Как я попал

Лучше всего были киты. После разных портов, магазинов, ресторанов, сувениров корабль три дня шел в океане. Берегов не было. А близко от нас тем же курсом справа и слева шли киты и пускали фонтаны из ноздрей. Это было так здорово, что глаз не оторвать. Их самих почти не видно. Только часть черной спины и фонтанчики. Вода была спокойная.

Вот тут самое время объяснить что-нибудь про Весту. Она была, как картинка из журнала. Даже из нескольких журналов, потому что она все время себя меняла. На каждой стоянке накупала разных шмоток и тут же их надевала – платья, накидки, купальники, шляпы, платки, какие-то размахаи. Волосы красила то в белый цвет, то в темный с серебром. И еще загар, солнце-то сильное на воде. Ну, совсем картинка! По вечерам мы иногда на танцы ходили. Я-то не особый любитель, а молодые козлы прямо как мухи вокруг нее.

Я ей когда сказал про круиз, она сразу зашлась: “Это моя мечта, всю жизнь об этом думала”. Я предупредил: “Едем надолго. Как тут будет твой дизайн?”. А она: “Трудно будет, еще не знаю, как все устрою, у нас большой заказ, но устрою, хочу море и хочу с тобой. Скажи мне еще раз, куда плывем?” Ну, я опять: “Копенгаген, Лондон, Исландия, Лиссабон, Гибралтар, Барселона”. Она на меня кидается, виснет: “Да, да, да! Именно! Вот это самое! И Лиссабон?! А когда, когда Лиссабон, скажи мне?!”.

И поехали. Сперва самолет, потом пароход, первый класс, апартамент. Денег я не жалел. Вообще она мне все время нравилась. Даже, пожалуй, больше и больше. И я думал, что хорошо бы иметь ее постоянно в каюте, а то она все выскальзывала. То работа, то она на курсы поступила, и постоянно еще тетушки, бабушки, двоюродные сестры – то в Белгород, то в Тулу, то даже к себе в Душанбе летала, в Таджикистан. Оттуда вернулась, а с ней ее троюродный брат – здоровый черный мужик с усами, неделю возле нее в Москве ошивался. Я звереть начал, говорю: “Э, слушай! Какой он тебе брат, он же явный таджик”, – а она: “Так ведь троюродный, это моя тетя Марина, когда развелась с первым мужем…”, и пошло! Я сказал: “Ладно, не части! Но только чтобы через сутки этого Махмуда возле тебя не было”. Ну, он и исчез.

Были странности. На тусовках к ней какие-то типы подползали: “А-а, привет! Как дела, давно не видать…”. Я спрашиваю: “Кто такой?!”. И начинается: “Это Лёвик, сын Веры Ивановны, мы познакомились в поезде, очень больная женщина, я за ней ухаживала, она мне дала адрес, я у них жила полмесяца, он мне как брат…”. Опять брат! Не нравилось мне все это, но думал – вот уплывем, и кончится путаница. Видать, характер такой. Но, на беду, на корабле у нее тоже нашлись знакомые – Маргарита, вся в серьгах и кольцах, Константин Ионович, старый пердун в белом костюме с галстуком, и с ними еще какие-то. И стали они ко мне в каюту лезть: “Нe распить ли бутылочку вина, не хотите ли рыбки норвежской?”. Я терпел, а потом довольно грубо захлопнул дверь: “Ничего не хочу, времени нет, дела, готовлюсь к переговорам”. Ну, был у нас с ней скандал, и пару раз крепко приложил я ей по мордашке, не сдержался. Пошло на пользу. Синяки она кремом замазала и немного утихомирилась.

