* * *

С окрестных улиц начали подходить горожане. С интересом поглядывали они на выставленного у колокола арестанта, разбредались вдоль изб. Когда любопытствующего простого люда собралось тысячи три и по краям площади сделалось тесно, стали появляться бояре и горожане позажиточнее – с посохами, в тяжелых турских^[4] шубах. Шли они степенным шагом, снисходительно раскланиваясь с простым людом и чуть спокойнее – друг с другом. Среди прочих Середин узнал Словея Ратина. Купеческий старшина на него даже не глянул и занял почетное место на дубовом тротуаре, в двух шагах от пустующего пока кресла.

Появился воевода караула – он и Дражко вели в поводу гнедую, чалого и вороного коня, на котором от Суздаля скакала невольница. Четвертого, как вспомнилось ведуну, он у старшины со двора так и не забрал. А тот не напомнил, не прислал. Дражко начал развьючивать лошадей, выкладывая на землю Олеговы сумки, узлы, припасы, раскатали шкуру. Воевода тем временем направился в дом. Народ оживился. Начало представления близилось.

– Эх-х… – Олег повел плечами, попытался размять руки, и наконечники рогатин впились в бока и спину еще жестче. Ведун даже крякнул: – Поаккуратнее!

Ратники лишь презрительно хмыкнули.

Собравшиеся горожане зашевелились, качнулись. Из высоких, в два человеческих роста, дверей каменного куба стремительным шагом вышел Угличский князь в легкой, как пух, и дорогой, как золото, епанче из кротовьих шкурок. Этот драгоценный наряд ни в каких дополнительных украшениях не нуждался, однако на плечах правителя княжества лежала золотая цепь из широких и плоских, как на окладне, колец. Вытянутое и розовое, словно сгоревшее на летнем солнце, лицо Всеволода заканчивалось коротенькой узкой вьющейся бородкой, длинные седые волосы перехватывала золотая тиара, украшенная синими и красными самоцветами.

– Волосы? – удивился ведун, глядя на князя, за которым еле поспевала его свита. – Я думал, волосы на Руси отпускают только в знак траура.

Но тут он вспомнил про сыновей князя и понял все. Для потерявшего наследников Всеволода вся жизнь превратилась в траур.

Правитель опустился в кресло, направив ножны меча под подлокотник, поддернул плащ, прикрыл им колени. Свита поспешно выстраивалась вокруг. Кряжистый мужлан справа, в похожей на плюшевую куртяшке поверх стеганого поддоспешника, в свободных кожаных штанах и яловых сапогах, с мечом не на поясе, а не перевязи – наверняка воевода. Тогда относительно молодой, лет тридцати, мужчина в опашне, казавшийся безрукой статуей, – это волхв. Слева – место для служителя богов. Остальные – ближние бояре. Все почему-то без шуб. То ли на охоту собирались, то ли пировал «узкий круг», в котором обходились без условностей. Этакая братчина при князе.

Князь вскинул унизанную перстнями длань, сложил пальцы, оставив поднятым только указательный, кивнул. Из толпы горожан выдвинулся бровастый бородач, ведя за собой плачущую женщину в простом платье из домовины, скинул шапку, поклонился:

– Меховая слобода челом тебе бьет, князь Всеволод. Справедливости просим и заступничества.

– О чем плач?

– Убили-и-и!!! – вырвавшись вперед, женщина упала на колени, уронила голову чуть не до земли: распущенные волосы упали в грязь. – Убили-и, князь-батюшка, до смерти убили-и-и!!!

Она вдруг вскочила, кинулась к Середину, застучала кулаками ему по груди, потом изловчилась и царапнула по лицу – если бы Олег не отпрянул, могла и глаз зацепить.

– Ты, ты убил, змея подколодная, душегуб проклятый, отродье поганое! Ты убил!!!

Ратники лениво выставили копья, ратовищами отодвинули женщину – она подпрыгивала, норовя дотянуться ногтями до ведуна, и громко выла.

– Сказывай, старшина, – пригладил бородку Всеволод, видимо, привычный к подобным истерикам.

Выборный от ремесленников-меховшиков прокашлялся, сделал шаг вперед, опять поклонился, но уже на все четыре стороны.

– Слушай, князюшка наш, заступник, слушай, люд честной! По осени от нашей слободы четверо промысловиков отъехали. Средь них два брата Родионовых, Родиона Кривого внуки. На порубежье с вотяками отправились, к лесам богатым, нетронутым. Ныне ужо вернуться должны были, однако же нет никого. А намедни на Новом дворе этот чужак остановился. – Палец старшины вытянулся в сторону ведуна. – Глянь, а у него мерин Родиона младшего. Приметный скакун, два пятна белых на правом боку. Того мерина все соседи знают, опознали. Он это! Посему помыслили мы, чужак с сотоварищи соседей наших на пути обратном смерти предали, а добро их и прибыток меж собой поделили. Оттого и дождаться мы промысловиков своих не можем. Татям, разбойникам лесным токмо и ведомо, где косточки их гниют. Справедливости просим, княже. Суда честного и виры с душегуба пойманного.

«Вот так ква, электрическая сила, – мысленно выругался Олег. – Почему же конь этот при мне остался? Ах да, у святилища Урсула на нем сидела. А я и внимания не обратил. Хотя нет, обратил. Значения не придал. Больно к месту лишний конь пришелся. Сто шестьдесят гривен за халявную лошадку… Нет, не вытянуть мне такой виры. Придется врать».

– Житомир мой, кровинушка моя, дитятко!!! – в голос завыла женщина.

В душе у Олега что-то дрогнуло, он прикусил губу, дернулся к ней – но укол рогатины быстро привел его в чувства и прочистил мозги. Все мы чьи-то дети. Но это еще не значит, что люди не должны отвечать за свои поступки. У промысловиков и у самих рыльце в пушку: нечего на чужое добро зариться. Пусть цена мелкого хулиганства оказалась слишком высокой – но не тяни руки к чужому, тогда их никто и не отрубит.

– Из каких земель будешь, человече? – повернул голову к нему Всеволод.

– Олегом меня кличут, княже, – склонил голову в коротком поклоне ведун. – Путь свой я начал из Новгорода, так с тех пор и скитаюсь.

– Больно сытым ты выглядишь для калики перехожего, – усмехнулся княжеский воевода. – Чем кормишься?

– С сабли кормлюсь, княже, – глядя на правителя ответил Олег. – Нежить с проклятых мест гоняю, порчу от домов отвожу, лихоманку извожу, когда получается.

