Сталиноморск. 12 сентября 1940

Они вышли из школы. Гурьев посмотрел на девушку:

– Пойдём перекусим. А потом в крепость заедем, посмотрим, как там дела у нас продвигаются.

– Гур... Давай лучше домой пойдём, к Нине Петровне, я быстро обед приготовлю. Пожалуйста!

– На людях, дивушко, – улыбнулся Гурьев. – Пока лучше как можно чаще на людях. И вообще – с каких это пор мои приказы обсуждаются?

– Ладно, – девушка подчинилась, и Гурьев увидел – не без удовольствия. Даже в таком положении имелись свои прелести: например, возможность не отлипать от Гурьева целыми днями, – в школе, в крепости или вот так – в кафе или ещё где-нибудь. Неважно, где.

Гурьев и Даша обедали, – он облюбовал это кафе, в один из своих «циркулярных обходов вверенной территории», где заведующий-грек, сходу, в первый же визит, распознав в Гурьеве заоблачного полёта начальство, сам вставал к плите, и через сорок минут перед Гурьевым и его спутниками, после дивных греческих салатов с сыром фета, помидорами, оливками без косточек, – на столе возникала рыба, а к ней – домашнее вино. Нет, не рыба – Рыба. Гурьев в ответ не скупился, так что здесь и официанты, – судя по всему, родственники заведующего, и прочий персонал при его появлении начинал сиять, как Акрополь в лучах летнего солнца Эллады. Этот будущий семейный ресторан для ценителей вкусной, с любовью приготовленной еды ему очень, очень нравился. Нравилось всё – и еда, и хозяин, и будущее. И всё было замечательно – ну, не вообще, конечно, но – здесь и сейчас. Гурьев умел получать удовольствие от «здесь и сейчас» – везде и всегда. Всё было просто чудесно – пока Даша не застыла вдруг с вилкой у рта.

Гурьев расфокусировал зрение и чуть повернул голову. Так ты пощупать меня решил, нежить, подумал он. Ну, давай. Давай.

Трое вошли в зал, огляделись – по-хозяйски, с видом людей, привыкших к страху окружающих. «Фрайеров», какими были для них все люди вокруг – кроме них самих. Грязная пена, подумал Гурьев. Сколько такой пены старательно взбили, как венчиком для сливок, «карающим мечом революции». А как ещё удержать запертых за колючкой людей в узде повиновения? Вохры на всех не хватит. Вот и эти пригодились. Красавцы, ничего не скажешь. Менестрели по фене. Романтики форточки. Социально близкие. Родня. По прямой линии. Только без рук, мысленно вздохнул Гурьев. Только без рук.

Троица, лавируя между столиками, приближалась. Приближалась нагло, нехорошо – уронив пару стульев, задевая гостей. Даша стала покрываться гневным румянцем, а Гурьев продолжал делать вид, что полностью увлечён процессом поглощения пищи. Они остановились, и старший спросил насмешливо:

– Кто это тут на нашем месте расселся?

Гурьев не спеша отложил вилку и нож, потянул салфетку, тщательно промокнул губы. И только после этого поднял на подошедших взгляд.

Тот, что задал свой хамский по форме и сути вопрос, дёрнулся, присел как-то в сторону, и перегнулся в пояснице. Всхлип, вырвавшийся из его лёгких, похожий на предсмертный взвой висельника, кажется, был слышен всем вокруг. Двое других, вжав головы в плечи, застыли – бело-синие, как покойники, с трясущимися руками, коленками, боясь сделать лишнее движение.

– Прости, Светлый Барин, – хрипло и тихо сказал старший из троицы и склонился ещё ниже. – Обознался. Пойдём мы.

Немного помолчав, словно раздумывая, Гурьев почти неслышно осведомился:

– А я отпускал?

– Нет, Светлый Барин, – с готовностью откликнулся бандит. – Отпусти, Светлый Барин. Обознался. Прости, Христа ради. Нету меня. Уже нету. Вот, как Бог свят, – он, не разгибаясь и по-прежнему уставясь в пол, несколько раз истово перекрестился. – Видишь, крест на мне. Отпусти, Христа ради, Светлый Барин.

Гурьев чуть качнулся на стуле, кивнул. И громко щёлкнул в воздухе пальцами. Официант, ненамного меньше перепуганный, чем бандиты, возник около столика:

– Пожалуйте-с.