А корабль плывет. И идут справа и слева киты с фонтанчиками. Я ведь почему про китов… Не только потому, что красиво, а потому – у меня книга лежит. Отец Склифосовский мне сказал: “У тебя мозги сдвинуты. Купи Библию, почитай. Может, вправятся”. Я купил. Врать не буду, всю не прочел, книга большая, у меня времени столько нет. Но начало и там, где про Ноя и про потоп, – читал. И еще по оглавлению смотрел, что не особенно длинное. И вот там внутри большой книги малая – “Книга пророка Ионы”, всего несколько страниц, как по указанию Бога этого Иону проглотил кит, и он оттуда говорит: “За что?”. И умоляет: “Если возможно, забери меня отсюда обратно!”. Это ж надо такое придумать! Но книга-то святая! Отец Борис сказал: “Читай и не рассуждай! Там все настоящее, а то, что вокруг тебя и особенно внутри тебя, – все от лукавого. Я бы тебе сказал читать только Евангелие, остальное тебе не положено, но раз ты на потопе свихнулся, прости Господи, читай Ветхий завет, может, что-нибудь и поймешь”.

И я читаю про Иону внутри кита. И в это самое время плывет этот наш пароход, или ковчег, и я лично вижу, как идут рядом с нами киты и пускают фонтаны. Можете вы это понять? И представляете, меня начинает лихорадить внутри – а что, если они по мою душу плывут? Что им за радость просто так силы тратить? Страшное дело!

Но ладно. Это так, вроде сон. Или, может, я выпил лишнее. Я там, на корабле, большей частью пил в одиночку. Виски. Пил и писал эту самую повесть. Я именно на корабле начал писать, как что было.

Тогда совершенно реально я чувствовал, что в ближайшее время рванет что-то и разнесет на фиг все вокруг – или только у нас, или вообще везде. И в этот момент лучше быть на плаву. И вины моей в том нету – я им всем сказал: “Чувствуете, что все напряглось до невозможности? Что вот-вот рванет?”. Жене бывшей, Татьяне, сказал еще до развода, Ярославу – сыну – сказал. Даже Горелику сказал, чтоб потом не обижался – вот такое дело будет, чувствуете? Нет, ни хрена они не чувствуют! И тут уж ничем не поможешь.

Свою линию я продумал целиком, от и до. Вот она, эта линия:

Мы с Вестой плывем круизом. Плывем долго, по всем портам, и я по дороге записываю, что было со мной и что у меня внутри. И приплываем в Барселону. Стоп! Весь пароход вытряхивается и летит чартером домой, в Москву. А мы с Вестой остаемся. У нас правильные визы, селимся в гостинице и живем неделю. Она шоппингует по магазинам, а я нахожу “LW-16” и добываю ампулы и патроны для пушечки. Повезет – я их имею, не повезет – ну, значит, не повезло! Но через неделю мы садимся на другой круиз, уже не с нашими, а сплошь с иностранцами, и идем на Индию, огибаем там все это… Таиланд, Гонконг и приходим в Японию. А дальше… Ну, в принципе, летим домой, но дальше я старался не думать. Видно будет. Мы уже будем другие люди, и вокруг все будет другое.

С Вестой на эти темы я не особенно откровенничал. Вообще, она всем хороша, но разговаривать с ней совершенно невозможно. Она же не дает рта открыть! Все время рассказывает про каких-то знакомых, у которых они делали дизайн, и у каждого была старенькая мама, и она с этой мамой так подружилась… И знакомых этих у нее бесконечное количество, всех она помнит. И говорит до одурения. И между прочим, я на нее, конечно, много тратил, но у нее и свои деньги были – кредитная карточка в полном порядке, мобильник на любую страну. Я же помню ту, первую встречу, когда она совсем на мели была, но это было давно. Спрашиваю: “Откуда у тебя?” – “О, мы очень много работали, вот оформляли дом у Слепяна Эрика Ефимовича, у него сестра, Бэла, красавица, веселая, только ноги больные, она мне как родная стала, так она сперва была замужем…” – И поехало, хоть уши затыкай.

