на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



КРИВОВ ГЕОРГИЙ НИКОЛАЕВИЧ

Не то мы делаем, упускаем преимущество наше…


Я дрался на Т-34

Перед войной мы жили недалеко от Ташкента. В полдень 22 июня мы услышали по радио сообщение о том, что началась война. Мы, мальчишки, рванули в военкомат, но нам отказали, сказав, что мы не достигли призывного возраста. Так что конец сорок первого и начало сорок второго года я работал на эвакуированном из Москвы самолетостроительном заводе сначала учеником токаря, а потом токарем.

Летом 1942 года в возрасте семнадцати с половиной лет меня приняли в Харьковское танковое училище, эвакуированное в Черчик. Сначала я прошел мандатную и медицинскую комиссии. «Хочешь быть танкистом?» — спрашивает медик. «Хочу». — «Здоров». Потом были экзамены, тоже довольно формальные. Некоторые по сорок ошибок в диктанте сделали, но их приняли.

Первое время в училище было тяжело. Спали мало: не успел лечь, а уже кричат: «Подъем». Уставали ужасно, но я выдержал. После семи месяцев обучения мне присвоили звание лейтенанта и в составе роты послали в Нижний Тагил за танками.

Вот там мы наголодались! В училище-то хорошо кормили, а тут мизерная тыловая норма. Что-то нам удавалось купить на базаре, но все равно было очень трудно. Что меня удивило, так это скорость, с какой собирались танки. За нашим экипажем закрепили бронекоробку, на ней еще катков не было. Посмотрели, как идет сборка, и пошли на обед. Через час возвращаемся — нет нашей коробки! С трудом нашли. Она уже на катках, к ней уже башню краном подводят. Мальчишка внизу под танком бандажи резиновые прикручивает. Каждый день двадцать пять танков ставят на платформу!

Собрали наш танк, я, как командир, получил часы, перочинный ножик, шелковый платочек для фильтрации топлива и поехали на фронт.


Экипаж у меня был четыре человека. Механик-водитель, Крюков Григорий Иванович, был на десять лет старше. Он перед войной работал шофером и уже успел повоевать под Ленинградом. Был ранен. Он прекрасно чувствовал танк. Я считаю, что только благодаря ему мы уцелели в первых боях. Стрелок-радист, Тихомиров Николай Николаевич, тоже старше меня, крестьянский мужичок, слов говорил мало, всегда мерз, всегда в шинели. Я считал, что, когда в бой идешь, никаких шинелей — только гимнастерка и брюки. Да и портупеи, чтобы не было, а то висли и на ней… Он так в шинели, бедненький, и погиб.

С этими двумя у меня сразу сложились хорошие отношения, особенно после бутылки водки, выпитой в эшелоне на мое девятнадцатилетие, которую Крюков выменял на подаренные мне отцом хромовые сапоги. А вот с заряжающим мордвином Бодягиным мне было непросто. За что-то я ему сделал замечание, он не послушал. Второе замечание. Тут он мне при всех развил теорию: «Знаете, лейтенант, бывают такие случаи, когда по дороге на фронт сбрасывают нерадивых командиров с поезда». Я не обратил на это внимания. Вроде того что глупость ты говоришь. Да и Крюков ему сказал: «Заткнись». Вообще он был неприятный тип, пессимист, ему было все равно, поскольку он считал, что мы скоро все сгорим. Я никогда так не думал, хотя, конечно, знал, что в любую минуту это может случиться. Но я не хотел смерти и не думал о ней, а он думал. И таких, как он, было много в эшелоне. Я видел, как они первыми погибали — те, кто переживал, страдал, неспортивные. На фронте очень важно быстро выскочить из машины и быстро заскочить в нее. Я это мог, и механик мог, потому мы и живые остались.


Прибыли мы на фронт в октябре 1943 года на пополнение 362-го танкового батальона 25-й танковой бригады 29-го танкового корпуса 5-й гвардейской танковой армии.

