Лондон. Май 1934 г
Отослав мальчика под надзором Осоргина домой на Мотли-авеню и велев моряку быть при оружии и готовым ко всяким неожиданностям, Гурьев позвал доктора Хадсона. Убедившись, что к врачу вернулась способность соображать и отвечать хотя бы междометиями, он начал отдавать распоряжения:
– Освободите оба смежных помещения и вынесите оттуда всю лишнюю мебель, кроме кушеток. В комнату слева принесите телефон с прямым выходом в городскую сеть и телефон для внутренней связи с персоналом госпиталя. Все ключи, включая дубликаты, отдать мне. Персоналу запретить вход без предварительного уведомления по телефону.
– Но в вестибюле у дежу…
– Молчать. Слушать. Выполнять, – от этого рычания на грани инфразвука у доктора Хадсона в буквальном смысле слова затряслись поджилки. До этого момента истинный смысл выражения – «затряслись поджилки» – был врачу неизвестен, несмотря на богатый клинический и житейский опыт. Доктор Хадсон поспешно закивал и поклялся про себя, что впредь будет крайне осторожен с привычными метафорами.
– Да, сэр. Не беспокойтесь, всё будет… как вы прикажете.
– Чудесно. В следующий раз, прежде чем давать мне советы, сосчитайте про себя хотя бы до трёх, договорились? – почти ласково проворчал Гурьев. – Скажите-ка, в госпитале есть охрана?
– Охрана, сэр?! Простите, я не совсем вас понимаю…
– Ясно. Кто-нибудь ведёт учёт посетителей?
– К-кажется, да… Я не могу ручаться, но…
В самом деле, подумал Гурьев, есть вещи, в которых японцы обогнали своих антиподов-британцев лет на триста. Такой бедлам в Японии просто невозможен. Ладно, реорганизацию и перестройку придётся отложить до лучших времён.
– Что?
– Что-нибудь… ещё не в порядке?
– Это вас, к счастью, совершенно не касается. Надеюсь, и не коснётся.
– Мне кажется, вам… тоже нужно отдохнуть.
– Больше вам ничего не кажется? – вкрадчиво осведомился Гурьев, с мстительным удовольствием наблюдая, как врач скукоживается под его взглядом. Он был готов размолотить этот госпиталь в щебёнку – вместе с персоналом и ни в чём не повинным оборудованием. Поймав себя на этом странном желании, кажется, ровным счётом ничем не обоснованном, Гурьев удивился и почти взял себя в руки, решив проанализировать своё настроение попозже. Похоже, мне и вправду требуется отдых, подумал он с неудовольствием. – Извините, доктор. Вероятно, вы правы.
– Хотите, принесу вам бренди? Или виски? Мне самому необходимо выпить, – робкая улыбка нерешительно прорезалась на лице врача. – Я до сих пор просто не могу поверить…
– На свете много есть такого, дружище доктор. Несите вашу выпивку, – вижу, вам без неё никак не обойтись.
Врач вернулся через несколько минут с бутылкой и двумя стаканами. Наливая себе и Гурьеву, он вздохнул:
– Я был в Мурманске, вместе с десантом, мистер Гур. Вы знаете, где это – Мурманск?
– Да. Знаю.
– Ужасное место. Невозможно представить себе, какой там дьявольский холод и ветер. Русские врачи научили меня пить спирт. Чистый спирт, которым дезинфицируют хирургические инструменты. Представляете? После него я могу выпить пинту виски, не поморщившись, – врач протянул Гурьеву на две трети наполненный стакан. – За скорейшее выздоровление графини. Надеюсь, вы когда-нибудь захотите рассказать мне, как вам удалось сотворить это чудо.
– Если вы доживёте, доктор, – усмехнулся Гурьев и двумя глотками выцедил содержимое своей посудины.
– Что?! – врач закашлялся. – Что вы хотите этим сказать?!
– Кроме меня и юного графа Роуэрика вы единственный, кому на данный момент известно о прогрессе. Если вы проболтаетесь – или каким-либо другим способом допустите утечку сведений о том, что в состоянии миледи наблюдается улучшение, – вы покойник. Вы ведь понимаете, что я не шучу, доктор, не так ли?
– П-понимаю.
– Это радует. А теперь слушайте внимательно. Если сумеете сохранить увиденное втайне на ближайшие полторы-две недели – то потом, когда всё немного утрясётся, я покажу вам пару нехитрых фокусов, которые вас озолотят в самом прямом смысле этого слова. Договорились?
– Не думаю, что у меня есть выбор, – дрожащим голосом посетовал доктор Хадсон, с опаской пожимая протянутую руку того, кто всего за несколько минут сумел перевернуть все его представления о цене жизни и смерти – и как врача, и как человека.