* * *

Констанца осталась верна своему обещанию. Она так и не завела другой собаки. Смерть Берти ввергла ее в состояние черной депрессии: она не покидала дома, не работала, почти не ела. Как-то, вернувшись из мастерской, я нашла ее безутешно плачущей.

Она сказала, что в комнату залетела птичка. Сквозь рыдания она сказала, что слышала биение ее крыльев. Птичка попалась в ловушку. От этого у нее разболелась голова.

Чтобы успокоить ее, я осмотрела всю комнату. Мне пришлось отодвигать ширмы, заглядывать под столы и кресла, передвигать вазы с цветами, перемещать каждый из сотни предметов. Тут, конечно, не оказалось никакой птички, но в итоге, чтобы умиротворить ее, пришлось сделать вид, что птичка найдена. Я сложила ладони ковшиком, открыла окно и сказала Констанце, что птичка улетела. Похоже, это помогло ей прийти в себя.

Примерно дня через три произошло нечто экстраординарное.

Я была в мастерской Констанцы, по-прежнему пытаясь возместить ее отсутствие. На меня обрушивались заказы и указания. Необходимо было принимать решения, а взять их на себя могла только Констанца. Одно из них имело отношение к Розе Джерард, которая после краткого затишья снова прорезалась: она настоятельно требовала для себя синюю спальню. Затем она передумала: нет, розовая или голубоватая будет лучше. Подобные же перемены было предложено произвести и во всех остальных комнатах огромного дома, в комнатах, для которых уже была тщательно выверена и составлена цветовая гамма.

В тот день Роза Джерард уцепилась за идею о синей раскраске для основной спальни, но никак не могла решить, какой из двух отрезов ткани лучше всего подойдет для портьер. Понимая, что, если откладывать решение и дальше, эти два куска превратятся в пятьдесят, я решила поговорить с ней; я сказала, что узнаю мнение Констанцы у нее дома.

Я добралась до верхней части Манхэттена, держа под мышкой два рулона ткани. Я влетела в холл. Торопливо поднялась на лифте. Я ворвалась в зеркальную прихожую и остановилась.

Здесь, по всей видимости, только что попрощавшись с сияющей Констанцей, стоял высокий пожилой джентльмен. Судя по его одежде и осанке, я подумала, что это один из бывших аристократов, которых привечала Констанца. Очередной румын или русский. Он явно выглядел иностранцем: покрой его костюма был моден лет тридцать назад.

Он был высок и держался подчеркнуто прямо; у него были резкие черты лица и тонкие каштановые волосы. На нем был черный пиджак и черное пальто с каракулевым воротником. В одной руке он держал фетровую шляпу, а в другой – тросточку с серебряным набалдашником.

Я остановилась. Он тоже остановился. Мы уставились друг на друга. Я заметила среди наших бесчисленных отражений, что Констанца двинулась к нам. Она ничего не сказала, только сделала легкий стремительный жест.

– Это, должно быть, Виктория?

У этого человека был низкий голос с акцентом, происхождение которого я не поняла. Откуда-то, подумала я, из Центральной Европы. Он отдал мне легкий вежливый поклон, слегка склонив голову.

– Очаровательна, – сказал он по-французски.

Он вышел за порог. Створки лифта открылись и сомкнулись.

– Это был мой муж, – сказала Констанца.

Штерн приходил, рассказала она, чтобы выразить сочувствие по поводу смерти Берти. Похоже, Констанца не видела ничего необычного в том, что муж, с которым она не встречалась лет пятнадцать, явился выразить соболезнование по поводу потери собаки.

– Штерн такой, – сказала она. – Он может себе такое позволить. Ты его не знаешь. Он всегда был щепетилен.

Тем не менее я не понимала, каким образом Штерн узнал о кончине Берти. Констанца была способна оповестить о ней и через «Нью-Йорк таймс», но она этого не сделала. Констанца же не стала давать никаких объяснений.

– О, он все знает, – беззаботно сказала она. – Монтегю всегда все слышит.

С этого дня Констанца стала поправляться. Следы печали еще оставались, но она вышла из состояния меланхолии. Она вернулась к делам и несколько месяцев трудилась с неослабевающей энергией.

Втайне я надеялась, что эта встреча ознаменует сближение между Констанцей и ее мужем. Я оказалась разочарована. В дальнейшем Штерн не наносил визитов. Констанца, казалось, забыла его. Жизнь ее продолжала носить лихорадочно-активный характер.

Конец войны означал, что она получила свободу путешествовать. Настали годы, связанные с самолетами, поездами, пароходами, годы, преисполненные стремительных посещений послевоенной Европы, коротких переездов из Венеции в Париж, из Парижа – в Экс, из Экса – в Монте-Карло, а оттуда – в Лондон.

С течением времени эти посещения стали носить случайный характер. В полночь Констанца могла решить, что утром пора покидать Европу. Работу она забросила – клиенты могут подождать! Сначала я путешествовала с ней, но по мере того, как шло время, Констанца давала понять, что предпочитает путешествовать в одиночку. Меня оставляли, как выражалась Констанца, хозяйничать в лавочке. «Будь добра, Виктория, – могла сказать она. – У тебя так отлично все получается».