– Обвинение слышал? – поинтересовался князь. – Чем отбрехиваться станешь?

– Четверо промысловиков, как я слышу, было. А я один. Нет у меня сотоварищей, чтобы на путников нападать, да и времени на лиходейство такое нет. Не мог я, княже, в лесу сидеть и добычу искать, потому как с князем Муромским этой зимой в поход на торков ходил.

Толпа горожан колыхнулась, двинулась немного вперед. Видать, дело оказалось не таким простым, как все думали поначалу, и теперь каждый старался расслышать подробности.

– Весть мы получили из Мурома, токмо четыре дня назад рать с победой в стены возвернулась, – ласково ответил Всеволод. – Мыслимо ли: рать четыре дня как возвратилась, а ты уж несколько дней как тут?

– О том и речь веду, княже, – повысил голос Олег. – Третье утро я тут всего встречаю. Из Мурома торопился долю свою здесь продать. В Муроме-то цены уж раз в десять, поди, упали. Посему путников по зимнику ловить да в лесу с сотоварищи уговариваться я никак не мог. Времени у меня на это не имелось.

– Слова ладные, – согласился Всеволод. – Да кто подтвердить их сможет?

– Дозволь слово молвить, княже! – выступив вперед, поклонился Словей Ратин.

– Говори, старшина, – указал на него пальцем угличский правитель.

– Слушай меня, княже, слушай люд честной.

– Третьего дня пришел ко мне этот гость. Привел на продажу коня ратного с седлом степным, со снаряжением воинским, по всему на торкское похожим, невольница при нем была, тоже пленница степная, недавняя. Даже приодеть ее служивый не успел. О походе князя Муромского рассказал он мне во всех подробностях. Посему свидетельствую пред людьми и богами: правду речет ведун. Ходил он в поход с муромцами и с ними же вернулся.

– А может, он специально степняцкое оружие подобрал? – вскинулся слободской выборный. – Дабы людям разум морочить.

– Ты ври, да не завирайся, старшина. – Воевода, признав в Олеге собрата по ремеслу, тут же встал на его сторону. – Где же ты за ради разум поморочить снаряжение степное соберешь? Да еще чтобы свежее, в сундуках не запылившееся, кровью пахнущее?

Толпа загалдела, причем, по тону, уже не требуя крови, а поддерживая обвиняемого. Даже ратники впервые за все время отвели копья и перестали колоть своего пленника. Однако выборный не сдавался:

– А конь-то наш, родионовский!

– Откель коня взял, служивый? – немного расслабившись, откинулся на спинку кресла князь.

– Вдвоем с невольницей на трех конях скакали, княже. Второго заводного не хватало. Минуя Суздаль, встретили на дороге мужика с конем оседланным. Вот этим как раз. Пешим шел, рыжебородый, в тулупе овчинном, в колпаке таком же. Я спросил, не продажный ли конь. Тот полгривны спросил. У меня было, я отдал да рабыню на коня посадил. У степного и без того спина стерта вся под потником.

– Aral – обрадовался выборный. – Где же это видано: на дороге, коня, да под седлом – на продажу ставят? Кто – неведомо, разыскать – никак. Врет служивый, как есть врет!

– И вправду странно, Олег из Новгорода, – согласился князь.

– Думал ли я, что сыск по сему делу возникнет? – пожал плечами Олег, мысленно молясь, чтобы никто не догадался расспросить Урсулу. Она ведь его вранья не слышала, повторить не сможет. – Обрадовался везению своему, коня взял да дальше помчался.

Всеволод задумчиво почесал себя по переносице, потом вскинул голову. У Олега все ухнулось внутри, но…

– Помнишь ли ты вещи детей своих, женщина?

– Конечно, княже.

– Выложите перед ней, что в узлах у служивого. Может, чего и опознает…

Использовать в интересах следствия вещь, пусть и говорящую, правителю в голову не пришло.

Несчастная мать, зачесав волосы, подошла к сумкам и узлам, принялась в них рыться. Над площадью повисла мертвая тишина. Один мешок, другой… Скрутка с тряпьем, чересседельные сумки… Наконец женщина поднялась, вытерла глаза:

– Нет, нет тут ничего нашего, батюшка-князь. Над горожанами пронесся вздох, который Олег принял за вздох облегчения. Похоже, большинство сочувствовало именно ему.

– Я в затруднении, – громко признал Всеволод. – По всему, не мог воин сей душегубом оказаться. Однако же конь к нему сомнительно попал, тоже спору нет. Что скажете, бояре?

Свита сдвинулась, принялась что-то нашептывать.

– Да ты совсем обезумел, Кареслав! – вдруг громко возмутился воевода. – С похода воин вернулся, а ты его на дыбу вздернуть желаешь!

– То не я, то по «Правде Русской» положено! – ответил волхв. – Коли нет свидетелей по делу о душегубстве, то испытанию надлежит подвергнуть того, кто под подозрение попал.

– А отчего ты помыслил, что не имеется свидетелей? Не искал их никто пока, сыска не чинил.

– А вот это мысль верная, – неожиданно прервал их ссору Всеволод. – Сыска мы не учинили. Засим повелеваю… Отправить до Мурома из дружины двух гридней, а от слободы меховой снарядить четырех родичей промысловиков сгинувших. Спросы по дороге чинить повелеваю, приметы сгинувших смердов и лошадей их указывать. Может статься, и попали они кому на глаза. Понятна тебе воля моя, старшина?

– Понятна, княже, – склонил голову выборный.

– На рысях до Мурома три дня, – пригладил бороду Всеволод. – Коли с расспросами – то все десять выйдут. Да еще назад вертаться… Посему суд новый пусть через пятнадцать дней состоится. До утра сыск снарядите, слышишь, старшина? А ты, служивый… Поручителей у тебя, я так мыслю, нет. Посему время это ты у меня в порубе посидишь.

– Я за него поручусь, княже! – крикнули из толпы.

– Кто это? – не поверил Всеволод.

– Купец наш, Елага Скотин за гостя ручается, – узнал выкрикнувшего купеческий старшина.

– Коли поручается, то пускай, – поднялся с кресла князь. – Скроется – будет с кого за убыток спросить. Стража, отпустите служивого купцу под поручение. И добро ему отдайте, коли чужого там не нашли.

– Держи, служивый. – Опустив копье и похлопан Олега по плечу, один из ратников протянул ему поясной набор. – Как на поганых-то сходили?

