Глава 22 ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

В воскресенье Катя занималась дома генеральной уборкой. И жадно ждала телефонного звонка. Отдраила кухню, прокрутила белье в машине. Руки делали, делали, а голова…

– Все. Не могу больше, – это было заявлено ровно в четыре часа дня в пустой квартире (Кравченко с самого утра разбирался с накопившимися делами в офисе). – Я так больше не могу! Понятно вам?

«Вы» – Наполеон Бонапарт с маленького портрета на книжной полке – самый преданный и постоянный Катин слушатель – грустно смотрел на нее из-под своей знаменитой треуголки.

Катя отшвырнула тряпку, которой протирала пыль, и отправилась в ванную.

Спустя полчаса, освеженная и повеселевшая, она набрала номер Мещерского (тот оказался дома) и сообщила, что…

– Мы идем сегодня на вечер. Ты не забыл?

– Я? – испугался тот. – А разве мы собира…

– Ты забыл? – повысила голос Катя. – Начало в семь.

– А куда, собственно… – совсем растерялся Мещерский. Но Катя дала отбой.

К шести он примчался к ней на Фрунзенскую. Дверь ему отворил Кравченко.

– Иди, иди, старик, – напутствовал он приятеля. – Вечерок скоротаете. Катька билеты нашла, про которые позабыла давно. Вот как полезно дома-то убираться! Не куда-нибудь идете – в Зал Чайковского на поэтический вечер. Ну и скатертью дорожка. А я у видика покемарю. Охо-хо! – Он зевнул.

Мещерский уныло поплелся в комнату.

Однако, после того как вечер в концертном зале, где старый модный поэт, раскатисто грассируя, вещал о том, что «Кар-р-р-фаген должен быть р-р-р-разрушен!», был позади и они вдвоем с Катей шагали по пустынной ночной Тверской, настроение Мещерского резко улучшилось. Он крепко сжимал Катину руку и смотрел на свою спутницу такими глазами, что казалось – прикажи она ему немедленно броситься под копыта коня Юрия Долгорукого или свергнуть с крыши магазина «Наташа» аляпистый рекламный щит, он тут же совершил бы все эти нелепости с великой радостью.

Катя чувствовала, что спутник ее взволнован, и ей было грустно оттого, что она отлично знала причину этого волнения. Они дошли до метро молча. У Госдумы Мещерский поймал частника. На Фрунзенскую ехали тоже молча.

Он проводил ее до лифта. Хотел что-то сказать и…

– Ну… ну ладно. Пока. Спокойной ночи. Я на той неделе в музее буду работать, постараюсь все разузнать.

– Хорошо. – Катя улыбнулась.

– И о патологии тоже… – он все не отпускал ее руку.

– Хорошо. Я позвоню, Сереженька, – она наклонилась и звонко чмокнула его в гладко выбритую щеку, пахнущую туалетной водой «Дакар».

Двери лифта закрылись.

В квартире грохотал телевизор. Кравченко полулежал в кресле.

– Ну, насладились? – спросил он. – Много поклонниц насчитали? А поэт по-прежнему носит платочек вокруг шеи вместо галстука? Ну, давай рассказывай: «Волни-ительно, фе-ери-и-ично!»

Катя села на подлокотник его кресла.

– Хороший фильм? – спросила она устало.

– Отважная брюнетка – капитан милиции, посланная на выполнение опасного задания, неожиданно встречает свою первую любовь в лице «крестного папы» провинциальной мафии, – отрапортовал Кравченко. И добавил: – Море соплей.

Катя нажала на кнопку пульта. Кравченко обнял ее, зарылся лицом в ее волосы.

– Девчонка звонила, – шепнул он. – Час назад. Ждет тебя завтра в восемь. Сказала – ты знаешь где.

Катя тяжко вздохнула. Завтра – понедельник. А она не любила начинать важные дела в столь невезучий день.

И действительно, понедельник подтвердил свою славу. На работе у нее минутки свободной не выпало: машинка так и стучала. Катя работала над репортажем по операции «Допинг», отбирала фотоснимки, ездила в редакцию «Криминального вестника», встречалась с ветеранами следствия, набирая материалы к грядущему юбилею этой службы.

Только к шести вечера она управилась со всем неотложным и срочным. Четверть седьмого она выскочила из главка и сломя голову кинулась в метро, торопясь на автобус до Каменска.

Еще днем она созвонилась с Ирой Гречко, тыл на всякий случай был обеспечен, однако… Кравченко еще утром лениво предложил ехать вместе, но Катя от его компании отказалась – на это имелись причины. С байкером Жуковым, если действительно Кораблина устроила эту важную встречу, ей хотелось побеседовать интимно и со всей, отпущенной ей Богом, серьезностью.

Она увидела их сразу, едва только вошла в школьный двор: два тонких силуэта в летних сумерках среди старых вишневых деревьев.

Светлана ждала ее на крыльце флигеля. Роман Жуков стоял внизу, у самых ступенек. Снизу он и смотрел на Кораблину. ТОЛЬКО НА КОРАБЛИНУ.

Его мотоцикл был тут же – яркий, сверкающий. С сиденьем бордового цвета, лихо приподнятым, точно кавалерийское седло, с великим множеством хромированных наворотов. На сиденье лежал черный шлем, точно рыцарский – только без плюмажа.

Жуков-старший вблизи выглядел очень-очень юным. Даже на девятнадцать свои не тянул. Кожа его, загорелая, покрытая пылью, была еще по-детски гладкой – ни намека на растительность. Фигура угловатая, хрупкая. Глаза… Их затеняло что-то. Катя не находила слов, чтобы описать это. Жажда? Надежда?