И что надо заметить, она, пожалуй, больше меня звонила по своему мобильнику. Я изредка – на фирму, Горелику, проверить, как и что, а она везде имеет поручения и даже иногда по-английски кое-как балакает. У нее сотня поручений от всяких Эриков Ефимовичей и их сестер. В Лиссабоне ее в порту встречал какой-то тип, подарок приволок для Бэлы – здоровый пакет с португальскими целебными травами и пару бутылок настоящего портвейна.

Ладно. Плывем. И вот наконец Барселона. Все идет по плану. Наша кодла выгрузилась, мы им помахали ручкой и сели в такси.

Мне заранее заказали приличный отель на авенидо Диагональ – у них улица такая. За окном парк, деревья, птицы поют. Веста тоже, как птица, прыгает – то на подоконник, то на балкон, то на кровать, в ладоши хлопает: “Ой, как здесь хорошо! Какой дизайн! Вот мы делали дачу…”. Дальше я уже не слушал.

Но вот что надо еще сказать. Вечером мы ужинали в ресторане, рядом с гостиницей. Веста, как всегда, говорит, а я, как всегдашнее, слушаю, смотрю по сторонам – интересно у них, ночь уже, около часа, а народ не то что закусывает, а прямо-таки жрет. Полно людей, компаниями и семьями, с маленькими детьми. И все громко разговаривают, смеются. И вдруг вижу – батюшки, через два стола от нас сидит эта Маргарита в кольцах и серьгах и тоже с кем-то разговаривает и жрет. Меня это как-то неприятно кольнуло – откуда? Они же все улетели. И тут – одновременно – и Маргарита меня заметила, и Веста увидела, куда я смотрю. Маргарита замахала руками, заулыбалась. Я спрашиваю у Весты: “Откуда она взялась?”. А она: “Ой, она же ленинградка, она осталась, потому что послезавтра есть прямой самолет на Петербург, а здесь у нее двоюродный брат…”. Ну, и опять пошло по родственной линии, я уже не вникал. Но почему-то испортилось у меня настроение, и я подумал – точно, в мои дела не буду я вмешивать Весту.

И вот на следующий день я говорю: “У меня тут дело есть, ты пока… это самое…”. Но я даже не договорил. Она сразу: “Ой, у меня тоже дело, меня просили… надо позвонить…”. Все, я больше не слушаю.

Спускаюсь в сервис-бюро, говорю: нужен интэрпрейт спаниш – раша, хев ю? Говорят: “Момент! – телефонят куда-то, опять: – Момент!”. И через час приходит Лева в очках, маленький, лысоватенький. Спрашиваю: “Откуда родом, Лева?”. “Из Харькова”, – говорит. “Ну, пошли. Вот адрес. Город-то знаешь, найдешь?”

И тронулись. В руке у меня мешочек – там пушечка и баллон от ампулы, которую Зухра пользовала для чистки. В кармане бумажник, в нем паспорт, кредитные карты, немного денег и еще карта гостя с ключом от номера. Шорты, сандалии, белая рубашка, белая кепка на голове и темные очки – всё”. День жаркий. Лева сказал – недалеко, идем пешком. Город, прямо на удивление, отличный. Ведь где только мы не были, сколько разных мест, и, вроде, ходили, а все мимо меня шло. А тут вгляделся, и очень мне все нравилось. Даже подумалось – вот, каждый день тут буду ходить. А потом мелькнуло – да нет, не придется. Будто все знал заранее. И так мне было одновременно и хорошо, и грустно. За много времени впервые спокойно. Может, думаю, ничего больше и не надо. И Лёва мне этот понравился, в потертом костюме и блестящих ботинках. Я и сказал ему: “Куда спешить, Лева? Вон столики. Присядем пива выпить?”. Он плечами пожимает: “Можно”.