– Поганых на наш век хватит, – ответил, опоясываясь, Середин. – Но торков среди них более нет.

– Добре! – довольно кивнул ратник. – На нас зла не держи. Бабы дуры. Увидела коня – и сразу в слезы. А то невдомек, что сынок и сам мерина продать мог. Иной раз в загул пойдешь, так ничего не считаешь. Нагуляется, глядишь, и вернется. Дело-то молодое.

От такого утешения в душе Олега что-то нехорошо провернулось. Промолчав, он пошел к скакунам укладывать и увязывать разворошенное добро.

– Видать, так складывается, у меня тебе придется маненько погостевать, – услышал он ласковый голос купца Скотина и выпрямился.

– За заступничество благодарю, уважаемый Елага. Однако же за что такая честь?

– Рази не должны люди помогать друг другу? – удивился купец. – Опять же, слыхивал я про странствия твои, ведун. Ты от суда не сбежишь.

– Не сбегу, – согласился Середин, забрасывая вьюки чалому на спину.

Связанному честным словом гостю и его невольнице Скотин отвел обширную горницу, внешней стеной упиравшуюся в городскую стену, а единственным небольшим оконцем выходившую во двор над хлевом. Впрочем, через слюдяные пластинки, вклеенные воском в причудливо изогнутый медный каркас, все равно нельзя было разглядеть ничего, кроме светлых голубых и белых разводов наверху и темных прямоугольников внизу. А распахивать створки было рановато. Весна потихоньку вступала в свои права – но еще не травень на улице.

Во время обильного ужина, щедро сдобренного медом и вином, Олег опять сидел напротив густо выбеленной мелом и нарумяненной поверх того хозяйской дочки. Сквозь слой побелки ни изъянов, ни достоинств девичьей красоты было не определить, но на глазок «красавице» стукнул годик пятнадцатый-шестнадцатый. Самое время замуж выдавать. На Руси только мужики в изрядном возрасте о семье думать начинают – когда уже и домом, и хозяйством обзаводятся, содержать жену могут. Девицам же под венец пора, когда молоды и красивы – детей нарожать, пока кровь с молоком, поднять их, чтобы по хозяйству сил хватало крутиться, пока помощники не подрастут.

«Уж не меня ли в женихи прочат? – От неожиданной мысли душа екнула еще глубже, чем в тот момент, когда ратники обвинили его в душегубстве. – Может, оттого и поручился за меня Елага?» – Да уж, подросла кровинушка, – проследив его взгляд, кивнул купец. – Пора цветочку в мужниных руках распускаться, внуков нам с матерью дарить. Сердце у Олега заколотилось. Он опустил взгляд, отчаянно придумывая, как отмазаться от нежданной чести. И ведь не сбежать из этого дома – он тут как под арестом!

– Да, пора. И жених достойный есть у меня на примете. Но о сем мы с тобой, ведун Олег, опосля поговорим.

За то время, что прошло до окончания обеда, в голове у Середина созрело множество доводов против возможного предложения. Начиная с того, что после суда он может быть выдан головой родичам пропавших промысловиков, и заканчивая тем, что он нищ, как степная крыса, а невеста – купеческая дочь.

Однако милость богов не оставила охотника за нежитью. Войдя в небольшую светелку терема, в которой хозяин устроил нечто вроде кабинета, Олег не поторопился заговорить первым, молча следил через оконце за въезжающими и выезжающими возками. И купец Скотин, обойдя высокий пюпитр с чернильницей и стянутыми нитью перьями, выглянул в окно, затем опустился на укрытый густым персидским ковром сундук, указал Олегу на тот, что стоял в углу.

– Есть у меня к тебе просьба малая, мил человек. Да что просьба – так, безделица. – Подобным образом о свадьбе дочери обычно не говорят, и ведун сразу приободрился.

– Уговорились мы о свадьбе детей наших с одним из купцов новгородских Купцов знатных, видных. У детей его уже по две ладьи за товарами ходят. Породниться с ним и бояре бы за честь считали. Но старший сын, так получилось, все еще холостым ходит. Нехорошие слухи долго о нем сказывали, волхвы гибель предрекали. Однако же жив он и поныне, все предсказания презрев.

– Значит, крепкий парень, – облегченно кивнул Середин. – За таким будет, как за каменной стеной.

– Да, крепок и удачлив, коли злые духи управиться с ним не могут. Сговорились мы, по весне перед ледоходом он на смотрины сюда прибудет. Мыслю, со дня на день явится.

– Что же, коли повезет, то я его увижу. До суда княжеского мне еще больше десяти дней ждать.

– Ну тебе опасаться нечего, ведун Олег, твоя честность известна. Ты душегубства свершить не мог. А вот меня уж который месяц беспокойство гложет. Зориславу, кровиночку мою, в чужие руки отдаю. Болит сердце отцовское. О прошлом годе сыновья на ладье на острова бриттов холодным путем с товаром ушли, да по сей день никаких вестей от них нету. Теперь доченьку единственную от дома родного отрываю… – Купец скинул тафью, мотнул головой, пригладил волосы. – Дабы сердце отцовское успокоить, хотел бы я узнать, какой будет жених наш в душе своей, чист ли сердцем, честен али нутро у него гнилое, черное.

– Это мудро, – согласился Олег. – Только как это сделать?

– Как обычно, – даже удивился Елага. – Узнать надобно, каков он во хмелю будет. В трезвом виде человек завсегда сдержать себя умеет. Плохое скрыть, доброе выпятить. А коли подпоить его от души, тут он уж не сдерживается, во всей красе себя кажет. Буйный силу норовит показать, жадный капли добирает, щедрый угощать всех рвется. Подлый хитрит, добрый помощь обещает. Во хмелю токмо человек душу свою истинную и кажет. А душа, нутро человеческое так или иначе наружу вылезет. С ним, нутром, жене жить и придется.

– Верно, – рассмеялся Середин. – Я со своими заговорами и зельями иногда забываю, что существуют более простые пути.

– Посему просьба у меня к тебе, мил человек, – наконец перешел к сути дела хозяин. – Ты новгородец – он новгородец. Ты молод – он молод. Ты человек достойный, с князьями за одним столом сиживал, с тобой и мне, и ему знаться почетно. Напои гостя моего, когда на смотрины приедет. Напои, сколь в него влезет, а уж мы посмотрим, стоит ли честь принимать али лучше отказаться от жениха со всею вежливостью.

