Стоянка XХVI
Знак: Водолей – Рыбы
Градусы: 21°25'44'' Водолея – 4°17'08'' Рыб
Названия европейские: Альм, Альгафальбушор, Альгасальди, Альфарг, Фарагальмокаден
Названия арабские: аль-Фаг аль-Мукаддам – «Передний Отток»
Восходящие звезды: альфа и бета Пегаса
Магические действия: изготовление пантаклей для защиты от всех опасностей
Варя спит. А я вот все сижу, пялюсь в окно. Мое полупрозрачное отражение сливается с уличным пейзажем. В груди у меня вместо сердца мусорный бак, в горле колом стоит чей-то черный автомобиль, во лбу горит бледно-лиловый фонарь, зато голова проросла древесными стволами.
Всегда знал, что у меня хорошая голова.
Всегда.
И сейчас она советует мне: расслабься, не дергайся, подожди, поживи несколько дней как человек. Просто проживи их в свое удовольствие. До субботы, что ли, дотяни. А там сходим в «Дверь», повидаем своих, и все как-нибудь само собой – не уладится, так, по крайней мере, поймется.
Тем паче что уж кому-кому, а тебе расслабиться – плевое дело. Технология известна, другое дело, что ты ее почему-то не спешишь вспоминать – сейчас и в других подобных случаях. Как маленький, ей-богу. Ну давай, выброси свою сигарету, вдыхай медленно. Пауза, выдох, снова пауза – все на счет восемь. Или даже шестнадцать, если не угробил еще окончательно свои легкие. Смотри-ка, не угробил. Дуракам счастье.
Несколько десятков вдохов и выдохов спустя я понимаю, что спать лягу, не почистив зубы. Потому что все суета сует и томление не пойми чего, в том числе и кариес. Кариес, если задуматься, в первую очередь, хоть и имеет, кажется, устрашающе общий корень со словом «кара». Ну, не прямо же завтра он у меня начнется, в самом-то деле? Возможно, даже не послезавтра. Вот и славно. Мне только и надо: несколько приятных, необременительных, ничем не отягощенных весенних дней. А там – по обстоятельствам.
Иногда я умею хотеть. Не страстно, с надрывом, срываясь то и дело на внутренний визг – от таких желаний добра не жди, – а просто вот хотеть и тут же получать желаемое. Выпросил себе у судьбы прекрасную передышку – и получил. Своими руками, конечно, сделал для этого немало, но и обстоятельства мне, честно говоря, благоприятствовали. Даже погода в эти дни была теплая, как в апреле, даже автомобильные пробки расступались перед нами, когда мы с Варей колесили по городу. Не охотились, не вспоминали даже о такой возможности (ну, скажем так, делали вид, что не вспоминаем), а просто вот гуляли, вполне бесцельно, транжирили время, швыряли на ветер минуты и часы, как подвыпившие купцы – купюры да ассигнации. Куда только подевалась моя былая жадность?
– Ты вот мне про свой идеальный рай рассказывал как-то, – говорила Варя, – а я в детстве… ну как, не совсем в детстве, лет в тринадцать, кажется, придумала себе в утешение совсем другую теорию. Придумала, что в момент смерти человек, если очень постарается, может вспомнить самый-самый прекрасный момент своей жизни и как-то, что ли, зацепиться за него, застрять там, как мушка в янтаре. Логика у меня была понятно какая: если уж все равно – вечность, то пусть вместо небытия она будет заполнена каким-то понятным и приятным содержимым. Меня эта идея вдохновила, я стала коллекционировать такие моменты. Скажем, конец августа, закат обалденный, небо полыхает, а я сижу под тряпичным зонтиком в кафе-мороженом, на обрыве над пляжем, трескаю пломбир с клубничным сиропом, думаю: пусть, что ли, так будет всегда… Или еду в такси домой за полночь от любимого мальчика, с его последним рублем в кармане, и вдруг из приемника, к примеру, Моцарт, какая-нибудь «маленькая ночная музыка», и фонари уже не просто мелькают, а поливают город золотым огнем, и почему-то кажется, что, если опустить стекло пониже, ветер меня унесет, вместе с рублем, сумкой и босоножками, – может быть, этот момент сохранить для посмертного блаженства?.. Потом, конечно, бросила эту игру. Не то чтобы совсем забыла, но – бросила. А в последние дни все время ее вспоминаю. Понимаешь почему, да?..
