сидевший в другом углу кабинета Тишак раздраженно дернул головой. Он записывал показания директора артели, и инкассатор своим нытьем отвлекал его. Рядом, изредка вставляя замечания по делу, но больше мешая, сидел Фима Полужид.Хлопнула дверь, вошел запыленный хмурый Гоцман. Якименко привстал, но Гоцман махнул ему рукой — продолжай. Боком присел на край стола, рядом с Михальнюком.— Я же сам чуть не погиб, а вы мне не верите…— Верю, — с ходу включился в процесс Гоцман. — Давай все сначала…— Картина маслом выглядит такая, — начал Якименко, — с утра… — Но тут же обиженно замолк, увидев, что шеф машет на него рукой.— Ну вот, — с усталой монотонностью заговорил Михальнюк, — с утра Эва Радзакис сказал, что машина гавкнулась…— Эва? — поднял брови Гоцман. — Шо за фрукт?— Эва Радзакис, тридцать пять лет, — хмуро вставил Якименко, — дембель по ранению, приезжий…— Водитель наш, Эва Радзакис, сказал, что тормоза полетели, — продолжил Михальнюк. — Уехал. А мы пешком пошли.— Тишак, морда Эвы есть? — окликнул оперативника Гоцман.Тишак, вздрогнув от неожиданности, несколько секунд перебирал на столе фотографии, наконец нашел что искал. Стал было подниматься, чтобы передать ее начальству, но Гоцман легко спрыгнул со стола, принял ее в ладонь. Прищурился:— Крра-асавец… Ну, шо ж ты замолк?— Идти было недалеко, — вновь завел волынку Михальнюк. — Ну, идем… Я сзади. Слышу шум тормозов. Останавливается «Додж»…— Какой? — коротко бросил Гоцман.— Шо — какой? — судорожно сглотнул инкассатор.— Ну, какой «Додж»? — терпеливо переспросил Давид. — Летучка, фургон, с тентом, без тента, с лебедкой, без лебедки…Михальнюк на мгновение задумался, потом неуверенно выдавил из себя:— С тентом — это точно. И без лебедки, кажись… На арттягач похожий.— Так…Говоря, Михальнюк ерзал на стуле — поворачиваясь к Гоцману, который неспешно кружил по комнате. Вернул фотографию водителя Тишаку. Звякнув графином, налил в стакан воды. Со вкусом отхлебнул, снова усевшись на стол… Якименко непроизвольно сглотнул, хотя знал, что вода в графине теплая и противная.— …вижу, сапоги выпрыгивают на асфальт. Начинаю подымать глаза… а тут ствол пистолета и выстрел! Я побежал…— Да что ты мне тут горбатого лепишь?! — не выдержал Якименко, хлопнув ладонью по столу. — Я…Продолжать он не стал, потому что Гоцман аккуратно и, главное, совершенно случайно опрокинул на него недопитый стакан. И еще «звиняйте» сказал. Это было так неожиданно, что Якименко только рот раскрыл. И подумал, что вода в графине действительно теплая и противная…— Ну-ну, — поощрил умолкшего было инкассатора Гоцман и, досадливо крякнув — эх, угораздило же воду разлить!— потянулся к графину за очередной порцией.— Слышу второй выстрел! — облизнув пересохшие губы, продолжил Михальнюк. — А потом — бац! — по плечу ожгло… Я в подворотню…— Пить будешь? — негромко спросил Гоцман, оборачиваясь к нему со стаканом.— А?.. Нет… То есть да, спасибо.Протягивая Михальнюку воду, Гоцман наклонился к нему и так же негромко, доверительно произнес:— То есть он тебя обманул…— Кто? — Михальнюк отхлебнул из стакана, сморщился.— Эва. — Гоцман понизил голос до шепота. — Он же сказал, что стрелять не будут?— Да… — Голос Михальнюка почему-то тоже сорвался на шепот. Стало слышно, как зубы стучат о край стакана.— А сам выстрелил, — укоризненно покачал головой Гоцман. — И кто он после этого?— Да нет… Он за рулем сидел…— А кто стрелял?— Капитан какой-то…— Какой?Только тут до Михальнюка дошло, что он проговорился. Лицо его посерело, он отшатнулся от Гоцмана с такой силой, что еще немного — и грохнулся бы со стула. Стакан брякнулся об пол, но не разбился. По доскам зазмеилась длинная лужа. Казалось, от жары она испаряется прямо на глазах.— Кто еще был? — жестко спросил Гоцман, принимаясь мерять шагами комнату.Инкассатор бухнулся на колени и пополз к нему, захлебываясь в слезах.— Не знал я! Не знал, что будут убивать!.. Эва сказал, только сумку отнимут, и все…Гоцман, не останавливаясь, одной рукой поднял с пола рыдающего Михальнюка, швырнул его обратно на стул и резко повернулся к оцепеневшему директору артели:— А ты куда смотрел?!— На время, — потерянно пролепетал директор. — Если я не сдам гроши до девять ровно, то имею счастье с фининспектором и прочим геморроем…— Таки теперь ты это счастье будешь хлебать ситечком, — безжалостно подытожил Гоцман.Директор горестно всплеснул руками. Гоцман, потеряв к нему интерес, снова обернулся к инкассатору:— Кто еще был в «Додже»?— Я ничего не помню… — Михальнюк всхлипнул, размазывая слезы по щекам. — Они стреляли… Я бежал…— Шо за Радзакиса? — бросил Гоцман Якименко.На протяжении всей сцены Леха пребывал в неменьшем ступоре, чем остальные. Хотя, как и Тишак, был прекрасно осведомлен о том, что Гоцман — оперативник от Бога. И номера способен откалывать — смотри и аплодируй…— Э-э… — справился с собой Якименко. — Довжик работает. Пока — голяк.— Картина маслом! — мрачно буркнул Гоцман. Секунду постоял посреди кабинета, раздумывая, потом коротко кивнул Якименко в сторону открытого балкона.— Был у военных прокуроров, — негромко произнес он, сплевывая во дворик, где Васька Соболь драил ветошью запыленный ГАЗ-67. — Сегодня они не приедут. Твоих не сменят.— Вот, здрасте вам через окно, — растерялся Якименко. — А мне шо делать?!— Не расчесывать мне нервы…Между тем в кабинете, который покинули офицеры, отнюдь не стояла мирная тишина. Находившиеся в ней граждане имели собственное мнение и право его высказать.— Я извиняюсь очень сильно, но где таких, как ты, родют? — горько произнес директор артели, вытаскивая из кармана пиджака несвежий носовой платок и с фырканьем вытирая потные щеки. — Нехайгора тебя привел! Твой крестный! Поручился человек за тебе! А ты его…— Вот только вас не надо! — оскалился в ответ инкассатор. За несколько минут он успел прийти в себя и даже стакан с пола поднял. — Кто будет мою мамку содержать? Вы?! Платите копейки, а сами тыщи загребаете!— От здрасте! — искренне возмутился директор. — Тыщи!..— А что, не так?!— Я вкалываю не разгибаясь! — взвизгнул директор, взмахнув зажатым в кулаке платком. — Я тридцать инвалидов… кусок хлеба им даю, детям их, семьям! А ты этот кусок украл, фашист!— Я сам чуть не погиб, — снова всхлипнул Михальнюк. — Я такая ж жертва…— Ты не жертва, ты паскудник, — негромко заметил, поднимаясь со своей табуретки, Фима. — Ты не лопатник у фраера сработал, ты друзей под пулю подвел…— А ты сиди, не гавкай! — враз вскинулся инкассатор. — Я тебя помню! На Екатерининской работал, сам в чужой карман залазил о-го-го! А теперь тута пригрелся?..— Ах ты фраер гнутый… — с нежной улыбкой пропел Фима.Дальнейшее потребовало вмешательства властей в лице сначала Тишака, а потом и прибежавших с балкона Якименко с Гоцманом. Михальнюк, завывая, ощупывал свежий фонарь под глазом, Фима тяжело дышал, а директор артели глазел на него с крайним удивлением, граничившим с испугом.— Я думал, он у вас тут под арестом, — наконец протянул он, обращаясь к Гоцману. — А он тут главный за закон?..— Я кровью искупил, — снова закипая праведным гневом, процедил Фима. — А ты румынам сбруи шил!..— Из самой гнилой кожи! — парировал директор. — И еще трех евреев у себя в погребе скрывал!— Они тебе и шили, кровосос! За то вся Одесса знает…Фима и директор уже тянулись друг к другу, явно не в порыве любви и дружбы, но готовое было начаться побоище решительным образом пресек Гоцман. Он попросту сгреб Фиму за шиворот и вывел из кабинета.— Дава, шо за манеры?Фима попытался вырваться из крепкой руки Гоцмана. Тот, резко остановившись, развернул его лицом к себе.— Ты что — краев уже не видишь? Ты здесь кто?!— Я твой друг, — быстро сказал Фима.Секунду Гоцман молчал, потом, тяжело дыша, выпустил ворот Фимы из кулака и подтолкнул его к выходу.— Иди. Мне Омельянчук кажное утро холку мылит… Почему здесь Фима? Отчего он всюду лезет?.. Ладно, иди-молчи…В дежурке, в окружении телефонов, считал мух рыжий веснушчатый парень с погонами младшего лейтенанта. Он благодушно кивнул на пропуск, которым небрежно помахал у него перед лицом Фима, но тут же изумленно раскрыл рот — Гоцман стремительным движением выхватил бумажку из рук Фимы и поднес ее к глазам.— Эт-то что? — прошипел он через секунду, тыча пропуск в нос дежурному.— Чи… число подчищено, товарищ подполковник, — еле выговорил тот, вмиг залившись краской.— А почему пропускаешь? — цедил Гоцман.— Так он же ж… он… Виноват, Давид Маркович. Сильные крупные пальцы Гоцмана вмиг превратили пропуск в горку серой рваной бумаги. Горку эту Гоцман вложил в горсть дежурному.— Еще раз пропустишь его — съешь.— За вас, Давид Маркович, хоть Уголовный кодекс вместе с толкованиями, — покраснел еще больше парень. — Только за шо вы так?!Гоцман собирался высказать этому растяпе все, что он думает о нем, о несении постовой службы и бдительности, раскрыл было рот… и закрыл, глядя на крупные слезы, набухшие в уголках глаз юного офицера.— Ладно, Саня, — смущенно проговорил он. — Извини. А этого, — он кивнул на потерянного Фиму, — не пускать…— Есть! — с готовностью козырнул рыжий Саня.Гоцман, не оглядываясь на Фиму, стремительно шагал по улице. То и дело ему кланялись и говорили что-то приветливое, но он, против обыкновения, не замечал.— Шо ты кипятишься как агицин паровоз!.. — Фима, ускорив шаг, забежал чуть вперед и искательно заглянул в насупленное лицо друга. — Доктор, умная душа, тебя просил не волноваться и ходить. А ты шо?— А я хожу вот! — рявкнул Гоцман, не останавливаясь. — И еще, Фима! Еще раз замечу, что ты тыришь реквизируемый вещь — посажу! И не делай мне невинность на лице!.. Да, да, за ту самую махорку!Фима неопределенным жестом воздел руки, что можно было понять и как «будьте покойны, гражданин начальник», и как «ну вот, опять завели шарманку». Впрочем, лицо Гоцмана от этого не помягчело, и Фима почел за благо перевести стрелки:— Так ты доехал до военных прокуроров? И шо они?Но сбить Гоцмана с темы было не так-то легко. Особенно когда на него накатывало. А сейчас, похоже, накатило.— Мне дико интересно, с чего ты живешь? Нигде не работаешь, цельные дни болтаешься за нами…— Я болтаюсь? — сплюнул Фима. — А кто Сеньку Шалого расколол? Кто схрон с военными шмотками нарыл?!— Хочешь помочь нам — шагай в постовые, — пожал плечами Гоцман. — Годик отстоишь, потом поговорим за перевод в УГРО…— Шо? Я?! —– взвился от негодования Фима. — В уличные попки?!— А шо? — снова пожал плечами Гоцман. — Я год был на подхвате поначалу…Но теперь понесло уже Фиму. Он замер посреди тротуара, уперев руки в боки, так что прохожим приходилось обтекать его, как реке — утес.— Нет, мне это нравится! Я стою в кокарде у всей Одессы на глазах? И это униженье предлагает мне мой лучший друг! Мой бывший лучший друг!..Отбив на месте замысловатую чечетку от переполнявших его плохих чувств, Фима с независимым видом двинулся дальше. Гоцман осторожно взял его за рукав:— Ну что ты сразу дергаться начал? Я говорю: как вариант…— Давид Гоцман, кидайтесь головой в навоз! — отбрил Фима, сбрасывая руку. — Я вас не знаю. Мне неинтересно ходить с вами по одной Одессе.— Фима, ты говоришь обидно, — покачал головой Гоцман.Через полминуты Фима, вздохнув, умерил шаг. Они снова шли рядом, не глядя друг на друга.— Я к Марку, — наконец обронил Гоцман. — Вместе?— Не, — после паузы мотнул головой Фима налево, в подворотню. — Я тудой.— Так ближе, — махнул рукой вдоль улицы Гоцман. В ответ Фима молча свернул в подворотню и, не оборачиваясь, вскинул на прощанье руку:— Иди как хочешь…И еще на одни руки смотрел Давид. Не было в них ни красоты рук судмедэксперта Арсенина, ни суетливой нервозности рук Омельянчука. Больные то были руки, сильные и привычные к бою, но давно больные. Трясущиеся пальцы Марка осторожно вынимали по одному из картонных уголков альбома пожелтевшие фотоснимки, ласково ощупывали каждый и передавали Гоцману.— Я его с утра умыла, — всплыл откуда-то голос Гали, молодой, но уже наплакавшейся в этой веселой жизни хохлушки. — Зробила кашку с чечевицы — не ист. Яичко отварила — ни в какую… Шо ж такое? Горячо? Мотае головой. Чаю? Ни…Давид внимательно разглядывал старые снимки. Вот Марк в длинных черных купальных трусах — улыбается во весь рот. Еще бы, такие барышни рядом. И подпись:«Ялта, Рабочий Уголок. Привет из Крыма! 1928 год»… Вот Марк в новеньком френче и бриджах, на голове пилотка, в петлицах три «кубаря» — старший лейтенант. За его спиной ребрастый металлический бок ТБ-3… А вот он в летном комбинезоне, в обнимку с двумя смуглыми горбоносыми парнями. Все трое смеются. Испания, 1937-й.— Кто?.. — Согнутый палец Марка постучал по очередному снимку.— Это ты, Марк, — тихо ответил Гоцман. — Вернулся из Германии…Сгорбленный, в ветхом кресле, бритый наголо Марк мучительно пытался что-то вспомнить, глядя на собственное изображение. В распахнутое окно первого этажа доносился визг девчонок, игравших во дворе в салки. На низком подоконнике боком сидел Фима, делая вид, будто ему все равно, хотя ему было не все равно.— Потом смотрю — пийшов, пийшов… — продолжила Галя, глядя куда-то на стену. — Шо-то шукае. Пусть себе. Хожу ж за ним. Знайшов зубную щетку!.. Я порошок достала. Пийшов, почистив зубы…— Сам?! — удивился и обрадовался Гоцман.— Сам, — счастливо всхлипнула Галя. — Погуляли с ним по парку… Побачив птичку, та й засмеявся!..Марк вдруг задергался в кресле, резко встал, опираясь на подлокотники. Альбом соскользнул вниз, кипа фотографий разъехалась по полу. Гоцман и Галя начали подбирать их. А Марк тихим, неверным шагом приблизился к стене, шевеля губами, уставился на снимки, забранные в рамки и украшавшие собой старые обои.Разные то были снимки. На одном молодые Марк, Фима и Давид. На других — рядом с Давидом красивая молодая женщина. На маленькой карточке — Давид держит на руках девочку…— А со Слободки шо, не приходили? — Гоцман, кряхтя, разогнулся, спрятал в альбом подобранные с полу фотографии.— Приходили, — вздохнула Галя, сидя на корточках. — Посмотрели. Казали, забрать можем, но лечить не будем. У них тама переполнение… А врачей нема, лекарств нема. То, кажуть, тут хоть я хожу, а там же ж никого нема. Одни скаженные. Так дома, кажуть, лучше.— Ты слышал, шо Галя сказала за Слободку? — обернулся Гоцман к Фиме.— Можно поехать, начистить морды этим коновалам, — пожал тот плечами, по-прежнему глядя во двор. — Но толку так и не будет. У них же всех профессоров пересажали… Надо до Арсенина пойти. Он же ж военврач, за контузии в курсе.— У мене е брошка мамина, — встрепенулась Галя, поднимаясь с пола со стопкой снимков в руке. — Я б товарищу военврачу и заплатила б…Гоцман засмеялся:— Ты, Галя, брошку до свадьбы береги. Марка вылечим, сыграем свадьбу…Продолжать он не стал, потому что обернулся на крик Фимы. А тот, разом перемахнув через подоконник, птицей кинулся к Марку, который спокойно сидел у стола и деловито резал ножницами продуктовые карточки.Гоцман осторожно разжал его ладонь, отобрал ножницы. Марк сперва не давался, но потом утихомирился и начал тонко, обиженно всхлипывать.— Ой, Марк, шо ж ты зробил?! — рыдала Галя. — Тут же на мисяц! Мы ж теперь без хлеба…— Галя, Галочка, — приобнял ее за плечи Фима, — та не делай ты горе с пустяка… Склею я вам эти карточки! Будут как новые, и даже лучше…Гоцман, осторожно утиравший платком слезы Марку, сунул руку в карман, выгреб оттуда все, что было — несколько смятых, замусоленных красных червонцев, вложил в трясущуюся Галину ладонь и мягко пресек попытку вернуть деньги.— Завтра-послезавтра получу паек и принесу, — пробурчал он. — Ша! Сопли прекратили.Фима аккуратно запихивал в карман пиджака обрезки карточек. Под угрюмым взглядом Гоцмана он всплеснул руками и убедительно произнес:— Склеить — это ж пара пустяков!— Склеишь и мне покажешь…— Дава! — с упреком вздохнул Фима. — И шо ты всю дорогу себе думаешь?! Я уже не помню, как шуршит чужой карман…По ночному пустырю с одной, да и то затененной, фарой осторожно пробиралась крытая брезентом трехтонка. Ее то и дело качало на ухабах. Мотор завывал, одолевая трудную дорогу. Да и не было тут по большому счету никакой дороги…— Похоже, сюда, — прошептал один из постовых, длинный чернявый парень с двумя лычками на синих погонах. — Давай гаси костер… Быстро!Недовольно зашипев, скромный костерок у схрона растаял дымом в летнем небе. Оба милиционера, подхватив оружие, взбежали по склону чуть повыше и скрылись за камнями.Грузовик между тем буксовал недалеко от схрона — заднее колесо угодило в присыпанную битым кирпичом и щебнем воронку. Наконец двигатель взревел на пределе сил, и машина вырвалась из ловушки.Вой мотора разбудил спавшего в развалинах Мишку Карася. Прищурив припухшие со сна глаза, пацан с любопытством глазел на автомобиль, неизвестно для чего заехавший сюда в такое время.ЗИС между тем описал неспешный круг у входа в схрон и остановился так, что свет одинокой фары упал на дверь. Мотор смолк, смачно хлопнула дверца кабины. Оттуда появился стройный, подтянутый офицер с кобурой на поясе. Вглядевшись, Мишка различил на погонах четыре звездочки.Офицер между тем неторопливо подошел к дымящим остаткам костерка, поворошил носком сапога тлеющие угли. Крикнул негромко:— Есть кто-нибудь?Не услышав ответа, он пожал плечами, направился ко входу в схрон. И замер, остановленный хлестким окриком из-за камней:— Стоять! Ходу нет!— Кто здесь?— Уголовный розыск! — хрипло ответил чернявый младший сержант, подтягивая автомат поближе. — Предъявите документы!— Да мы с дороги сбились, — спокойно пояснил капитан и начал подниматься вверх.— Стоять! — заорал старший по посту. — Стреляю! Документы!Во тьме раздался четкий щелчок. Затаивший дыхание Мишка Карась, с которого давным-давно слетел сон, отлично знал этот звук: так ППШ переключают с режима одиночного огня на автоматический.— Ты оттуда смотреть будешь? — В голосе капитана слышалась издевка. — Или подойдешь?..Милиционеры переглянулись, не зная, что делать. Наконец младший сержант скомандовал:— Оружие на землю! Приготовить документы!— Ага! Щас! — засмеялся капитан. — Ты свои покажи…От волнения и интереса Мишке страшно хотелось курить, тем более что подаренная Гоцманом папироса до сих пор ждала своего часа. Но он боялся пошевелиться, чтобы не привлечь внимания странных ночных гостей, да и мусоров тоже.— Я капитан Советской армии. — Голос неожиданного гостя налился металлом. — Если есть вопросы — подойдите!Из-за камней вырвались два неуверенных луча карманных фонариков, скрестились на капитанских погонах, пробежались по фуражке и кобуре, ненадолго задержались на лице.— Руки поднимите, — раздался голос младшего сержанта, уже не такой уверенный, как вначале.— Щ-щас! — повторил капитан с прежней издевательской интонацией. — Приказываю подойти!Судорожно сглотнув, Мишка Карась увидел, как офицер складывает за спиной кисти рук и делает пальцами быстрый непонятный знак. В ту же минуту через задний борт грузовика, даже не зашуршав брезентом, ловко перевалился человек, сжимавший в руках вещь, тоже отлично знакомую Мишке, — немецкий «шмайссер».Между тем младший сержант, стуча сапогами по развалинам и отчетливо белея в ночи летней гимнастеркой, приблизился к офицеру. В одной руке он держал раскрытое удостоверение, в другой — фонарик, направив его луч на фотокарточку и печать.— Вот наши документы…В ответ капитан молниеносно вырвал из кобуры «парабеллум», на взбросе руки ладонью передернул затвор, и выстрел в упор отшвырнул младшего сержанта на несколько метров…Человек со «шмайссером», прячась за крылом грузовика, полоснул по второму постовому короткой очередью. Тот, стремительно нырнув за камень, ответил беспорядочной пальбой. К бою присоединился и водитель грузовика — выскочив из кабины, он послал в сторону милиционера несколько пуль из нагана.Мишка, разинув рот и напрочь обо всем забыв, смотрел на вспышки выстрелов, рвущие ночь в клочья. Красиво это было и громко — эхо, живущее в руинах, усиливало грохот, — похоже на летнюю грозу, только уж очень непонятно. Не доводилось Мишке раньше видеть, чтобы армейские офицеры среди ночи палили в ментов…Бой между тем был кончен. Автоматная очередь зацепила второго постового. Капитан, жестко сжав губы, остановился над раненым, и Мишка увидел, как «парабеллум» в его руке трижды плюнул огнем. Потом он вернулся к убитому младшему сержанту и выстрелил ему в голову.Быстрой тенью, не оборачиваясь, ступая настолько легко, насколько могли его босые сбитые ноги, Мишка бегом понесся подальше от этого страшного места… Глава четвертая Огромные, обитые железом ворота, ведущие на территорию морского порта, были накрепко заперты. Неподалеку всхлипывало жалобно море. Сердце у Мишки от быстрого бега колотилось уже в горле.Попробовав для очистки совести потрясти решетку, он вздохнул и, подпрыгнув, уцепился за холодную железную крестовину. Тотчас раздался собачий лай. Огромная дымчатая овчарка, жутко оскалив зубы, вырвалась из тьмы и бросилась на ворота, защищая свою территорию.— Э-эй! — в отчаянии закричал Мишка, проворно соскочив с решетки. — Кто-нибудь! Эй!..Собаки разошлись не на шутку. К дымчатой овчарке присоединились не меньше четырех других псов. За их сиплым лаем голос пацана был еле слышен.— Э-э-эй!.. — Мишка подхватил валявшуюся на земле палку и заколотил ею по дубовой бочке с водой, стоявшей у ворот. — Там фашисты наших убивают!!!— Я т-тебе поору, паразит! — заспанным голосом отозвался наконец хромоногий сторож с дробовиком в руках. Он недовольно жмурился и сонно хлопал глазами. — Я тебе зараз поору!— Мне позвонить надо! — с трудом справляясь с дыханием, выговорил Мишка.— А дроба хочешь? — язвительно осведомился сторож, для убедительности показывая ружье.— Там фашисты охрану расстреляли…По-видимому, тон был выбран верно, потому что помятое лицо сторожа посерьезнело. Загремели засовы, тяжеленная створка ворот слегка приоткрылась, пропуская пацана. Овчарка, которую сторож держал за ошейник, бешено билась в его сильной руке, с ненавистью глядя на Мишку. Остальные собаки притихли, подчинившись повелительному свисту хозяина.— Телефон тама, — кивнул сторож на будку. — Только не бежи, а то разорвут…Перед зданием Одесского УГРО грели двигатели в ночи две легковые машины — эмка и «Опель-Адмирал».В свете фар плясала на дороге пыль, поднятая сапогами милиционеров. Окна соседних домов оставались безжизненными — окрестные жильцы давно привыкли и к неудобным соседям, и к тому, что в городе Одессе неспокойно… Разве что тощий драный кот с независимым видом свернул с пыльной мостовой на тротуар, вымощенный плитами итальянской синей лавы. Кот по-разбойничьи сверкнул желтым глазом и сиганул в незапертое окно полуподвала…— Вызывай комендантскую роту! — выплеснуло на сонную улицу голос Лехи Якименко. — Бикицер! Требуй подкрепления! Жду у старых ворот порта…— Есть, товарищ капитан! — заполошенно отозвался дежурный, кидаясь к телефону.Выбежав на улицу, Якименко сунулся головой в окошко «Опеля»:— Васек, гони до Давы Марковича! Он дома! Скажи, хлопцев у схрона постреляли. Встречаемся у старых ворот…Последнюю фразу Якименко прокричал уже вслед взвившемуся по улице столбу пыли: Васька Соболь, лучший водитель управления, взял с места так, будто в его распоряжении была не видавшая виды трофейная легковушка, а самый что ни на есть новейший отечественный ЗИС-110.— Давай! — махнул рукой шоферу эмки Якименко и на ходу прыгнул на подножку тяжело взревевшей машины…— Чекан, уходим!.. — выдохнул Толя Живчик, тыча пальцем в далекий неясный свет, ползущий в темноте в сторону развалин. — Едут!..— Последнее? — спокойно осведомился Чекан у ЭвыРадзакиса, появившегося из схрона с кипой обмундирования в руках.— Угу, — пропыхтел тот, сваливая охапку одежды в кузов грузовика.— Ну, вот и добре…Мотор машины натужно взвыл. Радзакис швырнул в помещение мощную противотанковую гранату и уже на ходу перевалился через задний борт кузова. Под землей глухо громыхнул взрыв…Старенькая, еще довоенная, прошедшая все фронты и трижды менявшая цвет эмка тяжело приседала на ухабах. Водителю и сидевшему рядом Лехе Якименко слепила глаза фара рвущейся навстречу машины. Это был грузовик, трехтонный ЗИС, и шел он, несмотря на отсутствие дороги, на большой скорости.Водитель вопросительно глянул на капитана.— Тормози, — процедил тот, когда до встречного лихача оставалось метров пятьдесят, не больше.Душераздирающе завыли старые тормоза. Тишак, сидевший на заднем сиденье, с руганью повалился на спинку переднего, а Якименко, сжимая в руке ТТ, распахнул дверцу и выскользнул на подножку машины.Этот маневр не укрылся от внимания встречного грузовика. За рулем там, видать, был опытный шофер — одинокая фара трехтонки описала крутую дугу, выхватив из тьмы окружающие руины. Даже не шестым, а каким-то шестнадцатым чувством, никогда его не подводившим, Якименко понял, что нужно прыгать с подножки, и покатился в пыль за секунду до того, как резкая очередь из «шмайссера» вдребезги разнесла лобовое стекло эмки и прошила ее распахнутую дверцу…«Ах ты черт… Ах ты черт… — только эти простые слова крутились в Лехиной голове. Прыгнул он неудачно, во рту было полно пыли, но пистолет словно прирос к руке, а это в сложившейся ситуации было главное… — Ах ты черт…»Попасть в кого бы то ни было ночью, из положения лежа, с глазами и ртом, забитыми пылью, было почти нереально, но он явно попал, потому что там, в кузове, вскрикнули. И автомат молчал, не лаял больше… Но водитель бандитов, не растерявшись, дал газу. Фары эмки осветили стремительно удаляющийся кузов.В следующую секунду Якименко снова начал яростно чертыхаться, потому что в сантиметре от него, обгоняя застывшую эмку, прогромыхал «Опель» Васьки Соболя. Но Васька на то и был Васькой, лучшим водителем Одессы и области, чтобы не задеть ни эмку, ни распростертого на земле Якименко. А вот летевшая следом полуторка с солдатами из комендатуры на ходу зацепила крылом дверцу эмки. Мучительно скрежетнуло во тьме железо, вылетели из рамки остатки стекол… На заднем сиденье зашевелился обалдевший от происходящего Тишак. Раненый шофер безжизненно лежал лицом на руле.— Жми, Васек! Жми, дорогой! — цедил сквозь зубы Гоцман, вглядываясь в маячивший впереди борт грузовика. Дорога шла над обрывом: с одной стороны — море, с другой — заросший кустарником крутой склон.— А то я не жму, Давид Маркович! — рассудительно заметил в ответ Васька. — Это ж когда видано, шобы от Соболя кто-нибудь уходил?.. Тем более грузовая от легковой… И тем более шо у нас моторы по тяге равные…Гоцман хотел было попросить его помолчать немного, но не успел, потому что Васька внезапно заложил крутой вираж. И правильно сделал — рядом с «Опелем» прошла короткая автоматная строчка. По кузову хлестанули ветви кустов, машину тяжело подкинуло, потом еще раз, и Гоцман дважды больно ударился головой о крышу кабины. Трехтонка, которую они преследовали, словно куда-то пропала в сереющей предрассветной мгле.— На новую дорогу свернули, она поверху идет!.. — азартно выкрикнул Васька, резко орудуя рулем. Мелькнули валуны, покосившийся дорожный указатель, должно быть, еще времен оккупации, потом кривой забор и снова валуны. Летящие из-под колес камешки звонко защелкали по кузову.— Уйдут?.. — полувопросительно-полуугрожающе рыкнул Гоцман.— Та ну вас, Давид Маркович, скажете тоже, — заржал Васька. — Им тут дорога одна, а нам — сколько хочешь… Мне такой случай рассказывал дружок, он танкистом был. Только он был на СУ-85, а драпавшие немцы, шо ему в лесу попались, — на полуторном «Блитце»…Давид хотел было сказать Ваське что-нибудь выразительное и опять не успел, потому что «Опель» вылетел на пригорок. Внизу блеснуло и пропало ночное море. Прыгающий по кочкам задний борт цвета хаки снова замаячил впереди. Расстояние до грузовика сократилось метров до пятидесяти.— Давайте, Давид Маркович!.. — выдохнул Васька. — Время!..Гоцман и сам видел, что время. Сжимая пистолет обеими руками, высунулся из окна машины. Дважды рявкнул ТТ. Соболь, на секунду оторвав взгляд от дороги, одобрительно кивнул: обе пули разодрали заднее колесо грузовика. Тот вильнул, снизил скорость, но тут же выровнялся, взвыл и наддал. Гоцман чихнул от завившейся столбом пыли.— «Люблю веселье, люблю застолье, — завел Васька, отчаянно фальшивя, — люблю гармошку я и женский вид…»— Васька, я сейчас сойду, — пробурчал Гоцман, не выпуская оружия из рук, и снова чихнул.— Укачало, Давид Маркович? — заботливо осведомился Соболь. — Ничего, больше газу — меньше ям!.. «Раз глядел я между кралечке в разрез… Я имел наде-е-ежду, а тепе-е-ерь я бе-е-ез…»— Не пой! С твоего голоса недолго и понос! Васька счастливо рассмеялся:— Так то ж секретное оружие на бандитов! Сейчас я им спою в их самые поганые уши…Закусив губу, он крутанул руль так, что «Опель» взвыл от негодования. Фары мазнули по склону, усыпанному щебнем, по лобовому стеклу снова хлестнули ветки… Даже Гоцман не мог бы сказать определенно, где именно они находились. Хорошо, Васька знал все приемлемые для езды дороги в радиусе ста километров вокруг Одессы…— А зараз от так, — удовлетворенно говорил Соболь, выравнивая машину. Ее снова тряхнуло, но уже не так сильно. Еще ухаб. И еще. — Не, Давид Маркович, и когда это у нас все ж таки сделают нормальные дороги? Я помню, на фронте водил по автобану из Бреслау до Лигница. Так то же песня, скажу я вам, один сплошной бетон. Можно идти сто десять и ни о чем не думать… Мне генерал так и говорил, когда вручал знак «Отличный шофер»: «Василий, ты ж гениальный ездок…»Трехтонка виляла все сильнее. С простреленных задних колес грузовика клочьями летела рваная резина. В сереющем свете раннего утра показались облупленные строения, ветхий трамвайный мост, перекинутый через улицу, мелькнула керосинная будка, фанерный газетный киоск, афишная тумба с оборванной афишей «Севильского цирюльника». Донесся звон первого трамвая, выходившего на линию… Под колесами «Опеля» гулко зазвучал булыжник.— Все, — уверенно произнес Васька, — тут уже улицы пошли. Теперь не уйдут.— Дальше улицы пойдут, — сиплым голосом произнес Толя Живчик, облизывая пересохшие губы. — Там не уйдем…— Эва, — Чекан бросился к окошку в тенте, покрывавшем кузов, забарабанил в него пальцами, — облей шмотки бензином, там канистра в кузове!.. Живей!..Радзакис, стараясь не выть от боли в простреленной руке, отвинтил крышку небольшой канистры и пинком опрокинул ее на груду обмундирования. Запах пыли и ткани растворился в остром, тревожном запахе бензина…— А теперь прыгай! Прыгай, тебе говорят!.. Скользя подошвами по стопкам шинелей и кителей, Эва начал пробираться к заднему борту. Но тут виляющий из стороны в сторону грузовик угодил колесом в яму. Острая боль в раненой руке проткнула Радзакиса насквозь, он вскрикнул и упал ничком на гору одежды…Выждав пару секунд, чтобы дать Эве спрыгнуть на ходу, Чекан щелкнул зажигалкой и швырнул ее в пропитанный бензином кузов. Кивнул Толе Живчику — пора и нам уходить…— Ша, Васек!.. — Гоцман выскочил из резко затормозившего «Опеля» и, прикрываясь дверцей, выбросил вперед руку с пистолетом. Но стрелять не пришлось…Из огромного костра, в который мгновенно превратился кузов грузовика, с диким воем вывалился на мостовую объятый пламенем человек в военной форме с автоматом в руках. Горящий палец замер на спусковом крючке, и остатки магазина «шмайссера» веером пошли по спящим окрестным домишкам, по стеклам проходившего по мосту трамвая, по ветвям деревьев, по галкам, суматошно оравшим в предрассветном летнем небе… Автомат замолчал, и горящий человек комом рухнул на мостовую. К нему бросились, пытаясь сбить пламя, но было поздно.Объятая огнем трехтонка, которой уже никто не управлял, так и не дотянула до моста. На полном ходу горящий грузовик въехал колесами на откос и эффектно, словно в кино, перевернулся набок. Пылающая кабина машины, судя по всему, была пуста. Огонь, жадно рыча, пожирал деревянные борта, брезент и резину.— Щас рванет, — деловито заметил Васька Соболь, протирая тряпкой запылившееся во время преследования лобовое стекло «Опеля». — У него ж бензобак под сиденьем.И тотчас раздался оглушительный взрыв.«Нет, когда-нибудь она все-таки кончится, эта ночь, — подумал Гоцман, глядя на перламутровое небо в окне. — Вернее, уже кончается… Теперь уже скоро».Он наклонил графин над стаканом, сливая остатки теплой, застоявшейся воды. Хотел выпить сам, но в последний момент передумал и протянул стакан сжавшемуся на стуле Мишке Карасю. Тот молча помотал головой, щурясь на настольную лампу в черном эбонитовом колпаке. Гоцман так же молча поставил стакан перед ним и налил себе воды из графина со стола Якименко. Пригубил.— А за шо — фашисты?..— Вы ж сами видели в подвале, — неохотно пояснил Мишка, — там связка гранат с веревкой была. Немцы, когда уходили, амбар моей тетки тоже так заделали… Тетка и подорвалась. Фашисты и есть! А то стал бы я вас вызывать! Поймали их?— Не, упустили, — помедлив секунду, тяжело сказал Гоцман. — Катакомбами, видно, ушли. Может, ты кого запомнил? Ну, хоть звания… Ордена, может, знаки, планки, нашивки за ранения…Мишка задумался, дернулся было ответить, но тут же прикусил язык, и в глазах его заплясали хитрые огоньки:— А папироской угостишь?— Я тебе давал — кончились?Пошарив по карманам, Гоцман извлек пустую пачку, смял и зашвырнул в урну. Мишка, сопя, вытащил из-за пазухи свою, помятую и грязную, протянул следователю.— Этот, шо старший у них, крикнул: «Я капитан Советской армии!»Закурили оба. Два папиросных дымка поползли вверх, теряясь под потолком. Свой пепел Давид стряхивал в карманную закрывашку, Мишке подвинул выцветший лист «Правды».— Капитан, капитан… — медленно, еле ворочая языком, выговорил Гоцман. — И в Михальнюка шмалял капитан. А знаешь, сколько капитанов в городе Одессе? Как собак… Вон Якименко Леха — тоже капитан. Грамотный?.. — поднял он глаза на Мишку. — Тогда протокол подпиши.Глядя, как пацан старательно скребет пером по бумаге, Гоцман неожиданно для себя спросил:— Мамка с папкой где?— А-а!.. — отозвался Карась, выводя последние буквы. — Убили.— Родные? Близкие?— Нету никого.— А сам откуда? — пыхнул папиросой Гоцман.— С Рузы. — Мишка сунул перо в чернильницу, осторожно, чтобы не капнуть на стол, понес ручку к бумаге.— Это из Подмосковья, шо ли? — почесал в затылке Гоцман.— Ага… У нас зима холодная.— Как же ты тут очутился?— Так я ж и говорю: папку в тридцать восьмом забрали, — терпеливо объяснил Мишка. — Мамка меня до тетки отвезла в Одессу и вернулась, так и все, с концами. Наверно, тоже забрали… А тут война.— Может, тебя в детдом какой определить? — задумчиво произнес Давид.— Ага! Щас! — оскорбился Мишка. — Только разбег возьму. Ты сам-то в детдоме был?! Меня в Херсонском детприемнике так отоварили — неделю кровью схаркивал…Гоцман кивнул — мол, не отвлекайся, подписывай. Пацан, склонив от усердия голову набок, продолжил борьбу с непослушными буквами.— Ничего, — не поднимая глаз, продолжил он. — Я потом к их заводиле подхожу, с понтом, мол, тебя ребята ждут. А сам, значит, в обход. Взял дрын побольше…Громкий всхрап прервал рассказ Мишки. Гоцман спал, свесив голову на грудь, в губах дымилась папироса.Покачав головой, Мишка вынул окурок изо рта следователя, затушил, кинул в мусорницу. Тот, с трудом разомкнув глаза, еле слышно пробормотал: «Ну шо, подписал?..» — сунул подписанный протокол в папку, папку кинул в недра сейфа и через минуту снова спал, устроившись уже более удобно — за столом, головой в бумаги…Мишка, стараясь не шуметь, притащил из дальнего угла кабинета второй стул, пристроил его к своему и, тяжело вздохнув, улегся, подложив под голову грязный кулак. Потом приподнялся и погасил ненужную настольную лампу.В углу маленького полуподвала, сгорбившись над низеньким столиком, работал безногий часовщик. Время от времени он приподнимал голову и, щурясь, вглядывался в другой угол, где сгрудились Фима, биндюжники братья-близнецы Матросовы и плешивый, похожий на краба старичок Боречка.— От такая бирочка, — говорил Фима, аккуратно расправляя на колене обрывок ткани. — И я интересуюсь знать, с какого склада это уплыло.Боречка внимательно всмотрелся в жалкий обрывок, помял его в узловатых пальцах. Фима провел ладонью по шее — в подвале было душно, да еще близнецы дружно дымили папиросами. Хоть топор вешай.— Хорошо, Фима, — проскрипел наконец Боречка ржавым, застоявшимся голосом. — Но только из уважения к тебе и в память о твоих золотых руках. Какие ж у тебя были руки, Фима! — Он мечтательно возвел глаза к низкому потолку. — Такого щипача, как Фима Полужид…— Боречка, забудь рыдать о моих руках, — вежливо перебил Фима, — я давно ношу их у своих карманах и вынимать не собираюсь… А с уважения спасибо.— Но ты подумай! — быстро сказал Боречка, воздев к потолку палец.— Я подумаю.— Такие руки на дороге не валяются… — Боречка, кряхтя, приподнялся с табуретки, на которой сидел, и пошаркал к выходу. Обернувшись, бросил: —Скоро вернусь…У длинной стены, опоясывающей воинский склад, с независимым видом прогуливались свободной одесской походкой Фима и старичок Боречка. Оба изредка обменивались ничего не значащими фразами и изнемогали от жары — Фима усиленно обмахивался своей тюбетейкой, а Боречка изредка тихо вздыхал, промокая лысину большим синим платком. Стоящий у КПП часовой с автоматом время от времени поглядывал на странную парочку, но, видимо, особых подозрений она у него не вызывала.Из ворот появился полный, одышливый лейтенант интендантской службы. Он хмуро кивнул Боречке издали. Облегченно вздохнув, тот дернул Фиму за рукав, и они быстро подошли к офицеру, который был чем-то крайне озабочен.В завязавшемся диалоге участвовали главным образом лейтенант и Боречка. Роль Фимы сводилась к глубокомысленным вздохам, кивкам и поддакиванию. В один из моментов беседы он приоткрыл было полу пиджака, продемонстрировав лейтенанту большую запечатанную бутыль с этикеткой «Спирт питьевой 96-градусный». Но Боречка возмущенно замахал руками, а лейтенант сурово насупился, и Фима снова благопристойно одернул пиджак.Наконец собеседникам удалось договориться. Лейтенант, кивнув со скучающим выражением лица, вразвалку направился обратно к воротам, а Фима склонился перед Боречкой в почтительном благодарственном поклоне…Проснувшись в девять утра, Давид выпроводил Мишку и без всякого желания отправился домой — нужно было хоть немного привести себя в порядок. Вымылся ледяной водой, побрился. На завтрак разогрел на керосинке остатки тушенки, вскипятил чаю, густо намазал ломоть хлеба маргарином. Ел, не ощущая вкуса, машинально. Также машинально подумал, что надо бы купить на рынке изюма или кураги, как советовал Арсенин, и сразу об этом забыл.Потянув за скрипучую дверцу, открыл платяной шкаф. Хотелось переодеться, сменить до смерти надоевший пиджак, который он таскал и в жару, и в холод, задрипанные галифе да гимнастерку. Только надеть было нечего. Ну не довоенный же костюм, в самом деле. Его пошили осенью сорокового, по настойчивой просьбе Мирры, купившей с рук роскошный отрез серого коверкота. Но надевать его сейчас было бы нелепо, да и похудел он с тех пор…Давид пробежался глазами по верхней полке, где пылилось его немудреное хозяйство. До войны было в том шкафу теснее, но после того, что случилось с семьей, он безжалостно избавился от вещей, напоминавших о прошлом. Раздарил, раздал первым встречным. Вспомнилось почему-то, как радовалась щербатая, косоглазая Любка с соседнего двора деревянному коню-каталке, принадлежавшему когда-то Анютке. И как долго благодарила его тетя Песя за швейную машинку. Ее стук теперь будил Гоцмана по утрам…Он осторожно взял с полки увесистую, тихо звякнувшую в руке коробку из-под печенья «Бисквит». Все его ценности были тут. Снял крышку, осторожно потрогал пальцем твердую тускло-желтую поверхность фотографии, с которой на него смотрели отец и мать. В нижнем правом углу была выдавлена дата «1904». Отец, наряженный в новенький выходной костюм, прятал радость за суровым видом, а мама улыбалась в камеру робко, будто не верила своему счастью. Наверное, они уже знали тогда о ее беременности, внезапно догадался Давид. Ну конечно, как ему раньше в голову-то не приходило!.. Вот откуда это тихое сияние, что струится на него каждый раз, когда он берет старинный снимок в руки!..С другой карточки Давиду задорно улыбнулся он сам: торчащий вихор, два «кубаря» в петлицах, значок ворошиловского стрелка. Он вспомнил, как ходил сниматься в новенькой форме, только что получив звание сержанта милиции… Как раз ввели новые знаки различия, значит, это была осень тридцать девятого… И еще один снимок. Ничего не соображающий от усталости, лицо небритое, осунувшееся, равнодушное ко всему. В петлицах уже армейские, майорские «шпалы». И новенький орден на гимнастерке. Кажется, тогда даже приезжал какой-то корреспондент, равнодушно подумал Гоцман.Там же, в коробке, лежали свидетельства о смерти, паспорт, орденская книжка и временные удостоверения к медалям. А вот и сами ордена. «Александр Невский», «Красная Звезда», «Отечественная война» первой степени, медали — «За боевые заслуги», «За десять лет безупречной службы», «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне».Давид тихо перебрал награды, закрыл коробку. Надо бы перенести ее в кабинет да хранить в сейфе, мало ли что. Он ведь и форму свою держал на работе. Только не стоит откладывать это на потом, а то позабудешь…Он обреченно бросил взгляд на часы — было около десяти. Из-за стены донесся свежий голос тети Песи: «Эммик, ты ж обещал отнести починить примус до Царева!» Эммик сонно возражал…— …Я не дерьмоед, товарищ подполковник, — обиженно говорил военный следователь капитан Наимов, — а офицер военно-юридической службы Советской армии. Я нахожусь при исполнении…Они поднимались вверх по лестнице окружной военной прокуратуры — Наимов и Гоцман. Встречные офицеры уважительно козыряли Наимову и с недоумением окидывали взглядом Гоцмана, потому что его одежда — кепочка, пиджачок и галифе — никак не вязалась с солидным статусом учреждения.— При исполнении, значит, ты дерьмо не ешь? — рассеянно усмехнулся Гоцман. — А после?— Еще вчера я начал работать по этому делу, — напористо, не обращая внимания на слова Гоцмана, продолжил Наимов. — Навел справки и выяснил… Перед прибытием нового командующего округом была проведена тотальная проверка всех складов. И существенных недостач при этом, товарищ подполковник, не обнаружено… О чем имею соответствующую официальную справку.— Та ты шо? — издевательски осведомился Гоцман, тыча пальцем в папку, которую капитан держал в руке. — И шо там у той справке за ту тысячу комплектов, шо мы нашли?Наимов замер на месте, потом вдруг резко повернулся:— Хорошо, поедемте. Поедемте!— Кудой?— Смотреть эти комплекты, — развел руками следователь. — Раз вы так настаиваете…— Так они сгорели, Наимов. Пока ты собирался тут, они сгорели самым синим пламенем!— Тогда об чем разговор? — непонимающе вскинул редкие бровки Наимов. — Нету тела — нету дела!Корявая сильная рука Гоцмана легла на воротничок капитанского кителя. Наимов затрепыхался, как пойманная рыба. Но Гоцман разжал ладонь. Ткнул пальцем в шею следователя:— Пуговичку застегни… Тела-то как раз есть. Тела моих товарищей. Понял, Наимов?— Понял, — бодро застегнул пуговичку капитан юстиции. — Сочувствую. Только это статьи 59 и 105 Уголовного кодекса Украинской ССР. И заниматься этим должны вы — уголовный розыск. У военной прокуратуры и своих дел хватает, особенно сейчас. Но если вы хотите…— Нет, — жестко перебил Гоцман, — не хочу. От тебя, Наимов, я даже спирту на морозе не хочу. В горло не полезет!..И он застучал сапогами вниз по лестнице.— Здравия желаю, товарищ капитан, — не без кокетства поприветствовала Наимова миловидная девушка — лейтенант юстиции, проходя по коридору со стопкой картонных папок в руках.Но Наимов, обычно не упускавший возможность полюбезничать с подчиненной, ничего не ответил. Он тяжело дышал, держась за воротничок.На первый взгляд могло показаться, что в кабинете у Гоцмана стоит густой туман, хотя место было вроде высокое и сухое. Курили — а вернее, дымили, как грузовые паровозы ФД, — все присутствующие, кроме завязавшего с этим делом еще до войны Омельянчука. Дверь на балкон была широко распахнута, но это не помогало. В пепельницах высились уже не горки, а горные кряжи из окурков. Чай, напротив, не пользовался популярностью — сгрудившиеся на краю стола стаканы в подстаканниках никто не брал. Да и какой чай по жаре?.. Ждали, пока остынет.— Военная одежда уничтожена полностью, — негромко, с обычной своей страдальческой миной докладывал эксперт Черноуцану. — Грузовик уничтожен также. Шины сгорели дотла, поэтому где он ездил раньше, сказать не представляется возможным… Две вещи сказать могу… — Криминалист бросил взгляд на притулившегося в углу Фиму, на Тишака, посмотрел на мрачно сгорбившегося за столом Гоцмана. — Две вещи сказать могу. Первое. Грузовик уральский, выпущен в Миассе в сентябре сорок четвертого года. И второе. Двигатель ремонтировался. Недавно и… э-э… сильно. Нужна автомастерская, мастер, инструмент, станок и так дальше…— Ясно, спасибо, — кивнул Гоцман, ввинчивая очередной окурок в пепельницу и бросая быстрый, ничего хорошего не сулящий взгляд на Фиму. Тот постарался этого взгляда не заметить. — Андрей Викторович, прошу… Ваши соображения.— У меня, собственно, мало радостного, — как всегда, спокойно поднялся Арсенин.— Лицевые ткани сгоревшего утрачены полностью, видимо, пламя было очень сильным. Однако на плече сохранились две наколки — голова девушки, тюльпан в руке и имя ИРА. Под мышкой — наколка с изображением кота…— Х-ха! — не выдержав, перебил Леха Якименко. — Чудак с малолеток по зонам шарился, из непримиримых, а его берут водителем при грошах! Умора с перцем!Арсенин недоуменно замолк. Гоцман сердито махнул на Леху ладонью, но, видя удивление судмедэксперта, раздраженно пояснил:— ИРА — Иду Резать Актив! Тюльпан в руке — шестнадцать стукнуло на зоне, голова девушки на плече — семнадцать, тоже на зоне. Кот под мышкой значит «тюрьма — дом родной». Эти наколки означают, что их обладатель никогда не сотрудничал с руководством лагеря и на зоне… с малолеток. Видать, попал под 12-ю статью кодекса, еще до указа семь-четыре-тридцать пять… note 2 Ладно, дальше…— Я не знал, — виновато пожал плечами врач. — Квартирная хозяйка Эвы Радзакиса видела такую же наколку у него на плече. Общий анализ тела также подтверждает совпадение с Радзакисом — тридцать пять — сорок лет…— Тридцать пять, — кивнул Гоцман, — если сорок — тогда бы он под 12-ю статью еще не подпадал… Спасибо, Андрей Викторович.И взглядом пригласил Якименко: давай, мол, подводи итоги.— Ну шо? — Якименко, надевший ради расширенного заседания белый летний китель, поднялся со своего места. — Имеем Эву Радзакиса, неизвестного нам капитана и еще более неизвестного третьего. Причем и в деле с инкассаторами, и со сгоревшим грузовиком. Шо позволяет объединить два эти дела по подозреваемым рылам. Лично у меня вызывает известный интерес тое обстоятельство, шо рыла с непонятным упорством подламывают именно государственные места, а не частные квартиры или дачи. То есть заведомо идут на десятку-четвертак, не боясь… Но, — он артистически развел руками, — на кону имеем мизер при пяти тузах. Обмундирование сгорело подчистую. Эва не разговаривает и разговаривать вряд ли начнет… Из примет — капитанские звездочки. Прям как у меня. — Он юмористически покосился на собственные погоны.— Да, зацепок мало, — скрипнул Гоцман.— Шо значит «мало»?Фима в возмущении приподнялся со стула. Гоцман кинул быстрый взгляд на Омельянчука, но тот, изнемогая от табачного чада, высунул голову на балкон.— Шо значит «мало»? — продолжал он. — Сара тоже кричала «мало», а потом нянчила семерых бандитов, не считая девочек… Я имею кое-что сказать…— Ты почему здесь? — хмуро перебил его Гоцман.— А где я должен быть?.. Так вот, граждане менты…— Тишак, проводи Фиму до проходной, — еще более жестко перебил Гоцман. — И выясни, как он сюда попал.Тишак поднялся с места, растерянно глядя на Фиму. Тот с непроницаемой физиономией хлопнул его по плечу:— Провожать не надо, дорогу знаю. Адье вам с кисточкой…Хлопнула дверь.— Это я ему пропуск выписал, Давид Маркович, — тихо пояснил Якименко. — Обмундирование-то он нашел…Гоцман раздраженно задымил новой папиросой, не обращая внимания на укоризненный взгляд Арсенина. Взял со стола стакан с остывшим чаем, отхлебнул и поставил на место.— Слушай сюда все!.. — Давид крепко потер рукой лоб, вздохнул: — В общем, так… Тишак, копаешь прошлое и связи Радзакиса. Аккуратно, вдумчиво. От момента зачатия… Шо, где, когда и тому подобное… Якименко — автомастерские и гаражи. Грузовик — серьезная зацепка. Посмотри по ведомостям, за какими предприятиями числились ЗИСы сорок четвертого года выпуска. А также «Додж» и инкассаторская машина. Довжик — деловые люди на сбыте краденой одежды… Поможешь, Петро? — Гоцман кивнул начальнику ОБХСС майору Петру Разному.Тот развел руками: какие, мол, разговоры, само собой.— Вот такая картина маслом, — подытожил Гоцман и умолк, выжидательно глядя на Омельянчука: вы начальник, вам и закрывать заседание. А может, и сами какую мысль имеете…Седоусый полковник откинул в сторону занавеску, страдальчески морщась от табачного дыма. Взял со стола стакан с остывшим крепким чаем и, нянча его в ладонях, негромко произнес, ни на кого не глядя:— А Фима таки имел шо-то сказать…— Переговорю, Андрей Остапыч!.. — По лицу Гоцмана скользнула победная улыбка. Глава пятая Когда-то, еще до войны, это строение на берегу моря, недалеко от кладбища старых кораблей, — не то гараж, не то ангар — предназначалось для ремонта баркасов и мотоботов. В море по-прежнему вели ржавые рельсы, по которым когда-то рыбацкие суда вытягивали на берег, под навес. Но никаких баркасов здесь давно уже не было. Зато под навесом стоял «Студебеккер» с поднятым капотом, и в моторе, посвистывая, неспешно копались двое пленных румын, голых до пояса. На подножке машины маленький патефон шепеляво крутил польский фокстрот. «Вшистко мни едно, вшистко мни едно…» — тянула певица сладким, довоенным голосом…Из пристроенного к гаражу низенького, крытого черепицей дома медленно вышел курчавый и бородатый седой грек с заварочным чайником в руках. Выплеснул спитой чай в помойное ведро. Прищурившись, глянул в сторону моря. И, резко ускорив шаг, двинулся навстречу грязному, усталому человеку, медленно поднимавшемуся к дому…— Толя вернулся? — прохрипел Чекан, усаживаясь на камень и с трудом стягивая с ноги сапог.Грек молча кивнул, наблюдая.— Кто еще в доме?— С чего ты взял?Чекан утомленно мотнул головой на заварочный чайник, стянул второй сапог, высыпал из него песок. Поморгал воспаленными от недосыпания веками.— Кому чай собрался заваривать, Грек?— А-а… — Грек уважительно улыбнулся. — Женщина одна. Имеет наводку на сберкассу.— Гони, — равнодушно бросил Чекан. — Я с бабами не работаю.— Чекан… — покачал головой грек. — Она верная женщина. Лучшая наводчица, я отвечаю!— Грек, — спокойно произнес Чекан, — еще раз: с бабами не работаю… Передай Академику, что обмундирование сгорело, Эву Радзакиса убили… А бабу гони, — он приподнялся с камня, с наслаждением пошевелил босыми пальцами ног, — сами разберемся. Я пока вымоюсь.Тяжело ступая, держа сапоги в руке, Чекан двинулся в обход дома в сад, туда, где под старой грушей был устроен летний душ. Проходя мимо террасы, бросил мимолетный взгляд в окно. Увиденное заставило его забыть про осторожность…Они смотрели друг на друга всего мгновение. Потом одновременно бросились к дверям — Чекан по двору, женщина по чисто вымытым половицам комнаты…Встретившись с женщиной в дверях, он невольно отпрянул, а она побежала от него, задыхаясь от бега. Бежала по берегу, вдоль натянутых для просушки сетей, слыша за спиной частое дыхание. Нагнав, он схватил ее за плечи, развернул к себе. Жадно смотрел, ощупывая глазами губы, лоб, подбородок, волосы, грудь под белой кофтой…— Мне сказали, ты ушла с румынами, — тихо произнес Чекан, глядя на Иду.Все такая же худенькая, с огромными черными глазами. А седой пряди на левом виске раньше не было… Совсем небольшая прядь, но он ее заметил. В ее-то тридцать три…— Но мог же поискать, — так же тихо ответила Ида.— Я искал!..За спиной Чекана заскрипели по берегу шаги Грека. Глаза Иды мгновенно стали равнодушными.