Город и горы

Выйдя на улицу, Сергей облегчённо вздохнул. Но уже через несколько шагов он остановился.

– Вот чёрт! – шлёпнул он себя ладонью по лбу, вспомнив, что не позвонил, как обещал, Романову.

Сотового телефона у Лисицына не было, так как он видел в мобильной трубке лишь повод для лишней суеты. В отличие от большинства людей, которые обзавелись переносной трубкой и считали своим долгом поднести трубку к уху в любом месте, даже находясь в многолюдном писсуаре («Извини, старик, ты не перезвонишь через пару минут, а то мне ширинку застёгивать не с руки»), Лисицын не видел необходимости быть досягаемым где угодно и когда угодно. Не понимал он и тех, кто считал особым шиком позвонить из автомобиля и прервать срочную беседу (ведь она была срочной, иначе зачем звонить на скорости) словами: «Слушай, я тебе перезвоню чуть позже, а то тут ситуация сложная на дороге. Понасажали всяких козлов за руль! Ездить невозможно!»

Сергей Лисицын не приобрёл мобильный телефон по принципиальным соображениям: у него никогда не было настолько срочных дел, чтобы звонить кому бы то ни было посреди спектакля или из-за стола в ресторане. В отличие от других, он всегда мог перенести свой разговор на более позднее время. Всегда, но не теперь. В этот раз поговорить нужно было немедленно. Пришлось бежать к таксофону.

– Алло, Ваня! – закричал он в трубку таксофона. – Прости, что заставил тебя ждать. Тут такое творится…

Полковник перебил его:

– Ночью сообщили, что на загородной свалке лежат два трупа, какие-то ханыги. Сегодня результаты дактилоскопии показали, что это именно те, которые наследили на кладбище, их пальчики на всей поверхности гроба… Лис, их явно убрали парни Когтя. Другого быть не может. У каждого пуля в переносице. Слышишь меня? Ты откуда? Не стоит тебе домой возвращаться.

– Почему?

– Если они видели, как Ксения садилась в такси, тогда Когтев уже наверняка откопал того водилу, значит, и адрес, куда он отвёз Ксению. В этом я не сомневаюсь. Он прытко работает… И вообще, сукин сын, почему ты не позвонил утром? Серёжа, ты домой не ходи, приезжай ко мне в контору…

– Не дрейфь, Ваня. Не из таких навозных ям ты меня вытаскивал. Вспомни хотя бы Ченгрем…

– При чём тут Ченгрем? Мы совершенно в другой обстановке… Алло, ты меня слушаешь?

На мгновение время раскрутило свою спираль и выстрелило в глаза Сергею мокрым пейзажем зелёной гористой местности. Серая грунтовая дорога лениво петляла среди тёмно-зелёных деревьев. Натужное гудение КамАЗа и посвистывание ветра, пропитанного ароматом горных трав, навеивали сон. За бортом плыли влажные от прошедшего дождя листья. Дождь смывает все следы. Но все ли? Разве можно смыть следы смерти? Жуткая картина разбомблённых домов, обрывки человеческого мяса, лужи крови, обезумевшие крики местных жителей – всё это постоянно вставало перед глазами.

Теперь, когда Сергей отправился с группой офицеров в инспекционную поездку по ближайшим сёлам, война, казалось, отступила назад. Однако внутренний голос подсказывал молодому журналисту, что война не может закончиться сразу, хотя основные главари боевиков уничтожены. Война станет другой, сменит лицо, характер, но не закончится. Войны вообще не заканчиваются. Война похожа на болезнь, она то затухает, то проявляется обострённо, но не кончается, покуда организм жив. А организм, приютивший вирусы войны, – это народ и территория, где живёт данный народ. Ченгремский район населяли настоящие горцы. Они воевали тысячелетиями. Разве могло что-то заставить их отложить оружие? Разве могли они отказаться от своих стремлений быть похожими на неуловимых горцев восемнадцатого и девятнадцатого столетий, на горцев, которые налетали на врага стремительным вихрем и уносились прочь, чтобы похвастать очередными трофеями?

