Глава…дцатая, содержащая правдивый и точный отчет о том, как наш герой провел праздник 36-й годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции. Было семь часов утра седьмого ноября 1953 года, когда Аркадий Натанович оказался в состоянии открыть второй глаз и, шепотом матерясь и удерживая стенания, выбрался из-под одеял и шинели и уселся в кровати. Тот участок окна, который оставался свободным от пожелтевшей газеты, с безжалостной и не оставляющей никаких надежд ясностью показал ему, что наихудшие его опасения подтвердились: легкий ветерок, подувший накануне вечером со стороны «гнилого угла», не только не превратился в пургу, обещанную прогнозом погоды, но, видимо, решив, что в праздники делать ему нечего, улегся совсем. Чистое синее небо и розовые вершины сопок, злорадно ухмыляясь, поставили Аркадия Натановича перед грустной перспективой одеваться, умываться, завтракать и делать другие вещи, которые он охотно отложил бы еще на пару часов, и главное — становиться в строй и тащиться несколько километров до города, чтобы демонстрировать перед восхищенными зрителями свою необычайную мощь и боеготовность. До чего в жилу была бы сейчас буйная слепящая пурга, безусловно закрывающая вопрос о наградах и демонстрациях, позволяющая снова нырнуть под одеяло и подремывать, слушая краем уха завывания в трубе, которую забыли закрыть со вчерашнего вечера, и стук и шелест снега в стекла!.. Но пурги не было, и Аркадий Натанович принялся поспешно одеваться, стараясь не лязгать зубами, каковое неприличное действие коварно провоцировалось температурой, далеко не доходившей до той, которую удостаивают чести называться комнатной. Натянув брюки и сапоги, Аркадий Натанович подошел к ведру, где обычно была вода для питья, умывания и прочих мелочей быта, но на этот раз оно было пусто. Аркадий Натанович даже не почувствовал разочарования. Он только вздохнул и с видом полной покорности судьбе вышел во двор, чтобы набрать снегу. Самое энергичное растирание снегом на морозе при необходимости вернуться в холодную комнату и видеть сожителя, выводящего замысловатые <…> рулады носом, а главное — имеющего освобождение от демонстраций, не может привести человека в наилучшее расположение духа, поэтому нет ничего удивительного в том, что Аркадий Натанович, тщательно размазывая крохотным полотенцем кусочки льда и комья снега по лицу, ткнул Владимира Дмитриевича[168] коленом в бок и довольно нервно предложил ему заткнуться, на что этот последний выругался сквозь сон, но храпеть перестал. И так далее, в том же духе. В общем, я удивляюсь собственной скромности и воздержанию за эти два дня, ибо 1) оба дня обедал, завтракал и ужинал в столовой, 2) за оба дня выпил всего 150 г коньяку, бутылку портвейна и бутылку шампанского, 3) вечером 7-го занимался математикой, а вечером 8-го читал «Власть без славы» Харди,[169] 4) истратив за праздники 120 руб., имел после оных еще 25 руб. в запасе, 5) все ночи ночевал дома и 6) оба дня топил печку и ходил за водой сам <…>.. Худо ли, хорошо ли, дорогой Боб, но до отпуска остаются сущие гроши… то бишь, пустяки — с грошами как раз обстоит дело благополучно. Каких-нибудь пятьдесят дней! Представить себе трудно. Вы получите от меня еще не более шести-семи писем и пары телеграмм, а затем буду и pomposo ego![170] Чертовски приятное чувство! Да еще когда тебя ждут — и в Москве, и в Ленинграде. Конечно, little things please little minds,[171] но что уж поделаешь, если я такой тщеславный… Я сейчас штудирую любопытную книгу: «Великий Двурог» Сергея Боброва.[172] Это нечто вроде введения во внешкольную математику для восьмиклассников. Написано явно по плану и под впечатлением «Что такое математика», но гораздо проще, остроумнее и т. д. Высшей математикой я, вероятно, всё же займусь, так что подбери там матерьялец. Теперь о песнях. Ты, я вижу, увлекаешься морскими песнями, да и морско-блатными. Ни одной из тех, что ты привел, я не знаю. Ужо приеду — споем. Я же по скудности умишка своего жму на военно-печальные. Жаль, не умею на гитаре, а то выдал бы их тебе во всей красе. Ну, I'll do what I can.[173] И аглицким займемся, как приеду. А пока вот:
Над бухтою погасли все огни. Сегодня мы уходим в море прямо. Поговорим о берегах твоих — ой-вэй! Красавица моя, Одесса-мама. Мне здесь знакомо каждое окно, Здесь девушки фартовые такие. Уж больше мне не пить твое вино — ой-вэй! И клешем не утюжить мостовые. В Москве моряк имеет бледный вид, В душе его лежат (!) одни (!!) каменья, Азохен тохес, мамочка моя — ой-вэй! Ой мамочка, роди меня обратно. …………..— не помню Утесов Лешка — парень фон Одесс — ой-вэй! И Вера Инбер тоже из Одессы.[174] Ты, кажется, про эту вспомнил? И еще: Стенька Разин.
Океан шумит угрюмо, Мутью пенится вода, По волнам несется судно — Шхуна «Черная п…». Капитан, каких немного… и т. д. Остальное почти всё забыл. Впрочем, там есть такой перл: Какая экспрессия! Но ты всё же пришли «Вывески» и «Газировку реже пьют». Ладно? Здесь большая нужда именно в таких песнях. Пока всё. Крепко жму руку, целую тебя и маму, Ваш Арк. [Рисунок на всю страницу с надписью «электрическая проволока».]ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 11 НОЯБРЯ 1953, ПЕТРОПАВЛОВСК-КАМЧАТСКИЙ — Л.