2

– А в мае, перед Днем Победы, меня навестили два научных сотрудника, – сказал Корнеич, когда сидели вчетвером на кухне. – Молодые, аккуратные. Вежливые. Сказали, что доценты из Технического университета. Доцент Семенов и доцент Савченко. Я вам, по-моему, про это еще не говорил…

– Доценты в штатском… – вставил Кинтель.

– Очень интеллигентные… Говорят: "Даниил Корнеевич, до нас дошла информация, что перед отъездом Александр Петрович отдал вам на хранение кое-какие свои материалы…"

Я говорю: "Не на хранение, а в подарок".

"Конечно, конечно, – говорят. – Мы понимаем. Но это же такие специфические документы. Вам они совершенно неинтересны. А для нашей кафедры они…"

"Для кафедры?" – говорю.

"Да-да, именно… Особенно интересна черная толстая тетрадь с записями от руки…"

Думаю, и откуда только узнали про тетрадь? Видать, Саша не был очень скрытен среди своих коллег…

Не стал я упираться и рыпаться, говорю сразу:

"Да ради Бога! Вам нужен обязательно оригинал или можно дубликат?"

Они малость изменились в лице:

"А что, разве есть копия?"

"Конечно, – объясняю я. – И не одна. С хорошего ксерокса. А если поискать в Интернете, можно, по-моему, и там найти, на математических сайтах…"

Они обменялись такими взглядами… ну, будто спрашивают друг друга: "Ты не брал мой бумажник?" А потом ко мне. Укоризненно так:

"Напрасно вы это сделали, Даниил Корнеевич".

Я честно вытаращил глаза:

"Господи, да причем здесь я? Это он сам. Такие записи не хранят в одном экземпляре, это даже козе понятно… простите, конечно".

Повздыхали они, покивали, а потом все-таки:

"Ну, а тетрадочку-то разрешите? Мы разберемся, скопируем, а дальше можем и вернуть вам, если она дорога как память…"

"Очень, – говорю, – буду признателен".

– Не вернули, конечно? – спросил Каховский.

– Вернули! Недели через две пришли снова, доцент Семенов и доцент Савченко.

"Вот, – говорят, – пожалуйста… А скажите, не делился ли Александр Петрович с вами какими-то соображениями по поводу своих записей?"

Я захлопал глазами.

"Он , – говорю. – Со мной ? Это все равно, что рассуждать с сельским ветеринаром о тонкостях древнеяпонской лингвистики".

"Ну да, ну конечно, у вас разные сферы… А все-таки, может быть, как-то между делом… Не объяснял ли он вам случайно, что значит этот символ?" – и показывают мне в записях значок. Что-то вроде колечка со спицами и петелькой сверху. И таких значков там, кстати, на странице немало…

Я, конечно, только руками развел. Понятия, мол, не имею.

"Похоже, – говорю, – на скрипичный ключ…"

Тут у одного, у Савченко, по-моему, вырвалось:

"Ключ-то ключ, да только от какой музыки…"

– Непрофессионально, – заметил Каперанг. – Даня, а может, они правда из университета? Ты не выяснял?

– А на фиг мне это? – горько сказал Корнеич. – Саню все равно не вернешь… И никогда никто не найдет тех гадов, которые добрались до него там, в Мехико…

– Ты что… думаешь, с ним, как с Троцким? Только работа почище? – угрюмо спросил Каперанг.

Корнеич с прежней горечью сказал:

– А ты веришь в паралич сердца?

Каперанг хотел налить в рюмки, но раздумал. Стал смотреть в окно. Еще светило солнце, но уже вечернее, желтоватое. На дворе перекликались ребятишки. В комнате двигала гладильную доску Татьяна, оттуда пахло свежим горячим бельем…

– Можно, я спрошу? – сказал Кинтель. – Это, конечно не для моего понимания, не для рядового программиста из нотариальной конторы…

– Да ладно тебе, – поморщился Корнеич.

– …Но все равно спрошу. Не доходит до меня: почему математика Медведева кто-то боялся? Ведь не физик-ядерщик, не супер-оружейник. Что там? Цифры да календарики… Простите, Сергей Евг… ой, Владимирович.

– Не просто цифры, дорогой мой, – веско проговорил Каховский. – Видимо, дело в теории хронополя. Саша был близок к тем проблемам, которыми занимался известный ученый Козырев.

– Это который открыл вулканы на Луне? – оживился Каперанг.

Каховский чуть улыбнулся:

– Похоже, Дима, что ты читал не только уставы и литературу о субмаринах.

– Не только. Значит, тот? Ему единственному у нас в стране, кроме Гагарина, Международная академия астронавтики дала золотую медаль с алмазами. За его лунные открытия…

– Да. Но речь не о вулканах на Луне, а о том, что он усиленно изучал свойства времени. Как физического явления. И это всю его жизнь многим очень не нравилось… Ну, то, что в лагерях сидел, это понятно, тогда кто только не сидел. А за что в конце жизни уволили из обсерватории, не давали работать?.. Значит, не столь уж безобидная теория…

– Сережа, – вдруг тихо сказал Каперанг. – А ты… тоже будь осторожен. Раз каким-то боком к этому делу…

– А я осторожен, Дима, – так же серьезно отозвался Каховский.