– Ну да, – поморщился ведун. – Это значит, и самому нахрюкаться по самое не хочу.

– А чего, дело молодое, – отмахнулся купец. – Кто же в ваши годы до исподнего не пропивался? Однако же ныне все мужи солидные, дела держат да полки водят. Вот коли я с женихом вдруг медов хмельных переберу али у меня в доме знакомцы гулящие окажутся – гости неладное подумать могут. Про меня, про дела мои, связи. А если гость молодой и достойный с женихом повеселятся – что же в этом стыдного?

«Ах, вот оно что, – наконец понял Середин, зачем он нужен купцу. – По уму, сыновья с женихом перепиться должны. Да нет их ныне. Сам купец пить много не может – солидность нужно сохранить. И связи требуется показать весомые, приличные. Гуляк всяких в дом не пригласишь. Вот Елага и выкрутился: у ведуна Олега репутация известная, его среди знакомых иметь почетно. А коли переберет ведун с женихом – так то „дело молодое“. Отчего и не перебрать на пиру-то?».

– Так что скажешь, мил человек? – с тревогой поинтересовался хозяин. – Погуляешь с гостем нашим?

– Ква. На халяву и уксус сладкий, – рассмеялся ведун. – На пиру повеселиться – служба невеликая. Запасай меда, проверим жениха вашего на прочность.

Свой разговор Елага завел очень вовремя – уже на следующий день Олега разбудили шум, крики, конское ржание. Ненадолго наступило затишье, а затем во дворе завопили, хлопая крыльями, куры, захлебнулся предсмертным визгом поросенок, забегала дворня, часто стуча дверьми амбаров.

– Что там, господин? – Урсула так же, как и ведун, из отведенной комнаты почти не выходила. До окончания суда она «по описи» числилась собственностью Олега, и продать ее Середин не мог.

– Не иначе, пир большой готовится, – отошел от окна ведун. – Гости долгожданные, видать, прибыли. С дороги, по обычаю, в баньку сходят, попарятся. А хозяева пока на стол соберут, родичей оповестят. Придется тебе сегодня тут посидеть. «Нижних» мест сегодня у стола не предвидится.

Он распустил узел тюка и полез за свежей шелковой рубашкой. Была у него красная, еще в Белоозере купил. Как раз праздничной считается. И штаны чистые хорошо бы надеть.

Вскоре по двору поползли запахи жаркого, перемешиваясь с кисловатым ароматом пирогов и густым паром рыбного варева. Где-то через час опять заскрипели ворота, загудели низкие голоса. Не сдержав любопытства, Олег отворил окно, высунулся во двор. За краем укрывающей хлев дранки он разглядел лошадь под расшитой цветным картулином попоной, еще одну под седлом. Чуть дальше стояли двое мужчин в турских негнущихся шубах. Дородная тетка обмахивала платком девицу в высоком венце, украшенном самоцветами, с жемчужной понизью, с височными золотыми кольцами, в монисте из золотых колечек вперемежку с цветными камнями – просто ожерельем эту кольчугу, пускающуюся до груди, назвать было нельзя. Вместо обычного русского сарафана девица облачилась в расшитое золотой нитью платье из китайской парчи. Тоже, кстати, тяжесть изрядная.

«Килограммов тридцать, на глазок, на невесту напялили, – прикинул ведун. – Дело явно идет к смотринам».

– Идут!!! – промчался через двор мальчонка лет десяти.

Невеста с теткой шарахнулась куда-то за сарай. А может, и в дом отступили – из-за хлева не видно. Мужчины, поворачиваясь, сдвинулись к стене, лошади неспешным шагом пошли вперед.

С дальнего конца двора появились трое высоких молодцев во влажных полотняных косоворотках, коротких подштанниках и лаптях, прошли к дому. Ведун мысленно отметил, что лошади от них не шарахнулись, чуждого духа не почуяли. Значит – люди, не нежить какая маскируется.

– Сейчас позовут… – Он закрыл окно, оправил перетянутую поясом с саблей рубаху. Подумал – и саблю снял. Все же на пир, а не на сечу собирается. Купцы – люди не ратные, мечей в обычное время не носят. Что же он станет, как белая ворона, оружием бряцать? Жалко, шубой никакой не обзавелся или цепью золотой. Придется чуть не голышом сидеть, без мехов и украшений.

– Боярин, батюшка Елага к столу тебя кличет! – постучал кто-то в дверь и тут же умчался, даже не убедившись, что его услышали. У всех имелась масса дел.

– Ну, Урсула, не поминай лихом, – опять оправил рубаху Олег. – Сегодня у меня тяжелый день предполагается.

В трапезной, несмотря на распахнутые окна, было душно, жарко, тесно. Солидные люди парились в шубах и шапках, однако в рубахе и простоволосый Олег оказался не один. Среди стоящих особняком молодцев таких было двое: один русый, другой брюнет, оба в синих рубахах, алых портах, перепоясаны широкими ремнями с костяными накладками, но без мечей. Третий, как и положено русскому, вместо волос носил тафью, шитую золотой нитью и жемчугом, и прел в пурпурном суконном кафтане, отороченном скромным горностаем. Пояса у него не имелось, на пальцах поблескивали перстни и даже одна печатка, с шеи свисала массивная золотая гривна, соединенная спереди короткой цепочкой, на которой поблескивал массивный сапфир. Голубые глаза, розовые щеки, небольшое, но вполне заметное брюшко… Лет двадцать, может, чуть больше. Несмотря на возраст, бородка и усы еще только начали пробиваться, придавая низу лица сероватый оттенок.

Парень повернул лицо навстречу вошедшему, замер. У Олега тоже возникло чувство чего-то знакомого, которое быстро превратилось в узнавание.

– Любовод?

– Ведун!

Они кинулись навстречу друг другу, стиснули в объятиях, закрутили, похлопывая по спине.

– Ты тут откуда?

– Да так, поручение одно имеется. А ты?

– Занесло…

Оба отступили, внимательно разглядывая друг друга.

– Ты, вижу, и вовсе заматерел, купец.

– Да и ты на калику не похож более, колдун бродячий. В шелках, в атласах.

– Ну не всем золотом блестеть…

– Не ожидал. Всякого в Угличе ждал, но такого… Отчего не приехал ко мне ни разу?!

– Не поверишь, три раза пытался. И каждый раз кувырком дорога ложилась, не добирался. Хорошо хоть, ты ко мне… Только как зимой-то? Лед на реках! Где ладья твоя?

