НАЦИОНАЛЬНЫЕ ХАРАКТЕРЫ
Этот случай и разные другие и вообще дружная успешная работа сблизили Андрея с рабочими и с остальным местным населением. Языковый барьер он преодолел еще во времена Авы, и теперь постепенно стал свободно разговаривать. Сейчас он стал лучше понимать африканцев, и на их фоне – русских тоже. В традициях классической русской литературы он тоже мог сравнивать русский национальный характер – только не с немецким, а с африканским.
Он смог оценить теперь, какую роль играет школа, начальная и средняя, и какое значение имеет в России ее гарант стабильности – учительский корпус, консервативный, ограниченный, недостаточно современный, низкооплачиваемый, бедный, но честный и непьющий. Умение читать, писать и считать до десяти, которое он воспринимал как существующее само собой, оказывается, само собой не приходило, и здесь масса людей этого не умела. Его уже не удивляло, когда торговец на рынке вынимал калькулятор, чтобы сложить сто и сто франков. Он больше не давал задание землекопу: «Сделайте эту площадку ровной и горизонтальной», потому что таких понятий в головах землекопов не было. Он говорил: «Берите землю отсюда и бросайте туда», а потом говорил, что хватит. Он не говорил сонгайскому механику сделать так, потом так, а потом еще так, поскольку оперативной памяти в мозгах механика хватало только на одну операцию. Он говорил: сделай так, потом позови меня.
Еще африканцы, возможно, из-за скудного кукурузно-рисового питания быстро теряли внимание и часто засыпали на работе, если она не была чисто физической. На пустынной прямой дороге часто можно было видеть машины, свалившиеся в овраг или врезавшиеся в дерево, эти происшествия нельзя было объяснить иначе, чем заснувшим водителем.
Сонгаец, принимаемй на работу, по его собственным словам, всегда все знал и умел, даже если не знал и не умел ничего. Выслушав задание, он всегда говорил, что все понял, но это ничего не значило. Следовало остаться и посмотреть, как он начнет выполнять. Правда, у старых работников это проходило. Они уже не боялись признаваться, что не поняли. Зато, если задание было правильно понято, можно было быть уверенным в его исполнении. Если, скажем, приказать рабочему каждый день смазывать подшипник, то можно было прийти через три года и обнаружить его свежесмазанным. Здесь никто не говорил, получив задание, что оно дурацкое, и пусть дураки его выполняют, что начальник идиот, поэтому слушать его не будем, что пусть работает трактор, думает лошадь, а работа не волк. Эти люди не прошли через Гулаг и не знали алкоголизма в четырех поколениях. Они были воспитаны в простых моральных правилах ислама, которые, хоть и ниже Нагорной проповеди, но уж точно выше лагерных «понятий». Здесь старатель копает шурф, добирается до золота, а потом идет домой отдыхать, положив сверху на яму прутик, показывающий «занято». Никто не тронет его золота, а, если такое случится, виновный будет навсегда исключен из жизни общины. Люди, когда-либо сидящие в тюрьме, встречались здесь исключительно редко, во всяком случае, Андрей таких не встречал никогда.
Зато, столкнувшись с новой проблемой, непредвиденными обстоятельствами, африканец немедленно теряется и зовет начальника. Для русского дело чести решить проблему собственными силами и прямо на месте. Обыкновенный непьющий русский мужик выполняет любую работу лучше, чем соответствующий сонгайский специалист. Он будет водить машину лучше местного шофера, крутить гайки лучше механика, забивать гвозди лучше плотника, тянуть провода лучше электрика и так далее. Однако, российское общество неплотно, в нем много пустот. Слишком много мужчин, убитых советской властью и алкоголизмом, существуют в виде пустых движущихся оболочек, поэтому русский этнос не может обеспечить обывательской стабильности, необходимой для индустриального общества. Как многократно отмечалось, несмотря на высокие способности русских поодиночке, в совокупности они дают невысокий социальный результат. Сонгайцы, каждый поодиночке, имели невысокий потолок, но зато все вместе могли обеспечить нормальный средний уровень каждый день.
