6

Осень перевалила за половину, но была мягкой и теплой. Ледяных ветров, от которых берега аркадских речушек затягивала пленка льда, здесь не знали. Лишь дожди шли чаще обычного, да деревья стояли уставшие, поникшие, потерявшие летнюю яркость. Киликию наполняли стаи незнакомых, налетевших с севера птиц — местные жители утверждали, что такое происходит каждый год. Словно в пику заснувшей, отдыхающей земле они поднимали радостный гам и сновали повсюду так деловито, как будто у них наступал пик жизненных сил.

Калхас не мог понять, чем осенняя пора в этих землях мешает военным действиям. Ничто, казалось, не препятствовало Антигону вторгнуться сюда, тем более, что около Тарса стояла меньшая часть войска Эвмена. Однажды пастух поделился своими опасениями с Иеронимом.

— Не волнуйся, — спокойно произнес историк. — Не так уж прост путь через горы. Пока Антигон соберет войска в кулак, пока он будет преодолевать перевалы, да еще со своими слонами, Эвмен успеет стянуть отряды к Тарсу. А когда армия Фригийца станет длинной колонной выходить с гор на равнину, мы нанесем ей такой удар, что антигоновцы переведут дух только у Сард. Равнину лучше защищать на равнине, чем в горах. Нет, Антигон не так глуп, чтобы подставить себя. Он либо дождется, пока мы сами не уйдем из Киликии, либо потерпит до весны и отправится другими дорогами, теми, что сейчас труднопроходимы. Это — много севернее, зато дальше от Тарса, от войск Эвмена, и на равнину можно спуститься спокойно. Вот увидишь, так и будет.

Калхас никогда не задумывался над стратегией, поэтому рассуждение Иеронима показалось ему верхом мудрости и он успокоился.

Впрочем, после визита к Софии подлинным спокойствием он уже не наслаждался. Калхаса размывала тревога, он никак не мог вернуться в уравновешенное состояние. Ощущение, что он забыл сделать что-то чрезвычайно важное, преследовало аркадянина на каждом шагу. Он скоро понял, что вызвано это черноволосой воспитанницей Софии. Но усвоенное еще в Аркадии убеждение, что женщина не может заставить мужчину потерять разум, принуждало его считать свое беспокойство малодушием, и он боролся с ним. Надеясь показать самому себе характер, Калхас еще раз увязался за Иеронимом в поход к Софии. Однако вид Гиртеады заставил его забыть о благом намерении. Он несколько раз принимался рассказывать об Аркадии, а поскольку делать этого не умел, прерывался, запинался, чувствуя прилив багрового ужаса к коже, думал, что его считают недалекой деревенщиной. От Софии Калхас вышел с настоящей ненавистью к девушке, хотя та ничем не дала понять, что он смешон. Наоборот, прощалась Гиртеада как и в первый раз: вежливо, трогательно.

Ненависти хватило ненадолго. На следующий день Калхас опять почувствовал зуд в душе — он не сделал чего-то важного, он всегда будет жалеть об этом.

Аркадянин обратил внимание, что после первой встречи с Гиртеадой он предается воздержанию. До этого Дотим — костлявый, безухий, но неутомимый мантинейский бык — неоднократно таскал его к местным жрицам любви. Теперь же пастух отвечал на предложения наемника отказами. Калхаса перестало тянуть к женщинам, словно его естество заснуло осенью вместе со здешней землей. Обеспокоенный открытием, пастух решил преодолеть свое равнодушие к женским животам. Он отправился к Дотиму, и мантинейский бык, никогда не отказывавшийся составить компанию в таком деле, пообещал, что вечером зайдет за пастухом.

Вечером они сидели в доме у самого услужливого местного сводника, сирийца по имени Газария. Здесь не было ничего кроме грудами наваленных на полу ковров, да большой миски с дешевым аскрийским вином, из которой Дотим с Калхасом по очереди черпали плоской глиняной чашкой. Пить из нее было неудобно, вино стекало по подбородкам, капало на живот, но Дотим говорил, что так и нужно, что вино, сохнущее на подбородке только возбуждает. Газария отлучился из дома, ибо наемник приказал ему привести девок со всего Тарса и пообещал, что плата будет щедрой.