– Две, ведун, две. Не поверишь, на Шексне перед волоком в ледостав попал. Всего несколько дней до дома не хватило. Пришлось в Белоозере зимовать. Часть товара там продал, часть по зимнику на санях до Новгорода отцу отправил. Да тут недалече. Я… – Любовод запнулся. – Я с поручением малым… А ладьи до Углича старый Коршун после ледохода приведет, аккурат по половодью. Вон, глянь, сын его, Ксандр. Тоже ужо кормчий умелый, – указал на русого голубоглазого молодца Любовод. – Да и боец неплохой. Кулаки с два моих каждый. – Купец наклонился к самому уху ведуна и шепнул: – Христианин…

Плечистый, как и новгородский купец, такой же высокий парень, несмотря на коряво-вавилонское имя, физиономию имел откровенно рязанскую, а потому Олег уточнил:

– Ксандр?

– Александром во Христе окрестили, – поправил молодец. – В честь святого Александра.

– Это какого – воина-великомученика или епископа-борца? – не преминул похвастаться эрудицией Середин.

– Александра Александрийского, – вскинул голову молодой кормчий.

– Язык сломаешь, – поморщился Любовод. – Лучше просто Ксандр. Опять же, и нежить лесная али колдуны городские имени не услышат, порчи не наведут. Я не про тебя, ведун.

– А хоть бы и про меня, – отмахнулся Олег. – Всякое творить приходилось, не обидчивый.

– Елага идет! – стрельнул глазами за плечо ведуна Любовод. – Ты смотри, со мной рядом садись. Тут, кроме как с тобой, и словом перемолвиться не с кем.

– Здравствуйте, гости дорогие, – поклонился на три стороны хозяин. – Благодарю, что дом мой вниманием своим почтили, уважили. К столу прошу, гости дорогие, откушать, чем богаты.

Прислуга споро вынесла блюда с пирогами, кувшины, братины, викии, выставила ближе к хозяину кубки, а ниже по столу – медные ковши, деревянные корцы и ковкали. Елага Скотин занял место во главе. На лавке по правую руку от него, потянув за собой Олега, уселся новгородский гость. Его спутники очутились по рангу далеко у окна, в самом низу стола. По левую поместились жена и дочка, и таким образом Любовод и Зорислава оказались практически напротив друг друга и тут же развели взгляды: невеста на отца, жених на своих товарищей.

Елага, пока рассаживались прочие гости, многозначительно приподняв брови, указал на низкую медницу – медную емкость, формой похожую на обычную крынку. Середин спохватился, вспомнив про обязанности, налил полные кубки себе и Любоводу: с таким другом и напиться не грех. Пироги хватать пока не стал – с них пиршество только начинается. А застолье обещало быть долгим.

Под пироги гости выпили за Макошь, покровительницу наполненных кошельков, и за Марцану, богиню прибытка, за Похвиста и Стрибога, столь важных для путешественников. А после здравицы Сварогу и Даждьбогу слуги – мальчишки лет десяти, две девицы в подвязанных под самой грудью сарафанах и две женщины в возрасте – вынесли блюда с целиком запеченными поросятами, стерлядью пуда на два, из раскрытой пасти которой торчала щука, а у щуки – золотистый карась с вареной луковицей. Опричным блюдом стал прямоугольный серебряный поднос, на котором лежали грудой подрумяненные куски говядины, залитые сверху густым мясным соусом. Емкости с вином и медом поменяли на полные, в том числе и отдельную медницу для жениха.

– Вот, прими от меня в знак уважения, дорогой Любовод, – наколов на нож кусок мяса, протянул его гостю Елага. – Купец ты молодой да успешный, про то мне известно. За три года с одной ладьи прибытку на две получил. И ладно бы только на саму ладью. Но ведь и на товары, дабы трюмы ее заполнить, серебра хватает!

По череде гостей прокатился одобрительный гул – это мастерство они понимали и ценили.

– Прими и ты в знак уважения, дорогой Олег-ведун. – Такого жеста Середин как-то не ожидал и в первый миг даже растерялся. Но быстро сообразил, выдернул свой ножик, сдернул мясо на ломоть хлеба. – Наслышаны мы про честность твою, про деяния разные, что во всех концах земли русской ты творил. За то тебе от меня поклон.

– Прими и ты в знак уважения, дорогой Касьян, брат мой двоюродный. Все мы знаем, как с Персии ты, что ни год, вдвое больше самоцветов тамошних да индийских везешь. Прими и ты…

Середин понял, что раздача опричного мяса превращена в банальную процедуру представления гостей, взялся за кубок, повернулся к старому товарищу… И обнаружил, что тот слушает хозяина с напряженным вниманием. Деловая часть банкета: будущий тесть демонстрирует свои связи. Дальний знакомый ведь по первому приглашению на пир не придет, у всех своих дел хватает.

Ведун пожал плечами, съел мясо. Потом притянул блюдо с поросенком и начал его неторопливо кромсать, перекладывая к себе ломтик за ломтиком. Деловой части хватило как раз на обе задние ноги и хвостик. И еще на изрядный ломоть стерляди. Когда были представлены все, один из гостей поднял корец за тех, кто в дороге, и за милость к ним богов. Затем заскучавший ведун предложил выпить за то, чтобы реки не пересыхали – и тост был принят на «ура». Чтобы ветра были попутными – опять на «ура». Третьего тоста он произнести не успел: Любовод вдруг поинтересовался у одного купца, не углубляли ли персы гавань в Реште, у другого – как ныне держится мол в Мерсине и отстроился ли город после пожара. Третьего озадачил вопросом о прошлогодней мене воска и сала на кружева, после чего поднялся, положил руку Середину на плечо:

– Прощения просим. Мыслю я, друг мой Олег покажет, где тут ветром свежим дыхнуть можно, и прочее.

Молодцы на конце стола тоже подпрыгнули и начали выбираться к дверям. Во дворе Олег попытался провести гостей к домику над выгребной ямой, но они установились возле сваленного стожка сена и дружно рухнули в него.

– Да-а, – почесал нос Любовод. – Косточки они мне счас перемывают… Ксандр, может, слазишь, послушаешь?

– Куда лезть-то? – обвел рукой бревенчатую стену молодой кормчий. – Токмо хлев да окно с девицей.

– Девицу не трожь! – предупредил Олег. – Это моя невольница. Никому не дам, сам съем!

– Да ты никак спутницей обзавелся, бродяга? – задорно толкнул Олега в плечо новгородец. – Чем это она тебя проняла?

