на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



ИЗ АРХИВА. НУДЕЛЬМАН Р. ФАНТАСТИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ

<…>

Здесь мы хотели бы более подробно, чем обычно, поговорить о творчестве Стругацких. За 8 лет Стругацкие опубликовали 10 книг; о них много — и порознь — писали, то хваля, то ругая; но что представляют собой эти 10 книг, взятые вместе? И что они дают для понимания фантастики?

Я предлагаю (тем, кому это интересно) как бы заново перечитать эти 10 книг, одну за другой. Отдав в свое время должное их увлекательности, богатству воображения и выразительности деталей, давайте теперь — остынув от первого впечатления — попытаемся проследить внутренний ход мысли, невидимые связи, тянущиеся от одной книги к другой. Попытаемся проникнуть из мира явлений в мир сущностей.

Интересная вещь! За внешним своеволием, кажущейся случайностью, калейдоскопичностью сюжетов, тем, за скачками хронологии у Стругацких скрывается невероятно логическая, почти рационалистически развивающаяся система.

Это отличает их от большинства других фантастов. Идейная, тематическая и даже хронологическая связанность отдельных книг Стругацких значительно сильнее, чем, например, у Лема или Ефремова; только у Брэдбери за каждым рассказом так отчетливо ощущается присутствие единого «второго мира».

Это нельзя оценивать как достоинство или недостаток; это — особенность творчества, с которой нужно считаться. Тем более случайными и поверхностными могут оказаться наши суждения, если мы будет оценивать отдельные книги Стругацких или даже отдельные моменты этих книг.

<…>

Но присмотримся внимательнее. Вам ничего не напоминает исходная ситуация? Три опытных, бывалых героя, один — благородно-сдержанный, другой — простоватый и неловкий, третий — утонченный и изящный; и новичок, затесавшийся в их компанию и вскоре ставший главным среди равных… Это ведь почти Дюма! Атос, Портос, Арамис и… Быков. Именно так переплелись традиция и новизна в первой книге Стругацких. Фантасты везде чуть-чуть сдвигают акценты, чуть-чуть переосмысляют традицию, но в этом «чуть-чуть» — главное.

Композиция повести проста: подготовка к полету, полет, пребывание на Венере, никаких вторых планов, перемещений во времени и прочих усложнений. Но первая, «земная», часть повести явно господствует над остальными по степени авторского интереса. Почему?

Герои расставлены по традиции: Быков — тот самый простак, который необходим, чтобы слушать в подходящий момент лекции на научно-популярные темы. Но по мере развертывания событий он явно перерастает эту роль, он меняется, и к этому изменению приковано главное внимание Стругацких. Почему?

Даже выбор маршрута, даже неизбежные приключения — всё говорит о традиции и в то же время выпирает из нее. Только, казалось бы, завязалось во время полета загадочное сплетение событий, как тут же оно безжалостно и насмешливо обрубается самым прозаическим объяснением. Зачем?

Всё говорит о том, что традиция использована полемически, что сквозь старую форму космического романа пытается пробиться какое-то новое, непривычное содержание.

<…>

На каждом историческом повороте заново ставятся «вечные проблемы». Так случилось и на сей раз. Но новый подход к проблемам диктует и новый стиль. Поле зрения писателя нарочито сужается, появляется подчеркнутая будничность, боязнь высоких фраз, внимание к «земному», к детали, мелочи, интерес к нравственным механизмам человеческого поведения. Пафос в подтексте и будничная, иронически окрашенная простота на поверхности — между ними, как между полюсами, возникает сюжетное напряжение. И само действие движется теперь не от приключения к приключению, а взрывчато, неожиданно, трагедийно — и именно в этих местах контакта внешнего с подспудным пафос, героизм прорывается на поверхность, оттесняя иронию.

<…>

Именно поэтому в центре их мира стоит «простой» человек — инженер Быков. И главное их внимание привлекают не сами приключения Быкова, а то, каким он в них становится. Стругацкие пытаются использовать форму приключенческого, космического романа для повествования о становлении человеческого характера.

Тем самым в их рассказ о будущем органически входят представления, размышления, порожденные современностью. Человек в фантастике Стругацких становится мостиком, переброшенным из настоящего в будущее; именно через него течет навстречу нам река времени.

Это обстоятельство мне хотелось бы подчеркнуть. Фантастика у Стругацких (и здесь, и позже) не превращается в аллегорическую литературу и в то же время не порывает с той действительностью, в которой мы реально существуем; не теряя своего особого интереса как литература о будущем, она приобретает общечеловеческий интерес как литература о настоящем.