16 октября, ночью, мы форсировали Днепр по понтонному мосту у местечка Мишурин Рог. Батальон пехоты, ранее переправившийся на правый берег реки и захвативший плацдарм глубиной три-четыре километра, встретив сопротивление, зарылся в землю. Нас бросили на поддержку пехоте.

В ожидании приказа на наступление замаскировались в полусожженной деревушке. Дождь, зарядивший с утра и не прекращавшийся весь день, к вечеру перестал, что совпало с получением приказа к выступлению. Низинками и оврагами медленно продвигаемся вперед, к лесу. Дважды пришлось останавливаться — налетели фрицы, бомбившие пехоту. Выходя из пике, самолеты разворачивались прямо над нами, но, к счастью, нас не заметили. Пересекли окопы, в которых впервые увидели убитых бойцов, лежащих в неестественно уродливых позах. Санитары перевязывают раненых, уносят убитых. Из окопов выглядывают живые солдатики, улыбаются — танки пришли! Это приятное ощущение.


Я дрался на Т-34

Вышли на западную окраину перелеска, когда уже начало темнеть. Приказали готовиться к наступлению. Мы еще надеялись, что вечером наступать не будем, но все же я приказал Бодягину выйти вперед и смотреть, не подаст ли командир роты сигнала к атаке. Сами же лихорадочно стали готовить танк к бою: вытирали смазку со снарядов, проверяли двигатель и ходовую часть. В это время бежит Бодягин, машет руками: «Заводи!»


Вот так мы пошли в первый бой — без разведки, без рекогносцировки. Впереди возвышенность, что за ней — мы не видим. Правильно было бы сначала туда офицеров сводить, посмотреть, где линия немецкой обороны. Видимо, хотели добиться внезапности. Даже по радио запретили разговаривать.

Слышу, слева танк завелся, и справа мотор ревет. Медленно поползли в горку по раскисшей от дождей земле. В перископе пока что темно-серая земля да небо с облаками. Когда выползли на вершину, первое впечатление — красота. Громадный шар солнца как будто зацепился за горизонт. Взглянул поближе — метрах в восьмистах идет посадка. Все тихо. Вспомнил «старичков», которые говорили, что, как только увидел немецкие позиции, сразу открывай огонь. Эффект от такой стрельбы, конечно, нулевой, однако бывалых надо слушать. Вдруг сразу в нескольких местах полоснули яркие вспышки выстрелов противотанковых пушек. Пытаюсь поймать в прицел хотя бы одну из них. Не удается. Стрелять на ходу прицельно невозможно, перед глазами земля-небо, земля-небо! Нужна короткая остановка, а в голове опять наставление ребят: остановишься и не успеешь, он успеет! От непрерывной стрельбы боевое отделение заволокло пороховым дымом, глаза слезятся, горло першит. Хорошо, что люки башни приоткрыты, и Бодягин постоянно выбрасывает стреляные гильзы, а то совсем бы задохнулись. Физическое напряжение достигает предела, однако успокаиваю себя: это ведь не вечно, должна же наступить передышка!

