9. Коляда

Млад проснулся ближе к полудню и был уверен, что еще спит: из сеней раздавалось отчетливое и громкое блеянье козы. Сначала он не мог встать — все тело ломало, любое движение отзывалось острой болью, плечо распухло и ныло, на затылке прощупывалась огромная шишка, и нестерпимо хотелось есть. Но стоило подняться, умыться и расходиться немного, все оказалось не таким уж страшным.

В тесных сенях действительно стояла коза, загораживая проход.

— Добробой, ты решил обзаводиться хозяйством? — спросил Млад, усаживаясь за стол.

— Не, это Ширяй из Сычевки притащил. Ему на один день дали. Без козы как же колядовать?

— Несчастная скотина…

— Зато у нас молоко козье есть. Хочешь?

— Давай. И щей давай, и каши, — Млад потер руки, — а где Дана Глебовна?

— Она к Родомил Малычу пошла.

Млад потемнел и скрипнул зубами. А заодно вспомнил, какую нес околесицу перед тем, как пойти спать. Есть сразу расхотелось.

— Ширяй тоже к Родомил Малычу пошел. Доктора Велезара караулит, — сказал Добробой, — еще раз хочет с ним встретиться, говорит, доктор очень умный.

— Надоедает занятому человеку, — проворчал Млад.

— Я ему так и сказал. Только он не слушает ничего! Он утверждает, доктор с ним говорил с интересом, и обещал сегодня опять поговорить. Только я что-то в это не верю.

— Доктор Велезар — вежливый человек. А от Ширяя не так просто отвязаться, — Млад улыбнулся.

Он еще не успел поесть, когда вернулась Дана — озабоченная и какая-то виноватая. Млад решил, что она чувствует неловкость из-за того, что ходила к Родомилу, и от этого ему стало еще противней на душе.

— Чудушко, — она подсела к нему поближе, — если бы я судила о тебе только по твоим собственным словам…

— То что? — спросил Млад.

— Ничего… — она вздохнула и усмехнулась, — лошадь на него наступила!

Млад смутился и уставился в горшок со щами.

— Ты слышал, Добробой? Ты знаешь, что с ним было на самом деле? — Дана покачала головой, — Градята сбил его конем и пытался растоптать. Он сначала проехал семьдесят верст, потом под ним пала лошадь, и он почти тридцать верст прошел пешком!

— Кто тебе это рассказал? — Млад продолжал смотреть в щи.

— Твою лошадь видели всего в версте от ямского двора на Шелони. У Родомила сейчас сидят два гонца, которые тебя нашли, судебные приставы и дознаватели. Все ждут, когда он придет в себя. Не считая Ширяя, конечно.

— А Родомил? — спросил Млад.

— Говорят, в горячке… У него доктор Велезар. Ширяй хочет зазвать его к нам, чтоб он посмотрел на твое плечо.

— Зачем? — Млад опустил ложку.

— Я думаю, доктор ему не откажет. А там коза в сенях… — Дана едва не рассмеялась.

— Не надо ничего смотреть. Тем более — доктору Велезару, — Млад скрипнул зубами, — Ширяю голову оторву.

— Как же! Оторвешь ты ему голову, — Дана посмотрела на него с сомнением, — распустил ученика, он совершенно не имеет представления о вежливости.

— Он хочет утвердиться во взрослом мире, — Млад пожал плечами, — и нет ничего зазорного в том, что он старается мыслить самостоятельно.

— Я и говорю — распустил… — улыбнулась Дана, — ставь самовар, Добробой, вдруг действительно доктор Велезар придет.

И доктор Велезар действительно пришел. Его голос был слышен еще перед крыльцом: он что-то с жаром объяснял Ширяю.

— Может, козу в спальне спрятать? — неуверенно спросил Добробой, посматривая на дверь.

— Еще чего придумаешь! — фыркнула Дана, — в постель ее положи!

Но дверь в сени уже открылась, и оттуда раздалось:

— Смотри-ка ты! Это что за зверь у вас?

— Да так… — замялся Ширяй, — это мы колядовать… как без козы колядовать?

— Действительно, — рассмеялся доктор, — как без козы колядовать?

