ГЛАВА 10
— Лиз, зачем ты это делаешь? Она же мертва… «Зачем я это делаю? — устало подумала Лиза и усмехнулась: — Самой бы понимать…»
И тем не менее почему-то, повинуясь внезапному порыву, продолжала бессмысленное действие — надавливала на грудь, массировала сердце, делала искусственное дыхание, пытаясь оживить эту девушку, не дать ей уйти.
Собственно, она знала, что этого хочет ее ребенок. И даже не он сам, а еще кто-то, большой, неведомый ей, но — ведомый ее ребенку, и все это она делает совсем не для этой девушки, а для самой себя. И для малыша.
— Лиз, кончай!
— Оставьте меня в покое.
— Бестолково ведь… Тебе любой медик скажет.
— Слушай, — не выдержав, огрызнулась Лиза. — Мне плевать, что скажут твои медики. Я делаю то, что…
Она осеклась.
Они бы этого не поняли. Это и сама Лиза стала понимать совсем недавно.
Иногда надо что-то делать вопреки здравому смыслу. Да, именно так… И тогда случается чудо.
А самое главное — ее дитя готово отдать этой девушке свое дыхание. Она не знает почему. Но лучше уж Лиза отдаст свое дыхание, но ее дитя пусть побережет силы.
И она продолжала и продолжала, не давая отчаянию говорить громко — несмотря на то, что девушка все не подавала признаков жизни, а «скорая» все не появлялась, да и дело не в «скорой», дело в ней самой, Лизе, и в этой девушке, которую надо было убедить вернуться…
Шерри и Волк шли долго. Сначала они шли по темному коридору, и Шерри слышала злое шипение отовсюду — иногда ей казалось, что в углах прячутся серые, безглазые тени, похожие на медуз, но ей не было страшно, потому что Волк был рядом, и она знала — он их не подпустит.
Потом они оказались перед дверью — самой обычной, Шерри даже испытала легкое разочарование, потому что ей казалось всегда, что эта дверь должна быть… Она не смогла найти слов, потому что для описания у нее и слов не было, такой воздушной, такой ажурной, такой сверкающей должна она была быть, ее волшебная дверь в небо…
А эта — была обычная. Такая же, как у Тони в квартире.
Даже старая. Местами торчали клочья ваты из порванной обивки, как будто ее царапали кошки. Или крысы. Или… эти, которые прятались по углам.
Волк прошептал ей:
— Теперь все зависит от тебя. Откроешь ее? Или вернешься?
Она бы вернулась, но только вместе с Волком.
— А ты? — спросила она. — Ты — вернешься?
— Может быть, когда-нибудь, — уклончиво ответил он. Ее не устраивало «когда-нибудь». И она покачала головой.
— Нет, я тогда тоже… когда-нибудь…
— Люди не возвращаются, если они не образы, — сказал Волк. — Пойми, я не настоящий.
— Ты настоящий, — сказала Шерри. — Это Бравин не настоящий. И такие, как он. Они просто мухи какие-то… А ты — настоящий.
И, подумав, добавила:
— Если ты не настоящий, то и я буду… образом.
Она совсем близко подошла к двери. Протянула руку.
— А Андрей? — почти крикнул Волк.
Рука замерла, только слегка прикоснувшись к двери. Она словно увидела перед собой Андрея — на темной улице, одного, всматривающегося в темноту, и еще она увидела, как со всех сторон обступают его серые тени, те самые, и если ее, Шерри, не будет рядом с ним, они его победят.
У них есть такое страшное оружие, самое страшное — одиночество.
Она обернулась.
Волк смотрел на нее, ожидая ответа.
В глазах у Волка жила боль неминуемой разлуки, но он был сильным. Она посмотрела туда, в сторону двери, и спросила: что мне делать?
Вернуться?
И тут же поняла, что она сама должна это сейчас решить.
Шерри подошла к Волку, села рядом с ним, обняла его за шею и спрятала лицо в белоснежной шерсти.
— Я не смогу без тебя, — прошептала она.
— Он тоже без тебя не сможет, — ответил он.
— Почему ты не хочешь вернуться туда со мной?
— Потому что мое время там вышло, — усмехнулся Волк. — И… не будь эгоисткой. Думаешь, мне легко в вашем душном и глупом мире? Я хочу быть свободным…
Она знала, что ей не следует ему верить, но — еще она знала, что, если она ему сейчас не поверит, там, внизу, в мире что-то будет не так. Эти серые, похожие на медуз, победят. И пускай они победят одного человека, но — ведь именно этот человек ей дорог!
Она обняла Волка еще сильнее и заплакала.
— Я… не хочу без тебя, — снова повторила она.
Он вздохнул И устало согласился:
— Хорошо, пойдем к двери. В конце концов, что нам какой-то один человек перед безграничной свободой и светом?
