Глава 30

ПЕРВАЯ НИТОЧКА К ГОСПОДИНУ В ПЕНСНЕ

Мелания проспала почти сутки и проснулась лишь утром следующего дня. Окинув взглядом палату, похожую, как о том уже было говорено, на острожную камеру, она испугалась и стала припоминать, за что же ее могли упечь в узилище. Ну, раскрутила она ентова скубента на закусь с водочкой, так что с того? Ну, выпросила целковый на опохмелку, так ведь сам и дал, без всяческого с ее стороны нажиму. И не кобенился нимало. А что заместо трех с половиной гривен полтинничек с него слупила за утехи, так то отработано сполна, ежели принять во внимание, что сей скубент творил с ней сам и просил вытворять с ним.

Рассказать кому, и то грех…

Мелания вздохнула и уперла взгляд в потолок. Не-е, скубент нажаловаться в участок не мог. Ведь поведай она приставу о скубентовских с ней выкрутасах, так его и самого очень даже запросто могли бы в кутузку упрятать. Да и не разговаривают покойники-то.

Мелания вздрогнула и вмиг покрылась липким холодным потом.

Вот оно! Скубент-то, с ней будучи, покойничком изделался. Вот гад! Подышать, видите ли, ему захотелось. Ну, хошь дышать, так ступай и дыши себе, зачем же мамзельку-то с собой волочить? Не-ет, ему, вишь ли, захотелось вместе с ней воздухом подышать. А на улице, бр-р, холодрыга. Ночь кончается, в голове муть. Ладно, хоть водки с собой взяли. Правда, рублишек она как раз под сию прогулку с него и слупила, так коли б знала, чем все это кончится, полушки бы от него не приняла!

Холодные мурашки поползли по телу. Мелания с головой завернулась в одеяло, но от дум было не укрыться, не спрятаться. Зачем, зачем она пошла с ним к этому протоку?! Пока шли, он раза три прикладывался к водке, пил прямо из горлышка, но водка, кажись, совсем его не брала. Пила и она, и как дошли до протока, полштоф был уже почти пустой. Скубент энтот чтой-то говорил про какое-то тайное обчество, но она не слушала. Потом он стал кричать, что, мол, не намерен один отвечать за всех и что ежели его заарестует какой-то барон Дагер, он, дескать, не собирается брать всю вину на себя и идти на каторгу одному.

Затем он допил водку, немного успокоился и полез ей под юбку, а ее руки запустил себе в штаны. Когда она стала шуровать обеими руками с его варевом, никак не желавшим проснуться и восстать, тут и появился невесть откуда статный господин в двубортном ольстере и бобровой шапке пирожком. Глаза его, обращенные в сторону скубента, светились в предрассветной мгле, как у уличного кошары. «Ежели хочите смотреть на мои действия, платите денежку, – потребовала она, нахально глядя ему в лицо, обрамленное аккуратной черной бородкой. – У нас за догляд гривенник берут. А не то, – добавила она, – давайте я щас и вами, господин хороший, займусь. У меня ведь руки-то две».

Но господин в бобровом пирожке никак не отреагировал на ее слова и не спускал взгляда со скубента, который тоже, как завороженный, смотрел на него, выпростав из штанов ее руки. Потом человек в ольстере повел в ее сторону рукой, от головы к ногам, и она будто приросла к месту. Ноги сделались тяжелыми и толстыми, словно афишные тумбы, руки повисли размоченными плетьми, рот, как она ни силилась, перестал открываться. И сама она в этот момент будто бы уснула, даже сон какой-то привиделся.

«Пирожок» подошел к скубенту совсем близко, сделал над ним несколько пассов, будто иллюзионщик какой из циркового балагана, а затем приложил к его руке какую-то палочку. Скубент и повалился, как срубленное дерево. И тут, слава те господи, шаги послышались и говор. Окликнули ее. Потом еще раз, уже ближе. «Пирожок» недобро так посмотрел на нее, надел пенсне со стеклами, через которые не видно было глаз и… пропал. Так же незаметно, как и объявился. Будто скрозь землю провалился. Не иначе сам нечистый это был. Собственной персоной.