Ширяй долго пытался отодвинуть скотину в сторону — руки у него еще болели, а она блеяла, скользила и стучала копытцами по полу. Парень ругался, и смеялся доктор Велезар, пока Добробой не догадался выйти в сени и помочь товарищу.

— Здравствуйте, хозяева, — доктор первым прошел в дом, — меня к больному позвали. Я думал, он без движения в постели лежит, а он за столом чай пьет!

— Здравствуй, Велезар Светич, — Млад поднялся, — просто в гости заходи, не все ж тебе с больными… Чаю выпьешь?

— Ну, если просто в гости — чего ж не выпить? Считай, праздник уже начинается, завтра солнце народится. Смотрю, твои уже подготовились… Поросенка жарить собираетесь?

— А как же! — обрадовано ответил Добробой, помогая доктору снять шубу, — у нас все как у людей! И на пироги тесто стоит, и кутья преет.

Млад подивился — про поросенка он не подумал, а ведь к ним наверняка придут ряженые, и не один раз — надо же их чем-то угощать? Студентов много, и каждый рад пожелать своему профессору благополучия, а заодно и разжиться снедью для праздничного стола. Большинство, конечно, пойдет колядовать в Новгород, меряться силами с городскими парнями и сманивать их девушек, но и на профессоров ряженых хватит.

— Раз праздник начинается, может тогда чего покрепче выпьем? — предложил Млад.

— Нет-нет, — тут же покачал головой доктор, — у всех праздник, а у меня — бессонная ночь. Сегодня жди голов проломленных, а завтра — рук-ног отмороженных.

— Как Родомил? — спросил Млад.

— Неважно, — покачал головой доктор, — конечно, умереть от пустячных ран я ему не дам, но дело очень, очень серьезное… Если начинается горячка — это всегда опасно для жизни. Я подозреваю, что один из ножей, которым его ранили, был отравлен. И яд этот мне неизвестен. Бывает же… Накануне праздника… Неспокойное время.

— Как же Новгород будет Коляду встречать, когда Смеян Тушич… — начал удивленно Млад, но доктор его остановил.

— Князь решил не объявлять о смерти посадника. До завтра. Незачем людям портить праздник. Слухи, конечно, ходят, но это только слухи. Никто им верить сегодня не хочет, — доктор сел за стол напротив Млада, — расскажи-ка лучше, как тебя угораздило ночью оказаться на Шелони? Чай не ближний свет.

— Да по глупости, — усмехнулся Млад, — хотел князя догнать, поговорить.

— А тебе очень надо? — удивился Велезар.

— Было бы не очень — не помчался бы на ночь глядя.

— Если надо — я князю обязательно об этом скажу, как только он вернется. Думаю, вам давно пора познакомиться поближе. Ты произвел на князя впечатление, и на гадании, и на вече, и на суде.

— Вообще-то, меня к нему посылал Вернигора. Сам бы я, наверное, поехать не рискнул. Вернигора считает, что ополчение не должно покидать Новгород, а мои видения это подтверждают. И я думаю, князю нужно об этом знать.

— Ты не преувеличиваешь опасность? Вернигора — человек горячий, склонный полностью отдаваться своим замыслам. В некоторых делах это очень хорошо, но иногда… А князь совсем ребенок, очень умный и сильный, но все же — ребенок. Ему недостает опыта и уверенности в себе.

— Я не столь категоричен, как Вернигора, — кивнул Млад — спокойные слова доктора немного отрезвили его, и вчерашняя уверенность в своей правоте поколебалась, — но князю нужно знать и то, что думает его главный дознаватель, и то, что видел я. Иначе он примет неверное решение.

— Нет-нет, я не убеждаю тебя в том, что тебе не нужно с ним говорить! Я хотел сказать совсем другое: не позволяй Родомилу довлеть над твоими сомнениями. Уверен, он, как истинный громопоклонник, считает тебя неуверенным и избегающим ответственности типом.