— Ты его ждал? — окликнула она Грека. — Не пойдет. Ищи других. Эдька!.. — Она помахала рукой в сторону дома. На крыльце показался высокий анемичный сын грека, такой же курчавый, как отец. — Проводи…Эдька нерешительно взглянул на Чекана. Ида быстрым шагом, почти бегом, шла по побережью, мимо нагретого солнцем навеса, мимо куривших румын, мимо мучившего заезженную пластинку патефона. Грек торопливо бросился за ней.Ах, Ида, Ида! И зачем такие женщины, как ты, попадаются на пути сильных мужчин?.. Странные женщины, непонятные. Вроде бы и лучше встречались, и слаще, милей, а ни одна не смогла привязать к себе так, как эта полька, или кто она там на самом деле… Какая разница. Важно то, что до этого дня жизнь Чекана не имела особого смысла. То есть был этот смысл, конечно, но решали, что и как ему делать, другие люди, серьезные и невидимые, подчинявшиеся таким же, как они, невидимкам. А сегодня смысл появился снова. Как до того апрельского дня сорок четвертого, когда он видел Иду в последний раз. И кажется, у него, Чекана, теперь хватит сил для того, чтобы прервать эту наскучившую чужую игру…Он вспомнил заваленную битым кирпичом улицу Короля Михая, по которой полз по-пластунски, зажав в руке автомат, вспомнил советскую самоходку СУ-76, выкатившуюся из пролома в стене и двинувшую прямо на него… И самолеты, самолеты, бесчисленные самолеты с красными звездами на крыльях. Одесса снова становилась советской. Из столицы Транснистрии — областным центром. Вспомнил кондитерскую на углу, все подходы к которой простреливались пулеметами…Тогда-то Ида и исчезла… Ей не в чем его упрекнуть. Он обращался ко всем, кто мог хоть что-то сделать. Но даже те, кому доводилось чуть не из-под земли людей находить, разводили руками. «В Констанце», — говорили одни. «В Бухаресте», — говорили другие. «Любовница полковника МГБ в Кишиневе», — говорили третьи… Четвертые брались показать могилу, но таких Чекан не слушал, потому что им не верил. Впрочем, не верил и остальным. Можно было предположить, что она в Бухаресте, но ведь там сейчас новая власть, где бы она приткнулась?.. Вот английский или американский сектор Германии — может быть…А теперь появилась. Прошло чуть больше двух лет, и — появилась. Люди в жизни Чекана просто так никогда не появлялись. Раз Ида снова возникла невесть откуда, значит, чья-то воля на это была. Конечно, не небесная, какое там. К тому, что никакого бога нет и быть не может, Чекан давно привык, и сомнений эта мысль у него не вызывала. А вот воля человеческая, злая, хитрая воля, — она-то как раз существует. И ведь так все просто, если вдуматься. Все в жизни решают разноцветные бумажки с отпечатанными в углах цифрами «100», «500», «1000». В них, в этих бумажках, воплощена совсем уже первобытная воля: лучшая самка, лучшая еда, лучшая пещера… Поскребешь любого, самого лощеного и образованного, — и непременно наткнешься на эти желания, без которых вообще трудно себе представить человека…Чекан с застывшей на лице странной полуулыбкой, продолжая сжимать в руке сапоги, брел по полосе прибоя. Вода приятно холодила натруженные за ночь ноги. По темно-рыжему песку, деловито переваливаясь, полз маленький крабик, из тех, которых в Одессе продают в засушенном виде, накрыв половинкой распиленной лампочки.Сам не зная чему, Чекан засмеялся.Судмедэксперт Арсенин тщательно, как и все, что он делал в этой жизни, мыл руки в тазу с горячей водой.Таз принесла и поставила перед ним Галя. Теперь она одевала Марка, не отрывая от врача тревожных глаз. Рядом стояли Фима и Гоцман. Сам Марк равнодушно смотрел прямо перед собой, положив руки на подлокотники ветхого кресла.— Ну что я вам скажу? — бодро заговорил Арсенин, вытирая руки вышитым украинским рушником. — Видимо, есть трещина в височной кости. Но это без рентгена точно сказать нельзя. Сердце, печень, легкие работают нормально. Зрачки реагируют тоже нормально. Моторика… — он на мгновение замялся, — моторика почти нормальная.Врач протянул Гоцману полотенце. Тот, принимая рушник, словно невзначай загородил Арсенина от Гали и взглядом спросил: ну как?— То есть надо пройти обследование, — громко произнес Арсенин, морщась и отрицательно качая головой, — немного подлечиться…Галя выглянула из-за плеча Гоцмана. И разрыдалась, поняв все…— Ну что вы, Галя? — смутился Арсенин. — Не буду врать, что это рядовой случай. Но поверьте мне, я видел совсем безнадежных… И тех вылечивали!Галя рыдала безутешно. Одетый Марк, сидя в кресле, встревоженно крутил головой, пытаясь понять причину ее плача. Фима молча подошел к нему, погладил по плечу, потом обнял друга.— Фима, — промычал Марк, прижимаясь лицом к его животу.— Видите, уже узнает! — с фальшивой бодростью воскликнул Арсенин.— Фима! Фима!.. — стонал Марк, и мелкие слезы бежали по его чисто выбритым щекам…Давид стиснул зубы, отворачиваясь. Вышел в коридор. Глубоко вдохнул воздух, насыщенный коммунальными запахами, и замер, разом побелев, выпучив глаза.— Дышите?.. — Арсенин вышел следом. — Молодец. Приступы были?Гоцман хмуро покачал головой, с присвистом выдохнул.— А Марк… он кто? — решился на вопрос военврач.Давид снова вздохнул:— Летчик… военный летчик. Мне до войны помогал. Если б не он, вообще вряд ли я… В общем, брат мне. Потом война, бомбил на Пе-8.— Это тяжелый, четырехмоторный?..— Да… Вернулся после демобилизации и к нам… А почти год назад нарвался неудачно на двух… уродов. — Гоцман скрипнул зубами. — Залетных, конечно, местные бы в жисть Марка не тронули. Кастетом в висок… Вот и все дела. — Он снова тяжело выдохнул. — Галю жалко.— Жалко, — кивнул Арсенин. — Но… в истории медицины всякое бывало, поверьте. В Москву бы его…Гоцман и Фима медленно шли по улице, стараясь держаться в тени. В прямом смысле, чтобы не окочуриться от жары. От разогретых за день домов веяло жаром, как от печки. Акации и каштаны понуро опустили ветви. Пацаны, подфутболившие высоко в воздух тряпичный мяч, кричали «Штандер!» без всякого воодушевления. А из причалившего к остановке троллейбуса пахнуло таким крепким запахом пота, нагретого металла и резины, что они невольно отпрянули от распахнувшихся перед ними дверей.— Следующая — Льва Толстого! — рявкнула в недрах троллейбуса кондукторша и тут же перешла на фальцет: — Обилечиваемся, граждане!.. Бодрей, бодрей даем на билеты… Арон Ефимович, шо вы мне суете ваши обрызганные кровью три рубля? Как я вам буду рожать сдачу?!— Никто за Эву Радзакиса раньше не слышал. — Фима проводил взглядом ушедший троллейбус. — Квартирная хозяйка говорит, был тихий. Пришел, поспал, ушел. Женщин не водил… — Он сделал эффектную паузу. — Но какую-никакую зацепку я нашел.Фима обиженно подождал, пока Гоцман, остановившись у деревянной кадки, зачерпнет пригоршней воду, плеснет на лицо, отфыркается. Тот помахал рукой: продолжай, мол. Достал из кармана платок и утерся. Вода была теплой, как в управленческом графине. Гоцмана даже передернуло от этого сравнения.Мимо прошла молодая женщина, ведшая за руку пятилетнюю девочку. Мать и дочка наперебой смеялись. Давид со вздохом отвел глаза.— Ну не тяни, рассказывай, — пробурчал он.Но Фима внезапно тяжело, лающе раскашлялся. Лицо его покраснело, он судорожно задергал руками.— Шо такое? — всполошился Давид. — Худо?..— Не… — замотал головой Фима, с трудом справившись с кашлем. — Катакомбы вспомнились… От же ж дернул меня тогда черт противогаз не надеть!.. — Он с минуту постоял, приводя в порядок дыхание. — Ну так вот, за Эву… Квартирная хозяйка вспомнила, шо он пару раз одевался, как на танцы, и брал с собой сверток. Квадратный. — Фима показал руками размеры свертка.— Пластинки? — догадался Гоцман.— Во-во… В комнате у Эвы — целый ящик трофейных пластинок. Я и подумал — шо можно сделать с пластинками в Одессе? Уж конечно, не гулять с ними в обнимку по Итальянскому бульвару… Менять или продавать. А кто у нас за пластинки дает лучшую цену? Рудик Карузо… — Фима показал на вывеску задрипанного кинотеатрика, перед которой они как раз остановились. На афише значилось: «Судьба солдата в Америке». — Он тут перед сеансами лабает.Судя по сонной физиономии буфетчицы и унылого вида немолодой кудрявой брюнетке, изображавшей из себя певицу, ресторан (такое гордое название носил буфет при кинотеатре) не пользовался особой популярностью у населения. На крошечной эстрадке с трудом умещался такой же маленький оркестрик — несколько парней в красных пиджаках и черных брючках. Аккомпанируя брюнетке, они исполняли нестройную фантазию, в которой эрудированный меломан смог бы при желании угадать романс «Все, что было» из репертуара Петра Лещенко.— Слушай, Дава, как же ж она калечит прекрасную песню, — со страстным негодованием прошептал Фима на ухо Гоцману. — Я помню, как ее Лещенко пел в мае сорок второго в драмтеатре на Греческой… Так зал рыдал, хоть он в начале по приказу румынов пел по-румынски!.. Вон Рудик, на саксе наяривает, — резко перешел он на деловой тон, нарвавшись на неодобрительный взгляд Давида, и помахал саксофонисту: давай к нам, дело есть!Музыкант, не отрываясь от своей надраенной заграничной дудки, только слегка кивнул, как и полагалось служителю муз при исполнении.Певица, расценив жест Фимы по-своему, возмущенно и в то же время заинтересованно тряхнула темными кудряшками. И перешла на припев:Все, что было, все, что мило,Все давным-давно уплыло,Истомились лаской губы,И измучилась душа.Все, что тлело, что горело,То давным-давно истлело,Только ты, моя гитара,Прежним звоном хороша!Минуты через три Рудик подсел к друзьям. Был он щуплым, суетливым, с пижонской бороденкой, а его роскошный красный пиджак и зауженные брючки вблизи производили довольно жалкое впечатление.— Раечка, — крикнул он сонной буфетчице, — я ж не хочу теплого пива, ты меня нормально услышала?.. Сделай, рыба моя!Буфетчица скривилась, но тем не менее вышла. Через минуту на столике перед саксофонистом появилась запотевшая янтарная кружка.— Рудик, — доверительно обратился к нему Фима, искренне стараясь не смотреть на пиво. — От тебя сейчас, может, зависит судьба Одессы… Да ты пей, пей, шоб ты был здоров. Шо ты скажешь нам за Эву Радзакиса?— Уже сидит? — деловито произнес Рудик, окуная в пиво бороденку.— Пока шо нет, — честно ответил Фима.— Поймаете — убейте! — кровожадно сказал саксофонист, со стуком ставя кружку на столик. — Будете убивать — не забудьте позвать меня… И не цацкайтесь, наплюйте ему в рот!— А шо не поделили? — лениво осведомился Гоцман.— «Шо не поделили»! — возмущенно передразнил музыкант. — Да он же меня зарезал! У мене лучшая коллекция пластинок, за то известно всей Одессе…Рудик неожиданно запнулся и выжидательно уставился на визитеров. Поняв, что от них требуется, те поспешно закивали — верим, верим, ты только не нервничай!.. Успокоенно вздохнув и взбодрившись глотком пива, Рудик продолжил рассказ:— …Таки пришлендал этот поц. А у него в кульке трофейные пластинки. Шика-арные!.. — Рудик даже глаза прикрыл. — Гари Рой! Рэй Нобл! Генри Холл!.. — Приоткрыв глаза, он с сожалением убедился, что эти имена мало что говорят Фиме с Гоцманом. — Я их прослушал. Аж танцы остановил на полчаса. Меня чуть не уволили. В Одессе ж в музыке понимают я, Столярский и еще полторы головы. Остальные ж думают, что лучше Лени Вайсбейна нету. То есть только Утесов, Лещенко, ну и немножечко Бах…— За Баха ближе к ночи, — перебил Гоцман, — ты за Эву.— Так этот Эва назавтра притаранил те пластинки снова, — напористо подхватил Рудик. — Я был в замоте. Взглянул на этикетки и выдал свои взамен. А там же были Дюк Эллингтон! Глен Миллер!.. Орлеанский, учтите, диксиленд!.. Мне за Миллера мотоцикл, между прочим, давали, «цюндапп», без переднего колеса, Лещенко фирмы «Беллакорд» и пять царских золотых десяток в придачу!.. А Эллингтона человек из Венгрии вез, рискуя жизнью…— Еще ближе к Эве, — попросил Гоцман.— А куда ближе?! — взъерошил мокрую от пива бороду саксофонист. — Эва переклеил этикетки на диски с немецкими маршами! Это надо так?! Теперь их только выбрасывать!..— Ну и кому ты их загнал? — сочувственно поинтересовался Гоцман.— Загнал?! — взвился Рудик. — Так кто же их возьмет?! Ну, обменял, — неожиданно согласился он. — Но по-честному! Всего на три кило сахару. Это ж всего пятнадцать рублей по пайковым ценам выходит… Не, я не понимаю того человека, который их взял, это его дело, я его уважаю, но на шо ему, на шо?..— А Эва шо? — встрял Фима.— А я знаю? — пожал Рудик плечами. — Я его видел?!И снова они шли по летней Одессе — Гоцман и Фима. Только теперь Фима все пытался забежать вперед, растопырив руки наподобие Толи Зубрицкого, знаменитого довоенного голкипера одесского «Динамо». Прохожие фыркали, косясь на них.Теплый субботний вечер стелился над городом, заглядывал во дворы. К пивному ларьку подкатила полуторка, жаждущие доброхоты, подбадривая друг друга, осторожно снимали с нее здоровенную деревянную бочку с пивом и ставили ее ребром на гору старых покрышек, наваленных на булыжник. Худой смуглый старик, бесстрашно свесив ноги с подоконника, мыл окно третьего этажа. «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» — орала компания пацанов вслед высокой рыжей девчонке в платье-«татьянке». Жена бережно вела под руку слепого фронтовика в кителе без погон. Молодой капитан торгового флота с орденом «Знак Почета» покупал девушке в кокетливой шляпке мороженое. «Здрасте, Давид Маркович!.. Физкульт-привет, Фима!..» — вежливо проговорила продавщица, ловко сбрасывая в ладонь моряка сдачу…— Слушай, шо за дела? — недоумевал Гоцман, вышагивая перед семенящим Фимой. — Мне надо до военных прокуроров, а ты вцепился, как лишай до пионерки! Хоть поясни, к какому случаю?— Три минуты! — радостно выкрикнул Фима. Выражение лица у него было лукавое. — Всего три минуты — и побежишь до своих прокуроров! Друг просит!.. Во-от сюда пожалуйте. — Он схватил Гоцмана за рукав и гостеприимно потащил его в арку, ведущую во двор.— Ну дела! — только и произнес Гоцман, увидев свой собственный двор в праздничном убранстве, будто Первое мая какое или день Октябрьской революции. Но в том-то и дело, что было обыкновенное четырнадцатое июня.Обитатели двора и гости, дружно певшие «Ужасно шумно в доме Шнеерзона», — песню, без которой Одесса не представляла себя уже двадцать шесть лет, — разом замолкли при его появлении. Несколько столов, сблизившихся на этот вечер, ломились от яств, какие только можно было раздобыть в летней послевоенной Одессе. И Эммик был тут, и тетя Песя, и дядя Ешта, и все начальники и подчиненные по угрозыску — от Омельянчука до Тишака. И все они, судя по немому восторгу на лицах, были решительно рады видеть Гоцмана.— Фима!.. — грозно рявкнул он, глядя на друга. Уж разумеется, это все он подстроил.— Стой, Дава! — замахал руками тот. — Всё-всё! Мы четыре года не замечали твой день рождения! Мы в последний раз сидели так в сорок первом, за неделю до того, как Гитлер решил, шо для своего полного счастья он таки должен прийти сюда!.. Ты не хотел — я уважаю! А сегодня — будем!..— Фима!.. Лучше бы Марку с Галей все это отнесли!..— Давид, не считайте своих гостей дурнее за вас! — обиженно произнес Фима. — Ну конечно, мы уже отнесли Марку с Галей много всего, и они остались довольны!.. В общем, не хочешь праздновать — не надо! А мы будем!.. — И Фима, вскинув руки, обернулся к замершим гостям: — Ну-ка — рванем!..Хор рванул так, что его, наверное, было слышно в Херсоне и Николаеве:У меня сегодня праздник!У меня родился друг —Шоб он был здоров!..— Давид Маркович, так наливать? — Леха Якименко вопросительно наклонил бутылку над стаканом.Тетя Песя хлопотала, накладывая Давиду курочку, и салатик, и соленых огурчиков, и форшмак, и лендлизовскую консервированную колбасу, которую по привычке называли «вторым фронтом», и фаршированную щуку. Эммик суетливо распихивал гостей, освобождая имениннику лучшее место на лавке.— А-а!.. — махнул Гоцман рукой. — Наливай!..Застолье было в разгаре. Омельянчук, Якименко, Довжик, Тишак, Саня и Васька Соболь, дирижируя себе, ложками, хором пели:Мы все женились, мы куплеты распевали.Тарарым-бары гопцем-це-це мама-у.Я расскажу вам об одной одесской свадьбе.Тарарым-бары гопцем-це-це мама-у.А свадьба весело идет,Жених сидит как идиот,Своей невесте на ухо поет..Припев радостно грянули все обитатели двора:Гоц-тоц, Зоя,Зачем давала стоя,В чулочках, шо тебе я подарил?Иль я тебе не холил,Иль я тебе не шворил,Иль я тебе, паскуда, не люби-и-ил!..Фима тоже вплел в горестную историю Зои, которой дарили цветы, духи и фолианты, свой шаткий, неубедительный тенорок. Гоцман, вылавливая из миски увертливый помидор, негромко произнес ему на ухо:— Андрей Остапыч, между прочим, сказал, шо если Фима имеет интерес к уголовному розыску, так пусть работает…Он знал, чем обрадовать старого друга. Фима мгновенно оборвал песню, и на его лице вспыхнула довольная улыбка, впрочем тут же сменившаяся скучающей миной. Он сдвинул на затылок тюбетейку, потеребил нос.— Оно мне надо?— Он так сказал… — Гоцман покосился на Омельянчука, сосредоточенно накладывавшего себе на тарелку холодец, и наконец-то справился с помидором. — Так и шо ты имел сказать за версии? — как ни в чем не бывало осведомился он, со смаком жуя.Фима помедлил для солидности. Откашлялся, сплюнул в пыль.— Есть той пустяк, шо я имею упаковку гимнастерок один в один с той схоронки. Срезал бирки с тех, шо мы нашли, и выяснил, с какого они склада.Гоцман крякнул.— Не, я могу и промолчать, — заметив его реакцию, обиделся Фима.— Не тяни кота, босота!..Фима с удовольствием послушал поющих оперативников. Подцепил на вилку огурец, прожевал, проглотил. Поискал глазами на столе фаршированную щуку, но увы — она пользовалась слишком большим успехом. Гоцман терпеливо ждал.— Не знаю, кто как, а я имею сказать тост, — неожиданно объявил Леха Якименко, наполняя рюмки соседей.Ответом был гул всеобщего одобрения. Попытки Давида протестовать успеха не имели.— В отличие от многих присутствующих я, может, знаю Давида Марковича не так давно… — Выпив, Леха начинал говорить красиво и сейчас умело пользовался этим преимуществом. — Я, может, не живу с ним в одном дворе, как уважаемая мадам Шмуклис, Эммануил Гершевич и дядя Ешта… — Все упомянутые им гости вежливо раскланялись. — Я не знал его до войны, когда от молодого и красивого сержанта Давида Марковича с небольшим успехом бегали по дворам недалекие халамидники…— Кажись, только вчера было, — буркнул раскрасневшийся от водки Омельянчук. — Я тогда лейтенантом был…—…Зато я познакомился с Давидом Марковичем в те нелегкие дни, когда подлые враги наступали на нашу прекрасную Одессу, — возвысил голос Леха, расплескивая от воодушевления рюмку. — И я вам доложу, шо свой вклад в победу мы внесли от души и сердца!.. В октябре сорок первого, как сейчас помню, — прет на нас целая румынская дивизия, с оркестром, чин чинарем, впереди иконы несут…— Уймись, Леша, — пробурчал Гоцман, — у меня уже водка в рюмке остыла.— Так я ж к этому и веду! — взмахнул рукой Якименко. — Я ж про его подвиги, а он — уймись, Леша! Вот! Это ж и есть самое!.. То есть я хотел сказать — за скромность Давида Марковича! Он же ж герой, а сидит себе спокойно! Ура!.. С днем рожденья!..— Ур-р-ра!.. — Гости дружно потянулись с рюмками к виновнику торжества, а тетя Песя даже всплакнула от умиления.— …Так шо ты там говорил за бирки? — зажевав водку куском хлеба с кабачковой икрой, склонился Давид к Фиме.— Я срезал бирки с тех бебех и выяснил, с какого они склада, — беззаботно повторил Фима, выскребывая остатки тушенки из красивой американской банки.— Как?Фима небрежно махнул вилкой: мол, ерунда.— Как? — железным голосом повторил Гоцман.— Есть грамотные люди, только они не хочут, шобы их портреты печатали в «Правде». Таки имеют право, а шо?.. Я показал им бирки. Они мне показали склад. Я дал кладовщику немного спирта в зубы, и он напряг мозги за ту партию обмундирования. Ему не было жалко, потому шо я хорошо попросил для дела…— Та-ак… — протянул Гоцман, наливая рюмку водки.— Грузовик приезжал неделю назад, — не обратив внимания на реплику, продолжал Фима. — ЗИС, трехтонка, номеров не запомнили… Получал гвардии капитан Бибирев. Особых примет нет, плотненький, крепко сбитый… От вот здесь, у виска, небольшой шрам.— Выдали по накладной?Пошарив по карманам штанов, Фима молча протянул измятую накладную.— Фима!.. — Гоцман одним махом, без тоста, осушил рюмку и аккуратно поставил ее на стол.— Опять?!— Да он мне сам ее отдал! — стукнул себя в грудь Фима.— Это же подотчетный документ!..— Ой, я тебя умоляю!.. — протянул Фима. — Ты посмотри ее, посмотри… Это ж подделка, или я румын. Я покажу ее кой-кому, и они расскажут, где рисуют такой халоймыс.Но Гоцман, бегло взглянув на бумагу, спрятал ее в карман пиджака.— Так. Больше ты никуда не полезешь. Завтра придешь, напишешь заявление. Когда зачислят в штат, тогда и будешь совать шнобель у все щели… — Он сердито посопел, вертя в руках рюмку. — Где те несчастные гимнастерки?!— Сменял на мыло, — быстро ответил Фима.— Как сменял?! — застонал Гоцман. — Это ж казенная вещь! В общем, так! Завтра!.. Сядешь!.. У моем кабинете!.. И будешь читать Уголовно-процессуальный кодекс от заглавной буквы «У» до тиража и типографии…— Ой-ой-ой, — насмешливо протянул Фима, — напугал бабу…Гоцман рывком поднялся с лавки, раздраженно отошел, хлопая себя по карманам в поисках папирос. Фима поймал на себе сочувствующий взгляд Арсенина. На развеселом одесском застолье этот немолодой человек со спокойными строгими глазами смотрелся немного странно.— Он жесткий… ваш Давид Маркович.— Дава?! — поразился Фима. — Я вас умоляю! Та он добрый, как телок! Я вообще не понимаю, шо он с таким характером забыл в милиции! Ему ж на самом деле не блатных, а мотыльков ловить!.. Вот Марк был — это таки да! Они с Давой меня взяли у Привоза на кармане. Марк запер у свой сарай. И держали месяц под замком, босяки такие. Пока не дал им слово завязать…— И завязали? — улыбнулся Арсенин.— Завязал, — тяжело вздохнул Фима. — Полгода мучился, аж зуб крошился. «Скажи, шо Фима больше не ворует, — дурашливо пропел он, — шо всякий блат навеки завязал, шо понял жизнь он новую, другую, которую дал Беломорканал…» — Он снова посерьезнел. — А потом фашист пришел, так было чем заняться…— Чем же, если не секрет? — заинтересованно спросил Арсенин, придвигаясь ближе.Фима беззаботно махнул рукой:— Та бросьте. Кому это интересно?— Ну, я же о вас ничего не знаю… И вообще… человек новый.— Ну, в катакомбах ошивался, — неохотно произнес Фима, отводя глаза. — Туда-сюда… Попал однажды в облаву, как раз в мае сорок второго, когда Лещенко приезжал с концертом, думал — конец. Но ничего… Ой, тогда Одесса была такая странная, шо всюду висели немецкий, румынский та итальянский флаги, вы представляете?.. Один раз по глупости газами траванулся… С тех пор покашливаю иногда…— Надо будет вас посмотреть, — озабоченно проговорил Арсенин.— Та я вас умоляю! — рассмеялся Фима. — Вы лучше за Давой следите, он же ж себя не бережет…— У вас есть какие-нибудь награды за участие в подполье? — продолжал расспрашивать Арсенин.— Андрей Викторович! Шо вы все за меня?! Давайте выпьем за нашего именинника… Где он пошел?! Ну, не важно. За то, шобы у Давида Гоцмана было очень большое счастье и очень, очень маленькие неприятности! А лучше — совсем без них!..— Давайте танцевать! — очень кстати предложила на другом конце стола тетя Песя и смущенно зарделась.Дядя Ешта выставил на подоконник своего домика скромный, обшарпанный патефон, покрутил ручку, заводя пружину. «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…» — вибрирующим тенором запел душка Георгий Виноградов.Несколько галантных мужских рук протянулось к тете Песе, приглашая ее на танго. Она выбрала Омельянчука и блаженно поплыла в его объятиях, смеясь над шутками седоусого полковника……Через несколько часов, уже ночью, Фима с Гоцманом стояли у стены дома, для пущей устойчивости держась друг за друга. Гости разошлись недавно, в соседнем квартале слышалось их нестройное пение. Над головами друзей качалось огромное одесское небо, полное звезд.— …Ты же знаешь, как я любил твоих, — говорил Фима, — и Гуту Израилевну, и Мирру, и Анютку… Нет, ты меня не перебивай, ты послушай… Нету их, Додя! Нету! Так, видимо, рассудил Господь Бог. А ты жив, понимаешь?! Ты должен жить!..— Фима, — серьезно произнес Гоцман, кладя свои лапищи Фиме на плечи, — ша. Ты делаешь мне больно.— Ты мне тоже.Гоцман отпустил друга и тут же обнял его.— Фима!..— Давид!..Со скрипом распахнулась оконная рама. В темноте забелело строгое мужское лицо.— Давид Маркович! — внушительно произнес разбуженный обладатель лица. — На секундочку: сейчас начало первого! Я все ж понимаю, все мы люди, у всех нас праздник, и вообще чудесная летняя ночь. Но мне, к примеру, утром еще и на работу!..— Может, тебе в окно гранату бросить? — задумчиво поинтересовался Гоцман. — Или шмальнуть разок?— С днем рождения, Давид Маркович, — поспешно произнес человек и закрыл окно.— «С днем рождения»! — передразнил Фима, качаясь. — А?! Давай ему хоть стекло разобьем, шо ли.Он нагнулся, зашарил по земле в поисках булыжника. Гоцман удержал друга:— Одного… ночью… я тебя не отпущу.— Давид! — возмутился Фима. — Кто тронет Фиму Полужида в Одессе? Это же ж смешно сказать, не то шо подумать! Меня один раз потрогали румыны, и их очень быстро прогнали с Одессы до Бухареста…Гоцман решил обидеться.— Ты не хочешь, шобы я тебя проводил, — пробубнил он под нос. — Шифруешься. От друга!Отнекиваться Фима не стал. С загадочной улыбкой потрепал Гоцмана по плечу, просто ответил:— Да.Еще раз обнялись, расцеловались на прощание. Гоцман хитро ухмыльнулся:— Красивая?..— До-о-одя… — обиженно протянул Фима, разводя руками. Дескать, ну как же ты мог подумать другое?..— Ну давай, — тихо произнес Гоцман, наблюдая, как друг скрывается в подворотне.А сам запрокинул голову, вглядываясь в звездное небо над своим домом.Как-никак у него был сегодня — нет, уже вчера — день рождения.А потом, у него еще были дела. Глава шестая Он боялся, что военного следователя майора Кречетова не окажется на месте — как-никак ночь с субботы на воскресенье, но он был. Прокуратура не знала выходных. Настольная лампа выхватывала из темноты нервно отбивающую какой-то ритм руку майора юстиции. Лицо оставалось непроницаемым, но огонек в глазах светился. Гоцман внимательно в них всматривался — очень хороший, правильный огонек светился в глазах майора. И одинокий орден Красной Звезды на кителе был ему к лицу. Давид уважал людей, у которых правильный огонек в глазах мог сиять в любое время дня и ночи. Похоже, майор был именно из их числа.— Наимов, говорите, отказался? — переспросил Кречетов, раздраженно хлопая телефонной трубкой по рычагу. — Занято… Нашли когда разговаривать!.. И на каком же, интересно, основании?..— Нету тела — нету дела… — Давид смущенно прикрыл ладонью рот. — Ох, извините — такой выхлоп… Тут просто день рожденья выскочил нечаянно. Прямо от стола — к вам. Вы извините, шо так поздно…— Ничего-ничего… — Майор наконец дозвонился, куда хотел. — Алло, Кречетов говорит! Какого черта занимаете служебную линию?.. Выслать дежурную машину к следователю Наимову и доставить его ко мне в кабинет! Прямо сейчас! Нет дома — значит, найти! Все, выполняйте!И брякнул трубку на рычаг. Гоцман продолжал с интересом рассматривать офицера.— Давайте к делу, — бросил Кречетов. — Итак, обмундирование сгорело, схрон уничтожен. Но у нас есть приметы преступников, так?— Нету.— Весело… Остается тотальная проверка всех складов и воинских частей. — Майор аж присвистнул от такой перспективы, но тут же упрямо тряхнул головой. — Так, хорошо. Какие еще есть варианты?— Шо я к вам пришел… — медленно проговорил Гоцман. — Оперативным путем удалось прояснить, с какого склада то богатство прибыло…— Как это? — Неподвижное лицо Кречетова порозовело от волнения и стало почти мальчишеским. Он нетерпеливо уставился на Давида.— Есть накладная, по которой его выдали. — Гоцман сунул руку в карман пиджака.— Ну-ка, ну-ка…Но Гоцман продолжал молча шарить по карманам. Охлопал пиджак, брюки. И наконец, сжав кулаки, в ярости выдохнул:— Н-ну, Ф-ф-фима!Родя, близоруко щурясь, вертел в длинных гибких пальцах накладную. Фима знал, к кому идти — Родя, по-правильному Радченко, был знаменитый фальшивомонетчик, а значит, разбирался и в поддельных бумагах.— А с чего ты взял, шо это липа? — Родя поднес накладную к носу и с шумом втянул воздух. Покривился: — Ну и несет от тебя, как из бочки…— Шо липа — знаю… А несет, так день рождения был у друга.— Но с чего липа, с чего?С тяжелым вздохом Фима отобрал у него бумагу и медленно, словно больному, начал объяснять:— Сложено. — Он аккуратно согнул накладную на сгибах. — То есть лежало на кармане. И ехало от самых Сум… Ну, допер?Родя помотал головой, глядя на Фиму унылым, ничего не выражающим взглядом.Еще раз вздохнув, Фима помял бумагу в пальцах:— А хрустит, как свежий червонец. Оно и есть липа. И мастырили в Одессе. За полчаса до склада сунули на карман, оно и не затерлось.Родя снова взял накладную, недоверчиво повертел в пальцах, потер сгибы, вгляделся в печать. Задумчиво зашагал по комнате туда-сюда.— Не знаю, не знаю. Бланк типографский. Печать выпуклая. Все честь по чести.— Так я и говорю, не фраер халоймысничал, — кивнул Фима. — До боли интересно — кто?— А я знаю?.. — пожал плечами Родя, продолжая шагать.— Родя, ты мене знаешь. Я — человек-могила. Даже под стволом на тебя не покажу.— Не знаю, — помедлив, покачал головой Родя. — Я от дел отошел. Глаз уже нет, одна близорукость… Не, не знаю. И даже на ум ничего такого не приходит…Он недоуменно развел руками и выронил накладную — случайно или нет, но над тазом для умывания. Реакция у Фимы оказалась хорошей. Он поймал бумагу над самой поверхностью мыльной воды. Бережно разгладил и взглянул на старого знакомого пристально.— Родя, шо-то начинает мне сдаваться, а не ты ли и смастырил? А?!— Я?!! — задохнулся от возмущения Родя. — Да мои рейхсмарки даже в «Дойче банке» брали, как свои, по курсу одна рейхсмарка — червонец! Румыны моими леями платили, и никто не жаловался! И я!.. Я!.. Этим?!— Извини, Родя, — искренне огорчился Фима.— Ас чего это вдруг эти ментовские песни? — продолжал возмущаться тот. — Фима Полужид был уважаемый щипач. Все знали за его дружбу с Давидом Гоцманом. Но никто не говорил, шо Фима скурвился…Как именно Родя получил от Фимы по морде, оба даже не очень заметили. Но получил. И Фима присел на корточки возле утирающего кровь Роди. Тот высморкался, попытался привстать.— Родя, скажу тебе как родному, — тихо произнес Фима, потирая костяшки кулака. — Я нет-нет, да и думаю: может, я неправильно жил? Надо же брать деньги у богатых и давать бедным. А таким, как ты, давать по морде. У мире должна же быть красота и гармония… — Он вздохнул. — Так шо ты скажешь за эту бумажку?Глубокой ночью Гоцман постучал в дверь коммунальной квартиры, где жил Фима. Примерно через минуту заскрежетал замок, лязгнул отпираемый засов, с двери сняли цепочку. Открыла женщина. Высокая, стройная, одета в халат. Лица не разглядеть. Света в прихожей не было.— Фима дома? — тихо, чтобы не испугать ее, произнес Гоцман. Но все равно испугал.— Не-ет… — Голос был еле слышен, наверняка она спросонок не вполне понимала, что происходит.Аккуратно отстранив женщину, Гоцман направился вглубь квартиры — бесшумно и быстро. Вспыхнул фонарик в его руке.Квартира пустовала. Гоцмана это удивило — чтобы в Одессе в сорок шестом году да пустовала квартира. Но это было именно так. Он молча распахивал двери в комнаты, и на него веяло холодком застоявшихся, нежилых помещений. Окна закрыты старыми газетами, вещи — в чехлах.— Это моя комната, — тихо произнесла хозяйка, когда он сунулся в очередную дверь.Не обращая внимания на ее слова, он заглянул под кровать, в небольшой платяной шкаф. Никого. Бегло оглядел аккуратную комнатку. Швейная машинка, трельяжик. На тумбочке горела настольная лампа. На смятом покрывале — раскрытая книга. Он издали глянул — «И. А. Бунин. Дело корнета Елагина». Выходит, читала перед его приходом… Читала, несмотря на ночь. Не спала.— А комната Фимы?..— Напротив.Он настежь распахнул дверь в комнату напротив. Комната — громко сказано. Комнатушка, большую часть которой занимали походная складная кровать и верстак. Старые обои со следами от клопов. Угол отгорожен занавеской. Гоцман рывком отодвинул ее — пусто.— Вы кто? — наконец спросил он у хозяйки.— Я — Нора… А вы?— Я Гоцман.Даже в темноте видно было, как она улыбнулась.— А я уж думала… Здравствуйте. Хотите чаю?Он не нашелся что сказать, а она уже прошла в кухню, поставила на примус чайник. Зажгла свечу. По кухне заметались тени, похожие на летучих мышей, и, может быть, оттого Гоцману показалось, что хозяйка очень красива. А потом понял — да не показалось ему вовсе. Она действительно была очень хороша: тонкое, благородное лицо напомнило ему о том, что было, а теперь уже не вернется. Потому что совсем другие времена.Была ли она похожа на Мирру?.. Нет, совсем нет. Мирра была стопроцентной одесситкой, хохотушкой, пловчихой, любительницей потолкаться на Привозе, послушать сплетни, посвариться с соседями по двору, с той же тетей Песей… Давид заставлял себя ничего не вспоминать, потому что, как только позволял мыслям свернуть в эту сторону, у него начинало сухо, смертно сжиматься сердце. И даже дыхание по системе, присоветованной Арсениным, не отгоняло эту смертную жуть. А тут вдруг вспомнил — но не потому, что незнакомая, едва видимая в полутьме кухни Нора показалась похожей на Мирру, — просто так же стоял он столбом в далеком тридцатом году, увидев впервые свою будущую жену. И сейчас тоже так стоял, мешая хозяйке управиться с чайными чашками. Он попробовал усмехнуться: вот, женщины разные, а реакция — одинаковая… Но усмешки не получилось.С трудом отвел от нее глаза, собрался с мыслями. Поискал глазами табурет, не нашел и уселся на ящик. Замялся в поисках слова. Нора, видно привыкшая к реакции мужчин на ее внешность, смущенно улыбнулась, присела напротив. У нее была странная, ускользающая улыбка, словно она знала что-то, чего не знает собеседник, и стеснялась этого знания.— И часто Фима так поздно не бывает? — хмуро спросил Гоцман, стараясь глядеть на гудящий примус. Очень хороший был примус, хотя и старый, шведский, марки «Свеа». Давид вспомнил, что его мать все мечтала купить такой. Но купили в конце концов другую керосинку, подешевле, немецкую — «Гретц».— Нет. Но случается.— А шо он… чем занимается?— Странный вопрос, — улыбнулась Нора. — Вы же друзья. Фима говорит, он с вами…— Ну да, — неуклюже пошевелился Гоцман. — А в остальное время? Где-то ж он работает? С чего-то он живет?..— Конечно. — Она продолжала улыбаться, и от этого Гоцману было неуютно. — Вы сидите на чемодане. Фима их делает.Он растерянно встал. Действительно, это был чемодан, не хуже тех, какие делали артели. С замками, с визгливой ручкой — все как полагается. Давид постучал ногтем по гулкой крышке.— Покупает фанеру, ремни — и делает… — договорила Нора. — А я чехлы шью. И очень хорошо берут, вы знаете. У Фимы золотые руки… Да вы садитесь, вот уже чай поспел… У меня сахар есть. Американский… Я на Привозе купила…— У Фимы руки… да, — запоздало согласился Гоцман, снова присаживаясь на чемодан. — А сахару не надо.Нора, наливавшая кипяток в большую чашку, тревожно глянула на него. Пламя свечи колыхнулось, метнулись тени.— Вы его в чем-то подозреваете?— Нет… ну что вы… — Гоцман неловко принял из ее рук чашку, обжег пальцы, подул. — А отчего вы спрашиваете?— Ему два месяца назад отказали в пенсии, — поколебавшись, негромко произнесла Нора. — Как участнику подполья и инвалиду. В военкомате сказали: ты, наверное, и так не бедствуешь. Не верят, что он действительно… ну… А у него медаль «За оборону Одессы»…Она села напротив, наклонилась к Гоцману. Ее незднешнее, ночное лицо было совсем рядом. Глаза светились. «Зеленые? — отстраненно подумал Гоцман. — Или?.. А от меня еще несет, как от бочки… Ужасно…» Других мыслей не было. Чашка жгла руки. Сердце колотилось странно, но не пугающе.— Поверьте, Давид Маркович, Фима — абсолютно честный человек. Он говорит, что даже не помнит, как… ну… залезать в чужой карман. И очень не любит вспоминать свое прошлое…— Д-да… — сдавленно произнес Гоцман и поспешно отхлебнул чаю. Чай был крепкий, как деготь. — Надо было военкому в морду… Простите, лицо начистить надо было.Она тихонько рассмеялась:— Так Фима и начистил.Гоцман поставил чашку на стол. Торопясь, поднялся.— Может, еще чаю? — растерянно произнесла Нора.— Нет, нет, спасибо. Дел по гланды.«Во дурак… "Дел по гланды". Осталось только матюкнуться в ее присутствии. Не, ну дурак…» — Он неуклюже двинулся к выходу, злясь на себя и еще больше злясь оттого, что злится.— Вы заходите… — Нора со свечой в руке шла следом. — Фима столько о вас рассказывает. А я вас и не знаю совсем…— Вы извините, шо я вас разбудил…— Я не спала,— улыбнулась Нора, — читала Бунина… Вы знаете, он же жил здесь, в Одессе. На Херсонской, сорок четыре…— На Херсонской? — переспросил Гоцман. — Пастера то есть?— Да, на Пастера… И женился он в Одессе в первый раз…— Кто?..— Бунин… Может, что-нибудь передать от вас Фиме?— Шо у вас прекрасные глаза, — попробовал усмехнуться Гоцман.Она улыбнулась в ответ — спокойно, без всякого кокетства, и он смутился еще больше. Торопливо вынул из кармана фонарик — тут, пожалуй, шею свернешь в темноте, на лестнице этой…И услышал гулкий, быстрый топот ног по ступеням. Наверх. Несколько человек.Он успел оттеснить Нору, выхватил пистолет, прикрылся дверью… Руки сами проделали все, что нужно, мгновенно и бесшумно. Реакция, отточенная еще довоенными годами и отшлифованная до совершенства войной.— Убрать фонарь! Осветить себя! — рявкнул снаружи задыхающийся от бега голос.— Леша? — удивился Гоцман, опуская ТТ. — Ты чего тут?— Беда, Давид Маркович, — выдохнул Якименко, вваливаясь в квартиру. — Фиму убили.За спиной Гоцмана приглушенно вскрикнула Нора.Он не очень понимал, где он и что происходит. Светила луна. Потом, кажется, сверкала молния. Это была фотовспышка. Она выхватывала из тьмы тело Фимы. И снова все проваливалось во тьму, пронизанную звездами одесского неба. Когда-то — или совсем недавно, несколько часов назад, — в это небо они смотрели вдвоем… И пели песни. И сидели рядом за праздничным столом…Взвизгнули тормоза, из машины вышли Тишак, Довжик и Арсенин. Гоцман с удивлением услышал собственный властный голос:— Не топтать! Арсенин — к телу, а вы — в дом, помогайте там…Еще одна фотовспышка…—…Семечки, карандаш, паспорт, два рубля мелочью, — всплыл голос эксперта Черноуцану. — Я приобщаю к делу?И снова Гоцман подивился своему голосу, разумному, по делу:— Приобщайте……И снова фотовспышка.— Проникающее ножевое ранение в сердце, — тихо произнес Арсенин. — С поворотом. Удар был сильный…— Потом, Андрей Викторович…Из дома появился растерянный, заспанный Родя в сопровождении Якименко. Он показывал куда-то рукой, наверно, рассказывал, как обнаружил труп…Лязгнуло железо. Это закрыли за Фимой дверцу медицинского фургона.Перед столом Гоцмана, понурив голову, сидел Родя. За своим столом приютился Якименко, с тревогой всматривавшийся в почерневшего от горя Давида.— Дальше…— Дальше он не поверил, буцнул меня в челюсть, — всхлипнул Родя. — Я снова объясняю, как глухому: «Фима, если б это был партбилет или червонец, так было б за шо думать! А это же бумажка с кое-как печатью! То мог бы сколапуцать даже каждый пионер, своими сопливыми руками!»— И где эта накладная? — перебил Гоцман.— Не знаю, — покачал головой Родя. — Он забрал с собой… Не видел.— Дальше…Гоцман пошарил взглядом по столу, разминая в пальцах папиросу. И тут же забыл, что ищет. Якименко, привстав, молча положил перед ним спички, Гоцман машинально кивнул, взял коробок и забыл — зачем…— …Я вышел где-то через час, — сверлил мозг плаксивый непроспанный голос Роди. — Собрался до ветру. Подошел к забору… Шо-то вроде как лежит… Я подошел, толкнул, смотрю — Фима!.. Взялся за него — на руке липко… Так я развернулся и сюдой, до вас… Сказал дежурному…Помолчав, Гоцман выдвинул ящик стола, выбросил на стол несколько смятых синих купюр по десять червонцев каждая. Изображенный на деньгах Ленин в овальной рамочке глянул на Родю насмешливо и презрительно.— А это кто рисовал? Тоже не ты?— Давид Маркович… — укоризненно протянул Родя. — Я же так посочувствовал вашему горю… А тут какие-то триста карбованцев…— Я ищу причину, — разлепил губы Гоцман. Родя вскинул руки к потолку: а я знаю?..Гоцман смел фальшивые деньги в ящик. Снова наткнулся пальцами на спичечный коробок. Машинально задымил, положив на стол рядом с собой карманную закрывашку.— За шо еще говорили с Фимой?— За карточки эти… — Родя, поколебавшись, со вздохом достал из кармана измятые продуктовые карточки, выложил на стол. — Он просил склеить. Сказал: «Сделай, Родя, это для друга». А я шо? Склеить — так склеил…Мертвеющими пальцами Гоцман взял карточки, карточки Марка. Сжал зубы. В глазах все плыло, двоилось. Он закусил до боли губу.— Конвойный! — не своим голосом гаркнул Якименко, вскакивая. — Выводи!..Влетел милиционер, схватил Родю за шиворот и, испуганно оглядываясь на задыхающегося Гоцмана, выволок в коридор. Якименко, опрокинув стул, кинулся к графину, плеснул воды в стакан.— Уйди-и-и… — из последних сил выдавил из себя Гоцман, зажимая руками рот.— Ушел! Уже ушел, Давид Маркович…Бледный, в испарине, капитан Леха Якименко выскочил в коридор, захлопывая дверью рвущийся наружу беспомощно-звериный вой… Глава седьмая В подворотне, подпирая стену, с рассеянной улыбкой на лице стоял Чекан. Покуривал, щурясь на противоположную сторону улицы. Точнее, на дверь сберкассы, возле которой только что появился преисполненный важности милиционер в белой гимнастерке. Его ладонь лежала на кобуре нагана.— Мент подошел, — еле слышно обронил Толя Живчик. Он свернул в подворотню с улицы и наклонился к Чекану прикурить. — Кобура не пустая. Сейчас подъедут.— Уже подъехали, — ухмыльнулся тот. Живчик обернулся.Скрипнули тормоза. Напротив сберкассы замер «Виллис» под тентом. Из него выпрыгнули двое работников инкассаторской службы Министерства финансов, вооруженных автоматами. Козырнув милиционеру, быстро вошли внутрь. Джип стоял с работающим мотором, водитель, держа наготове пистолет, внимательно оглядывал улицу. Щуплый носатый парень, разболтанной походочкой миновав «Виллис», окинул машину равнодушным взглядом и пренебрежительно сплюнул себе под ноги. Шофер выразительно мотнул головой — вали, мол, отсюда, нечего глядеть.— Ну и шо мы вылезли на улицу? — тихо бубнил Живчик, мусоля папиросу. — Посидели бы еще пару дней на хате…— Я без дела скучаю, — скупо обронил Чекан, не сводя глаз с «Виллиса».Инкассаторы вышли из магазина, быстро перепрыгнули через низкий борт машины, и джип резко взял с места. Милиционер, козырнув вслед, неспешно отправился на угол.— Двадцать пять секунд, — еле слышно произнес Чекан, бросив взгляд на часы. — Неплохо работают.— Угу, — согласился Живчик. — Два ППШ, водитель не дурак с волыной и мент еще.— Ида так и говорила…Оба одновременно бросили папиросы и двинулись из подворотни на улицу. Щуплый носатый парень, поравнявшись с ними, убедительно запнулся носком разбитого ботинка о бровку и налетел на Чекана, как бы случайно соприкоснувшись пальцами с его карманом.— Ой, звиняйте…В следующий момент парень взвыл благим матом на всю улицу. Чекан неуловимым движением перехватил его руку, сжав пальцы, словно стальными тисками.— Дядька, не надо! — выл носатый. — Я штаны, перепутал!!! Ой-е-ей-ей…Вой оборвался так же резко, как и начался — Чекан закрыл пареньку рот ладонью, втолкнул в подворотню и двумя точными ударами уложил на землю. Живчик от души добавил носком сапога…— От босота глазастая… — проскулил щуплый паренек, малость оклемавшись. — Чего тогда карманы оттопыривал, как фраер?!Утерев кровь, он поднялся и, убедившись, что его противников на улице нет, засеменил куда-то своей разболтанной походочкой……На ступеньках у центрального входа в Одесский художественный музей, в тени его знаменитого портика, строительство которого началось еще во время пребывания в Одессе Пушкина, расположились на корточках четверо блатных. Они молча смолили папироски, провожая немногочисленных прохожих ленивыми взглядами.В перспективе улицы Короленко показался нещадно пыливший серый «Опель-Адмирал». У входа в музей машина притормозила. Трое блатных быстро встали и, по-прежнему попыхивая папиросками, завели разговор, поглядывая по сторонам. А самый молодой — щуплый носатый парень с подбитым глазом, он же щипач со стажем по кличке Лепа, — танцующей походкой направился к Гоцману.— И здрасте, Давид Маркович! — осклабился Лепа, косясь на машину. — Нету вас цигарки?.. Замечательный день, и вы решили проехаться по Софиевской?.. А шо у вас такой вид, прямо скажем, совсем не пригожий?..Гоцман, обернувшись, раздраженно махнул Ваське Соболю — отъезжай!.. «Опель» медленно отчалил от тротуара. А Лепа, продолжая радостно скалиться, отскочил в сторонку, открывая Гоцману проход в арку. Когда Давид проходил мимо, Лепа быстрым, порхающим движением поводил руками над его пиджаком.Арка вроде была как арка — с табличкой «В этом дворе туалета нет», с пацанами, играющими в пристенок, с обыкновенным на вид пьяненьким мужичком, строгавшим что-то ножичком, сидя на деревянном ящике. Только пацаны, завидя Гоцмана, сразу посмурнели, да и мужичок смотрел на него без всякой симпатии, со вполне трезвым и очень недобрым огоньком в глазах.…Хороший стол был накрыт у блатных авторитетов, богатый стол. Это Гоцман понял сразу. В момент оценил и накрахмаленную скатерку, и марки напитков, стоявших на столе, и добротно сготовленную еду. На развороте в «Книге о вкусной и здоровой пище» стол бы этот печатать, на зависть и восхищение рядовых советских граждан… И часовых стояло кругом немало, чтобы не мешали серьезным едокам переваривать пищу. Шестерок десять, не меньше. Даже на дереве грушей висел кадр, зорко оглядывая округу… И все это буквально на задах художественного музея, помнившего Пушкина. Это развеселило Гоцмана. На секунду, не больше, но развеселило.Шесть человек сидело вокруг стола. Седьмой стул был свободен. На него Гоцман и сел. Внимательно посмотрел в глаза каждому. Пировавшие были ему хорошо знакомы.Худенький, с высокомерным лицом Писка демонстративно отвернулся. У него с Гоцманом были счеты еще с далекого тридцать восьмого года.Мосластый вор по кличке Федя Жердь обстоятельно закусывал, не обращая внимания на чужака. Знай себе наворачивал вареную картошечку из большой миски, не забывая подливочки мясной добавлять. Да луком еще зеленым хрустел. Одесские домохозяйки могли себе такое позволить только по очень большим праздникам, да и то после нескольких дней беготни по рынкам.Рыхлый и громоздкий, как тесто, в расстегнутой на груди белой рубахе, авторитет с многозначительной кличкой Мужик Дерьмо в упор, без стеснения, разглядывал Гоцмана, словно изучал, насколько тот сдал со времени последней встречи. В белесых глазах Мужика при всем желании ничего прочесть было нельзя. Отвечая Мужику таким же нестеснительным взглядом, Давид с усмешкой изучил вытатуированный на его волосатой груди собор. Очень большой был собор, с несколькими приделами, с одиннадцатью куполами. Каждый купол — год на зоне… Чуть ниже собора парил орел с чемоданом в когтях. На чемодане была надпись «Тайшет — Одесса».Вертлявый, смешливый Мадамский Пальчик делал вид, что целиком поглощен выбором напитка. Задумчиво растопырив в воздухе большой и указательный пальцы, между которыми виднелась наколка ЛТВ («Люби, товарищ, волю»), он водил ими от бутылки шампанского к бутылке грузинского «Твиши» и обратно. Наконец остановил выбор на шампанском одесского винзавода № 1 и, одним махом осушив стакан, звучно икнул с удовлетворенным видом.Особняком, перед скромной тарелочкой с горсткой квашеной капусты, сидел дядя Ешта. С холодными умными глазами, грустными, много повидавшими. Седой. И тоже молчал. Хоть и был с незапамятных пор соседом Гоцмана по двору…И только жестковатый, словно из камня вытесанный Капитан, одетый в белую майку-сетку, отчего были видны вытатуированные у него на плечах эполеты с буквой N. с вежливой улыбкой приподнял запотевший графинчик:— Не желаете ли водки, гражданин начальник? За амнистию от седьмого-восьмого note 3, благодаря которой мы имеем достойное счастье вас видеть?.. Тем более шо скоро как год мы все на свободе, а сами знаете, шо вор в законе на свободе больше года — то ж ненормально…Гоцман ничего не ответил, ни словом, ни взглядом. Сидел себе, наслаждался летней природой и соседством с художественным музеем.Из-за плеча к нему склонился бандит Иона, глава охраны авторитетов:— Давид Маркович, люди хотели бы убедиться, шо вы не при оружии. Чисто формальный шмонец… Вы привстаньте, я прошу прощения.Гоцман и тут не занервничал. Спокойно достал из внутреннего кармана пиджака пачку папирос и коробок спичек.— Давид Ма-аркович… — неуверенно проблеял Иона.— Слышь, Иона, — вежливо встрял подоспевший Лепа, — мы тут вже пообтерли Давида Марковича… Чистый он.— Антона тебе на затылок — пообтерли, — не оборачиваясь, заметил Гоцман.Он неторопливо извлек из штанины ТТ, положил на столик. Так же обстоятельно задымил, спичку аккуратно сунул «за спинку» коробка.Лепа изумленно захлопал глазами. Иона, обескураженно крякнув, потянулся было за пистолетом. Но Гоцман с грохотом обрушил на стол ладонь с коробком. И рука Ионы, повисев в воздухе, вернулась на место…Затянувшуюся паузу прервал дядя Ешта:— Здравствуй, Давид Маркович.— И тебе здравствуй, дядя Ешта, — коротко ответил Гоцман.— Ну так шо вы, начальник, хотели? — неожиданно вскинулся из-за стола Писка. — У мене лично нету времени, шобы сидеть здесь целый день для помолчать… Но из уважения к дяде Еште я готов послушать за вашу просьбу. Он сказал, и мы все, такие занятые, сидим здесь по жаре.— И какие предлагаются условия? — протяжно добавил Мужик Дерьмо.— А шо условия? — истребляя картошечку, встрял Федя Жердь. — Пусть просьбу скажет… А мы подумаем.Гоцман задумчиво выпустил большой синий клуб дыма. Проследил, как дымное облачко улетело в сторону Большого Фонтана. И аккуратно стряхнул в никелированную закрывашку упавший на крахмальную скатерть пепел.— Просьбы не имею, — произнес он наконец. — Имею разговор до вас. Есть уши — слушайте… Нет — встретимся на допросе.Стол загомонил. Жердь от возмущения подавился картошкой, Писка поставил наполненную стопку, Мужик Дерьмо угрожающе засопел, барабаня по скатерти толстыми, как сардельки, пальцами. И оборвал этот гвалт дядя Ешта тихо, но очень решительно;— Предлагаю — ша…Затихли. Дядя Ешта скорбно покивал:— Мы знаем о твоем горе, Давид. Фима был беззлобный человек…— Сочувствия не надо, — жестко перебил Гоцман. — Мне нужен тот, кто это сделал. Живой, здоровый и сидящий прямо на табуретке.Гвалт поднялся снова. Зазвенели брошенные на скатерть вилки. Рука Мужика Дерьмо угрожающе стиснула рукоятку ножа.— От прямо щас! Тока разбег возьму у Дюка!..— Не разговор!..— А шо, я давно хотел себе звезды на погоны…— Гоцман, вы с людьми общаетесь, а не с тварями!..— Люди интересуются, — пояснил Иона, снова наклонившись над плечом Гоцмана и указывая подбородком на соратников, — шо им за это будет…— Ничего не будет, — обронил Гоцман и обвел гомонящих авторитетов тяжелым взглядом. — А вот если не найдете — будет. Каждого второго из вас лично придушу… Кто-то не верит?!Гвалт умолк. Сам собой. Резко.— Не по закону, Давид Маркович, — с трудом прожевав картофелину, покачал головой Федя Жердь.— Не по закону, — согласился Гоцман. — Но по душе. А там все выжжено. И тот, кто Фиму порешил, тот вытоптал последнее. Я найду его. Кровью харкну, а найду…Он тяжело поднялся и, не обращая внимания на воров, обошел стол и двинулся в сторону моря, к грязной гипсовой балюстраде, к черной от времени, еще довоенной, и тоже гипсовой фигуре осоавиахимовца. Засунул руки в карманы, глотал насыщенный йодом воздух, родной, одесский морской воздух, без которого себя не мыслил. И даже не задумывался о том, что происходит сейчас у него за спиной. Он умел вот так выключаться, мгновенно перебрасываться с предмета на предмет — способность, которой завидовали многие его сослуживцы.