3

Казалось, столько всего успело случиться с момента отхода "Розалины". А прошло лишь несколько часов. День едва перевалил за половину.

Я вернулся с Пристаней домой, и бодрая кокетливая Эдда накормила меня обедом. Огорчилась моим неважным аппетитом и рассеянностью и отнесла это на счет грусти о Петьке. О моих планах она ничего не знала.

Потом я сидел в своей комнате и рассеянно крутил медный глобус со звездами. Где, в каком созвездии звезда, у которой Конус выбрал планету для посадки? Что с ним? Сумею ли узнать, когда окажусь там? И как встретит меня чужая планета?

Но никакого страха не было. Только этакое чувство освобождения вперемешку с грустью.

– Мсье Пьер! Мсье Пье-эр! Вас просит к экрану отец Венедикт.

Я встряхнулся. Уж кто-кто, а отец Венедикт должен знать все.

Он – веселый такой, с ухоженной бородой и гривой – гулко спросил:

– Почему на глаза не показываешься, чадо мое? Все печалишься об отроке? Не горюй, все теперь будет славно. Бог милостив. Приезжай, угощу наливкой из натуральной смородины. Изгоняет хвори и скорбь…

И я поехал к отцу Венедикту.

Сивка-Бурка запрыгал вокруг меня, поднимая ветер своими широкими клетчатыми штанами. Гошка Заяц робко улыбался издалека. Белобрысенький тихий Зайчонок в синей матроске – неискоренимой мальчишечьей одежде трех веков…

За наливочкой – небрежно так, словно о рядовой экспедиции – рассказал я отцу Венедикту о предстоящем деле. Мой беспечный тон его не обманул.

– Надо ли, Пит? Не искушаешь ли судьбу?

– Надо. Иначе вся жизнь теряет смысл… Только там есть возможность узнать все подробно. В том числе и про "Иглу". Про Владика и Николая.

Отец Венедикт встал, перекрестился, махая широкими рукавом:

– Помоги, Пресвятая Богородица… – Потом глянул на меня из-под волос. – Пойдем.

Я понял – куда. И мы поехали в Корабельную церковь.

Оказалось, что у отца Венедикта своя машина – плоский, как черепаха, лимузинчик пыльно-шоколадного цвета. Старенький, без автоводителя. Отец Венедикт в своей шелковой рясе умело сел за руль.

Сивка и Зайчонок увязались, конечно, за нами и вели себя смирно. Приткнулись на заднем сиденье, шептались о чем-то.

В церкви было пусто. Теплились редкие огоньки. На улице уже вечерело, солнце входило в окна желтыми косыми лучами.

Ниша с корабликом была в тени, но лампада освещала икону. Я шепотом сказал за себя и за Петьку Богородице и Сыну:

– Помогите в пути. Время такое пришло – последний шаг… Будьте с нами до конца. Всем сердцем прошу, как в тот раз, когда был маленьким…

Что еще сказать? Молиться по правилам я так и не научился за всю жизнь.

Отец Венедикт что-то неразличимо шептал рядом. Шелковый рукав его несколько раз прошелестел от взмахов. Сивка и Зайчонок притихли в отдалении.

Мы постояли молча минуту-две. Потом я сказал:

– Отец Венедикт, не пора ли отпустить кораблик?

Он не удивился:

– Делай как знаешь. Твой кораблик…

– И Петькин…

– Делай, как велит душа.

Душа подсказывала: пора отпустить, чтобы плыл вместе со всеми. Может, здесь и не было прямой логики, но я чувствовал – это как бы подтверждение давнего обета. Тогда – принес, нынче – отправляю в плавание. Начало и завершение одного действия. И Те, перед кем кораблик стоял столько лет, поймут меня. И он поплывет – как символ вечного пути.

Петька сейчас поступил бы так же.

Я взял кораблик на ладонь – сухой, невесомый. На миг представил себя прежним Петькой Викуловым и осторожно опустил сосновое суденышко в журчащий поток. Оно побежало и скрылось в черном туннеле.