Удивительно проницательным человеком был доктор; Млад прекрасно понимал, почему Ширяй искал общения с ним и гордился этим общением. Может, парню нужен был именно такой наставник? Мудрый, спокойный, насквозь видящий подноготную окружающих его людей? Впрочем, в шаманских делах доктор бы Ширяю помочь не сумел.

— А между тем, Вернигора неправ, — продолжал Велезар, — сомнения плохи в бою, перед лицом опасности, но в жизни — это не самая вредная вещь. Если бы я не сомневался, а всегда действовал напролом, пользуясь первой попавшейся мыслью, которая пришла мне в голову — я бы вылечивал не больше четверти тех, кого вылечиваю сейчас.

— Вернигора считает, что это война… — пожал плечами Млад.

— Да ну? — доктор поднял брови, — я думаю, вся его жизнь — война.

— Я тоже видел войну… — сказал Млад, помолчав, и вскинул лицо.

— Это не удивительно. Наша дружина дошла до Нижнего Новгорода, наши пушки уходят в Москву, и собирается ополчение. Не думаю, что татары развернутся и уйдут обратно в Крым, только увидев войско новгородское.

— Я видел другую войну. Большую войну. Татары всегда нападали на нас только для грабежа и вымогательства, мы привыкли откупаться от них, когда не можем отбиться. Я вижу войну, которая идет с запада.

— Ты в этом уверен? Я знаю, волхование — дело тонкое, не всегда верное…

— Я видел тяжелых коней.

— И только на этом основании ты делаешь вывод о большой войне, идущей с Запада? — доктор посмотрел на него, как на ребенка, — впрочем, извини, это не мое дело… Я понимаю, волхв часто не может объяснить, почему будущее представляется ему так, а не иначе. Но не ты ли говорил, что будущего не знают даже боги?

— Не надо быть богом, чтоб предвидеть такое будущее. Как одно из нескольких. Собственно, об этом я и хочу говорить с князем.

— Ну что ж, я думаю, князь с удовольствием поговорит с тобой. Он действительно думающий мальчик, а ты умеешь общаться с молодыми. Знаешь, он очень страдает из-за смерти Белояра. Белояр в чем-то был его наставником, одним из немногих людей, которым князь доверял. Может быть, тебе стоит подумать о том, чтоб приблизиться к Волоту.

— Нет, извини, — Млад выставил ладонь вперед, — я не ищу дружбы с князьями. Мое дело — хлеб. Ну, еще лен…

— Ладно, ладно… Никто не знает, как сложится жизнь. Даже боги, — доктор улыбнулся, — давай я все же посмотрю тебя. Удар копытом — не шутка.

— Не надо. Я знаю, доктор Велезар не интересуется ушибами, он лечит серьезные болезни, — подмигнул ему Млад.

— Ну, ушиб ушибу рознь. И потом, я все равно здесь, и мне это совершенно не трудно.

Млад согласился только из вежливости, да и Дана толкала его локтем в бок. Невероятно, Ширяй не проронил ни слова, пока они говорили с доктором.

У доктора были удивительные руки. Наверное, у него внутри прятались способности волхва-целителя, потому что Млад чувствовал, как его окутывает теплое облако — такое же, какое он ощущал от прикосновений отца. А впрочем, многие врачи, не будучи волхвами, умели прикосновением и словом успокаивать боль и страх, внушать доверие. Доктор же Велезар был, несомненно, великим врачом. В этом облаке хотелось раствориться, довериться, перестать быть собой.

— Ты никогда не думал, что обладаешь способностями волхва? — спросил Млад.

Доктор отнял руки от его плеча, и наваждение исчезло.

— Я думаю, это твое собственное отношение к врачам, — ответил он, — что-то сродни способности брать в руки горящие угли. Учитывая, кто твой знаменитый отец… У тебя с детства складывалось совершенно определенное расположение и доверие к тому, кто тебя лечит. У меня нет способностей к волхованию, это подтверждали многие знающие люди. Будучи студентом, я очень хотел обладать хотя бы каплей этих способностей, и искал их в себе. Но — увы!

Он продолжил мять плечо Млада, словно прислушиваясь к ощущениям в кончиках пальцев, и это тоже было похоже на то, как определял тяжесть и причину болезни отец.