А за его спиной между тем шло безмолвное совещание. Руки авторитетов, украшенные вытатуированными на пальцах перстнями («судим за убийство», «судим за разбой», «отрицало», «по стопам любимого отца»), порхали над столом в энергичном и абсолютно непонятном постороннему танце. Можно было подумать, что в одесском дворике собрались пообедать и пообщаться глухонемые.Это продолжалось минуты две, не больше. Наконец все, кроме Писки, молча повернули руки ладонями вверх. Писка сделал то же только после большой паузы и с видимой неохотой. На его худом лице застыла брезгливая гримаса.— Вот, Давид… — раздался за спиной Гоцмана голос дяди Ешты. Гоцман, помедлив, обернулся. — Вот Федя Жердь говорит, что Родя никак не мог это сделать.— Я знаю.— Из его клиентов — тоже, — продолжал дядя Ешта. — О залетных говорить не будем, но сдается — тоже нет… Может, Давид, ты сам что-то знаешь?— Сначала постреляли инкассаторов на Арбузной, — помедлив, произнес Гоцман. — Потом пожгли грузовик с обмундированием… Там и там был штымп в форме армейского капитана. На виске шрам. Он же получал обмундирование на складе. По документам — Бибирев. Раз подъехал на «Додже», раз на трехтонке. Пока все.— Может, он, а может, нет, — вскочил из-за стола Писка, с ненавистью глядя на Гоцмана, — а мы фартового человека в расход распишем?!Но никто его не поддержал. Воры молча смотрели на Гоцмана. И Писка так же молча уселся на свое место и нервно схватился за холодное горло графина с водкой.— В общем, даю три дня, — обронил Гоцман и, взяв со стола свой ТТ, аккуратно засунул его в карман брюк.Васька Соболь ждал его, как договаривались, на Короленко, 17, у ворот того самого дома, где персонаж бабелевских рассказов Беня Крик рассчитывал получить с клиента двадцать тысяч. Но Давиду было сейчас не до Бабеля, хотя, как всякий одессит, он был за него в курсе и всячески уважал. Васька чутко уловил настроение начальства и всю дорогу молчал, не отвлекал ненужными разговорами.На работе Давид позвонил в погребальную контору, распорядился насчет гроба для Фимы, потом в администрацию кладбища. Умылся холодной водой, заварил себе крепчайшего чаю и, подождав, пока чуть остынет, выпил. Тьма минувшей ночи слегка отпустила. Коротко стукнув в дверь, он зашёл в кабинет Арсенина.— Худо, Давид Маркович? — поднял тот глаза от стола. — Вы не спали ночь… Вам надо вздремнуть хотя бы немного. А то… — Он выразительно постучал пальцами в области сердца.— Пустое, — отмахнулся Гоцман. — Вы лучше за Фиму… Подтвердилось?— К сожалению, — вздохнул судмедэксперт. — Как я уже говорил — опытная рука, явно профессионал. Фима… не мучился. Умер мгновенно.Гоцман скрипнул зубами, сунув руки в кармане, покачался на каблуках.— Ничего, доктор. Когда мы его найдем, он у нас… помучается.В следующие три дня участников воровского совещания можно было видеть в самых разных уголках Одессы и в компании самых разных людей.Можно было наблюдать, как Писка беседует с братьями-близнецами Матросовыми за кружкой пива в маленькой привокзальной пивной…Можно было встретить Мужика Дерьмо, прогуливавшегося с полным, одышливым лейтенантом интендантской службы вдоль каменной стены склада. Офицер энергично жестикулировал — то стучал себя кулаком в обтянутую кителем грудь, то указывал всей пятерней на стену, то кривил рот, передразнивая чью-то манеру разговаривать. Мужик Дерьмо кивал с непроницаемым видом…Или Иону, который обстоятельно осматривал подворотню, где Чекан избивал Лепу. Сам Лепа, для большего правдоподобия жалостливо шмыгая носом, показывал Ионе на сберкассу напротив и демонстрировал, как именно ему заломали руку за спину…После погребальной конторы Гоцман поехал на Привоз. Как ни странно, курага в пустоватом Фруктовом пассаже нашлась, и даже не особенно дорого — немолодая усатая гречанка уступила уважаемому Давиду Марковичу полкило за червонец, поскольку здоровье Давида Марковича чрезвычайно интересно по всей Одессе. Изюм Давид решил не покупать. Постоял перед торговкой, продававшей свежее молоко, но преодолеть своей давней нелюбви к этому напитку не смог. Вставали в памяти желтая пенка, налипшая на поверхности большой кружки, и мамины худые усталые руки: «Пей, Додечка, полезно, сынок, у тебя же слабое здоровье…». Полезно, может, и полезно, мама, но вот не научился ваш сын до сих пор молоко пить, и все тут. Когда я в последний раз был на могиле?.. Теперь в моей странной жизни появился еще один повод бывать на кладбище, думал Гоцман, лавируя между покупательницами бычков. Вот так живешь, живешь, и все меньше становится людей в твоем городе, и все больше — на кладбище. Ну что же, это справедливо, с годами смерть начинает преобладать над жизнью, пока не заполнит все вокруг. И это означает, что умер уже ты сам. И тогда начинается что-то другое, может, не менее грандиозное, чем жизнь…Он обернулся, ища взглядом в толпе Ваську Соболя. Тот замешкался перед большой, разрубленной на куски камбалой и вежливо общался с ее продавщицей.— Молодой человек, пострадавший на фронте за наше счастье! Такому герою, как вы, рыбка будет только в пользу…— Мадам, этот кецык уже имеет запах, — галантно отвечал Васька, тыча ногтем в камбалу.— То не запах, то аромат. А запах будете иметь вы, когда закончится ваша жизнь, сильно укороченная тем, шо вы не покушали сегодня этой камбалы…— Васька!.. — окликнул водителя Гоцман. — Ша за болтовню. Иди заводи. Я пока выберу венок…— Не, Давид Маркович, — решительно помотал головой Соболь, нагоняя шефа, — я тоже хочу. Я к Фиме со всей душой… Мы ж через него себе «Адмирала» достали.— Да? — удивился Гоцман. Странно, он напрочь забыл об этом эпизоде Фиминой биографии.— Ага, — печально вздохнул Васька. — Его же немцы на углу Перекопской Победы бросили, когда отступали… Так Фима договорился с одним знакомым, шоб у него в курятнике постоял. А потом оформили на наше управление… А так — тю-тю, уплыла бы в обком или еще кудой. И потом — где брать запчасти?.. Так он мне посоветовал одного инженер-майора, его часть сейчас в Яссах стоит… Кстати, Давид Маркович, надо бы карбюратор менять, вы б замолвили где словечко…— Ладно, хватит уже твоих баек, — оборвал Давид ссохшимся от напряжения голосом. Лицо убитого друга снова встало перед ним, и он с трудом сдерживал себя.Венок купили большой, хороший. Ими торговал остроносенький седой дед в пиджачке, на лацкане которого болтался серебряный Георгиевский крест на замусоленной ленточке.— Желаете черный креп, Давид Маркович?.. То будет на десятку дороже, но покойник обрадуется… И белыми буквами можно написать: «На кого ж ты нас оставил» — и даже еще красивее… До войны можно было написать серебром, но теперь же куда?.. Сегодня уже заказывали один венок, так тот был с надписью…— Не надо, — оборвал его болтовню Гоцман, отсчитывая деньги, и вдруг, сам не зная зачем, спросил: — За что Георгия получил, отец?— Та то за Фердинандов Нос, — равнодушно отмахнулся старик, сосредоточенно перебирая смятые купюры, — полтора года мы там как проклятые в окопах сидели… 66-й пехотный Бутырский… А шо, може, нельзя носить? — неожиданно спохватился он и даже порозовел от волнения. — Я слыхал, шо вроде как было постановление СНК…— Та можно, можно, — скупо усмехнулся Гоцман, поднимая венок, — не митусись. И еще цветов нам… побольше… шоб Фиме было приятно.— Пожалуйте-с, — обрадовавшись, снова засуетился старик.Они набрали еще цветов, чтобы Фиме было приятно, и, расплатившись, молча поволокли это богатство в машину. Завалили цветами заднее сиденье «Опеля», и еще букет Давид вез в руках. В салоне машины запахло остро, тревожно и влажно. На ухабах розы кололи Гоцману руки, и он невольно отдергивал пальцы. Васька косился на букет, взглядывал в зеркало заднего вида на венок и изредка жалостливо шмыгал носом…Опергруппа уже ждала его в кабинете. Мешочек с курагой Давид выложил на всеобщее обозрение на своем столе — мол, налетайте. Взял из него горсть и принялся расхаживать по комнате. Арсенин же присоветовал ходить, вот и ходи…— Ну шо, с кого начнем?.. — Гоцман ткнул пальцем в Тишака. — Давай ты, Леня. Шо у тебя по Радзакису?— По Радзакису сделан запрос у контрразведку, но оттуда пока не ответили, — виновато вздохнул Тишак. — Поднять довоенные архивы НКВД мне пока также не удалось…— Почему? — перебил Гоцман на ходу.— По объективной причине, — развел руками Тишак, — они еще не прибыли из эвакуации… В силу чего где именно сидел Радзакис и по каким статьям, сказать не представляется возможным. Следователей, которые вели его дело, не осталось, все поумирали или погибли. Сделали запрос в центральную картотеку ГАУ note 4, но это — неделя, а то и больше… Родных и близких отыскать не удалось. Был, вернее, двоюродный брат, 1926 года рождения, прописанный по Садовой улице, шесть. Призван сразу после освобождения Одессы, в апреле сорок четвертого, и в июне того же года погиб под Витебском. Кое-какие мелкие связи нашли, но пока ничего интересного… Работаем.— Понятно, — буркнул Гоцман, жуя курагу, и одобрительно кивнул Довжику, выбравшему из мешка несколько штучек: не стесняйся. — Леша, шо у тебя?..Якименко поднялся с места.— В городе семнадцать автомастерских, четырнадцать уже проверили. Пока ничего. ЗИСов в последнее время ремонтировалось четыре, но из них одна керосинная цистерна, один — автокран, а два бортовых чистые — с хлебного склада в торговом порту и с Одессы-Товарной. Я съездил проверил — вроде как до сгоревшего им еще очень далеко… Плюс ко всему они не уральские, а еще довоенные, московские. Переданы из армии. В чужие руки не попадали… Еще есть мастерские у армейцев. И оборонный завод. Но если б грузовик был ихний, они бы уже стукнули.— А если он был с Николаева? — возразил Гоцман. — Или с тех же Сум?— Маловероятно, — вздохнул с места эксперт Черноуцану. — Двигатель перебирали только что. Еще кольца поршнев не притерлись… И работал он километров пятьдесят-семьдесят, не больше.— Ясно… Леша, ты обещался пошустрить по «Доджу». — Гоцман снова обернулся к Якименко.— В городе выявлено двадцать шесть машин. Но из них четырнадцать — закрытые, санитарки, летучки, бортовые или вообще трехосные. Наш же, согласно свидетельским показаниям, был обычным арттягачом «три-четвертых», без лебедки, с тентом… Номер на УО…— А то ничего, шо в Одессе все номера на УО? — мрачно поинтересовался Давид.— Он мог быть, между прочим, и с номерами области, и вообще с измаильскими или еще какими, — не расслышал юмора капитан. — Из подходящих под дело двенадцати машин вчера восемь были на выезде, четыре проверили. Все машины чистые. Две из них — нашего производства, ну, то есть с автосборочного, собраны в августе прошлого года… Пока все.Якименко с выражением выполненного долга на лице запустил руку в мешок с курагой. Черноуцану, как школьник, поднял руку. Гоцман кивнул ему.— Еще есть одно что… Я сделал анализ масла из грузовика. Не могу сказать наверно, но похоже на масло для корабля. Я могу полагать, что ЗИС ремонтировали не в автомастерской, а на… — Он запнулся, пытаясь вспомнить русское слово.— Судоверфи? — подсказал Гоцман.— Точно так, — вздохнул Черноуцану.— Шикарно мыслишь, Константин Георгиевич, — одобрительно кивнул Гоцман. — Михал Михалыч, имеешь шо сказать?..Встал майор Довжик.— Обнаружено восемь более-менее крупных подпольных предприятий по пошиву одежды. Но они, как правило, работают с женскими платьями или с контрабандой. А вот швейный цех Изи Маркуса, по слухам, не брезгует любой работой. У цеха поставлено наблюдение.— Угу, — кивнул Гоцман. — Надо наведаться.Он на мгновение остановился напротив открытого балкона, ловя губами слабенький жаркий ветерок, веявший с улицы.— Ладно, теперь давайте подобьем бабки… В общем, работаем по тем же направлениям. Леша, — обратился он к Якименко, — ты теперь шерсти еще и судоверфи. И вообще все места, где пахнет ремонтом кораблей… Ищем тех уродов, шо подумали — они умнее нас. Вот такая картина маслом.Он сделал минутную паузу, взглянул на венок, аккуратно прислоненный к стене.— По прощанию с Фимой, — глухо проговорил он. — Вынос тела в четыре. Быть в обязательном порядке приказать не могу. То дело личной совести каждого… На том все.Оперативники начали подниматься, задвигали стульями. Против обыкновения, никто не шутил и не смеялся. Расходились по-деловому, сумрачно.И только сидевший позади всех Арсенин пристально смотрел на Гоцмана, на горькую, болезненную складку в углу его рта.Гоцман перехватил этот взгляд, невесело усмехнулся, махнул рукой — дескать, где наша не пропадала. И даже приглашающе кивнул на изрядно полегчавший мешочек с курагой: а все-таки вкусное лечение вы мне прописали, доктор…— Здравствуйте, Давид Маркович! — Гоцман даже вздрогнул от неожиданности. Майор юстиции Кречетов, почтительно козырнув, пошел рядом. — Разрешите присоединиться?.. Вы сейчас куда, если не секрет?..— Обедать, — буркнул Давид, сворачивая в ближайшую подворотню.— Ну и я с вами, — беспечно кивнул майор. — Если не прогоните, конечно… Тем более что есть кое-какие новости по делу.— Я в коммерческую, — на всякий случай предупредил Гоцман.— Надоели казенные харчи? — хохотнул Кречетов. — Понимаю, в нашей столовке тоже иной раз в рот ничего не лезет, хоть и по литеру Б…Гоцман молча кивнул. Они миновали проходной двор, свернули в еще одну подворотню и остановились у маленькой, ничем не примечательной двери, которая запиралась на амбарный замок. Давид трижды бухнул в дверь кулаком.— Давид Маркович!.. — радостно отозвалась пожилая женщина, отворившая на стук. Из недр дома до офицеров донеслись ароматы чего-то упоительно вкусного. — А я уже думала, шо вы окончательно променяли мое домашнее на свое казенное… И вам доброго дня, товарищ майор. Сразу предупреждаю, цены коммерческие, но зато ж я кормлю вас не так, как кормят эти военные столовки, а от души!..— Ну, раз от души, то за ценой не постоим, — скосив глаза на Давида, весело ответил Кречетов. — А что у вас сегодня?— Борщ холодный, макароны по-флотски и компот на третье.— А я бы, пожалуй, выпил холодного молока, — заявил Кречетов.Хозяйка радостно закивала:— Любой каприз за ваши деньги, товарищ майор… Вскоре Гоцман с Кречетовым уже сидели в чисто убранной прохладной комнатке за столом, накрытым белой скатертью. Давид, жуя макароны, изучал взглядом майора. А тот с аппетитом ел, весело поглядывая вокруг. «В конце концов, он ведь не виноват в том, шо сегодня ночью убили Фиму», — подумал Гоцман.— Ф-фу-х, как на душе полегчало… — удовлетворенно выдохнул майор, отставляя пустую тарелку и беря стакан с заказанным Давидом молоком. Гоцман непроизвольно дернулся, но говорить ничего не стал. — Теперь можно и поговорить… Докладываю. — Тон офицера стал деловым, он понизил голос. — Первое. Решением военного прокурора округа следователь Наимов от дела отстранен, теперь им занимаюсь я. Второе… Мы проверили склад и сумскую часть. В общем, кроме обмундирования оттуда еще уплыли трофейная посуда и целый ящик патефонных иголок. Между делом выяснили, что это — личное имущество командира… Вывез из Германии.— Патефонные иголки? — задумчиво протянул Гоцман, выуживая из компота вареную грушу. — Дорогая вещь.— Да. Уплыли и не приплыли. И я подозреваю, что по этому маршруту у нас еще много чего плавает… А у вас что?— Работаем, — скупо ответил Гоцман. Расплатившись с хозяйкой, они вышли на улицу.— Здрасте, Дава Маркович! — бодрым хором выкрикнула компания пацанов лет четырнадцати, игравшая на солнцепеке в расшибалочку. Гоцман хмуро кивнул в ответ.— Давид Маркович, вы какой-то утомленный, — глядя на Гоцмана, сочувственно произнес Кречетов. — Надо бы вам развеяться… Сходить, что ли, в оперу или на концерт… Вы ж одессит. Вы любите оперу?— А шо, все одесситы любят оперу? — сквозь зубы осведомился Гоцман.— Ну, мне так казалось, — улыбнулся майор. — Могу взять для вас контрамарку. Хотите?Гоцман взялся за отполированную сотнями ладоней деревянную ручку входа в УГРО:— В другой раз… Всего хорошего.Фима лежал в гробу спокойный, только очень уставший. На его горбоносом лице проступили все морщины, накопившиеся за жизнь, все неудачи и недуги, все обиды и раны, все разочарования. Перед Гоцманом лежал, скрестив на груди руки, безмерно усталый странник, наконец-то нашедший последний приют. Давид наклонился и поцеловал его холодный лоб.Речей не было. Какие уж там речи?.. Только супился, дергая себя за седой ус, полковник Омельянчук, горестно вздыхал капитан Леха Якименко, размазывал кулаком слезы по щекам Васька Соболь. А рядом с ними стояли, почтительно сдернув кепчонки, ученики и наследники былой славы Фимы — молодые одесские щипачи-карманники. И никто никого не трогал. Горе объединило всех. Остро, терпко пахли цветы, которые люди молча клали в изголовье гроба. По черному крепу венка, который щипачи поставили у гроба, вились аккуратно выведенные белым слова: «Спи спокойно, дорогой Фима! Твой бесценный опыт — лучшее подспорье в нашей тяжелой работе! От коллег и друзей».Земля на кладбище ссохлась от жары. Гоцман первым бросил в могилу пыльную горсть, поклонился другу в последний раз. Отошел, уступая место другим, глядя перед собой сузившимися глазами.«Я найду его, Фима. Спи спокойно».Идя по улице Ленина, бывшей Ришельевской, к зданию Одесского театра оперы и балета, майор Кречетов в который раз невольно им залюбовался. Прекрасный театр… Нарядный, напоминающий чудесный торт c кремом, затейливо украшенный кондитером. Сравнение заставило офицера улыбнуться. Он запрокинул голову, разглядывая скульптурную группу, украшавшую фасад, — четыре разъяренные пантеры, запряженные в колесницу, которой правит Мельпомена, покровительница изящных искусств… На фронтоне римские цифры указывали годы постройки здания — 1883—1887. А ниже с типично одесским юмором лаконично упоминался пожар двадцатилетней давности: «Театр горел».Несмотря на то, что перед входом выстроилось несколько легковых машин трофейного происхождения — пара БМВ, получивших за форму кузова прозвище «лягушка», обшарпанные «Ауди-Фронт», «Ханомаг-Рекорд» и еще маленький «Фиат-Тополино», — фойе оглушило майора тишиной. Казалось, в огромном здании нет ни души. И только из слегка приоткрытой двери администратора приглушенно пело радио, почему-то по-итальянски. «На Рим, что ли, приемник настроили?» — хмыкнул майор, пересекая гулкое фойе. Но по меньшей мере один человек в театре все-таки был. Из туалета раздалось звучное бормотание водопроводного крана, дверь заскрипела, и в фойе степенно, как и полагается мэтру, прошествовал знаменитый оперный певец Николай Петрович Савченко.Стараясь ступать осторожно, Кречетов подошел к администраторской, постучал в дверь, приоткрыл ее пошире. И тут же убедился, что радио как раз молчало, а вот молодая симпатичная девушка исполняла хорошо поставленным голосом итальянскую песенку про два сольди. Девушка пела, обмахиваясь пышным веером и отплясывая при этом на большом письменном столе, вокруг которого суетились хорошо знакомый Кречетову администратор оперного — полный, суматошный Шумяцкий и еще трое служащих в форменных бордовых пиджаках.— Антонина Петровна, прекратите, в конце концов, это хулиганство! — верещал Шумяцкий, пытаясь выхватить бумаги из-под каблучков. — Это неприлично, в конце концов! Я вам скажу, у вас задирается юбка!— Тоня, ты же женщина! — трагически поддакнула пожилая вахтерша.В ответ артистка Одесской областной филармонии Тоня Царько начала выбивать на столешнице уже совершенно матросскую дробь. Каблуки раздирали бумаги в клочья.— Вы топчете важные документы! — взвыл администратор, хватаясь за голову. — Мама дорогая!..Увидев замершего в дверях Кречетова, Шумяцкий обрадованно кинулся к нему:— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Виталий Егорович! Ну, вы уже видите? Вот такое происходит! Средь бела дня… Антонина Петровна, — злорадно обернулся он к певице, — за вами уже пришли!Кречетов с улыбкой поклонился Тоне. Она, прервав танец, сделала кокетливый книксен.— Товарищ Шумяцкий, у вас репетиция?— Помилуй боже! — воздел руки к потолку администратор. — Я — и репетиция!.. Я и головная боль — это таки да, это чистейшая правда…— А что, собственно, произошло? — поинтересовался майор у Тони.— Они мне не платят! — заявила певица, воинственно упирая руки в боки.— Почему? По-моему, прекрасный голос…— Меня уволили вместе с голосом! — запальчиво продолжала Тоня. — Выкинули из театра!— Но вы же здесь! — рассмеялся Кречетов.— И буду здесь!.. — воинственно топнула каблучком певица. — Пока он не заплатит!Воспользовавшись паузой, один из служителей вцепился в подол пышной Тониной юбки и потянул ее вниз. Отбившись от него веером, актриса снова грянула чечетку.— Антонина Петровна, вы уже издеваетесь не надо мной, а таки над органами правопорядка! — тяжело вздохнул Шумяцкий.Кречетов подошел к столу, протянул Тоне руку и тут же получил по ней веером.— Товарищ Шумяцкий сейчас вам заплатит, — произнес майор, глядя на актрису снизу вверх. — Слезайте.— Пусть сюда несут деньги! — заявила с высоты Тоня.Кречетов обернулся к Шумяцкому, придав лицу недоуменно-холодное выражение. Он знал, что такой вид начальства оказывает верное воздействие на подчиненных. Подействовало и на этот раз. Хотя Шумяцкий никоим образом не был подотчетен перед военной прокуратурой округа…Пока сильно уменьшившийся в размерах администратор, горестно сопя себе под нос, гремел ключами сейфа и трагическим шепотом отсчитывал деньги, Кречетов вновь повернулся к Тоне, не спешившей слезать со стола.— А за что же вас уволили, Антонина Петровна?— А вот за эту песню!— Представляете, она ее на концертах поет, — понизив голос, встрял Шумяцкий. По всему было видно, что он страшно не хочет расставаться с потрепанной пачкой червонцев. — Позавчера выезжали на шефский концерт в рыболовецкий совхоз под Ильичевкой — спела!.. Просто уму непостижимо…— А что ж в этом плохого? — удивился Кречетов. — Красивая песня…— Да вы что?! — возмущенно замахал пачкой денег Шумяцкий. — Это же песня женщины за два, простите, сольди! За два гроша! Буржуазное, с позволения сказать, псевдоискусство…— Нич-чего подобного, — властно перебил Кречетов. — Это песня… м-м… итальянских партизан. Доблестных борцов с режимом Муссолини. В ней поется… — он повернулся к Тоне и едва заметно подмигнул ей, — в ней поется о девушке-связной. Два сольди — это пароль… Вот, и потом эта девушка героически гибнет в бою под Генуей… Так что вполне себе патриотическая песня. Еще споете нам, Тоня?— Буду я еще надрываться, — пренебрежительно фыркнула артистка.Кречетов и Шумяцкий одновременно протянули ей руки, но она ловко спрыгнула на пол без посторонней помощи, небрежно приняла у администратора пачку купюр, не считая, запихнула в сумочку и пошла к двери, независимо стуча каблучками.— Антонина Петровна, а расписочку? — подал голос Шумяцкий. — Это ж деньги!..В открытую дверь из коридора влетел веер и шлепнулся у ног администратора. Тот растерянно поднял его.Кречетов весело рассмеялся. Похоже, что он не зря побывал сегодня в опере. Совсем не зря.Поднявшись по лестнице, Гоцман долго не решался постучать. Тяжело было заходить сюда, но…Нора открыла быстро, словно ждала. В ее руке дрожала оплывшая свеча.— А мне сказали, шо вам дали электричество, — неловко произнес Давид.Он пошарил по драным обоям, щелкнул выключателем. Ярко вспыхнула стосвечовка под потолком. Гоцман увидел лицо Норы — с тенями под глазами, горестными морщинками в углах рта, опухшее от слез.— Выключите, пожалуйста… Я отвыкла от яркого света.Проклиная себя, Гоцман поспешно погасил свет.— Вы не пришли на похороны, — произнес он, проходя за Норой на кухню. — И на поминках вас не было… Я думал, шо-то случилось.— Я стояла за оградой, — тихим, ускользающим голосом пояснила женщина. — Не знала, что у Фимы столько друзей.— Если бы не война, их было бы гораздо больше… Они замолчали. Нора молча набрала воды в чайник, зажгла примус.— Нора… Я ничего за вас не знаю… Фима не рассказывал…В глазах Норы промелькнул секундный испуг:— Лучше вы расскажите о себе… Кем были ваши родители?Гоцман смущенно усмехнулся, пожал плечами. Присел на чемодан, но тут же испуганно вскочил, нашарил под столом колченогую табуретку и не без опаски перебрался на нее.— Ничего особенного… Батя в порту бочки катал. Смешно, правда, — еврей-грузчик?.. Он сам смеялся с этого. Говорил, шо никакой еврей, кроме него, на такую работу не мог бы поступить… Во-от. Потом, в империалистическую, воевал, закончил школу прапорщиков… Ну а в Гражданскую был в Красной армии, конечно.Давиду показалось, что лицо Норы дрогнуло. А может быть, в этом было виновато неуверенное, колеблющееся пламя свечи.— А потом?— Потом работал в порту… Он до войны умер. И мама тоже… Она его очень любила. Прожила после него недолго совсем.— Фима говорил, вы раньше были моряком…— Нам было по семнадцать… Балбесничали… Марк решил взяться за ум. Уехал в Серпухов. Там школа была для летчиков… он еще говорил, шо название красивое — школа воздушной стрельбы и бомбометания… Он потом смешно про отбор рассказывал. Сидит человек у форме. Спрашивает: водку пьешь?.. Ну, случается… Но нечасто. А танцуешь?.. Бывает. Голова кружится, когда танцуешь? Нет. Значит, годен… Такой отбор.Нора улыбнулась.— Ну а я подумал — мне куда? — продолжал Гоцман. — Бомбометать не очень хотелось. В мореходке — форма, кормят. Ну, пошел… А я ж до этого по морю не ходил. Вышли в первый рейс, на практику. Одесса — Новороссийск… Был такой пароход «Ленин», бывший «Симбирск»… двухтрубный… Шторм был — так, не шторм, а слегка покачивало. А я на леере всю дорогу провисел…— Где провисели? — с испугом спросила Нора.— Леер — такое ограждение по борту, — объяснил Гоцман. — На нем висят, когда… кричат до волн.— А-а… морская болезнь?Оба неожиданно засмеялись. Странно прозвучал смех в квартире, где прописалось горе. Пламя свечи, стоявшей на столе, затрепетало, дернулось. Так же быстро, смутившись своего внезапного веселья, оба умолкли.— Ну, и началось, — продолжал Гоцман. — Я уж и не кушал, и водку глотал литрами — не помогает… Закончил с отличием. Получил диплом, и меня списали… Вот так. А «Ленин» этот в июле сорок первого на мину напоролся под Севастополем. Ребята говорили — там больше трех тыщ людей потонуло…— Сколько?.. — охнула Нора.Давид неловко полез в карман пиджака за папиросами и вопросительно взглянул на Нору. Она закивала — курите-курите… Поставила перед гостем блюдечко вместо пепельницы. Гоцман нашарил в кармане свою закрывашку, но вынимать не стал.— А потом?— Та шо?.. — пожал плечами Гоцман, закуривая. — После мореходки пил несколько лет. Как шальной. Батя меня и бил, и стыдил — не помогало… Мать плакала, просила опомниться… А на меня как нашло и не отпускало… Ну, раз пошел за водкой, уже выпивши. Мне не дали. Я немного понервничал. Завели дело… — Он усмехнулся своим воспоминаниям. — Из магазина отписали: мы претензий не имеем… Марк приехал. Пришел прям на допрос. Он тогда первый орден получил, Красную Звезду. За бомбометание свое… Герой! Сверкает цацкой!.. Стал на следователя кричать. Ну, я его и выкинул.— Как выкинули? — улыбнулась Нора.— Так. Взял прям за цацку и — до свидания. А шо?.. Виноват, так надо отвечать. Следователь мне говорит: любите по справедливости? Да, говорю, люблю. А не хотите к нам стажером? У вас образование. Кадров не хватает. Дело закроем штрафом. Пойдете на курсы рядового и младшего начсостава… — Он ухмыльнулся. — Марк потом год со мной не разговаривал.— А потом?Улыбка медленно сползла с лица Гоцмана. Он сильно затянулся папиросой, выдохнул.— А потом война. Следователя того в июле сорок первого бомбой убило… Марк инвалид… Теперь и Фимы нет… Вот и живи как знаешь… — Он нашарил во внутреннем кармане початую поллитровку, нерешительно взглянул на Нору. — Давайте помянем. Вы ж не были на поминках…— Давайте…Нора встала, вынула из стенного шкафчика три граненых стакана, попутно сняв с керосинки закипевший чайник. Давид разлил водку, один из стаканов накрыл ломтиком хлеба.— Пусть земля тебе будет пухом, Фима, — тихо произнес он, глядя перед собой. — Спи спокойно, дорогой, Одесса-мама тебя не забудет. И мы тоже…— Да, — эхом откликнулась Нора, поднимая свой стакан. Глава восьмая У дверей сберкассы встал постовой милиционер. Одернул белую летнюю гимнастерку, воинственно положил руку на кобуру нагана. Вид его гласил, что задание, которое он выполняет, имеет высшую степень государственной важности.Из подворотни напротив одновременно вышли Чекан и Толя Живчик. Они двинулись в разные стороны — Живчик свернул за угол, где сел в припаркованный у тротуара «Додж-три четвертых» note 5, а Чекан, рассеянно посвистывая, направился к входу в сберкассу.У самых дверей он замешкался. Его слегка задел плечом крепенький паренек в белой футболке и шикарных блатных клешах. Второй паренек, точная копия первого, только в полосатой футболке, шился рядом.— То вы заходите? — вежливо осведомился первый паренек у Чекана.Тот равнодушно кивнул.— Проходим, граждане, проходим, — насупился постовой, — нечего тут стоять.В сберкассе, несмотря на разгар рабочего дня, народу было порядочно. Отчаянно доказывал что-то инвалид на деревяшке, а стоявший за ним в очереди плотный мужчина в коричневом железнодорожном кителе с погонами техника-лейтенанта его урезонивал. За стеклянной перегородкой толстая дама в роговых очках не обращала на шум внимания — она сосредоточенно заполняла ведомость, время от времени шаря по столу в поисках промокашки. На большом пожелтевшем листе, вывешенном на стене, было косо выведено чернилами: «Граждане! Компенсации за неиспользованные во время войны отпуска выплачиваются ТОЛЬКО по предъявлении подтверждающих документов!» Стрекотали арифмометры, гремели деревянные счеты. Духота.Посвистывая, Чекан обежал глазами помещение, подошел к пыльному окну. Так и есть. На противоположной стороне улицы торчали, держа руки в карманах, еще двое — щуплый носатый парень, тот самый, который так неудачно принял его за фраера и попытался увести кошелек, и тип постарше в военной гимнастерке без погон. Выслушав парня, тип кивнул и неспешно двинулся к сберкассе. Чекан скользнул глазами направо — двое блатных, столкнувшиеся с ним у входа, старательно изучали обтрепанный плакат, призывавший опасаться карманников.Чекан усмехнулся. Охлопал карманы пиджака, огорченно, на публику, покачал головой — эх, забыл бумажник, надо же! — и неторопливо вышел на улицу. Боковым зрением заметил, что блатные, растерянно переглянувшись, устремились за ним.Взвизгнули тормоза. Рядом со сберкассой остановился крытый тентом, несмотря на жару, «Виллис», из которого выпрыгнули двое с автоматами. Не ответив на приветствие вытянувшегося постового, один из них грубо отпихнул Чекана — не видишь, кто идет?.. Блатные вежливо посторонились перед инкассаторами, давая им дорогу.Еще раз усмехнувшись, Чекан свернул направо и, сунув руки в карманы, двинулся по улице. Он даже не взглянул на проехавший мимо «Додж-три четвертых». Толя имел голову на плечах и правильно понял обстановку— операция сворачивается, не начавшись. «Додж» миновал сберкассу и, постепенно набирая скорость, скрылся.Блатные парнишки и человек в военной гимнастерке без погон — это был Иона — прибавили шагу, глядя, как Чекан заворачивает за угол. В руке Ионы блеснул узкий нож. Сейчас свернет в подворотню, а там ищи-свищи. Ну да не на таких напал, мы ведь и сами парни не промах…Это была последняя мысль Ионы. Он шел первым, и именно ему выстрелил в живот Чекан, молниеносно перехватив руку с ножом. Ствол пистолета был вплотную прижат к телу, и оттого звук получился глухим, ватным. И ничего Иона не успел сказать или сделать, потому что умер…Блатной паренек в белой футболке схватился было за карман, но тут же рухнул на мостовую от страшного удара рукояткой «парабеллума» по голове. Пареньку в полосатой футболке Чекан, сильно сжав зубы, всадил взятый из теплой руки Ионы нож прямо в сердце, пробив татуировку с пронзенным кинжалом Уголовным кодексом…Потом выхватил из кармана платок, обмотал им рукоятку ножа, выдернул его из трупа и вонзил в сердце корчившегося на земле первого блатного. Белая футболка мгновенно окрасилась красным.Когда через десять секунд постовой милиционер оказался на месте происшествия, он увидел три распростертых на земле трупа.Мимо на большой скорости промчался «Виллис» с инкассаторами.Майор Кречетов ожидал Тоню на самом банальном и самом красивом месте встреч одесситов и гостей города — в тени Дюка. Смотрел на простершего словно в благословении бронзовую руку герцога Ришелье и пытался представить себе апрельский день далекого 1828 года, когда эта площадь, еще новенькая, только отстроенная, была запружена празднично разодетой публикой, а внизу, в гавани, гремели пушки — это корабли салютом приветствовали открытие первого одесского памятника… Кречетов много читал об истории Одессы, да и с воображением у него все было в порядке. Задумчивая улыбка осветила лицо офицера, он даже забыл о том, что Тоня опаздывает уже на двадцать минут.— А вот и я! — раздался свежий голос Тонечки. В легком летнем платье, кокетливой шляпке, надвинутой на одну бровь, и туфлях-«москвичках» она была просто очаровательна. — Фу, какие противные цветы!.. И почему все мужчины так похожи друг на друга — чуть что, сразу розы?.. — Она капризно надула губки, принимая от майора пышный букет.— А по-моему, это абсолютно ваш цветок, — парировал Кречетов. — Вы и сами похожи на алую розу.— Алая роза, белая роза — это что-то из древней истории, да?.. Не успели пригласить девушку на свидание и уже начинаете блистать эрудицией?.. — Она задорно улыбнулась.— Рядом с вами блистать при всем желании невозможно, — улыбнулся Кречетов, — ваше сияние, Антонина Петровна, затмит решительно все… А война Алой и Белой розы — это не такая уж древняя история, как вам кажется.Тоня взяла майора под руку.— Во-первых, в знак особого расположения разрешаю вам звать меня Тоней и на «ты», — заявила она, — а во-вторых, после репетиции и общения с тираном Шумяцким я жутко устала и хочу есть. Только не вздумайте меня везти в ресторан на троллейбусе или трамвае, слышите?.. А за что у вас орден? — Она коснулась пальчиком ордена на кителе Кречетова.— За образцовое выполнение важного задания командования, — строгим и одновременно таинственным тоном пояснил майор и рассмеялся. — Ну что же, поедемте ужинать?.. Дальнейшую программу обсудим в ресторане… Такси!..На площадь очень вовремя въехал один из немногочисленных одесских таксомоторов — трофейный красавец-кабриолет «Штевер-Аркона». Кречетов махнул рукой, останавливая машину.— Где вы будете ехать?..— В гостиницу «Красная»!— В «Бристоль»? — хмуро отозвался водитель. — Так бы и говорили…Глаза Тони просияли — в «Красной», которую одесситы упорно продолжали величать «Бристолем», был один из лучших ресторанов города.Двор, где жил Гоцман, давно не видел такого погрома. И устроил его, конечно же, Эммик Два Больших Расстройства, чтоб он был здоров. Внизу, на лавочке, уютно устроился дядя Ешта. А сам погром творился на галерее, опоясывающей дом. Нарядно одетый Эммик хотел, прямо скажем, немногого — всего-навсего спуститься по лестнице во двор. Но мать была с ним несогласна.— Не пущу! Не пущу! — клокотала тетя Песя, загораживая своим внушительным бюстом путь на лестницу. — Шо хочешь со мной делай, а не пущу!Эммик не щадя сил бился за свое счастье. Его вишневые глаза были полны неподдельной страсти. Белая выходная рубашка насквозь промокла от боевого пота.— Мама, я зарежу себя ножиком! — в отчаянии завопил Эммик, убегая в комнату. Видимо, он понял бессмысленность простого штурма и решился на военную хитрость.— Режь! — патетически отозвалась тетя Песя. — Режь, делай маму сиротой!Утирая слезы, она присела на истертые ступеньки лестницы. Из комнаты Эммика доносились грохот и звон вперемежку с воинственными криками. Пожалуй, даже ударник из оркестра, в котором играл Рудик Карузо, не смог бы понаделать такого шума.— Давид Маркович!.. — Завидя вошедшего во двор мрачного Гоцмана, тетя Песя подпрыгнула на ступеньках, как мяч, и извлекла из-за пазухи смятый листок. — Вы посмотрите, шо он ей написал! «Рыбанька моя»! Ой, я не могу… «Рыбанька»! Давид Маркович, она ж подействовала на Эммика через свою женскую часть! Он же ж не устоял, он такой доверчивый!..— Тетя Песя, шо вы сыну жизнь ломаете? — заметил дядя Ешта.— Вот уважаю вас! — взвилась от негодования тетя Песя. — У вас светлая голова, много повидавшая горя в этой прекрасной жизни! Но сейчас — тьфу вам под ноги! За ваше каменное сердце!На галерее вновь показался решительно настроенный Эммик. Он раздувал ноздри и сверкал очами.— Мама! — завопил он, неожиданно запуская в мать поочередно двумя большими суповыми ложками. — Я так и так уйду! Я убью тебя совсем, но я вырвусь до нее!..С неожиданным для всех проворством он перевалил свое крупное тело через ограду галереи и брызнул к подворотне. Тетя Песя, нагнувшаяся было подобрать валявшиеся в пыли ложки, с воплем бросилась за ним.— Кудой?! Она же красавица! Ты ей не сдался, ей же нужны только наши метры!.. Она тебе обманет! Я вырву ее ноги!.. Я знала ее мать, она в двадцатом году уехала с Врангелем из Крыма!..— Эммик собрался на свиданку, — пояснил дядя Ешта Гоцману, провожая тетю Песю взглядом.— А шо, как есть красавица? — с трудом улыбнулся Давид.— Не видал, — серьезно отозвался Ешта.Глядя на него, Гоцман тоже посерьезнел. Присел рядом на скамью, устало сложив на коленях руки. Помолчали.— Сегодня подрезали Иону и двух его корешей… — негромко произнес сосед.— Знаю.— Спусти по-тихому… — попросил дядя Ешта, глядя в сторону. — Твой капитан со шрамом их переиграл. Не надо, шобы об этом много говорили… Иона по твоей наводке суетился. Люди могут не понять.— Добро. А шо за капитана?— Кличка Чекан, — буднично произнес дядя Ешта. — В Одессе светился еще до войны. Потом при румынах мелькал. Ни с кем близко не сходился. Подламывал сберкассы. Вроде работает на какого-то Академика… Кто такой — не знаю.— Через кого всплыл той Академик? — напрягся Давид.— Был такой мутный фраерок — Эва Радзакис… Крутил баранку инкассаторской машины. Потом исчез. До этого светился на восьмой Фонтана. Как-то под большой стакан болтанул, что в деле с Чеканом. Но тот не главный, крутит всем Академик.— А кому это Эва сболтнул?Но дядя Ешта, будто не услышав вопроса, задумчиво смотрел вверх, туда, где в вечернем небе чертили голуби. Где-то далеко свистели пацаны, прозвенел трамвай. С улицы доносились негодующие вопли тети Песи. Эммик отвечал издали, похоже, он был уже за квартал от нее.— Давид Маркович, еще есть к тебе просьба… Хлопцы кровь свою пролили. Старались… Фиму не из наших кто-то тронул. Отмени ты свое слово. Не зли людей.Гоцман взглянул на дядю Ешту сбоку — тот говорил вроде тихо, просительно, но лицо его закаменело.— Ты мне угрожаешь, дядя Ешта?Тот удивленно развел руками. А глаза были ледяными, как Черное море в январе.Гоцман выдержал взгляд. Дядя Ешта вздохнул:— Давид… Когда фашистам надо было задницу надрать, воры заодно с Советской властью были. И тебя уважили в горе. Все по-человечески. А дальше ж будет уже не по-людски… Зачем?Гоцман помолчал немного, потом кивнул:— Ладно. Последний вопрос. У кого Эва крутился на восьмом Фонтане?Дядя Ешта снова вздохнул, медленно поднялся:— Пора по домам…И, уже тяжело ступив на порог своего небольшого домика, вдруг обернулся и бросил через плечо:— Кажется, у Седого Грека. Точно не скажу…Со стороны это, наверное, походило на пьяный танец на свадьбе — когда все уже подзабыли, зачем собрались, и цель существования заключается в том, чтобы потоптаться в центре комнаты, почти касаясь носами и иногда хватаясь друг за друга для равновесия. Примерно так двигались сейчас по кабинету УГРО Гоцман, Довжик и Якименко. Разве что это была не свадьба и пьян никто из них не был. Но возбуждение явственно читалось на их лицах. Это был тот самый момент в оперативном расследовании, когда все чувствуют: вот, пошло, пошло!..— Седой Грек, Седой Грек… — бубнил под нос Довжик. — Что-то знакомое…— Ну-ну-ну! — поощрял его Гоцман. — Напрягай!.. Лицо Якименко внезапно просветлело. Гоцман и Довжик с надеждой уставились на него.— Артель биндюжников!.. — внезапно выдал Леха. Усы его вдохновенно подпрыгнули, и он стукнул кулаком о кулак. — Вспомнил!.. В августе прошлого года был заход по контрабанде. У них там паренек во время шторма потонул… Мы разбирались. У него пять баркасов, своя мастерская на берегу. Недалеко от судоремонтного завода, ну, где кладбище кораблей… В батраках — два пленных румына из автороты.— А Константин Григорьич говорил о судоверфи…— Там же ремонтируют грузовики, — кивнул Якименко. — Там у них тогда «Джи-эм-си» был, кажется, «Интернэшнл» и еще «студер».— Море рядом. Контрабанда… Какую статью им навинтили, 59-9?— Не, 83-ю, — помотал головой Якименко. — Поскольку повторная, выслали за пятьдесят километров от границы… Но разве ж то для них мера?.. Я давно говорю, пора уже кодекс пересматривать…Гоцман, не дослушав, от души хлопнул Леху по плечу. Тот польщенно покраснел, махнул рукой, дескать, чего уж там…Совещание прервал бурей влетевший в комнату Омельянчук. Седые усы начальника УГРО воинственно шевелились.— У вас шо здесь?.. Пурим — позже! Жуков в город вышел! Все на охранение! Давид Маркович, ты лично трешься возле маршала… Остальные — вдоль оцепления. Задача ясна?— Пусть армейцы взмокнут! — рявкнул Гоцман. — У нас дело!— Давид, не расходуй мне последний нерв! — тоже повысил голос Омельянчук. — Маршал ходит средь людей! Не дай бог, кто кинет руку!.. Ну, пошли!В центре обнесенного чугунной решеткой сквера, у клумбы застыл, словно изваяние, статный игреневый жеребец. На секунду Гоцману даже показалось, что это не конь, а мастерски сработанный муляж, специально привезенный для фотосъемки. Но вот жеребец коротко повел головой, переступил с ноги на ногу, и Гоцман понял — конь чувствует тяжелую руку седока и потому стоит смирно…Жуков был в белом летнем кителе с тремя Золотыми Звездами Героя Советского Союза и синих брюках, заправленных в надраенные до блеска сапоги. Его властное, крупное лицо было строгим и решительным. Собравшиеся фотокоры взапуски щелкали затворами камер, запечатлевая исторический момент. Рядом с камерой, удерживая на лицах выражение радости, близкой к восторгу, толпилось руководство города и области.— Ну и где здесь люди? — недовольно обернулся Гоцман к Омельянчуку.Вместо ответа тот чувствительно подпихнул его к клумбе. Обернулся к Довжику и Якименко и кивнул охраннику, сержанту специальной службы:— Эти со мной!— Проходим!.. — Охранник приоткрыл тяжелую чугунную калитку в ограде сквера.В этот момент Якименко поймал спокойный взгляд Гоцмана и, помявшись, протянул:— Та не… Мы здеся обождем…Жуков между тем спрыгнул с коня, передал повод адъютанту, взглянул на часы. И раздраженно покосился на очередного фотокора, юлившего рядом:— Товарищ Маршал Советского Союза, еще один снимок… Пожалуйста… Для «Черноморской коммуны». Маршал Победы с ребенком на руках. А рядом — руководство области…Руководство во главе с первым секретарем обкома Кириченко и председателем облисполкома Горловым, не дожидаясь реакции Жукова, поспешно сгруппировалось за его спиной. Появился и ребенок. Это был чисто вымытый по случаю и буквально хрустящий накрахмаленной рубашкой очкастый пионер, подобострастно смотревший на маршала. Гоцман встал рядом с фотокором. Машинально хлопнул себя по карману, но тут же подумал, что курить в такой ситуации вряд ли позволительно.— Чуть левее!.. Чуть правее!.. — бодро командовал фотокор «Черноморской коммуны». — Алексей Илларионович, я вас так ласково попрошу — вашу знаменитую улыбочку!..Первый секретарь обкома заулыбался еще шире.В этот момент через чугунное ограждение перемахнула чумазая маленькая фигурка. Охранник в последний момент успел ухватить пацана за рубашку. А тот огласил окрестности диким криком:— Дядя Жора! Дя-я-ядя Жо-о-ора-а-а!— Это что тут за племянник?.. — Суровое лицо Жукова разгладила неожиданная улыбка.— Я — Мишка Карась! — завывал пацан. — Я тоже сфоткаться хочу!.. Для «Черноморской коммуны»!— Тащи его сюда! — рассмеялся маршал. Охранник, пыхтя, приволок Мишку к Жукову. Карась как ни в чем не бывало бойко протянул командующему ладонь:— Здрасте, дядя Жора!— Здорово, Мишка Карась! — Жуков с улыбкой пожал его грязную лапу и обернулся к областному руководству: — Вот каких шустрых мы освободили!..Лица руководства расплылись от удовольствия. Все улыбались так сладко и кивали так усиленно, что при желании группу можно было принять за дружественную китайскую делегацию.— А ну, давай с двумя!.. — Маршал неожиданно нагнулся и подхватил на руки полуобморочного пионера и Карася.— Он грязный, товарищ Маршал Советского Союза, — осторожно кивнул на Мишку фотокор.— А мы всяких освобождали! Отмоем! Снимай!..Камера щелкнула несколько раз подряд.Жуков опустил мальчиков на землю, вытер вспотевший лоб. Очкастого пионера тут же уволокли в толпу, а Мишка, уже окончательно освоившись, снова протянул руку командующему:— Спасибо, товарищ маршал!— Бывай здоров, Мишка-одессит! — улыбнулся Жуков.Сияющий Мишка развернулся было по-строевому на месте, чтобы дать драла, но тут его сгребла за ворот твердая, уверенная рука. Задрав голову, Мишка с тоской убедился в том, что рука эта принадлежала Гоцману.— Возьмите, товарищ Маршал Советского Союза…На ладони Гоцмана лежала красивая, с позолотой «омега» на кожаном ремешке, извлеченная из Мишкиного кармана.Жуков взялся за запястье — пусто.— Чисто сработано… — Маршал взял с ладони Гоцмана свои часы и, хмыкнув, протянул их Мишке: — Ладно. Дарю.Все замерли, провожая глазами удалявшегося командующего, а начальник контрразведки округа полковник Чусов бросил одному из подчиненных:— Разберитесь.Офицер, козырнув, взял было Мишку за шиворот, но его мгновенно сгреб в охапку Гоцман:— Сами разберемся, лейтенант…Совершенно неожиданно, но очень кстати рядом вырос майор юстиции Кречетов с удостоверением в руках:— Я помощник военного прокурора! А это — начальник уголовного розыска! Отойти! Отойти, я сказал!.. Мы сами доставим задержанного куда следует. Пойдемте, товарищ подполковник…Лейтенант козырнул и неуверенно отступил. Провожаемые раздраженными взглядами контрразведчиков, Гоцман и Кречетов двинулись к калитке. Под мышкой Гоцман держал отчаянно вырывающегося Мишку Карася.— Ну харэ, Давид Маркович! — пыхтел пацан, суча руками и ногами. — Отпускайте уже, люди ж смотрят!..— Ага! Щас! — ядовито отозвался Гоцман, обернулся к Кречетову: — Кстати, шо это вы мене в начальники УГРО записали?— Чтобы покороче, — объяснил Кречетов. — И куда его теперь?— Надо в детский дом. Да так, шоб голову на место поставили. А то ведь колонией закончит… Ему до двенадцати лет всего три года осталось, а там — привет, указ «семь-четыре-тридцать пять»…— Слушайте! — осенило Кречетова. — На Фонтанах, я слышал, недавно открылся интернат. Дипломатический, с углубленным изучением английского… Как раз для таких шустрых.Актовый зал дипломатического специнтерната № 2, располагавшегося на 17-й станции Большого Фонтана, был украшен огромным портретом Сталина в форме генералиссимуса. Чуть ниже красовался на стене кумачовый лозунг «Да здравствует Советская Армия — армия-освободительница!» Стоя под ним, старательно тянул трудную песню небольшой детский хор. Лица мальчиков, затянутых в строгие черные кителечки с воротниками под горло, были красны от жары и усердия. Они пели «Артиллеристов» и одновременно разглядывали незнакомого дядьку в пиджаке и вытертых галифе, который сидел напротив рядом с одноруким директором интерната — капитаном второго ранга. Иногда их заслонял дирижер — немолодой капитан-лейтенант, и тогда хористы вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть гостя.— Если б с первого сентября, то еще можно было бы рассмотреть, — прошептал директор, склоняясь к Гоцману. — А сейчас!..— Та нельзя до сентября, — горячо зашептал Гоцман. — Сейчас же надо!Директор поднял палец, и Гоцман невольно умолк. Несколько секунд они слушали хор.— Стоп-стоп-стоп… — Директор неожиданно поднялся, пошел к хористам. — Очень хорошо. Но надо жестче, по-военному! Песня-то какая! А?! Давайте еще разик!«Артиллеристы — Сталин дал приказ! Артиллеристы — зовет Отчизна нас!..» — покорно грянули ребята под аккомпанемент двух трофейных аккордеонов.Директор послушал, удовлетворенно склонив голову набок, кивнул дирижеру и вместе с Гоцманом вышел из актового зала.— До сентября он уже до колонии допрыгается! — продолжал убеждать гость. — Потеряем парня!— Понимаю, товарищ подполковник, — размеренно кивал директор. — Очень даже понимаю!.. А вот мест нет. Планируем расширяться, но пока — увы!— Да он пацан сообразительный, — гнул свое Гоцман. — Золотой пацан! Умный каких не знаю…Они зашли в кабинет, где их ожидали Мишка Карась и Кречетов.— Еще и шустрый, — уже умоляюще произнес Гоцман, кивая на Мишку.— Ну, раз один выжил — значит, шустрый, — согласился директор, усаживаясь за стол и жестом приглашая сесть Гоцмана. Мишка дернулся было к стулу, но Кречетов удержал его за плечо.— Хорошо, скажу без всяких экивоков, — вздохнул директор. — Наша задача — не только дать детям кров и воспитание, но и вырастить элиту… Интернат называется дипломатическим, потому что мы выращиваем их с прицелом на дипломатическую работу. Чтобы через двадцать-тридцать лет они представляли интересы нашей страны во всем мире. Понимаете? Во всем мире!.. Мы же открылись по приказу самого наркома… то есть министра иностранных дел УССР товарища Мануильского. На Украине только три таких интерната — в Киеве, Харькове и у нас!.. Кто знает, может, наши воспитанники будут выступать с трибуны Организации Объединенных Наций!..— Понял? — сурово обратился Гоцман к Мишке. Тот гордо пожал плечами — подумаешь, проблема.И шагнул вперед, вырвавшись из рук Кречетова:— Дядька, а вот что у тебя за часы?— Ну, «Командирские», — растерялся директор.— Сними и выбрось. У меня маршальские. — Мишка гордо продемонстрировал руку с «омегой» и вальяжно уселся в кресло напротив директора. — Сам Жуков подарил. Так что, дядька, кто из нас способнее — это еще два раза посмотреть…— Во-первых, не дядька, а товарищ капитан второго ранга, — медленно произнес директор. — А во-вторых, сидеть будешь, когда я тебе разрешу. Понял?Гоцман и Кречетов одобрительно переглянулись. Выдержав паузу, Мишка со вздохом выбрался из кресла.— Ну хорошо… — задумчиво произнес директор. — У нас практикуется испытательный срок — три месяца. Не проходишь — свободен. — Он снял трубку телефона, вызвал дежурного офицера. Появившемуся лейтенанту скомандовал: — Отведите курсанта на прожарку одежды и в душ!..Когда за Мишкой закрылась дверь, Гоцман от души пожал директору единственную руку:— Спасибо вам, товарищ капитан второго ранга.— А действительно, откуда у него часы? — поинтересовался тот.— Он правду сказал, — улыбнулся Кречетов. — Жуков подарил. Глава девятая На одном из замечательных одесских пляжей, на камне, в позе врубелевского демона — обхватив ладонями колени, — сидел голый до пояса Леха Якименко и сумрачным взором окидывал нежившихся на песке женщин. Неподалеку хрипел маленький трофейный патефон, раскручивая пластинку. Какой-то гражданин деловито натирал ковер голубой морской глиной, отмывавшей все существующие в природе пятна получше мыла. Другой лежал с ног до головы обмазанный целебной грязью с Куяльницкого лимана — ею торговал загорелый мальчишка с притороченным к поясу солдатским котелком…Солнце готовилось нырнуть в ласковые волны Черного моря. И верилось, что вот-вот на горизонте покажется бразильский крейсер, про который с манерным прононсом, щемяще и отстраненно пел-рассказывал Вертинский.— Ну шо, товарищ капитан? — окликнул Леху неслышно возникший за его спиной Гоцман. — Скупнемся?— Можно, — кивнул Якименко. — Хотя вода к вечеру уже холодноватая…Гоцман не спеша стянул пропотевший за день пиджак, кинул его на песок.— Шо накопали?— Копнули хорошо, Давид Маркович, — отозвался Якименко, отрываясь от созерцания девушки в красном купальнике, готовившейся нырнуть. — Полной лопатой. У Седого Грека на 8-й Фонтана имеется полноценный навес… Он там шаланды раньше ремонтировал. Теперь загородил. Бегают два румына в масле. Мы до пацанов, шо бычков таскают… Спрашиваем за машины. Да, говорят, и «Додж»-арттягач был, и трехтонка стояла с неделю.