Глава первая

Белые великаны

Таких, как я, можно встретить в любом недорогом баре Солсбери, Стокгольма, Парижа, Брюсселя, Лондона. Среди нас есть французы, славяне, бельгийцы, немцы. За нами прошлое и большой опыт обращения с любыми видами оружия. О нас говорят: у них нет будущего. Это не так. Пока газеты и телевидение кричат о политических страстях и военных переворотах, терзающих ту или иную страну, пока существуют колониальные и полуколониальные зоны, пока в мире действуют силы, направленные друг против друга, мы всегда будем нужны тем, в чьих интересах совершаются эти перевороты, тем, кто пытается силой утвердить свое превосходство. Новоиспеченные диктаторы и специальные военные комитеты без каких бы то ни было колебаний снабжают нас оружием, и мы летим в очередной Чад, в очередную Уганду.

Мы — это солдаты Иностранного легиона.

И в Конго я попал с легионом.

Американский «Боинг-707» принадлежал бельгийской авиакомпании «САБЕНА» и пилотировался английскими пилотами.

Меня это не трогало.

Мне вообще наплевать, кому принадлежит самолет и кто его ведет, главное, чтобы он приземлился в запланированном пункте. Я летел работать, а не решать ребусы. К тому же я не люблю лишнюю информацию.

Катанга.

Бросовые жаркие земли с термитниками, возвышающимися, как дзоты, над мертвой сухой травой. Непривычно высокие, поросшие кустами, то оранжевые, то мертвенно-серые, как слоновья шкура, то красные, то фиолетовые, термитники, громоздясь друг на друга, тянутся, как надолбы, через всю Катангу — от озера Танганьика до Родезии.

Племен в Катанге не перечесть.

Я пытался что-то узнать о них, но в голове, как строки непонятных заклятий, остались одни названия — лунда, чокве, лвена, санга, табва, бвиле, тембо, зела, нвенши, лемба. Были и еще какие-то, я их не запомнил. Да и перечисленные остались в памяти только потому, что с одними, поддерживающими партизан-симбу, мы вели войну, а другие, признававшие власть премьер-министра Моиза Чомбе, нас поддерживали.

Наемникам, то есть нам, платил, понятно, премьер министр.

Бороться с партизанами-симбу оказалось не столь уж сложно. Оружием они владели никудышным — длинноствольными ружьями, попавшими в их руки чуть ли не во времена Ливингстона и Стэнли; кроме того, симбу были разобщены. Б тропических чащах прятались симбу Пьера Мулеле, симбу Кристофера Гбенье, симбу Николаса Оленга, симбу Гастона Сумиала, наконец, просто симбу без всяких кличек. Их разобщенность была нам на руку и не раз помогала брать большие призы: люди Моиза Чомбе хорошо платили за труп каждого симбу, вне зависимости от того, к какой группировке он принадлежал.

Понятно, были у нашей работы и свои темные стороны.

Например, отравленные стрелы.

Пуля может проделать в тебе дыру, но пуля иногда оставляет тебе шанс выжить, а вот отравленные стрелы бьют наверняка. Через час — полтора ты уже труп, ты валяешься под солнцем, вздутый, как дирижабль, и ни один лекарь не посмотрит в твою сторону.

Понятно, это не добавляло нам добрых чувств к симбу, хотя в принципе я не из тех, кто вообще относится к черным плохо. Просто я привык выполнять работу тщательно. Этому я научился у немцев, когда они вошли в Хорватию. Немцы в высшей степени аккуратные работники. Опыт, перенятый у них, пригодился мне в Конго, где я старался обучить новичков прежде всего основательности. Увидел черного — убей! Ведь на черном лице не написано — враг он тебе или просто в неудачное время вышел из хижины взглянуть, светит ли солнце. Наш главный шеф, командовавший рейнджерами (кстати, немец — майор Мюллер), одобрял подобные вещи, а уж майору Мюллеру можно было верить — с 1939 года не было, кажется, ни одной войны, в которой он бы не участвовал. Именно майор научил нас в занятых у симбу деревнях убивать прежде всего знахарей и кузнецов. Кузнецы штампуют наконечники стрел, а знахари снабжают партизан ядами.