Слева загорелся танк, справа загорелись еще две машины. Бодягин кричит, машет руками. Оказывается, экстрактировавшаяся гильза, ударившись о затыльник гильзоулавливателя, отлетела вперед и передней кромкой загнулась за пуговку стопора орудия. Бодягин справиться с ней не может — у него все руки обожжены. Сколько он их уже перекидал, пока я стрелял. Я помню, перед боем начбой говорил, чтобы мы после атаки гильзы привезли и сдали. А тут я подумал: «Вот бы тебя сюда». Я схватился за эту гильзу и — откуда только силы взялись — вырвал ее. Посадки уже совсем близко. Высунулся и вижу пушку. Механик кричит: «Сейчас тряхнет!» Пушку мы раздавили. Я еще из пулемета пострелял. Уже ночь — ни черта не видно. Оборону немецкую вроде прошли, а куда идти — не знаем. Радиста спрашиваю: «Были какие-нибудь команды»? — «По-моему, обойти справа лес, а потом связь оборвалась». Я говорю механику: «Бери вправо». Потихоньку ползем. Смотрю, темнеет стог сена. Решил выпустить по нему пару снарядов — вдруг кто там прячется. Подожгли мы этот стог. Проехали мимо, ничего там нет, конечно. Впереди чернеют дома какой-то деревушки. Остановились, я экипаж спрашиваю: «Что делать будем?» Все молчат. «Тогда разворачиваемся и возвращаемся по своему следу назад». Про деревню-то нам ничего не говорили». Вернулись к стогу, объехали его стороной, чтобы на освещенный участок не выезжать. Остановились, заглушили двигатель. Слышим обрывки разговора, но слов разобрать не можем. Вдруг по-русски кто-то как загнет — свои! Механику говорю: «Давай жми на голос». Только немножко проехали, как из-под земли выскакивают три силуэта наших солдата со связками гранат. Я с танка сразу спрыгнул. Они: «Кто такие?» — «Вот из боя возвращаемся». — «А почему со стороны фрицев? Сейчас бы мы вас гранатами угостили!» Оказывается, это разведчики, идут в деревню выяснить, есть ли там противник. Покурили и разошлись в разные стороны. Вот так закончился этот бой.

Когда вернулись в батальон, из тех, с кем я в бой пошел, почти никого не нашел — все погорели. Сохранились некоторые наиболее опытные, а наше молодое пополнение почти все было выбито.


Немцы после нашей атаки отошли, а потом мы их погнали. Запомнились бои за Пятихатку, вернее, трофеи, захваченные в. самом городке. Сначала был бой, нас обстреляли, мы стреляли. Проскочили на станцию, где стояло два эшелона, один с ранеными. Они пытались сопротивляться, но их всех перебили. Ребята сразу пошли по трофеи. У меня уже на машине были автоматчики, и мой заряжающий Бодягин сдружился с одним из них. Вот они вдвоем отправились. Командир батальона Лекарь наставлял нас, чтобы брали теплое обмундирование, носки. А нам, пацанам, что надо — водочки, пистолет и бинокль. Ведь мне, например, личное оружие не дали, хотя и положен был «наган». Только к концу войны я обзавелся «парабеллумом».

Однажды с этими трофеями смех был. Наскочили мы как-то на горящую немецкую машину. Бодягин побежал, приволок две или три банки консервов — теплые, можно сказать, с пылу с жару. Вскрыли банки: у заряжающего и радиста — с мясом, а у нас с механиком-водителем — с овощами. Мы их выкинули, а они мясную часть съели, а под ней овощи. Оказалось, что они открыли с той стороны, где мясо, а мы — с той, где овощи. Так было обидно!

После Пятихаток я познакомился с командиром корпуса генералом Кириченко. Мы подходили к очередному населенному пункту, как вдруг с его окраины раздалось несколько орудийных выстрелов и пулеметных очередей. При этом был убит один командир танка. Отошли в лощину, пока хоронили погибшего, выпивали за упокой его души и решали, как действовать дальше, со стороны деревни неожиданно показался «Виллис». Приняли было за немцев, но кто-то узнал штабиста, размахивающего фуражкой, а рядом — и самого генерала Кириченко. Оказывается, догоняя танки по другой полевой дороге, он заскочил в деревню, откуда нас обстреляли немцы, к тому времени уже смотавшиеся. Кириченко, поздоровавшись, съязвил: «Ну, орлы, деревню я освободил, можете наступать дальше!» Он показался простым, общительным, без особого командирского гонора, который встречается у иных больших начальников. Вроде неплохой мужик. Расположившись у «Виллиса» перекусить, генерал угостил нас приготовленными для него бутербродами.


Вечером 24 октября мы получили приказ выйти из деревни Недайводы в направлении города Кривой Рог. Снаряды и горючее «подбросил» танк без башни, кем-то окрещенный «жучкой». Еле-еле успели заправить танк ко времени выхода.