— Ну что я скажу, — наконец, вынес доктор решение, — действительно, сильный ушиб. Никаких переломов нет, суставная сумка цела, возможно, растянуто сухожилие…

— Это я упал на локоть, — пояснил Млад, поражаясь способностям доктора — словно пальцами он просвечивал тело насквозь.

— А, вижу, — Велезар повернул его руку локтем к себе, — так что — согревающие припарки, и через пару недель ты об этом даже не вспомнишь.

Ровно в полночь огромное колесо, охваченное пламенем, покатилось с берега Волхова на лед и положило начало веселью, знаменуя приход нового солнечного года, день рожденья солнца. А Млад смотрел, как оно набирает обороты, как языки огня коротким шлейфом отлетают назад, как оно подпрыгивает на ухабах, но не опрокидывается, и видел другое колесо — светлый лик Хорса, сброшенный с крыши капища. И заснеженная круча казалась ему зеленым валом вокруг детинца, и копоть факелов — черным дымом пожарищ. Наваждение это было столь ясным, столь отчетливым, что Млад перестал слышать звуки вокруг, кроме рева огня и потрескивания факелов.

Резвые студенты с радостными криками бежали вслед за колесом, особенно смелые направляли его движение и не давали упасть.

Огонь, зажженный на двенадцать дней в честь прихода Коляды, принесли с капища Хорса в детинце. И если неугасимый огонь в Перыни зажгла молния, то этот огонь зажигало солнце в день летнего солнцестояния, в день своего наивысшего подъема.

— Младик, — Дана тронула его за руку, — что с тобой? Что-то случилось?

— Нет, ничего, — он тряхнул головой, прогоняя видение. Шум праздника неожиданно ударил в уши: музыканты уже старались вовсю, песня, пока еще неслаженная, постепенно звучала все громче, еще не смолкли радостные крики, появились первые хороводы, и самые ярые плясуны университета, скинув полушубки, заводили народ.

— Тебе надо выпить, — решительно сказала Дана и потянула Млада к бочке с медом, — у меня такое ощущение, что ты еще не проснулся.

— Я проснулся, — ответил он, пожав плечами.

Ночь была ясной и безветренной, высокий огонь костров летел в небо, освещая все вокруг ровным оранжевым светом: расчищенный и утоптанный снег, молодые разгоряченные лица, изваяния богов, снисходительно взирающих на людское веселье.

Вокруг бочки толкались студенты, кружки с медом ходили по кругу, возвращались к виночерпиям, и снова уходили в толпу. Студенты сменяли друг друга, и, выпив горячего меда, бежали к хороводам.

— Млад Мстиславич! — вдруг окликнули его, — выпей с нами!

Ребята с третьей ступени.

— Эй! Налейте Млад Мстиславичу!

— Кружку сюда!

— Не хлебай по дороге! Сюда передавай!

— До дна!

Они встали в круг, и оттеснили от него Дану.

— С Млад Мстиславичем — до дна!

Десяток кружек с глухим стуком столкнулись в середине круга, расплескивая мед на снег — в жертву богам. Млад пил горячий мед, но не ощущал ни его вкуса, ни веселья, ни радости. Праздник казался ему сном, видением, наваждением. А явь, скрывающаяся за ним, была слишком страшна, чтоб на нее смотреть.

— Млад Мстиславич, а с нами? Слабо?

Пятая ступень.

И он пил. Пил до дна. С первой ступенью, и со второй, и с четвертой… Пил, и не чувствовал хмеля.

— Младик, я не имела в виду — напиться. Я говорила — выпить, — Дана, наконец, вытащила его из круга студентов.

Хороводы кружились все быстрей, песни гремели все громче, гусляры рвали струны, жалейки заходились от задорного свиста, ложки отбивали неистовый ритм, звенели бубны.

Горящие стрелы впивались в крыши домов…

В середине одного из хороводов Млад увидел Ширяя — тот в одной рубахе, без шапки отплясывал вприсядку перед той самой девочкой, которая кружилась так быстро, что ее расстегнутый полушубок летал вокруг нее широким кругом. Хоровод, в котором уже смешались парни и девушки, бежал вокруг них, отбивая ногами столь сложный ритм, что Млад не успевал за ним уследить.