Думы Мелании были прерваны скрежетом отодвигаемого засова и скрипом отворяемой двери. «Тюрьма, как пить дать, тюрьма», – со страхом подумала она и отвернула от лица краешек одеяла. Но вместо ожидаемого вертухая в мышиного цвета гимнастерке она увидела благообразного человека в хорошем платье с худощавым лицом и с бородкой клинышком.

– А! Проснулись наконец, дорогуша! – воскликнул незнакомый господин, встретившись с ней взглядом. – Как вы себя чувствуете, Мелания Донатовна?

– Хорошо, – буркнула она, стащив с головы одеяло. – Жрать только охота.

– Понимаю вас, – участливо кивнул благообразный. – Однако придется еще чуток потерпеть. Не более четверти часа.

Он подошел ближе и изучающе посмотрел на нее.

– Скажите, Мелания, сколько мне еще осталось жить?

– А мне почем знать? – удивленно протянула Меланья. Каких только чудиков не приходится встречать.

– Стало быть, не знаете?

– Не-е.

– И как меня зовут, не знаете?

– Откуда же?

– Тогда позвольте вам представиться: ваш лечащий доктор, Бровкин Павел Андреевич.

– Доктор? – испуганно переспросила Мелания. – А где я?

– Вы в городской клинике.

– Неужно приболела? – перепугалась Мелания. – Как же я теперь! Меня ведь и на работу теперь не пустят.

– Вы не тем заболели, о чем подумали. У вас была… э-э… временная потеря памяти.

– Точно! – села на постели Мелания. – Ни хрена не помню, как сюда попала.

– Вот-вот, – мягко улыбнулся доктор. – Но теперь вы абсолютно здоровы.

На лице барышни отобразилась радость.

– И меня выпустят отсюдова?

– Конечно. Но только после того, как с вами побеседует один уважаемый господин.

– Что за господин? Следак, что ли?

– Простите…

– Ну, следователь, – пояснила доктору Мелания. – Так я ни в чем не виноватая. Я почти и не видела ничего.

– Вот и славно. Об этом «почти» вы ему и расскажете, – ласково произнес Бровкин. – И советую вам ничего от него не утаивать.

– А мне это без надобности, – хмыкнула Мелания. – Я ж ни в чем не виноватая.

После пшеничной каши на настоящем коровьем масле жить стало много веселей. А и правда, чо тужить-кручиниться? Сыта – хорошо. Не в кутузке – и слава богу. А что до временной потери памяти, как сказал доктор, так это с кажинным может случиться, коли он с самим нечистым стакнется. Спаси бог, что жива. А то бы как скубенту… Кранты!

Еще через четверть часа в палату вошли двое. Один пожилой, высокий, крепкий, как дуб, чина, верно, немалого, ибо походка у него, что сразу заприметила Мелания, была уж больно вольная. Так, дескать, у нас только енералы ходють. С ним молодой, тоже крепкий, видать, помощник. Поздоровались оне, ну и Мелания им тоже:

– Здрасьте.

– Как вы себя чувствуете, милочка?

– Хорошо.

– Расскажите нам про ту ночь, когда клиента вашего порешили?

Конечно, расскажет. Пошто не рассказать, коли господа спрашивают. Да и попробуй не рассказать таким-то. У того, что моложе, взор ясный, чистый, со смешинкой. Этому соврешь – не поверит. А старшему и вовсе лучше говорить все без утайки, ибо взор его, верно, все до самых печенок в нутре твоем видит. Ну, и рассказала. Все, как было. А про человека в «пирожке» аж дважды пришлось повторить. И про одежу его, и про рост, и про глаза, и про стекляшки темные на глазах.

– А цвета, цвета-то какого эти стекляшки? – все допытывался молодой.

– Дык не помню. Темно ж было. В голове-то сумятица.

