«Я неплохо прожил жизнь»

Лето 1964 года было жаркое, с частыми грозами, с проливными дождями, чудесное, быстро промелькнувшее лето.

Л. Д. Ландау на даче. Лето 1964 г.

До болезни Дау и двух дней не мог усидеть на даче: темп его жизни был слишком стремителен. Теперь пришлось прожить за городом безвыездно три месяца подряд. Дача академика Ландау стоит в лесу под Звенигородом. Вековые ели подходят к самому порогу. Тишина, покой… Но журналисты и тут отыскали Дау. Иной раз приедет корреспондент, а Дау, хотя и чувствует себя плохо, говорит:

– Пусть зайдёт. В такую даль ехал, как же после этого его не принять?

– Лев Давидович, в Москву прибыл американец, он пишет о вас книгу, на которую у него заключён договор с издательствами в Нью-Йорке и в Париже.

– Ка-а-кая животрепещущая тема! — не без ехидства отвечает Дау.

Дау осаждали иностранные корреспонденты. Их интересовало, на что академик собирается потратить Нобелевскую премию, что из прожитого ему больше всего запомнилось, какой день в своей жизни он считает самым счастливым…

– Ваши основные жизненные принципы?

– Не мешать другим, — без запинки отвечает Дау.

– После выздоровления вы, вероятно, захотите отдохнуть. Как вы намерены провести свой отпуск?

– Я так устал отдыхать, что не потрачу на отдых ни одного дня. Как только выздоровлю, примусь за научные журналы. Надо ознакомиться с журналами, вышедшими за время моей болезни.

– Расскажите, пожалуйста, о вашей творческой лаборатории.

– Такого вообще не существует, — хмыкает Дау.

– Но ведь хочется знать, как работает физик, что его интересует.

– Меня интересуют только те явления, которые пока ещё не объяснены. Исследование их я не могу назвать работой. Это наслаждение, радость. «Творческая же лаборатория» могла бы привлечь внимание разве что «науковедов», если бы таковые появились.

Однажды в воскресенье в доме Ландау появился молодой журналист из «Комсомольской правды» Ярослав Голованов. Вначале он держался робко, почти не поднимал глаз от своего блокнота, а потом разговорился. Дау слушал его, как умел слушать тех, кто ему особенно нравился. Голованов рассказывал, что в Париже он встречался с Луи де Бройлем.

– Это очень известный физик, но сделал он мало, — заметил Лев Давидович.

Как-то к Дау пришёл незнакомый молодой человек, назвавшийся геологом Александром Портновым. Он рассказал, что ему посчастливилось открыть новый минерал, и просил разрешения назвать этот минерал ландауитом.

Дау медлил с ответом; когда он начал говорить, в голосе его чувствовалось сомнение:

– Как хотите, но должен вас предупредить, что я ничего не смыслю в геологии.

Выздоровление шло мучительно медленно.

– Иногда беру зеркало и удивляюсь, что я — это я, а не какая-нибудь ослиная морда с ушами, — говорил Дау Померанчуку.

Всё время Дау проводит с сыном. Он относится к нему чрезвычайно бережно. Он занимается с Гариком английским языком, математикой, физикой. Мальчик очень скромен. Как-то 1 сентября старенькая учительница, водя пальцем по классному журналу, наткнулась на его фамилию: «Ландау… Что-то знакомое. А у тебя тут брат или сестра не учились?» Игорь покраснел и отрицательно покачал головой. Он не стал объяснять, что у него папа академик.

– Гарик, как взять интеграл де-икс, делённый на синус-икс? — спрашивает отец.

Иногда Гарик отвечает сразу, иногда берётся за карандаш, а временами и вовсе не может решить. Отец смотрит на сына, выжидающе улыбаясь: что, трудно?

За время болезни Дау Гарик сильно вытянулся.

– Гарик, какой у тебя рост? — спрашивает Дау.

– 187. На пять сантиметров выше тебя.

– Я мог бы ответить тебе словами Наполеона: «Дурак, не выше, а длиннее», — смеётся Дау.

Гуляя по дорожке, Дау часто беседовал с молодой санитаркой Таней Близнец.