— Ух-х, что мы тут будем делать! — восторженно шепелявил Дотим. Мысль о предстоящем, похоже, пьянила его больше, чем вино. — Нет, ты подумай, на каждого из нас придется штуки по три: я сказал Газарии, чтобы меньше шести он не приводил. Вот как! Это будет потяжелее, чем брать Танаф, да? Га-га-га!

Необычайно довольный своей затеей, наемник хохотал, а Калхас молча тянул вино, ожидая, когда оно заглушит привычное беспокойство.

Вскоре появился Газария. Физиономия у сводника была крайне виноватой.

— Что такое? — грозно спросил Дотим.

— Пять. Я привел только пятерых.

— И все? — рявкнул наемник.

— Должны прийти еще трое, — торопливо добавил сириец. — Им передадут, они явятся сюда, но попозже…

— Ладно, — смилостивился Дотим. — Гони этих.

Газария выскочил из комнаты и затолкнул в нее пятерых голых девиц. Хихикая и кокетливо прикрывая рукой срам, те мялись у дверей, пока Дотим придирчиво рассматривал их.

— Эту знаю. Сносна. Вот тех двух девок тоже, — сказал он, пихнув локтем Калхаса и неожиданно завопил: — Эй, Газария!

— Что такое? — выглянул из-за дверей сириец.

— Откуда ты их привел?

— Не… не понимаю, — испуганно заморгал сводник.

— Безобразие! Посмотри на них, Калхас!

Пастух в недоумении пожал плечами. Обычные уличные шлюхи. Молодые, но уже изрядно помятые бесчисленными мужскими руками. Они казались ему на одно лицо.

— Я знаю, откуда ты их привел! — продолжал возмущаться вождь наемников. — Я все знаю про тебя: ты держишь на заднем дворе свиней. Зачем ты заставил этих девок бродить по навозу?

— Опомнись, Дотим! Клянусь Баалом! Какой навоз? — запричитал хозяин.

— Ты посмотри на их пятки! Ну-ка, милые, поднимите ноги! Переведи им, Газария, пусть поднимут!

Света в комнате было не слишком много, но Калхас не глядя мог бы сказать, что девицы грязны как грязны все местные потаскухи. Пастух не видел здесь ничего удивительного, поэтому он с любопытством посмотрел на Дотима: с чего это тот завел разговор о свиньях?

— Видишь? Или ты думаешь, что я буду щекотать такие черные пятки? Чтобы потом выковыривать из-под ногтей навоз? Ну уж нет! Тащи сюда самую большую свою лохань. И грей воду, много воды…

Вскоре посреди комнаты был водружен чан, который Газария собственноручно до половины наполнил горячей водой.

— Другое дело, хозяин! Ну, Калхас, пошли: пора загонять этих чумазых тварей в лохань. Пусть они узнают, как моются в Аркадии.

Он со вкусом шлепнул по ягодицам ближайшую девку. Та взвизгнула и, тараторя что-то по своему, полезла в воду.

Калхас скинул хитон. С его мужской природой ничего не случилось. Он схватил под колени сразу двух девиц и повалил их в чан.

По лицу пастуха стекала холодная влага. Опять шел дождь, прямой и тяжелый. В предрассветных сумерках он казался серой, чуть колышущейся пеленой.

Калхас сидел на камне, ноги его по щиколотку были в луже. Спиной и затылком он опирался на твердую, шершавую стену, по которой струились ручейки воды. Было зябко. Калхас поежился и тут же почувствовал, что промок до нитки. Стиснув зубы, он заставил себя подняться на ноги. Суставы ломило так, словно он целые сутки занимался тяжелым физическим трудом. Болели виски и затылок, рот пересох и казался наполненным зловонием. Калхас открыл его и, запрокинув голову, ловил губами струйки дождя. Потом прополоскал рот и с усилием сплюнул. Место казалось знакомым, но прошло некоторое время, прежде чем он вспомнил, что находится около стены, ограждающей сад Софии. Понемногу стали всплывать картины прошлого вечера. Сладострастный беззубый рот Дотима, в который одна из девиц вливает вино. Безумные скачки в чане, перемежаемые безумными скачками на влажных коврах. Потные руки, перетаскивающие его с одного женского живота на другой. Кислое аскрийское вино, от воспоминания о котором желудок подступал к горлу. Он слишком много пил и слишком усердно изображал из себя сатира. Но почему он оказался здесь?

