на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 1

Берестъе, 1124 год, весна

Был уже почти полдень, и колокола Успенского собора усердно созывали на обедню, но княжий терем не спешил откликнуться на их призыв. Берестейский князь Юрий еще не выходил из опочивальни, и отроки[9] в верхних сенях перед горницами[10], якобы охранявшие его покой, спали тоже, повалившись на охапки соломы и друг на друга. Князь Юрий любил погулять, и пиры у него затягивались обыкновенно до рассвета. Гридница была полна бесчувственных тел, обладатели которых вчера не сумели доползти до дружинных изб. Бояр и городских старост, которые, хотя и не слишком одобряли буйство своего князя, никогда не отказывались от его приглашений, развела по домам собственная челядь.

Таким образом, четверых гостей, отстоявших обедню в Успенском соборе в надежде, что Бог поможет их замыслам, встретили на княжьем дворе только тишина и сонная одурь.

– Поле битвы, истинный крест! – бормотал один из них, хорошо одетый, в желтой бархатной шапке, отороченной собольим мехом, по виду боярский сын. – Вот тогда под Владимиром я такое же видал…

Они стояли в сенях перед гридницей, а на пороге лежал какой-то длинноусый кметь с шишкой на лбу и таким страдальческим выражением лица, точно его пытают, а он держится из последних сил и вот-вот будет вынужден сдаться.

– А ты, Гостяйка, надеялся в храме с князем поздороваться! – поддел боярского сына один из спутников, светловолосый, с выпуклыми голубыми глазами. – Тутошних, как видно, и соборными колоколами не разбудишь.

– Разбудим! – весомо заметил третий, боярин средних лет, с сединой в рыжеватых волосах. – Как узнают, с чем прибыли, враз забегают. Ну, Коврига, чего стоишь? Пихни его как следует, а то помрет во сне без покаяния!

Последнее относилось к четвертому спутнику: тот живо нагнулся и стал трясти длинноусого, но тот только замычал во сне, причем так мучительно, словно просил добить его.

– Эй, есть тут жив человек? – во все горло заорал голубоглазый, которого звали Корило.

– Чего орешь? – Со двора в сени вошла женщина такого могучего телосложения, что гости невольно попятились. На поясе ее звенела большая связка ключей, указывая на должность. – Вы откуда, гости дорогие? – уже вежливее добавила она, разглядев хорошую одежду и уверенный вид незнакомцев. – Если к князю, то рановато еще. Обождать надо немного. Князюшка не вставал еще.

– Погуляли, видно, вчера? – Корило подмигнул ей на длинноусого.

– Погуляли! – Ключница вздохнула, поскольку гораздо больше, чем князь, задумывалась, во что обходятся постоянные гулянки.

– Разбудила бы, мать! – посоветовал Гостяйка. – Тут дело такое…

– Не война ли? – Женщина переменилась в лице и схватилась за железную фигурку уточки, висевшую в ожерелье.

– Напротив того, радость! – наставительно пояснил старший из приезжих. – Поди скажи, что приехали из Турова боярин Самовлад Плешкович, сын боярский Доброгость Даливоевич и иные лучшие мужи с ними!

Купца Корилу и своего слугу Ковригу он не посчитал нужным упоминать, но ключница и без того захлопотала.

– Проходите, гости, проходите! – Она протиснулась мимо них к порогу гридницы, заглянула туда, не зная, куда посадить среди такого развала. – Ратайка, Доволька, да где же вы, лешие, провалились! – закричала она во двор. – Полдень, обедня прошла, а тут конь не валялся!

– Даже не прибегал еще! – вставил Корило и подмигнул Гостяйке.

– Да уберите хоть это идолище! – Не дожидаясь помощи, ключница сама схватила длинноусого страдальца за плечи и спихнула с порога, освобождая гостям путь. – Проходите, люди добрые, проходи, боярин, сделай милость!

Влетев в гридницу впереди них, она споткнулась об упавший деревянный ковшик, пинком отшвырнула его с дороги, проворно вытерла передником край лавки и сложила руки, показывая, что эту лавку может предложить гостям с чистой совестью. Опасливо подбирая полы дорогого зеленого плаща, боярин Самовлад с важным видом уселся, а ключница тут же выскочила в сени. Со двора сразу же послышался ее громкий голос.

Кто-то с топотом пробежал по лестнице вверх; Корило потешался, прислушиваясь к происходящему в тереме, и подмигивал Гостяйке, который, напротив, старался сохранять важный и неприступный вид, как и подобает послу. А одна из горничных девок, проворная, хотя и некрасивая Жалейка, уже пролезла по телам храпящих отроков в горницу и теперь теребила там кого-то:

– Вставай, княже, вставай! К тебе из Турова приехали, от тестя, боярин такой важный! Да вставай же, обедню проспал, войну проспишь!

Всклокоченная русоволосая голова поднялась над подушкой и тут же упала опять.

– Поди ты к лешему, коза! – протянул другой голос, женский, и из-за пышной подушки поднялось юное и хорошенькое, хотя несколько помятое и утомленное личико. – Не видишь, спим! Что орешь, как на пожаре?

– Вставай, Ялька! Хорошо, сюда не полезли, в гриднице уселись!

– Да кто?

– Из Турова приехали, говорю вам, от тестя! От Вячеслава Владимировича! А если бы влезли сюда и тебя, дуру, в постели у князя нашли? Тогда война, вот вам! Допируетесь!

– Чего – война? – хрипло спросил наконец сам князь Юрий, с трудом разлепляя припухшие веки. – С кем?

– Матушка Пятница, да со всем светом! – Жалейка уронила руки и с укором посмотрела на него: – Вставай, батюшка! Приехали к тебе бояре из Турова, говорят, дело важнее некуда!

– Уж не помер ли князь Вячеслав? – оживился князь Юрий и сел в постели, оправляя сбившуюся рубашку и пытаясь пятерней расчесать спутанные русые кудри. – А оно бы… хорошо бы…

«Успеет помереть, пока ты встанешь!» – подумала Жалейка, но ничего не сказала.

– Ну, зови, что ли, этих, одеваться! – решил князь Юрий и спустил ноги с лежанки.

– Сама – не добудишься никого, – проворчала Жалейка и полезла в ларь за свежей рубашкой.

– Перечеши меня! – потребовала обитательница княжеской постели, лениво выбираясь из пухлых перин и отбрасывая с лица растрепанные пряди. Ее русая коса, как змея, ползла за ней и была такой длинной, что связь ее с хозяйкой не бросалась в глаза и коса выглядела как самостоятельное существо.

– Не могу же я все сразу делать! – Жалейка в это время оправляла на князе новую рубаху. – Сейчас Кобылиха придет, она тебя перечешет!

– Чертей этих позови из сеней, пусть они князя одевают. Что же мне, до вечера нечесаной сидеть?

– Подождешь! Тебе-то в гридницу к гостям не идти.

– Поговори у меня! – капризно прикрикнула Вьялица. – Делай, что говорю, а то сразу у меня за морем Греческим окажешься!

– Не вопите, девки! – Князь Юрий поморщился. – И так голова трещит. Ялька, не ори. А ты поди растолкай Ероху, пусть красные сапоги принесет, а то на эти мне вчера козел какой-то наблевал…

Жалейка поджала губы, но ничего не ответила и вылетела в верхние сени. Когда и на нее, как всякую молодую девку в тереме, в свое время снизошла благосклонность князя Юрия, она все-таки имела совесть и никогда не валялась в его постели до света.

Примерно через полчаса отчаянными усилиями ключницы и той части челяди, которая держалась на ногах, и терем, и сам князь были приведены в достойный вид. Из гридницы спешно вынесли «тела», убрали грязную посуду, подмели объедки и замыли неблаговонные следы вчерашних излишеств. Князь Юрий наконец спустился, и только легкая припухлость под глазами позволяла догадаться, что и он во вчерашнем буйстве не оставался сторонним наблюдателем. Поднявшись при его появлении, туровцы кланялись: Самовлад Плешкович – с достоинством, Корила и Гостяйка – подобострастно, но все одинаково дивились, каким свежим выглядит хозяин по сравнению с его домочадцами.

Берестейский князь Юрий Ярославич был красивым мужчиной – высоким, стройным, с темно-русыми кудрявыми волосами и аккуратной бородкой, а прямые черные брови подчеркивали ясную голубизну глаз. Он был в самом расцвете сил – ему недавно пошел сорок третий год. Одеваться он любил ярко, нарядно, оттеняя свою красоту с помощью византийского бархата, золотого шитья на оплечье рубахи, а в ухе носил золотую серьгу с крупной, неправильной формы, жемчужиной.

Держался князь дружелюбно, приветливо, словно искренне рад гостям, и ничуть не стыдится из-за того, что его дом застали в таком неподобающем виде.

– Самовлад Плешкович! – Узнав гостя, он даже соизволил обнять его, а боярского сына Гостяйку похлопал по плечу. – Ну, какие вести? Как Туров? Не передрался еще окончательно? Собор Борисоглебский не рухнул? Епископ Игнатий здоров ли? Все дрова колет? Топором, прости Господи, по ноге еще не заехал?

Гости улыбались, им было приятно, что берестейский князь так хорошо помнит дух их города.

– Как мой второй батюшка, Вячеслав Владимирович? Здоров ли? Нет ли какой войны у него? – продолжал Юрий Ярославич, и в мыслях его трепетала шальная надежда – а ну как и впрямь… Но надежда, конечно, была не только греховной (это еще куда ни шло), но и глупой: на печальных вестников гости не были похожи.

– Князь Вячеслав здоров, только мы что-то давно его не видали! – с намеком ответил боярин Самовлад. – Опять у венгерского короля с братьями немирье, вот князь Вячеслав и отправился чужое стадо пасти. А своим пренебрегает.

– Да что вы говорите? – Князь Юрий оперся о подлокотник престола и наклонился вперед, как будто услышал нечто удивительное.

– Собрался город Туров и порешил: нам князь нужен такой, который не за морями, а на Руси будет нас оберегать! – продолжал Самовлад Плешкович. – И порешил город Туров общим голосом: приди к нам, Юрий Ярославич, и владей нами! И не позволь киевлянам нас держать за своих холопов, но управляй нами сам по правде!

– Вот что! – только и воскликнул князь Юрий, схватившись за бороду рукой в ярких блестящих перстнях.

Такого он никак не ожидал. Его деды, родной и двоюродный, его дяди и отец много лет сражались с другими ветвями князей Рюриковичей за обладание то Владимиром, то Перемышлем, то червенскими городами, и в этой борьбе вся его мужская родня поочередно сложила головы. Род Изяслава Ярославича, сына Ярослава Мудрого, к которому принадлежал князь Юрий, потерпел поражение, на владимирском и туровском столах утвердились потомки Всеволода Ярославича, на перемышльском – внуки Владимира Ярославича. Только из милости и христианского желания быть в мире с ближними туровский князь Вячеслав Владимирович отдал за Юрия свою дочь, а киевский князь Владимир Мономах дал за внучкой берестейский стол. Не имея больше сильной родни, князь Юрий должен был состариться и умереть в Берестье, на самых западных рубежах Руси. Но вот город Туров сам предлагает ему власть над собой! Мало того что Туров больше и богаче – от него гораздо ближе до Киева…

К городским старостам и сельским боярам были разосланы гонцы – звать на совет. Едва ли город мог не отпустить князя, но должен был обсудить, кого принимать взамен, и обговорить с отъезжающим правителем условия союза городов, если таковой окажется возможным.

Но уже на следующий день – как раз выдалась пятница, день торга, – после окончания обедни народ, не расходясь, толпился перед Успенским собором и вовсю обсуждал новости. Тут и там собирались кучки людей, и в каждой говорили свое. Приграничный город был разноплеменным: в нем жили древляне, дреговичи, волыняне – потомки древнего племени дулебов, обитавшего в этих местах еще пять веков назад. Встречались ятвиги[11], ляхи[12], были и венгры.

– Кто же у нас теперь князем-то будет? – волновались бабы, собравшиеся на торг с кошелками, корзинами и коробами.