Я с опозданием поняла, что была и другая очевидная причина, по которой Констанца предпочитала оставлять меня. Мне было шестнадцать, когда я поняла, что путешествует она не одна, она ездила к любовникам или встречалась с ними. Даже тогда я старалась не видеть очевидного. Я не называла их любовниками, тех мужчин, которые со скоростью света пролетали через жизнь Констанцы, то появляясь, то через неделю получая отставку. Обожатели, говорила я себе в шестнадцать лет. Мне было восемнадцать, когда пришлось признать, что не все из них столь мимолетны и что имеется постоянный набор, который включает в себя тех близнецов, что были лет на двадцать моложе Констанцы, – Бобси и Бика.

Темперамент Констанцы, которому вообще были свойственны вспышки, по мере того как шло время, обрел еще более взрывной характер. Она могла быть властной и раздражительной; она приходила в ярость, если ей казалось, что ее излишне донимают расспросами или наблюдают за ней.

Я росла, и мне казалось, что Констанца теперь испытывает ко мне меньше любви. Возвращаясь из своих путешествий, она одаривала меня насмешливой ухмылкой; она могла сказать тоном обвинителя: «Ты подросла еще на дюйм». В другие времена она обрушивала на меня водопады обаяния, засыпала меня градом подарков. Когда мне минет двадцать один год, как-то сказала Констанца, она сделает меня своим партнером. А тем временем поступил заказ – ужасно симпатичный домик, не могу ли я заняться им? Я могу сразу же приступить к делу: она будет звонить мне, проверять детали из ее убежищ в Венеции, Париже или Эксе.

Таким образом, в конце 1950 года, незадолго до моего двадцатилетия, мне пришлось провести день в округе Вестчестер. Роза Джерард ждала меня в своем двенадцатом доме. Констанца сказала, что наконец решила бросить меня в клетку со львами, ибо на другой день она собралась в Европу. Вся эта ситуация казалась ей просто восхитительной.

Так же считали и мисс Марпрудер, и ассистентки, и секретарши, и вообще весь штат. Они устроили в мою честь небольшую вечеринку, дабы ознаменовать начало моего пути. В качестве подарка на счастье мне вручили пару затычек для ушей.

– Чтобы ты была на триста процентов тверда с ней, – сказала Констанца, провожая меня.

Секретарши стонали от смеха.

– Не забудь спросить ее о детях! – крикнула одна такая умница.

Я одарила их холодным взглядом. Я сказала себе, что они ведут себя как дети. Поскольку мне было почти двадцать лет, я была исполнена оптимизмом неопытности и убедила себя, что справлюсь. Да, с Розой Джерард нелегко, но мне удастся управиться с ней. С любым клиентом можно договориться. Просто я должна правильно вести себя.

Я вернулась домой через десять часов. Я была разбита и уничтожена.

– Констанца, пожалуйста, – сказала я. – Прошу тебя. Не заставляй меня. Она мне нравится, но работать с ней я не могу. Не уезжай в Европу. Останься. Или еще лучше, дай ей кого-нибудь другого.

– Она тебя полюбила, – ответила Констанца. – Как ты уехала, она уже три раза звонила. Она считает, что ты просто восхитительна. Симпатичная. Интеллигентная. Красивая. Оригинальная. Она без ума от тебя. – Констанца улыбнулась. Ей эта ситуация откровенно нравилась.

– Меня нет, – сказала я. – Что бы там Роза Джерард ни думала, я мертва. Я отмахала восемьдесят тысяч миль. Как и ее мужья, я скончалась. От меня ничего не осталось. – Я остановилась. – И, кстати, ты была не права на этот счет. О мужьях, я имею в виду. У нее был только один. И есть только он один. Выживший Макс.

– Неужто я ошиблась? – Констанца бросила на меня невинный взгляд. – Во всяком случае, получилась хорошая история. Но остается главное: если ты сработаешься с ней, то сработаешься с кем угодно. Миссис Джерард твоя. Как и ее мужья – прошу прощения, муж. И дети. Расскажи мне, ты встречалась с кем-нибудь из них?

– Да. С одним. – Я помедлила. – И только накоротке. Когда приехала и когда уезжала.

– Я тебе говорила. Они все разлетелись. Редкие птички. Но ты все же видела хоть одного. Потрясающе! Которого?

– Одного из сыновей.

– И? И? – Констанца наклонилась ко мне. – И как он выглядит? Я хочу узнать все подробности. Ты что-то не очень общительна…

– Это он был необщителен, так что никаких подробностей не существует. Он сказал лишь «здравствуйте» и «до свидания». Вот и все.

– Не могу поверить. Ты что-то скрываешь. Я вижу.

– Ничего подобного. Говорю тебе: нас представили друг другу, мы обменялись рукопожатием…

– Он тебе понравился?

– У меня не было времени разбираться, понравился или нет. Хотя, похоже, я у него симпатии не вызвала…

– Не может быть!

– Очень может быть. Может, у него аллергия на декораторов. И в тех обстоятельствах я могу его понять.

– Мда… В самом деле. Могу себе представить. – Констанца слегка нахмурилась. – И кто из них это был?

– Думаю, что второй сын. Френк Джерард.

– Симпатичный?

– Запоминается. Скорее всего, судя по тому, что рассказывала Роза… – Я отвернулась. – Это не важно, но, думаю, он получит Нобелевскую премию.