29

Дана попятилась. Нижняя ступенька больно ударила ее сзади по лодыжке, и она чуть не упала навзничь, но удержалась на ногах. Перед ней в дверях стоял человек в металлическом забрале и с зажженным паяльником, который он держал рукой в перчатке.

— Фрейд! — Окрик прозвучал гулко, как в металлическом барабане. Потом синее пламя, пыхнув, погасло, рука в перчатке приподняла крышку забрала, открыв потное лицо и седоватую бороду чернокожего мужчины. Игнорируя Дану, он раздраженно обратился к собаке:

— Никаких гостей, Фрейд, ты же знаешь! Никаких гостей!

Собака неспешно прошла в дом, как видно, ничуть не раскаявшись в своем служебном упущении. Мужчина проводил собаку сердитым взглядом и лишь после этого переключил внимание на Дану.

— Кто вы? — спросил он с английским акцентом низким и звучным голосом.

— Дана Хилл, — ответила она, не очень зная, что бы добавить к сказанному.

Уильям Уэллес насупился. Казалось, он пожирает ее взглядом. По недовольному выражению его лица можно было подумать, что он готов захлопнуть перед ней дверь. Но он вздохнул, и черты его смягчились, как смягчился и голос.

— Что ж… Фрейда, кажется, вы заинтересовали. — И не сказав больше ни слова, он повернулся и пошел в дом, оставив дверь открытой, тем самым приглашая Дану следовать за ним.

Потолки в помещении были сводчатые. Толстые деревянные балки устремлялись к опорам и крепились к ним квадратными черными болтами, образуя вместе с металлическими пластинами как бы каркас сооружения — стен и вогнутых потолков, костяк, подобный скелету живого организма. Каждая комната напоминала иглу эскимоса. Порядка в доме Уильяма Уэллеса Дана не обнаружила: мебель была расставлена среди листов железа, наваленных в кучи металлических обрезков и полос и перемежалась скульптурами — законченность которых надлежало дополнить воображением, как это было со скульптурой во дворе, или же шедеврами в разной степени готовности. И при этом каким-то странным, таинственным образом убранство комнаты образовывало единство, свободное, никак не скованное каркасом балок, опор и гладкого камня стен. Широко распростертые крылья скульптурного изображения орла образовывали арку входа и своеобразную гостиную с лавками и подушками на них. Далее следовал стол и стулья обеденного уголка, замыкавшегося мастерской. Как поведал Дане владелец ювелирной лавки, особенность таланта Уэллеса в том, что работы его каждый воспринимает по-своему, нет двух людей, улавливающих в каждой из них один и тот же образ. Как и в скульптуре, в убранстве дома Уэллес тоже предпочитал оперировать главным, позволяя воображению заполнять оставшиеся пустоты. А может быть, ему было просто все равно. Может быть, все, помимо главного, ему казалось несущественным.

Уэллес снял свое забрало паяльщика и перчатки-рукавицы и положил все это на деревянный стол. Без всей своей воинственной брони он оказался почти карликом, комплекцией подобным своему дому — маленьким и округлым. Росту в нем было не больше пяти футов, на голове вокруг лысины — волосяной венчик, как тонзура у монаха; на затылке волосы ниспадали на шею за воротник его пропотевшей футболки. Уши у него были крупные, а глубоко посаженные глаза с кустистыми бровями глядели исподлобья. Большую часть лица прикрывала седоватая борода. Походка у Уэллеса была шаркающая: казалось, он старается, чтобы ступни его не выскользнули из больших, не по размеру тапочек. Ноги и руки Уэллеса были коротки даже для небольшого его тела, но тяжелый закопченный чайник он поднял как пушинку, без всякого труда наполнив его из своеобразного грубого крана — торчавшего из оштукатуренной стены оцинкованного кончика железной трубы. Он поставил его на горелку чугунной пузатой печки, труба которой уходила в отверстие в крыше. Затем он наклонился, чтобы открыть дверцу печки, сунуть туда два полена и раздуть пламя, трижды нажав ногой на какой-то валик на полу.

На соседнем столе высилось причудливое нагромождение металлических кусков, другие куски валялись рядом. По-видимому, Уэллес собирал скульптуру, когда Дана оторвала его от работы. Композиция напомнила ей мост, протянутый над чем-то неровным, гребенчатым — возможно, скалами, а может быть, волнами. Несколько секунд Дана смотрела на эту работу, изучая ее, потом закрыла глаза. Мост она видела четко, но ощущения водного простора под ним у нее не возникало. Было что-то тревожное в том, что даже сосредоточенность тут не помогала. Она открыла глаза, придя к выводу, что вещь еще не окончена и что, может быть, это только уменьшенная копия будущей скульптуры на стадии слишком ранней, чтобы включалось воображение.