Калхас не знал, когда ушел от Газарии и почему пришел сюда. Он посмотрел на свои руки. Ладони распухли, словно он колотил ими по чему-то твердому. Неподалеку находились ворота, в которые заходили они с Иеронимом. Калхас подошел к ним и сообразил, что стучал сюда, причем стучал отчаянно. Ему не открыли — то ли не слышали из-за шума дождя, то ли побоялись. «Скорее побоялись», — подумал Калхас, вспомнив Сопатра. Однако что заставило его так рваться к Софии?

Недоуменно пожав плечами, он хотел было вернуться в дом сводника, но откуда-то снизу вновь начало подниматься смутное беспокойство. Чего же он не сделал?

Гиртеада! Он должен был увидеть ее! Это и заставило его бежать сюда, стучаться в ворота. Одна мысль о возвращении к Газарии вызывала чувство омерзения. С удивительной ясностью Калхас понял, что больше туда не пойдет. Его место — здесь, боги накажут его за новую попытку переступить через себя.

Пастуха охватила уверенность, что сейчас он увидит Гиртеаду. Словно он пророчествовал самому себе. Только нужно быстро попасть внутрь сада и добраться до беседки. Калхас отошел на несколько десятков шагов от ворот и без труда взобрался на стену. Оседлав ее, он попытался увидеть, нет ли в саду собак. Но даже если Сопатр и выпускал их на ночь, этим утром они сидели в своих будках, не высовывая наружу и носа.

Одна из яблонь окатила его потоками воды, и Калхас замер на мгновение, испугавшись, что выдал себя неосторожным движением. Но сад молчал и молчал дом, погруженный в сладкий утренний сон.

Беседка была пуста. Калхас выжал на ее пороге края своего гиматия и уселся на ложе Софии. По беседке гулял сквозняк; от него Калхасу стало еще холоднее. На одном из лож стояла баночка с притиранием — Калхас догадался, что именно за этим прибежит сюда Гиртеада. Однако его уже начинал быть озноб, когда он услышал легкий плеск шагов.

В дверном проеме появилась легкая фигурка, укутанная в тяжелую войлочную накидку. Девушка откинула с головы капюшон и, увидев посреди беседки мужчину, растерянно сделала шаг назад.

— Это я, Гиртеада, — торопливо подал голос аркадянин. — Это я, Калхас.

— Калхас? — удивленно повторила девушка и отошла от двери, чтобы не загораживать свет. — Да. Это ты. Зачем ты здесь?

На ее лице все еще было написано удивление, но в глазах смешались и страх, и улыбка — его появление было для нее знаком чего-то очень важного.

Калхас молчал, глядя на Гиртеаду. Уста его остались немы и когда девушка повторила вопрос. Он забыл о боли в голове и суставах, о холоде, о бессонной ночи. Он забыл о самом себе, весь обратившись в созерцание. Черные волосы, черные глаза, нежный подбородок. Почему раньше он не замечал, какой у нее нежный подбородок? И какие нежные руки, поддерживающие тяжелую накидку! И еще он не замечал белизну кожи, не безжизненность ее, а чистоту. Лицо, обрамленное пышными прядями, казалось островком снега посреди буйных, черных вешних вод. Калхасу в тот момент было достаточно любой новой черточки, подмеченной у девушки. Он сидел бы и радовался ей целую вечность, но Гиртеада вновь, уже настойчиво спросила:

— Зачем ты здесь?

— Чтобы увидеть тебя, — прямо ответил Калхас.

— Меня? — Калхасу показалось, что ее глаза улыбнулись. — Но зачем ты хочешь меня видеть?

— Ты… Я хочу успокоиться. Я уже много дней не могу найти себе места. Мне казалось, что когда я буду на тебя смотреть, это беспокойство исчезнет…

Губы у Гиртеады дрогнули.

— И оно исчезло?

— Да. Когда я смотрел. Но ты стала спрашивать и меня опять колотит дрожь.