После активных действий на юге мы рады были узнать, что наша группа выступает на патрулирование одного из самых глухих, но зато и самых спокойных уголков Катанги. Капрал, человек желчный и скрытный, давно, на мой взгляд, оставивший мысли о штатской жизни, в первый же день собрал нас вместе. Он прекрасно разбирался в местных диалектах и сразу спросил меня:

— Усташ, как прозвучит на местном диалекте команда: стой, пошел, вперед, сидеть, не глядеть по сторонам?

— Телема, кенда, токси, ванда, котала на пембените, — без особой охоты ответил я.

— А как ты поймешь просьбу черного друга — бета не локоло на либуму?

— Бей его по животу! — вмешался в беседу француз Буассар.

— А если черный спросит: мо на нини бозали кобета? То есть, за что бьете?

Буассар опять вмешался:

— Лично я в ответ поддам черному под ребра. И скажу — экоки то набакиса лисусу? То есть — хочешь еще?

И заржал.

Буассар любил посмеяться.

Пылища на тропах Катанги невероятная.

Когда мы ввалились в лес, от пыли мы избавились, зато джип сразу начало бросать на корнях, будто мы на небольшом судне попали в приличную болтанку. Со всех сторон обрушилась на нас влажная горячая духота, в которой, как в бане, глохли все звуки. Откуда-то сверху прорывался иногда вопль обезьяны или птицы-носорога, но внизу все тонуло в душном обессиленном безмолвии, нарушаемом лишь рычанием джипа.

Я никогда не забирался в тропический лес так глубоко и чувствовал себя несколько неуверенно. Наверное, и остальные чувствовали себя не в своей тарелке. Только на капрала ничто никогда не действовало. Кроме, пожалуй, темноты и замкнутых помещений, о чем я случайно узнал еще в Браззавиле. Могу поклясться, что в прокуренном темном кинозале капрал интересовался не тем, что происходило на экране, а тем, что могло происходить за его спиной.

Не знаю, кого он боялся и боялся ли, но что-то такое с ним происходило.

Впрочем, какой рейнджер любит позиции, не защищенные с тыла?

Да и скелеты в шкафу у каждого свои.

Место для лагеря мы отыскали удобное — огромные деревья наглухо и со всех сторон окружали большую, поросшую травой поляну, редкие кусты на поляне мы сразу вырубили.

Буассар завалился на брошенный в траву брезент, и дым его сигареты приятно защекотал ноздри.

Я присел рядом.

Малиновый берет и пятнистую рубашку я сбросил, подложив под локоть, чтобы не чувствовать жесткость брезента. И не торопясь потянулся к вскрытой французом банке пива.

— Ба боле, ба-а-а… Ба би боле, ба-а-а… — отбивал такт Буассар.

В нехитрой песенке, мелодию которой он насвистывал, речь шла о том, как хорошо, когда нас двое, а ночь тиха и безлюдна.

Типичная французская песенка, хотя на чернокожий манер.

Впрочем, какое дело до манер тем, ночь вокруг которых тиха и безлюдна?

— Ба боле, ба-а-а! — подмигнул я Буассару.

Несмотря на некоторую болтливость француз мне нравился, я старался держаться к нему поближе. Занимаясь такой работой, как наша, нелишне знать тех, на кого можно положиться в деле.

Мы курили, потягивали теплое пиво и смотрели, как негриль бабинга, взятый капралом месяца три назад в сожженной глухой деревушке, возится у костерка, собираясь готовить обед, а голландец ван Деерт, глухо обросший густой бородой, здоровенный, как буйвол, жуя резинку и щуря маленькие свирепые глазки, что-то негру внушает. Мы не слышали — что, но примерно догадывались. Голландец терпеть не мог черных, у него была на черных аллергия, он пятнами шел, когда видел двух, а то, не дай бог, троих черных.

Но я это не в осуждение.

У каждого свои привычки и вкусы.