– На все воля богов, Любовод, – отмахнулся Середин. – В поход на торков я с муромцами ходил. Разнесли поганых в пух и прах, обобрали до нитки, а мне из добычи вот эта малышка досталась.

– А чего не скинул сразу, на серебро не поменял?

– Самому нравится. – Решив не вдаваться в подробности, отрезал ведун. – А ты чего тут закрутился? Елага, как я заметил, богатством особым не прославился.

– Отец дело замыслил расширить, в Угличе пару лавок заиметь. А зачем на пустом месте начинать, коли уже готовым попользоваться можно? Породнимся со Скотиным, станем через его прилавки добро сбывать. Что своих ладей он лишился, ведаем. Но лавки и приказчики при нем остались. А ладьи у нас с братьями есть, сгружать не успевают. Хотя батя мне как сказал? Поезжай, посмотри. Коли девка понравится – так бери, лавки отца ее и приданое в самую жилу придутся. А не ляжет на сердце – так и вертайся взад, сами на Углич выход найдем.

– И как девка тебе? – полюбопытствовал Середин.

– А чего, девка в теле, – довольно ответил купец. – Есть за что подержаться, где прижаться, погреться под одеялом. Крепкая вся из себя. Рожать без тягостей станет, не захворает. И воспитана в доме купеческом, хозяйство вести умеет.

– Экий ты, Любовод… – После пары литров коварного греческого вина у Олега появилось нездоровое желание поучить кого-нибудь уму-разуму. – Все у тебя токмо о суете. В теле – не в теле, красивая – не красивая. Как хозяйством занимается, как детей рожает. А о любви ты подумал? О душе, о страсти?

– Чего? – не понял новгородец.

– О душе, говорю, – вздохнул Середин. – Тебе ведь с ней остаток дней своих до самого гроба жить. Представляешь – еще лет пятьдесят в одном доме с женщиной обитать, с которой и поговорить не о чем, и обсудить чего невозможно. Которая слишком тупая и ничего не понимает или слитком умная и корчит из себя цацу рафинированную.

– Рафи… Чего?

– Ну характер-то совпадать должен. Не то не жизнь, а сплошная ругань получится.

– Когда мне с ней ругаться-то, ведун? – хмыкнул купец. – Я, пока лето, в пути, а как к зиме вернусь – по лавкам в отъезде. Коли из каждых десяти дней в году два вместе проведем, и то ладно.

– Нет, ты не прав, – замотал головой ведун. – Ну сам подумай, Любовод, вернулся ты из странствий своих, приключений пережил немало. Хочется рассказать кому, поделиться. Хочется, чтобы кто-то попереживал за тебя, восхитился. А жена половины слов вовсе не понимает, а про прочее – ее больше число яиц у несушек заботит, нежели то, как ты в шторм через рифы перескакивал. И так – при каждом возвращении.

– А ведь дело ведун молвит, – неожиданно поддержал Олега молодой кормчий. – Помню, пока отец в плавании, мать все себе места не находила. А как вернется, кидалась на шею, спрашивала, что и как, и пока отец рассказывал, охала и пугалась, а он смеялся и на руках носил. И льнули друг к другу, аки голубки. Мыслю, коли жене моей без разницы будет, как я плавал, с чем вернулся, так я себе другую лучше заведу. Чтобы боялась за меня, чтобы на руках носить хотелось. А хозяйство… Че хозяйство? Все едино я из похода больше привезу.

– Ишь, каковы… Ждала, кидалась, плакала, боялась… – поморщился Любовод. – А поди ты угадай, станет она такой душой любящей, как сказки рекут, али просто обязанность пред богами справлять будет?

– А не только на щеки румяные и понизь жемчужную смотреть надобно, – наклонился к нему ведун. – Поговорить надобно, за руки подержаться. Узнать, споетесь ли, как голубки, али сразу как кошка с собакой разлаетесь.

– Ну да, самый умный, – криво усмехнулся новгородец. – Кто же меня к ней подпустит до женитьбы-то? Мы, чай, не простые смерды, чтобы по стогам на поле кувыркаться. Пока не сговоримся, клятвы пред богами не дадим, нас наедине никто ни в жисть не оставит.

– Сложности придуманы специально для того, чтобы их преодолевать, – с умным видом выдал известную банальность Олег. – Зорислава ведь постоянно с матерью не сидит. С нею часто девка какая дворовая, а то и вовсе одна кукует. Девку можно либо соблазнить, либо подкупить. Пробраться к Зориславе в светелку, посидеть с ней, поговорить. Поцеловать, если получится. Остальное и после свадьбы сотворить можно, коли друг другу глянетесь.

– О чем же я с ней говорить стану? Я же вижу ее в первый раз!

– Да какая разница, Любовод? – отмахнулся ведун. – О погоде, о шелке, о лапте с качелями. Сперва скажешь, что ослеплен ее красотой, что у нее губки-кораллы, глаза, как сапфиры, брови, как горлатки соболиные. Ну похвали, в общем, красотой восхитись. Дескать, в душу запала. Ну и голос ее похвали, как у жаворонка. Спроси, есть ли у них тут, в Угличе, жаворонки. Скажи, что сам больше соловья любишь. Сидишь у куста жасмина – а он поет, невидимый. В пути дальнем соловья услышишь, дом вспоминается. Или про соболей спроси, часто ли попадаются. Это ведь без разницы все. Если глянулся ты девице, она любой разговор поддержит. Хоть про соловьев, хоть про то, как в тесте их запекать. А не глянулся – никакой разговор не склеится. И нужна тебе жизнь, когда дома словом не с кем перемолвиться? Когда миловаться на сторону бегать приходится?

– Быть посему! – решительно согласился жених. – Хозяйка она, может, и умелая, а со стряпухой отцовской я никогда общих слов не находил. Ксандр, ты первый закивал? Тебе и девку невестину соблазнять. Коли не получится, ты, Берислав, серебра ей посулить попробуй. Хочу с женой будущей наедине маненько поболтать. А мы, ведун, пойдем в трапезную. Хватит им меня обсуждать, пора мед пить да веселиться.

К возвращению жениха число гостей заметно поредело, однако Елага выглядел повеселевшим, а на щеках невесты, уткнувшейся взглядом в стерляжин плавник, румянец проступал даже через толстый слой косметики. Видать, родичи и друзья жениха одобрили, напутствия невесте дать успели.