– Да их, Изяславова[13] племени, осталось-то всего ничего! – бойко рассуждал поп маленькой Власьевой церкви, отец Никодим. – Всех ведь Господь уже призвал. Кроме князя Юрия, только двое и осталось, да и те еще дети – князь Юрий Ярославич[14] да князь Вячеслав Ярославич. Их и примем на княжение.

– Да они ведь, сам говоришь, дети еще совсем! – вздыхала хорошо одетая посадская баба, жена какого-нибудь зажиточного ремесленника или мелкого купца. – Какие из них князья?

– А вот такие! Это у тебя дети – дети, а у князей и дети – князья! – вразумил ее отец Никодим, не замечая раздавшихся вокруг смешков. – А пусть хотя бы и дети! Пусть сидит у нас род князя Изяслава, при нем мы от киевской кабалы избавимся!

– Да какая нам от них защита, от мальцов? Ни войско вести, ни на княжьем совете слово сказать!

– А зато сами мы их воспитаем, как родных сынов, научим, как на благо Берестья стараться!

– Да ты что, отец Никодим, сдурел совсем! – напустилась на него другая баба. Была она уже в годах, хорошо одетая, с нарядно расшитым очельем[15], широкая, могучая, сама чем-то похожая на воеводу. – Народ к измене подбиваешь, да прямо на торгу! Город Берестье издревле Киевской земле принадлежал, а ты что же, отделяться задумал? Окстись! Князь Юрий Вячеславу Туровскому зять, киевскому Владимиру родич, потому и сидел здесь. А Ярославцевы дети нам не надобны!

– Да вон Владимир-город принял на княжение Ярославца Святополчича, так в осаде с ним насиделся, и голодом их морили, и приступами брали, и села у них жгли, землю разорили совсем! – поддержал ее какой-то посадский. – Отступились владимирцы, прогнали Ярославца. А мы его детей к себе позовем! Уж лучше бы князь Юрий оставался, где есть. А то теперь станет с тестем воевать, и нас в покое не оставят!

– Так что ж теперь делать, матушка, Евдокия Бориславна? – крикнул развеселый мужик, молодой и кудрявый, но с утра уже хмельной и по виду беспутный. – Цепью за ногу, что ли, прикуем князя Юрия?

– Язык тебе приковать, Вереська! – Боярыня в досаде махнула на него рукой. – Люди только с обедни идут, а ты уж угостился где-то! Работал бы лучше! А потом вот такой же хмельной на вече пойдешь да будешь там орать от большого ума!

– Тебя, матушка, в боярской думе заждались! – продолжал веселиться Вереська.

– Я-то в думу не пойду, а вот Далимыслу Яруновичу скажу – уж лучше нам теперь из Владимировой киевской родни кого-то в князья себе звать, только бы не воевать. Не до войны нам теперь.

– Если кто нас оборонит от Владимира, то разве Изяславичи! – возражал ей другой мужик. – А если, как ты говоришь, век из кабалы не выберемся, так и будем у стремени чьего-то ходить!

– Да не в той мы силе, чтобы сами собой править, а так хоть миром обойдется!

– В чьи дела ты, баба, лезешь, хоть ты и боярского рода? Управляй своим домом, а в княжьи дела не лезь!

– Ой, какой воевода нашелся! – Евдокия Бориславна уперла могучие руки в широкие бока и придвинулась к обидчику. – Ты, Коряга, мни свои кожи, знай свои чаны да молись, чтобы твоих сыновей в ополчение не забрали с тобою вместе! Кричите на вече сами не зная что, сами на себя беды зовете, а потом удивляетесь – чем, дескать, мы Бога прогневили? А тем и прогневили, что своей же головой о своей же пользе подумать не умеете!

Народ гудел, каждый кричал свое. Берестье с давних времен принадлежало Киевскому княжеству и являлось его самой дальней западной точкой. По существовавшему уговору, нынешний берестейский князь платил Киеву дань и поставлял ему войско. Этими повинностями берестейцы были особенно недовольны: им были чужды тревоги Киевщины, постоянно осаждаемой половцами. Войско пригодилось бы и дома: слишком близко были польские владения, а польские короли вовсе не смирились с потерей этих земель. Но обладать Берестьем хотели бы и туровские князья, и владимирские, и князья Червонной Руси, лежавшей южнее. Пока во Владимире и Турове сидели родные сыновья киевского князя, никаких перемен для Берестья не предвиделось. Но если в Турове появится князь из другой линии, враждебной киевлянам, равновесие сил нарушится, Берестье сможет играть на взаимных противоречиях князей и выгадывать для себя более удобные и почетные условия.

– Дурни вы, дурни! – пыталась вразумить Евдокия Бориславна тех, кто жаждал свободы. – А про ляхов забыли? Ведь они под боком у нас, а дальше нас на запад никаких русских земель уже нет. Вот пойдет на нас ляшский король – Киев полки[16] пришлет, да и Владимир нас прикроет. А тогда что будем делать?

– С ляшским королем договор утвердим!

– Дочерей его замуж за наших князей молодых возьмем!

– Так он вам и дал! Выкуси-ка!

– Да и нельзя за Ярославцевых сыновей его дочерей брать – сам ляшский король на Святополковой дочери женат, его дети – Ярославцевым двоюродные, – поддержал боярыню сведущий монах, отец Феофан. – Церковь таких браков не дозволяет!

Боярыня Евдокия не нуждалась в союзниках и могла одна спорить со всей толпой, а если бы кто проявил непочтительность – и угостить своей крепкой можжевеловой палкой. Но мало кто соглашался с ее доводами, а если соглашался, то молчал, не желая переть против толпы. Плюнув, боярыня ушла домой – рассказать мужу и думать, что делать, если такие настроения возобладают и во время веча.

Споры захватили и торговую площадь, где сегодня во всех лавках ремесленники продавали наработанное за неделю, а купцы – привезенное из других земель.

– Понятное дело, что Туров хочет князя поменять! – разглагольствовал возле лавки с дорогими привозными тканями посадский старшина Суховей – длинный и сухой старик с тощей бороденкой, в долгополом буром кафтане. – Нынешний-то их князь – киевскому князю Владимиру родной сын. Как соберется киевский князь половцев воевать, или там Новград, или полоцких этих оборотней – подавай, сын мой послушный, войско мне и дружину! Так и будут вечно у стремени ездить! А мы и своим умом проживем!

– Мы-то тут при чем? – хмыкнул кузнец Меженя. Его лавка стояла напротив, на углу кузнечного ряда, но он, заслышав любопытный разговор, вышел и теперь стоял напротив Суховея, сложив руки на груди. В честь торгового дня он был непривычно умыт и хорошо одет в крашеную коричневую рубаху, подпоясан новым кожаным поясом.

– Ну, Туров. А хотя бы и мы тоже! – напал на него Суховей. – У меня сына да двух работников забрали в ополчение черниговского князя воевать, один без руки вернулся, у отца на шее теперь сидит, а второй и вовсе там сгинул! Не надо нам киевских князей! А будет в Турове князь Юрий – мы за ним как за стеной, про киевлян забыть можем. Не доберутся к нам оттуда емцы да мечники[17]!

– Так ведь под киевским князем порядка больше! – рассудительно заметил хозяин лавки, богатый гость Святозар Буянович. – Чуть где какая война, киевский князь по правде разбирает, кому какой следует стол. А от войны одно разоренье, ни по какой дороге не проедешь, да и торговли никакой.

– Это верно, это да! – заговорили вокруг. – Вон, в прошлое лето под Владимиром что приключилось, какая уж тут торговля! Гробами разве что!

– Так ведь Киев нас воевать и тянет! – не унимался Суховей.

– А то у нас без Киева воевать некому! – хмыкнул Меженя. Он-то хорошо знал, кто и зачем заказывает у него оружие, а Суховея считал просто болтливым дураком. – Под Владимиром-то князь Ярославец воевал да перемышльские Ростиславичи, Киева там и близко не было! А вот подошел бы киевский князь с полками – может, и одумался бы Ярославец, да и сам теперь был бы жив!

– Не до того теперь киевскому князю! – вздохнул старичок с посохом, в линялой ряске и с берестяным коробом за спиной. – Стар он, князь Владимир Всеволодович. На восьмой десяток завернул! Не воевать ему уже, сынки!

– Тебе, дед, не меньше, а вона какой прыткий! – засмеялась молодая женщина с круглым загорелым лицом, оттененным белым повоем[18]. – Не из Ерусалима бредешь?

– Так далеко не сподобил Господь побывать, а из Киева как раз иду, – кивнул старик. – И там говорят: плох уже князь Владимир.

– А если плох, то скоро туровского князя на его место попросят! – крикнул из лавки напротив купец Малята. Ему было плохо слышно, и он перевесился через прилавок, не забывая придерживать нитки разноцветных стеклянных бус. – Ведь князь Вячеслав у него старший сын?

– Нет, старший – Мстислав, он в Новгороде, – поправил бывалый человек Святозар Буянович.

– Ну, тогда, как помрет князь Владимир, Мстислав на его место, а Вячеслав – в Новград перейдет!

– Да ну тебя, помрет! – Сразу несколько женщин замахали на него руками и закрестились. – Сплюнь, накаркаешь!

– Да, может, все это еще болтовня одна! – сказал Меженя и пошел прочь с таким досадливым видом, что, дескать, вот заставили время терять из-за таких пустяков. – Может, и не звали князя Юрия ни в какой Туров…

– Звали, а вот звали! – возмущенно закричала ему вслед молодая девушка с очень длинной светлой косой. – Давайте я лучше расскажу, я всю правду как есть знаю!

Одета она была очень хорошо: нижняя рубаха из тонкого беленого полотна украшена широкими полосами вышивки на подоле и на узких рукавах, верхняя рубаха из настоящего заморского шелка, зеленого, как молодая травка, с блестящей золотой вышивкой на подоле. Сверху – красивый теплый кожушок, отороченный черным соболем, а височные кольца, вплетенные в тонкие косички над ушами, блестят светлым серебром. Не смущенная всеобщим вниманием, девушка бойко рассказывала:

– Приехали бояре, все такие важные, человек восемь, а может, десять. Приехали и прямо в ноги Юрию Ярославичу упали: пожалей нас, говорят, сирот беззащитных, бесприютных! Весь город Туров, говорят, нашими устами тебя умоляет: приди и владей нами, а мы ни в чем из твоей воли не выйдем и будем служить тебе, как дети отцу!

– А как же туровский князь? – недоумевал мужик в войлочной шапке, видно приехавший из села и в княжеских делах соображавший туго. В опущенной руке он держал мешок с лямками, где было то ли зерно, то ли еще какой-то товар на обмен. – Или помер?

– Не помер, а за море куда-то ушел. В Венгерскую землю!

– Венгрия не за морем! – подала голос другая девушка, в кожухе из красновато-коричневой толстой шерсти и с беленькой косынкой на голове. За спиной ее стояла нянька, еще крепкая женщина, и слегка тянула девушку за рукав, намереваясь увести, но та не обращала на нее внимания. – Дура ты, сама не знаешь, что говоришь!

– Это я-то дура! – Нарядная красавица уперла руки в бока и надвинулась на нее. – Своими ушами я все слышала!

– Не могла ты такой брехни нигде слышать, кроме как у собак под забором! – не сдавалась девушка в косынке. Она тоже была высока ростом, красива, а на лице ее горел яркий румянец. – Чтобы Туров сам от князя Вячеслава отрекся и другого позвал! Не может такого быть! Туровской землей киевские князья владеют, и раз киевский князь сына туда посадил, другого князя там быть не может!

– А вот было, было! Князь Вячеслав ушел незнамо куда, а свою волость бросил, вот они и зовут княжить Юрия Ярославича!

– Да ведь он не пойдет!

– Еще как пойдет!

– Не посмеет он своего тестя…

– А вот увидите!

– Да что ты понимаешь в этих делах, холопка!

– А побольше твоего понимаю! – завопила в ответ красавица с длинной косой, не опровергая, впрочем, своей принадлежности к холопам. – Это ты, боярыня, за печью сидишь, а я день и ночь в княжьих палатах! Я все Князевы дела знаю, как и бояре не знают!