Доиндустриальное общество не знает точного времени, и Андрею пришлось употребить немало репрессий, чтобы приучить рабочих приходить к началу смены, а не просто утром. Правда, так и не приучил быстро двигаться, поскольку медлительность необходима в чрезмерно жарком климате. В противоположность русскому «Не спи, замерзнешь» сонгайцы имели поговорку «Кто быстро ходит – недолго живет». Еще, усвоив какой-то способ работы, они его просто так не меняли, поскольку занятия, которые им были известны, вроде выращивания риса, ловли рыбы, строительства хижин и добычи золота, за тысячи лет были отточены до совершенства. Так же они относились к приемам работы на полигоне, которые Андрей вчера придумал, а завтра менял на новые. Идея прогресса, вполне усвоенная в России, в Африке была еще неизвестна. Однако, если их специально просили подумать, они могли предложить неплохие решения.
Вследствие долгого правления коммунистов, когда каждый начальник вынужден был вести себя по-идиотски, каждый русский обычно считает себя умнее других, в особенности умнее начальства. Мотивация к собственному командованию невелика (мое дело маленькое), но зато велика мотивация к неподчинению (я сам знаю, что делать). Поэтому в группе, выполняющей работу, обычно возникает стихийное равенство. Все обсуждают, как поднять бревно, и все его несут. Африканец иерархичен. Если работа поручена двоим,один стихийно станет старшим. Если троим – делать будут двое, а один только командовать. Шофер любого грузовика – уже начальник, у него в подчинении два-три «ученика», которые грузят машину, таскают домкрат, охраняют груз по ночам. То же происходит в любой лавке или мастерской, где сидит куча народу, а клиента обслуживают самые младшие. Возможно, это происходит от высокой рождаемости и наглядной многочисленности младших поколений. Возможно – от иерархичности традиционного патриархального общества, которое в России было разрушено революцией.
В российском поведении нет привычки торговаться. Если цена не подходит, от сделки отказываются. Андрей, когда ему, как белому, на рынке назначали десятикратную цену вместо двукратной, сердился, молча клал товар и уходил, не слушая крики продавца: «Назови свою цену! Давай поговорим!» Африканский покупатель в таких случаях улыбается и назначает цену втрое ниже настоящей. Сходным образом, не впадая в ярость, следовало обсуждать условия приема на работу, поскольку кандидат мог запрашивать многократно большую зарплату, чем ту, на которую был согласен. Еще бывало опасно хвалить или как-то поощрять рабочего, который немедленно после этого повышал уровень своих притязаний. Он просил оплаченный выходной навестить больного родственника, потом машину для этого, потом построить ему дом, потом провести туда электричество, потом подаритьему холодильник…Самоограничения в просьбах не существовало, правда, и отказ не вызывал обиды и не требовал никакой мотивировки. «Не дам – и все» – значит, не дам. Но просить трудящиеся все равно считали нужным: а вдруг дадут? В каждом обществе известно, о чем можно попросить, о чем не следует, и в разумной просьбе просто так не отказывают, но здесь имел место контакт разных культур с соответствующим взаимонепониманием, и отказывать было просто. В этом было не только затруднение, но и одно бесспорное преимущество: за Андреем было признано право действовать непонятно. Его знания и умения были настолько превосходящими, что любые его действия были, по определению, мудры и необходимы, даже если никто не понимал, зачем они. Где-то у Киплинга или у Джека Лондона он прочел в детстве фразу: «Непостижимая мудрость белого человека». Теперь он ее понял и оценил.