Дожидаясь, пока вскипит вода в чайнике, Уэллес достал и поставил на стол две фарфоровые чашки; расспрашивать Дану о цели ее визита и вообще нарушать молчание он, видимо, был не расположен. Дана отвернулась к прорубленному в стене венецианскому окну, выходившему на океан, — окно притягивало ее, как притягивал свет в конце туннеля перед домом. Подойдя к окну, она вдруг почувствовала странное желание шагнуть в него и продолжить путь дальше, в небесную синеву. Пришлось зажмуриться, чтобы не закружилась голова.

Чпок.

Вздрогнув от этого звука, она обернулась и увидела большой мясницкий нож, врезавшийся в деревянную доску; рядом лежал разрубленный пополам лимон.

— Лимон? — Голос Уэллеса был низким, негромким. Большие желтые глаза вглядывались в нее поверх нижних стекол бифокальных очков.

— Простите?

— Вы с лимоном пьете чай? — спросил он с изысканной интонацией английского джентльмена.

— Да, пожалуйста. — Она вернулась к столу. — У вас необыкновенный дом. Я никогда еще не любовалась таким потрясающим видом из окна. Вы сами спроектировали его?

— Один пакетик или два? — поднял на нее глаза Уэллес. — Вам в чашку? Один или два?

— Один, — ответила Дана.

— Сливки, сахар?

— Нет, спасибо.

Он покачал головой и заметил, как бы разговаривая сам с собой:

— Никогда не пойму этих американцев и их чай.

Он сделал приглашающий жест:

— Пожалуйста, располагайтесь.

Дана села на краешек лавки, покрытой толстыми одеялами.

Когда чайник на печке загудел паровозным гудком, Уэллес сунул руку в свою паяльную перчатку, снял чайник с горелки и ловко налил две чашки. В каждую он бросил по ломтику лимона, поставил под чашки блюдца, бросил в свою два куска сахара и добавил сливок, после некоторого колебания бросил кусочек сахара и в другую чашку. Подойдя к месту, где сидела Дана, он передал ей ее чашку.

— Чай без сахара — это просто варварство, — сказал он.

Она заметила, что ладони у него мясистые, а кургузые пальцы толстые — толще, чем ее, раза в два. Ей показалось странным, как такие руки могли создавать столь тонкие и хрупкие изделия, такую красоту. Уэллес прошаркал от нее куда-то в спальную часть дома. Когда Дана поняла, что возвращаться он не собирается, она встала и отправилась вслед за ним. Она нашла его сидящим в качалке спиной к виду из окна. Уставясь в пол, он неспешно потягивал чай с краешка чашки. Она села на табуретку напротив и обнаружила, что мебель в комнате, на первый взгляд раскиданная как попало, расставлена идеально для доверительной беседы. Она тоже стала прихлебывать чай несравненного, ранее ей неведомого вкуса. Он был сладким, со слабым привкусом лакрицы, который не заглушал даже ломтик лимона.

— Очень вкусно. Спасибо.

— Я рад.

— Можно мне узнать сорт?

— Сорт — мое собственное изобретение.

Уэллес отхлебнул еще глоток.

Дана разглядывала стоявшие в комнате скульптуры. Каждая из них была не похожа на другую, в каждой было что-то интригующее; некоторые более узнаваемы, чем другие: летящий орел, два кита бок о бок, косяк рыбок.

— Ваши скульптуры великолепны.

— Ко мне не так часто заезжают люди. У меня есть ромовый кекс.

— Нет, я не голодна, но все равно спасибо. Простите, что я помешала вам работать.

— Вы проделали большой путь, чтобы мне помешать. Чашка чая, которую я могу вам предложить, — это единственное и слишком малая компенсация.

— Вообще-то я приехала к вам из Сиэтла, штат Вашингтон.

— Хм…

— И чаю я напилась отменно. Мне, право, очень жаль, что я вторглась вот так, без всякого предупреждения.

— Милая леди, хватит извиняться и благодарить. Если б я не хотел вас впустить, то, уверяю, вас бы здесь не было.

Уэллес сказал это без злобы или же угрозы. Скорее в словах его прозвучал тонкий, как оттенок лакрицы в чае, намек, что гость она желанный. Он поставил свою чашку на стоявшую возле качалки бочку, поскреб лысину. Из-под груды одеял показался пятнистый кот. Уэллес бережно посадил его себе на колени. Через минуту Дана услышала, как тот тихо урчит под ласковыми пальцами хозяина.

— Мне дали вашу фамилию ювелиры в Лахейне, знакомые с вашими работами.

— А вы с моими ювелирными работами знакомы? — спросил он, не отрывая взгляда от кота.

