3.7

Сергеев воспринял смерть девочки, не подчиняющуюся логике материнства и отцовства, как личное горе. У каждого врача имеется собственное кладбище, причем, могилы на нем распределены по секторам: в одном – помещаются те погибшие, кого сам врач отправил на тот свет, по своему недомыслию; во втором – сосредоточены те кого не удалось спасти по независящим от врача обстоятельствам. У хорошего врача первый сектор маленький, а второй – большой; у плохого – все наоборот. Сергеев сделал все от него зависящее, дабы спасти девочку; не он виноват в том, что законы, логика и мораль не совершенны. Однако случай смерти безвинного ребенка он склонен был воспринимать еще и как сигнал какой-то неотвратимо надвигающейся беды. Ведь недаром сказано: "Пришла беда – отворяй ворота". И точно, – ночью его разбудил междугородний звонок. Он снял телефонную трубку и услышал издалека патологически спокойный голос Музы:

– Саша, приезжай прощаться с Мишей; он наложил на себя руки, вскрыл вены, похороны через два дня.

Видимо, дальше она зарыдала, а потому повесила трубку. Ночь озвучивалась короткими гудками, бьющими в виски, как отчаяние, как крик раненого животного, которому никто не может помочь, ибо на него надвигается кодла пьяных охотников и стая разъяренных псов. Сергеев под эти страшные звуки просидел, по всей вероятности, довольно долго, – вмешался голос телефонистки местной станции. Его попросили повесить трубку и он выполнил приказ автоматически.

Подавленность не проходила долго. Муза выпалила мало слов, но они так тщательно отобраны горем, взвалившимся на ее плечи, что создавали ощущение штамповки железной печатью сурового приговора. Горе диктует людям свою волю, непреклонно и цинично. Какие могут быть претензии к Музе, – она, небось, валяется сейчас в отрубе, заливаясь слезами, – людей не видит, слов не воспринимает.

Постепенно Сергеев стал соображать, думать об организации срочного отъезда. До окончания командировки оставалось два дня, но, по разговорам коллег, Иванов уже возвратился из отпуска и пребывает где-то здесь, болтается по Онеге, рыбалит. Необходимо его доставать, брать билеты, нестись в Петербург.

Новый телефонный звонок нарушил тишину и бессвязные раздумья. На этот раз звонил сам Аркадий Андреевич. Он извинился за слабость защиты информации в здешних краях (телефонистка все поняла и уже передала суть разговора постоянному главному врачу). Было около одиннадцати часов ночи, Иванов попросил заскочить за ним дежурную машину скорой помощи, – "следовало быстрее поворачиваться", как он выразился, – можно успеть на скорый поезд, проскакивающий здешнюю станцию в час ночи; было указано быстро собирать вещи.

Через пятнадцать минут Иванов уже поднимался по лестнице на второй этаж, в хоромы Сергеева, когда тот заканчивал паковку вещей. Тут же, без расслабона, только присев на дорожку, запрыгнули в машину и понеслись на станцию. По дороге объяснились: договорились о пересылке документов и денег, которые заработал Сергеев, пребывая в больнице. Конечно кассиры знали Иванова и билет выдали без очереди в купированный вагон. Оставалось время, чтобы пофланировать вдоль железнодорожного полотна, обсудить некоторые детали событий, еще раз вспомнить общих знакомых. Так незаметно пробежало время и вот уже из-за поворота появился, огибающий Медвежью гору и лесной массив, запыхавшийся экспресс. Теплые рукопожатия выразили все, что не договорили в качестве благодарности друг другу, расставались, как старые и преданные друзья.

Дорога всегда тяжела, если едешь с таким попутчиком, как горе. Сергеев, честно говоря, не очень удивился решению Чистякова самостоятельно уйти из жизни. Безусловно, такой шаг – дань эгоизму, но в том заключается и право выбора. Известно, что великому философу Сенеке пришлось испытать черный выбор, предоставленный ему императором-извергом Нероном, – ему было предложено удовлетвориться любым способом самоубийства. Этот философ, политик, поэт, известный своими работами по теме самоубийства, словно предвидя свое будущее, сказал как-то: "Возблагодарим же Бога за то, что никого нельзя заставить жить". Сенека, не справедливо приговоренный к смерти, выбрал кровавый способ ухода из жизни, – он вскрыл себе вены. Миша тоже почему-то выбрал аналогичный способ ухода в иной мир.

Православная религия протестует против самоубийства, считая, что и радость и горе даются человеку, как особая миссия. Она предназначена для решения иных, чем простые человеческие установки, задач. Никто еще не сумел подсчитать, какой баланс положительных и отрицательных эмоций составляет божественный бюджет человеческой судьбы, но ясно одно: нарушать установленные режимы жизнедеятельности мирозданья, которые лепятся из индивидуального поведения, никто не имеет право. Если заблудшая душа по собственной воле пробует вырваться из гармонии вселенских отношений, то она наказывается, а, проще говоря, возвращается к исходной точке своего развития. "Повторение – мать учения"!

Мы не знаем, в какую сторону разворачивается общая космогоническая динамика, чем и что она подпитывает своими преобразованиями. Но ясно одно, что "случайность – это всего лишь непознанная закономерность". Может быть, человеку и не дано постигнуть такие законы. Так кто же тогда позволил ему вершить самосуд над своей жизнью, принадлежащей по большому счету только Богу.

Наша национальная черта – анархизм. Явление, выросшее из крайне расшатанного генофонда. Пусть это звучит парадоксально, но даже монголы и татары, крепко напоганив в биологическом стойле славян, все же в основном сохранили целостность своего национального генофонда. Правда, может быть, это произошло потому, что они не являлись "лакомым кусочком" для других этносов. А, так называемые русские, как раз и явились на собственной земле истинными иностранцами только потому, что было много охотников их "соблезнуть".

Усилиями монархов-варягов славян перемешали и перемололи в единый многонациональный фарш, пропустив к тому же через жестокую мясорубку социальных преобразований, ничем не отличающихся от дикого варварства, бандитской разборки, тоталитарного прессинга, где человечностью, заботой о ближнем даже и не пахло. Посему самостийный уход из жизни был и остается в сознание "свободного гражданина" его единственным правом, которое он не собирается отдавать никому.

Достаточно вспомнить Брестский мир, который заключил абсолютный мировой бродяга, человек без рода и племени, с головой настолько разболтанной сочетанием не сочетаемого, что адекватный разговор с ним мог вести только очень опытный психиатр. Таким вождям ничего не стоило, например, выдвинуть ошеломляющий по своей патологической эксплозивности призыв: "Пролетарии всех стран объединяйтесь"! И это в то время, когда даже маленькие, но цивилизованные страны из последних сил отстаивали свою независимость, охраняли границы, дабы сохранить индивидуальность национального характера, свой неповторимый архетип и генофонд.

Чистяков, безусловно, был плоть от плоти человеком своего кондового этноса, то есть начиненным под завязку анархическим садизмом, не способным сберегать даже самого себя. В том и заключается внутренняя интрига современного славянина, его самоагрессия, из которых рождаются безумные поступок, сливающиеся последовательные серии. Такие поведенческие трансформации нарастают по объему и силе, как снежная лавина. А там уже и не далеко до общенационального безумного поведения, логическим финалом которого является все очищающая смерть. По такой схеме вымирают не только отдельные личности, но и погибают целые народы.