– Это точно, что день и ночь! – хмыкнул кто-то в толпе. – Ты, что ли, теперь у князя ночами лежанку стережешь?

Народ загудел, стал многозначительно посмеиваться. Красавица вздернула носик, а ее противница вдруг переменилась в лице.

– Ага! – торжествующе засмеялась красавица. – Замолчала! Вот то-то же! Юрий Ярославич в Туров поедет, и я с ним поеду! Сейчас я в Берестье княгиня, я буду и в Турове княгиней!

– Да он в Турове других найдет, не хуже! – опять хмыкнул кто-то сзади.

– Ну, язык-то придержи! – Вьялица сердито обернулась. – Юрий Ярославич меня любит, ничего для меня не жалеет! Вон, старый киевский князь Святополк Ярославич тоже на простой девке женился, так ее любил, что прямо плакал, если расставаться приходилось, и двум сыновьям ее все свое наследство завещал! А раз было, так и еще будет! Может, и на мне князь Юрий женится!

– Сдурела девка! – хихикнул кто-то. – Даже с посадничьими дочерями не хотят епископы венчать, а ты что задумала!

– Так ведь он женат! – напомнила какая-то баба.

– Ну… – Вьялица запнулась, внезапно вспомнив об этом досадном обстоятельстве. – Да где его жена? Кто ее видел? Сидит себе в монастыре, может, хочет постриг принять! А пока я в Берестье княгиня! Что я захочу, то князь и сделает! Который человек мне не понравится, враз тому голову снесет!

Народ посмеивался над ее хвастовством, а она победно продолжала:

– Захочу – всю лавку куплю! Захочу – весь ряд мой будет, со всеми товарами и с купцами вместе! Таких обносок, – она с презрением оглядела девушку в косынке, – ни за что не надену!

И она пошла вдоль ряда, провожаемая то насмешливыми, то уважительными взглядами: что ни говори, князевы дела она действительно знала, как никто.

Девушка в кожухе осталась стоять, словно приросла к месту.

– Пойдем! Пойдем, голубка, далеко ли до греха! – уговаривала ее нянька и тянула за рукав.

Девушка ее не слышала, а все смотрела с гадливостью вслед ушедшей, как будто это была отвратительная змея, которая может укусить. В глазах у нее стояли слезы бессильного гнева.

– Значит, вот как… – задыхаясь, прошептала она. – Значит, вот каких…

– Ну, говорили же! – Нянька развела руками, что, дескать, это все нам давно известно. – Ведь князь Юрий не монахом живет, это и матушка игуменья знает. Эта ли, другая – тебе-то что за дело? Пойдем-ка, а не то признает кто-нибудь – срам какой…

Девушка отвернулась. Святозар Буянович украдкой покосился на нее. Неумеренная любовь князя Юрия к женскому полу в Берестье чуть ли не в поговорку вошла, так, может, перед ним соперница хвастливой Яльки?

Светозар Буянович бывал в разных землях и повидал немало, но и он весьма удивился бы, если бы узнал, что догадка его отвечает истине с точностью до наоборот. Девушка в косынке никогда сама не унизилась бы до соперничества с бесстыжей холопкой. Это соперничество было ей навязано самой судьбой – ведь она-то и была княгиней Прямиславой Вячеславной, законной женой Юрия Ярославича вот уже целых семь лет.

6625 год от сотворения мира[19] выдался очень беспокойным. Вечный бунтарь князь Ярославец Святополчич тогда опять задумал отнять владения у перемышльских князей Ростиславичей, для чего привел на Русь поляков. Сам он был тогда женат на внучке киевского князя Владимира, по прозвищу Мономах, но союз этот связывал ему руки, и он пытался развестись с женой. Киевский князь собрал войско со всех подвластных ему земель, взяв и перемышльских Ростиславичей. Осадой города Владимира удалось привести князя Ярославца в покорность, с него и его родных были взяты клятвы дружбы, а разваливающийся брачный союз потребовалось подкрепить другим – и дочь Вячеслава Владимировича туровского, который приходился сыном Владимиру Мономаху, была выдана за Юрия, двоюродного племянника мятежного Ярославца. Вместе с невестой он получил Берестье, которым некогда владел его отец, но был лишен владения за непокорность Киеву.

Князь Юрий тогда был зрелым мужчиной, уже овдовевшим, а Прямиславе исполнилось всего десять лет. Но она была еще не самой молодой невестой на Руси – случалось, венчали и семилетних. Конечно, десятилетняя невеста не могла как следует осознать смысл и значение происходящей в ее жизни перемены. Прямиславе хорошо запомнилось, как мать со слезами прощалась с ней, точно предчувствуя, что больше ее не увидит, – княгиня Градислава Глебовна умерла через четыре года после свадьбы дочери. Отец и мать со своими боярами и их женами провожали ее по дороге к жениху целый день и все никак не могли расстаться. Мала, слишком мала была их дочь для того, чтобы покинуть родительское гнездо и вить свое собственное. Но вот родители простились и повернули назад, дальше ее провожали туровские бояре с женами, присланные за ней берестейские бояре с женами, но единственным близким человеком для Прямиславы осталась нянька Зорчиха. Отец, мать, младшая сестра Верхуслава, которая по глупости так завидовала, что Прямислава уже взрослая, – все родное и близкое осталось где-то на другом краю света, а впереди ждало только чужое и холодное. Маленькая невеста плакала всю дорогу от страха и тоски, а Зорчиха утешала ее рассказами о ее будущей славе, чести и богатстве. Нянька уверяла, что «муж», то есть князь Юрий Ярославич, будет любить ее и беречь, как отец. Про себя Зорчиха, должно быть, думала, что кое-какое сходство с Вячеславом Владимировичем и правда имеется: жених был старше Прямиславы на двадцать пять лет и свободнейшим образом годился ей в отцы.

Саму свадьбу Прямислава помнила плохо, и хуже всего венчание, где ей на палец надели слишком широкое кольцо, а потом Зорчиха его спрятала, чтобы ребенок не потерял. Но десятилетняя девочка, конечно, не годилась в жены мужчине на четвертом десятке. Сразу из церкви ее проводили в Апраксин-Мухавецкий монастырь – взрослеть и ждать «поры», то есть возраста, когда она на самом деле будет пригодна для брака. Здесь игуменствовала мать Евфимия, в миру княжна Добролюба Мстиславна, троюродная сестра Юрия Ярославича. Поначалу князь Юрий по праздникам навещал юную супругу, но потом его посещения стали все реже и наконец совсем прекратились. У него были дела, охоты, пиры, да и женщин он мог найти себе поинтересней, чем маленькая девочка, умеющая только играть в куклы и повторять за монахинями слова молитв.

Сейчас Прямиславе было уже семнадцать лет, о чем ее муж, кажется, и не вспоминал, а она очень смутно помнила его лицо. Апраксин-Мухавецкий монастырь стоял в самом городе, от княжьего двора его отделяли две улицы и торг. Поскольку Прямислава не собиралась становиться монахиней, игуменья никогда не ограничивала ее в прогулках, только просила не слишком наряжаться – пестрое мирское платье смотрелось бы неуместно в монастырских стенах. Роскошные ткани и шитые жемчугом повои, доставшиеся Прямиславе в приданое, хранились в сундуках под надежными замками, а одевалась Прямислава просто, как обычная горожанка. Брак считается полностью заключенным после «веселья», то есть свадебного пира, а Прямислава была лишь обвенчана, поэтому все эти годы продолжала заплетать девичью косу, только голову повязывала платком – по учению апостола Павла, согласно которому женскому полу надлежит иметь главу покровенну. И тем берестейским молодцам, что встречали ее на улицах и увязывались следом, привлеченные ее красотой и статью, не могло и в голову прийти, что эта девушка – их княгиня. Едва ли кто-то в городе вообще помнил, что у князя Юрия есть законная жена.

Разгульная жизнь мужа не была тайной для Прямиславы, как и то, кем он ее заменил. Теперь она не столько желала, сколько боялась того дня, когда он вспомнит-таки о своей законной жене и возьмет ее в дом.

– Чего же с него взять, голубка! – Нянька Зорчиха разводила руками: – Он с тобой обвенчан, и только, а живет один, как бобыль. Как же ему быть? Вот и блудит. Известное дело!

– Зачем тогда женился? – отвечала Прямислава. – Это я была дитя неразумное, за меня отец все решил. А он-то на четвертом десятке женился, заранее знал, как все будет! Если нужна жена, так искал бы настоящую, а не сватался к недоросточку!

– Ему не жена, а мир с Вячеславом Владимировичем нужен был! К отцу твоему он сватался, голубка моя! И отца не упрекай: мало ли крови Изяславичи всем попортили, а худой мир всяко лучше доброй ссоры.

– Продали меня за худой мир, а я теперь всему Берестью как посмешище живу!

– Терпи, голубка. Господь терпел и нам велел.

Но долго еще после случая на торгу Прямислава бледнела от негодования, вспоминая Вьялицу, наряженную в шелковую рубаху, с шелковыми лентами в косе, с пятью рядами блестящих бус на шее, с серебряными кольцами на висках и браслетами на обеих руках! Ее румяное самодовольное лицо, ее торжество, с которым она объявила себя чуть ли не берестейской княгиней, не зная, что настоящая княгиня стоит перед ней! Прямислава чуть не плакала от досады и унижения. Не хватало еще ей, княжне Рюриковне, встать на одну доску с этими… Ей, внучке англо-саксонской принцессы Гиды, ей, внучке Владимира Мономаха, родичи которого сидят на тронах в Византии, Польше, Венгрии, Швеции, князь Юрий предпочел вот эту… Прямислава не ревновала мужчину, которого совсем не знала и не могла любить, но не в силах была стерпеть мысль, что ее законное место занимает разряженная холопка.

– Да где бы он был теперь, князь Юрий, если бы мой дед князь Владимир ему берестейский стол не отдал! – бушевала Прямислава у себя в келье перед Зорчихой, которая слушала и горестно вздыхала, продолжая вязать чулок. – Жил бы сейчас из милости у какого-нибудь сильного князя при дворе, каждую полушку бы выпрашивал, рубахи бы носил с чужого плеча! Мой род его князем сделал, а он и меня обидел, и на отцовский стол теперь рот разевает! Дурная кровь эти Изяславичи, всех бы их под корень извести, чтобы и на племя не осталось!

А князь Юрий, не зная, как проклинает его собственная жена, был весел и доволен. Приняв посольство, звавшее его на туровский стол, он тут же стал собираться. В Берестье он вместо себя посадил своих троюродных братьев-сирот, Юрия Ярославича и Вячеслава Ярославича. Старшему из них было тринадцать лет, младшему – одиннадцать.

Дружину и челядь князь Юрий увел с собой. Прислал он было и за женой, но Прямислава наотрез отказалась ехать. Княгиню приводила в негодование мысль, что ее пытаются заставить за спиной у отца участвовать в захвате его владений, а кроме того, она не желала видеть Юрия Ярославича, который променял ее на купленных холопок и не похоже, чтобы раскаялся! Конечно, она была бы вовсе не прочь снова оказаться в Турове, но не таким же образом! Мать умерла, сестру Верхуславу тоже выдали замуж, и в Турове ее никто не ждал.

Князь Юрий не настаивал, чтобы жена его сопровождала. Похоже, за своими пирушками он не замечал, как идет время, и продолжал думать, будто в Апраксино-Мухавецком монастыре живет десятилетняя девочка.

После отъезда князя Прямислава с Зорчихой каждый день бывали в городе: то на торгу, то на службе в Успенском соборе. Новостей хватало. Рассказывали, что владимирский князь Андрей – родной дядя Прямиславы по отцу – обновляет укрепления города, несмотря на то что его главный враг, князь Ярославец, уже погребен внутри, в соборе. Перемышльский князь Володарь готовится идти воевать поляков, чтобы отомстить им за постоянные набеги, вот только по брату поминки справит – умер теребовльский князь Василько, много лет назад злодейски ослепленный в междоусобной борьбе. Но ни из Турова, ни от ушедшего в Венгрию князя Вячеслава вестей не было.