Крепостные стены обваливались под ударами пушек, погребая под собой тех, кто не успел отбежать в сторону…

— Здорово, Мстиславич! — перед ним появился румяный, запыхавшийся Пифагор Пифагорыч, — чего не весел?

— Я? Я весел, — ответил Млад и улыбнулся.

— А чего не в хороводе? Я и то тряхнул стариной! Может, выпьем понемногу?

И он выпил с Пифагорычем.

Остроконечные алебарды разрубали кольчужные доспехи, и кровь лилась на их короткие рукояти…

Музыка не смолкала ни на минуту, Млад смотрел на знакомые лица, и вдруг ясно увидел, как один из студентов пятой ступени падает на колени: тяжелая стрела вошла ему в солнечное сплетение и вышла с противоположной стороны, чуть в стороне от позвоночника. Он видел, как струйка крови потекла из угла рта на подбородок, видел, каким удивленным стало его побелевшее вмиг лицо, как судорожно пальцы сжали воздух…

Млад тряхнул головой — парень, подхватив под руки двух сычевских девчонок, отбивал ногами чечетку. Будущего не знают даже боги…

Тяжелая конница топтала копытами жалкий пеший строй, ломая направленные вперед копья…

Явь проступала сквозь наваждение праздника, и сквозь разухабистую, горячую песню слышалось бряцанье оружия и предсмертные стоны. Явь мокрой тряпкой стирала нарисованное цветным грифелем веселье, обнажаясь перед Младом, словно бесстыжая девка.

— Млад Мстиславич! Иди к нам в хоровод! Чего стоишь-то? — крикнул студент с третьей ступени, а Млад видел перед собой безногого калеку, рыдающего и царапающего лицо.

Будущего не знают даже боги…

Он смотрел и видел мертвецов, сотни мертвецов вокруг… Пляшущих, обнимающих девушек, поющих и пьющих мед. Они были счастливы, жизнь била из них ключом, жизнь искрилась в свете костров, жизнь плескалась на дне сталкивающихся кружек и проливалась на снег, жизнь цвела на их щеках ярче макового цвета.

Огонь, зажженный самим Хорсом, жег Младу глаза. Будущего не знают даже боги… Сомнения, конечно, не самая вредная вещь, но на войне нет места сомнениям. И ополчение не должно уйти из Новгорода. Любой ценой. Всеми правдами и неправдами. Родомил прав.

— Мстиславич, правда, чего стоишь-то? — Пифагорыч подтолкнул его в спину, — Иди! Покажи недорослям, как в наше время умели плясать!

Огонь, зажженный Хорсом, слизывал остатки наваждения, и вместо костров горящие идолы простирали руки к небу. Сотни мертвецов смотрели на Млада с надеждой и без надежды, сотни мертвецов вокруг уже не пели и не обнимали девушек — он шел меж ними, а они вглядывались в его лицо, словно искали на нем ответ на вопрос: почему?

Музыка замерла на миг, и полилась дальше медленно и тягуче. Хоровод мертвецов и их подружек сомкнулся вкруг него. Млад медленно стащил с головы треух, словно прощаясь с ними, словно отдавая последний долг, а потом с горечью швырнул его на снег.

— Давай, Мстиславич, покажи им! — крикнул Пифагорыч из-за спины.

Млад сделал шаг, потом еще один, расстегивая полушубок. А потом песня грянула над ним, как последнее, что осталось от наваждения, и взяла за душу — в последний раз. Он перестукнул каблуками по натоптанному снегу — вместо горечи злость стиснула ему кулаки, и скрипнули зубы. Хоровод пошел в противоположную сторону, кружа голову. Млад раскинул руки и поднял лицо к небу, цепляясь за разгорающийся жар песни — все, что оставалось ему от этого мира, который рушился с грохотом пушек и проседающих горящих крыш. Он хлопнул в ладоши, и зацепил пальцами голенище сапога.

— Давай, Мстиславич!