Пройдя около пятнадцати километров, мы замаскировались на день в деревушке. Рассредоточились по садкам, заровняли следы гусениц, замаскировали машины, вырубив при этом фруктовые деревья. Покончив с маскировкой, я отправил Бодягина к хозяйке на переговоры — очень хотелось горячей пищи, которую мы не видели с самого начала наступления. Вскоре он вернулся: «Договорился. Через полчаса будет горячая картошка!» Чуть погодя мне пришлось идти по вызову ротного. Подойдя к хате, в которой расположились комбат и ротный, я увидел практически не укрытую комбатовскую машину с трофейными чемоданами на бортах. Я еще подумал: «Вот нам постоянно твердят о маскировке, а сами? Небось уже „заправляются“.

Не успел подойти к крыльцу, как в дверях появился ротный Тришин: «Готовься. Пойдешь в разведку!» Этого еще не хватало! Но приказ есть приказ. Однако выполнить его не пришлось — беспечность комбата стоила жизни и самому майору Лекарю, и ротному Тришину. При налете двух немецких самолетов, последовавшем буквально через десять минут после нашего разговора, оба они были убиты. От больших потерь нас спас командир танка, лейтенант Данельян, который тут же распорядился перегнать машины на другой край деревни. И вовремя! В течение дня немцы три раза бомбили край деревни, в котором мы располагались утром.

К вечеру появился новый комбат, старший лейтенант Головяшкин, бывший заместителем майора Лекаря по строевой части. Мы его почти не знали. Видели лишь раз, во время торжественного построения.

Вскоре после его прибытия выдвинулись дальше. Я, честно говоря, уснул и проснулся только от резких ударов гильзой по броне танка. Комбат, стучавший по броне, наорал на меня и приказал снять миномет, который я возил десантом, взять пехотинцев и отправляться в разведку. Оказывается, два танка, посланные перед тем, не вернулись. «Пойдешь на малых оборотах, если что, сигнал — красная ракета в нашу сторону!»

Автоматчики, выделенные их командиром, старшим лейтенантом, устроились за башней, а мы с Бодягиным, стоя на сиденьях, высунувшись на половину из люков, пытались хоть что-то увидеть в темноте. На всякий случай приготовили гранаты. Примерно через три километра я услышал звук движущейся навстречу машины. По шуму двигателя — «тридцатьчетверка», но ведь немцы могут быть и на нашем танке! Когда, наконец, увидел силуэт машины и торчащего в башне человека, интуитивно почувствовал — наш, Фоменко или Савин. Почти одновременно остановились, спрыгиваю, бегу к машине.

Выясняется, что ребята подошли к железнодорожному полотну, фрицы на платформах тягают что-то взад-вперед. Савин остался наблюдать, а Фоменко поехал за батальоном. Вернувшись к колонне, поставил машину на место, где меня поджидали минометчики, и — бегом к комбатовской машине.

Фоменко предлагал ударить по немцам, пока они не готовы, но Головяшкин, выслушав всех, решил, что надо связаться с командиром корпуса, доложить обстановку, и полез в танк. Через полчаса он сообщил, что связи нет и мы должны отойти к деревне Вечерний Кут, располагавшейся в двух-трех километрах. Общее разочарование выразил Данельян: «Не то мы делаем, упускаем преимущество наше… »

За Савиным отправили Фоменко, а сами — в разведанную деревню. Снова маскировка. Наступило утро. Крюков уснул за рычагами, а мы подались в хату, где наконец-то нам удалось поесть горячей картошки.

Не успели перекусить, как на другом конце деревни раздался треск автоматных очередей. Быстро заняли свои места в машине. Рация молчит, и я решил сбегать к взводному Ермишину, машина которого находилась за соседней хатой. На месте его не оказалось, и я не солоно хлебавши вернулся к танку. Стрельба затихла. Наконец к нам прибежал радист взводного: «Автоматчики обстреляли немецкий обоз, который шел в деревню. Увидели, и давай палить! Нет пропустить бы и тихо, без выстрелов в плен взять. Всего-то с десяток фрицев да подводы две-три. Теперь разбежались, попрятались в кукурузе, а мы — обнаружены».