Еще бы я не понимал.
– Коллекция пополняется?
– Точно. Уж сундуки ломятся, а мне все мало, или даже не мне, а судьбе моей щедрой – мало… Скажи, ты сам-то хоть знаешь, сколько еще весь этот кайф будет продолжаться? Или ты тоже не в курсе?
– Я дал себе слово, что до субботы пальцем не пошевелю. С другой стороны, кто сказал, что движение моего пальца непременно обломает нам кайф?
– Обычно так и бывает. Но это не беда: до субботы еще куча времени. Почти три дня. Вполне можно жить.
Потом у нас осталось два дня, потом – и вовсе один. Но даже в субботу утром мы оба проснулись в отличном настроении. Удивительное дело: прежде мне всегда казалось, будто счастье и мужество – из числа несовместных вещей. Думал, что человек способен оставаться твердым лишь в трудную минуту, а в радости размякает, слабнет и быстро становится беспомощным кусочком органики.
А оно вон как, оказывается. Даже вечером, в машине, пока ехали в Замоскворечье, щебетали беззаботно, как ученые щеглы. Восторгались, что закаты стали поздними, прохожие сменили дубленки на пестрые куртки, а лужи были, есть и остаются мокрыми, заморозков нет и не предвидится. Ничего более оптимистического, чем болтовня о погоде по весне, и вообразить не могу. Словно бы впереди – не летняя жара, а, как минимум, начало новой золотой эры, когда люди побратаются с духами стихий, и тут же выяснится, что грустить, стареть и умирать больше не надо, все это неактуально уже, немодно, пережитки прошлого, тяжелое, но легко преодолимое наследие старого режима.
Варенька на сей раз влетела в кафе впереди меня, тут же угодила в объятия Капитолины Аркадьевны и, кажется, окончательно уверовала в повсеместное установление всеобщей гармонии. Ну да, у Капы в охапке во что только не уверуешь.
Я стоял на пороге кофейной комнаты, наслаждаясь этим умилительным зрелищем и впервые всерьез призадумавшись: пересказывать ли Юркины новости, вместе с комментариями Михаэля, или оставить все как есть? Решил вытащить из кармана монетку наугад. Ляжет на ладонь орлом вверх – расскажу, решкой – промолчу пока. Но вместо заветной монетки в кармане оказалась расплющенная в блин пивная пробка, а на мое плечо легла чья-то легкая рука.
Я обернулся. Сперва удивился: с какой стати этот незнакомец обниматься лезет? А потом узнал его и удивился еще больше. Как же, как же, дядечка из чайного зала, тот, что неделю назад с таким интересом на нас таращился. Неужели решил напрямик спросить: «А где тут записывают в масоны?» – и начать именно с меня. Неужто у меня такой начальственный вид? Вовек не поверю…
Он приветливо улыбается, прикладывает палец к губам.
– Вообще-то сегодня я – дама в сером, – объявляет. – Притворяться изо дня в день одним и тем же эпизодическим персонажем – это не по мне. Просто захотел, чтобы вы меня узнали. А теперь дама в сером приглашает вас на чашку чая. Надеюсь, вы истинный джентльмен, и ей не придется услышать отказ…
Моргнув от удивления, понимаю, что передо мной и правда стоит дама. Женщина с коротко стриженными пепельными волосами, в сером свитере и бледных, вытертых джинсах. Возраст ее, кажется, скачет как блоха между отметками «20» и «40». Причем, насколько мне известно, люди обычно молодеют, когда улыбаются, а эта – наоборот, чем серьезнее, тем моложе выглядит. Нахмурится – вообще ребенок. А улыбка у нее как у очень взрослого человека. Хорошо хоть не старушечья.
– Посидите со мной полчасика, – говорит. – Я видела, вы не один пришли, да и тут у вас большая компания, но надо бы поговорить. И так уже несколько раз откладывала, ждала чего-то… Впрочем, все к лучшему.
Она, в общем-то, могла бы и не стараться. Заглянув в ее пасмурно-серые глаза, я вдруг понял: вот он, поворот колеса судьбы, предсказанный Варенькой. Не знаю пока, чего хочет от меня эта дама, но чую: игра началась. И я, как честная фишка, должен занять свое место на зеленом сукне.
