на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить

реклама - advertisement



Стоянка XXVIII

Знак: Рыбы

Градусы: 17°08'35'' Рыб – 0° Овна

Названия европейские: Анакс, Альботам, Альхальх

Названия арабские: Бати аль-Хут – «Чрево (Рыбы)»

Восходящие звезды: бета Андромеды

Магические действия: заговоры для благополучного путешествия


«Ну, вот и все, – думаю, спускаясь по лестнице. – Вот и все». Слова думаются-проговариваются в ритме шагов, поэтому душевная печаль сопровождается вполне отчетливым телесным удовольствием: «Ну-во-тив-сё-ну-во-тив-сё». По счастию, я слишком оглушен, опустошен и, чего греха таить, напуган; в таком состоянии не очень-то попечалишься, зато отбивать бессмысленно бодрый ритм ладонью по собственному бедру – в самый раз.

На улице по-зимнему холодно, сиденье в машине ледяное, но мне это совсем не мешает, даже на руку. Когда внутри – ледяная пустыня, пусть и снаружи будет лед. Оттаивать-то больно бывает, а замерзать – что ж, сладко даже. Вот и буду замерзать; печку, конечно, придется включить, стекло запотело, но я хитрый, открою окна до упора, и ночной мартовский ветер не даст мне раскиснуть.

Он и не дал.

Когда я парковался возле «Двери в стене», я был все еще оглушен и опустошен, зато и бесстрашен, и равнодушен ко всему – в точности Кай после второго поцелуя Снежной Королевы. Лучшего наркоза, чем ледяной ветер, оказывается, и выдумать невозможно. Какой уж там новокаин…

Иду через пустой, темный двор. Пальто нараспашку, руки в карманах, в голове гул: «Ну вот и всё, ну-во-тив-сё, нувотивсё, нуво…» Стоп. Пришел.

Дверь заперта, но я нашариваю кнопку звонка, жму на нее, не раздумывая. Незамедлительно раздается мягкий щелчок; путь, надо понимать, свободен. Осторожно, двери открываются. Следующая станция – подумать страшно, какая у нас следующая станция. Вот и не будем думать, замнем, умолчим.


Вместо дамы в сером меня встречает улыбчивый дядечка. Оно, впрочем, и хорошо. У незнакомца вполне простецкий вид; глядя на него, трудно поверить, что мне предстоит сейчас совершить некий роковой поступок, отправиться в бесконечное путешествие по собственным недосбывшимся судьбам, коим, если верить давешней лекции, несть числа. В присутствии дамы в сером я бы, пожалуй, содрогнулся; явись мне цыганенок, как минимум, насторожился бы, а дядечка этот – в самый раз. Уютный, несерьезный персонаж, в настоящих драмах таким не место.

Ну вот, значит, и не будет мне никакой драмы, всего лишь магическая комедия для заскучавших поселян – так я это истолковываю. И понимаю ведь, что вру себе напропалую, принимаю страстно желаемое за действительное, что внешность «несерьезного» незнакомца – специально заготовленная для меня, безыскусная вполне иллюзия, но… в общем, плевать. Все, что помогает сохранять хоть какое-то подобие спокойствия, мне сейчас на руку. А то ведь и в штаны со страху наделать недолго.

Правда ведь, очень страшно.

Очень.

Мир дрожит, дергается под ногами, как взбесившийся студень. И ведь ясно уже, что все равно придется лететь в пропасть, но последние минуты перед прыжком хотелось бы провести на более-менее твердой земле. А не выходит. Какая уж тут «твердая земля»: под ногами – сплошь скомканные, рваные небеса, грозовые тучи вперемешку со снежными и дыры, дыры, дыры… Слишком много дыр, на мой вкус, в центре этого циклона, и ничего не поделаешь, какой ни есть, а мой, персональный.