— Та-ак, — протянул Гоцман, с кряхтением стягивая сапоги.— Шо «та-ак»?.. Еще не все! Там рядом, в катакомбах, — инкассаторская машина. «Виллис». Стоит себе, песком присыпанный.— Так шо сидим?!— Так загораем, Давид Маркович, пока солнце еще есть, — философски объяснил Якименко. — Довжик остался возле дома. А я сбегал до станции, позвонил в УГРО… Сейчас приедут.Девушка в красном купальнике, разбежавшись, изящно прыгнула в воду. Леха закусил губу от досады, поднимаясь с камня.— Аи, Давид Маркович, шо она делает! Ну разве ж можно так? Слушайте, я к туркам подамся. Эти ж женщины изводят меня своим телом…— Жениться тебе надо, Леша. — Гоцман закатал штанины и, аккуратно обходя немногочисленных загорающих, направился к воде.— А я за шо? — зевнул Якименко, следуя за начальством. Они зашли в море по щиколотку. — Но жен должно быть штук шесть, не меньше. Не, так вот изведут, прыгну в море — и до турков! Контрабандой пойду…Гоцман лягнул ногой в сторону капитана, окатив его брызгами:— Отрежут тебе турки твою контрабанду, Леша…Он с удовольствием бродил по мелководью, остужая натруженные за день ноги и слушая болтовню Якименко. Повернулся лицом к берегу… и удивленно присвистнул, приподняв брови. По аллее, проложенной вдоль пляжа, медленно шли под ручку майор юстиции Кречетов и шикарная собой барышня в цветастом летнем платье и шляпке, надвинутой на бровь. Майор увлеченно рассказывал что-то, барышня смеялась. Тоня из оперного?.. Похоже, она. Правда, далековато было, да и темнело.Гоцман рассмеялся и еще раз, уже горстью, плеснул водой в Леху. Тот не остался в долгу. Смеялись и брызгались, как мальчишки.Майор Кречетов сидел в приемной командующего Одесским военным округом. Стены приемной были обиты панелями из темного дуба. За столом, уставленным телефонами, сидел адъютант командующего, подполковник Семочкин. Рядом с Кречетовым, нервно барабаня пальцами по кожаной папке и изредка тяжело вздыхая, ерзал немолодой полный генерал-лейтенант интендантской службы Воробьев.Дверь, ведущая в кабинет маршала, приоткрылась. Донесся властный голос Жукова:— …У тебя есть офицеры, солдаты, круглая гербовая печать и счет в банке. Так что действуй… В Зелентресте закупите саженцы, в карьере возьмете ракушечник. Сегодня какое у нас? Двадцатое… то есть уже, можно считать, двадцать первое?.. Двадцать восьмого июня лично проверю. Свободен…Из кабинета маршала четким строевым шагом вышел молодой полковник-танкист с внушительным набором орденских планок на груди и тремя желтыми нашивками за ранения. Семочкин, взглянув на ожидающих очереди, снял трубку затрещавшего аппарата и, выслушав распоряжение, кивнул Кречетову и Воробьеву:— Прошу входить, товарищи…Кабинет командующего Одесским военным округом был освещен так ярко, что у Кречетова заломило глаза.Горели две массивные электрические люстры под потолком, два бра на стенах, да еще и настольная лампа. Офицер и генерал, по очереди представившись, вытянулись перед маршалом по стойке «смирно».— Ты — интендант округа! — сдавленным от ярости голосом заговорил Жуков без всяких предисловий, тыча в Воробьева пальцем. — Ты мне докладывал, что неделю назад все склады были проверены и хищений не обнаружено! А сегодня выясняется, что они были! И неоднократно!.. Почему?По лбу генерала змеилась тонкая струйка пота. Он преданно смотрел на Жукова, тиская в руках кожаную папку, и молчал.— Разрешите, товарищ Маршал Советского Союза? — выдержав паузу, почтительно произнес Кречетов.— Ну?..— О хищениях стало известно два дня назад, случайно. Благодаря уголовному розыску. Мы тут же включились в работу. Установлено, что преступники использовали поддельные накладные…— Сегодня они — патефонные иголки! — снова накаляясь, рявкнул Жуков в лицо окружному интенданту. — А завтра — оружие повезут! Танки у тебя еще не пропадали?!— Танки?! — в ужасе переспросил Воробьев.— Да, танки, танки!..— Какие танки, товарищ Маршал Советского Союза?!— Генерал-лейтенант не знает, что такое танки, — издевательски развел руками Жуков. — Дожили… Ты на фронте хоть раз Т-34 видел? Или ИС?.. Или всю войну где-нибудь в Хабаровске просидел?!Брезгливо отвернувшись от обмершего генерала, командующий вперился взглядом в Кречетова:— Что предпринимается, чтобы хищения больше не повторялись?— Проводим проверки…— Чтобы — больше — не — повторялись!.. — металлическим тоном, чеканя каждое слово, перебил Жуков.— Предлагаю ввести суточные пароли на всех складах, — заговорил Кречетов, стараясь держаться как можно более уверенно. — Пароль сообщать прибывшим только при визировании накладных в комендатуре… Можно менять пароль два раза в сутки, но боюсь, начнется чехарда…— Вводите. Немедленно, — перебил Жуков, обращаясь к интенданту. — Оба свободны.— Стоять!..Часовой не спеша приблизился к машине. Скользнул лучом фонаря по дверце, освещая обозначенный там номер, перевел фонарь на лицо Чекана, его погоны. Тот недовольно прищурился, протягивая удостоверение личности офицера и пропуск на склад. Луч фонаря метнулся вниз, уперся в фотографию на удостоверении, перебежал на соседнюю страничку.Перед тем как ворота склада распахнулись, Чекан непроизвольно проверил, хорошо ли приклеены усы. Подергал даже. Вроде нормально. А то не хватало, чтобы в самый ответственный момент…— Проезжайте! — Часовой вернул Чекану документы, козырнул, и «Студебеккер» медленно въехал на территорию склада. И тут же, не успев набрать скорость, снова остановился.— Стой!.. — К машине приблизился солдат внутренней охраны с автоматом на груди. С вышки на грузовик направили луч мощного прожектора. — Пароль, товарищ капитан!— А мне никто и не сказал, — пожал плечами Чекан. — А какой сегодня?..— Вы визировали накладную в комендатуре?— Два часа назад.— Наверно, не успели вас предупредить, — виновато отозвался часовой. — Сейчас печать поставлю.Он забрал протянутую накладную и неторопливо двинулся к КПП. В зеркало заднего вида Чекан разглядел, что ворота за грузовиком медленно закрылись.— Задняя скорость, — спокойно сказал он водителю и, обернувшись, постучал двумя пальцами по окошку в кузове.«Студебеккер» задним ходом тронулся к воротам.— Стой! — взревел от КПП многократно усиленный мегафоном голос. — Всем выйти из машины!..И тотчас же противно взвыла сирена. Как во время войны, когда объявляли воздушные налеты.Задним бортом кузова грузовик вломился в ворота, но скорость, набранная машиной, была слишком мала, и они устояли. Из кузова, из специально сделанной в боковине брезента прорехи, злобно, отрывисто застучал «шмайссер» Толи Живчика. И тотчас залаяли в ответ автоматы внутренней охраны. А с вышки ударил крупнокалиберный пулемет ДШК. Двенадцатимиллиметровые пули взбили пыль рядом с колесами автомобиля…— Давай в раскачку, твою мать!.. — рявкнул Чекан, высаживая обойму «парабеллума» по солдатам, со всех сторон бегущим к машине.Газанув, «Студебеккер» рванул вперед, отбрасывая и давя облепивших его людей. Круто затормозил, со скрежетом врубил заднюю скорость и снова устремился к воротам. На этот раз те не выдержали таранного удара. С грохотом повалились на землю оплетенные колючей проволокой железные створки, и тяжелый грузовик вынесло на улицу.Солдат с КПП опустил автомат на подоконник, тщательно прицелился. Лобовое стекло «Студебеккера» со звоном разбилось, водителя отбросило на заднюю стенку кабины. По его груди расползлось огромное кровавое пятно. Чекану слегка задело правую руку…— Выжми сцепление, — прохрипел он шоферу. Тот из последних сил выполнил приказ.— Газ!Чекан почувствовал, как тяжело наваливается на него мертвый водитель. Со злобой отбросил его, вцепился левой рукой в баранку, выкручивая ее…— Газ!!! — просипел он уже сам себе, усаживаясь на водительское место.Сзади, из кузова, по-прежнему доносились очереди. Значит, Толя жив и при патронах.Быстро набирая скорость, «Студебеккер» удалялся от военного склада. Его провожали томительный, надсадный вой сирены и беспорядочная стрельба…— Почему Академик не предупредил о новых паролях? Поч-чему?.. — Чекан скрипел зубами не столько от боли, сколько от ярости. — Чудом же вырвались! Если бы были не на «студере», вообще не смогли бы уйти!.. Зачем вообще совались, спрашивается?— Чеканчик, дорогой, — рассудительно заметил полненький лысый Штехель, который аккуратно перебинтовывал ему рану, — что я могу тебе сказать за это?— Ни хрена ты не можешь сказать! — застонал Чекан. — Почему к тебе перебрались? У Грека тихо, как в раю! Машину есть где спрятать, катакомбы рядом!.. Нет, сорвал с насиженного места!..— Значит, у него резон. — Штехель, прикусив губу от усердия, щелкнул ножницами, отрезая кусок марли. — Потерпи еще… Вот так. Чтоб спокойнее было, значит, чтоб вернее…— Спокойнее! Штехель, ты меня не зли, у меня второго человека за неделю убили…— Да подберем мы тебе людишек, — поморщился Штехель. — Не проблема.В дверь негромко, но затейливо постучали — три раза коротко, длинно и снова коротко. Звякнул засов. Толя Живчик ввел в тесную, скупо освещенную и заставленную вещами комнату сына Седого Грека, бледного, вяловатого Эдьку.— Батька просил передать, шо вам не надо ездить до складу, — без всяких предисловий произнес Эдька. Его лицо казалось более унылым, чем всегда.— Что ты говоришь?! — Чекан неловко двинул раненой рукой и скрипнул зубами. — Вот спасибо! А где ж он, гад, раньше был, а?!— Уголовка у нас, — так же уныло сообщил Эдька. — Я сховался… Два часа сидел.Толя Живчик присвистнул от удивления, Штехель выронил ножницы. Они звякнули о чисто вымытый пол. Штехель нагнулся и не сразу их ухватил.— У Седого Грека обыск? Вот тебе и резончик… Прочуял Академик!— Сливай воду. Если Грек расколется, мало не покажется…Лицо Чекана потемнело. Но, в отличие от подельников, он не сказал ни слова. Внимательно смотрел на Эдьку.— Слухать будете? — равнодушно разжал губы тот. — Батька казав, до Чекана е другое дило. Дюже важное…Через полчаса Чекан и Толя Живчик вышли из дома, давшего им приют. Пройдя немного, остановились, вдыхая запахи летней ночи. Чекан по-прежнему морщился от боли в раненой руке. Его даже слегка пошатывало.— Справишься один? — с сомнением поинтересовался Живчик. — Там небось охрана. Полный дом народа. А ты раненый…— Справлюсь. Возьму Иду для прикрытия… А ты, Толя, кончай пацана и бегом к Седому Греку. Сам сказал, он заговорит — мало не покажется.— Штехеля тоже? — деловито осведомился Живчик, чиркая пальцем по горлу.—Сдурел?! Штехель при чем?! Главное, чтобы Грек не успел заговорить…— Ладно, попробую. — Живчик небрежно приложил два пальца к кепке и зашагал обратно к дому…В гаражике было душно, пахло бензином и нагретым металлом. И запах этот не мог перебить даже ветерок, налетавший с недалекого моря. Деловито перекликались оперативники, гремело что-то на кухне, мелькали-лучи ручных фонарей. В доме Седого Грека шел ночной обыск.— Значит, и за «Додж» ты не слышал? — терпеливо повторил Гоцман, глядя на равнодушное бронзовое лицо Грека, сидевшего на корточках. Ветерок перебирал седые колечки его бороды.— Не слышал.— И трехтонке ты мотор не перебирал?Седой Грек пожал плечами, демонстрируя, как надоел ему бесполезный разговор.— И инкассаторской машины не видел?Вздохнув, Гоцман кивнул на двух испуганных заспанных румын, сидевших в углу на корточках под охраной милиционера.— Румыны ж все скажут. Чего тянуть?..Вздох Седого Грека был обреченным. Но он по-прежнему молчал.— Грек, ты сильно влип…— Влип — отвечу, — кивнул тот.— Очень сильно, — подтвердил Гоцман и усталым жестом потер небритый подбородок. — Ладно, иди собирайся…Грек поднялся, неодобрительно глядя на беспорядок вокруг. Начал подбирать с полу разбросанные банки, освобождая проход, и складывать их в холщовый мешок. Гоцман, прищурясь, смотрел ему в спину.— Грек! А кто такой Академик?..Мешок с банками с грохотом и звоном выпал из рук Грека. Он обернулся.Обернулись румыны, обернулся милиционер…— От тож, — наставительно усмехнулся Гоцман.На улице, у подъезда к дому, мелькнули фары, раздался скрип тормозов, шум работающего двигателя. По звуку Гоцман понял, что подъехал Соболь. И точно, Васька выскочил из кабины и срывающимся голосом зачастил:— Давид Маркович, я хотел вас не найти, у вас же дела и к тому же ночь, но Андрей Остапыч сказал, шобы лично… «Васька, надо, хоть порвись!» Ну, я ж не мог…— Да что там у тебя стряслось? — поморщился Гоцман.Выслушав Ваську, он хмуро обернулся, поискал глазами Якименко:— Леша! Я уехал. Остаешься за старшего.— Шо-то случилось, Давид Маркович?..Но Гоцман только зло махнул рукой и забрался на переднее сиденье «Опеля»…Богатая то была квартира. Когда-то, лет тридцать назад, жил в ней, наверное, одесский адвокат или учитель гимназии, а может, преуспевающий зубной врач. На какое-то время стала она коммуналкой, а потом прибрало ее под свое крыло коммунально-эксплуатационное управление Одесского военного округа. Снова появилась в ней хорошая мебель и даже роскошь из роскоши — отдельная ванная. В народе такие квартиры прозвали «генеральскими».У входа в генеральскую квартиру, головой к дверям, лежал труп молодой женщины в длинной ночной рубашке. Вспыхнул фотоаппарат. Двое экспертов склонились над трупом.В открытую дверь Гоцману была видна комната. У перевернутого стола лежала еще одна убитая женщина, постарше, в халате, расшитом драконами. Был слышен монотонный голос, диктующий протокол:— …Окно гостиной выходит на улицу, занавешено шторами красного цвета, пол застелен большим ковром. В центре комнаты круглый обеденный стол. Вдоль левой стены стоят пианино, горка, буфет и книжный шкаф, все красного дерева, трофейного производства. На книжных полках книги на немецком языке, а также «Краткий курс истории ВКП(б)», отдельные издания трудов товарища Сталина и советские издания популярных авторов — Бориса Полевого, Алексея Толстого, Константина Симонова, Ильи Эренбурга… В верхнем ящике письменного стола пачка денег — пятьдесят две тысячи шестьсот пятьдесят рублей купюрами по одному, три и десять червонцев, облигаций золотого займа на пятнадцать тысяч рублей, продуктовые карточки литер А на июль текущего года, а также отдельные разрозненные купюры германских рейхсмарок, румынских леев и венгерских пенге…Стараясь ступать осторожно, Гоцман вошел в комнату. Беглым взглядом окинул помещение. Нечего сказать, обставлено по высшему генеральскому классу, как и полагается в лучших домах, — огромная радиола «Телефункен», пианино «Циммерман», массивные бронзовые светильники, в буфете мейсенский фарфор, на книжных полках золотые корешки готическим шрифтом, на стене пара недурных пейзажей, написанных явно не на Привозе. Все свидетельствовало о том, что хозяин квартиры служит в армии, победившей немецкую… На огромном круглом столе, за которым могло при желании уместиться человек двадцать, лежали исписанный лист бумаги и автоматическая ручка.Тело хозяина покоилось в опрокинутом кресле. На трупе был домашний халат, на ковре рядом валялся ТТ. Не обращая внимания на четырех уставившихся на него офицеров, Гоцман подошел к трупу и внимательно всмотрелся в мертвое лицо генерал-лейтенанта интендантской службы Воробьева…— Вы кто?! — Перед Гоцманом возник плотно сбитый моложавый майор с острым взглядом и густыми, щеткой, бровями.— Подполковник милиции Гоцман. Начальник отдела УГРО по борьбе…— Ваши документы, — сухо перебил майор.Взял книжечку, остро глянул в лицо Гоцмана, сверяя с фотографией. Поднес удостоверение к горящему бра, изучая в скользящем свете тиснение печати… Наконец вернул документы, козырнул:— Извините, товарищ подполковник. Майор Семчук, Управление военной контрразведки МГБ Одесского военного округа. Пока придется подождать на кухне.— Я здесь по приказу начальника УГРО товарища…— Я догадываюсь, — перебил Семчук. — Но пока — подождите.Он вежливо вытеснил Гоцмана из комнаты и проводил на кухню. Солдат с автоматом молча закрыл за Гоцманом дверь.Кухня в квартире окружного интенданта тоже была просторной, генеральской. На такой кухне, пожалуй, могли харчеваться две, а то и три простых советских семьи. Но сейчас наблюдались там только врач Арсенин, задумчиво прихлебывавший чай под роскошным розовым абажуром с бахромой, да майор Кречетов, присевший боком на подоконник.— Шо, Андрей Викторович, — усмехнулся Гоцман, — из постели дернули, а поработать не дали?— Почему же? — спокойно отозвался судмедэксперт. — Первичный осмотр я произвел. А потом вот налетели…— И шо успели накопать?— Выстрел в голову генерала Воробьева произведен с расстояния сантиметра четыре, может, пять, — вздохнул Арсенин.— За шо делаете такой вывод?— Поверхность кожи не разорвана газами и несгоревшим порохом… Видимо, пытались сымитировать самоубийство, правда, очень топорно и коряво. Прибежала домработница генерала. Преступник погнался за ней и убил выстрелом в затылок. Потом убил жену Воробьева…—– Ишь ты, — заметил Гоцман с непонятной интонацией. — Рассказываете, как сами следователь…— Я человек новый. Субординации не знаю…— Та вы не обижайтесь, — улыбнулся Гоцман, — я версии прокатываю. А почему самоубийство?— Воробьев убит из пистолета ТТ, который лежит аккуратно рядом с телом… И стреляная гильза рядышком. Калибр, как вы знаете, 7,62. А жена и домработница убиты из «парабеллума», калибр 9 миллиметров…— И в гильзах соображаете?— Я все-таки больше семи лет в армии, — заметил Арсенин.Гоцман прошелся по кухне, обдумывая услышанное.— У Воробьева там на столе документ лежит. Шо за документ?— Извините, я в чужие бумаги не заглядываю, — сдержанно отозвался Арсенин.— Рапорт, — подал голос Кречетов. — Рапорт с просьбой перевести в Казанский военный округ. Я успел поглядеть.Дверь в кухню распахнулась. На пороге возник молодой лейтенант МГБ. В нем Гоцман узнал того самого офицера, который пытался отобрать у Мишки Карася подаренные Жуковым часы.— Товарищ Арсенин! Пройдемте, пожалуйста, со мной…Дверь за Арсениным закрылась. Слышно было, как часовой переступил с ноги на ногу, звякнув оружием.— И вам теперь намылят холку, — усмехнулся Гоцман, обращаясь к Кречетову. — И нам до компании.— Смотрите, какая интересная штука получается, — пропустив слова Гоцмана мимо ушей, задумчиво заговорил майор. — Поздним вечером, докладывая у Жукова, я предложил ввести суточные пароли на всех складах. Через четыре часа некто капитан Есюк пытался получить оружие. Прокололся на этом пароле, но с боем вырвался. А еще через два часа убивают окружного интенданта и его семью. При этом он пишет рапорт о переводе в другой округ…— Думаете на Воробьева? — Взгляд Гоцмана сделался острым. — Так он же сам эти пароли вводил!..— Вот-вот. Пароль сообщники не знают. Вляпываются. Терять им нечего, они бьются до последнего. Их уничтожают. И получается, что банда расхитителей уничтожена. А Воробьев уплывает в Казань. Чистеньким…Кречетов спрыгнул с подоконника, зашагал по кухне.— Но не вышло… Бандитам удалось вырваться. А через два часа они отблагодарили товарища генерал-лейтенанта и его семью.— А на кой к тому изображать самоубийство?— Не хотели вешать на себя еще одно дело, — предположил следователь.Гоцман недоверчиво вытянул губы.— Ну, сам подумай. — В азарте Кречетов не заметил, как перешел на «ты». — Дом ломится от ценных вещей, а не взяли ничего.— Той капитан Есюк как выглядел?..— Усатый, крепкий. Сидел рядом с водителем грузовика, отстреливался из «парабеллума». И хорошо, кстати, отстреливался, в смысле, пятерых солдат охраны положил на месте… Небольшой шрам на виске.— От здесь? — Палец Гоцмана коснулся виска.—Да.Гоцмана удовлетворенно кивнул.— И все равно шо-то оригинальное совпадение, — произнес он. — Генерал пишет рапорт о переводе в другой округ, оставляет его на столе — и тут же, как по заказу, приходит убийца…— Хочешь сказать, что Воробьев написал этот рапорт под прицелом пистолета? — с сомнением спросил Кречетов. — Чтобы… мы вот сейчас на него и подумали?..— Ты в лицо ему смотрел, Виталий?.. — Этим вопросом Гоцман дал понять Кречетову, что принял его обращение на «ты».— Не успел, — вздохнул тот, — глянул только бумагу на столе. А что?..— А то, что лицо у покойного искажено страхом, — покачал головой Давид. — Точнее, ужасом. Напугали его сильно… Наверняка сначала убийца застрелил его жену и домработницу, потом, приставив пистолет к виску, заставил написать этот рапорт. А уж потом, под дулом, заставил пересесть в кресло и уж тогда убил. И не из собственного «парабеллума», как женщин, а из генеральского «тэтэшника»…— Ага, — в тон ему заметил Кречетов, — значит, раздаются два выстрела, потом Воробьев некоторое время соображает, что от него требуется, ищет бумагу, ручку, подбирает слова, пишет, пересаживается в кресло… На все это уходит минут семь как минимум. За это время сюда сбежалось бы полдома. А соседи вызвали милицию, между прочим, услышав один-единственный выстрел.— Есть такая полезная штука — глушитель — вздохнул Давид. — А соседи услышали ТТ, из которого был убит сам генерал.…Над 8-й станцией Большого Фонтана с еле слышным шумом проносились рано проснувшиеся стрижи. Ветер донес с моря басистый пароходный гудок. Васька Соболь, высунувшись из-под поднятого капота «Опеля» и вытирая тыльной стороной замасленной руки пот со лба, прищурился в ту сторону. Наверняка это красавица «Украина», бывшая румынская «Бессарабия», ведомая известным всей Одессе капитаном Маном, шла в Севастополь… Роскошный, говорят, пароход. Эх, прокатиться бы!..— Ну шо? — Из кустов, застегивая ширинку, возник Якименко. — Мы будем ехать? Или откроем лавочку «На похороны — не торопясь»?— Та я ж говорил, — снова ныряя под капот, отозвался Соболь, — не надо было румын отправлять. Тут и карбюратор надо промывать, и ремень натягивать!.. С ними мы б уже ехали!— Василий, если ты немножечко не знаешь, то я тебе отвечу… — Якименко присел на подножку «Опеля», крепко зевнул, помотал головой. — Те румыны таки арестованные, а не бесплатный наемный труд. Где ты целую ночь смотрел, если у тебя ремень и карбюратор?— Так я ж вчера Давиду Марковичу показывал, шо мне ремонт нужен! Нашему «Адмиралу» восемь лет, к примеру, шоб он был здоров! Эх, Фима был бы жив, так он мне запчасти мигом достал бы…— Восемь лет, восемь лет… Да хоть восемнадцать!.. Горобцам ты дули показывал! Показывал он…Раздраженно высморкавшись, Якименко рывком распахнул заднюю дверцу.Из машины медленно вылезли Тишак, рыжий веснушчатый младший лейтенант Саня и Седой Грек — все с заспанными, помятыми лицами.— Шоб через час был как штык вместе с «Адмиралом», понял?! — напутствовал Якименко Ваську. — А мы на трамвай. Потому шо у него хоть карбюратора нету…Якименко, Тишак и Саня, обступив Грека, медленно двинулись к ближайшей трамвайной линии. Человека, который наблюдал за ними с недалекого холма, укрывшись в густом кустарнике, никто не заметил.Трамвай № 18, на который они не успевали, был самым обычным одесским трамваем. Вернее, не одесским, а бельгийским, поскольку сделали его в Бельгии, но за столько лет пребывания на юге трамвай стал настоящим одесситом. Он привык к тому, что половины боковых стекол в вагоне нет, что номер, когда-то живописно выведенный на передней стенке, почти напрочь выгорел под одесским солнцем, что вместо положенных шестидесяти человек в вагон набивается минимум сто, и это еще счастье. Словом, он много чего повидал за тридцать пять лет жизни в городе Одессе…Четверо людей, решительно на него опаздывавших, резко наддали и ввинтились в открытые по случаю жары задние двери уже на ходу. В вагоне стоял крепкий запах жареной рыбы, зелени, пива и пота. Негодующе поскрипывала у кого-то в мешке свинья. Активно перемежая свою речь оборотом «ты меня понимаешь?..», один из пассажиров рассказывал соседу, как ужасно обидели Эльзу Яновну, подселив к ней в приказном порядке офицера и распорядившись с него брать за постой не больше десятки — это когда нормальные цены на квартиру от тридцатки и выше, а Эльза Яновна всю ночь рыдала и не давала спать всему двору. Молодой голос с завистливой интонацией жаловался: «Представляешь, Динке Фруминой уже персональную выставку разрешили!.. Не, я все понимаю, она талант, и у нее мазок и колорит, и вообще Муцельмахер не взялся бы за кого попало. Но я ж не понимаю, кому сейчас нужны ее пейзажи?.. Она всю войну просидела в своем Самарканде, и уже выставляется!..»Ловко лавируя между людьми, Якименко склонился над юной парочкой, вольготно устроившейся на продольной деревянной скамье, и помахал удостоверением:— Освободите, будьте ласковы…Парочку как ветром сдуло. На свободные места затылками к окну втиснулись Саня и Тишак, с двух сторон зажавшие арестованного Грека. Якименко навис над ними, держась за треугольную ручку.Через секунду его дернули за полу пиджака. Обернувшись, Леха увидел приятную даму лет пятидесяти, обладательницу черных усиков и зычного голоса. Под мышкой она держала завернутого в старый номер газеты «Пищевик» палтуса.— Мужчина, скажите, а шо, Седой Грек оказался не тот человек? —• на весь трамвай осведомилась она. — Не, я просто спрашиваю!— Та не, — любезно ответил Леха. — Нашли в его доме неизвестного таракана. Паспорта нет. Усами шевелит не по-нашему… Так везем до выясненья. А вы того палтуса ловили или купляли?..— Разве ж это палтус? Весь палтус давно ушел в Турцию и там загорает. А к чему Седой Грек? — не унималась одесситка.— Так таракан тот у карман ему залез, не вылезает, — терпеливо объяснил Якименко. — Везем вместе с карманом… А палтус у вас все ж таки ничего.Тетка понимающе кивнула и закричала в другой конец вагона:— Люба! За меня тут думают, я больная на голову! А сами везут Седого Грека до уголовки! Да еще обижают моего палтуса!..— То он шо-то сделал? — утвердительно спросила Люба.— Я знаю?! Они ж таки не рассказывают!— Ас чего он должен вам рассказывать? — поинтересовался однорукий парень с комсомольским значком на лацкане пиджака, перешитого из офицерского кителя.— А с чего я должна слушать за того нездорового таракана?..— Кто сказал за нездоровый? — возмутился Якименко. — Таракан вполне приличный!— А шо, здоровый будет с вами разговаривать? Я умоляю!К оперативникам подобралась наконец кондукторша, энергично распихивая людей массивной брезентовой сумкой. Не испытав никакого восторга от предъявленных удостоверений, она с радостью вцепилась в рукав не защищенной льготами жертвы — высокого плечистого парня, равнодушно сжимавшего в зубах длинную спичку:— Мужчина, смотреть в окно будете дома. А я шо-то не вижу от вас никакого на билеты, хотя вы и сели на 16-й станции…— Та я на следующей встаю.Седой Грек, услышав голос, вздрогнул и поднял голову. Толя Живчик равнодушно скользнул по нему глазами.— И шо с того? — напористо продолжала кондукторша. — Вы сели на 16-й и уже доехали до 8-й, а доедете и еще дальше!.. Десять копеек с вас, быстренько…— Сейчас выйду, — обронил Живчик.— Не, и шо с того?! Вы таки здесь!!!Живчик помотал головой, поймал взгляд Якименко и добродушно ухмыльнулся — вот же привязалась, зараза…Показалась остановка — старый, еще дореволюционных времен «грибок» и чугунный столб с красивым вензелем ОТ — «одесский трамвай». Вагон затормозил, барабаня решеткой по булыжнику. Пригоршня взмокших пассажиров с трудом выдавливалась из узких передних дверей. Взамен в вагон готовилась сесть громадная тетка — счастливая обладательница пыльного мешка с картошкой.— Миша, ехай! — взвизгнула кондукторша, дергая за проволоку, извещавшую вагоновожатого об окончании посадки, и одновременно впиваясь в Живчика, как в злейшего врага. — Здесь без билета!!!— Сто-о-ой!!! — взвыла в ответ толстая тетка, уже бухнувшая свой мешок на заднюю площадку, что вызвало шквал комментариев половины вагона. — Уедешь без меня — на том свете достану!!! Я по этому маршруту через день езжу, я тебя знаю, стерва!..— Да ты сама с румынами жила! — взъярилась в ответ кондукторша.Воспользовавшись заминкой, Толя Живчик все с той же добродушной ухмылкой легко разжал пальцы кондукторши и спрыгнул на землю. Вынул изо рта длинную спичку, чиркнул ею о штанину. Из-за уха извлек замусоленную папиросу, прикурил…Отчаянно прозвенев на прощание, переполненный трамвай тронулся. Когда окно без стекла, за которым сидел Седой Грек, проплывало мимо, Живчик привольно и сильно, словно молодой зверь, выгнул спину, от души потянулся, разбросав руки. И, небрежно сплюнув, начал переходить улицу, пропустив извозчика-балагулу…Проводив взглядом сошедшего на остановке парня со спичкой в зубах, Якименко перевел глаза на Седого Грека. Тот по-прежнему смирно сидел затылком к окну, зажатый между Тишаком и Саней. Якименко вдруг стало не по себе, хотя чем объяснить это внезапно возникшее чувство, он решительно не понимал.— Грек, — тихо позвал он. Арестованный не отозвался. Его седые кудри безвольно покачивались.Якименко рывком наклонил к себе голову Грека. И увидел торчащую из шеи остро заточенную спичку. Глава десятая В кабинете майора Семчука царил полумрак. Июньское солнце не могло пробиться сквозь плотные шторы. На стене был еле виден портрет министра государственной безопасности Абакумова.Семчук, начальник Управления военной контрразведки округа полковник Чусов и Гоцман сидели рядом за длинным столом. Семчук только что вынул из сейфа и положил перед Гоцманом тонкую серую папку с грифом «Совершенно секретно» на картонной обложке:— Вы запрашивали. Теперь изучайте. И — слушайте. Семчук снял телефонную трубку, коротко бросил:«Введите». Бесшумно распахнулась дверь, дюжий сержант конвойных войск МВД ввел в комнату человека небольшого роста, с изможденным и исполосованным шрамами лицом. Конвоир усадил заключенного на стул напротив офицеров и, молча козырнув, удалился.Гоцман раскрыл досье. С фотографии, приклеенной к первой странице, смотрел на него парень лет двадцати с небольшим, самоуверенный и пышущий силой. На нем была ладно пошитая форма с германским орлом на груди. Гоцман перевел взгляд на заключенного — теперь ему можно было дать и тридцать, и тридцать пять. Усталые глаза щурились от яркого света настольной лампы, направленной в лицо. Видно было, что на допрос в этот кабинет его приводят не впервые.— Имя, фамилия, год и место рождения, национальность? — спросил Семчук.— Рогонь Олег Мстиславович, 1918-й, город Черновцы. Украинец, — устало ответил человек.— В каком звании и в какой части вы служили в Красной армии, как именно сдались в плен противнику и по каким мотивам?— Звание — лейтенант. Службу проходил в 436-м стрелковом полку 155-й стрелковой дивизии Западного Особого военного округа. В плен я сдался добровольно 22 августа 1941 года по идейным мотивам, желая вступить в вооруженную борьбу с Советской властью…— В чем вы обвиняетесь?— Переход на сторону противника и активное сотрудничество с ним.— В чем выражалось сотрудничество?— После краткого пребывания в офлаге 68 в городе Сувалки я прошел отбор и был зачислен в диверсионно-разведывательную школу абвера SC-17, проходил там обучение. Потом участвовал в боях в составе 1600-го отдельного разведывательного дивизиона…— Где находилась школа? — перебил Семчук.— В городе Одессе.Гоцман внимательно слушал, поглядывая то на заключенного, то на майора.Эта часть допроса катилась как по хорошо смазанным рельсам — и вопросы, и ответы наверняка уже не раз проговаривались…— Вам знаком этот человек? — Семчук вынул из дела фотографию и показал Рогоню.— Знаком, — мельком взглянув на снимок, отозвался тот. — Он проходил обучение в нашей школе… Кличка — Чекан.— Что можете сообщить о нем?— Уголовник. Был пойман румынами. Дал согласие сотрудничать… Что еще? Физически силен, ловкий, выносливый… Но ненадежный.— То есть?— Было такое впечатление, что его забросят на задание, а он уйдет и просто будет грабить. По-моему, ему что Советы, что немцы, что румыны… Рукопашный бой, стрельба — это да. А на ключе, скажем, работал плохо. Криптографией не интересовался. Словом, ненадежный…— С кем из курсантов общался Чекан?— Да особо ни с кем. У нас так была построена система, что мы не общались особо… Комнаты отдельные. В основном индивидуальные занятия.— И все-таки? — усмехнулся Чусов.— Н-нет, ни с кем… Он такой…Гоцман взглядом попросил у Чусова разрешения задать вопрос.— А кличка Академик вам не попадалась?..Рогонь на минуту задумался.— Был один курсант, — после паузы медленно произнес он. — Жил не на территории школы. Появлялся изредка. Перед этим нас всегда загоняли в казармы. Ходили слухи, что это особо секретный агент. В лицо его никто не видел… Однажды я задержался в классе подрывного дела. Мне приказали отвернуться. За окном проходил начальник школы и сказал кому-то: «Akademik, du gehst ein ernsthaftes Risiko ein…»Гоцман быстро взглянул на Чусова.— «Академик, ты сильно рискуешь», — перевел тот.— И все?— Все, — пожал плечами заключенный. — Нас учили запоминать, и я запомнил…— Ну, хорошо, вернемся к Чекану, — вздохнул Гоцман, откладывая досье. — Были у него какие-нибудь привычки? Ну, там марки он собирал? Играл на гитаре?..Снова повисла пауза, на сей раз долгая. Семчук даже вопросительно взглянул на Гоцмана, но тот коротко помотал головой — не мешайте, пусть вспоминает.— Про марки не знаю, — наконец произнес Рогонь, — а вот когда Советы… ну, когда вы входили в Одессу, мы бежали с ним по улице. На углу была кондитерская разбитая… И Чекан вдруг побежал к ней. Тут пулемет ручной ударил… Он упал. Смотрю, снова собирается бежать. Я кричу — с ума сошел, ложись! А он — мне пирожные нужны!..Бывший лейтенант неожиданно засмеялся своему воспоминанию, и Гоцман увидел, что передние зубы у него выбиты.— Чай без сахара пил, — договорил Рогонь. — Очень крепкий, кстати… А тут пирожные!.. Три раза падал, но добежал…Когда Рогоня увели, Давид, сам не зная зачем, спросил у Семчука:— Шо с ним дальше будет?..— К сожалению, ничего страшного, — сумрачно ответил майор, принимая у Гоцмана папку и пряча ее обратно в сейф. — Согласно распоряжению министра внутренних дел от двадцать второго-первого-сорок шестого поедет в северные районы страны на положении спецпереселенца… А я бы таких стрелял на месте, без суда и следствия. Он, вы же видели, идейный… И с Советской властью не примирится уже никогда. А мы эту сволочь кормим и поим за счет тех, кто сейчас голодает…Чуть слышно, но музыкально звякнул маленький колокольчик, сохранившийся с допотопных времен над дверью крошечной одесской кондитерской на окраине. Не до сластей сейчас было, летом голодного сорок шестого. Какие там сласти, если кило хлеба в коммерческом— пятнадцать рублей!.. Покупал их только тот, кто мог себе позволить такую роскошь. Но, видать, у гвардии капитана, бережно прижимавшего к груди красивую коробку с пирожными, деньги имелись. И кто бы его за это осудил?.. Воевал капитан, судя по его боевому виду и залихватски подкрученным усам, наверняка храбро, был ранен — об этом говорило то, что правую руку он держал немного на отлете, — и имел теперь полное право покупать пирожные для своей обаятельной дамы. Так думала торговка семечками, сидевшая со своим товаром неподалеку от кондитерской. Клиентуры, кстати, у нее было куда больше…Следившие за кондитерской оперативники Саня и Тишак двинулись было следом за капитаном. Их обогнали двое мужчин в поношенных гимнастерках, похожих друг на друга, как близнецы. Похожесть их состояла в том, что при всем желании запомнить лица было невозможно — настолько они были обыкновенны. Разве у того, что повыше, брови были густые, щеткой.— Сами, — тихо бросил Семчук, обгоняя милиционеров. — Ваше дело сторона…Тишак и Саня растерянно потоптались напротив кондитерской, выполняя приказ майора. Контрразведчики свернули в переулок вслед за Чеканом.— Ты хоть семечек купи, — буркнул Сане, прикуривая, Тишак. — Займи руки…Саня чуть было не ответил «есть» — ведь он был по званию младший лейтенант, а Тишак — лейтенант, — но вовремя спохватился.— Мне стаканчик.— В кулек или в карманчик?— В карманчик…— Пять.Саня протянул продавщице пятак и оттопырил карман. Торговка, зачерпнув стаканом семечки, сосредоточенно начала их всыпать.В этот момент из дверей кондитерской вынырнул пацан-поваренок. Лицо его было озабоченным. Зыркнув глазами туда-сюда, поваренок свернул за угол и ссыпался в неизвестном направлении.— Ходу!.. — Тишак кинул на землю папиросу и обернулся к Сане: — Ну!..Саня рванулся из рук торговки, семечки вместо кармана посыпались на булыжник-Пацан явно знал, куда бежать. Рвал вперед не оглядываясь, только пятки сверкали. Тишак с Саней, сопя, мчались за ним. Мелькали голубятни, покосившиеся сараи, сохнущее белье…Внезапно поваренок сбавил шаг и кинулся куда-то вбок, вдоль серой облупленной стены. Исчез в темной арке. Тишак, задыхаясь от быстрого бега, выхватил из кармана пистолет, щелкнул предохранителем… Саня, следуя его примеру, тоже взял оружие на изготовку. Как-никак связной Чекана — это тебе не шутка.Затаив дыхание, оба осторожно заглянули в арку. И увидели, как пацан, на ходу сдергивая портки, ныряет в покосившуюся будку сортира и захлопывает за собой щелястую дощатую дверь…А капитан, бережно прижимая к груди коробку с пирожными, шел себе по тихой, ничем не примечательной одесской улице. Она пустовала, и лишь на значительном расстоянии за капитаном следовали двое мужичков в поношенных гимнастерках без погон, со смехом болтавших между собой, да проехала цистерна-полуторка, распространяя сильный запах керосина…Капитан свернул во двор полуразрушенного дома. Семчук кивнул напарнику — давай, мол, за ним, а я в обход.Сдерживая сильно бьющееся сердце, майор выскочил на параллельную улицу. Никого. «И с чего это такие волнения? — попробовал он посмеяться над собой. — Ты же из «Смерша»! На фронте не такое бывало!» Самовнушение обычно всегда поднимало Семчуку настроение, но на этот раз должного действия не оказало.Он свернул в арку и наткнулся на лежащего навзничь человека в гимнастерке без погон. Напарника убили точным ударом ножа в сердце.Забыв обо всем, Семчук склонился над погибшим и не узнал о нацеленном в спину «парабеллуме».Ида смеялась. Смеялась и кружилась по комнате, обнимая коробку с пирожными. Улыбка удивительно красила ее. Хотя она казалась Чекану неотразимой всегда, даже в самые трудные времена, когда об улыбках никто не думал.— Эклеры? Не забыл?.. — Она снова рассмеялась, понюхала коробку, стала открывать.Он тоже засмеялся.— Ида, Ида… — Чекан обнял ее, уткнулся носом в теплую шею. — Помнишь, на Малой Арнаутской была кондитерская? Недалеко от «Шантеклера», угол Ремесленной?.. Когда разведшколу разбомбили, мы по городу прятались… Я уже в штатском был. Бежал с одним придурком. Вижу — наша кондитерская… Забежал, набрал полную коробку — и к тебе… Прибегаю… А соседи говорят, она с румынами ушла…— Ни с какими румынами я не уходила… Тебя ждала.Ида снова принялась за коробку. Увидела на ней красное пятно. И подняла красиво очерченные брови.— Кровь? Откуда?.. Это вчерашняя рана? — Она встревоженно коснулась его правой руки. — Болит?..— Не моя, — усмехнулся он. — На хвост упали двое…Ида положила коробку на стол, подошла к нему. Обняла сзади за плечи.— Уезжать надо отсюда…— Куда? — снова усмехнулся Чекан. — К тебе в Польшу? Там тоже коммунисты…— Это ненадолго, — помотала головой Ида, — их там все ненавидят… Сначала переберемся в Турцию, там посмотрим.— А там что?— Спокойнее…— Я даже языка не знаю…— Я научу, — улыбнулась Ида. — Через год будешь говорить. И куш там толковый… А здесь — копеечный… Или тебя здесь что-то держит?Чекан с улыбкой обернулся, притянул Иду к себе:— Ничего меня нигде не держит…Он бережно поцеловал ее пальцы. Прямо в татуированный ромбик с двумя цифрами, верхняя из которых, восьмерка, означала срок, а нижняя, тройка, — число судимостей.Посреди гоцмановского кабинета стояли, понурившись, Тишак и Саня.Оперативники разместились вокруг на стульях и табуретах. Сам Гоцман, хмуро качая ногой, сидел на краю стола.— …Я Семчуку сразу предложил: давайте пойдем с вами, — продолжал бубнить Тишак, не поднимая глаз. — На расстоянии, прикрытием. А он — нет, Чекан может встречаться с кем-нибудь в кондитерской, останьтесь… Ну вот… остались…— Ну и хорошо, шо остались, — вяло махнул рукой Гоцман. — А то и вас бы положил…— Я ж думал, Семчук — МГБ, контрразведка, опытный…— Чекан разведшколу прошел, — возразил Гоцман, — и Семчук за это знал. Переиграл их Чекан — так то ж бывает… Ладно, — оборвал он сам себя, махнув рукой. — С этим все ясно. Теперь за Седого Грека и пленных румын. Леша?..Якименко поднялся со вздохом.— Шо за Грека, то я хорошо запомнил рожу, которая его коцнула. Стоял в трамвае… Поц без особых примет, скажем так. Нашелся в нашей фотокартотеке… — Капитан, словно фокусник, извлек из кармана брюк небольшую карточку и показал ее присутствующим. — Анатолий Филимонов, кличка Живчик, 1916 года рождения… До войны никак не светился, может, его вообще в Одессе не было… При румынах тоже сидел тихо, вылез после освобождения. От призыва в армию освобожден по здоровью — легкие. Полгода проработал на тяжелом весостроении, как выяснилось, с одной целью — войти в доверие к бухгалтеру завода… Подорвал ихнюю зарплату год назад и с тех пор лег на дно — ни слуху ни духу. По остальным делам дали запрос у ГАУ…— Интересное кино, — хмыкнул Гоцман, — при румынах сидел тихо, а Грека спичкой убрал так, как не каждый диверсант сможет… Интересно… Ну, дальше…— По самим румынам ничего важного, — вздохнул Якименко. — Оба рядовые, по фамилиям — Миронеску и Аргетояну… Подтверждают, шо сидели у Грека как собаки на привязи. Работали за еду. Чинили машины, в основном грузовые. Факт переборки двигателя ЗИСа подтвердили, как и то, шо неоднократно видели арттягач «Додж». Грузовики были разные — и трофейные, румынские и немецкие, и наши военные, даже с номерами воинских частей. Больше ничего не видели и не слышали. Всю войну сидели в тылу, режим Антонеску осуждают. Сильно бедуют, шо их не пускают в церковь по воскресеньям… А, вот еще… Последние дни на базе Грека видели женщину, по описанию худенькую, черноволосую, в ситцевом платье, загорелую, лет тридцати. На том все.— Ясно, — вздохнул Давид. — Леш, по румынам дай на всякий случай запрос в ГУПВИ note 6, вдруг они все ж таки какие военные преступники, хрен их знает… Чего-то ж они сидели у Грека и не рыпалисm, хотя триста раз могли его сдать со всеми потрохами.Распахнулась дверь. Присутствующие встали — в кабинет вошли Омельянчук и Кречетов с пухлым портфелем в руках.— Товарищи офицеры! — бодро произнес Омельянчук, указывая на гостя. — Принимайте пополнение… Помощник военного прокурора майор юстиции Кречетов Виталий Егорович. Принято решение организовать сводную бригаду по делу за обмундирование. Шобы, так сказать, общими усилиями… Так шо знакомьтесь, товарищи… А у меня еще дела.С минуту в кабинете стоял общий гул приветствий и представлений.— Ты один к нам? — спросил Гоцман у Кречетова, когда шум немного улегся. — Или с группой?— Пока один. Но при необходимости будем подключать моих.— О, то козырно! — хмыкнул Гоцман. — Вместе с машиной?— Да, внизу стоит…— Тишак, — обратился Гоцман к насупившемуся Тишаку, — утри сопли и дуйте обратно до кондитерской. Допросите всех — может, кто еще что знает… Не возражаешь? — повернулся он к Кречетову.Тот кинул взгляд на часы.— Водитель — сержант Умаров. Скажите ему, что до двух часов он в вашем распоряжении.— Есть, товарищ майор! — хором вскричали Тишак с Саней, дружно кидаясь к дверям.— Так!.. — Гоцман удовлетворенно оглядел свое хозяйство. — А мы тебе сейчас рабочий стул организуем.Леша, пошли в хозуправление… Заодно в финчасть зайдем, сегодня ж получка…Через пятнадцать минут Гоцман и Кречетов стояли перед обитой черным дерматином дверью. Якименко убежал к начальнику ХОЗУ за ключом.— Кабинет почти с иголочки, — воодушевленно расхваливал достоинства предназначенного майору помещения Гоцман, — вчера как подмели…— Да мне любой сойдет, — беззаботно махнул рукой Кречетов. — Ну, рассказывай…— Ты первый, — засмеялся Давид.— Ну что? — начал майор. — Наимова Мальцов своей властью пока вообще отстранил от работы, за проявленную халатность… Я взял дело. А тут и нападение на склад, и убийство Воробьева забирает себе контрразведка. Получается, все нитки оборвали. Ты ничего не рассказываешь. Ну, я и написал рапорт — прошу объединить наши усилия…Гоцман довольно кивнул и сразу же взял быка за рога:— Тут такая заноза… Я сам мозги поломал… Обмундирование, с которого весь кипеш поднялся, никому из «деловых» близко не нужно! Ты понимаешь, какая штука?— То есть? — заинтересовался Кречетов.— Ленд-лизовские макинтоши, немецкий шевиот, шо угодно — да!.. А наши ж гимнастерки никому и даром не сдались! А тут — тысяча комплектов, при этом наши бандюки бьются за него, аж гай шумит. Ты спроси — с чего?.. Ладно, допустим на секундочку — заметали следы. А крали-то зачем? На складе ж и плащ-палатки, и те ж иголки патефонные!— Но в последний раз они приехали за оружием…— О то ж! — кивнул Гоцман. — Значит, люди серьезные…— Так, — подытожил Кречетов. — И заправляет ими капитан Есюк со шрамом на виске?— Ну, Есюк он такой же, как я Иванов, — хмыкнул Гоцман. — Кличка — Чекан. И фамилия, кстати, тоже Чекан. Игорь Станиславович. 1905 года, родился в Иркутске. Родители неизвестны. Хотя, судя по отчеству, поляки какие-нибудь ссыльные… Бандит со стажем. Грабежи, убийства… Первая ходка еще в двадцать втором году…Подоспел запыхавшийся Якименко с ключом. Гоцман, открывая дверь кабинета, договорил:—…а в войну обучался в разведшколе абвера.— Ого! — отозвался Кречетов, переступая порог своего нового кабинета.Кабинет был просторен, не хуже, чем у Омельянчука. Стены аккуратно выкрашены снизу в синий, сверху в белый цвет. И даже ведущая на запасную лестницу вторая дверь имелась, правда заколоченная. Кречетов положил портфель на письменный стол, потянулся, осматривая комнату.— Ну шо, нравится? Генеральские хоромы. Пользуйся… — Гоцман уселся на стул и продолжил: — Так шо Чекан человек непростой.— А откуда информация про год рождения и прочее?— Запросили по телефону Москву. Попросили ребят из ГАУ пошукать у картотеке… Вышка ему светила уже пять раз, начиная с двадцать шестого… Всплывал в Киеве, Ленинграде, после воссоединения — в Бресте и Каунасе, в октябре сорок первого — в Москве. Но в основном — Одесса… Ну а сегодня этот Чекан-Есюк положил еще двух человек. Смершевцев… то есть этих… в общем, из окружной контрразведки. Майора и старлея. И не каких-нибудь сопляков, а фронтовиков матерых…— Та-ак… — протянул Кречетов.— Но есть еще один персонаж. С Чеканом в разведшколе учился какой-то Академик. По всему, он как раз за главного.— Ну-ка, ну-ка, поподробнее… — Кречетов взял стул, уселся напротив Гоцмана.Тот развел руками:— А нечего пока подробнее. Имеем только кличку, показания одного фраера да несколько трупов из его банды. Такая вот картина маслом… Но ничего! Мы хорошо тут дали по зубам бандитам. Они пока притихли. Есть время заняться тем Академиком… Ну шо, с новосельем тебя? — неожиданно сменил он тему.— С новосельем, — согласно улыбнулся Кречетов, открывая портфель. — Но есть и еще один повод.При виде трех пузатых бутылок с этикетками винно-коньячного треста «Арарат» Гоцман уважительно присвистнул. А майор продолжал выкладывать на стол несметные богатства: четыре банки американской тушенки, две толстые плитки шоколада «Серебряный ярлык», черную с золотом пачку дорогущих папирос «Герцеговина Флор».— Откуда богатство?.. — Давид повертел в руках бутылку коньяка.— Из лесу, вестимо… Почаще заходите в коммерческий на Канатной, угол Новорыбной, желательно в день получки — засмеялся Кречетов. — У тебя же неделю назад был день рождения, ты что забыл?.. Так что это — подарок!Видя, как омрачилось лицо Гоцмана, он понял, что сказал что-то не то.— Я, Виталий, день рождения четыре года не праздновал, — после паузы глухо произнес Давид. — А в этом году отметил… Словом, спасибо. Убери.Он тяжело поднялся и зашагал к выходу из кабинета. В дверях его нагнал примирительный оклик майора:— Давид! А за новоселье?..Через час оба со стаканами в руках стояли на балконе, подставив хмельные головы вечернему ветерку. Внизу, во дворе, Васька Соболь с помощью другого водителя осторожно кантовал большую бочку с бензином — топливо для транспорта управлению отпускали по спецнаряду, оптом.—…Меня Мальцов хотел в Москву рекомендовать, — говорил Кречетов, — в Высшую военную коллегию. Какая-то там у них вакансия, что ли… Но, знаешь, я рад, что никуда не уехал. Москва Москвой, там у меня никого, даже старых преподавателей не осталось, которые меня учили — кто умер, кто погиб… А здесь… здесь с тобой познакомился. Знаешь, как здорово, когда появляется человек, с которым… легко?.. Я вот в Одессе уже год, с июня сорок пятого… А легко вот как-то… ни с кем не было.Давид искоса взглянул на Виталия. Снова опустил глаза во двор. Васька Соболь, насвистывая под нос «Синюю рапсодию» Лещенко, прошел к гаражу. Через минуту там взревел мотор ГАЗ-67, и пыльный ХБВ выкатился во двор. Заглушив двигатель, Васька откинул капот джипа и, казалось, забрался туда с ногами.— Интересно, вот как это мы с тобой ни разу до сих пор не пересеклись? — с нетрезвой настойчивостью поинтересовался Кречетов.Гоцман хмыкнул:— Очень просто. Ведомства-то разные… Ты по армии шуруешь, я — здесь…— Выходит, спасибо этим… гадам, которые обмундирование со склада стащили? — ответил такой же ухмылкой Виталий. — Чекану или как его там… Академику… Если б не они, не было бы у нас с тобой повода познакомиться. Да и Наимову спасибо, что отказался от дела…— Ну, где-то так…Кречетов поболтал в стакане остатками коньяка, взглянул на Гоцмана:— Ты, Давид, не думай, что я так… с пьяных глаз все это говорю. Во-первых, я не пьяный, а выпивший, а это две большие разницы, как говорят у вас. — Он улыбнулся. — А во-вторых, всегда приятно, когда находишь близкого тебе человека. Будь здоров.— Обязательно буду, Виталий, — кивнул Давид, чокаясь с приятелем. — И ты тоже это… не болей.Знаменитый ресторан «Лондон», Ленина, угол Воровского (то есть, по-старому, Ришельевская, угол Малой Арнаутской), одесситы испокон веку ласково называли «Лондончик». Зал некогда пользовавшегося недоброй репутацией заведения тонул в густом табачном дыму, но Кречетову и Тоне удалось найти место, где было относительно свежо — рядом с входом на кухню. Правда, взамен им предстояло вдыхать доносившиеся из-за потрепанной красной портьеры ароматы ресторанной кухни…— ….фаршированные баклажаны, антрекот «Офицерский» и мясное ассорти, — закончил заказ майор и галантно передал папку с меню Тоне: — А барышня закажет сама.Тоня, нахмурившись, листала меню так долго, что официантка заерзала на месте, выразительно поглядывая на Кречетова. Но тот с покорной шутливостью развел руками — дескать, дама имеет право на милые капризы.— А мне принесите солянку, — наконец выдала Тоня, отодвигая от себя папку с меню. — И салат «Столичный».— Пить что будем? — с приторной любезностью осведомилась официантка, чиркая в блокнотике загадочные знаки. — Столичную водочку под столичный салат? Графинчик маленький или сразу большой?..— Даме шампанского подадите, — остудил официантку Кречетов.— А ты?.. — удивилась Тоня.— А в моей грешной жизни уже был сегодня коньяк, причем немало, — улыбнулся майор. — Так что воздержусь, пожалуй…Тоня капризно надула губки. Кречетов взял ее руку в свои ладони.— И все-таки мне интересно, — ни с того ни с сего произнесла Тонечка, — вот ты, Виталик, так деньгами соришь, будто у тебя праздник какой-то!.. Ты что, генерал?.. С чего бы это? Коньяк с кем-то пьешь… Конечно же, с женщинами…Виталий рассмеялся.— Коньяк, к твоему сведению, я пил с Гоцманом. У меня было новоселье на службе. Плюс получка сегодня… А что касается генералов, то ты права, до литераторов мне пока далеко…— До кого? — не поняла Тонечка.— Литераторов… Это те, кто получают литеру А, спецпаек, — пояснил майор. — А я всего-навсего литер-бетер…— …ну да, а я на твоем фоне вообще кое-какер, — подхватила Тонечка.— Главное, что не удэпэккер, — договорил Кречетов.и, по глазам девушки поняв, что такого сокращения она еще не слыхала, растолковал: — УДП — умрешь днем позже… Лишенцы, которые вообще без карточек сидят.Шутка была невеселой, но оба прыснули со смеху.— Когда уже эти карточки отменят? — после паузы вздохнула Тоня.