В Берестье прибыли новые князья, Юрий и Вячеслав. Кормилец их, боярин Нежата, был человеком учтивым и богобоязненным, поэтому на другой же день оба приехали в Апраксин-Мухавецкий монастырь. Оба брата были послушными и рассудительными отроками, отменно обученными Священному Писанию. С игуменьей Евфимией они обходились весьма почтительно и обещались во всех делах спрашивать ее совета.

Боярин Нежата подтвердил, что князь Юрий благополучно прибыл в Туров, был радостно встречен и устроился на княжьем дворе. Но попутно туровцы послали к владимирскому князю Андрею и просили быть им «вместо отца».

– А, значит, боятся, что киевский князь им хребет наломает! – злорадно воскликнула Прямислава. – Или мой отец вернется, и тогда им не поздоровится, вот и хотят себе во Владимире защиту найти. Зря надеются! Не будет князь Андрей предателям против родного брата старшего помогать!

– Грех тебе так говорить, княгиня! – прервала ее игуменья. – Грех на своего мужа венчанного беду звать!

– А радоваться, что отец мой ворами[20] ограблен и оскорблен – не грех? – воинственно отозвалась Прямислава. – Я отца своего почитаю, а ворам и изменникам добра желать не могу, хоть он мне муж, хоть кто! Сам-то князь Юрий помнит, что он мой муж? Да он меня на улице встретит, не узнает!

– Что же ты с ним не поехала, ведь звал!

– Дом отца моего расхищать звал? Не дозовется, пусть хоть охрипнет! Вот вернется отец…

Прямислава запнулась. Все-таки гибель Юрия Ярославича будет и ее собственной гибелью. Но сочувствовать бессовестному мужу она не собиралась и была твердо уверена, что не смирится с этим захватом.

Взбудораженная и разгоряченная этими мыслями и разговорами, Прямислава не могла заснуть и полночи ворочалась на тощем монастырском тюфяке. А за окошком была весна, из-за отволоченной заслонки тянуло свежими, сладкими, будоражащими запахами, от которых на сердце становилось тревожно и радостно. Мысли о престолах и войнах отступали, на смену им приходило убеждение, что это не главное, что ей нужно думать о другом, иначе она упустит самое важное в жизни. Но что это? Лежа с закрытыми глазами, Прямислава жадно вдыхала эти запахи, стараясь уловить тайну, и грудь ее расширялась, будто пытаясь втянуть весь этот сладкий воздух, не упустить ни капли. Хотелось куда-то бежать, кого-то искать, лететь, как ветер, над темной влажной землей, над свежими травами, над рекой, где отражается луна… И эти ее беспокойные порывы не имели к борьбе за престолы уже никакого отношения.

Но она, венчанная жена незнакомого и нелюбимого человека, и ему-то не нужная, была заперта в своей уже решенной и навсегда определенной судьбе, в этих бревенчатых стенах. От всей весны ей оставались лишь призрачные дуновения из-за неплотно задвинутой заслонки.

И где-то совсем далеко, в темной ночной стране, словно голос ее бессловесной и неясной тоски, выли волки…

Западные рубежи Перемышльского княжества, тогда же

Где-то недалеко выл волк – гулким, протяжным, низким голосом, идущим, казалось, из самой глубины звериного сердца. Ростислав лежал на походной овчинной подстилке возле костра, укрывшись теплым плащом из толстой шерсти, и слушал, завороженный колдовством прохладной весенней ночи. В такие ночи он не помнил о Перемышле, о поколениях предков-христиан и ощущал себя половцем, одним из тех, на которых был так похож лицом, – на вольных людей, не знающих стен и городов. В Половецком Поле он никогда не был, более того – половцы, соплеменники матери, для него были врагами, с которыми уже не раз приходилось воевать. Но в такие ночи, когда волчий вой приводил ему на память полусказочные истории про деда Боняка, в нем просыпалась дикая и стихийная сила – должно быть, та самая, умелое использование которой позволяет человеку превратиться в зверя. Ведь умел же полоцкий князь Всеслав превращаться в волка, горностая, тура, даже в Огненного Змея. И Волх, сын первого ладожского князя Словена, тоже умел. Вот стать бы сейчас Огненным Змеем или хотя бы обычным серым волком – уж он тогда не спал бы в ночном стане, где только лошади всхрапывают и дозорные негромко переговариваются, чтобы не дать друг другу заснуть. Он бы вскочил на четыре сильные лапы и бесшумно исчез во тьме, только серый хвост мелькнул бы. За ночь он успел бы обежать все западные пределы, нашел бы польские дружины, скрытно подбирающиеся к перемышльским землям, а там… Если бы еще уметь всю дружину оборачивать волками, то можно скрытно подобраться к вражескому стану, порвать людей и коней, так что потом и битвы никакой не понадобится…

– Ты чего не спишь? – сонно пробурчал Звонята, сын Ростиславова кормильца[21] и лучший друг. Ворочаясь на жесткой земле, он заметил, что у князя открыты глаза. – Опять про деда мечтаешь?

– Не мечтаю. Думаю. Так был он оборотнем или нет, Боняк?

– Был, конечно. – Звонята равнодушно зевнул. – Половцы эти безбожные все оборотни. И волкам поклоняются. А ты – не половец, ты князь, я тебе сколько раз говорил!

– Сам спи давай, тебе перед рассветом в дозор идти!

– А я и сплю!

Этой весной, едва в середине березня[22] поднялась трава, перемышльский князь Володарь велел младшему сыну выступать в дозор. Беспокойные поляки каждый год тревожили пределы самого западного из русских княжеств. В позапрошлом году был предпринят большой поход, в котором Володарь перемышльский разорил польские земли и взял большую добычу. Польский король Болеслав, не имея сил ему противостоять, прислал послов с просьбой о мире и даже пообещал возместить все убытки, если только Володарь прекратит поход. Князь Володарь, миролюбивый человек, поверил полякам, и напрасно. От предателя воеводы Петрона, поляка родом, король Болеслав узнал, что князь Володарь ездит на охоту с одной малой дружиной, и напал, когда никто этого не ждал. Князь Володарь, поднятый среди ночи, бился отчаянно, потерял много людей и сам в конце концов попал в плен. Только обоз опомнившимся воеводам удалось отстоять. Слепой теребовльский князь Василько договорился о выкупе за брата, но Болеслав потребовал чудовищную сумму – две тысячи гривен серебра. Князь Василько сумел собрать только тысячу двести, и с этими деньгами Ростислав поехал выкупать отца, за недостающее предлагая в залог самого себя. Только к осени князь Володарь, вернувшись домой, выкупил и сына. По всем городам рассказывали байки о тех дивных сосудах, серебряных и с позолотой, греческой и венгерской работы, которые князь Володарь послал как выкуп за Ростислава. А в прошлом году князья Володарь и Василько, в союзе с теми же поляками и беспокойным князем Ярославцем, ходили воевать город Владимир… Там-то Ярославец и был убит под стенами города, остальные помирились с владимирским князем. Но хотя князь Володарь пировал с Болеславом польским за одним столом у князя Андрея, ни один из них не думал, что этот мир теперь навек. Пришла новая весна, и вот Ростислав ездит с ближней дружиной по западным городкам, проверяет сохранность подновленных укреплений и готовность ополчения – будет просто чудо, если все это вот-вот не понадобится…

Утром тронулись дальше. Путь лежал вдоль реки Вислок, впадавшей в Сан. Дальше на запад текла другая река с похожим названием – Вислока, но та впадала уже в Вислу. Между Вислоком и Вислокой образовалось нечто вроде лесистого острова длиной в три дня конного пути, и в этих местах пролегала довольно неопределенная граница между польскими владениями и Червонной Русью. Жителям этих и прилегающих земель на запад и восток не позавидуешь – редко выдавался год, когда с той или другой стороны не приходили большие войска или хотя бы отдельные дружины. И тогда – сражения, грабежи, пожары, угон пленных, потом ответный поход возмездия, и опять – сражения, пожары…

Князь Володарь Ростиславич старался укрепить свои рубежи и вдоль Вислока ставил сторожевые городки. В каждом жила дружина, небольшая, но способная дать отпор такому же несильному набегу, а главное, быстро послать весть князю. До Перемышля от Вислока можно, если постараться и вовремя менять лошадей, добраться всего за день-другой, и перемышльский князь имел возможность собрать войско и отразить набег. А в усердии набегов лихие ляхи могли поспорить и с безбожными половцами, даром что христиане.

– Чтой-то там, туман, что ли? – Кметь по имени Ефим, а по прозвищу Ястреб, получивший его за необычайно острое зрение, приложил руку к бровям, заслоняя глаза от солнца. – Глянь, Володаревич.

– Где?

– А вон, над лесом. – Ястреб показал свернутой плетью. – Видишь?

– Вижу… – Ростислав, благодаря своей степной крови, тоже на зрение не жаловался. – Туман, говоришь? Какой туман, солнце вон как жарит!

– А ведь это прямо над Вислочем туман! – сообразил Звонята. – Прямо там, а?

– А давай-ка поспешать! – велел Ростислав и толкнул коня коленями. – Видали мы такой туман!

Ближняя дружина Ростислава, которую он взял с собой в объезд, насчитывала шесть десятков – немало для младшего княжеского сына, но вполне уместно там, где каждый год приходится воевать. Ростислав, смелый, сообразительный и деятельный, воевал даже больше старших братьев: пока он оборонял границы, Владимирко и Ярослав помогали отцу управлять городами. Каждый из Ростиславовых кметей имел запасного коня, поэтому за день дружина успевала пройти довольно большое расстояние; каждый вез на запасном и щит, сколоченный из еловых плах и обитый толстой кожей с железными заклепками, и стегач[23], набитый паклей, и кольчугу, и шлем, и копье, и несколько сулиц[24]. Ростислав сам тщательно следил за снаряжением кметей – не то чтобы не доверял десятникам, но он гораздо увереннее вел людей в бой, зная, что у всех снаряжение исправно, ремни подогнаны, наконечники не болтаются.

Чем ближе они были, тем сильнее сгущался над лесом «туман». Теперь уже было ясно видно, что никакой это не туман, а самый настоящий дым. Для лесных пожаров в середине березеня было рано – трава едва выросла, листва распустилась, земля не просохла. Вероятность, что это простой пожар от чьей-то неосторожности, тоже была небольшой. Привыкший к постоянным столкновениям в этих землях Ростислав первым делом подумал о ляхах. Он только собрался приказать всем надеть стегачи и шлемы и взять щиты, как из-за деревьев на дороге показались две фигуры – пешие, в простых некрашеных кожухах. За ними торопилась еще одна, потоньше и в длинной одежде, – женская. Все трое были в толстых шерстяных кожухах, мужчины в шапках, и не очень походили на беглецов, которые вырвались, в чем были.

Завидев конный отряд, фигуры сначала метнулись назад, за деревья, но потом, видимо, узнали и перемышльский стяг, и всадников. Тогда они кинулись навстречу, и вскоре самый первый – рослый худощавый мужчина, уже в годах, с впалыми щеками, длинными висячими усами, как носили в этих краях, – вцепился в Ростиславово стремя.

– Князь! Ростислав Володаревич! – кричал он, и его серые глаза горели, как два сизых угля. – Да что же это такое делается? Ни сна, ни покою! Ни один год ведь! Ни один!

– Ты, Осталец! – Ростислав узнал мужика и наклонился с седла. – Что такое у вас? Горит?

– Горит, батюшка! – Странно было слышать, как мужчина называет батюшкой парня, годившегося ему в сыновья, но никто и не думал улыбаться. – Ляхи безбожные! Ведь опять! Ни креста, ни совести! Только что помирились, крест целовали[25], в дружбе клялись, и вот опять на наши головы!

– Да что такое? Что с Вислочем? Рассказывай, не причитай!