И он, наконец, дал, отбросив полушубок на снег. Он плясал так, словно от этого зависело будущее, которого никто не знал. Он отбивал ногами сумасшедший ритм, он шел вприсядку, он стучал ладонями по коленям и сапогам, заглушая музыку, он кружился и ходил колесом, и снова бил каблуками по снегу, закидывая руки за голову, и снова шел вприсядку. Это была веселая песня…

Перед глазами мелькали лица мертвецов. И ничто не помогало сделать их живыми. Млад плясал из последних сил, выдавливая из себя задор, хватаясь за ускользающее настоящее, которое перестало быть явью. А будущее огненным заревом сжигало его, поглощало, накатывало волной, и мяло, как тяжелая конница сминает копейный строй…

В центре стола стояло блюдо с зажаренным поросенком, горками лежали нарезанные пироги, сладкая кутья в глиняном горшке исходила горячим паром, меды в расписных кувшинах и вина в пыльных бутылках возвышались над яствами. Когда Добробой все успел?

Шаманята одевались в приготовленные наряды — медведя и журавля. Постарались они на славу: голову медведя выдолбили из деревянной колоды и обклеили мехом, журавль щеголял настоящими перьями и берестяным клювом. Младу он чем-то напомнил человека-птицу.

Млад старался не смотреть в их сторону. Он ни на кого не хотел смотреть. Он боялся, что все начнется сначала.

— Ты умница, — похвалила Дана Добробоя, — ты все сделал просто замечательно.

— Спасибо, — кивнул парню Млад, — правда, здорово.

— Да не за что! — расплылся в улыбке Добробой, — общий же праздник.

За ночь двор не оставался пустым ни на минуту: ряженые шли и шли, поздравляли, пели колядки, играли на дудочках, плясали. Дана приглашала их за стол, наливала, складывала в подставленные горшки куски поросенка, заворачивала в полотенца пироги, угощала кутьей.

Млад пил вместе со всеми и не хмелел, делал вид, что весел, слушал их непочтительные шутки, позволенные в этот день, и смеялся вместе с ними. Говорил, что на экзаменах припомнит им сегодняшнее безобразие, что и под масками узнал каждого, а они смеялись над ним, прекрасно зная, что этого не будет.

Он любил их. Он любил их молодость и беспечность, их голоса, их горячность, их наивную уверенность в собственной правоте. Он любил спорить с ними на равных, и не всегда в этих спорах побеждать. Он любил университетские праздники, с их молодецким задором, и тихие вечера в факультетском тереме за кружкой меда.

Он просил ответа у Перуна, а ответил ему Хорс. Ополчение не должно выйти из Новгорода, любыми средствами, любой ценой, всеми правдами и неправдами. Млад готов был сам звонить в вечный колокол, и говорить со степени, поднимая в себе ту силу, которая заставляла людей смотреть ему в рот и идти за ним даже на смерть. Он готов был лечь костьми на пути войска, он был согласен на смерть и бесчестие, только бы ополчение не покидало Новгорода.

Ударивший ночью мороз выбелил инеем лес, университетские терема, дома профессорской слободы, затянул стекла блестящим узором и еле слышно звенел в хрустальном воздухе. Новорожденное солнце медленно выползало из-под снега, трогая розовыми лучами полупрозрачную белизну застывшего мира, морозную дымку горизонта, блеклое голубое небо.

Каждый год в этот день, с раннего детства, Млад боялся, что солнце не взойдет. И каждый раз, когда оно все же поднималось, являя миру свет, слезы радости наворачивались ему на глаза — наивной, детской радости; первобытной, простодушной веры в незыблемость сущего. Он смотрел вокруг и видел, как слезы бегут по щекам тех, кто стоит рядом: люди встречали вновь родившееся солнце, затаив дыхание от восторга.

— Слава! — раздался, наконец, чей-то придушенный слезами крик.

— Слава! — ответил ему другой, чуть уверенней.

— Слава Солнцу! Слава!

— Слава богам!

Студенты обнимались, смеялись и вытирали слезы. «Слава» — гремело в тишине зимнего рассвета, «слава» — отвечали голоса из Сычевки. Новый солнечный год вместе с крепнущими лучами света отсчитывал первые шаги по земле.