— Просто ты вымок до нитки. — Девушка подошла к нему и коснулась пальцами волос. Калхас потянулся за ее рукой, но заставил себя вновь сесть на ложе. — У тебя жалобные глаза. Ты промок и, по-моему, не спал всю ночь. Не смотри жалобно, я рада, что ты хочешь меня видеть и, если честно, я ждала, что ты появишься. Честное слово, я знала, что ты придешь. Знала уже в первый раз, когда Мегисто читала стихи. Ты помнишь?

Калхас кивнул, не сводя с нее глаз.

— Правда вначале я подумала, что ты восхищен Мегисто — ведь она такая красавица!

Калхас отчаянно замотал головой.

— Да. Я тоже поняла, что ты захочешь увидеть меня. И я испугалась. До сих пор боюсь этого, рада тебе и очень боюсь.

— Но почему?

— Не знаю, — девушка устало опустилась на одно из лож. — Все видят, что ты — человек странный и необычный. После того, как Иероним в первый раз приводил тебя, мы только об этом и говорили. Всякие слухи ходят в городе про стратега, в том числе судачат о каком-то чародее, который появился рядом с ним. А ты очень похож на такого.

— Глупости, — возразил Калхас. — Я не чародей. Просто… иногда даю советы — и все.

— Я не знаю… Может, ты и не чародей, но ты очень странный человек. На тебя смотреть интересно… и страшно. Кажется, что ты в любой момент скинешь свое лицо и превратишься в кого-то другого.

— Глупости! Что ты придумала себе!

— Нет, это так, — упрямо повторила Гиртеада и опустила взгляд. — Когда ты пришел во второй раз, все это почувствовали, но только я испугалась по-настоящему, ибо догадалась, что ты пришел ко мне… — Неожиданно она взглянула ему прямо в глаза. — Ты ведь хочешь увести меня отсюда?

— Да, — сказал Калхас с такой убежденностью, словно все время думал об этом.

— Один купец уже пытался свататься ко мне — София отказала, она говорила, что я слишком молода. Но тогда мне было просто любопытно, теперь же — страшно… Постой! — вдруг встрепенулась она: — Я же случайно пришла сюда. Как ты узнал?

— Просто узнал и все, — пожал плечами Калхас. — Ты хотела забрать это? — указал он на баночку с притираниями.

— Да. Хозяйка, наверное, уже удивлена, почему меня нет. Сейчас она пошлет кого-нибудь сюда… — девушка встревоженно вскочила с ложа и подошла к входу. — Она кликнет собак. Ночью здесь бродят собаки… не понимаю, как ты сумел пробраться в беседку?

— Хорошо, я ухожу. — Калхас подошел к Гиртеаде, осторожно взял обеими руками ее волосы и на мгновение погрузился лицом в них как в воду. От них пахло корицей и еще чем-то нежным, мягким, словно молоко кормилицы. Девушка замерла — он чувствовал это — и настороженная и готовая забыть о Софии, о собаках. Чуть сдвинув голову, он мог бы коснуться щекой ее плеча. Но Калхас пересилил себя. Он выпустил ее волосы и произнес:

— Сегодня я приду к тебе — не через стену, а через двери, — и поговорю с Софией о нас с тобой. Я хочу взять тебя в жены — пусть она знает об этом.

С этими словами пастух вышел из беседки. Чувствуя в душе долгожданное спокойствие, он нырнул под сень яблонь и винограда.

Тиридат, командир телохранителей Эвмена, выскочил из комнаты, заперев за собой дверь, и только после этого Калхас перестал рваться наружу. Совершенно обессиленный, он сидел на ложе, вытирая воспаленными руками с лица холодный липкий пот. Разум подсказывал ему, что ничего страшного не произошло, что лучше лежать и ждать лекаря, но горло обвивало скользкое ледяное отчаяние.

Добравшись до дома Эвмена, Калхас сменил одежду на сухую и хотел поспать до полудня. Однако вместо отдыха сон принес боль и лихорадку. Вначале аркадянин не сопротивлялся ей, но чувство времени подсказало ему, что приближается вечер, и пастух попытался вырваться из болезненного забытья. С большим трудом ему удалось это. Открыв глаза, он увидел обеспокоенное лицо Иеронима.