Еще одно замечание о членении композиции. Теперь, мне кажется, можно уже утверждать, что оно выражает последовательные витки спирали авторской мысли. Это в высшей степени характерно для книг Стругацких. Многие писатели-фантасты мыслят «сюжетно», т. е. развитие сюжета со всеми его отступлениями, возвращениями и переплетениями соответствует развертыванию основного конфликта. У Стругацких сюжет, как правило, прост, почти прямолинеен. Они художественно мыслят целыми частями книги, кусками композиции, пытаясь заложить в каждый такой кусок единую «тему» (пользуясь музыкальным термином), один из тезисов своей мысли.

Таковы две темы и соответственно две части «Далекой Радуги» их «Попытки к бегству»: безмятежно-солнечная и трагедийно-страстная. Кроме тех мыслей, которые раскрываются развитием событий, само это композиционное строение несет дополнительную мысль, находящуюся на грани музыкального ощущения — мысль о скрытой сложности и противоречивости жизни…

<…>

Схема Дюма, которую Стругацкие использовали для первой книги, также сыграла свою роль. Она по инерции увлекала их мысль по своим колдобинам. Каюсь: я подозреваю, что Стругацкие не просто спародировали Дюма, но в чем-то всерьез поддались очарованию его схемы и соблазну ее неисчерпаемых возможностей продолжения. Тот искренний восторг, с которым они живописуют своих космических мушкетеров в следующих книгах серии («Путь на Амальтею», «Стажеры»), любуются их эффектными позами и фразами, выдает их юношескую влюбленность во внешний блеск мушкетерской романтики. Но кто знает — может быть, без этой зоркости влюбленного мы не имели бы тех великолепных, сочных деталей, тех живых мелочей и подробностей несуществующего быта, благодаря которым он становится почти реальным, а люди его — почти живыми? А ведь в этом — одна из сильнейших сторон таланта Стругацких.

Пока что, в первой книге, нет еще равновесия между мушкетерской стихией и современной мыслью. Да и мысль выражена смутно, обрывочно. Временами, как в первой части, Стругацким удается растворить ее в художественной плоти, в деталях быта, в оттенках человеческих отношений, временами же она срывается в прямую декламацию.

Налицо противоречие старой формы и нового содержания: романа о приключении и романа о борьбе идей и характеров.

<…>

Судьбы героев переплетаются, и мир, широко развернутый в пространстве, приобретает необходимую для жизненности глубину в своей хронологии.

Вот в этой любви к хронологии я ощущаю частицу затаенной любви к мушкетерам — с ними трудно расстаться. Вся эта хронологическая система — конструкция, несомненно, рационалистическая; а рождена она юношеской склонностью к романтическому эпосу и напоминает о романтической стране Александра Грина. У фантастов, подлинно рационалистических, мы такого хронологического единства не найдем: каждый роман Лема или Уэллса происходит в своем, отдельном времени и месте, необходимом для наилучшего решения данной проблемы. А у Стругацких тот поток времени, катящийся на человека, о котором мы говорили, приобретает вполне ощутимую достоверность; это не условный фон, а осуществленное, историческое время. Именно это и спасает их фантастику от превращения в иносказание, это и сообщает ей романтический пафос летописи будущих человеческих дел.

<…>

Интересно еще и другое. Если в первых главах читатель обживается в новом мире, сопутствуя странствиям вернувшегося на Землю Кондратьева, то позже эта линия обрывается. Кондратьев уходит в новый мир, растворяется в нем, становится одним из его людей, и авторы возвращаются к нему только в одном из рассказов-главок: уже как к одному из многих. Мы остаемся один на один с огромным миром, тоже растворяемся в нем, живем, и смотрим, и думаем.

<…>

Но этот «простой» мир будущего в то же время удивительно сложен. А глава о его сложности называется «Люди, люди…». Сложность будущего Стругацкие пытаются найти в сложности человеческой души, противоречивости стремлений и показать через столкновения различных взглядов на жизнь. Рассказы той главы — точно галерея портретов. Опять возникает знакомая расстановка: нетерпеливый героизм Сидорова — и мудрое бесстрашие Горбовского.