– Девушку с бутылкой ситро – вон туда, – Гурьев показал направление. – Помещение очистить, закрыть. Вопросы?

– Сделаем-с, – официант попятился, увлекая за собой изумлённую до полного ступора девушку.

– Взяли стульчики. Сели, – Гурьев оборотился теперь к бандитам.

Этот голос, подумала Даша. Этот голос. Голос, от которого вырастают крылья. Или – вот так, как сейчас – замерзает воздух и всё живое. И неживое – даже камни. Как там говорят – стынет кровь в жилах? Надо услышать этот голос, чтобы понять, как возможно такое. Что такое возможно вообще. Да, теперь я знаю. Теперь знаю – возможно...

Бандиты подчинились без звука – расселись чуть не в метре от стола, поджав икры под сиденья, глядя в пол.

– Хорошо, – кивнул Гурьев. – Я кто?

– Светлый Барин, – тут же отозвался «старшина».

– А ты кто?

– Я вор, Светлый Барин.

– Кто послал?

– Ферзь, Светлый Барин. Прости.

– А Ферзь – кто? Вор?

– Нет, Светлый Барин. Он легавым был, Светлый Барин. А теперь – деловой. Прости, Светлый Барин.

– Почему ты пришёл?

– Я не знал, Светлый Барин. Отпусти, век буду Бога молить за твою доброту, Светлый Барин. Отпусти, Христа ради.

Гурьев опять покачался на стуле, подвигал бровями, как будто сомневаясь – казнить или миловать. Вздохнул:

– А у хозяина места вопросов к тебе нет?

Вор быстро вытряхнул карманы и шипнул, как спущенное колесо, на спутников. На столе выросла горка мятых и свёрнутых разноцветных бумажек.

– Всё, пустой я, Светлый Барин, – искательно наклоняя голову, сказал бандит. – Не серчай, Светлый Барин, не серчай. Не знали мы. Не знали.

– Иди, – разрешил Гурьев. – Иди. Ещё раз увижу тебя – когда-нибудь – убью. Понял?

– За что, Светлый Барин? Не сделал же я ничего. Обознался. На фантики позарился, есть грех, воровской. За что же жизни лишать?

– Я голоден, – Гурьев улыбнулся. – Я очень голоден. Брысь.

Несколько секунд посмотрев на дверь кафе, за которой скрылась троица, Гурьев перетёк в вертикальное положение и направился к Даше. Молча протянул девушке руку, отвёл обратно за их столик, отодвинул стул, усадил, – всё так, будто ничего и не произошло. Всё и выглядело так, будто ничего не произошло – посуда на столе не тронута, деньги исчезли. Разве только в кафе сделалось пустовато и тихо. Видя, как Гурьев, словно так и надо, взялся снова за великолепную рыбу – Рыбу, – Даша потрясённо прошептала:

– Гур... Мамочки, мамочки, Гур... Мамочки, какой же ты страшный. Какой же ты на самом деле страшный, Гур... Ужас. Ужас.

– Ты что, дивушко? – он расстроенно отложил прибор и отодвинул от себя тарелку. – Испугалась?

– Гур. Разве можно пугать людей – вот так?!?

– Людей – не стоит, – со вздохом согласился Гурьев. – Да, ты права. Людей – не стоит. А вот тени – тени должны знать своё место. И то, что тени меня боятся – это мне, в общем, нравится. Это неплохо. – Гурьев вдруг поймал себя на том, что только что – как и в последние пару лет, иногда, всё чаще – у него явственно проскользнули какие-то совершенно сталинские интонации, и расстроился ещё больше. – Ну, а с людьми... С людьми бывает сложно, это да. Но ведь танк – он всегда страшный, правда? Даже если танк – наш.

– Гур, ты что?! При чём тут... танк?! Ты же – человек!

– Какой же я человек, дивушко? – удивился Гурьев. – Я – танк. Уже очень давно. Сухопутный дредноут. И морской тоже, – добавил он с усмешкой.

Даша не приняла – ни шутки, ни тона. Гурьев увидел, как по лицу девушки градом покатились слёзы:

– Нет. Нет. Не смей. Ты не танк, – Даша изо всех сил уцепилась обеими руками за его руку, тряхнула – раз, другой, словно хотела разбудить. – Ты не танк! Ты человек! Ты мой друг – и ты человек! Я тебя люблю, Гур. И Рэйчел. И все. Все! Ты не можешь быть танком, Гур! Ведь я же так тебя люблю!..