В это время прошелестел снаряд и разорвался где-то в середине деревни. За ним второй, третий. Радист убежал, а мы, не ведая, откуда бьют, где противник, чувствовали себя как загнанные волки. Артиллерийский обстрел деревни усиливался, били с разных сторон, кое-где повалил черный дым — горят танки! Нервы были на пределе, когда появился Ермишин. Схватив за рукав, потянул за собой, принудив пробежать с ним рысцой метров двадцать. Мы оказались на краю большой площади. «Видишь на противоположной стороне дерево? Гони к нему, поставь машину так, чтобы наблюдать за северной стороной. И миномет подготовьте, гони!»

Дерево совершенно голое, маскировать машину нечем. Миномет сняли. Командир отделения минометчиков, хороший парень, все курить у нас стрелял, своим ребятам говорит: «Давайте помогайте маскировать танк. Один на дерево — рубить ветки, остальные — внизу». Проходит буквально пара минут, и вдруг снаряд разрывается метрах в двадцати пяти от танка. Я крикнул Бодягину: «В машину!» И сам метнулся в люк. Я еще не успел опуститься на сиденье, как второй снаряд разорвался рядом с танком и на меня посыпалась земля. Я упал на сиденье, ощупал голову — все цело. И вдруг ужасная мысль — «Вилка! Сейчас третий — точно наш!» Ужас ожидания неотвратимой смерти не с чем сравнить! Но за бортом — тишина, только стоны… Люк открыл. Смотрю, двое минометчиков лежат недалеко от искореженного взрывом миномета. У дымящейся воронки — командир минометного расчета. Рядом с деревом лежит боец, сброшенный взрывом с его кроны. Подошли еще двое. Их спасла канава поодаль от дерева и сноровистость, с какой очутились в ней после первого разрыва. Бодягина нет. Тут слышу из дома кто-то зовет: «Лейтенант!» Мы с Тихомировым бросились туда. Бодягин стоит, гимнастерка задрана, живот весь в дырках, держит бинт, пытается себя перевязать и не может. Синеет. Руки трясутся. Коленки подгибаются. Щека, продырявленная осколком, багрово-синяя, с затылка на шею стекает струйка крови. Схватил его бинт, начал перевязывать. Положили мы его на шинель в угол, прямо в доме.


Что делать? Какой-то сумбур в голове. Я к машине, у меня нет заряжающего. В этот момент бежит старший лейтенант, командир автоматчиков, со своим адъютантом, Петром, к моей машине: «Твой взводный уже вышел за деревню и приказал следовать за ним. Отступаем». Залезли в танк. Петька говорит: «А где Бодягин? Друг-то мой где?» Они были знакомы по Пятихаткам, когда вместе ходили «по трофеи». Притащили тогда три бутылки французского коньяка, которые мы распили с экипажем Васи Коновалова. Его радист, Голиков, морщась, изрек, что водочка его домашнего производства лучше. На что я заметил: «На вкус и цвет товарища нет», а механик тут же: «Сказал рыжий кот, облизывая свои яйца!» — и попал в самую точку — Голиков был рыжим! Так и приклеилось к нему — «Рыжий кот».