– Я тут предаюсь воспоминаниям, — сказал он однажды. — Проверяю память: рассказываю Танечке о своей жизни.

– А войны никогда не будет? — спрашивает Таня.

– Нет, — убеждённо отвечает Дау. — Физики оказали человечеству огромную услугу: они изобрели оружие столь страшное, что война стала невозможной: от победителя тоже мокрое место останется.

– Какая страшная была война, — вздыхает Таня. — Мне семь лет было, а я помню, как немцы сожгли нашу деревню. Подожгли со всех сторон и стояли, смотрели, как горит. Мать взяла на руки двоих, мы с сестрой Марусей сами оделись, а Алёша остался в люльке. Ему восемь месяцев было. Вышли, я из сеней вернулась. Стенка одна полыхает, Алеша смотрит на огонь и смеётся. До этого в холоде жили, а тут жарко, он и рад. Заметил меня — и давай прыгать, чуть из люльки не выскочил. Взяла я его прямо в простынке и спрятала под шубу. Выскочила на снег, край неба красный. Увидела мать Алешу: «Что ты, — плачет, — сдурела? Ты ж его не дотащишь!». Шли долго. Потом нас партизаны подобрали. Сейчас Алёша в Горьком, учится в институте. Мать ему всегда на меня показывает и говорит: вот она — твоя мама. Из огня тебя вынесла.

Лев Давидович внимательно слушает рассказ Тани. Он любит свою сиделку, а она души в нём не чает. «Таня-квадрат» — называет её Дау: фамилия Тани — Близнец и, кроме того, — они с сестрой Марусей близнецы.

Как-то вечером Таня включила телевизор. На экране появилось холёное лицо. Прищуривая глаза, закидывая голову, безбожно растягивая слова, некий искусствовед гладкими, замусоленными, штампованными фразами вещал об искусстве. Он был тошнотворно самодоволен, его так и распирало от важности.

– Ворюга, — с презрением прошептал Дау.

– Лев Давидович, — поинтересовалась Таня, — а почему вы думаете, что это вор?

– Потому что этот искусствовед за всю свою жизнь не создал ничего полезного. А деньги народные получает, и, вероятно, немалые.

– Сколько на свете жуликов! — ужасается Таня. — А я думала, одни карманники — воры.

– Что вы! Карманники — самые безобидные.

24 июля 1965 года. Телевидение рассказывает о Николае Ивановиче Вавилове, о том, какой это был талант, как его арестовали, как из-за невежественных людей были преданы забвению его труды. Просят телезрителей прислать письма и фотографии Николая Ивановича, если они у кого-нибудь сохранились. Дау слушает с сияющими глазами.

– Замечательная передача, — говорит он.

Однажды, когда Лев Давидович сидел в саду, скрипнула калитка и на дорожке показалась тоненькая фигурка. Дау встрепенулся.

– Коруша, — сказал он жене, — к нам идёт какая-то девушка. Кажется, очень хорошенькая.

Девушка поздоровалась, назвала себя.

– Я студентка факультета журналистики, — сказала она. — Разрешите задать вам несколько вопросов.

– Пожалуйста.

Она заглянула в свой вопросник:

– Здесь о стандарте мышления…

– О чём?

– Ну, что плохо, когда все мыслят одинаково…

– Почему? Если люди мыслят одинаково, но здраво, это неплохо. А если по-разному, но глупо, ничего хорошего в этом нет. Кроме того, надо говорить «мышле?ние», от слова «мысль». Если вы говорите «мы?шление», то это от слова «мышь».

Девушка покраснела, но продолжала:

– Как вы относитесь к мыслящим машинам?

– Наличие мыслящих машин объясняется тем, что имеются люди, которые плохо мыслят. Совершенно очевидно: чего не могут машины, так это мыслить.

– Но вы знаете, сейчас многие занимаются проблемой думающих машин.

– Мало ли глупостей делается на свете. Это очередная глупость.

– Последние опыты по телепатии… — начала было корреспондентка.

– Телепатия — тоже глупость, — перебил её академик.

– Но ведь есть истины, к которым надо привыкнуть, настолько странными кажутся они вначале.

– Верно.

– Как же это объяснить?