Дядечка молча пропускает меня вперед; я тоже молчу. О чем, собственно, говорить двум незнакомым людям, которых объединяет лишь обоюдное – не желание даже – намерение совершить поступок, какому и названия-то нет ни в одном из языков…

Топаю себе потихоньку, пересекаю вестибюль. И чайный, и кофейный залы уже заперты, значит, надо идти вперед, в бархатную, пахучую тьму подсобных помещений.

– Осторожно, тут ступенька, – предупреждает мой проводник. – Да-да, правильно, тут. Теперь нужно свернуть налево, нашарить дверную ручку – вы уж простите, что так темно, это не мой каприз и даже не разгильдяйство, скорее традиция, вполне дурацкая, согласен, но не мне ее менять… Открывайте и заходите, только очень осторожно: за дверью лестница. Держитесь за перила и спускайтесь вниз.

Спускаюсь. Лестница узкая, кажется, железная и на удивление длинная; можно подумать, мы не просто в подвал забираемся, но к центру Земли путешествуем. Или, как минимум, к тайной какой-нибудь, строго-настрого засекреченной, даже от вездесущих диггеров надежно спрятанной платформе Московского метрополитена.

Чем глубже мы забирались, тем сильнее становился охвативший меня панический ужас. Никогда прежде не думал, что боюсь подземелий; напротив, любил всякие там подвалы-погребы, да и в метро спускался с наслаждением, пока автомобиль не завел. А вот, поди ж ты, теперь с каждым новым шагом все страшнее становится. Как же я, оказывается, плохо себя знаю!

Лестница все же закончилась прежде, чем я окончательно решился укорениться на одной из ступенек, сесть на корточки, сжаться в комок, обхватить голову руками и заорать. Оно и хорошо: не опозорился лишний раз. Небось успею еще…

– Теперь налево. Ага, сюда, – с явным облегчением говорит мой спутник. – Сейчас включу свет, прищурьтесь.

Я не просто прищурился, а зажмурился, да еще и ладонями глаза защитил: не любят они у меня резких перепадов освещения. Но, осторожно выглянув в щель между пальцами, понял, что переборщил с предосторожностями. Горела одна-единственная крошечная лампочка под темным травянисто-зеленым абажуром. Вполне можно убирать оборону.

Оглядев жалкий десяток квадратных метров, отведенный нам для переговоров экономной фортуной, не дожидаясь приглашения, плюхаюсь в одно из двух одинаковых глубоких кожаных кресел. Коленки-то дрожат – не то от нервного напряжения, не то от физической усталости, спускались же целую вечность, действительно… Кстати вот, если уцелею, вернусь из своей персональной бесконечности, сохраню какое-то подобие разума – как, интересно, наверх выбираться будем? Сдохнуть ведь можно…

– Еще раз простите, – вздыхает мой проводник, устраиваясь в кресле напротив. – Спускаться в полной темноте черт знает куда, черт знает с кем – неприятное испытание. С другой стороны, практическая польза налицо: наверху нам могли помешать. Не так много по-настоящему укромных мест в этом мире, а уж в Москве отыскать норку, где тебя гарантированно никто не потревожит, практически немыслимо! Ну, то есть теоретически в кафе нам, скорее всего, никто не помешал бы, но ведь никаких гарантий, а я не люблю доверяться случаю…

И чего тараторит? Я ведь, кажется, ни слова в упрек ему не сказал. И вообще ни слова. Я по-прежнему нем как рыба, ибо не хочу расставаться с последними клочками морозного воздуха, застрявшими в гортани. Кроме них у меня и нет ничего. Было, совсем недавно еще было, да. Было и сплыло.

Да и черт с ним, со всем, чего уж теперь.

Воцаряется пауза. Понимаю, что от меня чего-то ждут, но оправдывать ожидания не намерен. Все равно ведь не угадаю, что это за ожидания. Да и гадать не стану. Неинтересно мне.

– У вас нет никаких вопросов? – наконец удивляется хозяин подземного бункера. – Никаких опасений, пожеланий и условий? Очень странно.