— Ну как когда?.. Хлебные — осенью, остальные — в следующем году… А по поводу денег… — Лицо майора стало серьезным. — Да, я получаю не так уж много, но поверь, мне очень приятно, когда… приятно тебе. И по поводу праздника ты права. У меня действительно праздник… Я же встретил тебя. И еще нашел настоящего друга.— Мы рады, шо вы рады, — с одесским акцентом передразнила Тонечка.Кречетов с улыбкой поцеловал ее пальчики.К столику подоспела официантка с бутылкой шампанского на подносе, налила пенящийся напиток в высокие фужеры. Тоня отпила половину, Виталий чуть пригубил. Все-таки две бутылки коньяка, которые они одолели с Гоцманом, — не шутка, пусть даже и под хорошую закуску…— Можно задать тебе серьезный вопрос?.. — Тоня поставила на стол фужер, наблюдая за рвущимися на поверхность пузырьками. — Почему ты выбрал именно эту специальность? Стал именно военным юристом, а не кем-то еще?Кречетов помедлил с ответом.— Видишь ли, я с детства очень остро… чувствовал всякую несправедливость. И мне ужасно хотелось сделать хоть самую малость для того, чтобы в мире стало меньше зла и страданий… А кому распутывать паутину зла, как не юристам?.. И знаешь, я ни минуты не жалею о своем выборе… А еще я обожал в детстве Шерлока Холмса, — неожиданно засмеялся майор. — И надеялся тоже когда-нибудь вывести на чистую воду опасного, таинственного преступника…— И как? — Глядя на Виталия, Тоня тоже рассмеялась. — Удалось?Кречетов снова посерьезнел:— Надеюсь, удастся. Скоро…Поздней ночью Нора открыла на осторожный стук. Смущенный Гоцман стоял на пороге, сжимая под мышкой сверток.— Здравствуйте, Нора…— Здравствуйте… — Его приход не был для нее неожиданным, и он был этим удивлен. — Проходите. Только тихо, сосед спит…— А шо, соседи появились?.. — Из-за двери в одну из комнат раздался мечтательный всхрап, и Гоцман понял, что — да, появились…— Один, — пояснила Нора. — Он на заработки в Измаил ездил.Давид неловко нагнулся снять сапоги. Но, спохватившись, прежде протянул сверток:— А у меня бутылка коньяка вот… У нас новый сотрудник. Вот, всучил мне бутылку коньяка. Так, думаю, надо ж ее как-то где-то выпить…Он смешно прыгал на одной ноге, стягивая сапог. Лицо его раскраснелось. Нора смотрела на него и тихо улыбалась.— Прекрасно! — произнесла она с какой-то сложной интонацией. — Будем пить коньяк…— Да? — обрадовался Гоцман. — Так мы его разом!..Осторожно ступая, чтобы не разбудить соседей, они проследовали на кухню.Гоцман разоблачил коньяк, выложил на стол банку тушенки и плитку шоколада, сунул скомканную газету в карман. Нора извлекла из буфета две маленькие рюмочки на тонких ножках.— Это шо такое? — Гоцман осторожно повертел в пальцах чудную рюмку.— Коньячные рюмки…— Во как! А я из стаканов пью…— Хотите, давайте из стаканов, — тут же согласилась Нора, взяла рюмки, чтобы убрать их в буфет.Гоцман удержал ее, но тут же отдернул руку.— Нет, нет… Так хорошо! Только я не знаю — как…— Для начала надо налить, — улыбнулась женщина.Красный как рак Гоцман откупорил бутылку, наполнил рюмки, больше всего боясь пролить дорогой напиток. Вдохнул божественный аромат и неуклюже ухватил свою рюмку.— Нет, не так… — Холодные пальцы Норы коснулись его руки, поправили. — Вот, между двумя пальцами… Рука должна согревать коньяк.— А так он шо, замерзнет?— Вы попробуйте и поймете… Во-от. А теперь чуть-чуть качните его и понюхайте.Гоцман хотел сказать, что только что нюхал, но промолчал и еще раз втянул носом аромат Армении. И сказал совсем другое, изменившимся голосом:— Нора… Вы одно скажите… мне важно. Вам Фима… Он вам был только друг? Или… не только?…Глаза Норы наполнились печалью.— Только… И вы, Давид, мне тоже будете — только друг…— Шо, не нравлюсь? — тяжело выдавил школьную фразу Гоцман.— Нравитесь, — вздохнула Нора. — Но это ничего не меняет. Вы, Давид…— Ша, Нора, — жестко перебил ее Гоцман. — Я и без второго слова все понимаю.Он одним махом опрокинул в себя рюмку и крепко поставил ее на стол, едва не сломав тонкую ножку. Протопал в коридор и, подхватив сапоги, босиком вышел из квартиры на лестницу.«Та не, даже смешно, Додя», — бормотал он, бредя по городу. Ну куда ты?.. У тебя ж на сердце пустыня, у тебя ж в голове один Уголовный кодекс. И лет тебе уже сорок… один. И все твое богатство лежит в коробке из-под печенья. И не забыл ты еще того апрельского дня сорок четвертого, когда сказали тебе, что случилось на старой Люстдорфовской дороге… И вообще тебе уже нужно спать, а не шататься по прекрасной Одессе после бутылки коньяка, выпитой в компании приятеля, и рюмки, выпитой в обществе женщины, так твердо расставившей все по своим местам.— Я ж не могу ей понравиться, — подумал Давид, а вышло, что сказал вслух.Ноги занесли его на угол Карантинной и Греческой — советские названия этих улиц он при всем желании сейчас вспомнить не смог бы.— Вы? — неожиданно окликнули его из темноты. — Та вы шо, Давид Маркович? Шобы вы и не понравились даме?.. Бросьте.Гоцман, покачнувшись, вгляделся во тьму. Это был таксист, куривший сидя на подножке своего «Штевера».— Я вам откровенно скажу, — как ни в чем не бывало продолжил он, — мне моя вас всегда у пример ставит. Вот, говорит, я помню Даву босяком, каких не было, а стал же ж государственный человек…— Слушай, государственный человек, — перебил его Гоцман, — домой отвезешь?— Так завсегда пожалуйста, — обрадовался таксист, суетливо вскакивая с подножки, — со всем нашим удовольствием.Гоцман плюхнулся на сиденье.— Не шуруют тебя по ночам?— Та не, — поморщился водитель, включая зажигание. — Последний раз в мае сел какой-то жучок, хотел на понт взять… Ну так сам потом и бежал быстрее лани. Я ему еще фарами посветил, шобы светлее видно… — Он принюхался и одобрительно хмыкнул: — Коньячок употребляли?— А слышно?— Еще как, — хохотнул таксист. — А я вот даже не помню, когда последний раз коньяк пил. Наверно, в тридцать девятом, в Ялте…В серебрящейся лунной дорожке неподвижно стояло ржавое суденышко — заслуженный сорокалетний баркас, во время войны переименованный в тральщик, а теперь снова доблестно воюющий со скумбрией и ставридой. Море у берега было таким тихим, что кораблик почти не качало.Невидимый в темноте человек перегнулся через борт, вглядываясь вниз. В следующий миг в ночь полетели фал и трап. Плеснули волны. Это к борту кораблика подошел весельный ялик. По трапу на борт поднялась женщина, потом мужчина.А уже через минуту Толя Живчик, задыхаясь от быстрого бега, ворвался в халупу, где полуночничал над гроссбухом Штехель.— Чекан уходит!— Что ты орешь? — недовольно вскинул редкие бровки Штехель, отрываясь от писанины и аккуратно откладывая ручку. — Как уходит, куда?— В Турцию, с контрабандистами. Сам видел…Штехель перевел взгляд на грязные ботинки Живчика.— Что вперся на чистый пол? Снимай!.. А что ж ты только «видел», а? Что ж не остановил?!— Та мне нужна дырка в голове? — фыркнул Живчик, делая движение, которое можно было расценить как попытку разуться.— Ну, вот Академик тебе головенку-то и отвернет.— Тебе тоже…— Что? — прищурился Штехель. — Язык прикуси, растявкался тут!— Штехель, ты на меня не ори, я вор свободный…Секунду Штехель молчал, отвернувшись от Живчика. Наконец снова вскинул на него глаза — на этот раз уже льстивые.— Ну и что делать будем, Толечка?— Твоя печаль, — независимо пожал плечами Живчик. — Ветер южный. До утра они не выйдут.— Ага, ага… — Штехель подвигал бровками, явно принимая решение, и наконец скомандовал: — Вот что — собирай своих ребят. Через два часа скажу, что делать. Шевели ножонками!..Живчик, не попрощавшись, бросился из комнаты. Штехель, кряхтя, прошелся половой тряпкой по следам его запыленных сапог, швырнул тряпку в ведро, бережно вымыл руки, поливая себе из кружки. И застыл перед телефонным аппаратом, взвешивая в руке гудящую трубку, словно дорогую вещь.Наконец он решился — быстро, будто боясь обжечься, набрал номер и наигранно-весело произнес:— Ивана Марковича можно?.. Ошибся?.. Ой, звиняйте! Без очков не вижу!Трубка легла на рычаг. С минуту Шехтель тяжело дышал и утирал пот, успокаивая тяжело колотившееся сердце.Ночь была на исходе. Море из черного становилось тускло-дымчатым, луна убралась за тонкую пелену облаков. Вокруг тускнеющих звезд появились темные круги. Слегка покачивало. Баркас, по-прежнему заякоренный недалеко от берега, словно танцевал на привязи. Тяжело приседали на волне и две шлюпки, подошедшие к его борту.— Эй! Сухофрукты! — Вахтенный матрос, перегнувшись через леера, всматривался в человека, который медленно, осторожно крепил на борт баркаса что-то темное и тяжелое. — Шо там вошкаемся? Геть!— Капитана зови, — отозвалась шлюпка.— Я те щас! — присвистнул матрос.— Дырку в тыкве хочешь?.. Сказали тебе — капитана!Разглядев в руке говорившего ствол, матрос попятился к рубке. Словно повторяя его движения, первая шлюпка откачнулась от баркаса, с ее борта провис длинный тонкий провод.Из рубки в сопровождении вахтенного показался капитан. Свесился за борт, пытаясь разглядеть непонятный предмет, прикрепленный чужаками, потом окликнул:— Эй, на ялике!В редеющей темноте вспыхнул фонарь, освещая лицо капитана. Он невольно сощурился.— Чекана позови, капитан.— Какого Чекана?.. Вы кто такие?— Смотри сюда, — спокойно ответили с шлюпки, и луч фонаря выхватил из тьмы готовую к взрыву магнитную мину, висящую на борту судна.— Хлопцы, не знаю я никакого Чекана. — Голос капитана стал неуверенным.— Даю полминуты. Потом взрываю, — холодно пообещали с ялика.— Да клянусь вам! Не знаю никакого Чекана!— Отходим, — приказал своим Толя Живчик. — А то булькнем вместе с этой халабудой… Время уже бежит, — бросил он в сторону капитана.В отчаянии махнув рукой, капитан скрылся в рубке. Живчик, усмехнувшись, велел табанить. Через пару секунд у лееров возник знакомый силуэт.— Кто меня спрашивал? — Голос, как всегда, звучал спокойно и властно.— Чекан! — негромко произнес Живчик. — Один знакомый человек велел передать: или ты с ним встречаешься, или мы взрываем посудину… Ты извини, мне приказали.Живчик направил на Чекана луч фонаря. Тот, помедлив, сделал знак — подходите.Стараясь дышать, как учили в разведшколе, Чекан осторожно двигался по катакомбам, освещая путь мощным фонарем. Когда-то здесь добывали ракушечник, из которого построена половина Одессы, а теперь мертвые штольни забыли, как звучат людские шаги, а тем более голоса. Впрочем, не такие уж они были и мертвые, эти штольни. В обитающего здесь катакомбника с рогатой головой и длинными когтями Чекан, конечно, не верил, но шел настороже, держа оружие наготове. После удушающей жары, стоявшей на поверхности, вечные плюс четырнадцать, которые царили здесь, казались погребальным холодом. Раненая рука от холода противно ныла.Он дошел до тупика, оглянулся. И обостренным слухом скорее почувствовал, чем услышал, глухое покашливание.Сжав зубы от ненависти, Чекан вскинул пистолет. В подземелье «парабеллум» громыхнул, как добрая пушка. Взвизгнула пуля, срикошетив о камень в глубине лабиринта, многоголосое эхо заплясало по пустынным коридорам, гуляя от стены к стене. Штольню заволокло горьким пороховым дымом.Чекан поднял фонарь, осматривая дыру дымохода в углу — нити дыма уходили туда. И тотчас услышал кашляющий смех и до неузнаваемости искаженный акустикой голос Академика:— Знал, что ты захочешь меня убить… Даже обидно… Столько времени знакомы… В Турцию собрался? Рано. Еще месяц-полтора придется поработать. Потом я сам тебе помогу уехать.Пока Академик говорил, Чекан бесшумно установил фонарь в расщелину в стене, направив луч на дымоход, и так же осторожно двинулся назад, к выходу из штольни.— Да не ищи, не ищи ты меня здесь… — Слышно было, как Академик поморщился. — Здесь разные выходы… Упустишь главное… Иду я у тебя пока забираю. Как закончим операцию — верну. Ну а если что не так — сам понимаешь.Чекан снова скрипнул зубами. Не таясь, вернулся, сунул ствол «парабеллума» в дыру дымохода и нажал на спуск.— Ну, успокоился? — издевательски осведомился Академик, когда утихло эхо. — Тогда слушай задачу… Глава одиннадцатая Заметив, что за его столом кто-то сидит, Гоцман нахмурился — таких фамильярностей он не любил. Но, увидев Кречетова, улыбнулся. Тем более что майор тут же вежливо вскочил, уступая место законному владельцу. Кроме него в кабинете находились Довжик и незнакомый Гоцману белобрысый лейтенант лет двадцати двух, с наивным круглощеким лицом.— Вот… — кивнул на него Кречетов. — Товарищ лейтенант, повторите показания.— Лейтенант Ка-калыньш, — с трудом выдавил из себя офицер, замирая по стойке «смирно».— В ночь убийства окружного интенданта, — заговорил Кречетов, решив, видимо, что так получится быстрее, — лейтенант проходил в составе комендантского патруля мимо дома убитого. И видел там армейского капитана и женщину.— К-красивую женщину, — покраснев, уточнил лейтенант. — Нам п-показалось, что ка-капитан был выпивший. Шел не очень т-твердо.— Документы проверили? — осведомился Гоцман.— Нет.— Почему?— Я по-подумал — очень к-красивая п-пара, — моргнул белесыми ресницами лейтенант. — Зачем по-портить ей вечер?— Лейтенант Калыньш успел заметить на виске капитана шрам, — тихо вставил свои пять копеек Довжик.Гоцман молча открыл сейф, достал фотографию Чекана.— Этот?— Так т-точно.— А почему не доложили в окружное Управление военной контрразведки? — строго спросил Кречетов. — Знали же, что произошло убийство!Лейтенант совсем растерялся, судорожно дернул шеей, стараясь ослабить воротничок кителя. На его лбу выступила испарина.— Лейтенант, вы с Прибалтики? — хмуро поинтересовался Гоцман.— Никак нет, из Че-челябинска. То есть я из Че-челя-бинска, а отец из Да-даугавпилса… Он в Гражданскую войну к-комиссаром был… Мама русская.— Понятно, — кивнул Гоцман, крепко потирая ладонями лицо. — Михал Михалыч, отправь лейтенанта в контрразведку.Когда за Довжиком и Калыньшем закрылась дверь, Кречетов хлопнул ладонью по колену:— Не выпивший, не выпивший он был!.. А раненый во время нападения на склад. Оттого и покачивался. Но до Воробьева все-таки смог добраться.— Виталий, не спеши. — Гоцман положил фотографию Чекана обратно в сейф, затворил тяжеленную дверцу, гремя ключами. — Надо все спокойно обмозговать.— Как ты после вчерашнего? — участливо осведомился майор.— Нормально. А ты?..— Тоже порядок, — засмеялся Кречетов. — Почаще бы так сидеть…Шел проливной дождь. Тот самый, который предвещали темные круги вокруг звезд, появившиеся незадолго до рассвета… И Чекану, сидевшему рядом с шофером «Доджа», казалось, что он находится внутри огромного барабана — так споро стучали капли по туго натянутому тенту. От сырости ныла рука. Джип, бешено вращая колесами, плыл по раскисшей грязи к развалинам разбомбленного во время войны завода. Сверху, с площадки, расположенной в центре развалин, за машиной следила группа людей.Дождавшись, когда «Додж» поравняется с закрывшим его на миг холмом, Чекан мотнул головой в сторону кузова. Из него тотчас выпрыгнули Толя Живчик и двое его помощников со «шмайссерами» на шеях и, укрываясь за выступами рельефа, бросились под дождем в обход развалин.«Додж», в последний раз взревев мотором, преодолел подъем перед площадкой и выехал наконец из грязи на остатки асфальта. Остановился, почти уперевшись радиатором в группу людей. Впереди, нагло улыбаясь, стоял Писка. Струи дождя текли по его узкому лицу.— Так, все отошли! — выйдя из машины и глядя Писке в глаза, скомандовал Чекан. — Главный — ко мне!— Я шо-то плохо не понял, — фасонно изогнувшись, улыбнулся Писка.Один из бандитов, не выдержав, вынул из-под полы бушлата обрез, другой снял с плеча румынский автомат «орита».— Толя! — Чекан глядел поверх голов бандитов. — Обозначь наши условия.Все невольно посмотрели туда, где стояли Толя Живчик и двое его помощников. Стволы автоматов были направлены на банду, рядом, не трепыхаясь, лежали пятеро связанных охранников, что были на стреме. Чекан не спеша взял с сиденья «шмайссер», передернул затвор.Лицо Писки задергалось, он нервно откинул со лба мокрую прядь и выдавил из себя широкую улыбку. Превосходство сил противника было слишком очевидным. Его коллеги, видимо придя к такому же выводу, молча попрятали оружие.Водитель с трудом поднял с деревянных лавок, шедших вдоль борта машины и заменявших заднее сиденье, два тяжелых ящика, вскрыл оба. Писка заглянул в один, вынул новенький, в заводской смазке «Тульский-Токарев», тут же покрывшийся дождевыми каплями, удовлетворенно кивнул и положил обратно. Не глядя, протянул руку к своим. Ему подали увесистый сверток.Эффектным жестом Писка размотал его и бросил на мокрый капот джипа. Под дождем заблестели золотые обручальные кольца, серьги, броши, дамские часики, церковное паникадило…Чекан молча достал из машины обыкновенное ведро, не глядя смахнул в него с капота богатство. Ящики с пистолетами подвинул к Писке ногой. Не опуская автомата, уселся рядом с водителем и скомандовал:— Поехали!«Додж» заурчал и дал задний ход…— Шо ж ты, холера, не заводишься, — бормотал солдат-водитель.Он вытер мокрой от дождя пилоткой лицо и снова с остервенением крутанул ручку. Давид и Галя помогали Марку забраться в крытый тентом кузов полуторки. Чуть поодаль стояли Арсенин и молодой лейтенант медицинской службы в мокрой плащ-палатке.— Отвезете больного в Главный военный клинический госпиталь. Пусть его при вас же осмотрят, — говорил Арсенин. — И убедитесь, что его положили. Если будут сложности, звоните мне…— Товарищ подполковник, у меня же всего два дня в Москве, — умоляюще произнес лейтенант. — А дел — на неделю!— Остальными делами займетесь позже. Если не успеете — звоните, я добавлю к командировке день-два…Гоцман бережно забрал у Гали тяжелый чемодан, который она вынесла из подъезда, перекинул через борт. Заглянул в безучастные глаза Марка, который смирно сидел в кузове и смотрел куда-то вдаль. На поцелуй плачущей Гали он не отреагировал никак.— Марк, — внезапно произнес он, беря Гоцмана за руку.— Давид я…— Марк уезжает.К Гоцману подошел мокрый от дождя и пота солдат-водитель:— Извините, товарищ подполковник… Не хочет заводиться, холера! Подтолкнуть бы немножко!— Бежи, садись за руль. — Давид отпустил холодную руку Марка. Красивые и сильные у него были пальцы. Привычные ко всему, а больше всего — к штурвалу самолета. Только давно уже больные…Ладно. Арсенин сказал, в том московском госпитале лечат всяких. Значит, и Марка вылечат. На то она и Москва.— Андрей Викторович! Лейтенант! — окликнул он Арсенина и офицера-медика. — Давайте на раз-два…Втроем они уперлись в задний борт грузовика. Старый мотор почихал и наконец с явным облегчением заработал. Лейтенант-медик уже на ходу забрался в кузов. Гоцман, Арсенин и плачущая Галя махали вслед.Марк, покачиваясь в кузове, безучастно смотрел на удаляющийся дом…В управленческой столовой была порядочная очередь. Тишак, стоявший у самой раздачи, призывно замахал руками, да и сотрудники других отделов явно не прочь были пропустить Давида, но он только хмуро отмахнулся. Очередь — отличный повод для того, чтобы подумать. Ты при деле и в то же время ничем не занят.Подавальщица погасила штампиком очередной обеденный талон. Первое было не ахти — суп с непонятным серым жиром и несколькими разваренными макаронинами, зато на второе неожиданно дали вареную картошку с непривычным, резко пахнущим маслом, по виду похожим на постное. Конечно, с коммерческой столовой и тем более рестораном не сравнить, но обедать там каждый день было Давиду не по карману. Видимо, хозуправление надавило на обком и «завернуло» в УГРО остатки ленд-лизовских запасов. После горячей картошки с маслом даже настроение поднялось, и третье — привычный компот из сухофруктов — Гоцман поглощал уже вполне добродушно, поглядывая на окна столовой, по которым ползли струйки редевшего на глазах дождя.На выходе он столкнулся с Кречетовым. Офицеры обменялись рукопожатием и дальше по коридору шли уже вместе. Вдоль стены выстроились пятеро задержанных, рядом стояли двое солдат конвойных войск МВД — низенький, коренастый, с симпатичным открытым лицом и медалью «За отвагу» на гимнастерке и другой — большой, кряжистый, немного похожий на медведя. Завидев офицеров, оба бойко повернулись к ним, встав по стойке «смирно».— Представьтесь, — сбавив шаг, обронил Гоцман.— Рядовой Лужов.— Младший сержант Охрятин.— Новенькие?— Так точно, товарищ подполковник! — хором отозвались конвоиры.— Вбейте себе в мозг: к арестованным спиной не повертываться. Кру-гом!..В кабинете Якименко выложил на стол три пистолета ТТ. Кречетов по очереди взял каждый из них, внимательно осмотрел. А Гоцман только небрежно приподнял один за рукоятку и отложил в сторону.— Провели облаву на Соборке, — рассказывал Якименко. — От, взяли три ствола на пятерых. Один, подлюка, даже шмальнуть успел. Но — желторотый, целить не умеет.— Откуда столько удачи? — поинтересовался Гоцман, устало опускаясь на стул.— Говорят, нашли у катакомбах…— Угу. Прямо в заводской смазке, — хмыкнул Гоцман.Кречетов протянул ему ТТ:— Посмотри. Заводские номера сбиты.— А у тебя шо, Михал Михалыч?.. — Гоцман, вертя в руках пистолет, взглянул на тихо сидевшего в углу Дов-жика.— Вот… — Майор встал, положил на стол старую фотокарточку. — У Чекана до войны была подруга. Воровайка Ида Косетинская.— Ух ты, какая цыпочка!.. — восхищенно воскликнул Якименко, увидев снимок.Гоцман, неодобрительно покачав головой, забрал фотографию от греха подальше.— Косетинская… Полячка, шо ли?— Не знаю, — вздохнул Довжик. — В Одессе в первый раз засветилась в тридцать седьмом.— А шо ж я ее тогда не помню? — подозрительно спросил Давид. — Ну ладно… И где живет?— Выясняем… А самое главное, что ее опознали пленные румыны как женщину, которую видели у Седого Грека.— «Выясняем»! — тяжело вздохнул Давид и тут же вскинулся: — Во, Леша!.. Шо там по «Доджам»?.. Проверили все?..— Так точно, Давид Маркович, — развел руками Якименко. — Все чистые.— В ОРУД дали ориентировку, шобы смотрели в оба?— Само собой.Бывший полицай по кличке Рыбоглазый — он и в самом деле был похож на камбалу белесыми, ничего не выражавшими глазами — открыл дверь в квартиру, пыхтя, втащил в коридор тяжелую корзину с бельем, едой и фруктами. Пошарив себя по карманам, извлек связку ключей. С минуту повозился у двери в комнату, осторожно заглянул и, убедившись, что все в порядке, сделал шаг вперед.В следующий момент корзина с грохотом и звоном полетела на пол. Тяжелый карниз, отодранный от окна, обрушился на голову Рыбоглазого. Задыхаясь, тот с трудом уклонился от умело направленных ударов, скрутил бросившуюся на него Иду и грубо отшвырнул ее на стоявший в углу топчан.— О, теперь с пола будешь кушать… — Рыбоглазый, тяжело дыша, нагнулся, собирая выпавшие из корзины вареные картофелины. — Знаешь, сколько за три года у меня было таких? Без счету. Хорошо с палкой, а то ведь и с ножами, и со штыками… Вот шило — это страх, — помотал он головой. — В ладонь спрячут, еще и не увидишь…— В следующий раз — шилом, — сдавленным голосом пообещала Ида, не глядя на Рыбоглазого. Она сидела на топчане, закутавшись в шаль, несмотря на жару, и дрожала.— Давай, — засмеялся Рыбоглазый. — Только я тебе скажу…— Закрой пасть, гнида! — гневно перебила его женщина. — И пошел вон!— Вот дура баба, — не обиделся страж. — Ну уйду я… тебе легче станет?.. Может, Чекану что передать? — неожиданно понизил он голос.Выждав минуту, Ида встала, оторвала кусок от свисавшего над топчаном клока старых обоев. Молча устроилась на подоконнике у зарешеченного окна.— У меня где-то карандаш был, — озабоченно сказал Рыбоглазый, роясь в карманах пиджака.…Через полчаса, держа на отлете записку, ее брезгливо рассматривал Штехель.— Ты ей бумагу дать не мог? — процедил он. — Я глаза должен портить?— Виноват… не подумал.—«Не подумал»! — передразнил Штехель, приоткрывая дверь в соседнюю комнату. — Славик, иди сюда.Вошел худой, наголо стриженный подросток лет тринадцати, одетый в донельзя заношенную ковбойку и мешком висевшие на нем солдатские брюки.— Возьми листок, чернила, ручку. Перепиши разборчиво. Разборчиво!.. Понял, сынок?.. Ну, давай.— Шо, сын твой? — поинтересовался Рыбоглазый, когда дверь за Славиком закрылась.— Племянник, — неохотно пояснил Штехель.— А шо говоришь — сынок?— Сестры-покойницы сын… Твое какое дело? — раздраженно бросил Штехель. — Ладно, передашь Чекану — ксиву ему на днях изготовим. На улицу чтоб пока не совался!— Это и так понятно…— Тебе, дураку, понятно, а у Чекана свои завороты в голове.— А про Иду шо говорить?— «Шо говорить»! Ничего!.. Ты ее не видел. Где она, не знаешь. Тебе записку передали — и все… — Он пристально посмотрел на Рыбоглазого, приподняв редкие бровки. — Узнает, где Ида, тебе башку свернет…И снова над Одессой был чудесный вечер. От дневного дождя и следов не осталось, а парило еще сильнее. Но с моря тянуло крепким ветерком, который перебивал духоту.Кречетов и Гоцман решили после работы выдержать фасон — пройтись, никуда не торопясь, по главным городским магистралям с большой и благородной целью: на людей посмотреть и себя показать. Правда, магистралями полуразрушенные, неосвещенные улицы назвать можно было с большой натяжкой, но в Одессе народ непривередливый и к тому же патриот своего города.Старт взяли от Соборной площади, где возле памятника князю Воронцову кучковались, по еще довоенной традиции, любители футбола, неспешно двинулись по Дерибасовской, пересекли Маркса и Ленина и, дойдя до Пушкинской, плавно повернули назад. Давид заметил нетерпеливый взгляд, брошенный Кречетовым на здание оперы, которое они миновали, и усмехнулся не без грусти. Хорошо Виталию, он нашел свое счастье, и оно взаимно… А ему, Гоцману, от к кому бежать, к кому торопиться по вечерним улицам?..Навстречу медленно, толкаясь на узких тротуарах и обмениваясь остроумными репликами, текли гуляющие. Все-таки одесситы поразительный народ, думал Кречетов, город разрушен, большинство из них днем, не разгибая спины, вкалывает на его восстановлении, а вечером — пожалуйста: принарядились, и будто не было ни войны, ни расстрелов, ни похоронок в каждой третьей семье…Они повернули с Дерибасовской направо, к оперному театру. Майор то и дело поднимал руку к фуражке, отвечая на приветствия младших по званию. А Гоцман думал о том, что уже забыл, когда в последний раз надевал форму. Висит себе спокойненько в кабинете, в шкафу, пересыпанная нафталином. Не такая у него работа, чтоб форму почем зря таскать…— Ты решил отпустить Родю? — спросил Кречетов, провожая взглядом миловидную девушку в кокетливом летнем платье европейского покроя и фильдеперсовых чулках. Почувствовав, что на нее смотрят, она улыбнулась офицеру.— Уже отпустил… — Гоцман тоже проводил девушку взглядом, вздохнул. — Понимаешь, Родя деньги с документами рисует, элита, статьи 59-8 и 72… На мокрое руки не поднимет. За то блатные могут на нож поставить. У них же ж тоже есть закон.— Хотя бы слежку за ним установить… — покачал головой Кречетов.— Виталий, здесь надо посмотреть за пол-Одессой, — устало проговорил Давид. — Где я возьму людей?.. А вот за эти пистолеты у меня в душе заноза. Пацаны с разных районов. И водящие у них разные… А пистолеты — как с одного лотка.— Какие версии?— Пока никаких.Они остановились на углу, пропуская вывернувший из подворотни фургон с надписью «Рыба». Невдалеке виднелся театр, возле которого уже зажигались вечерние огни. Театр — одно из немногих в Одессе зданий, которое снабжалось электричеством бесперебойно, по специальному распоряжению обкома. Прочие тонули во тьме.— В театр не пойдешь?— Нет, — помотал усталой головой Гоцман и даже зажмурился от предвкушения. — Я лучше пару часов подушку придавлю. А повезет, так и на всю ночь залягу… Завтра опять карусель начнется.— Завтра я с тобой, — быстро сказал Кречетов.— За завтра — завтра поговорим… Бывай.Они пожали друг другу руки. Тихо насвистывая, Кречетов направился ко входу в театр. За ним, на большом расстоянии, тоже рассеянно посвистывая, шел худой, стриженный наголо мальчик лет тринадцати, одетый в застиранную ковбойку и подпоясанные ремнем солдатские брюки.Через десять минут Кречетов, выслушавший заверения администратора Шумяцкого в совершеннейшем почтении, сидел в гримерке Тони и, улыбаясь, вслушивался в звуки скандала, который певица устраивала костюмерше.— Это поглажено?! Вот ЭТО — поглажено?! — рвалось в полуоткрытую дверь. — Взгляните на этот шов!!!— Антонина Петровна! Со сцены ж никто не увидит…— Я увижу!!! — взвился поставленный голос Тонечки. — Этого достаточно!!!Она влетела в гримерку, переполняемая чувствами. И, как всегда в такие моменты, показалась Кречетову особенно красивой.— Антонина Петровна, вы сегодня блистательно выглядите. — Он встал, щелкнул каблуками, склонился к ее руке.Как в старой армии, подумалось Кречетову. Только до революции звания майора не было, его еще при Александре III отменили… Поймав себя на этой мысли, он сам себе подивился: сколько ненужных сведений скопилось в его голове!..— Виталий, давай без пошлых комплиментов! — дрожащим от негодования голосом бросила Тоня. — Не нужны мне сейчас пошлые комплименты, ты понимаешь это или нет?! И потом, почему ты здесь сидишь? Мне нужно переодеваться!..— Пожалуйста, не надо со мной так разговаривать, — мягко улыбнулся Кречетов.— Ах так!.. А ну пошел вон!Кречетов сильно схватил ее за запястья, притянул к себе, властно заглянул в глаза:— Со мной. Не надо. Так. Разговаривать…Через несколько секунд Тонечка сдалась. Капризно надула губки:— Извини… но… но я же должна настроиться.— Это ты меня извини, — усмехнулся Кречетов. — Настраивайся. А я пойду.Он поцеловал ее, подхватил с гримерного столика фуражку и вышел.— Что вы там копаетесь?!! Я сказала, один шов, а не все платье!!! — догнал его уже в фойе свежий голос Тонечки. Глава двенадцатая Двор, в котором жил Давид Гоцман, видел на своем веку всякое. Но такие вещи приключались здесь нечасто. А потому многочисленные обитатели двора высыпали из своих коммунальных обителей и с приличествующими моменту разговорами созерцали, как двое потных грузчиков волокут вверх по лестнице галереи пианино. Сзади их страховал гордый до слез Эммик с объемистым узлом на плече. Его вишневые глаза сияли от счастья.— Эммик, это шо? — поинтересовалась тетя Песя, наблюдая за тем, как грузчики, пыхтя, вволакивают инструмент на площадку.— Это наше, мама, — гордо улыбнулся сын. — Будет у комнате стоять.— Ой, вей! Так это ж дорогая вещь…— Начинаем жить, мама!Тетя Песя аккуратно постучала ближайшего к ней грузчика по мокрой спине:— Смотрите глазами! Вы ж его так пошкрябаете!— Шо вы кудахчете, мадам? — прохрипел грузчик. — Та шо мы, в первый раз?— Ставь его щас же! — приказала тетя Песя. — Дай проход!Она с трудом протиснулась между пианино и перилами галереи, на ходу любовно погладив полированный бок инструмента, и деловито пощупала узел на плече Эммика. Понизив голос, шепнула:— И где ты это взял? Ты шо, не мог принести ночью? Давид Маркович здесь…— Успокойтесь, мама! — счастливо всхлипнул Эммик. — Это Циля дает за собой приданое!— ШО?!Только тут тетя Песя заметила спокойно стоящую у подножия лестницы мадам лет тридцати, почти не уступающую ей в объемах и жизненном опыте. На ее решительном лице было ясно написано, что она — Циля и пришла надолго.Клокоча от ненависти, тетя Песя выхватила узел из рук сына и запустила им в пришелицу. Попала. Даже не покачнувшись, Циля невозмутимо подняла узел из пыли и отряхнула. Такая наглость вывела тетю Песю из себя настолько, что она перешла к решительным боевым действиям — кряхтя, сбежала вниз и неслабо толкнула Цилю в плечо:— Иди отсюда, шаромыжница!— Не трожьте ее, мама! — со слезами в голосе воскликнул Эммик. — Это моя жена!— Какая здесь тебе жена?! Здесь твоя мама!!! — правильно расставила приоритеты тетя Песя и снова повернулась к новоявленной невестке: — Иди отсюда и пианину свою забери, шоб я не видела!..Циля, недобро глядя на свекровь, перекинула узел на левое плечо, мощной рукой молча отодвинула тетю Песю и стала подниматься по лестнице. При каждом ее шаге ступени жалобно скрипели.— Кудой?! — задохнулась от такой наглости тетя Песя. — Кудой ты идешь, я тебя спрашиваю?!!Дорогу ей загородил сын, готовый постоять за супругу. Пока они боролись внизу, Циля добралась до галереи, по пути сдвинув бедром пианино и загородив им дверь в комнату Гоцмана. В этот миг тетя Песя одолела сына и бросилась за невесткой, потрясая кулаками.— Мама! Мама же! — взвыл Эммик, спеша следом. — Мы расписались, мама!..— Ты вгоняешь маму в самый гроб и даже глубже!..…В этот патетический момент Гоцман проснулся, так и не успев толком отдохнуть. Выйти на галерею у него не получилось — дверь подпирало пианино. Пришлось стучать в окно. Грузчик сдвинул инструмент, и Гоцман, зевающий и застегивающий на груди гимнастерку, шагнул в эпицентр бури.— Вот штамп, смотрите! — Эммик торжествующе потрясал своим замусоленным паспортом. — Давид Маркович, здрасте! Скажите, я же имею право?! Нет, вы скажите, имею?! Имею! — Он гордо распахнул перед Цилей дверь своей комнаты. — И мы будем жить здесь!— А? Нет, вы видели?! — Тетя Песя, выхватив из руки сына паспорт, ткнула его Гоцману под нос.— Поздравляю, тетя Песя, — вздохнул Давид, мельком взглянув на штамп. — Кстати, Эммик, тебе уже паспорт пора менять… Ты ж до войны последний раз получал.Эммик и Циля захлопнули за собой дверь так, что галерея содрогнулась. Тетя Песя, сорвавшись с места, метнулась к своей комнате и через минуту с подушкой и одеялом вломилась в дверь к сыну.—Мама!!! — взвыл Эммик на всю Одессу. — У вас имеется другая комната!!!— Я в своем доме!!! — не менее категорично ответила тетя Песя…Тяжело вздохнув, Гоцман облокотился на перила, с досадой сплюнул во двор, размял пальцами «Герцеговину Флор» из кречетовской пачки. Вот и выспись тут, попробуй…Аборигены тем временем деловито щупали пианино и со знанием дела сравнивали достоинства ленинградской марки «Красный Октябрь» и трофейного «Циммермана». Ворковал патефон, гундосило последние известия радио. Из полуоткрытых дверей вырывалось дружное гудение примусов. Гоцман принюхался — кто-то жарил на маргарине бычков…Он еще раз сплюнул и поймал приветливый взгляд дяди Ешты.— Добрый вечер, Давид Маркович…— Добрый, добрый, — проворчал Гоцман в ответ. — Скажете тоже — добрый…В коридоре УГРО, несмотря на воскресный день, снова было полно народу и толкотня хуже, чем на Привозе. Только что семечками не торговали. Запаренные конвоиры зло покрикивали на задержанных — на сей раз было их человек десять. Леха Якименко недобро глядел на это скопище и, по-видимому, уже не соображал от усталости, кто он и где находится.«А ведь у него залысины, — почему-то подумал Гоцман, глядя на подчиненного. — Елки-палки, ведь молодой еще пацан».— Запарился, Леша?— поинтересовался он, хлопая капитана по плечу. — Откуда эти?Якименко вздрогнул, взгляд его стал осмысленным.— Запарился, Давид Маркович, врать не буду. А хлопцы — с родной до боли Пересыпи.— Шо на этот раз?.. Меня Омельянчук нашел, говорит — плюй на воскресенье, есть дела…— А то же, шо и в остальные. Пять ТТ в смазке, номера сбиты. Ну и до кучи «штайр» и два обреза…Давид крепко помял ладонью затылок, тяжело вздохнул:— Ладно. Сейчас, только ополоснусь маленько, и начнем…— Ты мне мансы тут не пой!.. — Гоцман так ахнул ладонью по столу, что невольно поморщился отболи. — У меня один, но исключительный вопрос: где взял волыну?— Та какой-то фраер в подворотне подошел с тем стволом, — заскулил первый задержанный, совсем молодой парень с татуировкой «Недоволен приговором» на безымянном пальце. — С понтом — дай ему мою бобочку… Ну, я ж не цаца — дал, аж слюни брызнули! Ну и забрал волыну…— …Та я ж клянусь вам мамой! — басил через полчаса второй задержанный. — Той ТТ мне на Привозе дядька выдал. За сходный кошт…Четвертый задержанный рыдал горючими слезами, размазывая их кулаком по небритым щекам. Гоцман и Якименко сочувственно кивали.— У Коли, — рыдал он, — у Коли Молдавского купил… За пятерку николаевскую… Не хотел я… Вы же знаете за Колю!— За Колю знаю, — покладисто согласился Гоцман.— Ну вот! Он говорит: купи…— Купи себе петуха и ему крути бейцы! — рявкнул Гоцман, но ладонью на этот раз хлопать не стал. — А мне вертеть не надо! Колю Молдавского уже три недели как подстрелили на Балковской! И вытри свои каиновы слезки!— Да?! — бодро удивился задержанный. — Вот так номер пять-приехали! А мне по пьяному делу показалось, шо Коля…И он нагло уставился сухими глазами на Гоцмана…Кречетов вошел в кабинет, когда перед Гоцманом и Якименко сидел восьмой по счету задержанный по кличке Мотя Жмых. Видно было, что общение между ними в разгаре, и майор, чтобы не мешать, тихонько сел в уголок.— Мотя, ты же молодец, как я не знаю кто, — горячо говорил Гоцман. — Ты же себе жизнь спас! Ты памятник себе прямо сейчас должен выковать и поставить его заместо памятника Воронцову!..— Не гоните, Давид Маркович, — скромничал маленький, ростом с пятиклассника, Мотя.— Мотя, я молчал — тебе скажу…Гоцман взял за ствол лежавший перед ним на столе пистолет с необычно длинной рукояткой — шестнадцатизарядный «штайр» с румынской маркировкой на кожухе затвора, насколько видно было Кречетову.— Вот волына, шо мы взяли на тебе… Сюдой смотри. Видишь номерочки? Они есть! А теперь сюдой! — Он принял из рук Якименко новенький ТТ, сунул под нос Жмыху: — Номерочков нет! И тут нет! И тут!.. — Пистолеты в его руках менялись, как у фокусника. — И так на каждом ТТ. Теперь думай, Мотя… Смотри и думай.Он быстро сунул Жмыху в руки «штайр» и несколько ТТ. Тот растерянно взглянул на них, стараясь не выронить.— У тебя сколько классов? — деловито поинтересовался Гоцман.— Пять, то есть три.— Аж целых три, Мотя! — восхитился Давид. — Ты должен скнокать… — Он выхватил у задуренного Жмыха ТТ: — Вот это чей?— Н-не знаю…— Во-о-от!.. А это чей? — Он сунул ему под нос «штайр».— М-мой, — неуверенно проблеял Мотя.— А почему ТТ не взял? К нему ж патроны легче достать…— Так Саня-Сам-Не-Знаю такую цену заломил! — выпалил Жмых.Якименко, давясь хохотом, замахал на него руками:— Ой, Мотя, я умоляю, не смеши! Саня-Сам-Не-Знаю волыну и в глаза не видел!— Та у него там цельный ящик был! — вскинулся Жмых, обидевшись, что ему не верят.Гоцман мучительно наморщил лоб, пытаясь что-то припомнить.— Постой! — протянул он. — Я за того Саню думаю или…— Ну, Саня!.. Катала с Мельниц!.. С Дальних которые…— И где он ливеруется? — быстро спросил Гоцман.— В барбуте на Екатерининской… Будто вы не в курсе, — пожал плечами Жмых. — У Клавы-Одиночки. Я им наколол двух фраеров из заготконторы. Сегодня вечером должны шпилить…Мельком Давид взглянул на Кречетова. Судя по тому, как непонимающе вертел головой майор, голова у него шла кругом от темпа, в котором разворачивались события, и от обилия незнакомых слов, которыми наперебой сыпали вор и оперативники…— В очко или в козла? — продолжал дожимать Гоцман.— В покер.— Смотри ты, какой интеллигэнт, — с издевкой протянул Гоцман. — А с кем до пары?— Клава-Одиночка и банкует… — Мотя Жмых растерянно помотал головой, будто возвращая мозги на положенное природой место. — Давид Маркович, так я не понял — а шо за те стволы?— Ой, Мотя, лучше за них не думай, — устало махнул рукой Гоцман.Низко опущенная над круглым столом лампа под красным абажуром бросала яркий сноп света на зеленое сукно. Ишь ты, и сукно где-то ж себе нашли, с усмешкой думал Гоцман, тасуя колоду. Новенькая была колода, судя по всему, немецкая. Он раскинул карты веером, рассеянно глядя на пухленькую Клаву-Одиночку, стоящую у стены, на щуплого, элегантно одетого Саню-Сам-Не-Знаю, со скучающей миной сидевшего напротив. Двое работников заготконторы сидели, как велено, положив руки на стол, и тихо потели в своих серых пиджаках, больше всего мечтая провалиться сквозь землю. Отчетливо тикали ходики на стене. Якименко диктовал Тишаку протокол обыска.— Ручки-то у вас грамотно подвешены, гражданин начальник, — не без иронии подал голос Саня-Сам-Не-Знаю. — Вам бы шпилить, ходили бы в козырях…— Вот у меня был на фронте комвзвода, так той был мастер — да! А я так, на семечках, — с усмешкой отозвался Гоцман, разглядывая колоду. — …А карты-то крапленые.— Так то не наши. То его. — Саня ткнул пальцем в одного из граждан в серых костюмах. Тот смущенно опустил глаза и покраснел еще больше.— А как же вы их обуваете? — искренне удивился Гоцман.Клава-Одиночка с презрительной усмешечкой на полных губах взяла со стола новую колоду, сорвала обертку. Перетасовала не глядя и молниеносно сдала. Гоцман глянул в карты и рассмеялся: у гражданина в сером было каре, а у Сани — флэш-рояль.— И много слили? — отсмеявшись, спросил Давид.— Десять тысяч, — буркнул гражданин в сером. Якименко, прервавшись, протянул руку к Клаве. Та равнодушно извлекла из лифа плотную пачку синих червонцев, протянула ему.— Леша, вези этих фраеров до нас, сними показания, а завтра передай деньги вместе с бумагами ихнему начальнику.— Не по-джентльмэнски это, Давид Маркович! — Саня-Сам-Не-Знаю подпрыгнул на стуле от возмущения. — Это ж честный куш!Гоцман присел боком на край игрового стола.— Шо деньги, Саня? Деньги — мусор. К тому же разные они все время, деньги эти. Сегодня червонцы, завтра леи, послезавтра рейхсмарки, а там опять червонцы… А жизнь — одна. Тебе вышак маячит, Саня, вот о чем мозгуй. Ты где думал, когда «тэтэшники» людям загонял?.. С них убиты четыре человека. А это вышка.— Так не докажете же, Давид Маркович, — усмехнулся Саня.— Я и доказывать не буду, — мягко ответил Гоцман. — Просто отдан приказ за те ТТ расстреливать на месте. Сам маршал Жуков приказал.— Ой, Давид Маркович, я умоляю… — снисходительно протянул шулер.Вместо ответа Гоцман неспешно извлек пистолет, железной рукой сгреб Саню со стула и поволок его в коридор. Оперативники недоуменно переглянулись.— Давид Маркович!— чуть слышно просипел Саня. — Так же ж нельзя!— Приказали, — почти сочувственно отозвался Гоцман. — Сам маршал Жуков… Извини.До Сани наконец дошло, что это не шутка. Лицо Гоцмана было холодным, на скулах набухли желваки. Щелкнул предохранитель. В руке у Гоцмана был ТТ, только вытертый до белизны…— Иди до стенки.На подгибающихся ногах Саня дошел до крашенной пупырчатой зеленой краской стенки. Дальше идти было некуда. Наступила тишина. И в этой тишине Саня понял, что ему просто до ужаса не хочется умирать.— Не оборачивайся, — раздался сзади голос Гоцмана.—А то в лицо брызну.И Саня, услышав этот ледяной деловитый голос, упал на колени и пополз, протягивая вперед руки:— Это Писка! Ему продал какой-то хорошо больной, в форме капитана… Только не стреляйте, Давид Маркович!— Чекан, что ли? — Гоцман продолжал целиться ползущему Сане в лоб.— Сам не знаю… — Саня заплакал.Его узкое лицо стало внезапно усталым и старым, изрезанным морщинами. Он закрыл его руками. На тыльной стороне одной из них была еле видна старая татуировка — три туза, пронзенные стрелой, знак шулера.Гоцман еле заметно качнул стволом в сторону комнаты — шагай, не задерживай.— Не знаю я, Давид Маркович! — глухо, в ладони, рыдал Саня. — Ей-богу, не знаю! Завтра он еще партию притаранит, вечером! Я скажу где! Я все скажу!..Давиду снились родители. Давненько уже не бывало в его жизни таких теплых снов, как сегодня ночью. Родители были молоды и красивы, все у них было хорошо, и вокруг была летняя Одесса, какой ее обычно снимают в кино — новенькой и нарядной. Родители шли куда-то, кажется, это было на дальней станции Большого Фонтана, а потом отец с улыбкой приложил большую добрую ладонь к сердцу и указал матери на акацию, стоящую невдалеке. И Давид закричал во сне, потому что знал, что отец сейчас умрет…Он проснулся внезапно, жадно глотая сухим ртом воздух, сел на кровати. Все так и было, как в его сне, только его тогда не было рядом — он дежурил по управлению. Отец умер от сердца, жарким июльским днем. Мама рассказывала — он вдруг сказал, что устал, ноги не держат, и присел на землю, прислонившись спиной к горячему от солнца стволу акации… Мама удивилась — чтобы бывшего рабочего грузового порта и комиссара Красной армии не держали ноги?.. А отец улыбнулся и закрыл глаза…Давид зло помотал головой, стряхивая ночную одурь. Нашарив на столе часы, изумленно присвистнул — нич-чего себе отдохнул. Половина одиннадцатого.Он упруго, резко вскочил с постели и принялся делать гимнастику посреди комнаты. Мышцы наливались бодростью, руки и ноги становились упругими, гибкими, вновь готовыми выполнить любой приказ хозяина. Давид подышал минут десять по системе Арсенина, снова подумал о том, что надо бы завернуть на Привоз за курагой и все ж таки начать пить противное с детства молоко. Потом согрел воды в чайнике, побрился, провел по щекам ладонью, смоченной тройным одеколоном, и заварил себе остатки чая, найденные на полке в шкафу. На завтрак у него был большой, слегка зачерствевший кусок пайкового хлеба с желтым сахарным песком. Да еще осталось полпачки «Герцеговины Флор», подарок Кречетова. Еще очень кстати зашла поздороваться тетя Песя — одолжить иглу для примуса: пока ей Эммик дойдет до мастерской Царева, пройдет полжизни, — и заодно поделилась удачно добытой копченой скумбрией. Сдирая полосатую шкурку с копчушки и прихлебывая чай, Давид чувствовал, что день начинается удачно. И даже завывания забредшего во двор старьевщика — «Стары вешшшы покупа-а-а-е-е-ем, стары вешшы покупа-а-а-а-е-е-ем…» — этим утром его не раздражали.По лестнице, ведущей на галерею, заскрипели медленные шаги почтальона. В открытое окно Гоцман увидел, как тот подслеповато вглядывается в выведенный на конверте адрес, потом направляется к его двери.— Здрасте, Дмитрий Михайлович, — поприветствовал его Давид. — Хотите сказать, шо вы до меня? Письмо, конечно, из Парижа? А може, из этого… из Перу?— И вам доброго утра, Давид Маркович… Расписывайтесь.— Почтальон протянул замусоленный чернильный карандаш. Гоцман послюнил его, черкнул внизу серого листка закорючку. — Когда уже всех переловите-то?— Переловим, переловим… — Гоцман мельком взглянул на большой конверт, испещренный штемпелями. — А шо, сильно мешают жить?— Да как вам сказать, — помялся почтальон. — Наши, конечно, не трогают. А вот позавчера на Французском бульваре какие-то, сильно извиняюсь, залетные чудаки Владимира Евгеньевича помяли… Сумку отобрали и денег семь рублей десять копеек. А в сумке-то одних срочных телеграмм штук двадцать!..— Поймаем, — сквозь зубы пообещал Гоцман.Из вскрытого конверта выпало официальное извещение из областного военкомата — прибыть 25 июня к 15.00. Зачем, почему — ни слова. И подпись военкома.Пожав плечами, Давид сунул смятый бланк в карман пиджака и тут же о нем забыл.«Ну шо, дорогой, как тебе здесь лежится?.. Отдыхай. Ты ж побегал в своей жизни дай боже, и от мусоров, и от конкурентов, желавших твоей гибели, и от оккупантов, когда был в подполье. Врать не буду — пока не нашли. Но задумки есть, и жалко, шо ты не можешь их услышать и кинуть дельную мыслишку. Они ж у тебя всегда были дельные, хоть и не всегда праведные. А памятник мы тебе справим достойный, не волнуйся. Только вот разгребемся немного…»Гоцман, вздохнув, сунул в карман опорожненную пивную бутылку, аккуратно завернул в бумажку остатки тараньки. Нагнулся и поправил цветы, стоявшие в наполненной водой снарядной гильзе. На скромной деревянной табличке было выведено белой краской: «ПЕТРОВ Ефим Аркадьевич. Родился 6 октября 1906 г., погиб 15 июня 1946 г. Спи спокойно, дорогой друг».Сегодня девять дней, как Фимы не стало.Кладбище казалось пустынным. Только через два ряда от Давида горестно сгорбился над могилой дюжий рыжеусый мужик в мокрой от жары майке, наверное, из бывших грузчиков…Медленно, читая надписи на чужих надгробиях, Гоцман вышел на центральную аллею, прошел несколько десятков шагов и снова свернул. Каждый раз его охватывало странное, необъяснимое чувство, когда он видел на камне свою фамилию…«ГОЦМАН Марк Эммануилович, — было аккуратно выбито на сером камне. — Родился 2 февраля 1876 года, умер 7 июля 1938 года. Спи спокойно, наш дорогой! Память любящих вдовы, сына, невестки, внучки». И рядом: «ГОЦМАН Гута Израилевна, урожденная ЛИБЕРЗОН. Родилась 12 августа 1880 года, умерла 9 января 1939 года».Он немного постоял перед могилой родителей. И шагнул вправо, туда, где была другая могила.«ГОЦМАН Мирра Ароновна, урожденная ЗАК. Родилась 7 сентября 1910 года… ГОЦМАН Анна Давидовна. Родилась 4 декабря 1934 года…» Четверть века отделяла даты рождения друг от друга, а вот дата смерти у матери и дочери была общей — 23 октября 1941-го.Наверное, их погнали по Пушкинской к вокзалу, потом по Водопроводной, мимо кладбищ, к одесской тюрьме и старым, закрытым артиллерийским складам. И там… Там они просто ушли в землю, стали горячим, тяжелым пеплом, который подхватил и разметал ночной осенний ветер. Скольких людей сожгли там, на старой Люстдорфовской дороге, не знал точно никто в Одессе. Здесь, под этими серыми камнями, никто не лежал, хоронить было нечего. Это была символическая могила.В последнее время Гоцман редко приходил сюда, потому что, когда видел эти немые серые камни, на которых четырежды повторялась его фамилия, ему хотелось кричать. А вот что именно и к кому должен быть обращен этот крик, он не знал.В место, указанное шулером Саней, ехали молча. «Опель» все еще стоял на приколе, поэтому пришлось взять ХБВ. В сгущавшихся сумерках миновали печально знаменитую Чумку — гору, где некогда хоронили жертв чумных эпидемий, а лет пятнадцать назад обитал со своей бандой людоед Гриша Греков, он же Чалдон, которым одесские мамы до сих пор пугали непослушных детей. Проехали Сахалинчик, миновали кладбище и тюрьму. И остановились наконец на пыльном пустыре за 1-й станцией Люстдорфовской дороги. Машину загнали в укрытие и сели наблюдать.Бандиты во главе с Пиской прибыли на место около полуночи. Подходили по одному, из разных мест, с небольшими паузами. Прошло полчаса. Шестерки тщетно вглядывались в темноту, пританцовывая от нетерпения. Кто-то взглянул на наручные часы, недоуменно пожал плечами.Из засады Гоцману хорошо было видно, как Писка подозвал подручных к себе, о чем-то спросил, потом коротко ударил одного в лицо. На пустырь; пыля, въехала полуторка с военной эрзац-кабиной, которую водители дружно звали «прощай, здоровье».— Чекан, — еле слышно прошипел Якименко на ухо Гоцману, сильно сдавив ему руку.— Не, — шепнул Давид. — Уезжают.— И шо, мы их так просто отпустим?..— Пусть катятся…— Так столько же ждали!— А шо ты им предъявишь? — скрипнул зубами Гоцман.Наблюдая за тем, как бандиты прыгают в кузов грузовика и уезжают, он сильно потер себе грудь. Опять там вроде бы ныло что-то. А может, показалось?.. Только этого сейчас не хватало, только этого…— А Чекан и не приехал… — задумчиво сказал он. — И мне это таки начинает сильно не нравиться.Нет, сердце положительно продолжало нехорошо колотиться. Эх, лекарства бы какого, чтобы сразу помогло!.. Сам виноват, гимнастику эту японскую, что Арсенин подсказал, мало делал, по утрам только. А японцы народ умный, поголовно все самураи. Поди, знают как лучше. Гоцман набрал в легкие воздуху и, выпучив глаза, застыл под удивленным взглядом сгорбившегося на стуле Сеньки Шалого. Шумно выдохнул. Вроде полегчало. Машинально глянул на стенные часы,— два часа ночи.— Следствие закончено?— Закончено, — вздохнул Сенька.— Шо светит?— Вы десятку обещали…— Обещают жениться, — хмыкнул Гоцман. — А мы — договаривались.— Ну да, договаривались, — поправился Шалый, — я извиняюсь…— А теперь договор меняется. Сенька оторопело уставился на Давида.— Теперь мы тебя выпускаем, — буднично продолжал Гоцман. — Ты ж машину водишь?— Ну… — растерянно промычал Сенька.— В одном теплом месте нужен водила. Майор Довжик тебе покажет… Устроишься тудой. Есть шанс, шо там объявится некий человек… — Гоцман нашарил на столе фотографию и показал Сеньке. — Зовут — Чекан. Как только узнаешь, как его можно найти, звонишь мне или Довжику. Ну как?Сенька секунду молчал, не веря своему счастью, потом расплылся в улыбке:— А шо? Согласен…— Не понял ты меня, Сеня, — вздохнул Гоцман, пряча фотографию. — Ты думал, ты умней за одесского раввина?.. Я тебе выпущу, а ты — ходу?.. Ты сейчас мне напишешь расписку за согласие, и, если шо, расписка эта упадет в руки воров, я обещаю. И дальше бегай, сколько хочешь. Теперь скнокал?Гоцман встал с подоконника, на котором сидел боком, перебрался за стол. Вынул пачку папирос и тут же раздраженно сунул обратно.