Накхи из кофейной комнаты провожают меня недоуменными взглядами, зато Варя вовсе не смотрит в мою сторону. Не то просто профукала роковой момент, не то справедливо рассудила, что отчаянный взгляд напоследок недорого стоит. То ли дело веселый, лукавый взор из-за плеча, напредпоследок, дарованный в тот миг, когда о сверхценности его никто не подозревал, а потому и вышло так хорошо, хоть навеки замуруй себя в этом мгновении, согласно Варенькиной наивной детской теории, которая, конечно, глупость, но, будь я демиургом, непременно даровал бы своим созданиям такую возможность – больно уж хороша!
Мне до сих пор казалось, что я очень люблю чай, ничуть не меньше, чем кофе, а теперь, гляди-ка, глотка не могу сделать. То есть это я второй глоток сделать не могу: первого с головой хватило. Вроде бы качественный, вкусный напиток, а – нет, не могу, тошно. Мне бы кофе, что ли, сейчас, в порядке исключения… Но исключений тут ни для кого не делают. Возможно, специально такое правило заранее придумали, чтобы меня сегодня помучить. А завтра с утра отменят его как ни в чем не бывало.
Пока же я сижу как дурак над своей полной чашей, томлюсь жаждой – вряд ли духовного свойства. Закурить, что ли, разнообразия ради?
– Если вы не возражаете, начну с небольшого исторического экскурса, – говорит дама в сером. – Не волнуйтесь, я очень коротко расскажу. Начну с того, что искусство многократного использования чужих судеб для получения индивидуального опыта то ли было изобретено в глубокой древности, то ли и вовсе появилось прежде, чем на Земле появились люди. Последняя версия кажется мне вполне правдоподобной: не только человеческая рука может начертить Знак, годится все что угодно – хотя бы и хвост… Но это сугубо теоретический вопрос, ответа на него не существует, да и не нужен он нам с вами, по правде говоря… Зато доподлинно известно, что поначалу это искусство применялось вовсе не для развлечения. У практикующих накхов были иные, куда более внятные задачи. Тут ведь такое дело: все или почти все древние мистерии подразумевали, что неофит должен начинать обучение сызмальства, дабы не терять драгоценное время и, что не менее важно, не нахвататься в миру дурных привычек. А то потом выбивай из него мамины-папины повадки до старости лет… Теперь уж не то.
Умолкла, приняла мечтательный вид. Того гляди, начнет сейчас сокрушаться о старых добрых временах. Ну, дела…
С отвращением оглядев чайную чашку, поднимаю глаза и обнаруживаю, что напротив сидит вовсе не дама в сером, а молодой человек, чуть ли не вдвое младше меня. Совсем то есть мальчишка. Кудрявый и смуглый, как цыган, в полосатой вельветовой рубахе и кожаном жилете. На лбу у него написано: «Я – самый компанейский парень во Вселенной».
– Тетка в сером оказалась слишком многословной, – говорит он, улыбаясь до ушей. – Моя вина, не нужно было ей много воли давать. Имей в виду: в этой ипостаси я не признаю «выканий», зато смогу объяснить все по-человечески. Так вот, умение прожить целую чужую жизнь за какие-то несчастные несколько секунд было на руку всяческим гуру. Отличная возможность, не выпуская пацаненка за ворота монастыря – или как там их мистические ПТУ назывались? – наглядно показать ему все заморочки человеческой жизни. В результате получались детишки, чей жизненный опыт превосходил опыт любого старпера, а из такого материала Верховного Жреца какого-нибудь Ваала только ленивый не слепит. Понятно, да?
– Чего же тут непонятного? Интересно получается. Я-то все думал: откуда взялась эта традиция? А оно вон как: просто древнейшая педагогика. Куда более эффективная, чем более поздние попытки…
– Ни фига. Педагогика, – с неожиданным пафосом говорит цыганенок, – это совсем другое. Это тысяча и один хитроумный совет: как искалечить маленького человека, перелепить чужое творение своими корявыми лапками, подогнать его, как сказали бы сейчас, под удобный для самих «педагогов» формат. А я тебе не про «педагогику», а про настоящее обучение толкую… Впрочем, ты и сам понимаешь.