– Наоборот, – отвечаю, кое-как прочистив горло. – Слишком много вопросов, и всего остального слишком много. Нет смысла начинать: так мы до послезавтра болтать будем. Тем более я и сам могу себе ответить, вы же понимаете. Есть у меня фирменный ответ, один на все случаи жизни: пока не попробуешь, не узнаешь. В лучшем случае вы скажете мне то же самое, да и говорили уже нынче вечером, – чего ж мне еще?

– Очень хорошо!

Теперь он улыбается до ушей и вид принимает совсем уж безобидный, до карикатурности.

– По мне, – говорит, – так вы честно заслужили гарантированную возможность вернуться, это как минимум. Давненько на моей памяти такого не случалось; да я и сам вел себя в аналогичной ситуации как последний осел, насколько могу припомнить… Ладно, если так, решено: не буду оставлять вас в одиночестве.

Гляжу на него вопросительно: о чем, собственно, речь? Я правда не понимаю, к чему он клонит. В ушах у меня звон, перед глазами два размытых зеленых пятна, лампа и лицо моего собеседника, а внутренности так заледенели от ужаса и томительного ожидания, что, того гляди, разобьются сейчас с хрустальным звоном, дзынь – и нет меня.

Да и пусть бы, не больно-то жалко.

– Я останусь рядом с вами и, если понадобится, помогу, – терпеливо повторяет мой проводник. – Вы ведь спрашивали сегодня: можно ли будет вернуться назад или – головой в омут? Услышали, что да, именно «в омут», но все же вернулись, решили попробовать. Так вот, теперь я вам твердо обещаю: рано или поздно, но вы непременно вернетесь. Я за вами присмотрю и, в случае чего, за шиворот вытащу.

– Почему? – спрашиваю, вполне, впрочем, равнодушно. – Думаете, из меня выйдет хороший «ловец человеков», на радость прочим хранителям традиции?

– Вот именно, – спокойно соглашается он. – «Ловец человеков», о да. Вы даже не представляете, насколько точно выразились… Ничего, впоследствии оцените собственную проницательность. А теперь давайте-ка руки, да-да, обе. Положу в них ключи от вашей сокровищницы, и – с богом, в добрый путь!

Он, кажется, правда очень славный человек, симпатичный и вполне безобидный – по природе своей, о возможностях-то отдельная песня, в них я, мягко говоря, не слишком сомневаюсь. Но в глаза-то бросается его мягкость, а не гипотетическое могущество. И не захочешь, а расслабишься рядом с таким «добрым волшебником». Я вот не хотел, не хотел, собирался оставаться начеку до последнего, а толку-то! Как только протянул ему ладони, все мои внутренние ледники растаяли, губы невольно сложились в улыбку, тело обмякло, утонуло в темной глубине мягкого кресла – и как только я до сих пор ухитрялся сидеть с прямой спиной и вздернутым подбородком?..

– Ничего из ряда вон выходящего я делать не собираюсь, – тихо говорит мой наставник. – Просто передам вам Знак. Вернее, два Знака. Один вам привычен, то есть почти; есть небольшая разница, потом, возможно, поймете, в чем тут дело… А вот второй Знак будет вам в новинку. Вряд ли вам доводилось прежде сталкиваться с чем-то подобным, но вы, пожалуйста, не пугайтесь. Собственно, именно он и открывает доступ к несбывшемуся… Ну что, поехали?

Киваю. Чего тянуть, действительно? Все же не в приемной у стоматолога сижу…

Правой рукой он чертит на моей левой ладони хорошо знакомый узор. Мне немного щекотно, совсем как в тот раз, когда Михаэль впервые привел меня в кафе «поразвлечься». Но одновременно происходит нечто совсем уж невообразимое: средний палец его левой руки вонзается в мою правую ладонь, входит туда, как раскаленный шампур в мягкое масло. Изумленно уставившись в образовавшуюся на месте удара рваную дыру, я спрашиваю себя: «Должно быть больно, разве нет?» – но, не дождавшись ни боли, ни даже ответа на четко сформулированный вопрос, с головой ныряю в бездну, открывшуюся мне в центре собственной ладони, лечу и хохочу как ненормальный, вспомнив некстати школьный факультатив для любителей «занимательной математики». Лента Мёбиуса, говорите? Ха!