Деньги, которые рабочие получали на участке, очень неплохие, по здешним меркам, они в небольшом количестве тратили на семью, а в основном тратили на покупку коров. Коровы, похожие на буйволов, могучие животные с горбатыми спинами и здоровенными рогами, огромными стадами паслись в саванне. Корова для африканца – это как банковский счет с хорошими процентами. Она не требует ухода и расходов, кроме ничтожной платы пастуху, и каждый год приносит теленка, который за год вырастает во взрослую корову. В начале каждого сухого сезона в саванну являются оптовые покупатели, и каждый, кому нужны деньги, продает часть своего стада. Поэтому неисчислимые стада коров бродят по всей Африке, съедая и вытаптывая растения и вытесняя диких животных, не глядя на всякие охраняемые территории, национальные парки и прочие выдумки белых людей. Сами африканцы никакой ценности в дикой природе не видят, и если белые захотят сохранять свои заповедники и дальше, им придется все дороже платить за право охранять их от людей и коров.
И, в общем, это были такие же люди, как и он сам, поставленные фактом своего рождения на задворки этого мира, но, как и все, стремящиеся к счастью. Сами они не считали свою жизнь неудачной. Они были крестьяне, имели дом, землю, семью, положение в обществе, устойчивые традиции и отношения. Они зависели только от своего труда, хотя год мог быть удачным или неудачным, но участок земли и дождь с небес всегда давал им гарантии выживания. Они имели чувство собственного достоинства. Представители политических партий приезжали в деревню и домогались их голосов. Государственная власть и должностные лица нуждались в собираемых с них налогах. Они наглядно видели и осознавали себя как основу и опору страны. Они были граждане.
В ужасающ трущобах Сонгвиля, где жили поденные рабочие, мелкие уличные торговцы, чистильщики обуви, нищие, люди, работавшие даже не за доллары, а за центы в день, было точно такое же стремление к счастью, неудержимая энергия, стремление подняться, мечты и планы о лучшей жизни. В грязном, нищем, тесном человейнике у каждого была та же данная Богом бессмертная душа, в которую может уместиться Вселенная.
Его рабочие знали довольно много об окружающем мире и имели о нем вполне здравые суждения…Сонгай входил в Центральноафриканский Союз, и гражданин любой из примерно двадцати стран, входящих в союз, мог свободно передвигаться, жить и работать в любой стране. Многие из рабочих успели этим правом воспользоваться. Многие бывали еще в арабских странах, где широко используется дешевый труд африканцев. Например, про Ливию они говорили: «Да, страна богатая и зарплаты высокие, но свободы там нет. Все должны говорить, что любят Каддафи. А если я его не люблю, значит, надо говорить неправду?» Само собой, они очень интересовались Россией, чем ставили Андрея в затруднительное положение, поскольку ему в общем-то не о чем было рассказывать. В социальном плане нынешняя Россия мало чем отличалась от Сонгая. Многоэтажные дома, города и автомобили они знали, многие из них бывали в Дакаре, Аккре, Абиджане – городах вполне европейского облика. Наибольшее впечатление на слушателей производили рассказы о зиме, о снеге, о замерзших реках и морях. Некоторые из них видели в городах лед и морозильники и, зажмурив глаза, представляли себе невероятное зрелище морозильника размером со страну.
Труднее всего оказалось говорить о коммунистическом прошлом. И именно с простыми людьми. Сонгайские интеллигенты читали какие-то книги, для них понятия «социализм» или «государственный сектор экономики» имели смысл. К тому же многие из них учились в Советском Союзе и с восхищением вспоминали веселую и беззаботную жизнь советских студентов, шумные застолья, покладистых белых девушек. Строгих рамок, ограничивающих эту жизнь они не видели. С простым народом было гораздо сложнее. Для них выражения «материалистическая философия» или «общенародная собственность» были, ну, абсолютно недоступны (попробуйте еще их перевести на язык диких племен), и приходилось объяснять на вещах конкретных, а там было еще труднее. Хуже всего, что они воспринимали все всерьез и принимались рассуждать. Узнав, например, что государственную квартиру можно было ждать двадцать лет, а построить дом себе самому в стране, имеющей наибольшее в мире число квадратных километров на душу населения, было запрещено, они рассудительно вещали, что, видите ли, человек, имеющий дом, полезен для общества. Он заведет жену и детей, он платит налоги, он, как собственник заинтересован в порядке и не будет бунтовать (Андрей против воли вспомнил дикие бунты в палаточных городках советских новостроек). Для них самих проблемы дома не существовало. Если в семье становилось тесно, можно было намесить глины, нарубить бамбука и нарезать травы, и через неделю дом был готов без всяких расходов. Или, скажем, узнав, что Советская власть преследовала верующих, они глубокомысленно толковали, что верующий человек полезен государству, он не обманет, не украдет, будет честно работать, опять же,не взбунтуется, и объяснить, почему Советскую власть это все не интересовало, было решительно невозможно. Так же вдумчиво, например, они пытались понять, почему запрещалась частная торговля и тому подобное.