Киваю. Предпринимаю очередную попытку одолеть свой чай. Еще один глоток мне наконец-то удался. Ай да я.
– В какой-то момент стало ясно, что такие эксперименты идут на пользу, мягко говоря, не всем участникам. Выяснилось, что чуваки, чью судьбу скармливали детишкам, чувствуют себя, как гнилой зуб под новокаиновой блокадой, так и живут. Но это тебе и без меня известно.
Снова киваю. Меня сейчас, честно говоря, собственные телесные ощущения куда больше беспокоят, чем его речи. Тошнит почему-то слегка, и во рту как-то неестественно сухо. И глотать трудно. Воды, что ли, попросить?
Стакан воды появляется возле моего локтя как бы сам собой. Может, чудеса, а может, и новый местный сервис: чтение мыслей клиентов на расстоянии, чтобы с меню не морочиться. Я бы, честно говоря, не слишком удивился…
Мелкими глотками пью воду; искренне ликую, обнаружив, что это, оказывается, совсем не сложно. Парнишка тем временем продолжает меня развлекать.
– В ту пору – тысяч двенадцать лет назад, чтобы ты примерно себе представлял, когда дело было, – и появились этические, так сказать, ограничения. Знакомая тебе традиция одалживаться судьбой исключительно у того, кто на нее досадует. Якобы брать только то, что владельцу все равно не нужно. Принцип лукавый и лицемерный. Ясно ведь, что минута слабости у всякого может случиться. Ничего особенного в этом нет. Пока человек жив, все всеможно; думаю, ты сам не раз убеждался, что ограбленный тобой нытик в дальнейшем не раз показывал себя с наилучшей стороны.
Ну да, ну да.
– Тем не менее этот надуманный принцип был возведен в Правило. Нынешние накхи небось и в страшном сне его не нарушат, а ведь когда-то брали без зазрения совести всякую жизнь, что под руку подвернется… Ладно, проехали. Ты и сам все понимаешь, не маленький. А я совсем о другом хотел тебе рассказать. Фишка в том, что с древних времен параллельно вашему воровскому ремеслу существовало… Ох, нет, с этой телегой я, пожалуй, не справлюсь. Придется вернуть чувиху в сером. Ты не против?
Пожимаю плечами. Дескать, какая, к чертям собачьим, разница? Правда ведь, никакой.
– …С древних времен высшей формой мастерства накха являлось искусство охоты за несбывшимися вероятностями, – говорит моя давешняя собеседница.
Она уже тут как тут, подносит к губам пиалу с чаем, морщится недовольно: остыл. Но на сей раз термин настораживает меня куда больше, чем метаморфозы ее облика. Несбывшееся, значит. Ага.
– Если можно, – говорю, – подробней, пожалуйста. Не понимаю.
– Можно, можно. Затем-то я и тут… Хотя, по правде сказать, мне кажется, что вы отлично все понимаете… Ну да ладно, объясню, если хотите.
Красивая, к слову сказать, женщина. Просто это не сразу бросается в глаза. Неброская внешность, но чрезвычайно привлекательная. Шея длинная – вон какой ворот свитера высокий, а ведь едва до половины ее прикрывает. И руки на удивление хороши, несмотря на небрежно остриженные ногти… Господи, о чем я думаю?!
– Всякий человек, – флегматично объясняет она, – настоящий кладезь несбывшихся судеб. Вот сами подумайте, как могла бы сложиться ваша жизнь, если бы 4 июля 1975 года ваш отец не пошел бы на море с друзьями, а, скажем, отправился бы домой и, переходя дорогу на красный свет, угодил бы под маршрутный автобус? Были бы вы сиротой, а это, как известно, совсем иная участь и другие перспективы. Не обязательно, к слову сказать, худшие, просто – иные. Впрочем, такие вещи вы и сами прекрасно понимаете… Отец под автобусом – ладно, это крайность. А если бы тремя годами позже вы, скажем, не поссорились бы с девочкой Милой, из-за которой начали ходить в театральную студию? И не бросили бы актерские занятия, а, напротив, продолжили бы их, добились бы успеха, стали бы мечтать о театральном училище, провалились бы на первом же туре, зато на следующий год… Можно не продолжать, да?