Я не потерял сознания, ни на миг не утратил себя; словом, ничего такого, чего я, памятуя свои первые опыты, по-настоящему боялся, не случилось. Просто, отсмеявшись, я обнаружил над собой смутно знакомые лица, умиленные и взволнованные. «Смотри-ка, смеется, совсем большой парень!»

Лишь несколько минут спустя я понял: эти люди – мои родители. Удивительно, что сразу их не узнал. Впрочем, куда более удивительно было обнаружить себя в шкуре совсем крошечного младенца. Я как-то не подумал заранее о такой возможности. Немудрено: накхам обычно не приходится иметь дело с детьми. А собственная жизнь, сбывшаяся или нет, начинается с детства. К этому я совершенно не был готов, а потому и заорал во весь голос, в полную силу крошечных своих легких, на радость несбывшимся маме с папой, которых мой вой скорее умилил, чем встревожил. Ну и правильно, в общем: что уж тут тревожиться…

Эта моя жизнь оказалась долгой, умеренно счастливой и, можно сказать, вполне заурядной – ну, по сравнению с настоящей, сбывшейся. Я, впрочем, наслаждался вовсю – не столько даже событиями и ощущениями, хотя среди них обнаружилось немало сокровищ, прежде не замеченных или вовсе мне недоступных, сколько возможностью, что бы ни случилось, оставаться в роли стороннего наблюдателя, пребывая при этом не в чьей-то чужой шкуре, а в собственной. Устроился в темной, мягкой глубине, как падишах в паланкине; беды, болезни и горести почти не задевали меня, поскольку я ни на миг не забывал об иллюзорной природе текущего бытия, зато в счастливую минуту никто не мешал мне пуститься во все тяжкие, наслаждаться вволю, от чистого сердца, от пуза, как говорил доставшийся мне в этой версии реальности тесть.

Впрочем, когда пришло время умирать – а эта судьба собиралась подарить мне мирную, почти безболезненную кончину на склоне дней, – я насторожился. Скорее с испугом и отвращением, чем с любопытством наблюдал, как угасает сознание, хотя, теоретически, этот процесс вполне мог бы взволновать незаинтересованного зрителя, как, скажем, закат – художника; невелика, в сущности, разница. Но в финале глаза мои не закрылись, а снова открылись – в колыбели.

И все понеслось сначала – сперва с небольшими, несущественными, насколько я мог судить, отличиями, но вскоре стало ясно: это уже совсем иная какая-то жизнь. В частности, теперь мне не пришлось ходить в детский сад, зато читать я выучился много раньше; к тому же вместо обыкновенной школы меня отдали в английскую, после чего я окончательно перестал различать знакомые черты недавно прожитой жизни. Совсем другой коленкор.

Скончавшись от инфаркта в возрасте тридцати семи лет, на пике стремительной карьеры журналиста-международника, я снова обнаружил себя в колыбели, с пустышкой в беззубом рту. Младенец, которым я был, бровью не повел от такой встряски, но я-то, взрослый, не один человеческий срок отмотавший уже мужик, забаррикадировавшийся в надежном убежище, в дальнем углу самой потаенной части его сознания, пополам сложился от беззвучного хохота, по достоинству оценив иронию судьбы.

Так вот помаленьку я и привыкал к новым правилам причудливой этой игры. Мне, надо сказать, скорее нравилось, чем нет. Всегда ведь, с детства еще, хотел, по сути, только одного: быть уверенным в собственном бессмертии. Ну вот и получил по полной программе, полнее не бывает.

Несколько тысяч лет спустя стало ясно, что даже жадина вроде меня вполне может устать от жизни – просто у каждого свои представления об избытке. Примерно дюжину новых судеб я принял без особого удовольствия, но потом ко мне пришло второе дыхание, а за ним – третье и даже четвертое.