— Лежи, лежи, — заботливо сказал тот, натягивая шерстяное одеяло на плечи Калхаса.

— Уже вечер? — испуганно спросил пастух.

— Да. Почти. Стратег сделает выговор Дотиму за то, что тот напоил тебя и бросил под дождем.

— Не надо. Дотим не виноват. — Калхас освободился из рук Иеронима и попытался сесть. Слабость отдалась гулкой пустотой в голове и тошнотворной тяжестью под пупком. Потом в виски, в затылок ударил жар.

— Нельзя! Ложись! — переполошился Иероним. — У тебя лихорадка. Я уже послал за врачом.

— Какой врач? — пробормотал Калхас. — Лучше помоги встать. Мне нужно идти к Софии.

— А туда-то зачем? — испугался Иероним. — У тебя начинается бред…

— Я должен увидеть Софию и Гиртеаду, — говорил Калхас, чувствуя, что эти слова дают ему на какой-то момент силу. — А лучше — пойдем вместе. Ты поможешь мне упросить Софию. Гиртеада уйдет со мной — и не надо приданого…

— Да что же ты такое говоришь! — ничего не понимал историк.

— Я видел Гиртеаду сегодня утром. Мы все решили. Она ждет.

Покачиваясь, Калхас поднялся на ноги.

— Тиридат! Тиридат! — завопил историк.

В дверях появился хмурый армянин.

— Его нельзя выпускать на улицу! — торопливо объяснял Иероним. — Он бредит… ты видишь, в каком он состоянии!.. Калхас, друг, ты очень болен. Когда ты выздоровеешь, я обязательно пойду с тобой, но только не сейчас.

Тиридату удалось оттеснить пастуха от дверей.

— Где же врач? Куда он делся? — суетился Иероним.

— Сходи за ним сам. Так будет быстрее, — бросил командир телохранителей.

Калхас молча упорно сопротивлялся ему, но медвежья сила Тиридата одолевала его ослабленное тело. Осторожно придавив пастуха к ложу, армянин покинул комнату и оставил Калхаса в растерянности.

Пастух не боялся болезни, однако задержка разговора с Софией вызвала в нем панику. Он попытался успокоить себя, твердил, что сегодня же попросит сходить к Гиртеаде Иеронима, что тот скажет ей о болезни, но… Рассуждения не успокаивали, мысли кидались из крайности в крайность, словно разум, как и тело, охватывала лихорадка. А потом все исчезло — в один момент Калхаса затопила темнота, в которой он потерял и Гиртеаду, и себя.

Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в радужном сиянии, которое вливалось меж сомкнутых век. Калхас совершил легкое усилие — и глаза открылись. Над его лицом развевался балдахин из полупрозрачной ткани, сквозь который был виден теплый диск солнца. Бодрящий запах прохладной свежести исходил от земли. Приглушенные расстоянием, доносились голоса уличных торговцев. Пастух чувствовал себя отдохнувшим, выспавшимся и на какое-то время поддался безмятежной, беззаботной неге.

Неожиданное появление под балдахином лица Иеронима прогнало детскую утреннюю радость. Калхас вспомнил, что в последний раз видел его у себя в комнате.

— Где я? — спросил он, приподнимаясь на локте.

— В саду, — улыбнулся историк. — Лекари утверждали, что здесь ты наконец-то очнешься.

— Почему «наконец-то»? — ручеек тревоги скользнул по сердцу Калхаса.

— Три дня в лихорадке, три дня в каком-то странном сне — солнце уже готовится к зиме, а ты не видишь, не слышишь, не говоришь! — Историк был необычайно рад. — Мы здорово поволновались. Видел бы ты Дотима: он каждый день приходил сюда, все хотел изобразить сиделку… Знаешь, а я почему-то был уверен, что буду первым, кто увидит, как ты откроешь глаза…

— Ты ходил к Софии? — прервал Калхас Иеронима.

— Нет… Зачем?

— Значит мне показалось, что я тебя просил.

— Просил. В тот день, когда тебя свалила лихорадка. Но мы же договаривались, что ты выздоровеешь — и пойдем.