Ухмыляюсь понимающе:
– Ну да, конечно. Таких мелких развилок в каждом дне моей жизни по несколько штук. Но то же самое можно сказать обо всяком человеке, разве нет?
– Вот именно! – она поднимает к потолку указательный палец и глядит на меня со значением. – О том и речь. Вместо того чтобы проживать чужую, скучную жизнь, лишая людей и без того микроскопического шанса воспользоваться ею, чтобы закалить и отшлифовать собственный дух, можно просто собирать алмазы, которые валяются в пыли под ногами. Их там столько, что и пыли-то не видно… Всякий человек – ходячая сокровищница, кладбище дивных сюжетов, которые, увы, не станут даже достоянием небесных писцов: вряд ли кто-то из них пишет Книгу несбывшихся судеб.
– Вы хотите сказать…
Я начинаю понимать, к чему она клонит. Голова кругом от таких перспектив. Неужели?..
– Неужели такое возможно? – спрашиваю вслух.
– Есть еще один Знак, – мягко говорит женщина. – Кроме древнего Знака, который дает нам возможность ускользнуть от власти времени, есть второй, который позволяет преодолеть границу между сбывшимся и несбывшимся. Я, как вы понимаете, намерена передать его вам – а зачем бы еще нужна была наша светская болтовня?.. Но учтите, в этом деле может быть лишь один подопытный кролик: вы сами. А если потом, паче чаяния, захотите продолжать – что ж, возможно, вас утешит тот факт, что ваши развлечения никому не причинят вреда. Напротив, лишь окончательно и бесповоротно расставшись с собственным несбывшимся, человек получает уникальный шанс прожить жизнь во всей полноте. Он будет, можно сказать, безупречен – не в поступках, а в восприятии. А все его несбывшиеся судьбы останутся в вашем распоряжении навсегда. Очень удобно: вот, к примеру, внешность и прилагающуюся к ней личность можно менять хоть по дюжине раз на дню. Отличное, между прочим, развлечение! Но, как вы сами не раз говорили своей ученице: пока не попробуешь, не узнаешь… Вы готовы попробовать?
– Не знаю, – говорю. И после долгой, томительной для меня самого паузы снова: – Не знаю.
На самом-то деле все еще хуже. Ладно бы, просто «не знаю». По правде сказать, я ощущаю сейчас настойчивое шевеление давно позабытой вожжи под хвостом, неописуемое искушение не блеять нечто вежливо-невразумительное, а замотать головой, сказать: все это чрезвычайно интересно, да-да, но, на мой вкус, – ерунда, дикость, глупость, чушь; был бы под рукой словарь, я бы еще больше синонимов подобрал, все вымороченное богатство русского языка призвал бы на помощь по такому случаю, не сомневайтесь.
И ведь не мне бы отмахиваться, негодуя, от подобных предложений; уж кому-кому, а не мне, о да. Но здравомыслие вдруг, ни с того ни с сего, на миг возобладало над привычкой принимать на веру всякую причудливую фантазию, подкрепленную мало-мальски наглядным чудотворством. Разум мой словно бы очнулся от долгой спячки и сдуру, спросонок решил заняться делом, взять в свои руки разболтанные рычаги управления хозяйским бытием. И сейчас он возмущенно вопрошает: ну вот как, как можно – не просто вообразить, но прожить несбывшуюся судьбу?! То, чем занимаются накхи, – ну да, с точки зрения рядового вменяемого наблюдателя, такой же бред метафизический, но мне-то, верещит разум, понятно, в чем состоит разница. На то оно и несбывшееся, чтобы не случиться никогда, ни для кого, ни с кем. Откуда оно возьмется; даже так: куда я стану подглядывать? Где эта улица, где этот дом, где эта бездонная щель между двумя воплями бессмысленного, но трепетного органического мяча, чье дело – катиться себе да катиться по желобку, по своей единственной и неповторимой траектории, от первого сокрушительного пинка – к финальному удару, а если называть вещи своими именами, от одной тьмы к другой тьме.
Но вместо всего этого я просто говорю: «Не знаю», – такая уж моя правда на все времена, захочешь – не придерешься. Я ведь действительно не знаю ничего.
Ничегошеньки.