Я дрался на Т-34

Я ему ничего не сказал: «Залезай быстрее. Будешь заряжающим, залезай». Надо догонять взводного. Выскакиваем за деревню. Слева и впереди — голые поля, справа тянется лесополоса, а за ней метрах в восьмистах цепь холмов, похожих на рудничные отвалы. Впереди увидел машину взводного и еще два танка. Ермишин шел правее их, параллельно посадке. Кричу механику, чтобы прибавлял скорость. «Догонять, догонять надо!» — это же бубнит почти в ухо старшой, он все еще на машине. Показалось — увидел вспышки на одном из холмов. Стреляют оттуда? В это время над головой снова хрипящий голос старшого: «Тигр» слева, лейтенант, «Тигр»!» Точно — слева движется по лощине, видна только башня с антенной. Поворачиваю башню: «Бронебойный, Петя, бронебойным заряжай!» Но «Тигр» уже скрылся в низинке за деревом. Выстрелил в его сторону и еще два снаряда для острастки. Механик кричит: «Взводный, Ермишин горит!» От охваченной дымом машины отделяются двое… еще один… четвертого не видно. Следом загораются и остальные два танка, шедшие впереди взводного. Ребята, кто уцелел, выскакивают, бегут влево, в сторону вспаханного поля. А ведь «Тигр» где-то там! Не он ли подбил их? «Гриша, возьми вправо, за посадку, она прикроет нас!» Он быстро свернул, а через двадцать-тридцать метров нас подбили. Били-то с холмов.

От резкого торможения швырнуло вперед, лицом о казенник пушки, из носа хлынула кровь, от боли в переносице в глазах снопы искр. Все, приехали… Закричал механику: «Заводи, заводи!» А он и так давил и давил на стартер, но — безрезультатно. Подбиты! Механик оборачивается, виновато разводит руками и тут же, увидев что-то позади меня, кричит, показывает! Слова не доходят, глухой шум в ушах от контузии, но — быстро оборачиваюсь… Из моторного отделения сквозь щели прорываются язычки пламени. Мгновенно почувствовал жар, удушающий запах горелого масла, быстро заполняющий боевое отделение: «Выскакивай!»

Отбросив люк, слышу вдруг резкий звук мотора. Неужели завелся?! Но пулеметная очередь крупнокалиберного пулемета, присоединившаяся к нему, все объяснила: на нас пикирует самолет! Метнулся под танк, краем глаза заметив, что тело Тихомирова свисает из люка механика-водителя.

Лежать под танком больше нельзя, каждую минуту может взорваться боекомплект и… Пули стучат по броне, каткам, гусеницам. Механик кричит: «Немцы, лейтенант».

Выскочили из-под машины — и стремглав в сторону, на распаханное поле, куда минутами раньше бежали ребята с подбитых машин. Крюков — в десяти-пятнадцати шагах от меня. Огонь усиливается. Жуткий свист пуль прижимает к земле, заставляет сгибаться, хочется брякнуться, распластаться, но тогда не уйдешь… только бы не в ногу, не в ногу… не уйдешь, возьмут раненым. Надо сделать вид, что попали, убили, надо падать! Валюсь на землю. Дыхание — как у загнанной собаки, но стрельба прекратилась… поверили. Механик завалился, как и я, жив, слава богу! Отдышавшись немного, не сговариваясь, одновременно вскакиваем, мчимся дальше. И все повторяется сначала: бешеный огонь, жуткое жужжание «пчел», пакостные мысли о близкой смерти. Но стал замечать — пули свистят выше, над головой, значит, ушли далеко — не попадут. Есть надежда уцелеть. Опять рев авиационного двигателя! Падаю на землю, вверх лицом, чтобы видеть свою смерть. А он с разворота, чуть не задевая колесами землю, проносится над нами. Вытягиваюсь вдоль борозды и начинаю лихорадочно забрасывать себя землей. Еще заход — он нас не видит и не стреляет.

Когда все улеглось, встали и побрели. У механика — автомат, подобрал у танка. Несем попеременно, кажется очень тяжелым. Вдруг позади раздался мощный взрыв, обернулись и — вздохнули с облегчением: на месте нашей машины бесформенная масса.

Спустились в лощину, где набрели на родник. Умылись, передохнули. Пошли дальше и вскоре наткнулись на автоматчиков. Их — трое, и надо же — Петр! Уцелел… У них и вещмешки, и шинели, и автоматы. Молодцы ребята — не бросили. У одного автоматчика — осколок в плече. Отвели их к роднику, благо ушли не далеко. Перевязав раненого, двинулись дальше. В другом овраге — еще несколько наших, в основном автоматчики, и — радист взводного. Уцелел. Об остальных не знает. Кажется, Ермишин выскочил, но… разминулись… Может… подстрелили?