Будем считать, что в данном случае голландец просто следил за чистотой и опрятностью негриля ба-бинги.

За походным столом я сидел рядом все с тем же французом. Никто не звал его по имени, многие даже не знали его имени — просто Буассар, иногда. Длинноголовый. Буассар на прозвище не обижался, ведь это он сам однажды объяснил — богатые люди, дескать, почти всегда относятся к долихоцефалам, то есть как раз к этим вот длинноголовым. Только голландцу утверждение Буассара не понравилось. Ему, наверное, больно было узнать, что, как короткоголовый, он навсегда обречен на нищенство.

— Жри я так, как ты, Буассар, — сказал тогда голландец, поигрывая коротким ножом, — я наел бы себе голову подлиннее, чем твоя.

В этой фразе был весь ван Деерт.

Буассар ухмыльнулся.

Он вовсе не настаивал на своем утверждении, касающемся исторической роли долихоцефалов. В конце концов, эти свои неожиданные знания он почерпнул из случайной книжки, опять же случайно попавшей ему в руки в военном госпитале Алжира в тяжкие минуты кафара — большой тоски, часто одолевающей белого человека в чужом для него тропическом климате. Буассар не собирался спорить с голландцем. Ван Деерт часто вел себя как скотина, но Буассар находился рядом с ним во время похода на Чад, а потом воевал на Гваделупе, а потом они вместе усмиряли Алжир и Марокко. Им было что вспомнить. А это позволяет терпеть друг друга.

Буассар и сам любил шутки.

Случалось, он садился около кухонного костерка так, чтобы видна была рукоять тяжелого «вальтера», сунутого в карман, и как о чем-то само собой разумеющемся заводил неторопливый разговор с негрилем бабингой о его, бабинги, возможном и скором побеге к симбу.

— Только ты не уйдешь далеко, — вкрадчиво заканчивал Буассар, и его выцветшие глаза смеялись. — Ты знаешь, я хорошо стреляю. И если ты попробуешь сбежать, бабинга, я продам твой череп тем американским ребятам, что обслуживают бананы Сикорского.

Знаешь, что такое банан Сикорского, бабинга? Не знаешь? Подсказываю. Это боевой вертолет. Такая большая стрекоза, загруженная ребятами в пятнистых рубашках. За череп негра с пулевым отверстием во лбу или в затылке они дают кучу долларов. А это твердая валюта, бабинга. А твердая валюта нужна всем.

И показывал негру «вальтер»:

— Тот самый калибр, бабинга. Пуля большого калибра может раздробить череп, а «вальтер» — деликатное оружие. Получается просто дырка в черепе и мелкие трещинки вокруг, будто паутина. Очень красиво, бабинга, держать над камином череп негра с пулевым отверстием. Ты согласен?

Бабинга кивал затравленно.

— Оставь негра, — окликал я француза.

Я знал, что ему нравилось мое вмешательство.

Спрятав «вальтер», Буассар, ухмыляясь, брел к палатке. На смуглом лице рейнджера играли все его шрамы, перемешанные с ранними морщинами.

А вот голландца я не любил.

Точнее, не доверял голландцу.

Ван Деерт был слишком жаден, слишком жесток — даже для легионера. На что он способен, он доказал еще в Индокитае, а к нам его занесло объявление, однажды появившееся в «Дагенс нюхетер»: «Крепких мужчин, интересующихся сельскохозяйственными работами в Конго и владеющих всеми видами огнестрельного оружия, просят позвонить по телефону такому-то».

Ван Дееерт позвонил.

Он обожал «сельскохозяйственные работы» и владел всеми видами огнестрельного оружия. И еще — он торопился. В те дни его фотографию таскали в карманах чуть ли не все полицейские Швеции, в которой он временно пребывал. К счастью голландца, из «сельскохозяйственной» конторы его быстренько переправили прямо в Конго.

Слева от меня жевал тушенку новичок немец Шлесс.

Капрал сам подогнал Шлессу форму, она сидела на нем прекрасно, но это было все, что мы о нем знали. Никто из нас пока не видел новичка в деле.