Едва Любовод занял свое место, хозяин дома провозгласил тост за родителей. Все выпили, немного перекусили, после чего Олег, вспомнив свое обещание, предложил выпить за присутствующих. Потом за гостеприимный дом, потом за богатство этого дома, потом за его хозяина. Новгородский купец внезапно вспомнил про поход, из которого вернулся ведун, начал расспрашивать подробнее, и по ходу дела они выпили за русское оружие, за землю, за богов, за коней и князей. Причем за добрый десяток пили за каждого в отдельности.

Затем Любовод начал подговаривать Олега на участие в прибыльном походе – перейдя на шепот и опасливо поглядывая на оставшихся купцов. Осталось гостей, надо сказать, не много. Большая их часть и невеста с матерью ушли, а прочие, сбившись в компанию вокруг хозяина, что-то обсуждали, лишь изредка поглядывая на жениха и его друга. А потом…

Потом настало утро.

– Уй, электрическая сила… – перекатившись на бок, схватился за голову Олег. – Не иначе, самогон купец в вино подмешивает. Урсула, сейчас утро или еще вечер?

– Утро, господин.

– Значит, я уже должен был проспаться… Как я попал-то сюда?

– Ночью слуги принесли, господин.

– Раздели и уложили?

– Я раздела, господин.

– Спасибо, Урсула. С добрым утром. Ой, электрическая сила… – Ведун попытался сесть, и от резкого движения голова взорвалась острой болью. – Похоже, вечер прошел успешно. Укропной воды хочу. Много. Ты вчера хоть поела?

– Мне не хочется, господин.

– Врешь, конечно, полдня без еды – тут и жирный боров от голода взвоет, не то что хрупкая девочка.

– Меня за плохое исполнение по два дня без еды держали, только пить давали.

– Не хвастайся. – Осторожно встав, Середин притянул к себе рубаху. – Нет наказания страшнее похмелья. Вот, электрическая сила, все-таки залил рукава чем-то. Поищи другую в узлах, сделай милость.

– На сундуке лежит, господин. Я с вечера расправила, дабы складки разошлись.

– Умница, малышка. Ты просто сокровище… – Олег хотел добавить, что за такую сообразительную невольницу нужно не двадцать, а двадцать пять гривен просить, но вовремя прикусил язык. Девчонке подобная похвала могла и не понравиться. – Пойдем-ка со мной в трапезную. Может, я и найду что. Тебе – перекусить, мне – воды укропной.

В трапезной выяснилось, что подобных страждущих немало. После вчерашнего пира у купца Скотина засиделось гостей десять из угличских горожан, да и Любовод тоже успел подняться. Здесь уже был накрыт натуральный похмельный стол: соленые огурцы, кислые щи, квашеная капуста, в глиняных крынках стояли холодные квас и хмельной мед. Жестом отправив невольницу вниз стола, Олег налил себе полную баклажку кваса, выпил, налил снова, сел рядом с другом:

– Ты уже встал али еще не ложился?

– Не идет сон, ведун. Не идет. Не каждый день в жизни жениться приходится. Прав ты был намедни: ошибешься един раз, да всю жизнь остатнюю маяться придется. А эта малявка и есть твоя невольница? Чего тощую такую брал? Сбоку положишь – колоться будет, под себя подомнешь – сломается.

– Мал золотник, да дорог.

– Этот-то мешок с костями – золотник? Не смеши меня, друг. Я девок покраше по две штуки в поход беру команде баловаться. Таких коли купить, и взбунтоваться могут.

– А мне она нравится. Так что не развивай тему.

– Как скажешь, друг. Просто хотел тебе погорячее в подарок привезти. Одному, понятное дело, скучновато бывает. Ты насчет похода-то надумал? Хороший прибыток принести может. Сам-пять, а то и более. Коли пойдешь, возьму любым серебром в долю.

– Какой поход?

– Да ты чего, ведун? Али думал, я хмельной болтовней вечор занимался. Ты сам-то мне про торков правду сказывал?

– Еще бы! Вон, невольницу-то видишь? В том походе и взял.

– Значит, разнесли их в пыль?

– А то!

– Ну так сильно про то кричать не надо, – перейдя на шепот, наклонился к Олегу новгородец. – Вспомни, после того как Владимир хазар разгромил, на Волге неспокойно стало. Раньше каган путь торговый охранял, а ныне его нет, и киевские руки коротки, не дотягиваются. Оттого и баловали степняки последнее время. Что ни год, несколько ладей пропадало. Они, торки, грабили. Половецкие ханы и то токмо дань подорожную берут. А коли кто купца тронет – конями на части рвут. Торки же ловить да догола грабить любят. А самих купцов с людьми в неволю продают. Сиречь продавали. Теперича на станут…

Любовод плеснул себе меду, выпил, закусил щепотью квашеной капусты с рыжими прожилками моркови и пунцовыми клюковками.

– Я это к тому говорю, что народ торговый ныне по Итилю изрядным флотом ринется, цены упадут, прибытку на Хазарском море не сыщешь.

– Итиль – это Волга, Хазарское море – Каспийское, – перевел ведун. – Ты чего на степной говор перешел?

– Всяк по-своему кличет, – отмахнулся Любовод. – А море коли по-русски, то Персидское. Ты меня не сбивай. Ведомо многим, верстах в ста от Волги на восход еще река течет полноводная. Но коли уж на Итиле от торков спасу не было, то река эта вовсе через сердцевину их владений протекает. Понятное дело, не было по ней ходу никому и никогда. А выше, я так мыслю, неведомые земли, неведомые страны. Товары новые, не цененные до сего часа. Сколь захотим, столько серебра и спросим. Понимаешь? Никто там до нас не плавал! За многие века первый раз новый путь открылся. Причем про то покамест мало кто слыхал. А кто и слыхал – так ведь не каждый и купец. А кто купец – не каждый сообразит, не сразу ладьи в путь собрать успеет. Первыми станем, ведун, понимаешь?

– Урал, – вспомнил ведун.

– Что «урал»? – не понял купец.

– У нас эту реку называют Урал. С Волгой по размеру она, конечно, не сравнится. Но полноводная и довольно длинная. На восток далеко уходит.

– Ну тогда ты мне просто необходим, ведун.

– Да я мало что про нее помню. Так, в общих чертах.

– Остальные и вовсе ничего не ведают. Так как, поплывешь?

– В общем, мысль интересная, – пожал плечами Олег. – Я бы, пожалуй, сплавал. Но тут одна закавыка имеется. Я, Любовод, под судом тут сижу.