— Давид Маркович, имейте совесть! — со слезами в голосе причитывал Шалый. — Меня же на ремни порежут!— И я за шо? — не стал спорить Гоцман. — А потому пиши расписку: «Я, Сенька Шалый, согласен сотрудничать…» —. и вперед. Найдем Чекана — отдам тебе расписку и отпущу. Вот это — мое слово.— Давид Маркович! — умоляюще замахал руками Сенька. — Лучше на зону! Червонец отгорбачусь! Кайло как женщину буду нянькать!— Вышак, Сеня, вышак, — спокойно перебил его Гоцман, — и никакого червонца. Ну шо, звать конвойного?..Сенька растерянно застыл на стуле, вращая по сторонам глазами. Гоцман дружелюбно хлопнул его по плечу, отчего Сенька вздрогнул.— Я пойду, а ты послухай майора Довжика во все уши… И считай, Сеня, шо я тебя очень попросил.…Кстати оказались мысли Гоцмана о том, что давно не надевал он свой летний белый китель, синие брюки с кантом навыпуск и фуражечку с бирюзовым околышем. Хочешь не хочешь, а пришлось извлечь все это из платяного шкафа, стоявшего в кабинете, критически осмотреть, избавить от нафталинного запаха. Достать с верхней полки жестяную коробку из-под довоенного монпансье, где шуршала пригоршня сахарного песку, припасенная специально для ответственной вещи — чистки сапог. Попросив дежурного милиционера согреть воды в чайнике, Давид побрился, удовлетворенно обозрел себя в осколке зеркала, поправил на кителе знак «Заслуженный работник НКВД». И дежурный, козырнув Гоцману на выходе из управления, удивленно подумал — куда это Давид Маркович при полном параде посередь ночи, на свиданку, шо ли?..…В большом кабинете командующего Одесским военным округом было душно. За длинным столом сидело не меньше двух десятков старших офицеров, среди которых Гоцман разглядел знакомых ему Мальцова, Нурушева и Чебаненко из военной прокуратуры, одесского городского прокурора в чине старшего советника юстиции, нескольких офицеров из Управления военной контрразведки округа. Горкомовские выделялись штатскими костюмами. Начальство областного уровня — прокурор области с погонами государственного советника юстиции третьего ранга и начальники областных управлений МВД и МГБ — сидело несколько поодаль, усиленно делая вид, что оно само по себе. А адъютант Жукова, подполковник Семочкин, так и вовсе занимал отдельный столик, сохраняя на лице полнейшую невозмутимость.Командующий мерил кабинет энергичными шагами, а Омельянчук, также по случаю принарядившийся в парадную форму, преданно поворачивался вслед за ним, держа руки по швам.— За последнюю неделю — тридцать восемь нападений только на солдат и офицеров! Тридцать восемь! Это как понимать?! Почему наши офицеры позволяют себя грабить? Это боевые офицеры, покорившие полмира, или бабы с Привоза?!Взгляд Жукова замер на военном прокуроре Мальцове. Полковник встал, его полное круглое лицо, украшенное бравыми усиками, побагровело.— По положению все офицеры по убытию домой сдают табельное оружие. А бандиты вооружены, и зачастую…— Отменить! — перебил Жуков. — Приказом по округу! Всем офицерам, живущим вне расположения гарнизона, табельное оружие не сдавать!.. Семочкин, запиши, — обернулся он к адъютанту.— Виноват, товарищ Маршал Советского Союза, — встрял Омельянчук. — Но были случаи, когда подвыпившие офицеры…— Если офицер выпьет и начнет трясти оружием, он у меня для начала сядет голым задом на бетон! А потом вылетит из армии без пенсии к чертовой матери! — рявкнул Жуков. — А ваша задача, чтоб он выпил — в меру выпил — и спокойно шел до дома, да еще с женщиной под ручку…Присутствующие сдержанно посмеялись.— Какие будут предложения? — оборвал веселье маршал.С места поднялся первый секретарь горкома Кумо-ватов:— Я уже несколько раз предлагал товарищу Омельянчуку арестовать всех авторитетных воров города. Обезглавить преступность и взять их, так сказать, в заложники… Сделать это просто, потому что все уголовные авторитеты хорошо известны руководству УГРО. Но товарищ Омельянчук отказывается.— Взять разом — это хорошо, — кивнул Жуков и повернулся к Омельянчуку: — Почему не сделано?— Так как?.. — растерянно выпалил тот.— Как взять разом? Придумай! На что тебе голова?.. Главное — внезапность!..— Нет, а за шо ж я их буду сажать? — У Омельянчука от растерянности пропал даже трепет перед Жуковым.— «За шо»? — передразнил Маршал Победы. — За яйца!..По кабинету снова прокатился верноподданнический смешок. Гоцман, глядя на бледного как полотно Омельянчука, вновь ощутил то самое, жуткое возле сердца… Не вовремя… Он глубоко вдохнул, задержал дыхание.—А это кто еще глаза пучит? — как во сне услышал он пренебрежительный голос Жукова. — Что — жарко? Ты кто?Гоцмана словно подбросило с места невидимой пружимой.— Начальник отдела УГРО по борьбе с бандитизмом подполковник милиции Гоцман.Что-то мелькнуло в глазах Жукова. Он узнал человека, который вернул ему украденные с руки часы.— А-а… — неопределенно протянул командующий. — А что ты думаешь, подполковник, о предложении первого секретаря горкома?Гоцман вздохнул, опустил глаза на красную скатерть, которой был покрыт стол для совещаний. Руки городского прокурора выбивали на столешнице нервный танец. Гоцман решительно ответил:— Согласен с товарищем Омельянчуком… Будет за шо — посадим. Как положено по закону.— Разрешите, товарищ Маршал Советского Союза? — донесся с дальнего конца стола голос майора МГБ Максименко. — Хочу доложить, что вчера товарищ подполковник обещал расстрелять бандита без суда и следствия. А теперь вот… защищает социалистическую законность.— Это что за история? — нахмурился Жуков.— Виноват, — не спрятал глаз Гоцман. — Надо было надавить… Как-то само сорвалось.— Надавил?— Так точно.— Результат был?— Так точно.— Во-от! — удовлетворенно заключил командующий. — Надавил — и есть результат! Мне результат нужен, подполковник! Надо расстрелять десяток-другой бандитов — стреляй! Но порядок обеспечь! — Лицо Жукова покрылось багровыми пятнами, подбородок угрожающе выпятился.— Мне нужен порядок! И он будет!.. Чем думаешь накрыть авторитетов? — оборвал он сам себя, снова обращаясь к Гоцману.— Никак, — негромко ответил тот. — Нельзя их брать, товарищ Маршал Советского Союза. Только людей разозлим… Будет закон — будет и порядок. А так такой геволт получим…— Отставить треп! — угрожающе рявкнул маршал. — Я спрашиваю, как — будете — брать?— Товарищ Маршал Советского Союза! Та те же ж немцы и стреляли, и в печах сжигали, а шо получили?..Брови Жукова подпрыгнули вверх. Присутствующие в ужасе замерли.— Ты что, подполковник, охренел?! — клокочущим от ярости голосом произнес маршал. — Ты меня… с немцами сравниваешь?!— Никак нет, товарищ Маршал Советского Союза. Это ж я для примера…— Для примера?! А ну, для примера, пошел вон отсюда…Под бешеным взглядом Жукова и оторопелыми остальных Гоцман четким строевым шагом покинул помещение. Командующий извлек из кармана платок, вытер вспотевший лоб.— Как взять авторитетных воров разом — всем думать, — произнес он, обводя кабинет взглядом. — Времени даю — до утра. Свободны…Переодеваться в управлении Гоцман не стал, сразу поехал домой. Шальной трамвай, непонятно с чего задержавшийся на линии, со скрипом и скрежетом вез его сквозь позднюю ночь, и немногочисленные пассажиры не рисковали заговорить с уважаемым Давидом Марковичем или спросить, как у него дела. Во-первых, он был не в пиджаке, галифе и кепочке, как обычно, а в красивой белой форме с орденскими планками и белой фуражечке, а во-вторых, под глазами у Гоцмана было как углем намазано. Он стоял на задней площадке, отвернувшись к окну, и тяжело, нехорошо дышал.Машину, ждавшую его у арки родного двора, он узнал сразу. Это был обычный крытый фургон на базе полуторки. В Одессе их называли почему-то «Соньками-Дримбами». На борту этой «Соньки» было крупно, красиво написано «Рыба». Гоцман даже улыбнулся про себя, ведь рыбу возят в цистернах, а не в фургонах. И еще подумал, что до войны «Соньки-Дримбы» были поскромнее, серого или черного цвета, а сейчас их начали красить ярко, зазывно, а у этой так и вовсе нарисовали сбоку подобие сома с большими усами. Наверное, потому, что война окончилась, а следовательно, жить стало лучше и веселее, и такие грузовики должны вызывать у граждан чувство бодрости и душевного подъема.Ярко вспыхнули фары, слепя Гоцмана. Он непроизвольно поднял руку, загораживая лицо от света.— Давид Маркович Гоцман? — официально осведомился вышедший из кабины полуторки майор МГБ Максименко. — Прошу проехать с нами… Глава тринадцатая Несмотря на глубокую ночь, коридоры следственной тюрьмы УМГБ по Одесской области жили насыщенной жизнью. То и дело в сопровождении конвоиров проходили арестованные, с непроницаемыми, замкнутыми лицами, пробегали озабоченные офицеры с папками в руках. Мощные электрические лампы, забранные, как и все здесь, решетками, освещали все неестественным, жестким светом. Тяжело захлопывались за людьми металлические двери. И этот стальной гул долго висел в воздухе…Дежурный лейтенант, прохаживавшийся вдоль коридора, сразу узнал в арестованном, которого вели два сержанта конвойных войск МВД, известного всей Одессе Давида Марковича Гоцмана. Правда, выглядел он весьма непривычно и даже странно — чисто выбритый, в белом кителе с подполковничьими погонами, синих форменных брюках, заправленных в начищенные сапоги. Да и шел он, взяв руки назад, как больше пристало ходить его клиентам. Но лейтенант недаром служил в органах государственной безопасности. Он знал, что ничему в этом мире удивляться не следует. Сегодня человек предатель, а завтра, глядишь, и герой. А бывает наоборот, и еще как бывает. Наглядный пример тому, видимо, был сейчас у него перед глазами. Органы зря никого не трогают — это лейтенанту было известно очень хорошо. Если бы дела обстояли иначе, он, вероятно, избрал бы для себя другой род занятий…Проводив Гоцмана ничего не выражающим взглядом, дежурный офицер вновь принялся мерить шагами бескрайний коридор…— Китель форменный милицейский! — выкрикивали обыскивающие, встряхивая снятые с Гоцмана вещи. — На кителе знак «Заслуженный работник НКВД», три нашивки за ранения и орденские колодки…— Брюки форменные с кантом…— Сапоги хромовые — пара…— Пепельница. Карманная. С пеплом!— Удостоверение сотрудника уголовного розыска…— Спички, неполный коробок…— Папиросы «Сальве»… не пиши.Гоцман усмехнулся, проводив глазами исчезающую в чужом кармане пачку. Кречетовская «Герцеговина» давно закончилась, а то радость серого человечка в штатском была бы еще большей…Параллельно его осматривал врач. Совсем не похожий на Арсенина, думал Гоцман. Разные бывают врачи. Здесь был врач звероватого вида, плотный, с седым ежиком, пустыми глазами. А ведь завтра придет домой и будет внуков на коленях качать… И будет рассказывать им, что нужно быть добрыми, справедливыми и честными. А внуки повырастают и всем расскажут, какой замечательный у них был дедушка…— Под правым соском — два шрама. Пулевые, — диктовал врач писарю. — Повернулись… Та-ак. Со спины — выходные отверстия. В районе поясницы — резаные шрамы… Ножевые?— А я помню? — пожал плечами Гоцман. Он действительно не помнил.— Не суть важно, — равнодушно подытожил врач. — Трусы спускаем.Одесское областное управление МГБ помещалось в доме номер 12 по улице Бебеля. Во время оккупации его помещения занимала румынская сигуранца, до войны — еврейская школа рабочей молодежи, сокращенно Еврабмол, и обычные коммуналки. Кабинет, в который конвоиры привели Давида, в прежней жизни был комнатой, обитателям которой соседи наверняка завидовали — в ней, в отличие от других, был даже выходивший на двор балкон, огражденный красивой кованой решеткой…Гоцман хорошо знал, как неприятно человеку, когда ему в глаза направляют яркую лампу. Мысли невольно путаются, чувствуешь себя словно зверь в клетке. И еще режет глаза, больно режет глаза… Он прищурился, силясь разглядеть за световой завесой майора Максименко. Но разглядел только его сильные руки, игравшие ручкой, смутно — портрет над его креслом.— Ну что, поехали? — весело осведомился следователь, раскладывая перед собой листы протокола. — Имя, отчество, место рождения и тэ дэ…— Гоцман Давид Маркович, 1905-й, Одесса, — со вздохом, монотонно заговорил Гоцман. На миг ему стало странно — давненько не приходилось так вот говорить о себе. — Член ВКП(б) с 1942 года. Отец — рабочий порта, мать… Писать-то будете? — добавил он, разглядев, что Максименко не заполняет протокол.— Успеется, — обронил тот и буднично добавил: — Кто еще состоит в заговоре?— В каком заговоре? — От удивления Гоцман приподнялся на табурете.— А какой бывает заговор? — весело поинтересовался Максименко.— Бывает — от сглазу, от несчастной любви, — пожал плечами Гоцман. — Бывает…— Это в твоей прошлой жизни. — Максименко нагнул лампу так, чтобы Гоцману стала видна его ехидно улыбающаяся физиономия. — А теперь один будет заговор — антисоветский…Следователь неспешно встал, обошел стол. Улыбка с его лица пропала. Гоцман машинально взглянул на одинокую цветную колодку на майорском кителе. «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Даже выслужной «За боевые заслуги» нет, значит, меньше десяти лет в строю… Негусто пока, но ничего, дело наживное. И туфли у него чудные, штатские, из светлой кожи. Видно, сапоги следователю жмут, и на время работы он переобувается…— Материала у нас на тебя, Гоцман… И главное, одно к одному: друг— карманник, сосед — вор, посещал сходку, договаривался с ворами, покрывал их… Ну, не сука ли ты, Гоцман?.. — Максименко наклонился к арестованному. — И этого мало! Ты еще маршала-победителя с фашистами сравниваешь! Да тебя расстрелять за это мало… Да нет, чего тут расстрелять — сейчас урановые рудники есть. Ты сначала на Родину погорбатишься всласть, Гоцман, а уж потом…Он непроизвольно запнулся — Гоцман молча, тяжело смотрел на него. На лице Максименко появилась неуверенная улыбка, быстро перешедшая в дробный хохоток. Он коротко размахнулся и от души ударил Гоцмана по лицу.Арестованный упал с табурета на пол. Максименко несколько раз пнул его острым носком туфли. Отдуваясь, присел на корточки и примирительно похлопал по плечу:— Ну, прости, прости. Не сдержался…Увидев, что Гоцман поворачивает к нему лицо, майор коротким точным ударом разбил ему нос. Брезгливо вытирая костяшки пальцев, поднялся.— Ну, что скажешь?Гоцман медленно вытер с разбитого лица кровь, протянул руку к туфлям Максименко и, прежде чем тот успел отскочить, провел окровавленными пальцами на гладкой светлой коже пять уродливых бордовых полос.— Шикарные у вас штиблеты, гражданин следователь…Камера давно спала, когда его впихнули в тесное пространство, наполненное душным запахом давно немытых тел, несвежей одежды, прокисшей еды, параши, всхлипами, стонами и бормотанием спящих людей. И только несколько человек, сидевших на лучшем месте — на нарах у окна, — играли в карты, время от времени обмениваясь непонятными постороннему замечаниями.Увидев, кого привели в камеру, один из шестерок, следивших за игрой паханов, с радостной улыбкой двинулся к Гоцману:— Ой-ой-ой… Кого ж я вижу… Неужели шо-то сдохло в нашем лесу и доблестные органы правосудия взялись за настоящее дело? Наше почтение гражданину начальничку… И на чем же ж мы прокололись? Шо такое нам интересное крутят, хотелось бы знать? Шо-нибудь интеллигэнтное типа 58 дробь 10, шоб уж не меньше десятки?..Гоцман молчал, глядя в наглую физиономию шестерки. Тот протянул руку к кителю, к знаку «Заслуженный работник НКВД», и тут же дико взвизгнул на всю тюрьму: стальные пальцы Давида, перехватив руку, нажали на болевую точку.— Уймись, Соленый… Залезь под нары и там лежи, пока не поумнеешь. — Громоздкий, хмурый авторитет по кличке Стекло неторопливо отложил карты и поднялся с нар. — А тебе здравствуй, Давид Маркович. И ляжь поспи хоть немного до подъема. Тебе, я вижу, досталось. За шо — не спрашиваю…Утро маршала Жукова прошло как обычно, по строго заведенному порядку. В половине седьмого ординарец аккуратно постучал в дверь спальни. Сладко спавшую рядом лейтенанта медицинской службы Лидочку Захарову Жуков будить не стал, поднялся быстро и бесшумно. Фыркая, умылся тепловатой водой, побрился, надел поданный ординарцем костюм для верховой езды. К крыльцу дачи уже подвели гнедого жеребца, который встревоженно рыхлил копытом землю.Катание длилось полчаса. Точнее, не катание, а сеанс выездки — Жукову доставляло удовольствие смирить нового, своенравного коня. Поднимая гнедого жеребца в галоп, он вспоминал себя в далеком 1915-м — тогда его школили и муштровали в 5-м запасном кавалерийском полку, в Харькове. Что у него было тогда впереди?.. В лучшем случае — офицерский чин, да и то небольшой, выше ротмистра никогда бы ему не пробиться… Служба в захолустном драгунском полку в провинции. Кто же знал, что считанные годы остаются до революции?.. И настанет такое время, когда такие, как он, Жуков, будут пользоваться особым почетом? Когда надо будет выполнять приказы любой ценой, давать результат, не оглядываясь по сторонам и не слушая вопли растоптанных. Он вспомнил, как фотографировали его в январе 1941-го, после назначения начальником Генерального штаба. Фотограф, неизвестно из каких соображений, наложил такую ретушь на брови, так их вздернул и изогнул, что выражение лица Жукова стало просто-таки свирепым. Вольно или невольно, но в этом снимке, в этих изломанных в приступе дикого гнева бровях, и проявилась суть его души. Он любил эту официальную фотографию. Воля, Власть, Война — три божества, которым Жуков давно уже отдал свою душу, отразились на той фотокарточке, как ни на какой другой…Жуков скосил глаза на охранника, который скакал за ним на некотором расстоянии. Кавалерист, мать его… И не охранник это никакой на самом деле, а стукач, соглядатай. Его дело — докладывать, как ведет себя Маршал Победы во время конной прогулки. Может быть, он уезжает по утрам в степь и там начинает распевать матерные частушки про членов Политбюро ЦК ВКП(б);Может, тайно едет к заутрене в деревенский храм. Может, вступает в контакт с представителем разведки все равно какой страны. Да и вообще, граница рядом, еще рванет куда-нибудь в Румынию… Румыния его, конечно же, выдаст, но все равно неприятно.Маршал сильно стиснул в руке повод. Вспомнилось. Ну да, сегодня же 25 июня… Значит, ровно год и один день назад он, в новеньком парадном мундире, увешанном орденами, принимал на Красной площади Парад Победы. Мокрая от дождя брусчатка проскальзывала под копытами. Седоусый рябой старик на Мавзолее, еще не генералиссимус, а маршал, как и сам Жуков, стоял, следя чуть прищуренными глазами из-под козырька фуражки за тем, как скачет он, победитель Гитлера, приветствуя влюбленно глядящие на него войска… И летели на землю трофейные знамена, захваченные у немцев.Так было всего год назад. А 1 июня этого года его, Жукова, пригласили на заседание Главного Военного совета в Кремль.Большой зал заседаний был наполнен людьми. За отдельным столом восседали члены Политбюро, чуть поодаль сидели маршалы и генералы. Сталин вошел последним. Жуков обратил внимание на то, что он был не в мундире генералиссимуса, а в своем старом, довоенном френче без знаков различия. При его появлении все встали. Он неторопливо, мелкими шагами подошел к секретарю совета, генералу Штеменко, и положил перед ним на стол лист бумаги:— Товарищ Штеменко, зачитайте, пожалуйста, нам эти документы…Это были показания недавно арестованных знакомых Жукова — главного маршала авиации Новикова и генерала Телегина. Смысл их сводился к одному: Жуков стоит во главе военного заговора, направленного против товарища Сталина. Он группирует вокруг себя генералов, недовольных советским строем, и всячески преувеличивает свою роль в победе Советского Союза над Германией.Лицо Сталина было непроницаемым. Попыхивая трубкой, он негромко заметил, что поведение Жукова и его бонапартистские замашки нетерпимы и что сейчас им предстоит определиться, как именно с маршалом поступить… И попросил присутствующих высказываться.Сначала говорили Молотов, Маленков, Берия и Булганин. Суть их речей можно было выразить одной фразой: Жуков враг и его нужно как можно скорее уничтожить. Потом слово предоставили военачальникам. Конев, Рокоссовский и Хрулев говорили об отрицательных чертах характера Жукова, но в то же время категорически отрицали возможность его участия в антисоветском заговоре. Итоги подвел маршал бронетанковых войск Рыбалко:— Товарищ Сталин, товарищи члены Политбюро!.. Я не верю, что маршал Жуков — заговорщик. У него есть недостатки, как и у всякого другого человека, но он патриот Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной войны…Сталин слушал внимательно, никого не перебивая. Потом обернулся к Жукову:— А что вы, товарищ Жуков, можете нам сказать?.. Он поднялся, глядя вождю в лицо.— Мне не в чем оправдываться, товарищ Сталин. Я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться, при каких обстоятельствах были получены показания от Новикова и Телегина…В зале наступила тишина. Все следили глазами за Сталиным, который медленно похаживал взад и вперед, посасывая трубку.— А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву, — негромко произнес он наконец, остановившись.— Я готов выполнять свой солдатский долг там, где прикажут партия и правительство…Спасли его тогда, двадцать четыре дня назад, соратники и коллеги по ратному делу. После их решительного отказа считать Жукова заговорщиком Сталин не рискнул арестовать его после заседания. И разжаловать не рискнул. Но на место поставил. Не зря же заседание проводили, в конце концов.Через восемь дней, 9 июня, появился приказ министра Вооруженных Сил Союза ССР за номером 009, приказ, каждое слово которого стекало за воротник Жукова — он помнил это ощущение, когда впервые читал текст, — тяжелой ледяной каплей…«Маршал Жуков, утеряв всякую скромность и будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, приписывая при этом себе в разговорах с подчиненными разработку и проведение всех основных операций Великой Отечественной войны, включая и те операции, к которым не имел никакого отношения…» Кто именно сочинял этот текст, он не знал. Мог и сам Сталин, но, скорее всего, постарался Булганин, может, и Василевский руку приложил…Приказ появился 9 июня, а уже 13-го он очутился здесь, в Одессе. В пыли. В жаре. В степях. В этой полуеврейской глухомани… Придумал-таки министр Вооруженных Сил Союза ССР товарищ Сталин, как именно поставить Жукова на место. Выбрал округ, все войска которого дислоцируются в Румынии и Болгарии. Кем командовать-то?.. Даже не Киевский округ, которым он руководил до войны, а Одесса, провинция. Чтобы, не дай бог, не спелся с Хрущевым. А на Киевский, хорошо ему знакомый, — поставил генерал-полковника… Для пущего его, Жукова, унижения.«Но ведь другие-то тоже по округам сидят, — сам себя успокаивал Жуков. — Всех по провинциям разогнали!.. Не я один… Все маршалы… Но мне-то что до них?! — тут же возразил он сам себе. — Я — ЖУКОВ! Не Говоров, не Тимошенко, не Мерецков, не Малиновский! Это они могут безропотно ехать куда угодно, хоть в Бобруйск, хоть в Читу, хоть во Владивосток! И командовать там ротой, если прикажут! Я — Маршал Победы! Я брал Берлин!.. Да все остальные, вместе взятые, не сделали для страны столько, сколько сделал я!.. И потом, не все на округа встали, далеко не все… Конева поставили на мой пост, главкомом Сухопутных войск, Василевский — начальник Генштаба, Рокоссовский — главком Северной группы в Польше, Толбухин — Южной группы, в Болгарии… А до меня Одесским округом командовал всего-навсего генерал-полковник. Юшкевич, конечно, хороший генерал, слов нет, но ведь даже не фронтового — армейского уровня, всю войну просидел на армии, а начал вообще с корпуса… Так что и тут тонкий намек: мол, истинный твой уровень, Жуков, — генерал с тремя звездами, не выше…»Ничего. Он им еще покажет. Он еще покомандует. Еще увидим, кто мудрее, прозорливее и сильнее — старик с неизменной трубкой, щуривший с Мавзолея свои рысьи глаза, или он, поставивший на колени Европу, а будь такой приказ, — еще неизвестно, где бы он вообще остановился…Жуков дернул поводья, поднимая коня на дыбы. Гарцевавший неподалеку охранник недоуменно уставился на него.— Ну, чего пялишься? — пробурчал маршал. — Поехали назад……Купался он на специальном пляже у военного санатория «Волна». Заплыл далеко, так что берег стал еле видимой тонкой линией, а потом и вовсе потерялся в тумане. Лег на спину, восстанавливая силы. Волны поднимали и опускали его крепкое тело. Туман клубился вокруг, и казалось, до земли — многие сотни километров.— Товарищ Маршал Советского Союза, — пробулькал где-то невдалеке охранник, — я не могу так далеко… У меня сил не хватит обратно доплыть.— А я тебя за собой не тянул…Над маленьким уютным пляжем постепенно рассеивался утренний туман, но над морем он еще висел густой, плотной пеленой. Ординарец, беспокойно расхаживая по берегу, вглядывался в непроницаемую серую завесу. Хоть и знал, что начальник — отличный пловец, да и охранник всегда рядом, а все же сердце нет-нет, да и екало: а ну как случится что?.. Ведь потом всех собак навешают…Но волнения его оказались, как и следовало ожидать, напрасными. На прибрежный песок с довольным фырканьем вышел мокрый Жуков в длинных купальных трусах, с удовольствием растерся докрасна махровым полотенцем. Вслед за ним, шатаясь и тяжело дыша, выбрался из моря охранник, сопровождавший маршала во время плавания. Протягивая командующему металлический стакан от термоса с дымящимся чаем, ординарец невольно любовался подтянутой и мощной фигурой маршала.В тумане послышался шум мотора. Сделав лихой поворот на прибрежном песке, рядом с Жуковым остановился роскошный черный «Бьюик», с переднего сиденья почти на ходу выпрыгнул щеголеватый, подтянутый адъютант командующего — подполковник Семочкин.— Нашел, товарищ Маршал Советского Союза! В Киеве он!.. — ликующе крикнул он вместо приветствия. И тут же торопливо добавил: — Здравия желаю!— Согласился? — Жуков отхлебнул чаю.— Так точно! — лихо козырнул адъютант. — Сказал, самолет не понадобится… Уже выезжает поездом.— С остальным как?— Все необходимые распоряжения сделаны. Крутятся как заводные!Жуков удовлетворенно кивнул, прихлебывая чай:— Они у меня покрутятся!.. Ладно, поехали в штаб…За те двенадцать дней, что маршал командовал округом, одесситы уже успели свыкнуться с тем, что по нему можно сверять часы. Ровно в девять утра черный «Мерседес-Бенц», стартовав в Санаторном переулке и миновав Пролетарский бульвар, Пироговскую, площадь Октябрьской революции, Пушкинскую и Ярославскую улицы, подкатывал к подъезду здания на Островидова, 64. Так было и на этот раз. Бодрый, подтянутый маршал в белом кителе и синих брюках быстрым, упругим шагом взбежал по мраморной лестнице штаба округа на второй этаж. Дежурный по штабу доложил ему о происшествиях на территории округа — вернее, об их отсутствии, — и в кабинет командующего вошел начальник штаба генерал-лейтенант Ивашечкин с грудой бумаг, требующих подписи…Разобравшись с текучкой, Жуков вызвал адъютанта Семочкина, Тот вырос перед шефом, словно талантливая иллюстрация к поговорке «Стань передо мной, как лист перед травой».— Ну как там… эти? — поинтересовался командующий. — Пришли?— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза.— Ну запускай……Невыспавшееся за ночь военное и партийное руководство Одессы снова сидело за длинным столом в жуковском кабинете. Только теперь в окна весело ломилось солнце июньского утра. У всех присутствующих, кроме самого Жукова, были помятые, угрюмые лица.— Ну? — бодро вопросил маршал, осматривая ряды подчиненных. — Надумали, как одним махом накрыть всех воров Одессы?Ответом было мрачное молчание.— Не знаете? — ернически поинтересовался командующий. — А вот я знаю.— Потому как, — он неожиданно перешел на одесский выговор, — трэба голову иметь на плечах, а не тухес!Кто-то из начальства помельче робко хихикнул. Остальные продолжали пришибленно молчать, чувствуя, что жуковский юмор скоро сменится знакомой жуковской яростью.— Разучились шевелить мозгами?! — начал оправдывать ожидания маршал. — Языки проглотили?! Есть хоть один с живым голосом?!!Взгляд Жукова вновь метлой прошелся по лицам присутствующих. И вдруг словно споткнулся…— А где этот… биндюжник из УГРО, который мне нахамил?.. Гоцман где?.. Я что, тихо спрашиваю?!Присутствующие молчали. Наконец, поняв, что вопрос обращен главным образом к нему, с места поднялся начальник УМГБ по Одесской области:— Товарищ Маршал Советского Союза, Гоцман арестован сегодня ночью… Как участник антисоветского заговора.На лице Жукова загорелись красные пятна. Он ткнул пальцем в полковника МГБ:— На каком основании?!— Товарищ маршал… — пробормотал тот. — Но… Гоцман же публично сравнил ваши действия с действиями немецко-фашистских оккупантов… И к тому же…— При чем тут сравнил или не сравнил?! — Жуков в ярости ахнул кулаком по столешнице. — Я, мать твою, отдавал приказ его арестовывать или нет?!— Никак нет…— Тогда на каком основании?Полковник МГБ молчал, понурив голову.— Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас позвонил в Москву Абакумову и сообщил ему, как ты тут своевольничаешь? Ты хочешь сегодня же вечером поехать командовать оленями в тундре, да?!Такая перспектива явно не устраивала полковника. Он побледнел, перевел дыхание.— Тогда вот тебе телефон, — Жуков щедрым жестом протянул ему телефонный аппарат, — звони и отдавай приказ немедленно освободить Гоцмана… А мы все послушаем.Бледный как полотно полковник взял телефон и негнущимся пальцем набрал несколько цифр…Утро, побудка в шесть, раздача еды, людские голоса — все это проходило мимо сознания Гоцмана. Его пытались расспрашивать, кто-то утешал, кто-то убеждал, что все это ошибка и обязательно разберутся и отпустят, но он, в своем испачканном и закапанном кровью белом кителе, молча и неподвижно смотрел прямо перед собой. Времени у него теперь было много…Ему вспомнился первый задержанный им преступник. Звали его старинным, редким именем Зиновий, а фамилия была самая простая — Прохоров. Был Зина Прохоров обыкновенным вором-гастролером, в Одессе появился в январе тридцать пятого года. Гоцман помнил тот год очень хорошо, тогда сильно болела Анечка, и Омельянчук помогал доставать для нее лекарства, даже в Киев ездил… Ну вот, и этот самый Зина Прохоров увел тогда чемодан у интуриста, полковника греческой армии, приезжавшего в Одессу навестить престарелую тетку. Увел ювелирно, в тот самый момент, когда грек садился в извозчичью пролетку на Тираспольской площади…Был скандал, готовый перейти в разряд международных— грек оказался чуть ли не флигель-адъютантом самого президента. Смешно топорща редкие усики, он кричал, что будет писать в Москву наркому внутренних дел Ягоде и самому Сталину. И тогда Омельянчук сказал Гоцману со вздохом:— Ну шо, Давид, принимай дело…В те годы авторитет Давида в Одессе был поменьше, чем нынче, и ему пришлось-таки побегать. Только на пятый день у барыги на 11-й станции Большого Фонтана всплыл несессер из полковничьего чемодана, а еще через два дня Гоцман взял Зину Прохорова за руку в тот самый момент, когда тот садился в поезд Одесса — Москва. Носильщик, нанятый Прохоровым, отдуваясь, нес на плече большой, зашитый в серую неприметную холстину ящик… Все вещи, кроме несессера, оказались на месте. В том числе и паспорт грека, из-за отсутствия которого он не мог покинуть Одессу…В удушающе жарком июне 1942 года во время очередного налета «юнкерсов» на Севастополь Гоцман был тяжело контужен. Очнулся оттого, что кто-то тащил его на себе. В голове звенели колокола и били неслыханные барабаны, но закопченное и запачканное землей лицо человека, который его тащил, показалось Гоцману смутно знакомым.— Не узнали, товарищ капитан?.. А я вас так крепко запомнил… Ловко вы меня тогда с этим буржуйским чемоданом размотали… Я уж думал, щас в Москву приеду, барахлишко иностранное позагоняю… А тут вы…Ничего сказать красноармейцу Зиновию Прохорову Давид не успел, потому что вновь потерял сознание. А погиб Прохоров на его глазах. Его смыло волной за борт лидера «Ташкент», который эвакуировал раненых из Севастополя…В дверях с металлическим лязгом откинулся лючок. Разговоры невольно смолкли, все подняли глаза. Только Гоцман продолжал смотреть прямо перед собой.— Который тут Гоцман? — рявкнул сквозь отверстие конвойный.Давид поднял глаза. Камера — не меньше полусотни людей — смотрела на него.— С вещами на выход…Тяжелая дверь захлопнулась за Гоцманом.— Все, теперь уж с концами, — пророчили пессимисты.— Наоборот, выпустят да еще и повысят! — предрекали оптимисты.— Во бардак, — философски заключил Стекло, которого Гоцман когда-то спас от расстрельной статьи. — Это ж додуматься надо было — Давида Марковича посадить!.. Так хоть додумались выпустить, и то хлеб…Тетя Песя нацелилась выйти со двора. Проверила, все ли положено в большую корзину, заботливо прикрыла ее куском марли, подняла глаза и… раскрыла рот от удивления — в родимый двор медленно входил Гоцман в привычном для него обличье — старом пиджачке, гимнастерке и галифе.— Дава Маркович!.. — Всплеснув руками, тетя Песя кинулась ему на шею, осыпая горячими поцелуями избитое лицо. — Слава богу! Я же все глаза наплакала… Насовсем? А шо у вас с носом?— Насовсем, тетя Песя, — хрипло успокоил Гоцман. — Все нормально… И с носом тоже.— А где ж ваш такой шикарный мундир? Отобрали?— Я зашел на работу, тетя Песя… Переоделся.Тетя Песя, облегченно рыдая, скинула с корзины тряпицу:— Давочка ж вы мой Маркович! А я ж вам поноску собрала. И носочки теплые! И рубашку стираную! И хлеба серого по четырнадцать рублей сорок копеек коммерческая цена кило! И рыбки вяленой! Шоб вам как-то покушать…— Спасибо, тетя Песя…— Вот только папиросы не нашла, — частила тетя Песя, — Эммик же ж не курит, поменял на мыло. Взял душистое, трофейное, которое на рынке пять червонцев. А шо там душить?! Лучше б пять больших кусков, а он два маленьких… Так Циля ж взяла той кусок, и нету! Считай, весь вокруг себя смыла… Так разве можно, я вас спрашиваю?..Гоцман, ошеломленный тем, как резко за эту ночь поменялась его судьба, слушал болтовню тети Цили и чувствовал, как отпускает сердце. Оно разболелось не на шутку еще тогда, когда он лежал на полу в кабинете Максименко, кашляя кровью. И в камере, на нарах, он успокаивал его, помня совет Арсенина и представляя себя японским самураем — спокойным и холодным, готовым скорее на харакири, чем на предательство и трусость…Они поднялись по лестнице на галерею. У дверей комнаты Гоцмана, прислонясь к ним спиной, сидя спал огромный, словно топором выделанный парень, по виду селянин, даже во сне не выпускавший из рук холщовый мешок. Увидев его, тетя Песя мгновенно забыла о мыле.— Сидит! — тревожно зашипела она, тыча пальцем в чужака. — Пришел с раннего утра, сказал — до вас. Ничего не отвечает, меня не слушает — сидит!.. И колбасой воняет. То он продавать приехал или как раз менять?.. А на шо?..Гоцман взял селянина за плечо, сильно его встряхнул. Тот разлепил маленькие мутные глазки.— А я сижу тут. Вас нет, — сообщил он сонным баском.— Ты кто?— Кто? Я?.. Дядя Давид, я ж Рома. Сын тёти Рахили.— А-а… — понимающе отозвался Гоцман. Отстранив Рому, он сорвал с замка сургучную печать, открыл дверь. Снял пиджак, гимнастерку. Склонившись к умывальнику, со стоном ополоснул разбитое лицо, взглянул на себя в осколок зеркала… Хорош, нечего сказать. И небритый к тому же. Успел зарасти за ночь…Бреясь, Гоцман морщился от боли, когда острый золингеновский клинок касался подсохших ран. И косился через окно на галерею. В открытую форточку плеснул вкрадчивый голос тети Песи:— Ромочка, а шо от вас так колбасой разит?.. А покажите на глазочек. Я посмотрела бы даже из интереса… Ой!.. — Голос тети Песи резко взмыл вверх, и Гоцман понял, что на горизонте появился Эммик. — Это ты так на Привозе, да?— Мама, я забыл немного денег. — Голос Эммика звучал виновато и шел откуда-то снизу, видимо, он поднимался на галерею.— Это ты так выбираешь синенькие, да?.. Мама со двора — а ты опять за кобелиное?!— Мама, через вас нам жизни нет! — вступила в диалог невидимая Циля. — Шо вы наше счастье переехали?!— И перееду! Выкралась тут, ждет! Жульетта на балконе!.. Он на Привоз ушел за синенькими! И где тот Привоз, где те синенькие?!Осмотрев себя в зеркало, Гоцман остался на этот раз доволен по крайней мере тем, что чисто выбрит. Открыв дверь на галерею, он втащил в комнату притихшего Рому, который с интересом вслушивался в перебранку, и кинул его мешок в угол.— А шо в такую даль торговать приехал? — поинтересовался Гоцман, стягивая сапоги и разминая усталые ноги.— Та у нас там в Гораевке нету цен, — неохотно пояснил детина. — Все ж порушили. Грошей у людей нема. А шо у вас с носом?— Как там тетя Рахиль? — пропустил вопрос мимо ушей Гоцман.— Та ниче… — Рома крепко зевнул и, несколько раз пнув мешок кулаком, опустил на него голову, как на подушку.— Как немцев пережили?— Та ниче…— Не воевал?— Мона ж с Ариком ушли на войну, — пробормотал уже в полусне Рома, — а я остался.— Живы? Мона с Ариком?— Не… — всхрапнул Рома. — Убили… одного под Варшавой, второго под этим… под Данцигом…Гоцман продолжал разглядывать себя в зеркало, Максименко знал, как бить, но все же недоработал — лицо скоро заживет. Только вот нос… Давид увлекся критическим созерцанием своего носа и едва не пропустил знакомый женский голос, прозвучавший на фоне перебранки соседей тихо, но внятно:— Извините, пожалуйста, Давид Маркович здесь живет?..«Нора!..» Он бестолково метнулся к окну, схватился за гимнастерку и скрипнул зубами от досады — от неподсохшей раны на нагрудном кармане расплылось темное пятно. Пиджак?.. Рома в углу зашевелился, приподнял голову с мешка, он нетерпеливо махнул ему — лежи. Черт, не может же Нора увидеть его полуголым, да еще побитым… А тетя Песя уже стучала в дверь:— Давид Маркович! К вам тут…Во дворе зашумел мотор, раздался скрип тормозов.— Давид Маркович вернулся? — расслышал Гоцман озабоченный голос Кречетова.— Вернулся, но не открывает как-то, — сообщила тетя Песя.— Как — не открывает?..Прежде чем Кречетов рывком распахнул дверь в его комнату, Гоцман успел рухнуть на кровать и накрыться с головой одеялом.— Дава? — растерянно спросил Кречетов, трогая его за плечо. — Ты чего?— А-а, привет… — рассеянно улыбнулся Гоцман, делая вид, что только проснулся.Майор крепко стиснул его плечо:— Живой!.. Ух ты, как же тебя… А я за тобой. Андрей Остапыч приказал доставить. Срочно! Выступаю в роли твоего ординарца…Гоцман, невнимательно улыбаясь, взглянул мимо Кречетова, на галерею. У двери, держась за косяк, топталась только тетя Песя.— А где?.. — не обращая внимания на изумленного Кречетова, вскинулся Давид. — Женщина тут была…Тетя Песя махнула рукой в сторону арки.Голый по пояс, босой Гоцман, бегущий по улице, особенного внимания к себе не привлек. Может, потому, что именно в тот момент, когда Гоцман возник на улице, прохожих там по счастливой случайности не оказалось. А то разговоры об этом случае ходили бы по Одессе до сих пор.— Нора! — выдохнул Гоцман, догнав одинокую женщину, медленно шедшую по панели. — Шо случилось?Она обернулась, и Гоцман смущенно загородил правым локтем лицо, а левой рукой — торс.— Значит, правда?.. — Она протянула ладонь к его лицу и сразу отдернула.— Та вы не смотрите, — окончательно смутился Гоцман. — Я выскочил, думал…Она отвернулась. Теперь они стояли спиной друг к другу, будто поссорившись, и выглядели со стороны нелепо. Только смотреть было некому.— На Привозе сказали, что вас забрали эти… с машины «Рыба»…— Так отпустили же… Вы только за этим?..— Да. Я испугалась…Из арки появился Кречетов. И замер, увидев Гоцмана с Норой.— Ничего, — продолжала Нора. — Я пойду…— Да… То я к вам после загляну.— До свидания.Она протянула ему руку, и Гоцман не глядя, слепо нашарил ее левой рукой, сжал холодные пальцы. Он чувствовал, как она напряжена.— Так вы волновались? — хрипло спросил Гоцман. Нора вырвала руку из его ладони и быстрым шагом пошла прочь, почти побежала…Кречетов, со скрытой усмешкой наблюдавший эту сцену, перевел взгляд на запыхавшегося пацана — расклейщика афиш, вынырнувшего из подворотни. Пацан деловито окунул в ведерко кисть, намазал клейстером большую афишу и косо шлепнул ее на ближайшую стену. Отступил на шаг, секунду полюбовался своей работой и тут же сгинул, будто его и не было. «Вот чертенок!» — усмехнулся Кречетов, делая шаг к афише. Отпечатанные на грубой желтой бумаге огромные черные буквы складывались в два слова, сладостных для каждого одессита, — «Леонид Утесов».Кречетов неторопливо подошел к Гоцману, неподвижно глядящему вслед Норе.— Видал? Утесов приезжает…— Д-да-а… — не слыша его, покачал головой Гоцман.— Одеваться-то будешь? — усмехнулся Кречетов. — Или так поедешь?..Из арки, пятясь, задним ходом выехал «Виллис».— Напомни, шоб по пути остановились, я папирос куплю, — хмуро бросил Давид, поворачиваясь.— Отобрали? — догадался майор. — У меня «Дели» есть… Держи вот.В распахнутое настежь окно кабинета Омельянчука врывался по-летнему радостный щебет птиц. Звенели трамваи. Гоцман, с залепленным свежим пластырем носом, сидел посреди кабинета на стуле, поглощенный далекими от происходящего мыслями. Омельянчук между тем беспокойно расхаживал по кабинету, потирая ладонями усталое лицо — поспать этой ночью так и не удалось. Говорил он отрывисто, с несвойственными ему паузами и старался при этом не смотреть Гоцману в глаза.— Приезжает Утесов… Сегодня вечером выступит в опере. Но нам с той радости, Дава, одни убытки. Через час откроются кассы театра. Будет навал… Так что хватай хлопцев и бежи туда. Проследи за беспорядками. Вечером концерт, билет дадим… Вот… А лучше не ходи, — не в лад собственным словам вздохнул он. — Пластинку послушай…Омельянчук замер посреди кабинета, засунув руки в карманы и хмуро глядя на Гоцмана.— Ты чего, Андрей Остапыч? — вынырнул тот наконец из своих мыслей.— А шо? — встрепенулся начальник УГРО.— Вид у тебя лимонный.— Так за тебя ж переживал! — вскинулся Омельянчук. — С утра вон Виталий Егорыч с Якименкой мне всю холку за тебя взмылили. Аж до кости! Бежи, говорят, Андрей Остапыч, стучи во все колокола… А я ж шо?.. Жуков на заседании как рявкнул на начупра МГБ — освободить немедленно!..Он засмеялся, но как-то криво, ненатурально. Уголовникам, которые на допросах смеялись таким же фальшивым смехом, Гоцман ни в жизнь не верил. Впрочем, Омельянчук быстро умолк и снова помрачнел.— А шо еще?— Ваську твоего Соболя в подсобное хозяйство сплавил, — с виду беззаботно обронил Омельянчук. — На всякий случай. К вечеру будет… Тишака еще не видел?.. Ему из центральной картотеки за Радзакиса ответили… Статьи обычные, ничего особливого: вооруженный грабеж, нападения с целью ограбления… Первая ходка в двадцать седьмом году. В сорок третьем выдернут с зоны на фронт, через полгода комиссован по ранению. Тут же сел снова по 152-й, развращение малолетних… Дали пять лет, два с половиной отсидел, вышел по амнистии «семь-восемь». Устроился шоферить в инкассацию. Словом, биография вроде богатая, а уцепиться так и не за что… Э-э… По Филимонову-Живчику тоже пришло. Ну, тут пацан посерьезнее — убийства еще до войны, побеги…Гоцман продолжал пристально смотреть на шефа. Омельянчук замычал утесовскую песенку, повернулся к своему столу, открыл чернильницу, заглянул в нее, перевернул на перекидном календаре очередной листок, крепко подергал себя за правый ус…— Да! — внезапно вскинулся он. — Арсенин тебя нашел?— Зачем?— Марку сегодня операцию делают.— Да ты шо? — подался вперед Гоцман. — Когда?!— Звонили в госпиталь, в Москву! — радостно зачастил Омельянчук. — Аж два раза! Они говорят, к вечеру звоните! Ну, все, иди!.. Дуй до театра, там уже кассы открывают!— Андрей Остапыч, так шо… — произнес Гоцман, поднимаясь, но Омельянчук замахал на него руками, словно выгоняя гусей:— Иди-иди!.. Иди!..Когда за Гоцманом закрылась дверь, Омельянчук с шумом выдохнул воздух. Набулькал из графина полный стакан теплой воды и залпом проглотил. Расстегнул верхнюю пуговицу синего кителя, сел за стол. И в который раз пожалел, что бросил курить.На воровской малине, что размещалась в прекрасном одесском переулке, названном именем лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи Маяковского, Чекан расчесывал перед зеркалом волосы. По привычке тронул пальцами шрам у виска, одернул гимнастерку и невольно скрипнул зубами от боли в раненой руке. Повернулся к посвистывавшему за спиной Толе Живчику.— Так что за операция?— Не знаю, — пожал плечами Живчик. — Сказали, срочно.— «Срочно»! — проворчал Чекан. — Премся средь бела дня, а у меня даже ксивы нету.— Штехель обещал — к вечеру будет.Чекан подошел вплотную к Толе, заглянул в его наглые, блеклые, ничего не выражающие глаза.— Объясни мне, Толя, как получилось, что два честных вора ходят на коротком поводке у какого-то Академика. А?— А мне, Чекан, с поводком спокойнее, — отозвался Живчик. — Думать меньше… А вы ж вроде с Академиком кореша были, разве нет?— Так мы с тобой тоже были…Не закончив фразу, Чекан рывком извлек из-за пояса «парабеллум», выщелкнул обойму, вставил обратно. Живчик спокойно поднял вверх ладони, показывая, что они пусты.— Где Ида, Живчик?— Не знаю, — быстро ответил тот. — Ей-богу.— Толя!..— Ну, не знаю.— А кто знает?— Штехель. Ты у него спроси.— Я спрошу, — невнятно пообещал Чекан. — По полной!Он сунул пистолет за пояс, взял полотенце и быстро, умело прошелся по всем местам в комнате, где могли остаться его отпечатки. Дождавшись, пока он отвернется, Живчик быстро выхватил из кармана свой «вальтер» и спрятал его за спину.— Волыну засунь обратно, — не оборачиваясь, приказал Чекан.Живчик спешно спрятал пистолет снова в карман, широко улыбнулся подельнику. Чекан пару секунд тяжело смотрел на него, потом бросил:— Ладно. Пошли. Глава четырнадцатая Что в УГРО что-то затевается, Гоцман понял, как только увидел двух лейтенантов МГБ, тащивших по коридору толстые стопки картонных папок. Следом шел третий — конвоир с расстегнутой кобурой. Давида так удивило это зрелище, что он даже головой покрутил, рукой с зажатыми в ней билетами на концерт по лбу постучал. Может, от побоев Максименко что сдвинулось?.. С каких это пор личные дела одесских уголовников так спокойно носят по коридору, да еще стопками, да еще посторонние люди?..В его кабинете также царил хаос. Все члены опергруппы Гоцмана в разнообразных позах расположились кто где и были заняты крайне интересным делом — распределением серых папок с личными делами по буквам. Руководил работой полуседой майор в очках — начальник картотеки УГРО.— Строго по буквочкам! — приговаривал он. — Не путаем! Строго по буквочкам…— А шо это здесь МГБ делает? — осведомился Гоцман с порога.— То УВКР, Давид Маркович, — уточнил с полу Якименко, — контрразведка округа… А это… — он обвел руками происходящее, — это по приказу Андрея Остапыча нам приволокли почти всю картотеку. Сказали, бикицер, отберите самых кто в авторитете и особо опасных. Забрали их дела и унесли.— Не понял, — Гоцман обернулся к начальнику картотеки, — а нам шо, уже не надо?— Сказали, к вечеру вернут, — нервно поправил очки тот. — Не знаю. Мне приказали…— Интересное кино, — пожевал губами Гоцман. В задумчивости коснулся залепленного пластырем носа. И вспомнил про зажатые в кулаке билеты.—Леша, — тронул он за плечо Якименко, — сделай по дружбе. Один билетик отнеси вот по этому адресу… — Он подсел к столу и быстро накорябал карандашом на обратной стороне билета адрес. — Зовут Нора. Скажи, буду ждать у театра, но, если шо, пусть внутрь заходит…— Сделаю, — расплылся в улыбке Якименко и, явно обрадованный возможности не копаться в папках, шагнул к двери. Гоцман удержал его за рукав:— Леша, а шо Омельянчук такой дерганый?— Так он же с утра по начальству за вас ходил…— А кроме того, все нормально?— Не знаю…— Черт его… — пробормотал себе под нос Давид. — Шо-то чую, а шо — не пойму… И дела все позабирали… Контрразведка ходит…— А шо такое? — пожал плечами Якименко.Но Гоцман быстро помотал головой — тебе эта забота не сдалась. И, хлопнув Леху по плечу, подтолкнул его к двери…Настенные часы мягко, уверенно отстучали время. Гоцман поднял глаза на циферблат и чуть не схватился за голову — мама дорогая!..— Леня! Тишак!.. Остаешься для присмотра! Остальным — быстро со мной до вокзала!Оперативники с веселым гулом, толкаясь, покинули душный кабинет. Какое бы ни было дело с Гоцманом — это ж дело, а не то что в пыльных бумажках копаться.В большую фотолабораторию штаба округа офицеры то и дело вносили пухлые штабеля серых папок. Эксперты молча фотографировали первые страницы каждого дела — клички, приметы, анфас, профиль…Привокзальная площадь была переполнена встречающими. В глубине толпы глухо бухала медь духового оркестра. И только по восторженным крикам и взглядам толпы можно было приблизительно определить, где именно идет Утесов…— Дядя Ледя! Дя-я-ядя-я Ле-е-едя-я-я!!! — радостно орал Мишка Карась, изо всей силы работая локтями и ногами.Уже была видна цель. Смеющийся Утесов как раз принимал букет от очередной городской организации, когда Мишку приподняла на воздух неведомая сила. Что-то похожее с ним уже произошло, когда он попрощался с маршалом Жуковым… Мишка поднял глаза и понял, что прав. И в том, и в этом случае причиной был почтенный Давид Маркович Гоцман. Только с носом у него было что-то не то.— Давид Маркович! — радостно удивился Мишка, попытавшись для начала высвободиться и быстро сообразив, что это не удастся. — А вот вам здрасте! Шо у вас с носом?..— Пошли, вечный племянничек! — буркнул Гоцман, выволакивая Карася из толпы.— Утесова же пропустим, Дава Маркович… — заныл Мишка.Гоцман молча, умело пробежался по его карманам, поцокал языком. На его ладони лежало несколько разнокалиберных часов — от дорогущих дореволюционных «Братьев Одемар» до новейшей московской «Победы», мечты любого модника. Тяжело вздохнув, Гоцман отвесил пацану подзатыльник.— Фимы мне не хватало, теперь ты… Поехали, лишенец!..— На машине поедем, Давид Маркович? — радостно встрепенулся Мишка.— На машине, на машине… На машине под номером 18, пять копеек станция. А будешь и там к чужим карманам присматриваться — пешком побежишь.— Да ну, трамвай… — разочарованно протянул Мишка.— Элиту они воспитывают! — гремел Гоцман через час, расхаживая по кабинету директора дипломатического интерната. — Пацан шлендается незнамо где, а они и в ус не дуют! Кто у вас отвечает за то, как пацан себе живет?! Где порядок, где дисциплина?!!Директор не перебивал, слушал внимательно. Это только раззадорило Гоцмана.— Мишка у вас казенит третий день — сам мне сказал, — и шо?! При входе мне дежурный честь отдал, и стоит себе спокойный! Будто Мишка только вышел!..Директор молча сделал приглашающий жест — садитесь, мол. Несколько сбитый с толку Гоцман присел на стул.— Мальчик на испытательном сроке, — мягко заговорил директор. — Взят по вашей личной просьбе. Курсанта за побег мы бы отправили в карцер или исключили. Можем и его исключить. Но жалко… Мальчишка способный. В хор записался и поет… Вот… Но влиять на него должны в первую очередь вы… Для него, по-моему, нет большего авторитета…— Так я… стараюсь… — запнулся Гоцман. — Но… Директор молча смотрел на него.— Я понял. Извините… — неловко произнес Гоцман, поднимаясь. — Я тут пошумел…Директор протянул ему единственную руку:— Всего хорошего.Мишка в ожидании своей участи скучал в коридоре под большим портретом Молотова, болтая ногами на подоконнике. Гоцман подошел к нему и легонько пихнул в бок.— Директор говорит, шо ты способный…— Так это ясно, — презрительно отозвался Карась.— А ты казенишь… Дураком хочешь быть?— Ты мне не отец, шоб указывать! — сердито ответил Мишка, отворачиваясь к окну.Гоцман помолчал немного, потом решительно взял Мишку за руку:— А ну слезай. Пошли.…В небольшой комнате, плотно уставленной рассохшимися и покосившимися деревянными шкафами, крепко пахло пылью. За кривым столом крошечный лысый еврей с толстенных очках внимательно вчитывался в только что написанное Гоцманом заявление. Мишка вертелся на стуле, время от времени чихая от настоявшейся в воздухе пыли.— То есть не опеку, а именно усыновить, я правильно понял?.. — Председатель комиссии по усыновлению поднял глаза за стеклами очков на Гоцмана.