По сравнению с прежними рассказами герой Стругацких — человек будущего — показан здесь полнее, разностороннее, в самых разных своих делах. Но единый образ создать им не удастся — они рассылают отдельные его черты по многочисленным персонажам, дробят и мельчат характер в своей мозаике, лишая себя возможности глубокого раскрытия характера в его развитии, в столкновении с какой-либо глубокой проблемой. Их обобщенный герой привлекает своей духовной щедростью и богатством; но обобщенное препятствует раскрытию сложности: ведь сложное скрывается в индивидуальном.

<…>

Стругацкие пока не видят сложности доброты и свободы, таящихся в них противоречий; их герои лишены выбора, так как перед ними нет сложных проблем. Развитие в их утопии существует, но оно превращается в самоцельное научно-техническое развитие, в повторение одинаковых, по существу, картинок.

Напрашивается мысль, что мозаичность формы искусно маскирует отсутствие единой, стержневой проблемы, а та восторженная приподнятость, с которой они любуются своими героями: «А какие замечательные, какие веселые ребята!», отвлекает внимание читателя от неприятного ощущения, что с мыслью у героев бедновато.

<…>

Для Стругацких очевидные недостатки «Возвращения» означали, что в их фантастике назрело новое противоречие. Новый стиль, новая форма были найдены; на очередь вставало более углубленное понимание, большая и новая содержательность.

<…>

Вот это ощущение «делаемой истории», в которой завтрашнее не предопределено, не задано неизменным, а зависит от наших действий и понимания сегодня — оно и отличает фантастический роман Стругацких от утопий и антиутопий, где оторванная от настоящего история становится, по существу, внеисторической.

Наверно, не нужно объяснять, почему хронологически «Стажеры» — это возвращение от «Возвращения»?

<…>

Но даже не современность звучания определяет, по-моему, ценность «Попытки к бегству», а прежде всего необыкновенная страстность чувств, тот накал страсти, против которого не устоишь. Такую силу ненависти сумели вложить Стругацкие в чудовищные видения Саулы, такое сбивающее нетерпение действия, что кажется, будто вся книга держится на едином дыхании, даже крике! А разве не в этом главное? Идеи могут быть известны, но только через увиденное глазами и ошеломившее до боли, они соединяются с чувством и становятся делом.

Меня смущает, признаюсь откровенно, одна мысль: когда фантастика так тесно привязывается к современности — это еще фантастика?

<…>

Игра в какой-то мере сказалась и на следующей книге Стругацких «Далекая Радуга». В литературном отношении это едва ли не лучшая их книга (в ней нет публицистических отмелей, как в «Трудно быть богом»), но увлекает она не столько новизной мысли, сколько романтической яркостью самих событий. Великолепно удался Стругацким и герой книги — Горбовский. Этот чуть насмешливый, иронический и в то же время внутренне лирический человек действительно соединяет в себе всё лучшее из наших представлений о человеке: скромность, простоту, душевное богатство и изящество, иронию и глубокий ум, улавливающий главное в потоке событий, благородство и чуткость к людям. И при всем этом «наборе черт» Горбовский не становится манекеном — это живой, привлекательный человек, чуточку ленивый, чуточку капризный, склонный к «трепу» и этакой «нирване». В Горбовском Стругацкие воплотили как бы свой идеал «интеллектуального» героя (не перестающего быть человеком дела).

Позже в «Трудно быть, богом» в образе Руматы Эсторского они дают своего «эмоционального» героя (не перестающего размышлять). Расщепление героя — наверно, еще груз «мушкетерства», инерция образов Быкова и Жилина, каждый из которых по-своему хорош, по-своему дорог Стругацким. Но в то же время это расщепление выдает и какую-то нечеткость авторского замысла: интеллектуальным героям «Далекой Радуги» и «Хищных вещей века» приходится оставаться по преимуществу наблюдателями событий, они размышляют «под занавес»; а нетерпеливый Румата оказывается в такой ситуации, где, несомненно, необходим более интеллектуальный герой. Психологически это несоответствие создает, конечно, добавочную остроту, напряженность, но глубина раскрытия происходящего от этого проигрывает.

<…>

Небезупречна в этом отношении и «Далекая Радуга». Если мотивы поступков Роберта и некоторых других героев повести вполне понятны, то о мотивах Ламондуа мы должны лишь догадываться; остальные люди Радуги проходят на фоне Волны как бледные тени. Поэтому первостепенный для Стругацких тезис о вере в человека звучит у Горбовского несколько декларативно, упрощенно, как наперед заданный.