Сидим, пьем пиво, “сервезас” по-ихнему называется. Вспоминаем Харьков, я там тоже бывал. И при этом смотрю я по сторонам, и опять все мне нравится до невозможности – небо такое синее, крыши, а за спиной у Левы такая вроде поляна или парковая зона, – там вообще много парков, – и стоят удивительные деревья, ветки у них совсем горизонтальные и цвет мощно-зеленый. “Слушай, Лева, – говорю, – как эти ваши деревья называются?” Он обернулся, поглядел и говорит: “Сосны. Только это не наши сосны, а южные, пинии”. Ну я охнул! Сосны, смотри-ка, я не замечал. Наверное же, были перед глазами, а не замечал. Красивые. Опять пьем пиво, и я на пинии смотрю.

Спрашиваю: “Ты давно тут?”. Он говорит: “Семь лет уже”. – “Ну и как?” – “Живем, – говорит, – у меня жена, двое детей, мама…” Я говорю: “Ага…”, а сам думаю, – вот Весты нет, она бы сразу включилась, но, слава богу, ее нет, а я что ж… у каждого своя жизнь, ну, и будем жить каждый свою. “Еще по кружечке? Ты, может, поесть хочешь? Взять чего-нибудь?” – “Нет, нет, – говорит, – я сыт”. – “Ну, пошли”.

И вот дом. Шесть этажей. Надо же, точно как в Москве. И много табличек. И вижу такую – ну, точно как в Москве – “LW-16”. Надо же, это у них фирменная, значит, табличка – и размер, и шрифт. Контора на втором этаже (по-ихнему – на первом). Входим. Офис как офис. Тесновато.

Я говорю: “Спроси, Лева, сеньора Риккардо”, – это с кем мы по телефону из Москвы говорили.

Отвечают: “Он в отсутствии. У вас какое к нему дело?”.

Открываю я мешочек и достаю пушечку и баллончик, выкладываю на стол. Мордатый испанец с усиками зыркает глазами на меня, на предметы, на Леву. “В чем, – говорит, – ваша проблема?”

Я объясняю, а Лёва переводит, что мы звонили, говорили с Риккардо, что Филимонов умер, и теперь нужны патроны для пушечки и ампулы.

Усатый говорит: “Риккардо нету. Вы говорите, что вы из Москвы? Это интересно. Позвольте, я это покажу нашему специалисту. Один момент!” – забирает он пушечку и баллон и уходит вовнутрь офиса, за занавеску. И минут пять его нет. Потом появляется с пустыми руками.

“Наш специалист должен проконсультироваться. Это займет, может быть, десять минут, может быть, пятнадцать. Позвольте предложить вам кофе? Сейчас принесут”.

Я у Лёвы спрашиваю: “Ну что, выпьем кофе?”.

Он опять плечами пожимает: “Можно”.

Принесли кофе. Пьем. Я спрашиваю усатого: “Вы поддерживаете контакты с другими отделениями “LW-16”, скажем, в Лондоне, в Израиле? А то у нас, в Москве, фирма закрылась, и из Цинциннати присылали эти патрончики, а потом перестали. Вы самого Рейфа Глендауэра знаете?”.

Усатый как-то неопределенно потряхивает головой и что-то невнятное мычит.

Я говорю: “Мы с Глендауэром виделись в Москве, и, вроде, была полная договоренность о поставках. А потом он заболел. Вы в курсе?”.

Он мычит: “Да-а, заболел… Риккардо тоже заболел… Сейчас наш специалист все выяснит. Еще кофе не хотите? Может быть, капучино? – опять скрывается за занавеской, и опять появляется: “Еще пять минут, не больше. Наш специалист поймет вашу проблему”.

Я говорю: “Да какая проблема? Если вы этим занимаетесь, то у вас, может быть, есть запас? Я оплачу. Я специально за этим приехал. Риккардо нам сказал, что вы продолжаете работать на внутреннем рынке”.

Усатый говорит: “Мы все работаем, но наш специалист должен понять систему…”

И вдруг я понимаю, что он все врет.