Всякая новая история моей несбывшейся жизни по-прежнему начиналась с детства, но теперь я приходил в себя не в колыбели, а на настоящем «взрослом» диване, порой – предусмотрительно огороженном стульями, чтобы ребенок не свалился на пол во сне. Очевидно, все «развилки», все возможные «если бы» первых трех лет моей жизни были наконец исчерпаны (как ни странно, я все еще помнил немудреную теоретическую лекцию дамы в сером, хотя прочие подробности той, настоящей, жизни безнадежно смешались с безыскусными правдами и вымыслами последних тысячелетий). Впереди по-прежнему маячила вечность, и не могу сказать, что меня это пугало. Пятое, шестое и седьмое дыхания помогли мне толком распробовать бессмертие, а когда пришло восьмое, я вдруг понял, что по-настоящему вхожу во вкус, словно бы прежние века – не в счет; так, примерка, прикидка, разминка перед настоящим забегом.

Поэтому я все жил да жил.

Люди почему-то полагают, будто время и место появления на свет, семья и врожденные задатки оказывают решающее влияние на становление всякого человека. Чушь собачья. Стартовые возможности у меня всегда были примерно одни и те же, а количество вариантов развития сюжета даже я сам не смог бы предвидеть, хоть и был всегда высокого мнения о собственной непредсказуемости.

Я перепробовал чуть ли не все возможные занятия, от стриптизера до дипломата, хотя чаще всего становился библиотекарем, актером, фотографом, переводчиком, учителем (дисциплины сменяли одна другую, но точных наук среди них не было почти никогда) и еще почему-то наемным убийцей – в этом качестве я, как ни странно, был чрезвычайно востребован. Несчетное число жизней я прокуковал бобылем, но случалось, обзаводился женой и множеством ребятишек; пару раз мне даже удавалось сделать свое семейство вполне счастливым.

Не меньше дюжины раз я сдуру покончил с собой, не дотянув до совершеннолетия; иногда погибал в катастрофах (почти неизменно молодым), впрочем, гораздо чаще тянул свою лямку до самого конца. Ни наркоманом, ни алкоголиком я так ни разу толком и не сделался (тут-то, надо думать, и сказались какие-то врожденные особенности организма), зато обычный бытовой пьяница из меня получался неоднократно – не хуже прочих. Однажды я стал патологическим обжорой (обычное эпикурейство не в счет, в той или иной мере оно было свойственно мне почти всегда); раз пять порушил свою жизнь к чертям собачьим при помощи азартных игр и, к собственному изумлению, время от времени давал волю садистским наклонностям, неведомо в каких потемках доселе таившимся. Я неоднократно оказывался в смирительной рубахе, пару раз даже закончил свои дни в специализированной лечебнице, зато так и не сел в тюрьму (хотя, следует признать, дважды от такого исхода меня спасало лишь самоубийство). Обеспеченным и даже богатым я становился не раз; правда, настоящим миллионером побывал всего однажды, а вот бедствовал неоднократно; впрочем, до совсем уж неприглядной крайности, как правило, не доходило: способность как-то выкручиваться, очевидно, является врожденной, одним из базовых свойств, вроде цвета кожи или числа пальцев на руках.

Несколько раз я становился гомосексуалистом; порой это не слишком мешало жить в мире с собой, но чаще приводило к душевному разладу, справиться с которым мне было не под силу. Иногда я великодушно разрешал себе любить всех без разбору, и мужчин, и женщин, – такие варианты судьбы, как правило, оказывались даже более комфортными, чем традиционная погоня за юбками да бюстгальтерами; тем не менее последняя выпадала мне на роду чаще всего. Случалось, я становился однолюбом, твердолобым и трогательным, на манер героев рыцарских романов, а бывало, пускался во все тяжкие. Впрочем, в крайности я впадал не так уж часто. Оно и хорошо, что обычно обходилось без крайностей: в противном случае мое путешествие по несбывшимся судьбам могло бы оказаться настоящей каторгой.