— Ясно. — Калхас сжал зубы. Его опять томила тревога. Он должен был пойти к Софии в тот же день. За неделю могло произойти так много!

— Ты как будто не удивляешься тому, что столько времени провел в забвении? — сказал Иероним.

— Нет. Удивляюсь, — нехотя сказал Калхас. — Никаких новостей?

— Есть новости. Антигон зашевелился. Его армия подтягивается к горным проходам. Эвмен объединил под началом Дотима большинство отрядов, которые стоят у Тарса. За исключением аргираспидов, само собой. Собирается отправить аркадянина в горы — чтобы тот пощупал Антигона, добыл пленных, узнал — пугает Фригиец, или действительно собрался войной. Одноухий с одной стороны о тебе волнуется, а с другой — ходит довольный, словно петух, под крыло которого дали две дюжины кур.

— Хорошо. А в городе ничего не произошло?

Иероним искоса посмотрел на аркадянина.

— Понял. Ты, наверное, о Гиртеаде. Так?

— Да.

— Нет. По-моему у Софии ничего не случилось. Они доделали попону, прислали ее Эвмену. Это все, что я знаю.

— Как-то странно ты это говоришь, — подозрительно произнес Калхас.

— О Гиртеаде мне действительно больше ничего не известно. Это из-за другого. Не знаю, осталось ли это в твоей памяти — обычно после лихорадки такое забывается. Иногда ты бредил. Эвмен приказал, чтобы около тебя постоянно кто-то находился — и для помощи, и чтобы не пропустить Слова.

Калхас горько покачал головой.

— Вы предусмотрительны.

— Ты прорицатель, а для богов, думали мы, все равно, когда пользоваться твоими устами. Больные люди, я читал, открывают удивительные вещи.

— Так что я открыл вам?

— О богах — ничего. Мы ошиблись. Ты только один раз упомянул имя Гермеса. Остальное время ты говорил о Гиртеаде. Точнее — не «о», а с ней.

Иероним умолк, закусив губу. Потом вздохнул и продолжал:

— Я завидую, Калхас. Не хочу гадать, как в твоей душе подбирались слова, но мы были потрясены. Даже Дотим — он тоже слушал твой бред — не стал хмыкать и строить рожи. Он старался вызнать у меня, что это за женщина, с которой так разговаривают. Я объяснил, но одноухий, по-моему, так до конца и не поверил. Потому что сказал: «А вдруг душу Калхаса Гермес унес на Олимп, и он сейчас болтает с богинями?»

— Ничего не помню. — Калхас ощущал в памяти темный провал между первым днем болезни и сегодняшним пробуждением. Только озноб пробегал по телу; хотелось закрыть глаза и забыться в ласковом солнечном тепле. — Мне почему-то беспокойно. Может быть, это из-за болезни. Ну хорошо, буду надеяться, что Гиртеада не обижена на меня.

— Я думаю, она знает о твоей болезни. Стратег пригласил сразу нескольких местных лекарей, а от них новости распространяются в одно мгновение, — успокаивающе сказал Иероним. — Как только ты встанешь на ноги, мы накупим всяких дорогих безделушек, тряпок и отправимся к Софии.

— Завтра, — убежденно сказал Калхас. — Завтра я буду на ногах… Не качай головой, Иероним, я знаю свои силы, а Гермес поможет мне. Поэтому прошу тебя, возьми из тех денег, что подарил Антиген, сколько нужно и отправь кого-нибудь за покупками.

— Не фантазируй. Мы говорили с тобой недолго, а ты от слабости весь уже в испарине. Завтра нужно будет полежать и послезавтра тоже.

— Иероним, а тебя очень прошу, — взмолился пастух. Отправь людей за покупками, а завтра увидишь сам: я встану. Обязательно…

Уговоры продолжались всю первую половину дня. Наконец мягкая душа историка уступила напору Калхаса. Добившись своего, пастух потребовал еды и набивал свой желудок даже тогда, когда тот, отвыкший от обильной пищи, угрожал извергнуть ее обратно.