Собралось всего тринадцать человек, и старшой, командир автоматчиков, тоже тут. Сам без сапог, в одних трофейных носках. Пахота, видать, далась старшому нелегко… Но удивился я другому: погоны тоже оказались тяжелы… их не было на плечах. В общем, выглядел он не лучшим образом. Тут же, как старший по званию, хотя этого уже не было видно, начал командовать, как уходить, кому с кем и т. п. Чтобы не участвовать в комедии «начальство — подчиненные», мы с Крюковым расположились подальше от него, не вмешиваясь и не обращая внимания на советы, решили, что как найдем нужным, так и двинем к своим. Прибился к нам и Петр.

Несколько автоматчиков попытались пойти в сторону Недайводы, но наткнулись на большое открытое пространство и вернулись назад.

До вечера подремали, а ночью двинулись к своим.

Под утро добрались до деревни Недайводы и, свалившись у порога первой же хаты, полностью забитой солдатами, отключились.

К вечеру собрались в одной из штабных хат командира корпуса Кириченко. При разборе трагедии узнали, что виновен в нарушении связи офицер, отвечавший за нее. Перепоручив дежурство на рации сержанту, он отправился к очередной фронтовой знакомой в соседнюю деревню, а утром погиб под бомбежкой. «Предатель, — выразился о нем Кириченко, — жаль, погиб, расстреляли бы принародно».

Командующий расспросил нас о подробностях трагедии, действиях командиров. Удивило отсутствие осуждения в адрес Головяшкина. Вся вина за происшедшее легла как бы на офицера связи.

В конце беседы заверил: «Все будете награждены по заслугам». Однако я так и не дождался этой награды. Только в конце войны за участие в боях под Кенигсбергом и на Земланском полуострове я был награжден орденом Отечественной войны и орденом Красной Звезды. Так что все в норме. Приятно, конечно, когда у тебя больше, но в то же время я уцелел, а многие погибли…


После этих боев я попал в резерв 5-й гвардейской танковой армии, откуда меня отправили в тыл, на заготовку хлеба. Жили мы в деревне Сарычанского района Днепропетровской области, а в ней — одни девчонки. Наши ребята все временно поженились. Хлеб неубранный стоит. Поставили нам задачу — убрать хлеб для своей армии. Меня назначили заведующим мельницей. Так я ею и заведовал в танкошлеме. День и ночь должны были молоть, но к вечеру мельница «ломалась», а с утра ее «ремонтировали». Жили мы там весь сорок четвертый год очень неплохо. Может быть, это мне и сохранило жизнь…


Я дрался на Т-34

В конце сорок четвертого года из резерва 5-й гвардейской танковой армии я попал в резерв фронта, а уже оттуда в 159-ю танковую бригаду 1-го танкового корпуса, куда прибыл в начале сорок пятого года. Корпус был потрепан в боях, и в бригаде танков не было. Через полтора месяца мы получили колонны танков, якобы построенных на деньги эстонского народа, — «Лембиту».


В штурме Кенигсберга мы особого участия не принимали — там все сделали пехота, артиллерия и авиация. А потом нас перебросили на Земланский полуостров. Прорыв немецкой линии обороны делали танкисты других частей, а нас через пару дней ввели в открывшуюся брешь. С немцами мы столкнулись у местечка Гермау, в четырех километрах от моря, ночью. Три машины пошли в разведку и накрылись, а утром 16 апреля мы пошли в атаку.

Местечко располагалось чуть в низинке, а за ним возвышенность — там немцы и укрепились. К этому времени в батальоне остались только машины командиров рот, одной из которых я и командовал. Мой ротный был ранен. Командир бригады разрешил двум другим командирам — Левицкому и Шутову — не идти в бой. Все же понимают, что войне конец, а погибать под самый ее занавес никому не хочется. Шутов не слез с машины, а Левицкий в атаку не пошел. Забегая вперед, скажу, что все из той атаки вернулись, но машины мы потеряли.