Кинтель вдруг встревожился:

– Корнеич, а тетрадка-то теперь где? У тебя?

– У меня…

– Ты покажи Салазкину. Он знаешь как в нее вцепится… Может, даже разберется, что за скрипичный ключ…

Корнеич вдруг энергично замотал головой:

– Едва ли разберется… Доценты были недалеки от истины, когда интересовались: не говорил ли Саня про этот значок. Он говорил. Между делом, перелистывая тетрадь, вдруг сказал: "Знаешь, Даня, в этой штучке столько всего… Чтобы расшифровать, нужна еще одна такая же тетрадка…" Боюсь, что эту тетрадку у него как раз и украли вместе с портфелем.

Все смотрели непонимающе. Никто не знал про такую кражу.

– Когда уже были готовы документы для отъезда, у Саши на улице какие-то хулиганы… якобы хулиганы… вырвали кейс и убежали. Саня просто почернел от досады. В кейсе были паспорта, билеты… Ну, к счастью, все это через три дня подбросили в почтовый ящик. Саша ожил. "Все вернули, сволочи! Кроме денег, конечно. Да еще тетрадка пропала. Ключевая. Ладно, все равно никто в ней ничего не поймет…" Я говорю: "А как ты сам-то без нее, без ключевой?" Он засмеялся, похлопал по лбу: "У меня все здесь, как в компьютере. Надо будет, восстановлю в момент…" Кто теперь восстановит…

– А копий не было? – спросил Кинтель.

– С той тетрадки, видимо, не было – как-то виновато отозвался Корнеич. – По крайней мере, я не знаю…

Каперанг наконец наполнил рюмки (Кинтель опять попросил: "Мне чуть-чуть…").

– Давайте, ребята, не чокаясь. За братьев, за Сашу и за Кузнечика. Вот судьба у обоих… Одно утешение, что рядом лежат…

Каперанг задержал руку с рюмкой.

– Как… рядом? Кузнечик же… говорили, что там… в братской… Потому что ничего не осталось после взрыва…

Корнеич скривился, как при операции без наркоза.

– Ну да… Но потом его друзья… на том месте… собрали комки земли с запекшейся кровью, запаяли в снарядную гильзу, привезли сюда. Мать жива еще была… Зарыли гильзу там, где отец… А теперь там уже четверо… – Он опрокинул в себя рюмку с "Аква-минерале", медленно проследил, как пьют остальные. Каховский встретился с ним взглядом.

– Надо, ребята, съездить на кладбище, – сказал он.

– Надо… – кивнул Корнеич. – Я с осени не был…

– Давайте завтра! – быстро сказал Кинтель. – Мы с Салазкиным собирались с утра…

– Завтра я не могу, – поморщился Каперанг. – На базе гонки многоборцев. Эти недоросли обязательно что-нибудь намудрят, если нет начальства…

– Ну, тогда, Дмитрий Олегович, с вами можно еще раз, – неловко сказал Кинтель. – А с Салазкиным мы уже точно договорились… Я давно уже не был там… у Зинаиды и у братишки… Мама Надя тоже собиралась, да прихворнула…

Все понимающе молчали. Все знали горькую историю мальчика Дани Рафалова по прозвищу Кинтель.

Его мать погибла на пароходе "Адмирал Нахимов" в 1986 году. Данька жил после этого у отца, с мачехой Зинаидой и сводной сестренкой Региной. Регишка в нем души не чаяла, Зинаида тоже относилась по-доброму, а с отцом упрямый Кинтель не ладил. И в конце концов ушел жить к деду, отставному корабельному врачу. В ту пору он и подружился с пятиклассником Саней Денисовым, которого упорно звал Салазкиным…

Зинаида скоро умерла, и Кинтель вернулся к отцу, потому что оставшаяся без матери Регишка отчаянно хотела, чтобы рядом были и отец, и брат…

А Кинтеля мучила горькая загадка и надежда. Он встретил однажды на улице женщину, которая показалась ему похожей на мать. И звали ее так же – Надежда Яковлевна. Стало казаться тоскующему мальчишке, что это и правда его мама. Что, наверно, не погибла она, а просто не хочет встречаться с сыном, которого когда-то оставила из-за своей тяжкой пьяной жизни…

Кинтель, бывало, приходил к дому Надежды Яковлевны и смотрел на ее освещенное окно. А однажды поведал свою тайну другу Салазкину. Тот уговорил Даньку послать под Новый год Надежде Яковлевне открытку: "Мама, поздравляю…"

После тяжелой травмы, с разбитой головой, Кинтель оказался в больнице, и все думали – конец. Салазкин бросился к Надежде Яковлевне: "Если вы его мама, идите в больницу! Может, хотя бы это порадует Даню хоть в последний миг!" Оказалось, она вовсе не Данькина мать. А новогодняя открытка Кинтеля ей едва не стоила жизни. Три года назад, в другом городе, у Надежды Яковлевны умер от лейкемии двенадцатилетний сын Витя. Каково ей было получить под Новый год послание: "Мама, поздравляю…"

Салазкин сказал, что теперь уже ничего не имеет значения.