Назавтра Калхас заставил себя встать и пройтись по комнате, в которую вечером перенесли его ложе. Это оказалось сложнее, чем он думал. Слабость, дрожь в ногах, головокружение, темнота перед взором от прилившей к голове крови — все это приходилось терпеливо преодолевать. Он знал, что выглядит очень бледно, поэтому налил себе много вина. Оно заставило порозоветь щеки, а все, что происходило вокруг, стало казаться более легким и ярким.

— Посмотри на себя. Тебе не свататься нужно идти, а поминальный пир заказывать! — ворчал Иероним, сопровождая пастуха к Софии. — Откуда в тебе такое упрямство? Клянусь твоим Гермесом-вестником, оно не божественного происхождения… Нет, если бы Дотим изволил так упрямиться, я бы принял это как должное, но ты казался мне не таким…

Калхас почти не слышал своего спутника. Он стремился скорее увидеть Гиртеаду, договориться с Софией о свадьбе, а о том, что последует за этим, не отваживался даже мечтать, дабы не отдаться восторженному томлению.

Крайне неприветливый по своему обычаю Сопатр замешкался в воротах. Иероним попытался было завести с ним разговор, но Калхас решительно шагнул вперед, оттеснил привратника и направился прямо к дому.

Из дома их заметили. Когда Калхас подошел к дверям, дорогу ему преградила София. Она с любопытством взглянула на свертки в руках аркадянина, но голос ее был строг:

— Не самое лучшее время ты выбрал, Иероним, чтобы привести этого человека. Мы с девушками рассуждали о добродетели.

Историк хмыкнул.

— Скорее этот человек привел меня, чем я его… Но мы можем обождать.

— Обождать? — хозяйка замялась. — Нет, не будем ждать. Девушки примутся гадать, зачем вы пришли и забудут думать о добродетели. Пойдемте.

На этот раз девушек было даже больше, чем в прошлые визиты. Калхас сразу же нашел среди них Гиртеаду, и сердце его успокоилось. Но только на мгновение. Девушка выглядела изможденной, радость, с которой она смотрела на него, не могла скрыть усталость и тоску. Под глазами лежали глубокие тени, а пальцы судорожно сжимали стило — видимо София заставляла ее во время предшествующей беседы исполнять роль секретаря.

Иероним говорил, что перед сватовством необходимо осторожное вступление, однако у Калхаса не было сил откладывать дело. Поэтому он размотал первый сверток и достал оттуда отрез безумно дорогой ткани, привезенный на Тарский рынок откуда-то издалека. Она была тяжелой, богато переливалась яркими цветами и золотом. Калхас осторожно взял ее в руки и поднес Софии.

— Прими это, мудрая женщина, в знак моего уважения к тебе и к тому делу, которым ты занята.

София состроила крайне удивленное лицо, однако ткань взяла не без удовольствия.

Тогда Калхас развернул второй сверток. Здесь лежала груда безделушек для воспитанниц. Те стайкой любопытных птиц окружили его, одна лишь Гиртеада осталась на своем месте. Калхас высвободился из девичьего кольца, достал третий сверток и подошел к ней. Волнение заставило его руки трястись и он долго не мог справиться с тряпицей, скрывавшей подарок. Наконец он извлек тяжелое ожерелье, составленное из крупных агатов.

Агаты — дешевые камни, но эти были тщательно обработаны и любовно подобраны один к другому. Ожерелье казалось сделанным из слезинок какого-то подземного бога: темные полупрозрачные овалы с коричневыми и черными прожилками жили самостоятельной жизнью; каждый из них включал в себя особенный мир — сумеречный и печальный, как царство преисподней.

Гиртеада сидела торжественная и испуганная, пока он осторожно одевал ожерелье ей на шею. Агаты так шли девушке, что Калхас оглянулся на Иеронима, лично покупавшего подарок. Глаза у того были не менее печальны, чем ожерелье, и Калхаса на мгновение потрясла догадка, что историк тоже влюблен в Гиртеаду, и все свое чувство он, сам не зная того, вложил в этот подарок.

— Как красиво! — вырвалось у Мегисто, первой оторвавшейся от безделушек и посмотревшей на Гиртеаду.

Другие девушки, повернувшиеся на слова Мегисто, начали было восхищаться, тараторить, всплескивать руками, но София рявкнула:

— Тихо!