Шерри постаралась не думать о его словах. И кивнула, поднимаясь.
И в этот момент где-то далеко отчаянно заплакал ребенок.
— Что это? — остановилась она. Ты о чем? — спросил Волк.
— Слышишь? Ребенок плачет… Так горько, точно он… умирает сейчас.
— Ну и умирает, — откликнулся Волк. — Что нам какой-то один человек перед безграничной свободой и светом?
Шерри остановилась:
— Постой, он что, из-за моего решения…
— А ты как хотела? Конечно, все ведь взаимосвязано, просто люди этого не видят… У Бога нет ничего лишнего и случайного… Тем более — это ведь твой ребенок.
— Подожди, — остановила она его. — Как мой? Плачет — мой ребенок?
— Нет, твой умирает тихо. А плачет один еще не родившийся мальчик. Там, на земле. Наверное, он тоже умрет. Потому что ему незачем рождаться. Если на этом свете не будет твоей дочери — зачем ему жить?
Шерри замерла. Она смотрела на Волка и уже хотела ему сказать, что он сейчас рассказывает ей сказки и ничего нет, просто…
Но ребенок захлебывался в плаче. И Шерри стало так его жалко, потому что — если в темноте одиночества взрослый человек — это страшно, ну а совсем крошечное дитя? И она, Шерри, будет в этом виновата?
Она обернулась снова.
— Я…
Она уже хотела снова повторить: «не смогу без тебя», но Волк усмехнулся. И она сказала то, что он от нее ждал:
— Я… остаюсь.
И, поняв, что уже никогда больше его не увидит, никогда на свете, никогда — во времени, бросилась к нему снова, обняла, прижала к себе белую волчью морду и заплакала, выпуская вместе со слезами всю боль неизбежной разлуки.
— Иди же, — сказал он. — И… не оборачивайся…
Она кивнула, вытирая тыльной стороной руки слезы. И пошла прочь.
И только когда ее фигурка растаяла в темноте совсем, Волк завыл, прощаясь с ней, и с любовью своей, и с жизнью…
Лиза смертельно устала. И совсем не от физических усилий. Она устала от безнадежности.
«Ничего не получится у меня», — подумала она обреченно. И посмотрела вверх, в небо, которое сейчас закрывало от нее Бога. И все-таки — она попыталась докричаться, всей своей душой — помоги же мне, Господи! Я не знаю, почему это для меня так важно! Помоги мне!
Но девушка лежала без движения и все так же странно улыбалась, этим самым небесам…
А над ней кружился белый снег, крупными хлопьями, похожий почему-то на клочья белой волчьей шерсти…
Лиза закрыла лицо руками, и даже слез у нее не было, а кто-то пытался ее поднять с земли, говоря что-то о ребенке — а, да, чтобы она пожалела дитя, если уж себя пожалеть не хочет…
«А он не хочет теперь сюда, — хотелось ответить ей. — Не знаю, что происходит с ним — может, он увидел, какой у нас мир и что мы с этим миром сделали…»
Но — кому она это объяснит? Кто ее поймет? Эта девушка, что лежит сейчас на земле и улыбается — она бы поняла, наверное…
Лиза слышала, как подъехала машина «скорой», и подумала: «Это все, теперь я уже точно не смогу помочь ей…»
И — тихо, почти не слышно, прошептала в последний раз:
— Пожалуйста… Ради моего ребенка…
Где-то рядом с ней зазвучали голоса, смех, шаги. Лиза этого не слышала почти — она медленно погружалась в боль. Ей было так нестерпимо сейчас больно — потому что ее ребенок умирал…
Тиски боли становились все сильнее. Она хотела крикнуть «помогите!», но у нее не было сил, и вокруг стало совсем темно…
— Обеих в машину, — приказал врач.
Он был молодой и веселый. Даже в самые страшные моменты шутил. А сейчас стоял непривычнссерьезный и смотрел куда-то вдаль.
— Да, — пробормотал он, — «есть многое на свете, друг Горацио…».
Потом пошарил в кармане халата.
— Вы же курить бросили, — напомнила медсестра.
— Ну да, — кивнул он рассеянно. — А у тебя нет?
— Сейчас добуду…
Она принесла ему сигарету, зажгла, а он, пробормотав «спасибо», курил и смотрел куда-то вдаль.
— Как же такое могло случиться? — недоуменно спросил он. — Как у одной маленькой девушки хватило сил сделать то, что иногда и врачам нашим не удается сделать? Как она смогла ее оживить, а?
Медсестра пожала плечами.
Откуда она могла это знать? Но — поверить в чудо было страшно. Потому что наличие в жизни этого самого чуда подрывало все ее представления о жизни.
А ей так было проще.
И не так страшно жить.