Дана поставила свою чашку с блюдцем на другую бочку, вынула из кармана серьгу и передала ее Уэллесу:

— Полагаю, это одна из них.

Едва успев сдвинуть свои бифокальные очки на кончик носа, Уэллес тут же вернул ей серьгу:

— Верно.

— Возможно ли изготовление копии? — бросила пробный шар Дана.

— Исключено. — Уэллес взял в руки стоявшую на бочке чашку и стал опять потягивать чай с самого ее краешка.

— Вы не хотите повторяться или не можете?

— Ни то ни другое и в то же время и то и другое.

— Простите, но я не понимаю.

— Конечно, не понимаете, — сказал Уэллес и тут же нахмурился, словно коря себя за грубость. — Вот теперь моя очередь извиняться. — Он глубоко вздохнул. — Что создано, то создано. А создавать вторично уже созданное однажды мне неинтересно. Да это и невозможно.

— Значит, вещь эта — единственная в своем роде?

— Если угодно, можно и так сказать. Есть люди, которым нравится, что мои произведения неповторимы. Уникальность делает вещь ценнее, повышает ее стоимость — в их глазах, не в моих, уверяю вас.

Дана кивнула:

— Потому-то вы и бросили ювелирное искусство? Из-за того, что другие извлекают из ваших произведений прибыль?

— Да я и не знаю, продаются ли они и по какой цене. Не знаю и знать не хочу.

— Тогда, может, скажете, по какой причине вы все это бросили?

Уэллес опять глубоко вздохнул. Он сидел, поглаживая кота.

— Когда я создаю произведение, я создаю его для будущего его владельца. Скульптура ли, ювелирное ли произведение или же просто кусок металла не могут существовать сами по себе. Как и все мы, они существуют в определенной среде и формируются этой средой. Только в ней вещь можно оценить по достоинству. Чтобы оценить мою работу, ею надо владеть. Лишь при этом условии можно почувствовать ее внутреннюю красоту, точно так же как некоторые способны почувствовать ее красоту внешнюю.

— И поэтому ржавеет перед домом ваша скульптура? Как не нашедшая себе места?

Уэллес кивнул.

— Без верно найденного места даже самые прекрасные произведения обречены ржаветь. Большинство не видит созданного мною, потому что люди эти либо слишком заняты, либо просто предпочитают не заглядывать за поверхность вещей, чтобы увидеть то, что внутри.

— Людям свойственна поверхностность, — заметила она.

— Нет. Им свойственна слепота. — Уэллес вновь занялся своим чаем. — Чтобы жить, я, как и все, вынужден был продавать свой труд. Но в мои намерения вовсе не входило, чтобы другие наживались на моих работах. — Легкая усмешка тронула губы Уэллеса. — В этом есть даже некоторая ирония.

— В чем же ирония?

— Мои работы продают для прибыли. Однако на самом деле проданная вещь обесценивается. Она перестает существовать и тем самым теряет свою красоту. — Он поставил чашку обратно на бочку. — Что привело вас сюда, мисс…

— Хилл, — сказала Дана. — Дана Хилл.

— Что заставило вас проделать такой путь из Сиэтла, мисс Хилл?

— Я нашла ее. — Дана поднесла к его глазам серьгу. — Вещь эта не моя, как вы уже догадались.

— Да, — сказал Уэллес. — Хотя могла бы быть и вашей.

— Что вы хотите сказать?

Пятнистый кот спрыгнул с колен Уэллеса. Дана почувствовала его прикосновение к своим ногам. Подняв кота к себе на колени, она принялась тихонько гладить его, пока он вновь не замурлыкал.

— У вас тяжело на душе, мисс Хилл. Вы потеряли вкус к жизни. Животные такие вещи чувствуют. Фрейд это почувствовал, почему и впустил вас. — Он кивнул в сторону кота. — А сейчас это чувствует Леонардо. Вы нуждаетесь в утешении. Почему у вас тяжело на душе, мисс Хилл, что вас так мучит?

Непонятно почему, но Дана ощутила, как глаза ее наполняются слезами. Когда она заговорила, она испытала нечто подобное тому, что чувствуют в церкви на исповеди, — неловкость, но в то же время тепло — облегчение оттого, что сбрасываешь с себя груз грехов, и опасливую неловкость при мысли о последствиях.

— Неделю назад был убит мой брат. Убит неизвестно кем. Эту серьгу я нашла у него в доме.

— Гибель брата — непосредственная причина ваших слез. Вы получили повод выплакать скорбь, таившуюся внутри. Но сама эта скорбь родилась не вчера, вы носили ее в себе долгие годы. Тяжесть у вас на душе — от чего-то другого. Что-то другое составляет ваше несчастье. Вы все это время крепились, удерживаясь от слез, а сейчас льете их безудержно, заливаетесь слезами, и так будет до тех пор, пока вы не сделаете того, что, как вы знаете, должны сделать.