Калхас поймал на себе ее тяжелый взгляд и торопливо заговорил:

— Я пришел сюда, чтобы просить тебя, София: отдай мне Гиртеаду. Ты замечательно воспитываешь девушек — я знаю, что она станет славной женой. Наверное я это понял с того, помнишь? — первого появления у вас. Я знаю, что она согласна пойти со мной, поэтому дай, София, возможность одному из твоих дел завершиться счастливо.

Он мягко улыбнулся, ожидая вздохов сожаления, быть может торговли по поводу приданого — всего того, что устраивали аркадские матери, если кто-то сватал их дочерей. Однако взгляд Софии не стал менее тяжелым.

— Я знала, о чем ты будешь просить, — весьма враждебно произнесла она и кивнула в сторону Гиртеады. — Ты думаешь, эта девчонка молчала после того, как ты забрался в беседку? Конечно, нет! К полудню об этом знал весь дом! К счастью, демон-покровитель заставил тебя болеть. Если бы ты пришел в тот же день, я, может быть, и согласилась бы. Я, глупая, вначале обрадовалась, но — видно не такая уж глупая — потом вспомнила, что ты такое. «Приближенный стратега!..» Фу! Непонятно кто! Случайный человек. Не понимаю, отчего с тобой ходит Иероним… Нет, не отдам. Я думаю, что гораздо лучшим для нее будет остаться у меня.

Аркадянин был настолько растерян, что в поисках поддержки посмотрел на историка.

— Он не случайный человек, — подал голос тот. — Я думаю, что теперь автократор не скоро отпустит его от себя. Он спас Антигена во время штурма Танафа. Но дело даже не в этом, вовсе не в этом…

— А, знаю! — перебила его София. — Бродячий маг — так? Или предсказатель? В городе много болтают о странных людях, которых привечает стратег. Не думаю, что это правильно, да и не люблю я странных людей.

— Нам не следует обсуждать действия автократора, — быстро вставил Иероним.

— Конечно, — согласилась София и подалась всей своей жирной тушей к историку: — Но я не отдам Гиртеаду твоему спутнику. Он мне не нравится. Почему? Он не такой, как кажется. Это хитрый пастух, отмытый и приодетый, но я смотрю на него и чувствую, что нутро его пахнет козлищем. Может быть Пан — бог могущественный, но путь на Олимп ему заказан и, к тому же, я терпеть не могу козлиного блуда. Нет, Гиртеада дождется достойного ее жениха.

Калхас был оглушен ее словами, однако он нашел в себе силы сказать:

— Если Гиртеада захочет, она пойдет со мной. А она хочет этого.

— Ну и что? Стану ли я поощрять глупость? — Говоря, София даже не смотрела в его сторону. — Пойти же она не сможет никак. Она — моя рабыня и у меня на нее есть купчая.

— Я выкуплю ее. Назови цену, — тут же предложил Калхас.

— А я не продам! — София резко повернулась к нему. На ее физиономии было написано откровенное злорадство. Калхасу показалось, что сейчас, подобно последней швали, она покажет ему палец. Однако хозяйка Гиртеады сдержалась и вместо этого кивнула в сторону дверей:

— С тобой нам говорить больше не о чем. Иероним, если он хочет, пусть остается. А ты иди, разговор закончен.

Гиртеада громко всхлипнула и уткнулась лицом в руки. Калхас, стиснув зубы, подошел к ней, взял за плечи и прижался лицом к ее темени. На него пахнуло корицей и молоком, а еще — горем и усталостью.

— Отойди! — взвизгнула София.

— Не плачь. Я скоро вернусь и заберу тебя, — стараясь подбодрить Гиртеаду, сказал Калхас.

— Только попробуй! — бушевала хозяйка. — Больше ты сюда не войдешь! Ни в мой дом, ни в мой сад!

— Не плачь, пожалуйста. Подожди, я вернусь, — прошептал еще раз Калхас, поцеловал девушку и, чувствуя, как в нем кипит злость, вышел из комнаты.

Иероним на несколько мгновений задержался. Калхас, переступая через порог дома, слышал, как он говорил Софии:

— Я очень разочарован. Ты не права. Я уверен, что стратег, узнав об этом, будет крайне недоволен.