"Главное, что он увидит: вы пришли. Он надеялся целый год…"

"Когда умирал Витя, я провела в палате несколько дней, – сказала она. – Думаешь, я выдержу это еще раз?"

Салазкин заплакал.

Надежда Яковлевна вытерла Салазкину щеки и поехала с ним в больницу.

Она несколько суток провела у постели незнакомого мальчишки. Он открывал глаза и улыбался. Когда он встал на ноги, они уже не расставались. Она стала для него "мама Надя".

Пять дет назад Кинтель съездил в город, где раньше жила мама Надя раньше, взял там из колумбария урну с Витиным пеплом, привез в Преображенск и зарыл на могиле мачехи Зинаиды. Заказал мраморную табличку: "Витя Воскобойников-Линдерс. !977-1989. Мама и брат помнят тебя". В сознании Кинтеля жило неколебимое понимание, что Витя – его брат.

Они и правда были родственниками – если не по крови, то по судьбе. В 1829 году командир русского фрегата, окруженного турецкой эскадрой, приказал спустить флаг, не стал взрывать его в безнадежной схватке. Он знал, что теряет честь, офицерство, дворянство, но счел, что жизнь двухсот матросов стоит того… Затем был суд, крепость, матросская лямка без выслуги. А дальше – монашество в северном монастыре, должность настоятеля в маленькой церкви поморского поселка… Тринадцатилетний Генри Линдерс, трубач английского морского полка, пришел к этому поселку на военном пароходе "Бриск" и высадился на берег в составе десантной роты. Он был полон жажды подвигов во имя Великой Британии и ее величества королевы. Заметив засаду, он вскинул трубу, заиграл сигнал тревоги. Один из рыбаков, защитников селения, вскинул старинную пищаль, чтобы снять сигналиста. Настоятель отец Федор, который был среди поморов, ударил по стволу распятием: "Опомнись! Мальчонка же!" Пуля только оцарапала горнисту плечо. Он попал в плен, был отправлен в Архангельск и там принят жителями не как вражеский солдат, а как мальчик-сирота, с которым несправедливо обошлась судьба-злодейка. Жил в семье преподавателя гимназии, учил его сыновей и дочек английской разговорной речи (грамматику-то знал не очень). А когда кончилась знаменитая Крымская компания, домой Генри не захотел. Что его ждало там, кроме сиротства и гарнизонной жизни? А здесь были ласка, добрый дом и… девочка Наташа, которая смотрела на него с растущей симпатией. А он на нее… Генри экстерном сдавал гимназические экзамены: за один класс, за другой…

Кинтель иногда, под настроение, рассказывал всю эту похожую на роман историю ребятам. "Вот смотрите: если бы тот капитан-лейтенант рванул свой фрегат, не было бы на свете меня, потому как одним из матросов служил там Иван Гаврилов, мой предок. Без предков не бывает потомков, правда ведь?.. А если бы потом этот разжалованный командир фрегата, который сделался через много лет священником, не ударил крестом по пищали, то что? Не было бы Надежды Яковлевны Линдерс, моей мамы Нади, которую вы знаете…"

Ребята кивали. Маму Надю знали, не раз бывали у нее и у Кинтеля, пили там чай и сушили промокшую под дождями и штормовыми брызгами форму. Кинтель не расстался с приемной матерью даже тогда, когда она вдруг вышла замуж. Впрочем, человек оказался хороший, инженер с завода "Металлист", знакомый Словкиного отца. С Кинтелем они подружились.

Но вообще-то Кинтель жил не в одном месте, а "на три дома". То у мамы Нади, то у заметно постаревшего деда с его ворчливой супругой тетей Варей, то у отца и сестренки. Там, правда, было теперь тесновато, потому что в той же квартире поселился молодой Регишкин муж – Ильдар Мурзаев, которого все знакомые по старой памяти звали Мурёнышем. Мурёныш отслужил в армейской автороте, стал классным водителем и теперь гонял по междугородным трассам тяжелые фургоны…

А Кинтеля в армию не взяли – травма давала себя знать. Он поступил на физмат, но после первого года ушел в академический отпуск: часто мучили головные боли. "А потом проявил преступное слабоволие и под научный кров не вернулся", – говорил он с дурашливым покаянием. Стал Кинтель очень даже неплохим специалистом в компьютерных делах, служил по этой линии в юридической конторе. Платили так себе, но и работа, по словам Кинтеля, была "не чеши дельфину брюхо". Поэтому флагман "Эспады" Рафалов немало времени тратил на дела в отряде. Особенно, когда Корнеич со своими научными и медицинскими делами мотался за границей или попадал в госпиталь. Впрочем, и сам Кинтель "сумел" угодить в том году в больницу. Возможно, поэтому и не смог противиться как надо новым порядкам супругов Толкуновых. Говорил Кинтелю: "У них возраст, дипломы, степени. А я кто…" Ладно хоть, что морскую теорию не давал забывать матросам и подшкиперам, да вместе с Ромкой Вострецовым проводил занятия по фехтованию…