Однако все это предназначалось только Кораблиной. Когда Жуков переводил взор на Катю, она не чувствовала ничего, кроме его полнейшего равнодушия.

Странная штука первая любовь. Особенно если наблюдаешь ее со стороны. Нигде не ощущаешь себя настолько лишним, как в компании влюбленных, что стыдятся при тебе говорить друг с другом.

Но Катя, как бы ни было ей неприятно такое пренебрежение, решила не обращать на него внимания.

– Я Екатерина Петровская, добрый вечер, – представилась она с достоинством.

– Знаю. У меня твой телефон валяется где-то, – отозвался Жуков.

– Кеша передал?

– Он.

Катя не стала допытываться, отчего старший Жуков не позвонил ей. К чему?

– Ну, зачем я тебе? – спросил он. – Ты из ментовки?

– Я из милиции. Я журналист. А нужен ты мне, чтобы познакомить меня с этим вашим предводителем. С Акелой.

Жуков усмехнулся, стер кожаной перчаткой-митенкой пыль со щеки.

– Кто-то слишком многого хочет. Прикинь.

– Роман, – тихо позвала Кораблина.

– Что? – он поднял голову.

– Ничего.

– Когда ты видел Стасика в последний раз? – сурово спросила Катя.

– Утром. Ну… тогда… В общем, утром, за день до того, как…

– Он у вас жил?

– Жил. Кешка тебе сказал ведь.

– А почему ты вот ей, – Катя кивнула на учительницу, – не сказал, что Стасика выгнали из дома? Ты же знал.

Жуков молчал.

«Сукин ты сын, – думала Катя злобно. – Мальчишка. Свой интерес имел, поэтому молчал. Чтобы он тебе тут не мешал клинья подбивать».

– Почему Стасик от вас ушел? – продолжала она допрос.

– Я не знаю.

– Был кто-то, кроме тебя, в вашей квартире?

– Нет. – Однако ответ прозвучал как-то по-иному, чем прежние.

– Но ведь там что-то произошло! Почему Стасик так вдруг ушел? Почему болтался ночью по улицам, но не вернулся? Почему?

– Я не знаю. Может, с Кешкой они не поладили? Мальки ж, много им надо, чтоб поцапаться?

– Роман, я тебя вот при ней, при Светлане, спрашиваю еще раз.

– Да не знаю я! – Он с вызовом смотрел на Катю. – Меня ж там не было! Если бы я знал, то… – Он стукнул кулаком по перилам крыльца. – Ну что ты пристала ко мне?

Кораблина отвернулась, прислонилась к стене. Коса ее расплелась. Пышные волосы укрыли ее плечи словно шалью.

– Раз не знаешь, тогда ты познакомишь меня с Акелой, – нелогично, но безапелляционно заявила Катя.

– Нет. Я не могу.

– Нет, ты познакомишь!

– Да он с тобой говорить-то не станет!

– Станет. Это не твоя забота. Ты просто привезешь меня туда, где соберется ваша стая.

Жуков покачал головой. Катя шагнула к нему, с силой развернула его к себе.

– Ты, мотоциклист чертов, – прошипела она. – Ты что, не понимаешь? РЕБЕНОК УБИТ. Зверски. Тот ребенок, которого вот она, твоя Светка, на которую ты смотришь словно пес голодный, любила. Из-за которого она виноватой всю жизнь себя будет чувствовать, хотя и не виновата ни в чем! Стасик убит. Его двадцать девять раз ударили ножом. Двадцать девять – ребенка одиннадцати лет, такого же, как твой Кешка! На нем места живого не осталось! А тот, кто это сотворил, – на свободе. Ходит по этому городу. Он может повторить все ЭТО хоть сегодня ночью с любым, как ты выражаешься, мальком. А я… я ведь не прошу тебя поймать его – я знаю, что ты, трус несчастный, скажешь: ментам не помогаю, я тебя прошу всего лишь отвезти меня туда, где собирается эта ваша дурацкая стая, которой бредил Стасик!

Жуков выдрался из ее рук.

– Я не трус! – крикнул он. – Я… Если б я только знал… догадывался, я бы сам… Света! Света!

Но Кораблина уже закрывала за собой дверь, покидая их.

– Дурак! – Кате хотелось отхлестать его по щекам, отлупить. Трясти так, чтоб зазвенели все эти идиотские заклепки, «молнии» и бляхи на его куртке. – Дурак, мальчишка! Она же любит тебя, а ты ради нее не хочешь даже…

– Но он не будет с тобой говорить! Акела – не я.

– Это не твое дело. Повторяю: ты меня туда привезешь. И все.

Он молчал. Глядел на темные окна жилища Кораблиной.

– Ну? – Катя не отпускала его.

– Ладно. – Он выдохнул, словно собираясь прыгать в воду. – Черт с тобой.

– Когда?

– В среду – полнолуние.

– И что?

– Приезжай сюда к одиннадцати. Одна, без этих ваших дегенератов в масках с дубинками. Я отвезу тебя к нему… к нам.

Катя разжала пальцы.

– У вашего Акелы есть нормальное имя? – спросила она с усмешкой. – Тебя вот тоже Чилем звать как-то не очень.

– Иван.

– А фамилия?

Жуков отвернулся.

– Я приеду в среду в одиннадцать вечера одна, – пообещала Катя. Помедлила, а затем зашагала к остановке через этот темный, душный дворянский вишневый сад.

Пройдя немного, остановилась.

Жуков все стоял у школьного крыльца. Шлем его, черный, без рыцарского плюмажа, скатился с мотоцикла и валялся в траве.

– Что же ты? – крикнула Катя. – Иди к ней. Она же ждет. Иди! – И добавила шепотом: – Щенок бесхвостый.