Зато страсть к перемене мест не оставляла меня никогда; неудивительно, что, прожив сотни тысяч жизней, я ни разу не умер в том же городе, где родился. Даже дурацкие и бессмысленные юношеские самоубийства совершал, отъехав подальше от дома, словно бы давал себе шанс еще раз все взвесить и переменить решение; иногда это работало.

Что еще оставалось неизменным – так это страсть к чудесам. Не сказать, чтобы всякая моя несбывшаяся жизнь рано или поздно наполнялась тайными знаниями и удивительными событиями. По правде, такое случалось всего несколько раз, да и те чудеса не шли ни в какое сравнение с настоящей моей судьбой. Но я непременно находил себе какую-нибудь лазейку: хоть карточные фокусы разучить, хоть сказки сочинять, хоть руны резать для продажи в сувенирной лавке, хоть змеев воздушных, исчерченных каббалистическими знаками, в небо по ночам запускать, – да мало ли на свете способов сымитировать чудо, если уж пережить его не дано?..

Собственно, лишь эти два факта о себе я продолжал помнить, когда начисто забыл начало истории и перестал понимать, что есть дорога назад, что в любую минуту можно вернуться к настоящей жизни. «Я – вечный странник, которому ничего не надо, кроме чудес» – такая примерно формула. Порой я излишне романтизировал это сокровенное знание о собственной природе; порой вполне цинично над ним посмеивался, но всегда помнил.

Всегда.

Даже когда запас моих несбывшихся судеб – не то чтобы совсем истощился, но явно перевалил за половину. Умерев, я возрождался к жизни не младенцем, не подростком даже, а взрослым вполне человеком. Впору было задуматься: почему так? Куда подевалось мое детство? Воспоминания о нем, конечно, всегда имелись, но они больше походили на краткое содержание прочитанных книг, чем на живую память тела. В одной из текущих несбывшихся жизней я весьма кстати заделался доктором философии и получил отличную теоретическую подготовку для размышлений о собственных странностях – вотще, конечно; ни одна книга не содержала даже подобия внятного ответа на мои вопросы, но сам исследовательский процесс, кажется, пошел мне на пользу. По крайней мере, я перестал наконец принимать происходящее как должное. Чувствовал себя как заблудившийся на пляже малыш, который еще не знает, как найти родителей, не представляет даже, во что они были одеты; о том, чтобы вспомнить направление, определить, откуда пришел и куда, следовательно, нужно возвращаться, вообще речи нет, но, по крайней мере, ребенок уже осознал, что у него проблемы, отвлекся от игры с песочными замками и изготовился не то начать поиски, не то просто заорать от отчаяния.

Не думаю, что я бы справился с «поисками»: к тому времени мои личные внутренние часы накручивали черт знает какое по счету тысячелетие. Игра эта началась для меня так давно, что я уже напрочь забыл о возможности жить каким-то иным образом; даже теоретически не мог сформулировать, в чем, собственно, дело, и, только сравнивая себя с окружающими, был вынужден признать: что-то со мной не так. Или даже все со мною не так, или… Вот именно, «или».

Зато у меня хватило благоразумия «заорать» – а как еще можно назвать причудливую пародию на молитву, которую я неустанно возносил во всякий день каждой новой жизни: «Я хочу вернуться домой, если у меня все еще есть дом!» – при том что вообразить не смог бы ни этот самый «дом», ни тем паче процесс «возвращения».

«Молитва» моя возымела действие на исходе шестой, кажется, по счету жизни, посвященной поискам неведомого выхода из текущего, с позволения сказать, «круга перерождений». Я, помнится, как раз вышел на пенсию и поселился рядом со старшим сыном, давным-давно эмигрировавшим в Австралию и не раз зазывавшим меня к себе: мы всегда были добрыми приятелями и не тяготились обществом друг друга.

В то утро я, как всегда, сидел на берегу океана, тщетно пытаясь принять одну из йогических поз, которые с утра до ночи демонстрировали мне внуки. Сетовал на свои старые кости, но усилий не оставлял. В тот момент, когда мне наконец удалось кое-как уложить правую пятку на левую ляжку, на плечо мне опустилась чья-то тяжелая рука, и незнакомый глубокий голос сказал: «Ладно, действительно, хватит с тебя, пожалуй».