Вот так… Пошли в атаку на эту возвышенность. Механик не повел танк по дороге, а взял правее. Может, объезжал что-то, а может, и специально подставил машину моим бортом. Тут нас и подловили: левый борт разворотили, а последнее попадание — в пушку. Башню крутануло. Я попытался выскочить — люк заклинило. Выскочил через люк заряжающего сразу за его ногами, а справа от танка — громадная воронка, гусеница прямо на краю ее. Раздумывать некогда, надо быстрее прыгать, пока не убили. Чтобы не соврать, летел я метров пять. Ничего не сломал! Механик уже внизу говорит: «Я ранен». Осколок ему в пятку попал. Перевязали его и поползли назад, к деревне. Я заряжающему сказал, чтобы он механика сопровождал, а сам пополз к видневшемуся впереди пулеметному окопчику. Пистолет в руке, носом землю загребаю. Дополз. Пистолет землей забился, да так, что я его потом выкинул — не смог почистить. Кое-как доползли до домов. Завалились в подвал ближайшего дома. Там я нашел шубу с большим воротником, лег на нее и уснул.

Проснулся утром. На улице какой-то гомон. Вышел — ведут пленных немцев, оказалось, что, пока я спал, оборону их разнесли и пошли дальше. Пошел я к своей машине — тридцать семь попаданий! На трансмиссии у меня были чемоданы с кое-какими трофеями — все в клочья. Сохранились только мои домашние фотографии, платочки и еще что-то. Какие там трофеи! Главное, жив остался.

Какое было отношение к немецкому населению? Я сам по характеру не злой. Помню, в Восточной Пруссии спросил у немца спички — прикурить. Он подает коробок, я прикурил и ему возвращаю коробку. Ребята смеются, мол, чего я ему их вернул. Ну, а наши… были эпизоды. У ребят, у кого родные в оккупации погибли, те безжалостные были. Один мальчик, у которого семья погибла, выпил изрядно, взял автомат и очередь по колонне пленных как дал! Ему, конечно, дали по башке за это, но скольких-то он убил. Видел я мертвую девушку с задранной юбкой, лежащую у разбитой повозки. Были у нас ребята — Гриша с Кубани, узбек один — эти по девчонкам немецким ходили. Родители их припрячут, а эти давай искать. Я к этому относился брезгливо. Все было… Потому что и люди разные, и обстоятельства разные. Может, если бы у меня семья погибла, и я бы тоже мстил им.


В мае месяце корпус грузился на платформы для отправки на войну с Японией. Погода была отвратительная. Сидим в помещении вокзала, вспоминаем прошедшие бои. Там у нас танк подорвался на фугасе. Заряжающего вместе с башней отбросило метров на двадцать. Все погибли, а его только контузило. Через три дня пришел из пехотного санбата, заикается. Посмеялись. Вдруг автоматная стрельба. Потом пушка хлопнула. Все замолчали, насторожились. В чем дело? Потом кто-то из нас говорит: «Немцы?» — «Нет. Война кончилась». Выскочили из здания, а по всему небу пули сверкают. Война окончилась!!! Я бегу на свой пост, смотрю, кто-то из окошка автомат выставил и палит от радости. Я выхватил у солдата винтовку и начал стрелять. Радость неописуемая. Война окончилась! Где тут спать… Тут уж не до сна было.

Вот так закончилась война. 1-м танковым корпусом командовал генерал Гудков, заядлый болельщик. После войны, когда мы стояли под Гумбинином, он организовал футбольную команду. Там же были освобожденные нами репатриированные итальянцы и французы, которые тоже создали команду. Устроили матч, но, когда счет стал 8: 0 в их пользу, он встал, сказал: «Засранцы!» и ушел.


БРЮХОВ ВАСИЛИЙ ПАВЛОВИЧ | Я дрался на Т-34 | РОДЬКИН АРСЕНТИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