– Видите ли, природа часто представляется нам парадоксальной потому, что в XX веке наука стала глубже. Возникли теории, опровергающие привычные понятия.

– Значит, можно сказать, что XX век — век парадоксов?

– Да, — ответил учёный.

– А вы бы могли привести пример такого парадокса?

– Частицы, которые не находятся ни в каком месте пространства.

– Ни в каком?

– Ни в каком.

– Странно…

– Вот именно. Но это факт. Он доказуем. Для вас это странно, вы представляли это иначе. Но привыкать к новым истинам обязательно.

– А если кто не хочет?

– Тот дурак, — невозмутимо ответил он. — В науке истина всегда пробивает себе путь.

– Истина — да, — девушка вздохнула. — А вот очень талантливые люди иногда не могут пробиться…

– Нет, если человек талантлив, он пробивается.

– А если ему не хватает, ну, смелости?

– Талант включает смелость. Конечно, делать вид, что ты талантлив, совершенно недостаточно.

– А что такое талант?

– Способность создавать новое в науке.

– Лев Давидович, но всё-таки, по каким признакам вы определяете талантливого человека?

– Не по болтовне, а по работам.

– Оригинальность входит в понятие таланта?

– Новизна входит.

– Спасибо, Лев Давидович, я больше не могу вас задерживать…

– Но я, знаете ли, никуда не тороплюсь…

– Я отняла у вас слишком много времени. Вы разрешите мне приехать завтра?

– Буду очень рад, — галантно отвечает Дау.

На другой день она явилась с немыслимым начёсом, изменившим милое, по-детски наивное личико.

– Первое, к чему стремится девушка — обезобразить себя прической, — высказался Дау.

Однако корреспондентка не поддержала ненаучного разговора. Она достала из желтой папки новый вопросник.

– Лев Давидович, любите ли вы искусство?

– Люблю. Поэзию, живопись, кино, театр.

– Кто ваш любимый поэт?

– Лермонтов.

– Это в русской поэзии?

– Нет, в мировой, Лермонтов величайший гений всех времён. О его смерти нельзя думать без боли…

– Ваш современный любимый поэт?

– Очень люблю Симонова. Я старый симонист.

– А как вы относитесь к басням?

– Люблю.

– Крылова?

– Да.

– А Панову любите?

– Великолепно пишет.

– А ещё каких писателей?

– Всех трудно перечислить.

– Почему, на ваш взгляд, необходимо искусство?

– Потому что интересно, потому что изображены люди, жизнь.

– А если жизнь изображена неверно?

– Фальшивые картины и книги никому не нужны.

– Лев Давидович, вы любите музыку?

– Нет. Мне слон на ухо наступил. И потом, в детстве меня насильно учили играть на пианино.

– Так вначале всех учат насильно.

– Это неверно. Ничего хорошего такие методы не дают.

– А оперу вы любите?

– Не-ет. Орут ужасно!

– Ну, а балет?

– Терпеть не могу. Но это, разумеется, моё личное мнение. Я знаю многих людей, которые без ума от балета. Дело вкуса.

– А драму любите?

– Да.

– А кино?

– Очень. Пожалуй, лучшая из всех когда-либо виденных мной картин — «Баллада о солдате».

– Она ведь такая простая…

– Это и ценно. Нет ничего хуже «режиссёрских находок».

– Лев Давидович, как вы относитесь к современной живописи?

– Я не люблю умничанья, и картины, где умничают, — ужас. В искусстве важно: нравится людям или нет. Самое главное в искусстве — правда. Природа здорово устроена! Но только трудно дойти до истины, да ещё надо с трудом отказываться от неверных, но, казалось бы, менее парадоксальных положений.

– А в науке есть шаблоны?

– Нет. Если новая работа — она оригинальна, если повторение — она никому не нужна.

Появляются врачи.

– Насколько я понимаю, — говорит врач, — вы тут ведёте научные беседы?

– Околонаучные, — уточняет Дау, — о науке мне сейчас ещё рано говорить, надо сначала посмотреть последние журналы…

– Лев Давидович не верит в телепатию, — заявляет студенточка.

– Как? — ужасается доктор. — В этом много скрытого смысла.