– Конечно, не знаете. Потому я и предлагаю попробовать, – ухмыляется дама в сером, а вслед за нею, поочередно, цыганенок и давешний приветливый мужичок, он, она, оно – сведут меня с ума столь стремительные метаморфозы!
Молчу. Качаю головой в надежде, что этот жест может быть истолкован и как отказ, и как согласие, а значит, все решится без меня – как и было предсказано; впрочем, чего уж там, как всегда. Из меня никудышный приниматель решений, ни одного выбора в жизни не сделал я самостоятельно; мое дело солдатское: жрать что дают, идти куда ведут, геройствовать по мере сил и не жаловаться. Не жаловаться никогда, что бы ни случилось, куда бы ни завели меня невнятно очерченные, словно бы бесталанным похмельным ангелом сочиненные полководцы.
Это я худо-бедно умею.
И еще я умею молчать и слушать. Эти таланты и демонстрирую сейчас таинственной незнакомке. Молчу. Слушаю.
– Собственно, я не предлагаю вам ничего принципиально нового, – говорит дама в сером. – Речь идет всего лишь о возможности вернуться к истокам традиции, известной вам, мягко говоря, не понаслышке. И заодно оставить людей в покое. Какое вам до них дело? Подозреваю, никакого. Просто вас научили шарить по чужим дырявым карманам да и бросили посреди улицы – крутись как хочешь. Нынешние накхи падки на чужое. А мы всегда начинаем с себя. Многим, по правде сказать, больше ничего и не требуется. Несбывшееся всякого человека – это, как вы понимаете, вечность. Ну, почти вечность. Великое множество вариантов. И это именно тот случай, когда свой кусок слаще чужого. Много слаще.
Вопросительно поднимаю брови:
– Неужели непонятно? Собственное несбывшееся по определению слаще самой распрекрасной чужой судьбы. Потому что изначально под наш размер заточено, по нашей фигуре пригнано. Нет нужды ломать комедию, притворяясь кем-то иным. Не любительский спектакль, а живая правда, по сравнению с которой наша единственная сбывшаяся жизнь – пресная лепешка, а уж чужие – и вовсе дрянь. В каком-то смысле то самое индивидуальное бессмертие, ради которого вы готовы втискиваться во всякую чужую шкуру. А ведь они, мягко говоря, не бархатом подбиты, а «чертовой кожей»…
– Чертовой кожей, – повторяю машинально.
– Ткань такая была когда-то, – охотно объясняет моя собеседница. – Жесткая, колючая дерюга.
Ну да, ну да.
– А прервать это путешествие тоже можно по собственному желанию? – спрашиваю. – Или уж – головой в омут?
– Все зависит от наличия этого самого «собственного желания» и от его силы. Никогда заранее не знаешь, кто захочет и сможет вернуться. И хватит ли у него мужества не оплакивать потом, задним числом, свой утерянный рай во время скитаний по чужим елисейским полям, тоже заранее не угадаешь, так что… Головой в омут, да, пожалуй, лучше не скажешь.
Молчу, делаю вид, что думаю. На самом-то деле думать особо не о чем. Играть с нею в дурацкую игру вроде карточной забавы «Верю – не верю», – так я и в детстве не слишком любил это развлечение. Когда предлагают попробовать, надо пробовать. Терять мне, собственно говоря, нечего, кроме одной-единственной тоненькой золотой цепочки; да и та вряд ли принадлежит мне по праву. Чужое сокровище, припрятанное за пазухой, иных у меня сроду не бывало.
Впрочем, о цепочке этой, о Вареньке, теплее и слаще которой не было для меня существа еще нынче утром, я размышляю не слишком долго. Секунды полторы – даже не размышляю, скорее уж просто констатирую факт: ну да, есть такая тема, и что с того? Найдется ли для нее место рядом со мной в этой новой вечности, откуда мне знать? Поживем – увидим, хотя уже сейчас ясно: вряд ли. Ох, вряд ли.
Но это ничего не меняет. Ничегошеньки. Когда на одной чаше весов – неведомое, непостижимое и неопределенное, а на другой – самая прекрасная в мире женщина и самая роковая на земле любовь, женщину с любовью выберет только распоследний болван, лирический литературный персонаж, выдуманный сказочником, ни черта не смыслящим в настоящих чудесах. Он еще и речь какую-нибудь пафосную произнесет по этому поводу, чтобы романтически настроенный обыватель не сомневался: самые удивительные вещи происходят с нами, дураками; все чудеса Вселенной по сравнению с приключениями наших чутких сердечек – тьфу, баловство, детские игрушки для тех, кто не нашел пока свою половинку.