– Налетели на нас вчера под вечер! – принялся рассказывать Осталец, от избытка чувств дергая стремя Ростислава, будто боялся, что князь слушает его невнимательно. – Мы даже ворота закрыть не успели! Кто же думал? В воротах бились, перед церковью бились, во дворах бились, кто успел. Да смяли нас – кого побили, кого скрутили.

– Много их было?

– Много.

– Ой, много! – заговорили вслед за Остальцем и два его спутника, мужчина, тоже немолодой, и девушка с косой. – Сотня будет!

– Сотня? – уточнил Звонята, помнивший, что у страха глаза велики. – Не пять десятков?

– Ну, семь-восемь десятков будет, – заверил второй мужчина, приземистый, со светлыми волосами и рыжеватыми усами. – Ночевали у нас, всю ночь гудели, поели-попили, что у нас было, утром ушли и людей угнали.

– Всех?

– Нет, стариков-старух просто прогнали. Те в Излучин побрели, а мы в Добрынев, хотели через тамошнего воеводу весть тебе подать. А может, и дал бы войска? Еще ведь отобьем людей-то! Недалеко ушли, гады!

– Кто воевода у них?

– Не знаю, княже, не видели мы его. Мы-то как уцелели – пошли мы с дочкой в лес, а Осталец, стало быть, рыбу ловил, вот в городе и не случилось нас. Тем и спаслись.

– Не сам король Болеслав?

– Нет, старики говорили, молодой больно, никто его в лицо не знает.

– Город ляхи зажгли?

– Да нет вроде, уходили – еще не горело. Просто огонь в печи остался где-то без присмотра, да уголек вылетел. Как оно бывает… А может, и зажгли, – передумал мужик.

– Что они, дураки совсем – дымом нам весть подавать! – хмыкнул Звонята. – В Добрыневе увидели бы дым да и пришли.

– Ладно, ступайте в Добрынев и скажите воеводе Гневуше, чтобы снаряжал дружину и вслед за нами высылал, – велел Ростислав беженцам. – Скажите, я приказал. Поторапливайтесь. Успеете вовремя – выручим, кого угнали.

Мужики отошли с дороги, отряд тронулся дальше. Проезжая, Ростислав скользнул взглядом по лицу девушки – она смотрела на него с надеждой и обожанием, и у него приятно стукнуло сердце. Несмотря на все заботы, Ростислав оставался парнем двадцати лет и ни одну девушку не мог миновать, не учинив ей быстрый осмотр. Он знал, что славянским девушкам кажется некрасивым, «слишком половцем», но для этой дочери смерда[26] с пограничья он был защитником, избавлением от беды и надеждой снова увидеть угнанных в плен подруг и близких. Для нее он был все равно что святой Георгий с золотым копьем – и неважно, что конь под ним не белый, да и сам смугловат уродился…

Прибавив ходу, дружина вскоре выехала к излучине реки. Вислок здесь делал поворот, и на мысу образовалось удобное место, с трех сторон защищенное рекой и впадавшим в нее безымянный ручьем. На этом мысу два года назад заложили сторожевой городок. Занимался его строительством сам Ростислав, поэтому городок получил название Вислоч-Ростиславль. Целую осень под его присмотром возили землю и строили вал на мысу, который ограждал городок со стороны суши, вырубали в лесу бревна, потом зимой возили их сюда, весной ставили городни[27]. Ростислав почти весь тот год прожил здесь, лишь изредка наведываясь в Перемышль, так что сам князь Володарь, соскучившись, то и дело приезжал его навестить. В городке Ростислав знал не только каждого человека, но и каждую собаку и корову.

Понятно теперь, как он рассвирепел, увидев, что ворота сорваны, одна створка валяется на земле, а вторая сброшена в Вислок. Что происходит внутри города, разглядеть было трудно из-за обилия дыма. Кмети начали чихать и закрывать лица рукавами, у Ростислава от дыма тоже заслезились глаза. Горел не весь город, а два-три двора, пламени было мало.

– Тушить будем? – спросил у Ростислава один из кметей, по прозвищу Чародейка. – Ох и горло дерет! Если не потушим, все выгорит. Кабы дождь, а то ведь вон все как ясно. И чего цело сгорит, вот к чародейке не ходи!

– Пока тушить будем, людей до Кракова доведут, – бросил Ростислав. – Черт с ним, пусть горит! Бревна новые привезем, дома построим. Было бы кому строить! А пустой город мне зачем, где я людей для него возьму? Опять на Владимир за полоном идти?

Население пограничных городков в самом деле какой-то частью состояло из полона, приведенного из других земель. По мере возможности князь Володарь помогал вынужденным переселенцам, выделял им зерно и кое-что из скота, стараясь, чтобы у них не возникло желания бежать обратно.

– Поехали! – Ростислав повернул коня к тропке на брод. – Догоним.

Догнать ляхов, ушедших всего несколько часов назад, было нетрудно – тех сильно задерживал пеший полон и медленно бредущая скотина. Корова ведь не лошадь, ее никакими силами не заставишь бежать, да еще в нужную сторону, да еще достаточно долго. К тому же путь коров и лошадей был отмечен лепешками и комками навоза, так что идти по следу было легко.

Когда следы стали совсем свежими, Ростислав остановил дружину и приказал всем снарядиться: натянуть стегачи и кольчуги, надеть шлемы, взять щиты и вообще приготовиться к бою.

Впереди показался брод через вторую порубежную реку, Вислоку. Она считалась условной границей, за которой лежали земли уже скорее ляшские, чем перемышльские. Вода над бродом была вся взбаламучена: берег сплошь покрывали следы раздвоенных коровьих копыт и человеческих ног. Поверх них отпечатались следы конницы: значит, конные ляхи идут позади добычи. Часть конной дружины, вероятно, идет и впереди, но их следы полностью затоптаны ногами пленников и скота.

Проехав брод, Ростислав оглянулся и окинул взглядом берег. Спуск к броду был довольно крут, кони одолевали его шагом, очень осторожно. Если что, держать оборону с перемышльского берега будет гораздо удобнее, чем идти здесь на приступ.

За бродом следы свернули. Было очевидно, что грабительский отряд направляется на большую Краковскую дорогу, по которой купцы из Руси ездили в Польшу, но сейчас у Ростислава было слишком мало людей, чтобы воевать с польскими городами. Грабителей нужно было догнать раньше, чем те до нее доберутся.

– Вон, вон! – закричал ехавший впереди Ястреб и тут же понизил голос, точно враг мог его услышать. – Вон, Володаревич, из низинки поднимаются! Видишь?

– Вижу!

Перед ними открылось довольно широкое пространство – луговины, где паслись коровы и несколько овец. Примерно в полуверсте был виден отряд, выходящий из небольшой низины. Как Ростислав и думал, впереди шла какая-то часть конницы, потом сбившийся в кучу полон, потом скот, потом остаток конницы. Дорога огибала лес, и вскоре отряду предстояло скрыться за поворотом. Обоза у поляков не было – видимо, пошли налегке, намереваясь взять какую получится добычу и сразу вернуться, пока перемышльский князь не успеет получить весть о нападении. Они не могли предвидеть, что сын князя Володаря окажется совсем рядом.

– Всем закрыть уши лошадям, – велел Ростислав, обернувшись к ближайшим. – Как услышите клич – вперед, бейте задних. Кого сможете – брать живыми. Старший – Звонята.

Он поворотил коня на узкую тропинку, разрезавшую выступ леса насквозь. Большой отряд или повозка пройти здесь не могли, но пешему путнику или одинокому всаднику тропинка позволяла срезать и заметно сократить дорогу. Ростислав помчался по ней, торопясь обогнать медленно идущий отряд и выскочить к участку леса перед ним.

Примерно на полпути он остановил коня, соскочил на землю, вложил коню в уши затычки из пакли и набросил повод на ветку. Умный конь никуда не уйдет без хозяина, но потом за ним надо будет вернуться – ведь никакого зова он не услышит. А ехать дальше было нельзя – по лесной земле конский топот разносится далеко, а Ростислав никак не мог позволить ляхам услышать его приближение и насторожиться.

Дальше он побежал налегке. Стегач, кольчугу и шлем оставил с конем – сейчас для него скорость значила больше, чем защита, да и сразу же вступать в бой он не собирался.

А бегал он хорошо. Не совсем так, как настоящие волки, но всяко лучше деда Боняка, который даже в сторону от кибитки по нужде отъезжал верхом.

Добравшись до опушки и выглянув, Ростислав с облегчением отметил: успел. Отряд был еще примерно в паре перестрелов[28]. Над группой всадников виднелся на длинном древке какой-то стяг, но ветер свернул его, и Ростислав не мог разглядеть, что на нем изображено. Как и среди всадников, ехавших в непосредственной близости от стяга, он не видел знакомых лиц и не мог угадать, кому принадлежат стяг и дружина.

Ростислав восстановил дыхание. Дружина тем временем начала огибать выступ леса: голова отряда было уже с этой стороны, а хвост – еще с той, где ждал Звонята с дружиной, не показываясь пока что из леса.

Самое подходящее время.

Пора.

Ростислав набрал в грудь воздуха, поднес руки ко рту и завыл – надрывно, тоскливо, по-волчьи. Многие кмети и охотники умеют подражать волкам, но Ростислав достиг в этом искусстве невиданных высот. Вой полетел над лесом, над луговиной, и его услышали. Всадники удивленно завертели головами, кони забеспокоились, стали приплясывать, менее вышколенные встали на дыбы.

Ростислав испустил еще один вопль, леденящий душу. Эхо в лесу показалось каким-то уж слишком долгим и ясным, и тут он с изумлением понял, что ему отвечает другой волк, настоящий! Сам он никогда не путал голоса волков с голосами подражающих им людей.

Волк находился где-то в лесу, в тех местах, которые ляшский отряд уже проехал. Отряд встал, всадники пытались усмирить коней. В восторге от неожиданной помощи, Ростислав снова взвыл, и волк взвыл за ним, а где-то еще подальше им ответил третий! Должно быть, серые лесные псы неподалеку расположились на дневку. Ростислав взвыл еще раз, и голоса трех волков слились в один протяжный переливчатый поток.

Со стороны отряда раздавались беспокойное конское ржанье, ругань и крик. Сначала один жеребец с ржаньем метнулся в сторону и помчался назад, прочь от серой песни смерти, потом сразу несколько. Возможно, не только уши коней услышали звуки воя, но и чуткие ноздри уловили запах близкого хищника.

И среди коней ляшской дружины началась паника. Кони, не слушая всадников, метались туда и сюда, одни мчались вперед, другие назад, третьи кидались в стороны и вязли в лесу. Мимо Ростислава, притаившегося на опушке, промчался конь без всадника, за ним другой, на котором всадник сидел, вцепившись в гриву, а седло под ним быстро сползало на бок. Третьему пришлось еще хуже – он застрял ногой в стремени, и мчащийся обезумевший жеребец волок за собой по земле тело, уже едва ли живое.

Топот, крик и ржанье оглушали. Ростислав даже не мог расслышать боевой клич своей собственной дружины, который раздавался позади. Звонята не сплоховал и ударил вовремя. Кони перемышльцев, благодаря затычкам в ушах, не слышали волчьего воя и гораздо лучше слушались всадников среди начавшейся свалки. Перемышльцы кололи врагов копьями и рубили мечами, рассеивая ряды ляхов, и вскоре прорубились уже к полону.

Пленные жители города Вислоча, увидев стяг и поняв, что к ним пришла свобода, издавали крики радости и ужаса: будучи связаны длинными вереницами, они не могли уйти из гущи битвы и подвергались серьезной опасности попасть под клинки и копыта. Они испуганно жались к обочинам дороги, к лесной опушке, старались спрятаться среди деревьев, но им мешали веревки на руках, связанных за спиной. Кто-то падал, разом обездвиживая всю цепочку, и кметям Звоняты приходилось не только бить ляхов, но и следить за тем, чтобы не потоптать своих. Коровы, медлительные и несообразительные, только путались под ногами у коней и давили пеших пленников, оглашая воздух обиженным мычанием. Короче, на лесной дороге творилась полная неразбериха, крайне опасная для всех людей и животных.