— Да.— Именно.— Именно.Задумчиво пошевелив губами, председатель комиссии отложил заявление и уставился в стену, словно проверяя сам себя.— Жилплощадь у вас имеется…— Да. Отдельная комната.— Аж!.. Нормальненько. И паек вы получаете?— Усиленный, — кивнул Гоцман. — Литер Б.— Нуда, — в свою очередь понимающе кивнул председатель. — А шо с возражающей стороной? Имею в виду жену там, родственников…— Некому возражать. Никого нет.— Ну да, вы ж говорили… А у мальчика?— Шо у мальчика? Жена?..— Нет, родственники…— Вам же ж сказали — сирота я, дядя! — Мишка снова чихнул.Председатель грозно наставил на Карася узловатый указательный палец:— Вот только повышать тон на меня не надо, молодой человек… На меня уже повышали тон. И плохо кончилось!.. — Он неожиданно весело подмигнул и добавил: — Для меня.— Вы извините, но у меня времени в обрез, — встрял Гоцман, щелкая карманными часами-луковицей. — Шо еще требуется?— Я понимаю, уголовный розыск… Ну шо ж, если вы уже подумали…— Я подумал, — быстро сказал Гоцман.— Хорошо подумали? — недоверчиво блеснул очками председатель.— Хорошо.— И вы спешите…— Очень!— Угу, — понятливо буркнул председатель. — Тогда… тогда пусть молодой человек подпишет, а завтра мы выдадим вам все бумаги…Председатель положил перед Мишкой заявление Гоцмана, открыл чернильницу, положил на стол ручку. Карась, насупившись, начал катать ее по столу.— Ну и что я должен буду делать? — пробубнил он, ни на кого не глядя.— Ничего, — пожал плечами Гоцман. — Человеком становиться.— И на хрена мне это?— Не знаю, — снова пожал плечами Гоцман, глядя в сторону.—Думай…— О!.. — Председатель одобрительно поднял палец, достал из кармана платок и, шумно сморкаясь, побрел куда-то за шкафы.— А тебе зачем? — после паузы спросил у Гоцмана Мишка.— У меня семью убили, — тоже не сразу ответил Давид.— Ты пацан вроде хороший…— Ты что, моим отцом хочешь стать? — тихо спросил Мишка.— Да…Теперь они пристально смотрели друг на друга — чумазый вихрастый Карась и угрюмый, устало опустивший руки на колени Гоцман.— Дуришь, — наконец сдавленно прошептал Мишка.— Нет. Правда, хочу.— Та ну…— Клянусь, — тихо сказал Гоцман.В следующий миг Мишка бросился ему на шею, стиснул изо всех сил:— Папка!..Из-за шкафов показалось лицо председателя. Он попеременно шумно сморкался и утирал бегущие по щекам слезы. Гоцман почувствовал, что у него в глазах тоже жарко щекочет…— Знаешь, как я тебя буду слушаться?! — жарко пообещал Мишка, хлюпая носом в порыве чувств.— Знаю… — Гоцман с трудом справился с собой. — Сынок, ты только часы мои верни… А еще раз залезешь в чужой карман, выпорю. Понял, сынок?!Он ловко залез пальцами в Мишкин карман, извлек оттуда свои часы и водворил их на место. Строго взглянул в Мишкины мигом высохшие глаза.— Где расписаться? — хором спросили отец и сын, оборачиваясь к председателю.На галерее в поте лица работала Циля. Если бы она так работала за деньги, она давно уже купила бы себе пол-Одессы и немножечко больше. Но она работала для души. Она боролась за свое женское счастье. Окрестности вздрагивали от ударов огромного молотка, которым Циля загоняла гвозди в доски. Доски крест-накрест закрывали вход в комнату тети Песи…Саму тетю Песю было слышно довольно плохо. Она металась по комнате и жаловалась людям на жизнь. Эммик сидел у ног Цили на дощатом полу галереи и, обхватив руками голову, глухо стонал: «Мама, мама…» Видимо, ему было жаль мать, но семейное счастье тоже ж не валялось на дороге.— Шо происходит? — Гоцман кивнул смеющемуся дяде Еште, который в глубине двора наблюдал за происходящим.— Тетя Песя довела детей до крайности, — пояснил тот. — Так Циля кует счастье собственными руками…— Шо ты делаешь, Циля?.. — Гоцман поднялся на галерею, но Циля глянула на него с такой злобой, что даже Давид понял: мешать молодым ковать свое счастье не нужно, дороже обойдется…Вогнав в доску последний гвоздь, Циля с грохотом уронила молоток на пол галереи и, полюбовавшись работой, подхватила Эммика под руку. Было слышно, как тетя Песя забилась в истерике, пытаясь освободиться из заключения.— Циля, ты только его не замучай! — окликнул со двора дядя Ешта. — Оставь чуть-чуть на завтра!— Дядя Ешта, уйдите, я вас попрошу! — взвился Эммик. Дверь в его комнату захлопнулась.Оконное стекло в комнате тети Песи со звоном разлетелось на куски. Тетя, насколько можно, показалась в проеме, рискуя порезаться торчащими во все стороны острыми зубьями.— Шоб ты задохнулась под этим счастьем, биндюжница!.. Давид Маркович, ну вы же хоть!.. — попыталась она пригласить в соучастники Гоцмана.— Тетя Песя, та хоть внуками обрадуетесь,— рассмеялся тот, звеня ключами.Войдя к себе, Гоцман зашарил по ящикам в поисках обувной щетки — после поездки на Фонтаны слой пыли на сапогах был такой, что не дай бог. Рома мирно лежал в углу на своем мешке, словно и не вставал, подымливал самокруткой.— Как торговля?— Та-а… — пренебрежительно протянул Рома и вдруг спохватился: — До вас тута женщина заходила.— Какая?— Такая… ничего себе. Бумажку вам оставила… — Он торопливо плюнул на самокрутку.— Где?Рома, виновато опустив глаза, протянул Гоцману погашенную самокрутку:— Вот. Я тут скурил ее немножко… Извиняйте. Гоцман, сжав губы, вырвал из его ладони бумажку. Это был билет на концерт Утесова. Под взглядом Гоцмана Рома невольно сжался, подтянув мешок поближе к себе.— Шо она сказала?! — прорычал Гоцман, хватая парня за ворот. — Вспоминай!— Та не знаю я, — просипел Рома. — Шо-то казала… Та пошла.Швырнув обувную щетку на пол, Гоцман загремел вниз по лестнице. Остановившись на полпути, рявкнул:— Шоб завтра же все продал, понял?! И вали в свою Гораевку…Дверь открыл чернявый мужичок лет тридцати пяти, в тельняшке и длинных футбольных трусах. Оттолкнув его, Гоцман прошел к комнате Норы, вслушался в тишину за дверью.— Нора дома?— Не знаю. Кажется, нет.Гоцман молча прошел на кухню. Пусто. Сосед зашлепал следом.— Давид Маркович, вы меня не узнаете? Я же Петюня. Помните? Мы ж с Фимой соседи были до войны. А меня потом призвали, я пулеметчиком был на фронте против финнов… А зараз ездил в Измаил, тама на стройке работал. Строители ж везде нужны. А шо такое у вас с носом?— Помню, помню…Он снова подошел к двери Норы, стукнул пару раз кулаком.— Може, спит? — предположил Петюня. — Хотя вы так стучите, шо уже можно и проснуться…В ответ Гоцман, сжав губы, саданул ногой по двери и вышиб ее. В комнате было пусто. На тумбочке рядом с постелью несколько книг. Он приподнял верхнюю, уже знакомого Бунина… Толстые, в добротных переплетах томики. Жуковский. Пушкин. Вяземский. Все стихи.— Где она? — повернулся Гоцман к Петюне.— Я не знаю, Давид Маркович, — сжался тот. Гоцман устало прислонился к косяку вышибленной двери. Неприятно, сухо трепыхалось в груди. Он набрал воздуху в легкие и выпучил глаза, прижав ладонь к сердцу. В кармане пиджака хрустнула, зашуршала бумага. Под любопытным взглядом Петюни он извлек смятый серый листок. Это было извещение из военкомата. Вот еще не было печали… Давид взглянул на часы — как раз поспеет. Заодно и разберется с военкомом, который не давал Фиме пенсии…На столе лежала большая довоенная карта Одессы. Поверх нее была разложена схема военных складов, выполненная черной тушью на тонкой бумаге. Чекан и Штехель задумчиво изучали обе схемы, время от времени негромко переговариваясь. Рядом Толя Живчик выбирал ложкой ягоды из банки с вишневым компотом, время от времени капая на пол. Штехель раздраженно, с сопением косился на него.— Сколько будет человек? — обронил Чекан.— Десять. — Штехель поднял свинцовые глаза на Живчика. — На пол не капай!— Десять мало…Штехель отошел от стола, нашарил в углу тряпку и прошелся ею по компотным каплям.— «Мало»! — передразнил он Чекана. — Я тоже сказал — мало! А Академик — хватит! Главное — толпу завести…Чекан в задумчивости заскрипел половицами.— Нужны как минимум три грузовика. Заметь, не наши, а трофейные или ленд-лизовские, тяжелые… Чтобы ворота вышибить. И оружие.Живчик снова капнул на пол компотом. Штехель швырнул ему под ноги тряпку:— Сам три! Шоб чисто было!.. Нуты и сказал, Чекан… Где ж я тебе возьму три грузовика?— Это не мое дело, — покачал тот головой. — Если толпа пешком пойдет, всех по дороге переловят. У склада мы должны оказаться через десять-пятнадцать минут. Раз этим занимается контрразведка, все будет серьезно. И еще… Войти, допустим, мы войдем. А как будем выходить?!Живчик допил из банки остатки компота, удовлетворенно икнул, облизал ложку и, нагнувшись, вытер руки о половую тряпку. Штехель, глядя на него, даже застонал от ненависти. Сдерживая себя, уставился на карту. Но тут же поднял глаза снова — Живчик, кряхтя, достал с полки над буфетом еще одну банку компота, локтем надавил на крышку…Мыча что-то нечленораздельное, Штехель вырвал банку у него из рук, подхватил с полу огромный таз, вывалил туда компот. Таз отнес в коридор и с грохотом швырнул на пол:— Жри!!!Живчик молча, с тяжелым вздохом отвернулся. Чекан наблюдал за сценой с непроницаемым лицом.— Сколько у нас еще времени?— Часика три-четыре, — тяжело дыша, просипел Штехель.Предъявив дежурному на входе в военкомат повестку, Давид заозирался, ища глазами указанный на бланке кабинет. Нашел. За обитой дерматином дверью со следами сорванной румынской таблички стояла тишина.— Разрешите?..Из-за стола поднялся военком, примерно ровесник Гоцмана. В звании подполковника, с массивным симпатичным лицом и живыми карими глазами. Давид пробежался взглядом по орденским планкам на его кителе. Хорошо повоевал военком, от души. Две Красных Звезды, «Отечественная война» обеих степеней, «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией». И два ранения. Что-то не верилось, что такой человек мог отказать Фиме в пенсии… И уж тем более в то, что Фима мог заехать ему по физиономии.— Подполковник милиции Гоцман… Вот… — Давид протянул извещение. — Вызывали?— Вызывал… — Офицеры обменялись рукопожатием, и военком повернулся к небольшому сейфу, стоявшему в углу кабинета. — Одну минуточку, Давид Маркович.Он позвенел ключами, распахнул тяжелую дверцу.— Хотелось в торжественной обстановке, — виновато произнес подполковник, не оборачиваясь, — да, как на грех, всех подчиненных на Чабанку погнали… Знаете?Примерно в тридцати километрах от Одессы, в Чабанке, размещался большой военный полигон. С назначением в округ Жукова Чабанку спешно переоборудовали и улучшали, и офицеров всех родов войск гоняли туда на полевую практику табунами. Об этом Гоцману было хорошо известно.— В общем, придется так, — вздохнул военком, — как говорится, почти в боевой обстановке…Он извлек из недр сейфа небольшую красную коробочку, одернул китель, выпрямился, строго и торжественно взглянул на Давида.— Указом Президиума Верховного Совета СССР подполковник милиции Гоцман Давид Маркович за мужество и храбрость, проявленные во время Великой Отечественной войны при защите социалистической Родины, награждается орденом Красного Знамени… Поздравляю вас, товарищ подполковник!Ничего не понимающий Гоцман растерянно принял из рук военкома коробочку. Раскрыл, достал орден… Он увесисто лежал у него на ладони, тяжелый, серебряный, почти такой же, какой давали в Гражданскую. Только тогда вместо «СССР» на нем было написано «РСФСР».—– Служу Советскому Союзу, — наконец неуверенно, вовсе не по-уставному произнес Давид. — А… за что? И почему вот так… после войны?Военком засмеялся:— За что именно — вам лучше знать, Дарид Маркович. А что вот так, после войны… не удивляйтесь, сейчас такая неразбериха в наградных отделах творится. Что-то куда-то не дошло, где-то фамилию не так написали — и привет… Но, видите, разобрались же в конце концов! Так что носите на здоровье…Подполковник говорил еще что-то, но взволнованный Давид не слышал его. Он вспомнил тот ноябрьский день в Киеве, Контрактовую площадь и Гостиный Двор, из окна которого садил и садил безостановочно пулемет. Тут и там на грязном булыжнике темнели бугорки тел убитых солдат. На углу Александровской улицы дымно горела немецкая самоходка «хуммель». И еще дико, страшно кричал на одной ноте раненый старшина Жебуртович — ему пробило пулей височную кость, он ослеп… И огромный город лежал наверху, нависая над Подолом, и к этому городу нужно было пробиться сквозь огонь, и лужи, и грязный снег… А пулемет продолжал гавкать, словно давясь от жадности патронами, и тогда Давид медленно, очень медленно, стараясь не привлечь к себе внимания, пополз по мокрому, уже схваченному первым заморозком камню старинной площади…А потом долго лежал, тяжело дыша, на этих самых камнях, стараясь думать о том, что его обязательно подберут санитары. Пулемет молчал, и бой шел уже в глубине Подола, смещаясь к Владимирской горке. А он лежал. И было очень холодно. Горячей была только кровь, очень яркая, алая, словно нарисованная талантливым художником-баталистом…Наверное, его лицо изменилось, потому что подполковник участливо тронул Гоцмана за плечо:— Все в порядке, Давид Маркович?..— Шо?.. — Давид с трудом пришел в себя. — Та не, я просто… сообразил, за шо его дали. — Он кивнул на орден и вдруг предложил военкому: — Слушай, надо бы обмыть его, шо ли… У тебя есть?Военком молча прошел к двери, выглянул в коридор, захлопнул дверь и запер изнутри. Потом достал из сейфа початую бутылку водки, банку тушенки и два стакана…Орден тихо звякнул о стеклянное дно. Подполковники молча чокнулись. Посмотрели друг на друга.— Дай бог, чтобы не последний…Обжигающее тепло пошло по горлу. И Гоцман коснулся губами мокрого ордена, скользнувшего к нему по стенке стакана.Подполковник придвинул к нему тушенку и складной нож:— Заешь, Давид Маркович… И если не секрет — что ты там… сообразил?— За Киев, — коротко пояснил Давид, жуя тушенку. — Не приходилось там бывать?— Нет, — покачал головой военком. — Разве что до войны… У меня другие маршруты были.— Да я по медалям вижу… Западный и Третий Белорусский?— Ну да, 290-я стрелковая…— А где задело-то?— Первый раз под Белевом, второй — в Литве…— Ну, будь здоров…— Поехали…Выпили еще, зажевали.— А тебя где зацепило? — спросил военком, показывая на свежие ссадины на лице Давида.— А-а… Поспорили тут с одним. Все, военком, я твой должник теперь.— В смысле? — непонимающе взглянул подполковник.— Ну… поллитра с меня.— А! — засмеялся военком. — Ну, когда следующий орден на тебя пришлют, придешь уже со своим…После паузы Гоцман, помявшись, выговорил:— Слушай… к тебе такой Ефим Аркадьевич Петров, шестого года рождения, за пенсией не приходил?.. Участник одесского подполья, инвалид, газами травленный?..— Петров, Петров… — нахмурился военком. — Да были, конечно, Петровы, но не подпольщики. А что?— Ты, наверное, недавно назначен?— Ну да, — вздохнул подполковник, — месяц как из Белорусского округа перевели. А что? — снова повторил он.— Ничего, — невесело улыбнулся Гоцман. — Значит, Фима дал по роже тому, кто тут перед тобой был…Грохотала типографская машина. Из ее жарко рокочущих недр одна за другой вылетали еще горячие, пачкающие руки листы с кличками, приметами, фотографиями анфас и профиль…Парень-ученик подхватил плотную пачку только что отпечатанных оттисков и свалил к ногам хмурого лейтенанта МГБ. Сделал шаг в сторону двери.— Куда? — окликнул его лейтенант.— Отлить. Невмоготу уже.— Павлюк, — негромко произнес лейтенант в пространство. Рядом мгновенно вырос рослый сержант. — Проводи…— Шоб подержал? — весело поинтересовался ученик.— Надо — подержит, — холодно сказал лейтенант. — А надо — оторвет. Даю минуту…Машина грохотала, выбрасывая все новые и новые листы… Глава пятнадцатая По случаю концерта драгоценного для Одессы человека ярко освещен был не только оперный театр — вся небольшая площадь перед ним и вся улица Ленина в этот вечерний час буквально тонула в сиянии праздничных фонарей. Со всех сторон к подъезду здания спешили нарядные пары, мелькали в сумерках белые кители и фуражки офицеров, слышался женский смех. Подкатывали и останавливались дорогие трофейные машины. И даже те одесситы, которым вовсе не светило разжиться билетиком на такое мероприятие, как концерт Утесова, прогуливались сегодня перед оперой, чтобы почувствовать себя причастными к празднику. И потом, им так надоело жить в полутемном городе, а тут прямо как до войны — иллюминация, да и только!Фойе театра полнилось сдержанным гулом людских голосов. Довольные собой мужчины в двубортных костюмах с подбитыми ватой плечами гордо демонстрировали своих подруг, а подруги, в свою очередь, хвастали перед соперницами кто фетровой шляпкой с вуалеткой, кто новым креп-жоржетовым платьем, кто чехословацкими серьгами под красный гранат, кто рукавом «японка» с подкладочкой, кто чулками-«паутинкой». И уж конечно, все они дружно презирали простушку, которая приняла креп-сатиновую ночнушку с кружевной отделкой за вечернее платье и в таком виде явилась в оперу. Корректно приветствовали друг друга офицеры и чиновники различных ведомств. Рядом с независимым видом прохаживались персонажи, тоже принадлежавшие к сливкам одесского общества, только не светско-советского, а воровского. Они небрежно щеголяли вальяжными клешами, клетчатыми ковбойками, кепками-восьмиклинками и жакетами, перешитыми из румынских мундиров. Короче, как говорили в Одессе, в театре был навал разного народу.Гоцман и Кречетов, оба в форменных кителях, стояли в фойе, время от времени приветствуя знакомых. Давид даже не заметил, как рядом возник щуплый, с птичьим личиком щипач Лепа, почтительно сдернул с виска новенькую кепочку:— Дава Маркович, добрый вечер… Люди просили передать, шоб вы не волновались. Седня у театре будет все спокойно. Никакая падла не испортит концерт любимого артиста. Люди отвечают!.. Это шоб вы себе знали. Ну, я пошел.Лепа изобразил нечто похожее на поклон и исчез в толпе.— Ишь ты! — усмехнулся Кречетов. — «Люди отвечают»!— Виталий, если они сказали — отвечают, то отвечают, — неторопливо отозвался Гоцман, высматривая кого-то. — А если шо, то этот вот Лепа своей головой ответит.— Интересно, по какой же статье? — хмыкнул майор.— Да не передо мной, перед своими… Ну шо, заглянем в буфет?..— Давай. Хотя ты уже в буфете сегодня побывал, а?..— Ну да, — ухмыльнулся Давид, — в буфете под названием «военкомат»… Пошли.Между тем наметанный глаз Лепы углядел в толпе нарушителя договора, заключенного на сегодняшний вечер. Малорослый щипач Щупля, воспользовавшись тем, что пышная дама в трофейной меховой «ротонде» замешкалась перед буфетом, выбирая пирожное, аккуратно вспорол ее сумочку и извлек портмоне.Лепа нашел кого-то взглядом в толпе, моргнул. В следующий миг Щуплю уже стремительно несли к выходу, зажав сильными плечами, четверо пареньков в клешах и ковбойках… В пустом туалете Щупле прежде всего сильно заехали в ухо, чтоб знал. Но еще в полете его подхватили руки Лепы, извлекли из кармана кошелек и перебросили находку главному из воров.— Люди постановили — сегодня не работать, — мрачно процедил тот, глядя на Щуплю. — А ты шо — стахановец? Закон не уважаешь?Два точных удара уложили Щуплю на чисто вымытый по случаю концерта кафельный пол. Лепа презрительно повертел в пальцах отобранную у Щупли «писку» — отточенную монету, которой тот вспорол сумочку.— Кто ж тебя учил, босяк, из троячка писку мастырить? Копеечкой работать надо, рукопомойник!..Высмаркивая кровавые сопли, Щупля обалдело наблюдал за тем, как Лепа кинул монету в унитаз и спустил воду…Между тем дама в меховой «ротонде» сделала заказ в буфете и собралась расплачиваться. Перед ней к кассе нагло протиснулись двое юношей бандитского вида в ковбойках и клешах.— Молодые люди! — возмутилась дама, увидев, что один из них нацелился на ее эклер. — Не трожьте пирожное!— Ну шо вы, мадам! — галантно отозвался старший. — Оно ваше, я ж только посмотрел.— Ой, мадам, — озабоченно воскликнул второй, — вы ж где-то сумочкой за гвоздик зацепились. Надо осторожнее.Вскрикнув, дама схватилась за порезанную сумочку. И, найдя кошелек, облегченно вздохнула.Наблюдавший эту сцену Гоцман мрачно отхлебнул из стакана теплой шипучей жидкости, которую в местном буфете именовали лимонадом, и поморщился. Мимо под руку с солидной дамой прошествовал дядя Ешта в просторном черном костюме, слегка поклонился Давиду и чуть заметно развел руками с видом сожаления — мол, не уследили, недоработочка…— Чего мрачный-то?.. — Кречетов тоже без всякого удовольствия прихлебывал рядом лимонад. — Утесов же…— Виталий, у тебя бывают дурные предчувствия? — перебил его Гоцман.— Бывают, — усмехнулся тот. — Называется «интуиция».— От! У вас — интуиция. А в Одессе говорят — задница горит.— А чего в военкомате был?— Да так, — неохотно произнес Давид. — Вызывали… Какая разница.В сумерках Чекан и Толя Живчик торопливо спускались по склону, идущему от дома Штехеля к дороге. Скользили подошвами по сухой почве. Живчик, чтобы не упасть, хватался руками за стебли кустарника, матерился.— Сука Штехель… Компота другу пожалел…— Ты бы не нарывался, — коротко бросил шедший впереди Чекан.— А я не нарываюсь. Будем разбегаться, я его на нож поставлю, падлу…На мгновение оба замерли. Внизу, на дороге, светили фарами три больших грузовика.— «Мерседес», «Боргвард» и «студер», — пробормотал Чекан себе под нос. — Нормально…— Ладно, Штехель, пока живи, — подытожил Живчик, шмыгая носом.Полиграфический цех продолжал сотрясаться от гула машины. Из ее недр по-прежнему вылетали свежеотпечатанные листы с кличками, приметами, фотографиями и укладывались в аккуратную стопку…Весь партер оперного театра занимали авторитеты, как официальные, так и не очень. Первые ряды пестрили погонами, орденами, дамскими драгоценностями. Обкомовцы и горкомовцы были в штатском. Дальше сидели люди, одетые менее претенциозно, без погон и орденов, хотя влиянием они пользовались в городе не меньшим, а может и большим, чем первые. Поскольку будущие секретари и начальники росли на одних улицах с будущими авторитетами воровского мира, в партере царила довольно непринужденная атмосфера — воры кланялись своим бывшим соседям или даже интересовались у них, как дела, чего партийные начальники по мере сил старались не замечать: хмурясь, отводили глаза или просто делали вид, будто увлечены чтением программки или беседой с женой…Гоцман и Кречетов сидели на девятом ряду — не близко, но и не далеко.Погас свет, раздвинулся знаменитый на всю страну занавес — другого такого не было ни в одной опере Советского Союза, да что там — в мире. И на сцену очень просто, без малейшего пафоса вышел человек, приезда которого так ждал его родной город. В зале захлопали. Но Утесов оборвал поднимающиеся аплодисменты мягким движением руки. И, встав у авансцены, обвел взглядом зал, где, он знал, половина людей помнила его пацаном, а половина легко могла рассказать, как начинала с ним вместе…— Здравствуй, Одесса, — с улыбкой сказал Утесов. — Я вернулся.И тут грянул настоящий шквал. Это была лавина любви, которую уже было не остановить. Утесов еще ничего не сделал, но полковники и воры, дамы и секретари горкома от души отбивали ладони, приветствуя своего любимца.Овации еще продолжались, когда зазвучала музыка. Чуть опустив голову, раскинув руки, словно желая обнять сидящих в зале людей, Утесов глуховатым, мгновенно узнаваемым, таким одесским голосом (о котором он сам говорил «как не было, так и нет») запел:Есть город, который я вижу во сне,О, если бы вы знали, как дорог…На сцену по одному выходили музыканты утесовского ансамбля, с ходу вступая в знаменитую песню, которую написали два одессита — поэт Семен Кирсанов и композитор Модест Табачников:…У Черного моря явившийся мнеВ цветущих акациях город!В цветущих акациях город…И зал дружно подхватил припев:У Черного моря!..К театру по ярко освещенной улице Ленина, грозно рыча моторами, медленно ползли крытые брезентом трехосные «Студебеккеры». Разворачивались, выстраивались в линию. Из машин молча выпрыгивали солдаты, вооруженные автоматами. Быстро, подчиняясь резким выкрикам команды и не обращая внимания на обомлевших одесситов, оцепили здание.Из кабины головного грузовика выбрался старший лейтенант МГБ. Бегом пересек площадь, не глядя показал озадаченной билетерше у входа красное удостоверение и через минуту оказался в пустом фойе, куда смутно доносились звуки музыки и слитное, воодушевленное пение зала: «Брэ-э-эстская улица… На Запад нас вед-е-е-ет!»Спустя еще несколько минут, предъявив любопытным чудодейственную красную книжечку, офицер проник в святая святых театра — за кулисы. Там, у пыльных колосников, уходящих на невообразимую высоту, стоял майор Максименко и смотрел на ярко освещенную сцену, где полновластно царил Утесов.Артист как раз закончил знаменитую «Дорогу на Берлин», раскланялся, прижав руку к сердцу. И, пригасив жаркие аплодисменты рукой, заговорил:— Где-то подо Львовом после концерта подходит ко мне молодой лейтенант: «Товарищ Утесов, скажите, а вы правда из Одессы?» Я удивляюсь — да, говорю…Офицер почтительно наклонился к Максименко и что-то тихо спросил. Майор, не расслышав, недовольно сморщился, нетерпеливо замахал пухлой рукой в сторону буфета — туда, мол, иди. И снова превратился в слух, стараясь уловить то, что происходит на сцене, но застал уже финал репризы.— …Представьте себе, мальчик, таки да! — закончилУтесов, и сам засмеялся весело, и зал влюбленно подхватил этот простодушный заразительный смех…В буфете тоже не было никого, кроме мрачной буфетчицы, начальника Управления военной контрразведки округа Чусова и военного прокурора Мальцова. Оба полковника, насупясь, пили теплый лимонад.Старший лейтенант подошел к Чусову, бросил руку к козырьку, докладывая. Буфетчица навострила уши: как истинная одесситка, она не могла пропустить ни одной новости. Но в этот момент из зала донесся взрыв хохота, плавно переходящий в бурю восторга, — раздалось вступление к коронному одесскому номеру Утесова «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской…». И слова старшего лейтенанта потонули в восторженном шуме.Зал бесновался — не было в мире более одесской песни, чем та, которую собирался спеть Ледя Утесов. И Гоцман, не жалевший ладоней, успел шепнуть Кречетову, пока музыканты играли вступление:— Сейчас уже многие думают, шо эта песня была в Одессе всегда… Так я тебе скажу, шо ее еще в четырнадцатом году вполне не было. Я ж был вот таким пацаном и отлично помню, шо сочинил ее Мирон Ямпольский…— Я вас так уважаю, так уважаю, Дава Маркович, но нельзя же пудрить товарищу майору мозги, — похлопал Гоцмана по плечу сосед с заднего ряда. — Мирон сочинил только запев, а если б не два Яши, Ядов и Соснов, то не было б никакой песни… Кстати, шо у вас с носом?..Гоцман хотел было возразить, но не стал, потому что Утесов запел.На пол полиграфического цеха наконец спланировал из недр машины последний горячий лист, пачкающий руки свежей краской. И наступила неправдоподобная после нескольких часов непрерывного грохота тишина…Точно такие же листы были в руках у офицеров Управления военной контрразведки, молча и быстро поднимавшихся по лестницам театра и занимавших позиции у входных дверей. В фойе растерянный донельзя администратор Шумяцкий что-то объяснял полковнику Чусову. Тот снисходительно кивал, поглядывая на часы.Утесов, не сгоняя сердечной улыбки с покрытого потом лица, исполнял «Одесский порт». Гоцман слушал песню, напоминавшую ему детство, прошедшее в порту, Карантинную гавань, где прохаживались суровые гвардионы Карантинной роты, стояли корабли с красивыми иностранными флагами и пахло так непонятно, маняще — корицей, апельсинами, иногда вином… Он скосил глаза на Кречетова — интересно, как ему, неодесситу, эта песня?.. И тут же мгновенно забыл о концерте, потому что увидел, как по проходам между рядов партера растекаются, пригибаясь и стараясь привлекать как можно меньше внимания, вестовые. Их было много, может быть, несколько десятков.Вестовые почтительно замирали у тех кресел, где сидели большие начальники со своими спутницами. И после маленькой паузы те, тоже стараясь быть незаметными, вставали со своих мест и пробирались к выходу.«Шо за черт?» — успел подумать Гоцман, прежде чем заметил вестового, склонившегося к ним с Кречетовым.— Товарищи офицеры, прошу вас срочно выйти в фойе! — прошипел вестовой.— Шо, прямо сейчас? — недоуменно переспросил Гоцман. — А шо случилось? Война?..— Это приказ! — прошипел вестовой и, сверившись с зажатым в кулаке списком мест, двинулся к следующему офицеру.Чуть привстав, Гоцман присвистнул — зал покидало решительно все городское и военное начальство со спутницами. Зрелище было, прямо скажем, внушительное. Впереди всех, выпятив подбородок и ни на кого не глядя, шел первый секретарь обкома — Алексей Илларионович Кириченко, за ним, в точности повторяя выражение лица шефа, шествовал второй секретарь — Леонтий Иванович Найдек. Чуть отставая от обкомовцев, следовал председатель облисполкома Иосиф Гордеевич Горлов…— Пошли и мы?.. — потянул Гоцмана за рукав Кречетов. — Приказ есть приказ.Утесов между тем закончил песню. Но аплодисменты вышли уже не такими дружными. Примерно четверть зрителей отсутствовала, и еще четверть, толкаясь и переговариваясь, покидала помещение. Утесов, недовольно прищурившись, сложил руки на груди:— Молодые люди!.. Я буду петь или вы будете ходить?..Внятного ответа не последовало. В зале стоял недоуменный гул, причем недоумевали как остающиеся, так и уходящие, главным образом дамы. Утесов, обернувшись к своим музыкантам, негромко сказал им что-то, чего никто в зале не услышал. И легкой, почти танцующей походкой ушел за кулисы.— Шо за дела?! — не выдержав, вскочил с седьмого ряда вор Федя Жердь. — Где концерт?!— Утесов! У-те-сов!.. — заревели остающиеся, сначала скромно, потом в полный голос.Но продолжалось это недолго. Вместо Утесова на сцену вышел высокий полуседой полковник с двумя рядами орденских планок на груди. Наиболее сообразительные из присутствующих вгляделись в погоны на плечах полковника и поняли, что дело пахнет керосином. Погоны были золотыми, с синими просветами и серебряными звездочками. Любой пацан в Одессе знал, что такие погоны носят в очень серьезном ведомстве, которое с недавних пор, точнее, с марта месяца называется МГБ.— Театр окружен, — веско произнес Чусов, и отличная акустика, которая позволяла слышать даже сказанную шепотом фразу, донесла его слова до всех рядов оперного. — Всем приготовиться к проверке документов.После секундной паузы театр взревел, и это был отнюдь не тот восторженный рев, которым встречали Утесова.— У меня приказ!.. — Чусов усилил голос. — В случае сопротивления открывать огонь на поражение!..Партер содрогался от топота множества ног. В проходы между креслами вливались десятки солдат с оружием на изготовку, слышались слова команды. Сам не соображая, что делает, Гоцман в длинном прыжке кинулся к выходу из зала, отшвырнул какого-то лейтенанта и бросился в фойе.— Давид!.. Стой!.. — Кречетов повис у Давида на плечах, удерживая его.— Ты знал?! — бешено вращая глазами, выдавил Гоцман и схватил майора за грудки. — Знал и молча-а-ал?!— Это приказ. Жуков приказал лично…В фойе показался Чусов в сопровождении Максименко. Гоцман отпустил Кречетова и, упрямо набычившись, двинулся на полковника.— Стоять! — выкрикнул Максименко, выхватывая ТТ.Гоцман только повел на него глазом. На лице и теле заныли ссадины, оставшиеся после ударов, полученных ночью…— Отставить!.. — резко оборвал его Чусов, примирительно глядя на тяжело дышащего Гоцмана. — Давид Маркович, поймите же… Вы отказались арестовывать воров. Мы взяли это в свои руки…— Ты слышал, шо он пел сейчас?! — забыв о субординации, выдохнул Давид. — Там люди плакали! Я за это немцам глотки на фронте рвал!.. Ты понимаешь это, моль?!!— Отставить истерику, подполковник!.. — брезгливо бросил Чусов.Сбоку, решив выслужиться, а может, поддавшись боевому настроению, подскочил Максименко. Но, видать, обучали майора драке только с беспомощным соперником. Давид легко ушел от удара следователя, и кулак майора саданул по воздуху. Зато ответный хук оценили все, кто присутствовал в фойе. Потому что был он проведен от души и грамотно. Максименко, скрючившись от боли, с воем покатился по мраморному полу. Солдаты, топтавшиеся у входа в зал, с интересом глазели на невиданное зрелище — драку милицейского подполковника с майором МГБ… Из толпы вырвался Якименко, готовый броситься на подмогу начальнику.— Отставить!!! — рявкнул Чусов. — Вывести их из театра!! Обоих!!!Ни на кого не глядя, Давид и Якименко в сопровождении двух офицеров МГБ направились к выходу. Максименко, держась за бок, с кряхтением поднялся с пола.— Майор, ко мне! — резко бросил Чусов. И тихо добавил, когда Максименко оказался рядом: — Гоцмана не трогать, ты понял меня?..— Товарищ полковник, у меня свое начальство есть… — прохрипел майор. — Начальник областного УМГБ…— О Гоцмане забудь! — жестко перебил его Чусов. — Или будешь скакать у меня без штанов по всей Сибири! А с начальником управления я сам переговорю!.. Свободен!..Толпившиеся на площади за оцеплением одесситы встревоженно загудели — из дверей театра показались вереницы авторитетов с поднятыми руками. Каждого сопровождало по два солдата с автоматами на изготовку. Подчиняясь злым окрикам, воры послушно исчезали в кузовах крытых «Студебеккеров»…Внизу было море. Оттуда тянуло по-ночному свежим соленым ветром. Сидя на подножке серого «Опеля», Гоцман остервенело растирал грудь, пытаясь унять сердцебиение, и жадно вбирал в легкие освежающую морскую влагу.— Давид Маркович, вы хоть объясните словами, шо за закрутка вышла?.. — Якименко развел руками, словно хотел обнять всю Одессу. — За шо мы в морду-то получили? Не, мне не жалко, но таки интересно ж!— Они, Леша, концерт устроили, шоб всех авторитетов разом накрыть, — мрачно просипел Гоцман.— Ну и какой шлимазл это удумал? — дернул усами капитан.— Жуков…— А-а… — понимающе кивнул Якименко. — Шлимазла беру обратно. Так а на шо ему?.. Нельзя было договориться, шоб они так с ним встретились?..— Он не поговорить, — тихо пояснил Гоцман, поднимаясь с подножки. — Он их, Леша, в заложники взял…Оба замолчали. Со стороны города слышался слитный, тяжелый гул, похожий на рев осеннего моря. Гоцман нахмурился еще сильнее.— То есть я понимаю, шо поспать накрылось, — пробормотал Якименко, вслушиваясь. — Сейчас начнут гулять ребята — мама, не ходите до ветра, там волки…В темноте послышался топот. Из кустов вынырнул задыхающийся Васька Соболь, в вытаращенных глазах плескался неподдельный ужас.— Давид Маркович! Там такая буча!..— Садись, поехали, — обронил Гоцман, рывком распахивая дверцу.— Разнесут же театр! — жестикулируя здоровой рукой, орал Соболь.— Жуков новый выстроит. — Гоцман удобно угнездился на переднем сиденье, захлопнул дверцу. — Поехали…Одесситы постарше, глядя на бушующую на площади перед оперным театром толпу, наверняка вспомнили бы жуткие июньские дни 1905 года, когда к Одессе подошел мятежный броненосец «Потемкин», а в порту горели склады и пароходы. Но они благоразумно ретировались с площади, еще когда из дверей театра стали выводить под конвоем известных всему городу воровских авторитетов. Старожилы хорошо знали свою дорогую Одессу и первыми поняли: скоро начнется нечто, что, благодаря горячему нраву горожан, может зайти очень и очень далеко…Тонкая цепь солдат, отрезавшая здание театра от возбужденной толпы, дрожала. Растерянные солдаты, не получившие внятной команды, отпихивали лезущих к ним людей сапогами и прикладами. Истошно кричал человек, притиснутый к бамперу «Студебеккера». Толпа, в основном состоявшая из лихих обитателей ночных улиц, ревела кровожадно и зло.— Братва! — носился в толпе взбудораженный Толя Живчик, размахивая кепкой. — Одессу бьют!..— Оттесняй!.. — наконец скомандовал командир оцепления солдатам. Те неуверенно взяли на изготовку ППШ, глядя в лица людям, от которых их отделяло всего несколько шагов.— А-а, стрелять в нас, падлы казенные?.. В народ стрелять?.. Как при царе?— Эй, солдат, я с тобой вместе Будапешт брал — давай, стреляй в меня…— Домой вернешься, как матери в глаза посмотришь, сержант?— Хватай палки, камни, братва!!! — надрывался Толя Живчик. — Одесса без боя не сдается! А кто посмелее да пофартовее — давай за мной!У массивных ворот, ведущих на охраняемую территорию воинских складов, бушевало несколько десятков разъяренных людей под предводительством Чекана. Крепость молчала, но чего в этом молчании было больше — уверенности в своих силах или страха, — сказать не решился бы, пожалуй, никто.Ночную тьму разорвали фары трех машин. Из кабины головного «Мерседеса» показался Толя Живчик, размахивающий кепкой:— Хлопцы! А ну давай с нами за оружием!..Толпа с радостным гулом отхлынула от ворот, бросилась к машинам. Чекан, проследив, как люди забираются в грузовики, молча устроился на сиденье рядом с шофером «Мерседеса», турнув Живчика на подножку. Водитель, коротко стриженный, горбоносый щербатый парень, восхищенно покрутив головой, шлепнул ладонями по рулю:— Ох, сегодня и будет ночка! Воровская…— Как зовут? — холодно перебил Чекан.Водитель был ему незнаком. На мгновение ему показалось, что шофер изменился в лице, когда его увидел. Но что в этом было удивительного?.. Наверняка наслышан о жутком капитане со шрамом на виске. Вся Одесса в курсе за того страшного капитана…— Сенька Шалый, — сипло выдавил наконец шофер и закашлялся.— Из машины куда сунешься — кишки на горло намотаю, — ровным голосом пообещал Чекан. — И не дай бог, баранку из рук выпустишь.— Да поехали там уже! — нетерпеливо забарабанили из кузова по крыше кабины.— Полный газ — и прямо на ворота, — спокойно распорядился Чекан, передергивая затвор «шмайссера».Ночь огласил длинный заунывный вой. Во тьме вспыхнули прожекторы на вышках, окружавших склады.Разогнавшись до предельной скорости, тяжелый «Мерседес» Сеньки Шалого с ревом обрушился всей своей десятитонной массой на ворота воинской части. Покореженные створки сорвались с петель, с грохотом рухнули в пыль. Бешено вращая руль, Сенька направил грузовик на группу бежавших к нему солдат, и они в последний момент бросились врассыпную. С подножек машины наперебой, зло оскалясь и криками подбадривая друг друга, били длинными очередями Чекан и Толя Живчик. Вслед за «Мерседесом» Сеньки на территорию ворвались трехтонный «Боргвард» и «Студебеккер». Все они остановились так, чтобы оказаться в мертвой зоне обстрела установленных на вышках пулеметов.Повинуясь жестам Чекана, Сенька направил машину в глубь складской территории, к длинному угловому складу. Живчик и еще трое бандитов, спрыгнув на ходу, бросились в обход, на угол. Шалый круто затормозил у входа в склад.— Стой, кто идет! — Из дверей показался нацеленный на кабину ствол ППШ. «Сейчас шмальнет, — в ужасе подумал Сенька, покрываясь ледяным потом. — От страха ж все семьдесят патронов выпустит, мама дорогая». Но его мысли оборвал властный, уверенный голос Чекана:— Часовой! Там склады громят, а ты тут прохлаждаешься! Окопался, мать твою!— Я на посту, — неуверенно отозвался солдат. — А вы кто?— Я майор контрразведки Спиридонов. Вот мои документы…Ствол ППШ исчез, вместо него выглянуло круглое, щекастое лицо. Чекан дал по нему в упор короткой очередью из «шмайссера»…Погрузка заняла немногим более двадцати минут. Тяжело дышащие, потные люди дружно, помогая один другому, таскали в кузов машины тяжелые ящики. На углу слышалась перестрелка — это Живчик с тремя помощниками отбивал атаку уцелевших солдат охраны.Мимо Чекана торопливо пробежал подрывник, разматывая за собой длинную катушку провода. Присел над миной, секунду поколдовал над ней и торопливо бросился к машине, кивая на бегу Чекану — готово, мол. Двигатель загудел, грузовик вздрогнул. Последний ящик, не удержавшись в кузове, грохнулся оземь, крышка с него отскочила, и в пыль посыпались новенькие, тускло блестящие заводской смазкой автоматы…— Пригнись!.. — зычно скомандовал Чекан.Взрыв, наверное, был слышен в Софии и Бухаресте, а может, и в Стамбуле. Складская крыша тяжело просела, две стены сложились, словно карточный домик. С грохотом повалилась на землю вышка с бесполезно бьющим куда попало пулеметом. Взрывная волна напрочь вышибла лобовое стекло «Мерседеса». Кашляя от заволокшей все вокруг душно-ядовитой пыли, на ходу стряхивая с волос осколки стекла, Сенька Шалый дал полный газ, и перегруженный грузовик, словно перекормленный бегемот, медленно, вслепую выполз за территорию склада… Глава шестнадцатая На дальнем конце длинного полированного стола был накрыт скромный ужин на одного. На тарелке саксонского фарфора дымился замысловато наструганный картофель, источал дразнящий аппетит запах бефстроганов. Рядом на отдельной тарелочке — пара крупных соленых огурцов. Запотевший графин сулил уставшему от дневной жары и государственных забот командующему военным округом неземные радости.Маршал, в расстегнутом белом кителе, утопив руки в карманах синих брюк, слушал доклад адъютанта, подполковника Семочкина, и иногда по привычке угрожающе выпячивал нижнюю челюсть, хотя адъютант его — редчайший случай — всем устраивал.— …Операция прошла успешно, — бодро, несмотря на ночь, частил Семочкин. — Арестованы пятнадцать уголовных авторитетов плюс находящиеся в розыске. Все доставлены в изолятор комендатуры. Это, правда, вызвало некоторые беспорядки в городе. В частности, было разграблено несколько коммерческих магазинов и совершен налет на армейские склады с вооружением. Но полковник Чусов заверил, что разберется с этим в ближайшее время.— А где он сам? — помедлив, поинтересовался маршал.— Работает! — убедительно предположил адъютант. Еще раз двинув челюстью, Жуков отвернулся от Семочкина и тяжело подсел к столу.— Ужинать буду. Не беспокоить.— Приятного аппетита, товарищ Маршал Советского Союза.Семочкин аккуратно прикрыл за собой двери в кабинет. Крепко взяв графин за ледяное горло, Жуков налил себе полный стакан, до краев. Прищурился на саженный портрет Сталина, висевший над массивным письменным столом, слегка приподнял стакан в его сторону и медленно, двигая кадыком, выцедил водку до дна. Откусил половину огурца, захрустел.Водка пошла хорошо, неожиданно пробрала до самого дна, что случалось с маршалом в последнее время нечасто. Он прошел к большому сейфу в углу кабинета, отомкнул его, достал с нижней полки баян. Этот инструмент он освоил самоучкой в войну и теперь пробежался пальцами по кнопкам, выдав импровизированную плясовую. Баян тяжело вздохнул в руках командующего, потом рванул во всю ивановскую и так же неожиданно стих.Жуков снова налил стакан водки, духом выпил. Закусывать не стал. После паузы неожиданно ударил по полу чечетку, выкинул озорное коленце, как делали в былые времена в деревенских ватагах. Да он, Жуков, и был простым деревенским парнем, поднявшимся до невиданных высот. Вспомнил, как двигались во всю ширину улицы две ватаги из разных сел, каждая со своим атаманом, с гармонистом. Разойтись было невозможно, улица узкая, кто-то кого-то толкал, кто-то говорил про «наших» девчат… Но сразу начинать драку считалось неприличным. Для этого у каждой ватаги существовал свой затейник, который, выйдя вперед, раззадоривал своих и одновременно дразнил противника — с особым шиком сплевывал ему под ноги, ругался матерно, пел похабные частушки. Называлось это — прикалываться на драку. И только после таких вот приколов обе ватаги сшибались в смертном бою… Не участвовать в нем разрешалось лишь одному человеку из ватаги — гармонисту. Он мог драться по собственному желанию…Не оттуда ли, не на этих ли грязных улицах, где ломались носы и дробились челюсти, зародилось в нем, Маршале Победы, это неистребимое — сокрушить, сломать, уничтожить, подавить?..Разойдясь, Жуков рывком сорвал с себя китель, швырнул на спинку стула. Тяжело взгромоздился задом на столешницу и, отталкиваясь руками и ногами, дергая ширинкой в сторону портрета, с грохотом проскакал так весь длинный стол… Так «прикалывался» к его ватаге один из затейников соседней деревни, после чего драка становилась неизбежной.Усталый, раскрасневшийся, сел боком на край стола и довольно ухмыльнулся портрету. Генералиссимус, не обративший ни малейшего внимания на хамскую выходку, продолжал уверенно и мудро смотреть куда-то вдаль, должно быть, в светлое будущее всего человечества. Но маршалу на мгновение показалось, что глаза вождя на портрете налились мгновенным ледяным холодом. На то он и мудрый. Все знает…В углу кабинета раздался едва уловимый шорох. Жуков, закаменев лицом, обернулся. Из-за массивных напольных часов неторопливо появился откормленный кот, равнодушно мяукнул.Командующий натянул китель, спрятал в сейф баян. Распахнул дверь в приемную. Семочкин, клевавший носом за столом, мгновенно вскочил.— Что за кот? — раздраженно бросил Жуков. — Шляется тут…— Это здешний, штабной, товарищ Маршал Советского Союза, — изобразил улыбку адъютант. — Секретов не выдает…— Ладно, подавай машину, — не поддержав шутки, буркнул маршал. — Засиделся я что-то.Черный ЗИС-101 затормозил у руин одесского железнодорожного вокзала. С переднего сиденья выпрыгнул молодой офицер МГБ, резко распахнул дверцу. Из глубин необъятной машины показалось бледное, уставшее лицо человека, прекрасно известного всей Одессе. Еще несколько часов назад его встречало на этой площади полгорода. Теперь не было никого.Ну что же, все правильно, все справедливо. Утесов, помедлив на выщербленных каменных ступенях, повернулся к родному городу, скорбно взглянул на его темные, неосвещенные, лежащие в развалинах кварталы. И снял с головы модную велюровую шляпу.— Прости, Одесса, я не знал…Солдат, несущий чемоданы, притормозил при виде этой сцены. Но офицер за спиной Утесова показал ему кулак и махнул в сторону вокзала — пошел, нечего таращиться!..Скорый поезд Одесса — Москва стоял у перрона. Проводник в белой полотняной куртке, проводив Утесова до купе, вежливо поинтересовался, не подать ли товарищу артисту чаю или свежую газету. Утесов, устроившийся на мягком диване, поднял глаза:— А водка у вас есть?..— Для вас — сделаем, — заговорщически подмигнул проводник.— Тебе хорошо со мной? — тихо спросил Кречетов у Тони.Она блаженно улыбнулась, закинув руки за голову:— За-ме-ча-тель-но… Только ты сегодня какой-то… не такой. Устал, да?..— Есть немного, — согласился Виталий. — На работе сумасшедший день был… Да и вечер этот в театре… Извини, что не сумел достать пригласительного. — Он поцеловал Тоню в висок. — Там правда все было распределено и закуплено заранее… Да и закончилось раньше времени.Он ожидал, что Тоня начнет привычно обвинять его, но она только хмыкнула:— Можешь не извиняться. Я не поклонница Утесова… Блатная музыка.— «Блатная музыка» — это воровской жаргон, — засмеялся Виталий и обнял ее.Она, дернув плечами, высвободилась.— Не трогай меня, пожалуйста… И вообще, давай спать.— Так мы же уже спим.— Да? А кто это ко мне пристает?..— Антонина Петровна! — нахмурившись, повысил голос Кречетов. — Как вы разговариваете со старшим офицером Советской армии?! А?— Виновата, товарищ майор, — деревянным голосом выговорила Тоня. — Готова делом искупить свою вину…И они расхохотались.Ночную тишину спящего переулка Маяковского нарушил надсадный, натруженный гул автомобильного двигателя. Тяжело вздрагивая на булыжных выбоинах, по мостовой медленно полз перегруженный грузовой «Мерседес» без лобового стекла. Кабина и тент грузовика были запорошены мелкой белой пылью, передние фары разбиты вдребезги, металлические штыри на крыльях, к которым крепились зеркала заднего вида, согнуты, бампер сильно покорежен.У ничем не примечательного дома, обычной одесской пятиэтажки начала века в стиле «Так-Мы-Понимаем-Новый-Стиль-Модерн», грузовик остановился. Из кабины выпрыгнул плотный капитан со шрамом на виске, бегло оглянулся и скрылся в подъезде.Грузовик дернулся было, но неожиданно заглох. Снова заскрежетал на всю улицу стартер, и снова неудача.Из кузова показался озабоченный Толя Живчик. Обежав вокруг машины, сунул нос под капот, где уже возился, чертыхаясь, Сенька Шалый.— Шо такое? Шо не едем?..— Нормально все, — захлопывая капот, успокоил водитель. — Перегрелся он чутка сегодня… Зараз поедем.— Ну давай…Вернувшись в кабину, Сенька снова и снова пытался завести мотор. Но усталый «Мерседес» явно не желал подчиняться.На верхнем этаже дома, в который только что вошел Чекан, за шторами вспыхнула полоска света. И тотчас двигатель облегченно взревел во все свои сто двенадцать лошадиных сил.Грузовик тронулся и, постепенно набирая скорость, скрылся в лабиринте одесских улиц.На территории складской крепости еще висела в воздухе поднятая мощным взрывом мелкая пыль. Она хрустела на зубах, от нее слезились глаза. Скрипя сапогами по развалинам, военные медики переваливали на носилки трупы солдат взвода охраны и налетчиков. В сторонке стояло несколько медицинских фургонов. Утреннее солнце, еще не ставшее жарким, освещало эту невеселую картину.— Мы власть! Мы сила! — горячо говорил Кречетов вяло ковыряющему носком сапога обломок стены Гоцману. — Воры должны это почувствовать!— Где-то я уже это слышал, — пробормотал Давид.— Ты же видишь, что творится в городе! Не мне тебе рассказывать…Гоцман грустно усмехнулся:— Виталий, ты не одессит, с тебя спроса нет…Хрустя подошвами по битому кирпичу, к офицерам подошел бледный после бессонной ночи полковник Чусов. Кречетов, замолчав, козырнул ему, Гоцман только взглянул без всякой симпатии.— Подполковник Гоцман, где ваша группа?— Ваши опять нас отодвинули, — сквозь зубы отозвался Гоцман. — А мои ребята, как бобики, по всей Одессе.рыщут. Им хватает.Чусов взглядом попросил Кречетова отойти. Придвинулся ближе к Гоцману.— Вы думаете, я не знал, какие будут последствия?— Думаю, не знали… — вяло кивнул Гоцман.— Давид Маркович, — после паузы заговорил Чусов, — вы же смелый и толковый офицер, герой войны… Кстати, разрешите поздравить вас с очередным орденом… Вы одессит!.. Одессу лучше всех знаете! Так помогите же!— Мне уже подхватываться и бежать? — поднял брови Гоцман.Чусов вздохнул:— Зря вы злитесь…— Я не баба, шобы злобу по карманам собирать…Усталое лицо Чусова осветила улыбка.— Тогда — мир?.. — Он протянул руку. Помолчав, Гоцман пожал ее:— Перемирие.— Вот и хорошо, — поспешно заключил Чусов и, козырнув, отошел.Гоцман поискал взглядом Кречетова. Майор только что выслушал взволнованного Тишака, и, похоже, тот щедро поделился с Виталием своим волнением.— Чекана нашли!..Кречетов поразился тому, как мгновенно преобразилосьлицо Давида.Секунду назад вялое и очень старое, в сетке горьких морщин и мелкой пыли, оно вмиг стало молодым, подвижным и нацеленным на охоту. Наверное, так становится комком стальных мускулов мирно дремавший леопард, почуявший добычу.— Мы соваться пока не стали, Давид Маркович, — захлебываясь от волнения, на ходу рассказывалТишак. — Поставили у квартиры засаду…— Сколько человек? — торопливо шагая рядом, спросил Кречетов.— Пока трое.— Мало!.. — Кречетов покачал головой и побежал за своими.— Кто за главного? — продолжал расспрашивать Гоцман, ускоряя шаг.— Довжик. — Тишак почти бежал, чтобы поспеть за размашистым шагом начальника. — Это его наколка.— Молодчик, — одобрительно фыркнул на ходу Давид. — Кто еще?— Якименко и Саня…У ворот оперативников догнал запыхавшийся Кречетов с тремя молодыми лейтенантами юстиции. Мельком взглянув на их крепкие плечи и решительные лица, Гоцман машинально кивнул. Лишними не будут.— Раз ты с Чусовым на короткой ноге, ну, попроси хоть допрос арестованных провести! — снова приноравливаясь к быстрому шагу Гоцмана, заговорил Кречетов. — Тут же можно ухватить такую ниточку…— Какую-никакую ниточку я тебе дам… Подумай сам. Бандиты приехали аж на трех грузовиках. Свидетели из числа уцелевших солдат говорят, шо грузовики были не наши, один «студер» и два еще каких-то иностранных… И это ночью-то! В Одессе!.. Шо лыбишься? — нахмурился он, увидев улыбку Виталия.— Уже два человека занимаются этими грузовиками… Найдем, не беспокойся. Это не иголка в стоге сена…— Все умные стали, пора мне на покой… — проворчалГоцман под нос, но видно было, что он доволен. — Все прямо-таки роют землю, как те равлики…— Кто? — засмеялся Кречетов. Его глаза возбужденно блестели, лицо порозовело.— Кроты, — неохотно пояснил Гоцман.