Рассказывая об этом, Андрей страшно смущался, как будто все это натворил он сам. Пожалуй, в этих разговорах он впервые понял, в каком безумном обществе он жил и как далеко советская власть ушла из человечества. И еще: почему Ленин считал именно крестьянина самым смертельным врагом коммунизма и почему для его победы именно крестьянство пришлось уничтожить, да так, что оно до сих пор не восстановилось. Банкиры и фабриканты, пожалуйста, вот они, а крестьянина нет как нет. После одного случая Андрей вообще зарекся разговаривать на эти темы. Его собеседники рассуждали, что в Сонгае надо обязательно быть религиозным, что ведет к лицемерию и показухе… Неважно, мусульманином или христианином, но надо демонстрировать религиозное поведение, чтобы быть уважаемым в обществе человеком. Андрей решил блеснуть оригинальностью и сказал:
– А вот в Советском Союзе Были люди, у которых была профессия говорить, что Бога нет.
Это вызвало острое недоумение и целый допрос. Он, как мог, рассказал о профессорах научного атеизма, всячески подчеркивая, что это было в прошлом, и проклиная себя за то, что влез в эту тему.
– Подожди, – спросили его, наконец – так они за это получают деньги?
– Получали раньше, – подтвердил он.
– То есть, – уточнили снова слушатели, – они получали деньги только за то, что говорили: «Бога нет»?
– Ну да, – подтвердил он.
Опять повисло недоуменное молчание. Сонгайцы стали тихо рассуждать между собой, а потом снова обратились к нему:
– Ну, в конце концов, люди всякие бывают, даже очень плохие – за деньги и украсть могут, и убить, и сказать, что Бога нет. Вот чего мы не понимаем: кто же им за это платил?
Перемены, мало-помалу, проникали и в жизнь этих людей. В деревне построили школу. Называлась она, как гласила установленная возле строительства вывеска: «Совместный сонгайско-японский проект в области образования. Фундаментальная сельская школа» Все основное в этом проекте предоставлял Сонгай: учителей, учеников, программы, землю, здание, японцам отводилась скромная роль все это профинансировать. Неизвестно, как и сколько японцы платили, но до деревни деньги доходили с большими трудностями, и стройка постоянно испытывала мучительные остановки, хотя и была донельзя дешевой. Жители деревни, вполне понимали ценность образования и работали на стройке бесплатно. Молодой выпускник кайенского Учительского института, мэтр д,эколь (директор школы) постоянно просил помощи. Бывал он и у Андрея, прося что-то отвезти или что-то сделать в участковых мастерских, а то и просто денег на еду, поскольку его зарплата находилась там же, среди японских денег с их неисповедимыми путями. Андрей никогда не отказывал. И директор был ему симпатичен, и просил он, по правде говоря, ничтожно мало. В результате он получил торжественно написанное приглашение на открытие школы. Он поехал нехотя, ожидая нудного пыльного митинга, однако действительность оказалась гораздо веселее.