– Лошадей к лесу! Ляхов собирай! Развяжите их, живее! – орал Звонята, рискуя сорвать голос.

К счастью, дураков в дружине Ростислав старался не держать, да и гибнут они быстрее, поэтому многие кмети и сами сообразили, что нужно делать. Ляшский отряд уже был рассеян и опасности не представлял: одних умчали прочь взбесившиеся кони, другие пострадали в схватке, третьи были выбиты из седел и так сильно ушиблись, что им было не до драки. Вот этих перемышльцы и принялись собирать и вязать веревками, снятыми с пленников. Достаточно было освободить несколько человек, как они похватали клинки, в изобилии валяющиеся в траве, и принялись резать веревки у других. Вскоре все скорбные цепочки рассыпались, бывшие пленники тут же принялись помогать вязать ляхов, женщины кинулись в лес собирать разбредшуюся в перепуге скотину.

Когда на лесной тропинке показался мчавшийся вскачь Ростислав, его встретили победными возгласами. Кмети уже перевязывали полученные раны, хотя дружина в целом урон понесла небольшой. Убитых не было ни одного, только несколько раненых, да Чародейка получил по шлему такой сильный удар мечом, что теперь лежал на траве без чувств.

Измученные пленники гомонили, женщины кричали и причитали, дети плакали, скотина мычала – ничего нельзя было разобрать, и приходилось объясняться больше знаками. Ляшских пленников приводили, связывали и сажали на траву в сторонке. Рысенок, недавно принятый в дружину отрок, приволок стяг, который разыскал под тушей коня, свернувшего себе шею в общей свалке и заодно придавившего насмерть своего седока. Ростислав одобрительно хлопнул Рысенка по плечу – слов тот не расслышал бы – и развернул стяг.

Белый орел, один из тех, что украшают многие ляшские стяги, но именно этот рисунок он видел впервые. «Да что же это такое?» – Ростислав толкнул Звоняту, тот пожал плечами – он сорвал голос и даже не пытался ответить вслух на бессловесно заданный вопрос.

К Ростиславу подошел Свен, здоровенный рыжий бородач с невинными голубыми глазами. Он происходил из семьи давным-давно осевших в Ладоге варяжских торговых гостей, и в дружине его звали Варягом. Он знаком позвал Ростислава за собой и подвел к ляшским пленникам, рядком сидевшим и лежавшим на траве.

– Вот вроде их главный! – заорал Свен, луженая глотка которого могла перекрыть рев любой из норвежских бурь. – Только молодой больно.

Свен не ошибся: на груди молодого, лет шестнадцати, парня блестела золотая гривна [29] искусной работы, которую тот никак не мог в столь юном возрасте заслужить подвигами. Одежда его, весьма помятая и испачканная, тоже была хорошей, на поясе блестели серебряные бляшки.

Лицо парня, порядком чумазое и почему-то с зажмуренным правым глазом, показалось Ростиславу знакомым. А сообразив, кто это, он охнул и замер с открытым ртом, сам не веря в такую невероятную удачу.

Такое счастье стоило всех понесенных трудов. Перед Ростиславом сидел на земле со связанными руками князь Владислав, старший сын польского короля Болеслава Кривоустого.

– Пан Владек! – От избытка чувств Ростислав прижал руки к груди. – Как же я рад тебя видеть! Вот накажи меня Бог!

Он умел говорить по-польски, научился этому за те месяцы, что провел в заложниках у короля Болеслава. Там-то он и познакомился с его семьей – с женой, королевой Собиславой Святополковной, дочерью прежнего киевского князя Святополка, и со всеми ее детьми. Владислав был старшим из них, и, глядя на эту пару, мало кто заподозрил бы в них мать и сына. Собиславу Святополковну обручили трехлетней девочкой, а выдали замуж семилетней – в этот год ее нареченный жених стал польским королем, унаследовав трон после смерти отца, и князь Святополк решил, что затягивать со свадьбой нет смысла. Собислава родила своего первенца в тринадцать лет, и вот теперь Владиславу было уже шестнадцать.

Радость, звучавшая в голосе Ростислава, была искренней. Едва ли он мог бы больше обрадоваться, увидев сейчас перед собой собственного брата.

Но времени предаваться радости не было, и Ростислав это понимал.

– Свен! – Он обернулся к здоровяку, который стоял рядом, охраняя знатного пленника и ожидая указаний. – Выбрать ему коня получше, привязать к седлу. Берешь троих, кого захочешь, но чтобы лошади как ветер, и мчишься в Перемышль. Пошел!

Ничего больше не спросив, понятливый варяг метнулся к лошадям. Знатного пленника нужно было как можно быстрее увезти подальше и сохранить во что бы то ни стало. Пока он во власти перемышльцев, у польского короля связаны руки.

Свен с тремя кметями и пленником ускакал, а Ростислав уже занялся другими делами. Дел было много, а у себя в дружине он старался держать таких людей, которые и без него справятся с порученным.

Поодаль уже бродили польские кони. Они поуспокоились, выбились из сил и хотя и с опаской, но давались в руки. Жители Вислоча собрали свое стадо и тронулись в обратный путь. С ними Ростислав отправил тех пленных ляхов, кто мог со связанными руками идти самостоятельно. Тех, кто не мог, посадили на польских же коней и погнали следом. Можно было не сомневаться, что жители Вислоча, пережившие по вине ляхов такие лишения, не дадут никому сбежать.

Два десятка, Звоняты и Микулича, Ростислав послал назад, велев мчаться вскачь и как можно быстрее добраться до берега Вислоки. С оставшимися четырьмя десятками он прикрывал отход. Все-таки в ляшском отряде было десятков восемь, и большая часть их осталась в живых и на свободе. Сейчас разбежавшиеся по лесу придут в себя, усмирят коней, соберутся вместе. И обнаружат, что королевича Владислава нет ни среди них, ни среди мертвых тел, лежащих на месте битвы. И что они сделают тогда?

Ростислав не знал, кого ляхи выберут старшим, но он сам на месте этого старшего предпочел бы рискнуть и пуститься в погоню, чем возвращаться в Краков без добычи и без старшего королевского сына.

Самое умное для перемышльцев было бы уйти как можно быстрее и укрыться в ближайшем сторожевом городке. Ближайшим оставался Добрынев, а до него верст пятнадцать. Конная дружина преодолеет это расстояние легко, но пеших погорельцев из Вислоча, и без того измученных и еле бредущих, не заставишь идти быстрее. В крайнем случае люди могут рассеяться по лесам, и какая-то часть из них в конце концов проберется к своим. А скот? Скотину они не бросят, потому что без нее не переживут зиму. А возможности князя Володаря помогать им тоже не бесконечны.

Короче, бросить тех, кого только что спас, Ростислав не мог. Ведь если князья, поселив людей на таких беспокойных рубежах, не обеспечат им защиту, то поселенцев не удержишь здесь никакими силами. Не за ноги же их привязывать! Как они на привязи будут поле пахать? И конные десятки Ростислава ехали шагом, как недавно ляхи, прикрывая отступление медленно идущих людской толпы и стада. Только он, в отличие от королевича Владислава, позади дружины пустил пешими двух отроков, Рысенка и Тешилу, чтобы вовремя дали знать, если появится погоня.

Впереди послышался глухой звук топоров. Вот уже заблестела под солнцем Вислока. Бывшие пленники со стадом пошли через брод, погнали коров вверх по откосу. Вдоль тропы на откосе лежало несколько срубленных деревьев, прямо с ветвями, – развесистые ели, корявые старые березы и молоденькие, окруженные облаком свежей зеленой листвы. Глянув на них, Ростислав подумал, что эти деревья похожи на женщин – сгорбленных старух и стройных юных красавиц, по нелепой случайности убитых в вечной порубежной войне…

Кто-то рядом шмыгнул носом. Ростислав опустил глаза: держась за его стремя, рядом с конем брела молодая женщина из Вислоча, держа на руках замотанного в ее же верхнюю рубаху грудного младенца. Словно почувствовав его взгляд, она подняла глаза. Чистое лицо молодой, лет шестнадцати, матери было заплакано, глаза опухли, губы потрескались, и это сочетание юной свежести и тяжкого горя составляло такое острое, резкое, бьющее по сердцу сочетание, что Ростислав дрогнул.

– Убили моего мужа вчера, – сказала женщина, увидев, что князь смотрит на нее. – Витко-гончар, двор наш сразу где церква, первый. Знаешь нас, княже?

Ростислав помедлил и кивнул, вспомнив гончара Витко.

– Убили перед двором, – продолжала женщина. – Налетели трое на одного… Уже когда ворота взяли… У них и копья, и доспех, и все, а он в рубахе и едва щит с топором успел схватить…

– Родные у тебя есть? – спросил Ростислав.

– Дядья на Волыни.

Ростислав кивнул. Где он возьмет ей нового мужа? А взять где-то надо, потому что одна она, вчерашняя девочка, не построит новую избу, не прокормит себя и младенца.

– Один у тебя? – Он кивнул на ребенка. Тот уже проснулся и заплакал, и женщина качала его на ходу, потому что сесть и покормить было некогда.

– Один, – вздохнула она. – Первый помер, этот вот держится, слава Живе[30].

– Княже, едут! – закричал сзади Рысенок. Мигом забыв про женщину, Ростислав обернулся, потом соскочил с коня и приложил ухо к земле. Слушать землю его научил один старик половец, пленник, много лет проживший в холопах у князя Володаря.

Земля ощутимо дрожала и гудела под сотнями лошадиных копыт. Их догонял довольно большой отряд. Ростислав так и рассчитывал, что ляхи соберут не меньше пяти-шести десятков. Но бояться было нечего: к счастью, они успели добраться до Вислоки. И дело не в том, что здесь рубеж, а в том, что Звонята и Микулич даром времени не потеряли.

Последние перемышльские кони шагом поднялись на обрыв, а их всадники тут же бросили поводья и принялись укладывать приготовленные деревья вдоль тропы. Засека самое надежное средство обороны в лесу – люди через нее перелезут, но лошади – никогда. А засека в сочетании с обрывистым крутым берегом превращается в такую крепость, которую можно весьма успешно оборонять. Столько, сколько понадобится.

Когда все свои оказались на обрыве, на гребне его тоже водрузили одно на другое несколько деревьев. По высоте они доставали человеку до груди, а за деревьями встали кмети, образовав плотную стену щитов.

– Лучники, вперед! – велел Ростислав. – Стрелять наверняка, наши стрелы нам тут никто не принесет! Рысенок, щит не прижимай, твою мать!

Рысенок торопливо отодвинул от себя левую руку со щитом – чтобы острие не достало до тела, если вражеская стрела пробьет кожу и доски.

Толковых лучников в дружине было человек двадцать. Оглядывая строй, Ростислав подумал, потом подозвал Державца и знаком показал, чтобы тот снял шлем. У Державца был очень закрытый шлем, с наносником и кольчужной сеткой, почти полностью скрывавший лицо. Ростислав отдал ему свой, с маленьким позолоченным образком архангела Михаила на лбу, а сам надел шлем Державца. Он сделал это не для того, чтобы его приняли за другого, просто хотел по возможности спрятать от противника свое половецкое лицо. В ляшских землях он был достаточно известен, и если кто-то из ляхов разглядит, что против них держит оборону сам князь Ростислав Володаревич, то убедить их отступить будет гораздо труднее. Они костьми лягут, но попытаются взамен королевича Владислава получить равноценного пленника. И тогда полученное преимущество будет Перемышлем утрачено, даже если Владислава благополучно довезут до князя Володаря.

Ляхи домчались до брода и там сгрудились, не решаясь посылать коней на заваленную деревьями тропу. Ростислав резко свистнул – и десяток стрел из-за засеки разом ударил по врагу. Тут же лучники присели, и поверх их голов выстрелил второй ряд – поставить сразу двадцать стрелков не позволяла ширина засеки.

Зато ни одна стрела не пропала зря. В плотной массе сбившихся в кучу всадников каждое острие нашло себе цель – или человека, или коня. Закричали раненые, кто-то повалился с седла, где-то опять захрапели, заржали от боли, забились едва успевшие успокоиться лошади.