– Под судом? – не поверил купец. – Это как?

– Князь Всеволод сыск ведет. Промысловиков у них тут четверо пропали.

– А ты тут при чем?

– Да понимаешь, – еще больше снизил голос Олег, – на мою невольницу четверо архаровцев глаз почему-то положили. Побаловаться им очень хотелось.

– Ну и?..

– Да не знаю я, что с ними случилось! – резко отодвинулся Середин. – Сгинули…

– Понял, не дурак, – расхохотался Любовод. – Не будет тебе девки в подарок. Когда суд-то?

– Да уж дней через семь.

– Успеешь. Ледоход со дня на день начнется, но пока лед сойдет, пока заторы все переломаются, дней десять пройдет. Да еще время надобно Коршуну старому ладьи сюда перевести. Так что, считай, дней двадцать. Успеешь.

– А если засудят? Виновным признают?

– Ну да, засудят! – рассмеялся, словно удачной шутке, купец. – Ты же колдун. Глаза отведешь, разум заморочишь, да и останешься невинным, аки овечка белая. Не желаешь в поход идти – так прямо и скажи. А за рабыню не беспокойся. Хочешь – продадим быстро, хочешь – в руках надежных оставим. А хочешь – с собой возьмешь, дабы не скучала. Я тебе на второй ладье каюту в полное владение отдам. Будешь плыть, как купец зажиточный. В совершенное свое удовольствие.

– Каюта, свежий воздух, неведомые страны… Это просто круиз какой-то. И за это я еще и деньги получу?

– Полную долю от вложенного.

– Уговорил. Коли суд выиграю, с тобой ухожу.

– А коли проиграешь, со мной удерешь! – довольно расхохотался Любовод и хлопнул его по плечу: – По рукам, колдун. С тобой, мыслю, дорога веселее будет. А то и перемолвиться толком не с кем. Надо токмо прикинуть, какие товары брать. Что там за племена обитают, чем богаты, чего им не хватает?

– Ну… – зачесал в затылке Олег. – Во-первых, помнится, леса там в верховьях густые, так что мехами их, скорее всего, не удивишь. Камней там должно быть много разных – Урал все-таки. Драгоценные, полудрагоценные, асбест. Больше с ходу не скажу. Специально теми местами не интересовался. Так, по верхам всякого нахватался.

– И на том спасибо, – задумчиво молвил купец. – Коли им меха ни к чему – может, у них цены пониже. Все едино через Хазарское море вертаться, можно и в персидские порты заскочить. Самоцветы – тоже неплохо. Индийские больно дороги. А тут, глядишь, собьем цены. А асбест – это что такое?

– Ткань каменная. С виду, коли хорошо сделана, на обычное полотно похожа, но в огне не горит совершенно. На асбестовых кружевах мясо над костром жарить можно, и никакого вреда им не будет. Даже не испачкаются – жир-то выгорит.

– А верно сие? – жадно блеснули глаза Любовода.

– Про асбест – ручаюсь. Что касается кружев – то уж какие руки с нитями работали. У иных и из шелка одна ветошь получается, и та плохая.

– Ведун, ты просто клад, – тихо заметил купец. – Коли князь в поруб посадит – украду.

Хлопнула дверь, в трапезную заглянул русый Ксандр.

– Хозяин, – ехидно ухмыльнулся он. – Дозволь словом наедине перемолвиться.

– Извини, ведун, – поднялся купец. – Отойду ненадолго.

Однако второй раз Олег увидел его уже поздно вечером, когда мир полностью ушел во власть Сречи, и только мерно коптящие масляные светильники удерживали возле себя небольшие круги желтоватого полумрака. Не постучавшись, Любовод ворвался в горницу, рыкнул на Урсулу:

– Пошла вон! – ухнулся на лавку рядом с Олегом. – Не спишь, ведун?

– Сплю, – хмыкнув на глупый вопрос, расстегнул пояс Середин. – Не видно, что ли?

– Ведун! Что за девка, ведун! Краше не видел никто. Она в светелке без красоты наведенной была – а все едино красна, ако заря алая! Руки, как пирожки, губы к ним так и тянутся. Щечки бархатные, губы, как малина, сладкие. Ой, Лада, ведун, как она красива! Словом с нею первым перемолвился – а как всю жизнь рядышком провел душа в душу. Она меня и без слов понимает, по взгляду мысль читает любую. Веришь, ведун, раз сошлись, ан не расстаться было, пока матушка ее не встревожилась, что Зорюшка моя к ужину выходить отказалась. Пришлось прятаться да уходить опосля. В шаге друг от друга сидим, а руки как сами навстречу друг другу тянутся. И говорим, и говорим, а глазами уж вместе соединилися!

– О чем говорили-то? – Олег едва не улыбнулся по-детски наивной влюбленности приятеля. – О чем? – попытался вспомнить Любовод. – О соловьях вроде… – Ох, ведун… – Купец порывисто обнял Середина. – Вовек тебе не забуду совета доброго. Знаю ныне, знаю, что за жену беру, нет более сомнения. К такой супружнице с любого конца света тянуть будет, ради нее любое море-окиян переплывешь, для нее главные сокровища сбережешь, к ногам бросишь. Чего ты молчишь, ведун? Скажи же что-нибудь!

– Чего тут сказать? – пожал плечами Олег. – Завидую. Такой страстью к жене воспылать – великое счастье. А то ведь бывает, в того влюбишься, к кому не только прикоснуться, кого даже видеть издалека изредка удается. Кто другому телом принадлежит, и никаких шансов у тебя нет. А тут… Твоя она, Любовод, твоя и никого более.

– Делать-то, делать что теперь?

– Спать ложиться, Любовод. Прошлая-то ночь бессонной прошла. А поутру я к Елаге схожу, разузнаю, что у него за настроение.

– Мыслишь, не по нраву мог прийтись?

– Мыслю, по нраву от начала и до последней минуты. Во хмелю не буянил, по бабам не рвался, а дело прибыльное обсуждал. Сам ухватистый, отец богат, дело у вас вырисовывается общее. Чего тут может быть не по нраву? Твоя будет Зорислава, твоя до последнего ноготка. Иди, спать ложись. Она к тебе во сне явится.

– Правду речешь, ведун?

– Правду, правду.

– Ну… Ну тогда я пошел! – Любовод еще раз обнял Олега, да так, что кости хрустнули, и заторопился из горницы.