У него бегают глаза. У него руки все время двигаются. И, понимаете, мне становится страшно. Сразу, в одну минуту, у меня такой холод в груди и звон в голове. Умом я понимаю – ну, чего такого? – а по всему телу острые иголочки. И что интересно, я тут в один момент вспомнил Плейшнера. Это в детстве, мне лет двенадцать было, я смотрел по телеку “Семнадцать мгновений весны”, и там самая страшная сцена, когда профессор Плейшнер, его Евстигнеев играл, идет на явку с поручением, и все спокойно – это же заграница, войны там нет, тихо, красиво, а на самом-то деле там, на явке, людей подменили, и это уже фашисты, и он идет своей походочкой прямо к ним в пасть. Я помню, как у меня сердце билось, когда я смотрел. Хотелось крикнуть в телевизор: “Стой! Не ходи туда!”. А он идет и ничего не замечает. Страшное дело! И вот теперь у меня в одну секунду такое чувство, что это я – Плейшнер, а мордатый с усиками – фашист и что я… попал!

И еще я подумал, что испанец этот как-то странно посмотрел на пушечку, когда я вынул ее из мешка. Она необычная, конечно, но я считал, что они этим же самым занимаются. Вспомнил, как границу проходили при посадке на круиз. Меня Горелик тогда предупреждал: “Смотри, нарвешься”. Но я был тогда веселый. И потом, когда хорошие бабки в кармане и кругом свои люди, все получается. Меня еще спросила таможенница: а это что? Я и говорю: разве не видно? Игрушка детская, в подарок везу. И все, и весь разговор!

А здесь… Я чувствую, у меня руки холодные стали. Хотел допить кофе… не могу, губы трясутся. Думаю, что за черт, чего я так сдрейфил? Все нормально, и я не шпион, и он не шпион, деловая встреча, да – да, нет – нет, и разойдемся каждый в свою сторону. А где-то в темени такая стягивающая точка, и из нее идет сигнал – не разойдемся! Всё, попал!

Я ставлю недопитую чашку на блюдце (со стуком ставлю – хотел осторожно, а получилось со стуком) и говорю переводчику: “Лева, пойдем отсюда. Скажи, чтоб вернул вещи, и давай прощаться”.

Усатый разводит руками и быстро блекочет. Лева переводит: “Специалист должен закончить, чтобы дать заключение”.

Тогда я встаю (ноги почему-то ослабли, отсидел, что ли?) и говорю твердо: “Больше не имею времени! Скажи ему. Пусть отдаст вещи. Зайдем в другой раз”.

Я так это сказал, что испанец, вижу, испугался.

“Как угодно… Если сеньор настаивает… Мы хотели проверить…”

“Настаиваю, настаиваю! Лёва, скажи ему, времени нету”.

Испанец обижается, разводит руками и идет за занавеску и там, слышу, на кого-то тихо кричит. На специалиста, наверное. Уже не просто мандраж, меня всего наполняет ужас. В горле пересохло. И я думаю только одно – скорее уйти отсюда. И я говорю: “Лева, я после зайду за этими… Уходим!”.

Но усатый выходит из-за занавески, и в руках у него пушка и баллончик. И я сразу как-то обмяк. Думаю, чего испугался-то? Тоже мне, Евстигнеев! Вот он все вынес. Смотрит на меня, правда, довольно злобно, а мне, наоборот, теперь расцеловать его хочется. Потому что все в порядке! И я, даже не особенно торопясь, беру пушечку и начинаю укладывать в мешок. И говорю испанцу: “Айм сори”. После жуткого напряжения я расслабляюсь.

А зря!

В этот момент во входную дверь вваливаются человек пять – двое полицейских, остальные в штатском – и перекрывают мне дорогу. И вот, я запомнил, маленький Лева, вообще-то очень загорелый, становится белым на лицо, а лысинка его, мне сверху видно, становится, наоборот, красной.