Уцелевшие вскинули щиты, кто-то выстрелил в ответ, но стрелы ляхов запутались в ветвях, застряли в бревнах засеки, вонзились в верхние края щитов. Повезло только одному стрелку – железное острие звучно ударило в шлем Незванца, и оглушенный кметь повалился наземь. Но стена щитов сомкнулась, не дожидаясь приказа, промежуток исчез, Незванца отроки оттащили.

Кто-то из ляхов повелительно крикнул, отряд отступил, прикрываясь щитами от летящих следом стрел. Ростислав приказал больше не стрелять: стрелы следовало беречь. Ляхи сбились в кучу и совещались. Штурмовать обрыв, неожиданно превратившийся в крепость, им не улыбалось, потому что такая битва неминуемо должна была стоить многих жертв. Ростислав знал, что сам он сделал бы на их месте, и очень боялся, что ляхи до этого тоже додумаются. Держа наготове копье, он внимательно следил за отрядом на том берегу. Он уже обговорил такую возможность со своими десятниками – едва лишь от ляшского отряда отделится какая-то часть и поедет не назад, а вдоль реки, десяток Сечи кинется к оврагу, по дну которого тек в Вислоку ручей. Это было слабое место в его крепости – по оврагу тоже можно подняться на берег. Там никаких засек приготовить не успели, но в узком овраге десяток копьями и стрелами сможет довольно успешно оборонять подъем. Хотя бы какое-то время.

А время работало на перемышльцев. С каждом мгновением Свен увозит королевича Владислава все дальше. С каждым мгновением беженцы и их стадо все больше отдаляются от места схватки. Часа за три они дойдут до Добрынева или хотя бы встретят дружину тамошнего воеводы, которую Осталец пошлет сюда. И тогда засеку можно бросать и во весь опор мчаться восвояси.

Но ляхи то ли не вспомнили об овраге, то ли не догадались, как можно его использовать. Решение они приняли другое: коней отогнали подальше (видимо, боялись, что волки завоют опять), а сами вернулись пешком и, прикрываясь щитами, начали осторожно переходить реку в брод.

Перемышльцы ответили стрелами, но стрелять одновременно могли только десять человек, и большинство стрел вязло в подставленных щитах. Кое-кто из ляхов и теперь падал: видно, не только Рысенок имел дурную привычку прижимать к себе щит.

Но через какое-то время у лучников устали руки. Это только в песнях о древних героях можно расстреливать одну вязанку стрел за другой, а в жизни не так-то легко раз за разом поднимать на вытянутых руках половину собственного веса.

Рой стрел сначала поредел, потом прекратился совсем. Наиболее удачливые и проворные из ляхов уже ступили на этот берег, и теперь стрелять по ним прицельно мешали торчащие вверх ветки засеки. Луки были убраны, но свою службу они сослужили: два десятка врагов лежало и сидело на том берегу, зажимая раны, в мелкой воде брода виднелось еще несколько тел. Перемышльцы взялись за копья и сулицы.

– Сулицами по щитам! – рявкнул Ростислав, и десяток небольших копий ударили по движущимся разноцветным пятнам.

Кто-то из ляхов выронил щит, кто-то упал, задетый острием, кто-то отступил. В открывшихся тут же полетели новые сулицы, и внизу опять послышались крики боли и ярости.

Ляхи отступили на свой берег и снова стали совещаться. Они были так близко, что их злобные, возбужденные голоса были хорошо слышны. Изъяснялись они в основном на том особом языке мужчин, которым не принято пользоваться при женщинах, причем обходились всего тремя-четырьмя словами. Ростислав их хорошо понимал – во всех отношениях.

Потом от толпы отделился один из ляхов, с длинными ухоженными усами, в щегольской цветной рубахе, подол которой был виден из-под стегача. Собственно говоря, умный человек не ходит в бой в хорошей одежде, разве что собирается неминуемо погибнуть. Но ляхи были такими щеголями, что даже в бою не упускали случая покрасоваться перед противником. Щеголь шел без щита и без оружия, выставив руки вперед.

– Эй, кто у вас старший? – закричал он.

– Это я, – отозвался Ростислав.

– Кто ты такой?

– Какая пану разница?

– Королевич Владислав у вас?

– У нас, но не здесь. Сейчас он уже на полпути к Перемышлю. Вы его не догоните на ваших пугливых и заморенных клячах. Так что уходите, нам больше не нужны ваши пояса и сапоги.

– Король Болеслав отомстит вам за своего сына! Только последние придурки будут ссориться с польским королем! Он разорит ваши земли, возьмет Перемышль и самого Володаря посадит на цепь!

– Едва ваши войска покажутся под Перемышлем, едва они ступят на Вислок, как королевич Владислав будет повешен, клянусь! – крикнул в ответ Ростислав. – У короля Болеслава много сыновей, да? Если их слишком много и пан Владек ему не нужен, пусть приходит! А если все-таки нужен, то пусть готовит те серебряные кубки, которые взял как выкуп за князя Володаря! Скоро они ему понадобятся, чтобы выкупить своего наследника.

– Ростислав! – заорал лях. Видно, он все же узнал своего собеседника по голосу. – Половецкая собака! Язычник проклятый, чтоб тебя дьявол растерзал на куски и разметал по полю! Это ты!

– А ты чего хотел, сволочь ляшская? – закричал Ростислав, выходя из себя. – Вы идете на мою землю, разоряете мой город, уводите моих людей – и думаете, что я вам все так спущу! Хрен вам трехсаженный! Думали, здесь никого нет и ваш Владек успеет нагадить и сбежать героем к папаше в Краков, а там хвалиться на пирах добычей! Выкуси, дятел тростниковый! Ступай к королю и скажи: его сын в Перемышле, и мы ждем выкуп в тысячу гривен серебром, да еще чтобы возместил все убытки за город! А вздумаете собрать войско – Владека повесят над стенами Перемышля! И тогда осаждайте на здоровье!

Лях с чувством плюнул в воду, сделал жест, обозначающий, что он собирается сделать с собеседником, и пошел к своим. Ростислав выхватил у Прокшича сулицу, прицелился в ненавистную спину, потом опомнился и взял прицел пониже.

Сулица мелькнула над рекой, лях заорал и упал – лицом вниз. Сулица победно торчала, вонзившись в подол стегача пониже спины. От таких ран не умирают, но тем хуже – теперь гордого воина всю жизнь будут дразнить Дырявой Задницей или как-нибудь вроде этого.

До Вислока добрались без приключений, догнав толпу со стадом как раз возле Вислоч-Ростиславля.

Город горел уже весь, так что близко подойти было нельзя из-за густого дыма и летящих искр. Ростислав еще раз порадовался, что городок с трех сторон окружен водой, а лес недостаточно просох для большого пожара.

В пламени сгорели тела погибших, так что родные лишились даже возможности похоронить их. Приедет теперь из Добрынева поп, отпоет сразу всех над пожарищем, и зароют головешки с прахом, как в прежние языческие времена…

Тут же возле городка встретили еще две дружины: три десятка кметей из Излучина и пять десятков из Добрынева, куда как раз дошли дурные вести.

– Кто у вас за старшего? – крикнул Ростислав погорельцам, едва перекрывая голосом рев пламени и причитания женщин.

– Петеню! Петеня Лычко пусть будет! – вразнобой отозвались мужчины.

Лычко, один из уцелевших вислочских десятников, кивнул, принимая старшинство.

– Подбери второго, раздели людей на две части, пусть одни идут в Добрынев, другие в Излучин, – велел ему Ростислав. – Там вас пока примут, а потом я работников пришлю, уберут пожарище, и будете новые дома ставить.

Излучинцы повели свою часть погорельцев восвояси, Ростислав поехал к Добрыневу вместе с тамошней дружиной. Та молодая женщина с ребенком, вдова гончара Витко, тоже оказалась с ними – Ростислав увидел ее сидящей на крупе Голованова коня. Одной рукой она прижимала к себе ребенка, а другой цеплялась за пояс кметя, чтобы не упасть.

– Вон где надо было городок ставить! – говорил Ростислав добрыневскому воеводе Гневуше, рассказывая о битве над бродом. – Прямо на Вислоке. Поставить и назвать Засечином. Что, хорошо?

– Оно-то хорошо, да мало толку с одного-то города, – ответил воевода. – По всей Вислоке нужны города. Тогда ляхи к нам дорогу забудут. А не успеем – на Вислоке ляшский король города поставит, и нам тогда на те берега ходу не будет. Тут уж кто успеет, тот и съест.

Ростислав промолчал. Это была правда, но борьба со своими же русскими князьями Рюриковичами отнимала у перемышльцев столько сил, что на достойную борьбу с ляхами их почти не оставалось. Уступи Киеву, пойди под руку киевского князя – авось и появились бы и люди, и средства на захват и удержание земель на западе. Но разве кто-то добровольно под чужую руку пойдет?

В Добрыневе уже все было готово к осаде: тут, проводив своего воеводу с дружиной, приготовились к самому худшему. Вернувшуюся без потерь дружину встречали радостными криками, женщины причитали и висли на уцелевших мужьях, дети с ликующими воплями неслись за конным строем. Беженцев, у кого здесь были родня и знакомые, разобрали по домам, остальных разместили на воеводском дворе. К счастью, уже было достаточно тепло, чтобы ночевать в сараях.

Ростислав спросил про Свена. Здесь видели со стены, как он проскакал во весь опор с тремя кметями и каким-то молодым ляхом, привязанным к седлу, но даже не оглянулся на крики с заборола[31]. Ростислав мысленно похвалил Варяга: тот свое дело знает.

В гридницу набились отцы семейств со всего Добрынева, прочие толпились во дворе вокруг беженцев, засыпая их вопросами, женщины ахали и причитали. Там же ходил среди людей и поп добрыневской Михайловской церкви, отец Афиноген, – успокаивал, утешал, призывал к смирению и надежде.

Обговорив с воеводой Гневушей его действия, в случае если ляхи все-таки пойдут через реку, двадцать раз заверив жителей, что ляхи-де через реку не пойдут, потому что их королевич в заложниках в Перемышле, и предупредив, что в беспечность из-за этого впадать вовсе не следует, а, наоборот, надо усилить дозоры и не дремать, как продремали вислочские, – Ростислав подозвал к себе старосту, Митрю Молчка. Старост в Добрыневе имелось двое: один от местных жителей, которые добровольно явились из сел и дворов под защиту городских стен, другой от пришлых, в том числе насильственно переселенных пленников. Митря Молчок был от местных.

– Там среди беженцев есть одна баба молодая, вдова Витко-гончара, – сказал ему Ростислав. – Витко самого убили, она осталась с ребенком грудным. Ты скажи вашим: если кто ее за себя возьмет, то в приданое будет корова и гривна деньгами, ну, или товаром, припасом каким, что кому надо. Мне она никто, – добавил он, заметив, что во взгляде старосты засветилось тщательно скрываемое любопытство. – Видел один раз, возле стремени моего брела. Жалко бабу, сама вчерашнее дитя, родни близко нету – без мужа пропадет.

– Корову, говоришь, и гривну деньгами? С таким приданым я бы сам за себя взял, если еще баба молодая и с лица ничего. – Митря ухмыльнулся. – Найдем жениха, княже. Мало ли их тут, неженатых. Ничего ведь, если тоже вдовец будет?

– В самый раз. Как объявится, пусть идет в Перемышль, к тиуну[32] Крупене, я ему скажу, он приданое выдаст. Смотри не обидьте сироту, Бог воздаст!

– Да что мы, уроды какие-нибудь безбожные? – притворно обиделся староста. – Не для того же ты, Володаревич, князь наш, сокол ясный, кровь проливаешь, наших баб и детишек из полона выручая, чтобы мы тут их сами обижали хуже всяких ляхов!

В этот раз Ростиславу, к счастью, не пришлось пролить свою кровь, чтобы вернуть из полона вдову и ребенка Витко-гончара, но, в общем, хитрый староста не так уж ему и польстил.