Возможно, я на месте окочурился от сердечного приступа, а может быть, просто потерял сознание. Важно другое: когда я обрел наконец способность осознавать – не происходящее, но сам факт собственного существования, – в глаза мне бил тусклый свет лампы под зеленым абажуром, а из темноты медленно приближалась бледная, непропеченная лепешка – Луна? Чужое лицо? Киноэкран с надписью «Конец фильма»?

Потом свет снова погас.


Когда я снова открыл глаза, были сумерки. За окном серело низкое московское небо, из приоткрытой форточки дул сырой, но ощутимо теплый мартовский ветерок. Оглядевшись, я обнаружил, что лежу на диване, в изголовье сидит женщина в сером свитере, чей облик показался мне смутно знакомым, а в руках у нее прозрачный предмет цилиндрической формы, именуемый в народе «стакан». Обнаружив, что я подаю признаки жизни, она поднесла стакан к моим губам. Пришлось приподняться и сделать несколько глотков. Жидкость оказалась горькая, явно алхимическая дрянь какая-нибудь, изготовленная по рецепту средневековых знахарей из жабьей селезенки да помета трясогузки, не иначе.

– С возвращением, – говорит. – Эх ты, задница, не сумел вовремя остановиться. Дотянул до того момента, когда сам уже не смог бы справиться. Повезло тебе, что я решил побыть рядом…

Почему эта женщина говорит о себе «решил», с какой стати обзывает меня «задницей», и о чем, собственно, речь? Ответ на все эти вопросы, чую, где-то близко, на самой поверхности, только вот нет у меня сил руку протянуть за сокровищем. Поэтому снова закрываю глаза. Спать проще, чем бодрствовать, это я с детства уяснил…

С детства, ага. А сколько у меня их было, этих самых детств?.. То-то же.

– Сейчас, – говорю вслух, – совсем рехнусь. Еще несколько подробностей вспомню – и все, кирдык моей крыше. Зовите, что ли, санитаров…

– Обойдемся как-нибудь без санитаров, – улыбается моя полузнакомка. – Сейчас вы спать будете, а не с ума сходить. Никуда не денетесь, я вам хорошее лекарство дала. А завтра все станет проще, вот увидите.

Ага. Теперь мы уже на «вы», зато она – именно «она». Ну-ну.

Утомленный размышлениями об этикете, я наконец позволил реальности оставить меня в покое. Она, собственно, и сама того же хотела, больно я ей нужен.


Наутро все действительно стало проще, но не сказать, чтобы слишком. Проснувшись, я обнаружил рядом с диваном опустевший стул; теперь на нем никто не сидел, зато стоял поднос, а на подносе – чашка с теплым еще кофе. Сделав глоток горького, ничем не подслащенного напитка, я содрогнулся, зато тут же вспомнил, что сам варю его гораздо лучше. Вспомнить великое множество других подробностей собственной единственной и неповторимой жизни оказалось проще простого, стоило только начать. Зато воспоминания о бесчисленных несбывшихся судьбах свалялись в один огромный, неподъемный пока ком. И аллах с ними, мне бы с текущей картиной бытия разобраться, а наваждения на досуге как-нибудь рассортирую… Или нет?

Там видно будет.

Попытавшись подняться с дивана, я обнаружил, что слаб, как младенец. Встать на ноги мне все же удалось – с третьей попытки. Дошагать до двери на негнущихся ватных ногах, худо-бедно, тоже вышло. Я даже туалет почти сразу нашел: квартира хоть и незнакомая, но типовая, двухкомнатная, бывал я в таких, и не раз. Несложно разобраться.