– А вы вспомните, Мелания Донатовна, – настаивал старший. – Ну, перенеситесь мысленно в ту ночь. Вот вы идете со студентом к протоку, вот он вам что-то говорит про какую-то организацию, вот появляется господин в ольстере и бобровом «пирожке»…

«Перенеситесь мысленно». Слова-то какие. А ежели не хочется «переноситься»? Ежели забыть все хочется? Ладно, коли вам так приспичило. Она попробует, она «перенесется»…

– Поначалу он без них был, без пенсне этого. Глаза у него… ну прям светились! А потом, когда шаги послышались и окликнули меня, он зыркнул так на меня и одел эти самые синие стекляшки.

– Синие? Пенсне было с синими стеклами?

– А я сказала: с синими?

– С синими!

– Ну, стало быть, с синими…

В Старогоршечную улицу, где находился Студенческий клуб, Глассон мало сказать ехал – летел! В нетерпении он то и дело кричал в сермяжную спину ваньки:

– Скорей! Наподдай!

Дважды его сани занесло на поворотах так, что он едва не вылетел из них в придорожный сугроб, а на Рыбнорядской они чуть не сшибли какую-то старушенцию в доисторическом капоте и допотопной шляпе, которая, весьма резво сиганув за ними, едва не достала Глассона своей клюшкой.

– Вот я тебя, проклятущий!

Момент, который он предвкушал все эти дни, приближался. Собственно, само исполнение задания в Симбирске заняло всего-то два часа. Приехав в адрес, данный ему Иваницким, Глассон застал в нем местное революционное ядро: трех гимназистов, попа-расстригу и полупьяного учителя, постоянно прикрывающего ладонью половину лица. У него, верно, двоилось в глазах, и он предпочитал созерцать окружающее пространство одним глазом.

Быстренько развив тему о необходимости и неизбежности революционного восстания в Поволжье, Иван перешел к опросу об их согласии на организуемое мероприятие и всестороннему его содействию. Симбирские товарищи, узнав, что восстание охватит преимущественно Средневолжскую губернию, выказали полное понимание его необходимости и своевременности и изъявили несомненное единодушие в его поддержке. Насколько хватит их сил.

– Только пришлите нам винтовок, – сжав огромные кулаки, попросил бывший поп, чем привел гимназистов в некоторое замешательство.

– Лучше прокламаций, – неуверенно высказался один из них, глядя мимо Глассона. – Нам нужно сначала распропагандировать массы.

– Я передам ваши пожелания своим товарищам, – заверил их Иван и стал собираться.

– Вы уже уезжаете? – спросил учитель, снова прикрыв один глаз, дабы, верно, сохранить в памяти более-менее четкий образ революционного визитера. – А закусить?

– Я сыт, к тому же весьма тороплюсь обратно, – ответил Глассон и раскланялся с симбирским ядром.

Поначалу, несмотря на вечер, он хотел было взять почтовых и немедленно отбыть в Средневолжск. Но на постоялом дворе ему посоветовали все же дождаться утра.

– Пошаливают у нас на дорогах, господин студент, – дружески поведал ему хозяин двора. – Особливо по ночам. Не ровен час, остановят, так обчистят до нитки. Вы уж лучше бы поутру отправились. Небось, на свету-то не сунутся.

– А у меня и брать-то особо нечего, – показал свою принадлежность к неробкому десятку Глассон (но в душе уже принял решение остаться).

– Это плохо, – заключил хозяин. – Тогда они с расстройству и пришибить могут.

– Насмерть? – похолодел Иван.

– Ну а то как же? – хозяин, казалось, был удивлен непонятливости постояльца. – Такие случаи уже бывали.

– А кто пошаливает-то? – придал голосу бодрости Глассон.

Перед уважительно разговаривающим с ним хозяином постоялого двора сразу соглашаться заночевать из-за того, что на дорогах пошаливают, почему-то не хотелось. Пусть у того создастся впечатление, что он внял его словам после некоторого раздумья. Прислушался, так сказать, к голосу разума и нехотя эдак согласился.