Уже на въезде в деревню собралась большая толпа, с песнями и плясками встречающая приглашенных. На улицах, сгущаясь вокруг школы, толпилась масса людей в ярких праздничных одеждах. Большая площадка была окружена лавками и креслами, с одной стороны возвышался травяной навес с креслами для почетных гостей, в том числе и для Андрея. Японцы на открытие не приехали, был только губернатор округа Кундугу, крупный мужчина, в широком, синем, как небо, бубу. Первая местная красавица, по мнению Андрея, назначенная на эту роль несправедливо, поднесла высокому гостю калебасы с рисом и кислым молоком, аналоги русского хлеба-соли. Речи с перерезанием ленточки на здании школы были короткими и, судя по реакции зрителей, веселыми, а потом начался праздник. Сначала на площадь вышли дети, будущие ученики. Они оглушительно пели что-то дикое, ритмичное и зажигательное, прыгали, крутились, размахивали какими-то ветками, выпускали каких-то птиц. Видно было, что мэтр времени даром не терял. Потом они с визгом разбежались и уселись на землю перед первым рядом скамеек.
Теперь на площадь вышла колонна охотников человек в сто, одетых примерно как те двое марабу, в замшевые костюмы из шкур антилоп, расшитых бисером и бахромой, в кожаных и замшевых шляпах, мокасинах или сапогах, увешанные патронташами, пороховницами, ножами и шпагами, с ружьями разной степени антикварности в руках, от кремневых мушкетов до ижевских одностволок. Поравнявшись с трибуной, они поднимали свои ружья и палили в воздух, перезаряжали и палили снова. Поднялась оглушительная стрельба, дополненная визгом и криком детей. Длинные струи дыма вылетали из ружейных стволов, как в фильмах Бондарчука, крепко запахло дымным порохом, повсюду летали горящие бумажные пыжи. Андрей подумал, что еще недавно охота здесь была массовым занятием, если охотничий костьюм есть в каждой семье.Среди стрелков оказалось много участковых рабочих, они приветственно махали ему, явно радуясь, что он их узнает. Многие выполняли какие-то строевые артикулы, возможно, они изображали не просто охотников, а что-то вроде войска. Андрей вспомнил, что именно в этих местах воевал легендарный Самори, вошедший во все африканские учебники истории как самый героический пример антиколониального сопротивления. В конце девятнадцатого века Самори почти двадцать лет воевал с наступающими французами, получив у них прозвище «африканский Наполеон». Разумеется, он понятия не имел об африканской независимости или европейском колониализме. Просто он сколотил свою империю как раз тогда, когда европейцы начали делить Африку, и он защищал свои владения от французов, как от любых других врагов и соседей.
Отстрелявшись, охотники расселись на свободных скамьях, а на площадку выкатилась обычная грузовая двухколесная тележка, запряженная парой осликов. На тележке мальчик с ружьем и несколько малолетних красавиц что-то изображали, но аллегорический смысл представления ускользнул от Андрея. Напуганные шумом толпы ослики упирались и шли не туда, пока, наконец, общими усилиями их не вытолкнули с площадки. Теперь в центр толпы колонной, один за другим, приплясывающим шагом вышли несколько женских, так сказать, фольклорных коллективов. Андрею объяснили, что они представляют разные кварталы деревни и соревнуются друг с другом. Одетые явно в специальные наряды для выступления, женщины пели и плясали без всякого смущения, почти профессионально и с явным удовольствием. Когда все группы отплясавшись, заняли свои места на скамейках, тамтамы загрохотали еще громче, и на площади начался ритуальный танец: двое в масках и на ходулях, вдетых в длинные штанины костюмов, двое нормального роста в масках и каких-то ветках и шкурах, и вокруг толпа просто танцоров. Ходули опасно наклонялись, размахивая длинными ногами, маски подпрыгивали и бросались на просто танцоров, стараясь их схватить и, вероятно, съесть, те с визгом и прыжками спасались. Затем было объявлено, что официальная часть праздника закончена, но народ и не думал расходиться, наоборот, дети отовсюду хлынули на площадь и присоединились к танцующим. Андрей еще с удовольствием потолкался в толпе, прежде чем уйти. Народ на улице ему улыбался, многие девушки вполне многообещающе, за весь день он не увидел ни одного пьяного, ни одной драки или ссоры.