В туннеле!..

Я постоял перед образом еще минуту. Со всеми мыслями и молчаливой просьбой о Петьке и (если заслужил) о себе. О Доне и Рухадзе…

– Я пойду, отец Венедикт…

– Идем.

Мы вышли на церковное крыльцо.

Площадь была освещена ровным неярким солнцем. Кое-где блестели старые булыжники. По ним бежал к церкви худой мальчишка в развевающейся за плечами взрослой куртке. Он прижимал к груди серого кота.

Сивка радостно завопил и бросился Петьке навстречу. Зайчонок секунду подумал – и тоже, только молча. Ко мне и к отцу Венедикту Петька подошел в сопровождении двух сияющих адъютантов.

Подошел, опустил к ногам кота, выпрямился. Глянул со смесью веселья и виноватости:

– Вот… я.

– Вижу, – сказал я. В голове была полная каша. И радость, что вот он, Петух, и… а как же теперь быть? И почему он здесь?

– Почему ты здесь?

Видимо, вышло это чересчур хмуро. Веселье на Петькином лице не пропало совсем, но я почуял, как он опасливо ощетинился. Ответил, однако, беспечно:

– Вернулся. На катере, который повез на берег провожающих… А чего?

Если бы он знал, "чего".

Еще утром я был бы счастливейшим человеком, увидев Петьку вернувшимся. А сейчас? Что я ему скажу?

Петька засопел, опустил голову, шевельнул смирно сидевшего Кыса коричневой, в частых царапинах ногой.

– Мне сказали, что коты не живут долго на железных кораблях. Помирают… Как же тогда?

Мы все молчали.

Он глянул исподлобья:

– Не думай, я не сбежал, меня отпустили. Даже заставили… Потому что здесь осталось еще много наших. И… потому что здесь ты…

Тогда я взял его за плечи, прижал. Ох, Петух ты мой непутевый…

Он потерся носом о мою куртку, поднял счастливое лицо. Будто мы увиделись после долгой разлуки.

Потом он опять чуть насупился:

– Меня только одно скребет: не нарушил ли я обет?.. Ну, тот давний, с корабликом…

Отец Венедикт и я переглянулись. Отец Венедикт сказал:

– Все хорошо теперь. Ты, Петушок, не нарушил. Наоборот. Здесь ты нужен во сто крат больше, чем там…

– Ага… – Глаза его блестели. – Пит, мне знаешь еще что показалось? Будто нас с тобой ждут другие путешествия, гораздо дальше, чем на "Розалине"… Пит… я больше не хочу без тебя…

Я вздрогнул. Я обязан был немедленно ответить: "Да, Петька, возможно, у нас будут когда-нибудь путешествия. Но сначала дальнее путешествие ждет меня одного. Самое главное и самое опасное в моей жизни. И это неизбежно. Будь готов теперь снова прощаться, а потом тревожиться, мучиться и ждать. И неизвестно сколько…"

Лучше сказать об этом сразу. Так – честнее и легче.

И я сказал бы. Но в этот момент мы услыхали опять частый топот. Еще один мальчишка мчался через площадь. Незнакомый, ростом с Петьку. В рваной куртке и в таких же, как у Сивки, полощущихся клетчатых штанах, только старых. Смуглый, черноволосый, нестриженый.

– Чиж! – крикнул Петька. – Ты откуда?! Тебе все искали на "Розалине"! – и подхватил кота. Видимо, машинально.

Чиж подбежал. Даже я, за два метра, ощутил, как пышет от него жаром. Он стрельнул в нас глазами, схватил Петьку за куртку, оттащил на пять шагов, что-то отчаянно зашептал на ухо.

Я увидел, как Петька побледнел. Резко. Закусил губу. Кивнул.

Потом он странным, чуть ли не строевым шагом подошел к нам, вскинул подбородок. И сказал казенно, словно рапорт отдавал на давней пионерской линейке:

– Чиж говорит: ребята поймали Полоза!