А напротив сидел Ящик.

Он сидел, опустив глаза. Случалось, ложка надолго застывала у его губ, будто неожиданная мысль останавливала его. У Ящика были светлые короткие волосы. Он не любил, разговаривая, глядеть собеседнику в глаза. Мы, собственно, никогда с Ящиком не разговаривали: он объяснялся только на плохом итальянском, хотя на итальянца не походил.

И еще деталь — он боялся дождей и грома.

Нас это смешило.

Но если Ящик, так его почему-то прозвали, ложился за пулемет, можно было спокойно раскуривать сигарету прямо на бруствере. Умение Ящика владеть пулеметом пугало. Впрочем, в легионе всегда есть возможность стать в каком-то деле непревзойденным мастером. Б конце концов, тебе платят и за это. В конце концов, это позволяет тебе выжить.

Из нагрудного кармана капрала торчал обрывок газеты, давно затертый на сгибах. Он подобрал обрывок газеты в каком-то браззавильском баре и постоянно таскал обрывок в кармане. Может, там было что-то такое, о чем не прочтешь ни в какой другой газете, не знаю, но, капрал давно заработал право на причуды. Он относился к настоящим легионерам, к легионерам до смертного часа. Там, где он проходил, сгорала и уже не росла трава, как, впрочем, и под ногами голландца.

А это кое-что значит.

Прихватив пару жестянок, я вернулся на брошенный возле палаток брезент.

Из-за примятой травы глянула на меня тупыми глазами желто-зеленая древесная лягушка. Наверное, она свалилась с ветки. Ни с того, ни с сего я вспомнил слова одного чудака о том, будто в спокойном состоянии такие вот лягушки вообще ничего не видят. Так у них устроено зрение. Мир для них — просто сплошной голубой фон без каких-то там деталей или просветов. Но, как объяснил мне тот же чудак, лягушки ничуть не чувствуют себя обездоленными существами. Достаточно чему-то перед ними шевельнуться, дрогнуть, мелькнуть, как лягушки будто просыпаются и без всяких раздумий прыгают на внезапно высветившуюся добычу. Понятно, что при таком раскладе вполне можно помереть с голоду, находясь в окружении десятка насекомых, вкусных, но не проявляющих никаких признаков жизни, но так устроена жизнь: хочешь доказать, что ты живой, — дергайся.

— Усташ, ты знаешь, какого цвета зебра?

— Она полосатая, Буассар.

— А она черная в белую полоску? Или белая в черную?

— Обсуди это с бабингой.

Но французу хотелось поговорить:

— Это правда, Усташ, что тебя видели в Каркахенте?

Вообще-то о таких вещах не спрашивают. Буассар это знал, но, наверное, я сам спровоцировал его своим невысказанным вслух расположением. За добро платят. Иногда дорого.

— Не злись, — понял меня Буассар. — Я под тебя не копаю. Просто мне говорил о тебе один парень. Он был итальянец и работал на крупную газету, хотя ходили слухи, что работает он не на газету, а на Интерпол. В конце концов для него это кончилось плохо. А ведь он, Усташ, умудрился взять интервью у самого майора Мюллера.

— Майор не родственник нашему капралу?

— С чего ты взял?

— Не знаю, — усмехнулся я. — Зачем макароннику понадобилось брать интервью у майора Мюллера?

— Чтобы рассказать миру правду про нас. Это его собственные слова. Кое-кто якобы еще не знает про нас всей правды, а им якобы этого хочется. В кармане макаронника, Усташ, мы нашли список. Довольно подробный, со всякими деталями. Там среди имен было твое. Этот макаронник и меня, кстати, спрашивал: не встречался ли я с парнем по кличке Усташ? Я, понятно, отнекивался. Да и откуда мне знать парня с такой кличкой, правда? — Буассар заржал. — Но если честно, Усташ, этот макаронник кое-что знал о тебе. Он утверждал, что натыкался на твой след в Аргентине, а потом в Испании. Не знаю. Может, врал.