– Известно кто – Харитоша. До царского манифесту, коим крепостным воля была объявлена, он камер-лакеем у помещика нашего Извольского служил. Одевал его, раздевал, шторки на окнах задергивал да кофей в постелю приносил. Вот и вся служба холопская. А как воля крепостным вышла, да как Извольский-барин денежки выкупные проел-прогулял, он и сократил Харитошу от службы. И всех иных дворовых мужиков и баб. Их ведь кормить надобно было, а на какие шиши, ежели и сам барин теперя не всегда сыт-то бывал? Оставил при себе камердинера только да экономку, с коей, сказывают, у него шуры-муры имелись. А остатним сказал, ступайте, мол, со двора куды хотите. Волю желали? Вот, дескать, и получите. А слугам да лакеям этим куды идти? Побираться? Ведь, окромя принеси-унеси, они и делать-то ничего не могут! Озлился тогда Харитоша и в один прекрасный день подпалил усадебку барина своего бывшего. А сам с дворовыми его, кто, конечно, не из пугливых был, шайку разбойную составил, по большим дорогам проезжих грабить…

– Прямо Дубровский какой-то, – заставил себя улыбнуться Глассон.

– Э-э, зря вы, господин студент, шуткуете, – не поддержал его хозяин, верно, никогда не читавший Пушкина. – На совести Харитоши смертей штук семь-восемь уже, коли не более. Душегуб он настоящий… Так будете нумер брать?

– Что ж, давайте, – согласился Глассон. – И разбудите меня, скажем, часиков в семь.

Половину ночи Глассон проворочался в своей постели. Нещадно кусали клопы, каждый из которых был величиной с ноготь, но еще более не давали уснуть томительно-сладкие мысли о его предстоящей встрече с Клеопатрой. Он снова и снова прокручивал в своей голове, как все будет происходить. Вот он войдет в ее покои… нет, он негромко постучит в ее двери и услышит бархатистый голос: «Войдите». Он приоткроет дверь и увидит женщину в бледно-розовом неглиже. Она будет без лифа, и ее небольшие упругие груди, с розовыми ободками вокруг твердых вишневых сосков, будут легко просматриваться сквозь прозрачную шелковую ткань платья или газовой блузы. «Ну что же вы стали, идите ко мне», – ласково скажет она и игриво поманит его пальчиком.

Когда он подойдет, Клеопатра положит руки ему на плечи, и их губы сольются в сочном поцелуе, долгом и сладком, от которого невольно подкашиваются ноги. Он станет целовать ее гибкую шею, высокую грудь, захватывая ртом вишенки твердых набухших сосков и рывками снимая с себя одежду. Затем он поднимет ее на руки и, не отрываясь от ее губ, отнесет на широкую расстеленную постелю. Клеопатра сама снимет батистовые панталоны, и он, любуясь прекрасным треугольником курчавых бархатистых волос, будет просто сходить от этого с ума. Они лягут, прижавшись друг к другу, и он одной рукой будет ласкать ее грудь, а другой гладить ее ножку, медленно, очень медленно забираясь все выше и выше.

Потом он коснется ее нежной складочки. Он будет нежно водить по ней пальцами, задевая курчавые волоски, и она станет прерывисто дышать. А затем он положит свою ладонь на низ ее живота, и она, откинувшись на спину, слегка разведет ноги, давая проход его пальцам. Когда же он коснется самого таинственного и сокрытого у женщин, она издаст стон наслаждения и порывисто обхватит его восставшую плоть своими ласковыми пальчиками. Потом он повернется, окажется на ней и войдет в нее резко и страстно, после чего мир перестанет существовать…

– …просили разбудить!

Стук в двери повторился снова.

– Господин студент, времени уже восьмой час.

Глассон разлепил наконец тяжелые веки и приподнялся на локтях.

– Слышу, – крикнул он хрипло со сна. – Благодарю вас.

Он рывком поднялся с постели, плеснул в лицо несколько пригоршен воды из рукомойника. Быстро оделся и, взяв дорожный саквояж, вышел из нумера.

– Ваша лошадь готова, – кивнув в ответ на его приветствие, сказал хозяин. – Изволите выезжать?

– Ну а чего тянуть-то, – бодро ответил Глассон и сунул в хозяйскую руку два целковых. – Прощайте.

– И вам доброго пути.