Трезво оценив собственные возможности, под душ я не полез, только умылся до пояса, стараясь не забрызгать синий кафельный пол. Натянув свитер на влажное еще тело, кое-как доковылял до кухни. Разжег огонь на плите, отыскал джезву и кофе, даже пластиковую бутыль с питьевой водой обнаружил под столом. Пока варился кофе, я сидел рядышком на табурете, грелся, массировал попеременно ступни, кисти рук и виски – словом, приводил себя в порядок как мог. В доме меж тем не обнаруживалось никаких признаков жизни. Похоже, меня оставили одного в чужой квартире. Впрочем, ладно. Не самое, честно говоря, удивительное событие последней недели. Переживу как-нибудь.

Перелив готовый кофе в чашку, я пополз обратно, к дивану. Рухнул на него, пригубил напиток и понял, что начал понемногу оживать. Не сказать, чтобы так уж успешно, но – хоть как-то. Закрыл глаза, расслабился. Подумал, что надо бы позвонить Варе – я пока довольно смутно понимал, что нас связывает, зато твердо знал, что она меня ждет и волнуется, – но не нашел в себе сил подняться. Обозвал себя свиньей и тут же снова уснул как младенец.

Разбудил меня хлопок входной двери. Проснувшись, я тут же вспомнил, что нахожусь в чужой квартире, и приготовился к встрече с хозяевами дома. Вот номер будет, если они меня не опознают…

Но в комнату вошла вчерашняя женщина в сером свитере. Поглядела на мою чашку, укоризненно покачала головой:

– Вы уже вставали? После давешнего снотворного – ну, даже не знаю, как вы до кухни добрались.

– Так это лекарство так действует? – Я, честно говоря, обрадовался. Значит, не так уж плохи мои дела, просто наглотался всякой дряни, с кем не бывает… Пройдет.

– И лекарство тоже. Координация движений к вечеру восстановится, не волнуйтесь. Просто это был единственный способ вас успокоить. Вчера вечером вам еще не следовало углубляться в воспоминания. А сегодня, пожалуй, можно.

– У вас телефон есть? – спрашиваю. – Мне бы домой позвонить…

Кивает, уходит, возвращается с трубкой.

– Звоните, – говорит. – Я не буду вам мешать, подожду на кухне.

Но это не понадобилось. Взяв в руки телефон, я тут же понял, что забыл свой домашний номер, а о мобильном даже и не вспомнил тогда – то есть о самом факте его существования.

– Звонок отменяется, – вздыхаю. – Это нормально для человека в моей ситуации? Я имею в виду, такой идиотизм…

– Более чем нормально. Удивительно еще, что вы кофе варить не разучились. И меня узнаете… Вы же меня узнали, правда?

– Правда. Сегодня узнал. Вы лекцию мне читали, в чайной комнате… У вас несколько обличий, и одно из них – симпатичный такой дядечка, совладелец «Двери в стене». Обаятельный увалень с замашками ласкового психиатра… Ох, простите, это же, выходит, я о вас говорю? Ну да. Простите, пожалуйста…

– Да помилуйте, что тут прощать? Ничего неприятного вы обо мне не сказали, – улыбается женщина. – Я вон вчера вас «задницей» обозвала, не то на радостях, не то с перепугу. Но мне простительно. Хлопот с вами было – не оберешься.

– Могу себе представить… Как мы из подвала-то выбирались?

– Да вот так и выбирались, ножками, – смеется. – Хорошая физическая подготовка и никакой магии. Вы топать-то вполне могли, только не соображали ничего. Совсем. Мне, грешным делом, померещилось, что и не будете уже соображать. Вот был бы номер! Считается, что накхи с ума не сходят, но у вас были неплохие шансы изменить мои представления о законах природы… Впрочем, поделом мне. Нужно было раньше вас оттуда выручать. Но мне было интересно, сколько вы продержитесь…

Она еще что-то говорит, но глаза мои закрываются. Снотворное продолжает действовать, и это – отличный повод прекратить неприятную беседу. Чем меньше я буду знать и понимать, тем лучше – по крайней мере, пока.

– Когда вы проснетесь, все будет гораздо проще, – слышу я, засыпая.

Будем надеяться, так оно и есть.


Стоянка XXVII | Жалобная книга | Эпилог Луна XVIII Аркан Таро