– Вот именно. Скрытый смысл можно усмотреть в любой глупости. Телепатия — обман трудящихся в чистейшем виде…

– Однако и за рубежом…

– За рубежом? — перебивает Дау. — Но буржуазии нужен обман. А вот нам он ни к чему.

– Но, согласитесь, в науке ведь есть необъяснимые явления.

– Нет! Любое явление науки можно объяснить. А жульничество — нельзя. В этом и состоит разница между ними.

После врачебного осмотра Дау спросил, когда прекратится боль в ноге.

– Терпение, Лев Давидович, терпение, — ответил врач. — Лучший лекарь — время. Знаете, если бы я был на вашем месте, я бы мог не думать, что у меня болит нога. Попробуйте! — Он сделал паузу. — Получается?

– Да!.. Я действительно могу не думать, что у вас болит нога!

– 1:0 в вашу пользу, — сдаётся врач, прощаясь с академиком.

14 марта 1966 года к Ландау приехал известный невропатолог и психиатр, лечащий гипнозом. Дау приветливо поздоровался с врачом. Но по настороженному взгляду врач заметил, что пациент ему не верит. Врач привёз с собой двух молодых людей. Гипнотический сеанс начался.

– Спать! Спать! Спать! — повторял врач.

Молодые люди моментально уснули. Дау вытянул шею и удивлённо взглянул на спящих. Врач пристально смотрел в зрачки больного, сосредоточив во взгляде всю свою волю:

– Спать! Спать!

Больной смотрел на него насмешливо и недовольно. По лбу и по щекам врача струился пот. Всё напрасно. Дау хмурился и нетерпеливо поглядывал на часы.

– Ну как? — спросила Кора после ухода врача.

– Балаган, — усмехнулся Дау и махнул рукой. — Он ещё двух гусей привёл, которые тут спали.

Маленький кабинет академика с окном, выходящим на Ленинский проспект, полон народу.

– Здравствуйте, коллеги, — академик обеими руками пожимает тянущиеся к нему со всех сторон руки.

Студенты смущены. Такой радушной встречи они не ждали.

– Лев Давидович, у нас много исторических вопросов.

– Хорошо. Я очень люблю историю.

– Правда, что вы видели Эйнштейна?

– Правда.

– Вы с ним спорили?

– Пытался, — улыбается Дау.

– А сколько вам было лет?

– Точно не помню. Вероятно, двадцать один. Это было через два года после окончания университета, в Берлине. Я пытался ему объяснить принцип неопределённости, но, как видно, безуспешно.

– А как он выглядел?

– Среднего роста, с львиной гривой. Мягкий, немного грустный. Вообще очень славный человек, но замкнутый.

– Лев Давидович, а Бора вы близко знали?

– Очень хорошо. Добрейший человек. Каждому, кто к нему приезжал, он говорил, что надеется узнать от него много нового. Не обошлось без курьёза. Однажды к нему явился такой осёл, что хуже и быть не может, а Бор и ему сказал, что хочет у него поучиться. Во всём Бор любил основательность. Гейзенберг рассказывал мне: когда строился Институт теоретической физики на Блегдамсвей, Бор без конца проверял работу строителей, так что один старый каменщик, уложив первый кирпич новой стены, вдруг заявил, что не станет продолжать кладку, пока не увидит директора. «Извольте посмотреть, господин директор, — сказал он Бору, — правильно ли уложен кирпич? Не надо ли будет переделывать?»

– А какова судьба ваших однокурсников?

– Самая печальная — у эмигранта. Делать науку — трудная вещь. С бизнесом это несовместимо.

Но более всего

Любовь к родному краю

Меня томила,

Мучила и жгла, —

декламирует худенький паренёк.

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою», —

вторит Дау.

– Лев Давидович, сколько часов в день надо заниматься?

– Думаю, чем больше, тем лучше, — отвечает Дау. — Следует помнить, что от безделья успехов не будет. Придётся много работать.

В декабре 1966 года больной и измученный Дау — словно мало ему выпало страданий — узнал о смерти любимого ученика Исаака Яковлевича Померанчука. Он был вне себя от горя.

– Это ужасно, что Чук умер! Он ещё так много мог сделать!

