14

Отцвела алыча, облетели помалу белые лепестки.

Он заметил это поздним вечером, когда сидел, облокотившись, у раскрытого окна. В густой бархатной тьме уже не было привычно светящегося белого пятна. Дерево зыбко и невесомо сквозило в отдалении, будто оно усохло от того гвоздя.

Спать не хотелось. Федор несколько раз ложился в кровать, снова поднимался и курил у окна, курил теперь по бедности тоненькие гвоздики «Байкал». А когда наконец угрелся под старым ватным одеялом, пахнуло из глубин памяти теплотой утренней зари над тем, прежним омутком у брода, лёгкими туманами, рыхло просачивающимися в камыши, и запахами живительной береговой прели. На заревой глади омута всплёскивала краснопёрая рыбёшка, медленно расходились плоские круги, и на острых перьях чакана и осоки покачивались глазастые стрекозы.

Возможно, все это снилось Федору, но тогда явно не прав был тот лектор из общества, что рассказывал когда-то о природе сновидений. Он утверждал, что все эти?картины и образы человек успевает вообразить в самый последний миг перед пробуждением… Нет, тут целую жизнь можно пропустить в памяти, то замирая в восторге, то маясь в бессильном отчаянье.

Стояла над водой в лёгком сарафане девушка с покатыми плечами, вся в бликах восхода… Федор не видел ни её лица, ни хорошо знакомых босоножек, мытых молоком, но почему-то сознавал отчётливо, что это была она, Нюшка, первая его любовь, первое его недоумение и первая же горчайшая обида, та, что на всю жизнь.

Она заходила в воду медленно, ощупью, чуть покачиваясь, на ходу сбросив сарафан и оглаживая скрещёнными руками плечи и груди. А вода откачнулась, замерла в сладком изумлении, и вдруг жадно хлынула навстречу, воркуя и ластясь у девичьих коленей.

Ах, чёрт! Федор замычал и дважды повернулся в постели, одеяло поехало, и, может, именно поэтому стало вдруг холодно, как будто прижался он к мокрому, вовсе не сопротивлявшемуся и равнодушному телу.

Во сне Нюшка была слишком печальна, покорна и холодна. И не было в ней даже страха потерять его… Никак не соглашался он на такую любовь!

Эх, Нюшка, Нюшка, Аня Самосадова! Губы-то у тебя были когда-то нецелованные, горьковатенькие, что же ты продешевила так, дура?

Если это и был сон, то неимоверно длинный и муторный, тянувшийся целую вечность. Потому что очень уж долго шли они лесом, взявшись за руки, продираясь в зелёной гуще, а потом неизвестно как он потерял её… Потерял! И тогда-то оказалось, что не достаёт чего-то в жизни. А в руках Федора неизвестно откуда взялся топор. И Федор неизвестно почему решил, что виноват во всём лес и надо весь этот лес вырубить к чёрту, чтобы отыскать Нюшку, а может, и не Нюшку, а ту, другую, что входила сейчас в парную утреннюю воду, купалась в заре…

Все свершалось неизвестно почему. Сон был, как жизнь, и жизнь была вроде дурного сна.

Он рубил лес. Он сносил дубы и кусты орешника в один замах, как древний силач, расшвыривал ветки, сминал низкорослый ивняк, и всё было ему нипочём, только Нюшки нигде не было и вся работа шла насмарку. А в гуще ночного леса мыкались вкруг него, перебегали стаями лесные оборотни, прыгали бородавчатые жабы в зелёную воду, и все орали, свистели, квакали хором:

— Законно! Пор-рядок! Годи-и-ится! Ну, ты и даёшь!

А лес хохотал и издевался петушиным клёкотом:

— Да куда он денется? Куда денется?!

А потом Федор выдохся, глянул вокруг и увидел вдруг, что рубит он не дремучие дубы и осины, а давно уже вломился в свой собственный, одичавший уже порядочно сад. И тонкие яблони падали под топором молча, неслышно, без всякого треска и шума, как и полагалось им падать во сне. С удивительным равнодушием падали яблони, и Федор так же равнодушно смотрел на этот нелепый лесоповал.

«А пускай будут дрова! — сказал он с сонным бесстрастием. — Один чёрт тут скоро курорт будет, с кипарисами и райскими лианами из Сочей. И прогулочные дорожки из битого кирпича. По щучьему велению…»

Аллеи из крипича и разноцветной морской гальки вытянулись во все стороны, а Федор стоял вроде бы в самом центре невиданного и никому не нужного парка и мог просмотреть эти регулярные аллеи из конца в конец, во всех направлениях. Только пустынными были те дорожки, ни одна нога не отваживалась ступать по ним позже вечерних сумерек. И нигде не было той утренней девушки, что заманила его сюда.

— Ню-у-ушка!! — завопил Федор.

— Что ты! Что ты кричишь-то, Федя? Ай приснилось что? — спросил наяву беспокойный голос кумы Дуськи, и тут, в последнее мгновение сна, как и утверждал учёный лектор, увидел Федор, что стоит он на вырубках за речкой у знакомого холмика, оплывшего, прорастающего редкой, бледно-зелёной травкой.

Никакого парка не было.

Федор вскочил, откинул одеяло и растерянно уставился на куму Дуську. Комкал растопыренными пальцами мякоть одеяла. В левом боку, под рёбрами, тяжело бухало обессиленное сердце.

— Что? — виновато и как-то невпопад спросил он.

— Кричал ты что-то,… — сказала кума Дуська.

И уронила сковороду.