— Чего он хотел?

— Подробностей. Любых подробностей о нашем быте. Капрал этого не допустил. Но несколько лет назад настырный макаронник сумел добраться до испанского поселка Бенинганим, лежащем рядом с Каркахенте. Ну, а кое-кто знает, что именно в Каркахенте находится военный лагерь усташей, давным-давно проигравших свою войну. Я потому и спрашиваю, Усташ, что никак не могу понять: ну, если нет такого самостоятельного государства Хорватия, если сама партия усташей давно объявлена вне закона, то как могут существовать, да еще в Испании, военные лагеря усташей?

— Это ошибка, — неохотно ответил я. — Там, наверное, есть ребята из Хорватии, но они иммигранты, и их немного. Думаю, это просто спортивный лагерь.

Буассар затрясся от смеха:

— Конечно, спортивный, о чем я и говорю! Макаронник утверждал, что там проходили подготовку очень спортивные ребята. Броде тебя. Ты не злись, Усташ, я тоже занимался в похожем лагере. Видишь эти шрамы? Я заработал их на тренировках.

— Отстань, Буассар. Хочешь поболтать, иди к бабинге.

Но в принципе француз был прав: все мы прошли через «спортивные» лагеря.

— Ладно, — Буассар запустил пустую пивную банку в траву. — Я не собираюсь копаться в твоей биографии. Да и макаронник к тебе больше не пристанет. Он утонул в озере Альберт. Несчастный случай. Рядом с макаронником тогда плыл ван Деерт. Потом я сам видел — майор Мюллер одобрительно похлопал голландца по плечу. — Буассар ухмыльнулся: — Он много чего нам порассказал, этот макаронник. Например, об усташах. Этот человек, который основал вашу партию… Ну, как его?.. Ох уж эти мне славянские имена… Ага, вспомнил!.. Анте Павелич… Он, правда, приказывал вырывать глаза у своих политических противников?..

— Если бы он это делал планомерно, мы не проиграли бы войну и не шлялись бы сейчас по всяким там черным Конго, — неохотно сказал я. — Заткнись и отстань от меня, Буассар. Настоящие усташи не воюют в дфрике. Хефер, Илич, Любурич, Бранчич, Ровер — что ты о них знаешь? Да и не надо тебе знать о них. И ко мне не приставай с такими вопросами. Я здесь потому, что мне нужны деньги. Бот все, что могу тебе сказать.

Он кивнул.

Он сам думал так же.

В наши годы не тешат себя иллюзиями.

— Бабинга! — заорал я. — Принеси пива! Буассар вскрыл принесенные банки и первую подал мне.

Мы еще немного поговорили.

О Конго, о заработках.

Никто не упирал на то, что мы — малиновые береты, синие гуси, рейнджеры, ну и это там, белые великаны.

И нам совсем было хорошо, когда в невидимом, закрытом зеленью непроницаемой духотой небе раздался дальний гул, постепенно перешедший в странный свист, и мы невольно привстали, пытаясь понять, чей это самолет выпевает в небе свою прощальную лебединую песнь?

А потом до нас дошел приглушенный грохот взрыва.

— Кто-то из верхних, — ткнул в небо Буассар. — Я никогда не завидовал верхним. Гляди!

Из палатки выкатился Ящик.

Круглые вытаращенные глаза были полны ужаса.

Он был весь серый, как пепел перегоревшего костра.

Трус, невольно подумал я. Что с того, что он умеет владеть пулеметом? Он все равно трус.

И еще раз решил — держаться надо ближе к французу.

— В машину! — рявкнул, выскакивая из палатки, капрал.

Через пять минут все мы, кроме Ящика, оставленного с бабингой охранять лагерь, тряслись в джипе.

Что мы получим от этой вылазки?

Держу пари, этот вопрос интересовал всех.

Если мы найдем разбившийся самолет, можно будет не торопясь порыться в обломках. Это живые не любят делиться своим добром, а мертвым, как правило, на все наплевать. Если что-то при них остается, они никогда не оспаривают вашего права на эти вещи.