Я же не выдуманный и не лирический, а настоящий, живой, напуганный до потери дыхания, всей своей слабой плотью увязший в топком болоте чудес, а потому за двумя химерами не гонюсь, довольствуюсь той, что потолще. Законченный реалист и прагматик – в этом, и только в этом смысле.
– Да уж, странно было бы, если бы я отказался, – говорю.
– Ну вот, и я так думаю… Кстати, на моей памяти вы первый, кто не спрашивает: «Почему я?» Все обычно только и хотят, что узнать, с какой такой стати их причислили к лику «избранных». Мне в свое время тоже, собственно, было интересно. А вам – нет. Удивительно.
– Почему удивительно? Мне всегда казалось: случилось, значит, случилось. Какая, к черту, разница, почему небо в очередной раз рухнуло мне на голову? Оно рухнуло, следовательно, надо выстоять. Не до жиру, как говорится…
– Не стоит так драматизировать, – улыбается. – На моей памяти не было еще такого, кому не понравилось бы.
Молчу. Про себя думаю, что прогноз, в сущности, не слишком утешительный. Я у нас большой оригинал, вечно все не как у людей, даже не как у накхов. Все как не. Как не все. Все никак.
– Ответ вам все же придется выслушать, – ласково говорит дама в сером. – Хоть вы и не стали задавать вопрос. Вы – потому, что вы – накх, который зашел в тупик. В сущности, у вас нет выбора. Иных не имеет смысла беспокоить.
Пожимаю плечами. На открытие Америки это ее откровение явно не тянет.
– Когда в омут этот ваш нырять-то будем? – спрашиваю.
– Да хоть прямо сейчас. Чего тянуть?
– Прямо сейчас нельзя. Мне нужно кое-что уладить напоследок. Не знаю, кто вынырнет из этого омута вместо меня, но вряд ли это существо захочет заниматься моими делами. А даже если захочет – еще не факт, что справится… Мне совсем немного времени нужно. До полуночи хотя бы. Больше даже не стоит, пожалуй: чего душу травить?..
Кивает:
– Ладно. Возвращайтесь после полуночи, я подожду.
– Сюда? После полуночи? Так ведь кафе в двенадцать закроется…
– Ну да, все правильно. Закроется. А я посижу подожду. Мне можно, я – владелец. Вернее, не я, а мужчина, который встретил вас на пороге. Но это, как вы понимаете, один черт.
Ага. Вот оно как. Магия малого и среднего бизнеса, значит.
Поднимаюсь, ног под собой не чуя, бреду к порогу; головы на шее не чуя, киваю небрежно своему грядущему – дескать, скоро увидимся, куда я денусь. Варя выходит мне навстречу из кофейной комнаты. Следила, надо думать, за переговорами. Немудрено, на ее месте я бы тоже следил.
– Ты еще никуда не делся? – спрашивает.
Что, интересно, я могу ей ответить? С одной стороны, дурацкий вопрос: вот он я, здесь, хоть руками трогай, хоть ногами пинай – а что ж, поделом! Но по большому счету – да, делся. Стою уже по ту сторону нашей общей жизни, по горло увяз в болотном мороке новой судьбы, которая, как ни бегай от нее, все равно ведь поймает и сбудется – с двенадцатым ударом часов, согласно сказочным обычаям.
И как прикажете глупости эти словами человеческими объяснять?!
– Поехали отсюда, – говорю. – Прямо сейчас. Черт с ними, с Юркиными новостями. Без меня как-нибудь разберутся, взрослые люди, по несколько тысяч лет каждому…
– Тем более что он сам всех обзвонил вчера из аэропорта, перед самым отлетом, – сообщает Варя, путаясь в рукавах своей нарядной куртки. – Ну, то есть не всех, а только своих учеников. А они всем остальным рассказали.
– И что? – интересуюсь – вполне, впрочем, равнодушно.
– А как ты думаешь?
– На фиг его послали?
Кивает.
Ну да. А чего я, собственно, ждал?