<…>

К «Трудно быть богом» стягиваются все прежние линии размышлений Стругацких. Ранние раздумья о том, как служить Делу, как понимать «пользу дела»; споры об осмысленном и инстинктивном героизме; убежденность в важности воспитания в человеке нового человека; мысль о трудной и обязательной вере в людей; наконец, постепенные размышления о сложности пути в светлое будущее.

<…>

Мучительный поиск своего «как жить, как действовать?» и рассказ о том, как трудно быть человеком, — таково идейное и тематическое содержание книги. «Человек в истории» — так можно было бы определить ее главную тему.

<…>.

Вопрос стоит шире, чем только о борьбе гуманизма с фашизмом; здесь ответ очевиден и весь накал книги, ее антифашистский, антимракобесный пафос совпадает здесь с чувствами, испытываемыми нами. Вопрос стоит о судьбах самого гуманизма. Даже в борьбе с бесчеловечностью нельзя терять человечности, переступать гуманизм, безразлично чем это оправдывается — требованиями момента или «базисной теорией»; любой, самый гуманный исторический эксперимент сам по себе настолько сложен и труден для человека, что нужно быть вдвойне зорким, вдвойне ощущать ответственность перед будущим — перед целью эксперимента. Эта ответственность в том, чтобы не потерять человека за историей (она без него — абстракция), чтобы человек оставался Человеком (или, если угодно, наоборот).

<…>

В самом деле, если сравнить хотя бы «Трудно быть богом» (а это, бесспорно, самая серьезная книга Стругацких) с романом Хэмингуэя «По ком звонит колокол», перекличка с которым в книге Стругацких очевидна, то станет ясно, настолько легковеснее, что ли, подходят Стругацкие к тем же проблемам. В чем же главная причина, порождающая это ощущение легковесности? На мой взгляд, она в том, что проблемы, к которым подошли фантасты, на голову переросли героев, которых они заставляют эти проблемы решать, равно как и художественные средства, с помощью которых это делается. В творчестве Стругацких, как мне кажется, вновь возникло противоречие, от преодоления которого зависит их дальнейшая эволюция, — противоречие глубокого — по замыслу, по наметке — содержания и поверхностной, эффектной, но не глубокой формы его раскрытия.

<…>

В «Хищных вещах века» предостережение: «не будьте беспечны к угрозе мещанства» — не звучит; потому, что сложный, не очень ясный еще процесс произвольно, без опоры на его внутренние механизмы, продолжен в недостоверность.

Бой? Но с чем? С изобретением? Или людьми? И как только читатель вслед за Жилиным задает себе этот вопрос, книга обрывается — опять на обещании. Ибо ответа не представляют себе ни герой, ни авторы.

<…>

Каков же итог? «Хищные вещи» остались; «век», история, человек в ней — потеряны, исчезли.

Эта неудача говорит о назревшей для Стругацких необходимости решительно отбросить изживший себя старый подход, старую форму, уже не способную вместить новое содержание.

<…>

Поиск новой, серьезной формы — трудное дело, особенно для Стругацких, которым так хочется быть веселыми. Даже та серьезность, к которой они принудили себя в двух последних книгах, оказалась для них слишком долгим испытанием и они «отвели душу», опубликовав — почти одновременно с «Хищными вещами века» — своеобразную «энциклопедию смеха», повесть «Понедельник начинается в субботу».

<…>

Однако в этом месте Стругацких подстерегла опасность. Настоящие люди, по нашим представлениям, должны заниматься настоящим делом. Но в гротесковом НИИЧАВО такое дело неизбежно будет выглядеть чем-то выпирающим из общей тональности. Поэтому Стругацкие придумывают для «положительных» героев воистину «трюковую» проблему А-Януса, который, якобы, пятится во времени навстречу своему предку и двойнику, У-Янусу. Проблема эта, не имеющая никакого логического развития, задумана как псевдосерьезная, в духе НИИЧАВО, но это обедняет героев. Возникает странное ощущение, что Стругацкие не могут решиться на выбор и продолжают по инерции тянуть повествование — и оно действительно становится затянутым, повторяющимся, теряет оригинальность и свежесть.

Может быть, это — прощальный фейерверк любимым героям? «Игра на высшем интеллектуальном уровне», которого они достойны?

<…>

Газеты продолжают публиковать ответы писателей на анкеты. 22 марта «Пионерская правда» публикует ответы АНа.


ПИСЬМО БОРИСА БРАТУ, 18 МАРТА 1966, Л. — М. | Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 | АНС. ОБ УМНЫХ И ВЕСЕЛЫХ ЛЮДЯХ…