У Даны явилась мысль о Гранте, об их браке.

— Мой брат не был женат, мистер Уэллес…

— Уильям, пожалуйста. Ведь старику так приятно, когда красивая женщина вроде вас называет его по имени.

Она улыбнулась.

— И такую же радость приносит ваша улыбка тому, кто восхищается ею и вами.

Она подумала о Майкле Логане, вспомнив, что сказал он ей в машине по дороге в Рослин, когда заставил улыбнуться.

— Я не знала, что у моего брата была возлюбленная. Я надеюсь, что, выяснив, кому принадлежит серьга, я смогу напасть на след убийцы. У моего брата не было врагов, Уильям. Он не был богат. Он преподавал юриспруденцию в университете Сиэтла — тихий, скромный человек. Очень хороший человек. И его убили. Непонятна причина, по которой это произошло. Я хочу понять, почему это кому-то понадобилось.

Уэллес молчал, прикрыв веки. Дана различала гул океанского ветра, задувавшего в какую-то щель в постройке. От ветра стал вертеться один из вентиляторов на потолке. Балки задрожали, тронув другой вентилятор в кухне, тот тоже завертелся. От этого движения оживился валик очага — он приподнялся и вновь упал, раздувая пламя.

— Ревность.

Уэллес произнес это так тихо, что Дана была не уверена, сказал ли он что-то вообще.

— Простите?

— Вы хотели понять причину, почему один мужчина убивает другого.

— Я хотела понять, почему убили брата.

Уэллес кивнул:

— Это одно и то же.

Дана глядела во все глаза на этого странного маленького человека, озадаченная, заинтригованная.

— Вы знаете, кто убил брата?

Уэллес покачал головой:

— Нет. Лишь — почему.

— И вы думаете, что причина в… ревности? — Она подалась вперед, и кот спрыгнул на пол. — Вы ведете запись, кто покупает ваши изделия, Уильям? Ведете учет заказчиков?

Он покачал головой.

— Учет мне ни к чему. — Уэллес отхлебнул чай и пригласил бесприютного кота прыгнуть теперь к нему на колени.

— Ну а счета, какая-нибудь регистрация для налоговых органов?

— Я ничего не учитываю и не записываю, мисс Хилл. И никогда этим не занимался. Что же касается ваших американских налогов… — Он пожал плечами и улыбнулся озорной улыбкой.

У Даны схлынула волна адреналина, и вместе с ней сникла надежда — так спускает проколотый воздушный шар. Она откинулась назад, внезапно ощутив усталость и от долгого полета, и от бесконечных тревог всего этого путешествия. Ведь, как сказал Уильям, она проделала такой путь… И к несчастью, все впустую. Она поглядела в окно за спиной у Уэллеса и увидела, что уже смеркается. Ехать по узкой опасной дороге в темноте она не имела ни малейшего желания.

Она допила чай, поставила чашку на бочку, встала.

— Я отняла у вас достаточно времени, мистер Уэллес. Спасибо за чай.

Уэллес тоже встал.

— Уильям. И, право, хватит извиняться. Радость, которую приносит общество красивой женщины, трудно переоценить. — Он подмигнул. — Это как сахар в чае.

Она усмехнулась и пожала ему руку:

— Спасибо, Уильям.

Она пошла было к двери, но приостановилась, внезапно осененная некой мыслью:

— Вы сказали, что создаете ваши произведения, имея в виду конкретного человека, и в то же время обронили, что вещь эта могла бы быть моей. Как это?

— Потому что женщина, для которой я это делал, очень похожа на вас. Ей нравилось то, что нравится вам. Она несчастлива по тем же причинам, что и вы.

Дана подошла к нему поближе. От забрезжившей догадки у нее закружилась голова.

— Вы ее помните, — еле слышно проговорила она.

— О да, — сказал Уэллес. — Я ее хорошо помню.

Час спустя Уэллес в сопровождении Фрейда проводил Дану до двери. Кот Леонардо зарылся в одеяла.

— Фрейд проведет вас к вашей машине, — сказал Уэллес.

Кивнув, Дана ступила за порог. В шесть часов вечера стало уже холодать. Она поежилась, обхватив себя руками. В машине ей предстоит померзнуть. Ей захотелось получше попрощаться с Уэллесом, и она, слегка наклонившись, коснулась губами его щеки. В ответ Уэллес похлопал ее по руке и протянул ей маленький пакетик из плотной бумаги.

— Чай, — шепнул он. — И пейте его каждый день с сахаром, пока будет.

Потупившись, он отступил, и деревянная дверь тихо прикрылась, после чего Фрейд повел ее к джипу.