До утра дав отдохнуть людям и коням, на другой день Ростислав поехал в Перемышль. На восстановление Вислоча-Ростиславля требовались средства, следовало обсудить с отцом пленение Владислава, да и показаться в стольном городе, поймав такую знатную птицу, что ни говори, хотелось.

По пути к Перемышлю Ростислав беспокоился, довез ли Свен в целости знатного пленника. Конечно, Варяг – человек надежный, но чем черт не шутит, пока Бог спит, мало ли что! Но Свена не догнал, и Ростислав еще раз мысленно похвалил своего десятника. Ведь если бы догнал он, то и ляхи во главе с Дырявой Задницей, обернись бой у брода по-другому, могли бы догнать. Когда они въезжали в Перемышль, их встречали широко раскрытыми воротами и всеобщим ликованием. Здесь уже все знали и про отбитый полон, и про королевича Владислава. Сам князь Володарь вышел из княжьего двора встречать младшего сына; Ростислав соскочил с коня, и отец обнял его под восторженные крики толпы. Хлопая сына по широким плечам, князь Володарь прослезился, и Ростислав с удивлением и тревогой заметил странный влажный блеск в его глазах. Никогда раньше князь Володарь не отличался такой чувствительностью, и эти слезы, несмотря на их радостную причину, показались Ростиславу тревожным знаком.

Князь Володарь, как говорится, сильно сдал после смерти своего родного брата Василька, умершего в начале года. Уж сколько всего этим двоим пришлось пережить вместе! Владели они то Владимиром, то Теребовлем, то Перемышлем, воевали с Киевом, половцами, венграми, ляхами. В последние годы слепой князь Василько управлял Теребовлем, но между братьями поддерживались тесные отношения, и князь Володарь привык думать, что хотя бы один союзник в любой борьбе у него будет всегда. Но вот его не стало, и Володарь Ростиславич все никак не мог к этому привыкнуть. Ему снилось иногда, будто брат приходит к нему и зовет за собой, и ясно было, что означает этот сон…

К приезду дружины истопили баню, потом приготовили пир, и до самой ночи в гриднице гудела ликующая хмельная толпа – кмети, бояре старшей дружины с домочадцами, городские старосты. Жаль, старших братьев, Владимирко и Ярослава, сейчас не было в Перемышле – отец отправил их разбираться с делами – одного в Звенигород, второго в Белз. А Ростислав был бы совсем не прочь, если бы и они стали свидетелями его торжества.

Королевич Владислав тоже сидел на пиру – мрачный, с подбитым глазом, и не желал ни с кем разговаривать, даже когда к нему обращались по-польски.

– Зря ты так, пан Владек! – говорил ему немного хмельной и веселый Ростислав. – Мой отец у вас гостил, я потом чуть не три месяца гостил, а ведь долг платежом красен, погости теперь ты у нас! Вот привезут от ваших тысячу гривен деньгами и те сосуды греческие и венгерские, которые за меня заплатили, – и езжай себе восвояси! А захочешь – оставайся! Хочешь, невесту тебе подберем, ты ведь молодой, неженатый еще, да? Смотри, какие у нас красавицы!

И показывал глазами на красивых, нарядных боярских дочерей за столом, которые в ответ на это краснели, опускали глаза, прикрывали лица расшитыми рукавами, а потом лукаво выглядывали из-под рукава и улыбались. Несмотря на свою половецкую внешность, в Перемышле, где его хорошо знали, Ростислав считался молодцом и даже красавцем. В общем, ничего удивительного: на дружелюбного и деятельного человека всегда приятно посмотреть, каким он ни уродись.

Князь Володарь присутствовал на пиршестве, но вскоре собрался покинуть застолье – сразу вслед за княгиней Иустиной. Ростислав намеревался продолжать веселье до упора, пока последний гуляка не упадет под стол, но отец, вставая из-за стола, сделал ему знак, что хочет с ним поговорить.

– Давай провожу тебя! – Ростислав тоже встал и подхватил отца под локоть. – Что-то ты, батюшка, качаешься, а вроде и пил всего ничего!

– Устал я, сынок, – ответил Володарь Ростиславич. – Вроде и не делал с утра ничего, а устал, будто бревна ворочал.

Ростислав опять почувствовал смутную тревогу, слыша тихий, непривычно вялый голос отца.

Они поднялись в горницы, где горели свечи в красивом подсвечнике из литой византийской бронзы и челядинки готовили князю постель. Княгиня Иустина молилась у себя, а князь Володарь сел на лавку и знаком пригласил сына присесть рядом. Дождавшись, когда челядинки выйдут, он спросил:

– Слышал уже про Туров?

– А что Туров?

– Не рассказали еще тебе? Был тут у нас Вячеслав Владимирович туровский. Ходил он с войском к венграм, да не дошел. В Галиче нагнали его люди туровские, рассказали, что туровцы его князем иметь более не желают. Послали, дескать, в Берестье и Юрия Ярославича просят к себе. Вот, сыне, придется помочь…

– Дело хорошее! – Ростислав сообразил и оживился. – Изяславичи в Турове – куда как хорошо! Лучше только, если во Владимире! – Он сам засмеялся над этой несбыточной мечтой. – А что, и поможем. Будет в Турове князь Юрий, тогда и Андрей владимирский нам не страшен!

– Нет, удалой ты мой сокол, не так! – Володарь Ростиславич покачал головой. – Не князю Юрию помогать будем.

– Как – не князю Юрию? – Ростислав изумился, не видя в этой истории других участников, нуждавшихся в его помощи. Желательная для Перемышля расстановка сил была ему ясна, он сам уже успел за нее повоевать. – А кому?

– Князю Вячеславу.

– Да с какого перепугу? Ты что, батюшка, на солнце перегрелся? – недоуменно воскликнул Ростислав. Он не мог понять, как отцу такое пришло в голову. – Да зачем нам Мономахово племя в Турове? И так они везде, плюнуть некуда – и в Киеве, и в Новгороде, и во Владимире! Со всех сторон обложили! Хоть бы из Турова их спихнуть, нам уже легче будет, да и Киева тогда бояться нечего!

– Не перегрелся я, а дело все в том, что ведь не спихнуть их из Турова! Сам говоришь: и Киев, и Новгород, и Владимир – вся сила у Мономашичей. Да и Туров тоже. Сам посуди: ведь дали князю Вячеславу войско на венгров идти?

– Ну, дали, раз пошел.

– А раз дали, значит, есть и в Турове люди, которым он люб, и немало их. А вот как они с князем в поход ушли, так их супротивники из щелей повылезли. Легко спорить, когда противник твой не перед лицом стоит, а за лесами, за долами! Вот они и взяли верх, да надолго ли? В Турове раскол. Князь Юрий на спину туру сел, да удержится ли? Вернется князь Вячеслав, обложит город войсками, а в войске те же туровцы, да киевляне, да новгородцы! Уж эта братия не упустит кого пограбить, хуже половцев всяких! – Князь Володарь улыбнулся своему сыну-половцу. – Ну, вернется князь Вячеслав, обложит Туров – ему сами туровцы ворота откроют и князя Юрия в железах выведут.

– Ну… – Ростислав не мог спорить со своим мудрым и опытным отцом, но на лице его отражалось недоумение. – А раз так, помогать-то ему зачем?

– Уговор у меня с ним, – тихо сказал князь Володарь и бросил взгляд на дверь: – Выглянь, никого там нет? Гони из сеней вниз, если есть кто.

Ростислав выглянул в сени, убедился, что за дверью никого нет, вернулся и снова сел, глядя на отца озадаченно. Тот явно затеял что-то загадочное и непонятное.

– Уговор? О чем?

– Вот о чем…

Князь Володарь, словно не решаясь сразу заговорить, накрыл ладонью смуглую руку сына, потом отпустил. Ростислав мельком отметил, какая морщинистая, с набухшими венами, стала у отца рука – совсем стариковская.

– Как призовет меня Господь, – начал он, и Ростислав по привычке перекрестился, – я перемышльский стол тебе оставлю.

– Мне? – Ростислав выразил изумление больше взглядом, чем голосом. Будучи младшим из трех сыновей, он не рассчитывал получить стольный город раньше старших братьев.

– Да, тебе. – Князь Володарь кивнул.

Скрипнула дверь, зашла княгиня Иустина, но, увидев, что муж и сын разговаривают о чем-то серьезном, так же молча вышла и плотно прикрыла за собой дверь.

– В тебе моя кровь, дух мой, и князь из тебя лучший будет, – продолжал князь Володарь. – Ты и смел, и умен, и упрям – от своего не отступишься. Да и в городе тебя любят. Но ведь Владимирко так просто не проглотит, что ему, старшему, Звенигород или Белз достанется. Станет народ мутить, половцем тебя ругать, еще в Киев жаловаться надумает. Вот я и хочу, чтобы Киев не ему, а тебе помогал. Помоги ты теперь князю Вячеславу, пока он в нужде, помоги ему в Туров без большой крови вернуться – вот и будет у тебя союзник. Потом он тебе поможет. А будешь дружить с туровским князем – и Андрей владимирский нам не страшен, Вячеслав ведь Андрею старший брат. Понимаешь теперь?

Ростислав неуверенно кивнул. Понимать-то он понимал, но ко всему этому еще следовало привыкнуть.

– Поэтому и хочу, чтобы с войском ты шел, а не Владимирко с Ярославом, – добавил князь Володарь. – Пусть Вячеслав тебе будет обязан, а не им.

Они помолчали, потом князь Володарь вздохнул:

– Хочешь не хочешь, а Мономашичи сейчас в большой силе. Никуда без них. Хотим не под Владимиром ходить – с Киевом дружить надо. За это и Ельку нашу отдали за князя Романа. Помнишь Ельку?

Ростислав опять кивнул. Ему было всего десять лет, когда его родную сестру Елену отдали замуж за тогдашнего владимирского князя Романа Владимировича, тоже одного из Мономаховых сыновей. Княжна Елена была всего на год старше Ростислава. Не надо думать, что отец не любил дочь, – просто он обязан был, забыв о себе и близких, заботиться о благе признавшего их города. А городу было некогда ждать, пока княжна подрастет. Ростислав смутно помнил сестру, в его памяти остался размытый образ маленькой девочки, с которой они, будучи почти ровесниками, часто играли вместе. Она тоже хотела быть «батуром в войске хана Боняка», и нарочно для нее он придумал, что она будет амазонкой, женщиной-воином из тех, про кого рассказывал им ученый отец Памфил из Николиной церкви. Когда ее увезли, Ростислав далеко не сразу уразумел, куда и зачем. А три года назад князь Роман умер, и его юная вдова ушла в монастырь там же, во Владимире. Она могла бы вернуться домой – но, видимо, не захотела больше служить чьим-то чужим выгодам и предпочла вручить свою жизнь одному только Богу.

– В общем, будет у нас союз с Туровом, и Владимир нас не возьмет, ведь не пойдет младший брат против старшего! – закончил князь Володарь, отгоняя грустные воспоминания. На глазах у него снова блестели слезы – и ему пришел на память образ веселой маленькой девочки, и сейчас этот образ вызывал в сердце стареющего отца щемящую тоску и нежность, более яркую, чем он чувствовал тогда, когда сама Елена еще жила дома. – Вот, жаль, у князя Вячеслава дочерей незамужних больше нет, а то бы тебе теперь в самый раз… Может, и подросла какая тем временем, ты там узнай смотри! И Турову поможешь, и самому себе заодно. Я так умру спокойнее.

– Да ну тебя, батя, какие твои годы! – с досадой отозвался Ростислав, но его досада не имела ничего общего с чувствами наследника, который боится, что ему придется ждать слишком долго. Ростислав был смущен всеми этими мыслями, слишком новыми и непривычными, в голове царил сумбур, и он уже совсем забыл про свой славный поход за Вислоку. – Ты еще двадцать лет проживешь и моих детей женишь!

– Это уж как Бог рассудит. А думать загодя все равно надо, чтобы жизнь свою, как срок придет, прибранной оставить.


Пролог | Червонная Русь | Глава 2