У того места, где еще вчера ночью были въездные ворота, грели моторы управленческие ГАЗ-67, эмка с покореженной дверью и наконец-то починенный Васькой Соболем «Опель». Оперативники и офицеры прокуратуры попрыгали в машины, Гоцман сел в кабину «Опеля» за старшего. Говоря Ваське адрес, прислушался — как там сердце?.. Но стучало оно правильно, мощно и ровно. Так и должно работать сердце, когда идешь на настоящее дело.Не доезжая квартала до места, выгрузились. Тишака с двумя офицерами прокуратуры Гоцман послал во двор, под окна, а сам обхватил Кречетова и третьего офицера за шеи и, волоча ноги по тротуару как пьяный, двинулся с помощью коллег к подъезду. Спектакль оказался ненужным — стоило им открыть дверь парадного, как они услышали наверху громкий крик и три выстрела.Чертыхаясь на чем свет стоит, Гоцман вырвал из кармана ТТ и бросился вверх по лестнице. Мимо с ошалелым мяуканьем пронеслась кошка, под ноги некстати попалось полное мусорное ведро… Сверху несся пронзительный вой.— Стоять! Кто идет? — нервно выкрикнул с верхней площадки Саня.— Гоцман здесь!Дверь в квартиру была приоткрыта. На полу, в коридоре, валялся, держась за живот, завывающий от боли человек, в котором Гоцман тут же узнал фальшивомонетчика Родю.Держа на изготовку пистолет, сильно сжав губы, Давид бросился в комнату. Никого. Комната как комната, ни за что не скажешь, что бандитская хаза. У окна, на обитом куском старой жести полу, явно оставшаяся с военных времен печка-буржуйка, зингеровская швейная машинка, аккуратно заправленная кровать, стол под бахромчатой скатертью, зеркало, распахнутое окно чисто вымыто. И даже картинка висит на стене, вырезанная из «Огонька», — «Великий Сталин — вождь и организатор всех наших побед». «Патриоты, мать их…» — просипел Гоцман, переваливаясь через подоконник на опоясывающую двор галерею… За ним, пыхтя, следовал Кречетов.Чекан бежал по галерее уже по противоположной стороне двора. Гоцман сощурился: очень хорошо, профессионально бежал Чекан. За ним мчались Якименко и Довжик. Внизу, по двору, бандита преследовали Тишак и двое из прокуратуры. Они то и дело с руганью отбрасывали преграждавшие им путь выстиранные простыни, развешанные для просушки.Кречетов, припав на одно колено, прицелился в Чекана. Но тот, сгруппировавшись, перевалился через перила галереи и полетел вниз, во двор. Тотчас же оттуда, из-за простыней, громыхнул выстрел. Рухнул, обрывая белье вместе с веревкой, убитый офицер из прокуратуры…Дыша как паровоз, вслед за Чеканом полетел во двор с галереи Якименко. В просвете между простынями мелькнула плотная спина убегающего человека. Падая, Леха больно ударился коленом, скрипя зубами, поставил ТТ рукояткой на ладонь. Мельком взглянул на убитого, лежавшего навзничь, — совсем молодой еще парень, лейтенант, эх…— Давай, — прошептал Лежа сам себе и нажал на спуск. Но пистолет только сухо клацнул, отказываясь работать.— Твою маму грубым образом! — в ярости заорал Якименко на всю Одессу, дергая затвор к чертовой матери. «Наган, что ли, у начальства попросить? — не вовремя мелькнула диковатая мысль. — Их никогда не клинит…»В этот раз ТТ, словно испугавшись гнева хозяина, был послушен. Но Чекана уже и след простыл. Пока Леха распихивал тяжелые мокрые простыни, пока осторожничал, ожидая засады в арке… Тут и слон бы ушел. Якименко со злобой укусил себя за ладонь, смиряя дыхание. Вот родила же мама сына идиота!.. И ТТ тоже хорош!.. Он втолкнул ненадежный пистолет в кобуру и в ярости рванул с веревки простыню с красивой пулевой дыркой в центре.— Какой шлимазл понавешал сохнуть столько тряпок?!— Здесь прачки живут, — вздохнул, пряча оружие, Довжик. — Не пачкай.Из-за простыней показались запыхавшиеся Гоцман, Кречетов и Тишак. Якименко отвел глаза.— Этот поц подошел, постучал условным стуком, — рассказывал он, уже немного успокоившись. — Мы выждали, пока замок завертелся, и кинулись. Так поц успел со страха крикнуть. И Чекан, прямо через дверь, шмальнул два раза. В него попал и Довжику досталось…— Мне только глаза деревянной трухой засыпало, — уточнил майор.— А не надо было кидаться! — рыкнул Гоцман. — Я же предупреждал, чем может кончиться…Он рассерженно поднялся со стула, еще раз обежал взглядом ничем не примечательную комнату, постучал пальцем по швейной машинке. И склонился наконец к Роде, который по-прежнему полулежал, только уже не на полу в коридоре, а на кровати. Родя тихо, сквозь зубы подвывал и время от времени ойкал.— Сильно его?— Я знаю, товарищ подполковник?.. — пожал плечами Саня. — Я ж не врач…— Телефон здесь есть?— Нету… Во всем подъезде нету.Гоцман и Кречетов, обменявшись взглядами, подхватили Родю под мышки, отчего тот взвизгнул, и поволокли в прихожую. На ходу Гоцман бросил:— Михал Михалыч, перетряхни квартиру. А мы с Виталием потянем Родю до УГРО…— А я? — растерянно встрял Якименко.— А ты давай понятых. И Довжику помогай…— Считайте, легкая царапина, — озабоченно говорил Арсенин, заканчивая делать Роде перевязку. — Пуля прошла под кожей. Ушиб грудины. Возможно, трещина в ребре. Но в целом, можно сказать, ему очень повезло…— Ему повезло?! — весело фыркнул Гоцман. Он перестал безостановочно кружить по своему кабинету, потыкал себя пальцем в грудь. — Нескоро будет! Это мне повезло еще как! Я б себе в жизни не простил, если бы потерял такой сочный фрухт! Родя, обойди всю Одессу от Ланжерона до Слободки — нет человека, шобы радовался за тебя, как я это делаю! Даже б твоя мама отдохнула! У меня ж до тебе разговоров — таки языка не хватит…— Я ничего не знаю, — простонал Родя, закатив глаза.— Конечно! Без второго слова!.. — рубанул воздух ладонью Гоцман и внезапно резко склонился к раненому: — А я ж тебе поверил, Родя… На горе на моем ты сыграл… Слизень ползучий!..— Давид Маркович! — строго заметил Арсенин, оттеснил Давида и принялся надевать на раненого рубашку.— Ой-ой-ой-ой!.. — Родя скривился от боли, покорно протягивая врачу руки. — Не знаю я ничего! О-о-о-ой…Кречетов стоял у двери кабинета Гоцмана. Рядом, не сводя с майора преданных глаз, вытянулся низенький плотный Лужов, от старательности часто моргавший. На его застиранной до белизны гимнастерке смешно топорщились погоны и болталась медаль «За отвагу».— Бегом, бегом, Охрятин!.. — Кречетов зло смотрел на неторопливо шагающего по коридору конвойного Охрятина. В руках у того был графин с водой. — Неделю тебя тут ждать, что ли?Охрятин послушно перешел на бег. Он был похож на медведя, которого научили бегать в цирке из-под палки. Вода тяжело забултыхалась в графине.— Вот, товарищ майор, — тяжело выдохнул он, притопнув от усердия сапогами. — Вода.— Свободен пока, — кивнул Кречетов, принимая графин. — А ты, Лужов, стой здесь, и чтобы ни на шаг!..В кабинете резко пахло нашатырем. Арсенин как раз выбрасывал использованную ватку в корзину для бумаг. Одетый Родя время от времени сильно вздрагивал и морщился.— Уже не надо, — помотал головой врач, глядя на графин в руках Кречетова.— Откуда кровь?Майор взглянул на свои пальцы.— Это я испачкал. Сотрудника у меня сегодня убили… — Он смочил руки водой из графина, вытер полотенцем, которое протянул врач. — Замечательный был парень, двадцать три года всего…— Сочувствую… Минут через двадцать его начнет знобить. — Арсенин вновь повернулся к Гоцману, кивая на Родю. — Лучше все-таки дайте ему горячего чаю. В случае чего я у себя…Кречетов приоткрыл дверь, выпуская врача из кабинета, заодно крикнул Охрятину, чтобы организовал горячий чай. И, присев напротив Роди, стал наблюдать, как нетерпеливо выписывает кренделя по комнате Гоцман. Он снова напомнил майору большого сильного зверя, который выжидает момент, чтобы вцепиться в жертву.— Ну шо, Родя… — словно в задумчивости произнес Гоцман. — Начнем с Фимы?— Я его не убивал, — быстро проговорил Родя. — Клянусь.— А кто?— Я вам клянусь же… — Родя поднес руку к груди и болезненно охнул, — все было, как я вам и рассказал.— Та накладная была твоя работа?— Опять за рыбу гроши! — простонал Родя не столько от боли, сколько от досады. — Не мой это фасончик, Давид Маркович!Гоцман с ухмылкой взял со стола двумя пальцами поддельный паспорт Чекана.— А это так тоже не твое?.. И спецмастика, и спецчернила…. — Это мое, — покорно кивнул Родя. — Пришел человек. Дал ксиву, дал портрет. Сказал, нашлепни, шоб было как на настоящем…— И человека того ты не знаешь… — утвердительным тоном произнес Гоцман.Родя усиленно закивал, выпучив глаза:— В первый раз!— …и за Чекана того ты не слышал.— Какого Чекана?Гоцман тяжело вздохнул, присев боком на край стола:— Скучаю, Родя.— А мне, думаете, весело?— Ты не хами! — рассердился Гоцман. — Разговор еще и не начинался! Кто такой Академик?!— Не знаю я никакого Академика… — Неожиданно для сидевшего напротив Кречетова Родя начал всхлипывать и через минуту уже натурально плакал в три ручья. — Не знаю! Мне плохо, плохо!.. У меня ранение в груди…Кречетов, быстро переглянувшись с Гоцманом, как можно проникновеннее произнес:— Родя. Послушай. Чем скорее ты скажешь, тем скорее все кончится. Только не морочь нам голову. Допустим, кто убил Фиму, ты не знаешь. Но Чекана ты должен знать!— Не знаю я никакого Чекана, — упрямо помотал головой Родя, хлюпая носом, — и никакого Академика.— Ты же с ксивой к нему пришел! — не выдержал Кречетов. — И стучал условным стуком!— Не знаю ничего… О-о-ой, больно как…В дверь постучали, Кречетов забрал у Охрятина стакан горячего чаю. На столе у Гоцмана тихо затрещал телефонный аппарат.— Але! Але! Товарищ подполковник!.. — донесся до Гоцмана сквозь помехи заполошенный от усердия голос. — Говорит постовой Перов! Майор Довжик срочно просил вас приехать!..— А шо случилось?— Сказал, срочно!.. Але! Ал-ле!..В трубке раздались короткие гудки. Кречетов взглядом спросил у Гоцмана: что там такое?— Поехали, — коротко бросил Давид, поднимаясь с места. — Шо-то в квартире…В сопровождении Охрятина они отволокли охающего и стонущего Родю в дальний угол коридора УГРО. Там с довоенных лет размещался небольшой закуток, нечто вроде каменного шкафа, где в полусогнутом положении с трудом мог поместиться человек. Охрятин, сопя, звенел ключами, пытаясь открыть дверь, потом сильно дернул ее, и она распахнулась, задев Кречетова.— Вот черт, — выругался майор, державший в руках стакан чаю. — Аккуратней, Охрятин! Из-за тебя руку обварил… На вот, держи теперь сам. — Он сунул стакан растерявшемуся Охрятину.— Здесь тесно! — плаксиво пожаловался Родя, пытаясь избежать заключения в шкаф.— А ты хотел номер с видом на море? — рявкнул Гоцман, впихивая задержанного в закуток и захлопывая за ним дверь. — Охрятин, стоишь здесь как привязанный! И не дай бог хоть на шаг отойти! Головой ответишь понял?..Гоцман и Кречетов бросились к выходу. Охрятин растерянно сжимая в левой руке связку ключей, а в правой — стакан с горячим чаем, потоптался на месте, потом вздохнул и осторожно поставил стакан не пол.…На хазе Чекана обыск шел полным ходом. Довжик неторопливо диктовал Якименко протокол, в углу жались испуганные понятые. И по удивленным взглядам подчиненных Гоцман сразу понял, что предчувствие, закравшееся в душу еще во время телефонного разговора с постовым, было необманным, верным.— Ну?.. — на всякий случай, надеясь из последних сил, все же спросил он, вглядываясь в Довжика.Тот недоуменно пожал плечами: в чем дело-то?— Не звонили?..— Не-ет…— А дураками же родятся, Виталий, — зло бросил Гоцман Кречетову и бегом бросился обратно на лестницу.— Ну вот, — пожал плечами Кречетов, издалека увидев, что Охрятин стоит на посту. — А ты боялся…— Открывай, — тяжело дыша, бросил Гоцман конвойному.Дождался, когда тот отомкнет замок, рванул дверцу на себя и… подхватил рухнувшее на него тело Роди. Глаза были выпучены, по шее шла ярко-красная полоса.Кречетов, закусив губу, сдернул с шеи задушенного черный шнурок, изо всех сил надавил на грудную клетку Роди. Подняв глаза на Охрятина, прохрипел Гоцману:— Дава, держи его…Но Давид уже и сам притиснул растерянного младшего сержанта к стене коридора, выдернул у него из кобуры наган, быстро охлопал карманы. Послышался суматошный топот сапог ничего не понимающего Лужова.— Доктора!.. Арсенина, бегом!.. — прорычал Кречетов, снова вжимая руки в грудь мертвого Роди. — Дыши, дыши, зараза…Но Родя не хотел дышать. И после смерти у него было обиженное, горькое выражение лица.— Ах ты сволочь… — захрипел Кречетов, кидаясь на Охрятина.Гоцман быстро, умело и необидно усмирил его порыв. Засунув голову в каменный бокс, быстро осмотрел… Метр на метр — и никого!.. Он бегло простучал пальцами стены, подергал запор — все прочно, неразболтанно.— Готов, — обреченно обронил за спиной подоспевший Арсенин.Гоцман тяжко вздохнул, попробовал было набрать воздуху в легкие — и тут же забыл об этом. Окинул тоскливым взглядом вжавшегося в стену Охрятина. Тот растерянно хлопал своими медвежьими глазами, явно не понимая, в чем его обвиняют.— За-чем? — очень медленно, тяжело проговорил Гоцман, сгребая гимнастерку на груди конвойного в кулак.— Та я его ж не трогал, — прошептал Охрятин. — Я дверь не открывал…— Зачем?!— Та я же говорю вам…— За-чем?! — почти простонал сквозь зубы Давид. На плечо Гоцмана легла сильная ладонь Кречетова.— Дава, но ведь он же не идиот. Если бы он задушил Родю, у него было полчаса, чтобы смыться. А?.. Глава семнадцатая — Так. Мы ушли, — терпеливо произнес Кречетов, не отрывая глаз от растерянно сгорбившегося на стуле Охрятина. — Что было дальше?— Я запер дверь.— На ключ?— Так точно.— Ключ оставил в двери?— Никак нет, товарищ майор, он же на шнурке… Охрятин повертел привязанный к поясу ключ.— То есть когда ты отходил, ключ был при тебе?— Я не отходил! — обиженно вскинулся Охрятин. Кречетов покусал нижнюю губу.— Не отходил, значит?!— Не отходил, — упрямо повторил младший сержант.— Охрятин, помнишь, я руку чаем обжег? — вкрадчиво поинтересовался Кречетов. — Стакан тебе еще отдал… Куда стакан делся?— Никуда не делся, — угрюмо буркнул конвойный. — Стоит там возле стенки.— Стоит, стоит, — подтвердил Гоцман. Кречетов замялся на секунду, потом снова вскинулся:— А в сортир?— Что?— Ходил?— Никак нет. Оправлялся после ужина. До отбоя не положено. Я привычный.— А покурить? — наседал майор.— Не балуюсь, — насупился Охрятин.— Воды попить?— За ужином компот давали. Куда — воды, товарищ майор?..— А из офицеров кто подходил? — вступил в допрос до этого молча круживший по комнате Гоцман.— Никого не было, товарищ подполковник.— Вообще никого?— Товарищ подполковник медицинской службы прошел…— Арсенин?..— Нуда. Что лечил.Гоцман и Кречетов переглянулись.— Та-ак, — протянул Кречетов. — И что он тебе сказал?— Ничего. Говорит, Гоцман у себя? Я говорю, уехали. Он повернулся и ушел.— Сразу ушел? — подозрительно переспросил Кречетов.— Сразу.— Еще кто?— Все…Гоцман присел на стол напротив Охрятина.— С задержанным разговаривал?— А че мне с ним разговаривать, товарищ подполковник?.. Он немного постучал. Я кулаком ударил по двери, чтоб замолк. И все.— Шкаф открывал?— Никак нет.— Так кто же его тогда убил?.. — Кречетов швырнул на стол карандаш.— Не я…— А кто?! — взорвался Гоцман, вскакивая.Он снова, еще раз, уже более спокойно осмотрел этот проклятый бокс изнутри. Настоящий каменный мешок. Постучал пальцами по стенам. Засунул руку в крохотную нишку, даже не нишку, а просто углубление в стене над дверью. Внимательно осмотрел кончики своих пальцев, покрытые пылью.И быстро, почти бегом бросился назад в кабинет.Кречетов нависал над Охрятиным так, что конвоир вынужден был слегка отклониться.— …расстрел тебе, младший сержант, — услышал Гоцман слова майора. — Это ты понимаешь?— Погоди… Погоди, Виталий. — Он подошел к конвоиру, взглянул ему в глаза. — Охрятин, вы… верующий?Глаза конвойного растерянно заметались в разные стороны, он облизал пересохшие губы. И наконец осторожно, еле заметно кивнул — да.— Крест носишь, — утвердительно сказал Гоцман.— Т-так точно…— Покажи.Трясущиеся пальцы Охрятина не сразу смогли расстегнуть ворот гимнастерки. Наконец он разжал ладонь. Там лежал простой, грубо выделанный зубилом из какого-то металла, скорее всего из тонкостенной гильзы малокалиберного зенитного снаряда, крестик.— У Роди здесь, на шее, был шнурок? — Гоцман поднял глаза на Кречетова.— Не помню… — нахмурился тот, но тут же хлопнул ладонью по лбу: — Нет, был! Был, точно был! Я его сдернул! Черный такой…Гоцман метнулся к столу, схватил телефонную трубку, набрал номер арсенинского кабинета.— Андрей Викторович?.. Где шнурок, которым задушили Родю?— Не знаю, — отозвалась трубка. — Я его не видел.— А вы вспомните, посмотрите в вещах…В трубке повисла тишина, наверное, Арсенин перебирал вещи убитого. Гоцман нетерпеливо барабанил пальцами по столу, прикусив нижнюю губу.— Нет, нету… — наконец вздохнул Арсенин. — Когда я подбежал, шнурка на шее у него не было.…На этот раз Гоцман внимательно осмотрел все углы возле каменного шкафа. Поднял с полу стакан с холодным чаем и пошел к кабинету…Подоспел он как раз вовремя — Кречетов, завернув Охрятину руку за спину, вжимал ему пальцы под ребра, а конвойный кричал от невыносимой боли.— Кто тебе приказал? — мычал в ярости майор. — Кто?..Гоцман не без труда отбросил вошедшего в раж помощника военного прокурора от подозреваемого. Тот беспомощно сполз со стула на пол. Глаза Охрятина закатились, из полуоткрытого рта тянулась тонкая нитка слюны.— Извини, не сдержался, — тяжело дыша, выговорил майор, потирая руку.Гоцман склонился над конвойным, пощупал пульс, потом взялся за телефон:— Андрей Викторович, то снова я… Зайдите. Срочно. Да, с аптечкой…Оба замолчали, глядя на лежащего без сознания Охрятина.— Виталий, постарайся вспомнить, где шнурок, которым задушили Родю, — наконец медленно произнес Гоцман.Кречетов тяжело вздохнул, окончательно приходя в себя, пошарил по карманам, но ничего не нашел. Развел руками:— Точно помню, что сдернул с шеи… Потом… отбросил в сторону. Шнурок черный, довольно короткий.— Да, — непонятно качнул головой Гоцман. — На конце — крохотное колечко. Похож на вязку для крестика или талисмана.— У Арсенина нет?— Нет, — покачал головой Гоцман. — И в коридоре тоже…Наблюдая за тем, как Арсенин осматривает безжизненно лежащего на полу Охрятина, Гоцман крепко потирал ладонью грудь. Не болело, нет. Но саднило. Не любил он непонятностей, особенно когда они были связаны со смертью — пусть даже и Роди. Он на минуту вспомнил, как жалобно тот стонал, мучаясь от раны, и нахмурился.— Андрей, ты… — сам не зная почему, Гоцман назвал врача не по имени-отчеству и на «ты». — Андрей, ты к шкафу подходил?Арсенина совершенно не удивила такая фамильярность. Лицо его оставалось спокойным.— Подходил. Шел к вам проверить самочувствие Роди… — Арсенин кивнул на Охрятина: — Он сказал, что вы уехали.— Ага, — задумчиво потер подбородок Гоцман. — А может человек сам себя задушить?Врач неохотно пожал плечами, вздохнул:— Теоретически… Если притянуть себе пятку к затылку… Или иметь дух самурая.— Родя не был самураем, это точно…Арсенин сосредоточенно смотрел на шприц, исторгнувший из своего прозрачного тела тонкую струйку жидкости. Игла мягко вошла под кожу.— Что с ним?— Видимо, порвали селезенку, — озабоченно проговорил Арсенин. — Если так, то потребуется операция… А кто его так?— Виталий… погорячился. Когда он сможет говорить?— Не знаю, — снова пожал плечами Арсенин, без всякой симпатии взглянув на Кречетова. — Сделаю, что смогу.Гоцман выглянул в коридор, окликнул конвойного. Лужов, преданно глядя на начальника, притопнул в дверях сапогами.— Задержанного — ко мне. — Арсенин кивнул на Охрятина.Четко козырнув, Лужов деловито схватил бесчувственное тело товарища за руку и поволок его по полу.— Отставить!.. — вспылил Арсенин. — Немедленно санитаров!В дверях конвоир посторонился, пропуская Довжика и Тишака. Гоцман на миг крепко закрыл воспаленные веки, помассировал их пальцами. Потом безнадежно уставился на подчиненных.— Ну шо?— Пусто, — развел руками Довжик.— А у нас хоть отбавляй, — грустно ухмыльнулся Гоцман. — Якименко где?— Они в дежурке с Саней решили чайку перехватить. Саня вчера на Привозе достал английский, ленд-лизов-ский…Вошел Кречетов, и по его виноватому виду Гоцман понял, что его попытка установить истину посредством тщательного осмотра места преступления успехом тоже не увенчалась.— Подобьем бабки… — Гоцман, не скрывая раздражения, глянул на возящегося с Охрятиным врача, но сдержал себя. — Подобьем бабки. Имеем три версии убийства Роди. Самоубийство — маловероятно. Убийство конвойным Охрятиным — вариант. Убийство третьим лицом — тоже вариант… Был телефонный звонок — раз! Охрятин утверждает, шо никуда не отходил — два! Пропал шнурок — три! И откуда взялся этот третий — лично я не понимаю, хоть и не дурак. То — четыре… Вот такая картина маслом.— Може, врет Охрятин? — робко предположил Тишак.— Возможно, — задумчиво отозвался Гоцман. — Но когда мы с Виталием подходили к шкафу, он был спокоен. Вот беда какая!.. Как селедка, спокоен. И даже заскучавши.— Если шнурок на полу валялся, мог прилепиться к чьему-нибудь сапогу, — негромко вставил Довжик.Гоцман одобрительно взглянул на него:— Это верно. Надо обыскать все здание…В коридоре раздался топот, дверь распахнулась в очередной раз. На пороге появился запаренный Якименко:— Давид Маркович, двойное убийство на Большой Арнаутской! Огнестрел!..— Поехали, — обреченно кивнул Гоцман и обернулся к Кречетову: — Виталий, а ты возьми дежурного и обыщи все здание…Оперативники гурьбой устремились к выходу. Сам Давид задержался в дверях, кивнул на Охрятина:— Ты, Виталий, этому… парню селезенку порвал. Где такой ухватке обучился?— На фронте в паре со смершевцами доводилось работать, — угрюмо буркнул майор, не поднимая глаз. — Они и обучили кое-чему.— Здесь не фронт, Виталий, — серьезно произнес Гоцман, нахлобучивая кепку. — Отвыкай.День был в самом разгаре. Несколько красивых, словно написанных акварелью кучевых облаков косо висели над морем где-то в стороне, еще недавно такой враждебной, а теперь вовсю строившей у себя народное хозяйство Румынии. Далеко-далеко к небу тянулся тонкий пароходный дымок. Суматошно орали чайки, ссорясь из-за найденной на берегу скумбрии. Ветерок колыхал натянутые для просушки сети.Сенька Шалый переводил взгляд с одного лица на другое. И нельзя сказать, что ему было страшно, потому что страшно уже было раньше. А сейчас было — ужасно. И потому, что был упоительный южный день, когда надо бы гулять в обнимку с теплой ласковой девушкой, есть вишни, сливы, абрикосы и ранние персики, пить холодное пиво, встречаться с друзьями. И потому, что люди, которые неспешно доставали из карманов пиджаков и штанов оружие, готовились его, Сеньку, убить.Один из них вынул из-за пазухи трофейный кинжал с гравировкой на клинке «Все для Германии», неторопливо разрезал стягивавшие Сенькины руки веревки. На запястьях остались красные рубцы. Шалый непроизвольно потер их руками и так же непроизвольно вскрикнул — бандит слегка уколол его острием кинжала в живот.— Бежи, — скрипнул бандит, пряча кинжал и извлекая из глубокого, обшитого внутри кожей кармана «вальтер».— Пацаны, — дрожащим голосом проговорил Сенька, не зная, на кого смотреть. — Я же честный вор! Я…Бандит, освободивший ему руки, молча вскинул пистолет, и пуля взбила фонтанчик песка у левой ступни Сеньки. Задохнувшись от ужаса, он непроизвольно отпрыгнул метра на два и, петляя, бросился прочь, к сетям, развешанным на утесе.А бандиты неспешно, переговариваясь, шли за ним, время от времени по очереди стреляя — не в Сеньку, а целясь так, чтобы пули ложились совсем рядом с ним. Самый цимес заключался как раз в том, чтобы до поры до времени не задеть беспомощную жертву. Шалый метался по пустынному берегу, как затравленный заяц.Чья-то пуля чиркнула по его левой руке ниже локтя. Рукав Сенькиной гимнастерки стал темным от крови. Он еще лихорадочнее запрыгал по пляжу, уклоняясь от беспощадно-издевательского кольца пуль.Чекан и Толя Живчик, не принимавшие участия в травле, сидели на склоне напротив утеса с сетями. Живчик покуривал, Чекан с удовольствием вдыхал свежий морской воздух.— Новое развлечение? — усмехнулся он, кивая на пляж, где метался раненый Сенька.— Он тебя выдал… — закашлялся Живчик, поперхнувшись дымом. — Должен ответить.— Кто сказал?— Он знал, где ты живешь…Чекан пожал плечами, сорвал травинку, размял ее в пальцах.— Тот полицай, Рыбоглазый, тоже знал. И ты знаешь. Может сразу и с тобой разобраться?..— Нет, он, — не обратив внимания на иронию, покачал головой Живчик.— Я сразу понял. Когда ты вышел, он сразу в мотор полез. И копался там, пока ты свет в квартире не зажег…— Что ж ты его сразу не прижал?— Думал, правда с мотором что-то.Выстрелы с побережья доносились все чаще. А Сенька дышал все тяжелее и метался все медленнее. Пули уже несколько раз задели его по касательной. Наконец кто-то сплоховал — попал ему в ногу выше колена. Вскрикнув, Шалый рухнул на песок, зажимая рану руками.— Шо ж ты творишь, ирод! — заорали наперебой охотники. — Всю вещь завалил…— Только все началось!..— Все, Васька, на дело с тобой больше не хожу! Ты и там не туда шмальнешь!..Завывая от боли, Сенька из последних сил приподнялся на руках и пополз в сторону моря. В глазах у него двоилось, руки подгибались. По песку тянулась широкая кровавая полоса.— Смотри, чтобы тебя так однажды не погнали, — хмуро кивнул Чекан на Сеньку, обращаясь к Живчику. — В стаде так бывает…Вместо ответа Живчик сплюнул, стараясь выглядеть независимо. Чекан рывком извлек из-за пояса «парабеллум» и, почти не целясь, выстрелил Сеньке в голову…Двойной огнестрел на Большой Арнаутской, она же улица Чкалова, оказался убийством на почве ревности. Следуя по длинному коммунальному коридору, пропахшему прогорклым жиром, и стараясь не задеть бесчисленные древние шкафы и шкафчики, стоящие вдоль стен, Гоцман слушал болтовню низенького лысого человечка в диагоналевой гимнастерке, который, собственно, и вызвал милицию:—…Нет, я не хочу сказать, шо они были плохой парой, нет. Они были прямо-таки образцовой красивой парой.— Вы представьтесь для начала…— С удовольствием, — вежливо произнес лысый человечек и, притормозив, подал Гоцману руку. — Базилевский Владислав Францевич, интендант второго ранга в отставке.— Приятно… Дальше…— Дальше?.. Я вам сейчас расскажу за дальше. Дело в том, шо, когда дама крутит хвостом налево и направо в то время, как ее муж выбивается из сил, шобы заработать рубль, любая красивая пара начинает выглядеть уже немножечко некрасиво. Нет, она не знала, шо такое сама заработать рубль. Всю свою недолгую жизнь она только и мечтала, шобы уехать в отдельную квартиру с ванной, иметь такую же чернобурку и такой же «Форд», как у полковницы Ероховец, и еще питаться по ресторанам. Она не виновата, шо ее так воспитали ее дурные родители, шоб они были здоровы. Она умела только тратить деньги и делать назло. Но извините меня, у Ероховец же — муж, тоже Ероховец!.. У нее — положение в обществе!.. Но его же, его же тоже можно понять!.. Он был мужчина с самолюбием!.. Он терпел, долго терпел, он носил деньги, он делал подарки, он привез из командировки в Ригу трофейный приемник, который я даже не знаю сколько стоит, но очень много. У него был литер Б и зарплата семьсот двадцать рублей! И вот он приходит домой уставший и раздраженный, он хочет иметь обед и немножечко ласковую жену, и шо он видит?..— И шо он видит? — хмуро переспросил Гоцман. Сосед торжественно поднял вверх палец:— Он видит, шо его жена живет с другим!.. Нет, не прямо здесь, не хочу наговаривать, но она сидит у зеркала в неглиже и читает его письма!.. Я хочу, шоб вы тоже их почитали, и вы поймете!.. Это ж не первый раз, я видел, шо за ней раз заезжал мужчина на черном БМВ…— Сколько вы слышали выстрелов? — перебил Давид.— Два! — замахал руками лысый сосед. — Два, там больше не надо!.. Он не плакал, он не кричал, нет, у него просто был наградной пистолет, и убил ее, а потом себя… Это же нужно снимать на кино!.. Это же какая-то драма в кинотеатре!.. Вы сейчас сами все увидите и убедитесь, как именно я прав…Оперативники обыскивали просторную светлую комнату, где лежало два трупа — блондинка лет тридцати в лёгком халатике на голое тело, убитая выстрелом в затылок, и мужчина лет сорока пяти в хорошем костюме, убивший себя выстрелом в висок, — Довжик диктовал Тишаку протокол, лысый сосед продолжал свою поучительную речь, а Гоцман думал о том, какие странные кренделя выписывает иной раз жизнь из-за чьего-то там самолюбия. Пришел, увидел чужое письмо, бац — и нет человека… Вернее, сразу двух. А интересно, смог бы он так… скажемте Норой? Вот если бы знал, что у Норы… кто-то есть?..И оттого, что он так подумал о Норе, у Гоцмана снова нехорошо застучало сердце. Но дышать по системе Арсенина он сейчас не стал. Просто попросил Довжика закончить без него и спустился вниз, во двор, где в тени большого старого платана Васька Соболь рассказывая сбежавшейся детворе, какой это замечательный и быстрый автомобиль — «Опель-Адмирал»…— Дядя, а как же он замечательный, ведь он же фашистский? — спросил стриженный ежиком пацан лет семи, недоверчиво глядя на Соболя.— Ну-у… — замялся Васька. — Он был когда-то фашистский, давно. А теперь наш, советский.— И лучше эмки? — так же недоверчиво протянул пацан.Дети, толпившиеся вокруг машины, засмеялись.— Ты что, дурак?..— Ясно, лучше…— У моего бати на работе эмка, так на нее все ругаются…—Эмка — тоже очень хороший автомобиль, — дипломатично подвел итоги Васька. — Но «Опель» — гораздо лучше. Все понятно?— Понятно, — сказал стриженный ежиком пацан и ласково погладил машину по пыльному крылу.— Поехали, Вася. — Гоцман, мельком взглянув на пацанов, сел на переднее сиденье. — Тут дело ясное, Довжик без меня крутанет… Съездим… по одному адресочку, а потом в управление.— Шо там, состояние аффекта? — деловито отозвался Соболь, усаживаясь за руль.Давид кивнул:— В этом роде…Васька тоже кивнул с важным видом, выводя машину со двора. Пацаны, галдя, бежали за «Опелем».— Давид Маркович, заправиться бы нам, — кинув озабоченный взгляд на датчик уровня топлива, проговорил Соболь. — А то замечательный-то он замечательный, но двадцать литров на сто кэмэ ему ж вынь да положь, заразе…По панели проспекта Сталина, бывшего Александровского, по направлению к Греческому базару, шла женщина, одетая хоть и небогато, но вполне себе для послевоенной Одессы симпатично. Наверное, симпатичная она была и с лица, но лица Мишка Карась и его новый дружок по специнтернату Грига не видели, поскольку шли сзади. Да и, если уж говорить честно, внешность одесситки для пацанов имела далеко не самое главное значение. Гораздо интереснее было то, что в руках дама держала большую корзинку, любовно укрытую платком.Втянув носом запах, стелющийся за корзинкой, Грига решительно пихнул Мишку:— Давай! На рывок!Мишка молчал, не отводя глаз от корзины.— Ладно, я сам, — решительно махнул рукой щуплый, похожий на взъерошенного прихрамывающего воробья Грига. — Прикрой меня.— Нельзя, я тебе говорю! — мотнул головой Мишка. — Я ж бате обещал. В завязке я.— Так и шо теперь?! — возмутился Грига. — Будем это глазами кушать?! Они ж слюнями изойдут!.. Я же сам видел, шо она в Особторге брала! Кило краковской взяла за двадцать рублей, три пачки «Казбека», куру…Мишка тяжело вздохнул. Уж больно сильная была корзинка, намного выше его малолетних способностей. Не то чтобы в интернате плохо кормили, нет, но и сытым Мишка себя не чувствовал. Чувство постоянного голода преследовало его с того самого дня, когда он остался один на свете… Теперь, правда, батя появился, но жрать все равно хочется.— Ладно, — махнул он рукой. — Видишь, ноги куры торчат? Берем только ее. Я рву корзинку, а ты хватай те ноги и беги! Понял?— Только я долго не пробегу, — предупредил Грига, — у меня ж нога.— Тогда рви корзинку… Отбежишь шагов на десять и бросай.В этот самый момент дама остановилась и, обернувшись, подозрительно уставилась на пацанов. С лица она оказалась вовсе не такой уж симпатичной, как о том думалось. И смотрела без всякой радости.— Шо вы за мной тут всюду ходите? — осведомилась хозяйка на весь проспект Сталина.— Ищем со спины вашу талию, мадам, — любезно ответил Мишка. Прожив несколько лет в Одессе, он успел впитать многие свойственные настоящим одесситам качества, например умение обращаться со слабым полом вежливо и с легкой иронией.— Смотри детальнее, она когда-то там была, — презрительно посоветовала тетка. — А за корзинку вы забудьте, не то нарвете себе пачку неприятностей.Она демонстративно переложила корзинку из одной руки в другую и зашагала дальше. Пацаны со вздохом переглянулись. Неудача.Мимо прогудела большая легковая машина — серый «Опель-Адмирал». Двигалась она быстро, но совершенно неожиданно резко затормозила метрах в двадцати перед малолетними курсантами, клюнув никелированным носом, и задним ходом поехала вбок, к тротуару. На лице Мишки вспыхнула счастливая улыбка — из машины вышел его отец…— Нора. — Гоцман совсем не хотел ее испугать, но она, похоже, все-таки испугалась, даже непроизвольно отбежала на несколько шагов. При свете дня было видно, какое у нее утомленное лицо. Тонкие морщинки сбегали от крыльев носа к уголкам рта. И снова она показалась Гоцману картиной из давно забытых времен, которым не суждено вернуться. Может быть, только в детстве видел он таких красивых женщин?.. Они ездили на извозчиках с офицерами Люблинского и Замосцкого полков, покупали дорогой шоколад «Бликген и Робинсон», плавали на белых пароходах за границу. На миг он даже услышал шум той далекой, канувшей в вечность Одессы.— Я сейчас заезжал к вам домой, а вас нет… Вот… случайно. Не рады? Извините. — Он отпустил ее руку. Жара, а пальцы холодные.Нора опустила глаза, попыталась уйти. Гоцман упрямо двинулся следом:— Нора, я же не собака, шобы так гнать… Дайте мне хоть встречу. Скажите, чем я так не пришелся.Нора остановилась.— Давид… вы… — Она все еще не поднимала глаз.— Ша! Не сейчас! — вскинул руку Давид. — Давайте попозже. Я освобожусь, пойдем куда-нибудь, и вы все скажете.Из-под его руки вынырнул вдруг весело улыбающийся встрепанный шкет, одетый в черный кителек под горло и такие же черные, хоть и замаранные понизу побелкой, брючки. Солидно шаркнул ногой, здороваясь с дамой, и протянул Гоцману ладошку:— А вот вам здрасте!.. Бать, а у тебя нос уже зажил почти…— Это мой сын, — пробормотал Гоцман. — Знакомьтесь — Мишка. Вчера нашел себе…— Сын?.. — Женщина слабо улыбнулась и пожала Мишкину руку. — Очень приятно. Нора.Повисла неловкая пауза. Гоцман повернулся к Мишке:— Ты шо, опять казенку правишь?— Ты шо, батя? — в тон ему отозвался Карась. — Увольнительная. За отличные успехи, между прочим…— А-а… Ну так пойдем? — неловко обратился Давид к Норе. — Попозже… В кино. Или просто прогуляемся по воздуху.— Лучше в кино, — деловито встрял Мишка. — Бать, ты билеты можешь достать? В «Бомонде» сегодня в семь «Остров сокровищ», я узнавал…— Могу… Правда, пойдемте в кино?!— Вы лучше сходите с сыном. Гоцман, помрачнев, скрипнул зубами.— После фильма я до вас зайду?— Не надо, Давид Маркович, — покачала головой женщина.Гоцман тяжко вздохнул, взъерошил рукой волосы — сначала себе, потом Мишке.— Ну-у… давайте подъедем до УГРО, а потом вас отвезут до дома. Идет?..— Спасибо. Не надо…— Я ее провожу, — снова вклинился Мишка. — Езжай по делам, батя.Он решительно отобрал у Норы тощую клеенчатую сумку, проследил, как Гоцман усаживается в автомобиль. Как только «Опель» исчез в облаке пыли, Мишка вернул сумку женщине.— Я понял, шо вы от бати хотите отвязаться…— Ты умный мальчик… — с какой-то странной интонацией ответила Нора и грустно улыбнулась Мишке.— А то. Пока никто не жаловался, — холодно фыркнул Карась и не прощаясь повернул к ожидавшему его в тени каштана Григе. Глава восемнадцатая За гоцмановским столом, уронив голову на столешницу, сидя спал Кречетов. В открытое настежь окно доносились лихие выкрики и хохот — там свободные от несения службы постовые и конвойные валяли дурака на турнике, кто-то пинал невесть где добытый волейбольный мяч. Васька Соболь гонял на холостых оборотах мотор «Опеля», придирчиво вслушиваясь и недовольно качая головой.Гоцман с полминуты смотрел на богатырски храпящего коллегу, потом решительно тряхнул его за плечо.— Шоты ночью делал, шо храпишь, как той байбак?.. Подъем. Еще шести вечера нету.— А-а… — промямлил майор вялым от сна голосом. — Здорово…— Нашел шнурок?Кречетов отрицательно помотал головой. Тяжело ступая и застегивая на ходу китель, прошел к рукомойнику, сунул голову под струю воды. Пока он фыркал и плескался, Гоцман снял телефонную трубку и набрал номер:— Дипломатический интернат?.. Ал-ле… Шо?.. Не, девушка, на сироту вы не похожи. С голоса слышно — вы ж красавица, каких не видно. Всего хорошего.Ошибся. Брякнул трубку на рычаг и снова набрал четыре цифры.— Селезенка у Охрятина цела, — утираясь вафельным полотенцем, сообщил Кречетов. — Просто болевой шок. Так что можно продолжить допрос…— Все равно — так больше не надо, — наставительно произнес Гоцман и снова заговорил в трубку: — Дипломатический интернат?.. Это вас с УГРО беспокоят, подполковник милиции Гоцман… И вам здравия желаю. У вас воспитанник есть, Мишка Карась… Да, Карасев Михаил. Нет, ничего не натворил. Он мой сын. Как он может?.. Так вот, передайте ему, шо на кино идем. Только не на «Остров сокровищ», а на «Сестру его дворецкого». Жду без копеек семь у входа… Не, лишнего нема. До свидания.Кречетов помахал руками, разминая тело.— Так вот, Давид. Допрос можно продолжать. Но есть информация поинтереснее. Мы нашли те три грузовика, что ночью привезли погромщиков на склад… Их бросили за городом, у свалки. Шеститонный «Мерседес» сильно побит, видимо, именно он, как самый тяжелый, таранил ворота… Остальные два более-менее целы.— А я думал, ты спал, — одобрительно ухмыльнулся Гоцман.— Я аж до дачи Ковалевского успел смотаться, — не без гордости заметил майор. — Грузовики, все три — и «Боргвард», и «Мерседес», и «студер» — принадлежат артели мыловаров. Но за рулем сидели совсем другие люди.— Угнали?— Если бы!.. Забрали. Притом не силой… Удостоверение показали, уголовного розыска. Мол, для оперативных надобностей… Человека, что совал им корочки, они со страху не запомнили. А вот внешность одного из водителей, что увели машины, запомнили. Коротко стриженный, щербатый, среднего роста… Ничего тебе этот словесный портрет не напоминает?.. Сенька Шалый — знакомое имя?— Вспоминаю, — отвел глаза Гоцман. — Бежал недавно…— Два часа назад его нашли у моря. Как говорят у вас, немного неживого… Пять легких огнестрельных ранений в руки и ноги, одно тяжелое — в ногу и одно смертельное — в голову… Системы оружия разные, последний выстрел сделан из «парабеллума»… Теперь сложи. Родю убивают здесь, в стенах УГРО. До этого сбегает Сенька…— Он не от нас сбежал, а из тюрьмы, — перебил Гоцман.— Все равно, — досадливо отмахнулся майор. — Машины забирают, размахивая удостоверением…— Ну, ксиву можно и подделать.— Хорошо! — упрямо кивнул Кречетов. — Прибавь сюда, что, как ни сунемся мы за Чеканом, а его нет. И еще!.. Если Фиму убил не Родя, так, значит, за ним шли. А кто знал, что Фима занимается расследованием?Гоцман в задумчивости отошел к окну.— Знали-то за это многие. Он пол-Одессы поднял…— И тем не менее сложи все вместе, — настаивал Кречетов.— Та я уже сложил, — вздохнул Давид. — Всю ночь голову ломаю… Главное, конечно, Родя…— Нет, Давид, — покачал головой Кречетов. — Главное, что рядом с нами предатель.В комнате повисла тишина. Ее по-прежнему нарушали только смех и галдеж милиционеров, толпившихся у турника. Ударов волейбольного мяча и рева мотора слышно не было — все, даже Васька Соболь, смотрели, как лихо крутил «солнышко» низкорослый Лужов. «Действительно здорово, — подумал Гоцман, машинально наблюдая за сценой из окна. — Сгруппировался и сделал выход на спину. Это сложно. Молодец… А Сеньку, выходит, раскололи свои же».— Все ж были на квартире. И Довжик, и Тишак, и Якименко…— Так это может быть и человек из другого отдела. И Арсенин, и Черноуцану…Лужов продолжал бешено крутиться на турнике.— Во дает! — восхищенно выкрикнул кто-то из зрителей.— Но дверь-то в шкаф была закрыта, — произнес Гоцман, не отводя глаз от турника. — И Охрятин…В следующий момент он резко повернулся к Кречетову. Глаза Давида блестели.— Закрыта, закрыта… Ни хрена она не была закрыта! Ах ты!..— Думаешь? — недоверчиво протянул майор. — Так Охрятин же божился…— Нет! — перебил Гоцман. — Помнишь, когда мы только подвели Родю, Охрятин просто сильно дернул ее, она и отворилась… Ах ты!Отпихнув растерявшегося Кречетова, он выскочил в коридор. Из-за двери послышался его крик:— Дежурный! Фонарь, быстро…В маленьком кабинете Арсенина, пропахшем лекарствами, под портретом генерала Бурденко сидел, хлебая суп из алюминиевой миски, Охрятин. Увидев вбежавшего Гоцмана, он жалобно съежился, зажав миску между коленями, и стал похож на медведя, которого обложили охотники.Но тяжело дышащий Гоцман смотрел не на него, а на Арсенина.— Где тело Роди?— Уже увезли, — пожал плечами врач. — В морг.— Где протокол осмотра?!Арсенин приподнялся, начал перебирать бумаги на столе, но Гоцман нетерпеливо махнул рукой:— Андрей, подожди!.. Линия удушения шла назад? Или назад и вверх, к затылку?— Назад и вверх… А что?— То есть душили сверху, так?!— Так, — недоумевающе кивнул Арсенин.— Свети, свети, — приговаривал Гоцман дежурному, топтавшемуся с фонарем. — Во-он туда, на потолок.Они с дежурным, сопя и пыхтя, пытались поместиться вдвоем в крошечном каменном закутке. Наконец, убедившись, что это невозможно, Гоцман вырвал из рук милиционера фонарь и направил его луч на низкий пыльный потолок.И как он мог не различить раньше этот еле заметный след от армейского сапога?.. Может быть, сыграло свою роль то, что следы от сапог не так уж часто оказываются на потолке?.. Гоцман скрипнул зубами и погасил фонарь.Кречетов следил за тем, как Давид набирает телефонный номер. Резко, рывками. Потеребил нос — то место, где недавно был пластырь. И еле заметно подмигнул Кречетову.— Дежурный?.. Гоцман говорит. Там, на пустыре, у турника, гужуется конвойный Лужов. Взять наряд и доставить этого акробата ко мне. Не просто срочно, а ноги в руки и бегом во весь опор!Смотреть, как обыскивают Лужова, сбежалась вся опергруппа. Это не понравилось Гоцману, и через минуту в коридоре остались только милиционеры из задержавшего Лужова наряда и Кречетов. Лужов, красный и распаренный после турника, растерянно переминался с ноги на ногу, явно не понимая, что происходит.— Крест, товарищ подполковник. — Милиционер, обыскивавший задержанного, показал Гоцману найденный в кармане Лужова маленький крестик.— Опа!.. — с недоброй ухмылкой помотал головой Гоцман, взвешивая крестик на ладони. — А шо ж ты его на шее не носишь, а?— Ну, я ж комсомолец, — пожал плечами Лужов. — А это так, от бабки осталось.— От родной, значит, бабульки осталось?.. И без шнурочка?— Была цепочка, так порвалась давно, — вздохнул Лужов.— От ты ж скажи, — цокнул языком Гоцман. — Ну-ка, присядь, благообразный…Лужов удивленно посмотрел на него, но подчинился. Гоцман, взглядом приказав старшему наряда помогать, подхватил его под мышки. Вдвоем они с трудом втиснули задержанного в нишу под потолком каменного шкафа. И без того невеликий Лужов, казалось, уменьшился в размерах раза в два, но каким-то чудом уместился в крохотном пространстве.— Не запачкался, акробат?.. — брезгливо осведомился Гоцман, когда Лужова извлекли наружу, и нашел взглядом Кречетова: — Ну шо, Виталий, ты понял?.. Он же там сидел, его и не видно было. Придушил Родю. А потом, когда мы тута засуетились, выскочил и…Лужов с неожиданной силой рванулся из рук державших его милиционеров. Кречетов среагировал по-фронтовому — сунул под нос задержанному пистолет:— Не дергайся!..— Погоди, Виталий, — тронул его за плечо Гоцман. Этим моментом и воспользовался Лужов…Чудовищным обратным сальто он вывернулся из рук охранников, ногой выбил у Кречетова пистолет, схватил его на лету и выстрелил в лицо старшему наряда. Инстинктивно бросаясь на пол, Гоцман почувствовал, как дрогнул горячий воздух в миллиметре от его виска — это Лужов выстрелил в него. «Окно, — успел подумать Гоцман, дальше он действовал без мыслей, автоматически. — В конце коридора открыто окно… Сейчас туда рванет». Вдвоем с Кречетовым они навалились на Лужова, зажав его руки словно клещами. Но конвойный продолжал отбиваться с невиданной для его небольшого роста силой и упорством. Отбивался как профессиональный, хорошо обученный боец. В армии такому не учат.На звуки выстрелов в коридор сбежалось пол-управления. Но стрелять никто не решался — Лужов во время борьбы умело прикрывался телами Гоцмана и Кречетова. Наконец он мастерски сбил с ног майора, отбросил Гоцмана ударом сапога в челюсть и бросился, как Давид и предполагал, к распахнутому окну.— Не стрелять!.. Живьем!.. — держась за подбородок, заорал Гоцман в тот самый момент, когда лучший стрелок управления Леха Якименко, тщательно прицелившись, нажал на спуск своего ТТ…Лужов вскрикнул, выронил пистолет, но тут же схватил его левой рукой. Якименко, зло оскалившись, выстрелил еще раз, Лужова отшвырнуло на подоконник. Теперь обе его руки повисли плетьми, гимнастерка стремительно набухала кровью, кречетовский пистолет тупо звякнул о каменный пол. Закусив нижнюю губу от боли, Лужов тяжело перевалился через подоконник. Гоцман, пролетев полкоридора в длинном прыжке, ухватил его сапог, не давая убийце упасть. Но удержать не сумел…Неимоверным усилием вывернувшись из рук Давида, Лужов с коротким воплем полетел вниз головой. На пыльном подоконнике расползлось огромное кровавое пятно…Давид высунул голову в окно. На улице остановились несколько встревоженных выстрелами прохожих. Но, пожалуй, видом распластанного на тротуаре Лужова они были потрясены куда больше. Живой человек не мог лежать, так неестественно выворотив голову и разбросав окровавленные руки…Гоцман со злобной гримасой отшвырнул оставшийся у него в руках сапог и гаркнул в лицо Якименко:— Я же сказал — не стрелять!!!Тяжело дышащий Леха растерянно и виновато развел руками. В коридоре с оружием в руках молча застыли сотрудники различных отделов, опергрупп и бригад.— Владимир Сергеевич, — Гоцман отыскал среди них взглядом полуседого майора в очках, начальника архива, — сделай мне быстро в кабинет учетно-послужную карточку на Лужова… И вообще все, шо найдешь. Бикицер…Учетно-послужная карточка Лужова переходила из рук в руки. Члены опергруппы вчитывались в ее нехитрый текст, словно надеялись за скупыми данными узнать, кем именно Лужов завербован и как он мог оказаться предателем…Наконец карточкой завладел Гоцман. Брезгливо держа ее двумя пальцами, прочитал:— «Учетно-послужная карточка младшего начальствующего и рядового состава конвойных войск НКВД СССР… Фамилия — Лужов, имя — Петр; отчество—Иванович. Год рождения — 1918. Народность — русский, родной язык — русский. Социальное происхождение — из мещан. Место рождения — Краснодар… Специальность до призыва — шофер. Прохождение службы со дня зачисления в часть…» М-да… м-да… — Он задумчиво замычал, барабаня пальцами по столу, так что остальным присутствующим оставалось только догадываться о ходе его мыслей. — В общем и целом, все ж обычно до жути. Член ВЛКСМ с тридцать шестого. Призвался в тридцать девятом, воевал себе, как люди… «Отвагу» получил… В сентябре прошлого года по приказу о тринадцати возрастах демобилизовался и в начале февраля поступил в конвойные войска. — Он щелкнул ногтем по бланку: — Пожалуйста, в/ч 38059, то есть доблестная 49-я конвойная дивизия, шо стоит в нашем славном городе Одессе… Нич-чего не понимаю. Когда ж его вербануть-то успели? На фронте, шо ли? Так куда «Смерш» смотрел?..— Может, еще и до фронта, — предположил Кречетов, потирая подбородок, на котором был заметен след от удара Лужова. — Не забудь, он из Краснодара. Это ж казачий край… Сколько среди них предателей в войну было — мама дорогая… Мне ребята с Третьего Украинского рассказывали — в декабре сорок четвертого в Югославии против них чуть не целая казачья дивизия стояла. И все русские!..Помолчали. Якименко снова тяжело вздохнул, и все взглянули на него.— Ладно. — Гоцман рывком поднялся с места, решительно нахлобучил кепку. — Леша, садишься писать рапорт… о проделанной работе. Тишак, составишь опись найденного при Лужове… Андрей — внимательный осмотр тела. Михал Михалыч, ты оформляй бумаги по… погибшему старшему наряда… Виталий, будь друг, сгоняй до штаба 49-й конвойной, может, у них еще какие подробности отыщутся. Я до Омельянчука.— А Якименко тем не менее выстрелил? — уточнил полковник Чусов.Он крупными шагами расхаживал по кабинету, время от времени кидая на Гоцмана острые, цепкие взгляды.— Та не, он только в плечо. Шоб Лужов еще кого в коридоре не положил. Он же старшего наряда шмальнул… А Лешка стреляет — знает куда…— Кстати, где служил Якименко? — перебил Чусов.— В разведроте на Первом Украинском. «Красное Знамя», «Отечественная война» первой степени, «Красная Звезда»… Комиссован после четвертого ранения. Закончил курсы младшего начсостава милиции…— Хорошо, — кивнул Чусов, — давайте теперь еще раз, от начала…Гоцман вздохнул. Мало того, что докладывал у Омельянчука, теперь еще здесь.— Мы отвезли Родю в УГРО…— Кто это — мы?— Я, майор Кречетов и водитель Васька Соболь — ефрейтор Василий Соболев.— Кстати, как вам Кречетов? — снова перебил Чусов.— Нормальный, толковый, — пожал плечами Гоцман. — Немножко закалки не хватает, но не все ж сразу, то дело наживное… Ну вот, оказали первую медпомощь. Андрей Арсенин оказал… Про Арсенина рассказывать?— Не надо, — нетерпеливо помотал головой полковник, — у меня есть информация по нему. Дальше.— Стали допрашивать, — продолжил Гоцман. — И вдруг раздался звонок. Я поднял трубку…— Откуда Лужов мог звонить?— Там рядом кабинет ремонтируют, — объяснил Гоцман. — Он как дежурный имел ключ. Еще мог из конвойной. Но там обычно есть кто-нибудь.— А откуда он знал, что арестованного поместят именно в этот шкаф?— Так всегда делают, когда надо срочно…— Но вы же могли отправить его в камеру, — пожал плечами Чусов.— Мог, — кивнул Гоцман. — Но я не хотел светить Родю. А так его через все здание надо вести… Да и удобно, когда рядом.— Удобно! — с какой-то странной интонацией кивнул Чусов. — Хорошо, когда удобно… Дальше?— Дальше приехали на квартиру. Сразу поняли, шо фраернулись. Кинулись обратно… Пока ездили туда-сюда, прошло с полчаса. То я вам уже рассказывал. Повторить?Чусов, не отвечая, снова зашагал по кабинету. Остановился у застекленного книжного шкафа, словно пытаясь в корешке «Краткого курса истории ВКП(б)» вычитать разгадку совершенного убийства.— А шнурочек пропал, — неожиданно обронил полковник.— Пропал, — подтвердил Гоцман. — Мог прилепиться до какой-нибудь подошвы…— То есть сам позвонил… — Шагая, Чусов наступал на одну и ту же скрипящую половицу. — Сам залез в шкаф. Сдернул шнурок с шеи и задушил… И выбрался, когда шкаф открыли.— Да, он сразу появился, когда крик поднялся.Чусов цепко взглянул на Гоцмана.— То есть мог и в одиночку. Так?— В принципе так.Чусов заложил еще один круг по кабинету. Равномерно скрипели половицы.— А откуда Лужов знал, что в квартире на Маяковской нет телефона и обыском занимается именно Довжик? А не Якименко, скажем?.. Звонили-то от имени Довжика.— Не знаю… — неуверенно сказал Гоцман.— Может быть, мы в разговоре проронили…— Что-то ваш Лужов не семи, а каких-то восьми пядей во лбу получается,.— задумчиво покачал головой полковник. — Просто, как говорят у вас в Одессе, профессор… — Он холодно улыбнулся Гоцману: —А может, Академик? А?..КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ 2 Note1 Главное управление контрразведки «Смерш» Наркомата обороны/ Наркомата Вооруженных Сил/Министерства Вооруженных Сил — до мая 1946 года название советской военной контрразведки. «Смерш» — сокращение от «смерть шпионам» 3 Note2 Указ от 7 апреля 1935 г., предусматривавший уголовную ответственность за совершенные преступления с двенадцати лет 4 Note3 Амнистия 7 августа 1945 г 5 Note4 Главное архивное управление МВД 6 Note5 Так в Советском Союзе называли американские многоцелевые автомобили марки «Додж» серии WC (модели 51—64) 7 Note6 Главное управление МВД по делам военнопленных и интернированных See more books in http://www.e-reading-lib.com