Бывали дни, когда боль в ноге почти проходила, но иногда она была невыносимой.

Почта академика Ландау с каждым днём становилась всё больше. Порой ему писали совершенно незнакомые люди:

«16 января 1967

Дорогой мистер Лев Давидович Ландау!

В номере «Newsweek» от 15 января я прочла о годах страданий, которые выпали на Вашу долю, и заметила, что Ваш день рождения — 22 января — совпадает с моим. Меня зовут миссис Этель Дэвис, я из Сент-Луиса, Солливан, авеню 3961, США. Моя семья и я желаем Вам хорошего дня рождения и скорейшего прекращения всех Ваших страданий. Пусть Ваша жизнь будет полна любви и счастья.

Молюсь о Вашем выздоровлении.

С уважением

ЭТЕЛЬ ДЭВИС».

Наступил день шестидесятилетия. Дом Дау был полон гостей, и снова, как и десять лет назад, со всего света шли приветственные телеграммы:

«Профессору

физического факультета МГУ

ЛАНДАУ

Дорогой Лев Давидович!

Студенты физического факультета МГУ взволнованы слухами о Вашем шестидесятилетии. Мнения разделились: некоторые считают, что Ландау — корифей и как таковой обязан быть гораздо старше. Большинство же, те, кто воспитывался на Ваших книгах и статьях, видят в них доказательство Вашей неиссякаемой молодости. Но все объединяются в пожелании Вам здоровья и благодарят за то, что Вы помогаете нам понять, что есть физика».

И ещё один университет прислал поздравление, которое обрадовало и растрогало Дау:

«Глубокоуважаемый Лев Давидович!

Ректорат Азербайджанского государственного университета имени С. М. Кирова и коллектив физфака приветствуют и поздравляют Вас с юбилеем шестидесятилетия и присуждением Вам высшей награды — ордена Ленина.

Наш университет гордится тем, что свой путь учёного, физика с мировым именем Вы начали в стенах нашего университета. Наряду с выдающимися работами во всех областях теоретической физики, открывающими много новых направлений в современной физике, нам особо хочется отметить Вашу деятельность в создании многотомного, поистине энциклопедического курса теоретической физики, на котором воспитывались и будут ещё воспитываться много поколений физиков у нас и за рубежом.

С наилучшими пожеланиями

ректор Азгосуниверситета

АЛИЕВ».

А из Саратовской области пришла телеграмма, на которую Лев Давидович собирался ответить сразу же, как только ему станет полегче:

«Поздравляем шестидесятилетием рождения, желаем здоровья, успеха в работе.

Общество «Юный физик» имени Ландау.

Первая школа Юмановского района».

День рождения Л. Д. Ландау.

И. К. Кикоин, Л. Д. Ландау, М. Я. Бессараб, К. Т. Ландау. 22 января 1968 г.

Вечер в Институте физических проблем, посвящённый шестидесятилетию Л. Д. Ландау. 5 марта 1968 г.

Утром 24 марта 1968 года Льву Давидовичу внезапно стало плохо. Он был доставлен в больницу Академии наук на Ленинском проспекте. Консилиум высказался в пользу операции. Это была «операция отчаяния»: без операции больной не дотянул бы до утра, а операцию мог не перенести.

Первые три дня после операции Ландау чувствовал себя настолько хорошо, что у врачей появилась надежда на выздоровление. Давление, температура, пульс — всё было в норме.

Встревоженная сообщением об операции, из Ленинграда приехала сестра Льва Давидовича.

– А ты помнишь, в какой стране была первая в мире революция? — спросил Дау, когда она наклонилась к нему.

Софья Давидовна отрицательно покачала головой.

– В Голландии.

– Господи, Лёва, ты совершенно не изменился.

Больного начали понемногу кормить, похоже было, что дело идёт на поправку. Но на пятый день поднялась температура. На шестой начало сдавать сердце.

1 апреля Льву Давидовичу стало ещё хуже.

– Этот день я не переживу, — сказал он утром.

Он понимал, что умирает, и умирал в полном сознании. Последние слова его были:

– Я неплохо прожил жизнь. Мне всегда всё удавалось.

Музей Революции СССР. Стенд, посвящённый академику Л. Д. Ландау