Сергей посмотрел назад. За КамАЗом катили три «уазика», подпрыгивая на кочках. В кабине раскачивались люди в фуражках…

Первая автоматная очередь полоснула по КамАЗу и повалила водителя, молодого паренька в сдвинутой на затылок пилотке. Следуя рефлексу, Сергей сжался. Последовавшие пять-шесть очередей остановили движение небольшой колонны. Сидевшие в кузове КамАЗа солдаты вскинули оружие, под скрип тормозов лязгнули затворы. Машина качнулась, безнадзорно сворачивая в сторону и сползая в кювет. Сергей не смог дотянуться до руля и выправить движение, прячась от сыпавшегося града пуль. По поверхности дороги пробежали тяжёлые фонтанчики сырой земли. Впереди появился легковой автомобиль с выдавленными стёклами и вырезанным в крыше квадратным отверстием, в котором стоял в полный рост темнолицый человек с автоматом на уровне головы.

– Огонь! – раздался чей-то голос сзади.

Из КамАЗа начали выпрыгивать солдаты. Всего десять человек. Офицеры в «уазиках» растерянно мельтешили руками. Штабные, далёкие от боевых условий теоретики… С обеих сторон от дороги треснули пронзительные выстрелы. Теперь, когда двигатель грузовика замолк, Сергей услышал собственное громкое дыхание.

– Огонь! – кричал голос сзади.

Некоторое время Сергей лежал неподвижно, ожидая, что произойдёт дальше. Он ждал, что кто-нибудь подскажет ему, как надо действовать. Но никто не подсказывал. Вывалившиеся из кузова солдаты отвечали нападавшим короткими очередями из своих «Калашниковых». Подняв голову, Сергей увидел сквозь грязное треснувшее стекло, что трое или четверо пареньков лежали неподвижно, выпростав безвольные руки в стороны. Сергей пошарил в ногах и нащупал свой фотоаппарат. Позади, возле первого «уазика», ухнуло, земля поднялась комьями, разбросалась горячими осколками, ударила грязным белым дымом. «Уазик» накренился, два других стали разворачиваться. Вражеская автомашина быстро приближалась, поливая свинцом прятавшихся под колёсами КамАЗа солдат. Снова что-то взорвалось, тряхнув грузовик. Сергей ударился головой о какую-то железку, попытался отворить заклинившую дверь. Стекло посыпалось на него отовсюду. В кабину потянуло гарью… Выглянув наружу, он увидел, как из леса выбежали человек десять с короткими автоматами наперевес. Несколько из них прятали свои лица под чёрными шерстяными масками. Сергей заёрзал, дверца резко распахнулась, и в кабину сунулся ствол с круглой трубкой пламегасителя. Следом за стволом Сергей увидел коричневое от загара лицо в густой бороде. Большой, мясистый, рельефно слепленный нос, чёрные шныряющие глаза над широкими скулами, выцветшая красная повязка на лоснящемся лбу, бисерные капли дождя и пота.

– Выходи!

Сергей осторожно, оглядываясь по сторонам, вылез из кабины. Из-под облепленных грязью колёс выбирались с поднятыми руками пять солдат. Автомобиль с дыркой в крыше остановился перед завалившимся офицерским «уазиком», бородач выпрыгнул наружу и, заглянув внутрь машины, сделал по короткой очереди в каждого из лежавших там людей. Сергей с удивлением обратил внимание, что вокруг продолжали мирно чирикать птицы. Неожиданно прозвучал взрыв. За деревьями показался на склоне холма БТР федеральных войск.

– Ложись! – крикнул бородач Сергею. – Ложись, кому говорю!

Сергей заполз под колёса грузовика. Самообладание постепенно возвращалось к нему. Приготовив фотоаппарат, он стал наблюдать. Гул двигателя БТР нарастал, но бородатые люди не спешили пускаться наутёк. Их командир негромко переговаривался со своими людьми, они понимающе кивали и ждали… Что-то ударило Сергея в грудь, обожгло, заставило широко раскрыть рот. Сергей подчинился горячему давлению изнутри, захрипел, сплюнул густо и солено, мутно увидел кровь на себе и стал задыхаться…

Вся эта сцена из далёкого прошлого втиснулась в несколько секунд и теперь оборвалась.

– Алло, Лис, ты меня слышишь? – хрипела телефонная трубка голосом Романова.

– Слышу, конечно, – ответил Лисицын, – вспомнилось вдруг, как меня ранили в Ченгреме.

– При чём тут Ченгрем, мать твою?! Где ты находишься? Я больше не могу ждать и еду за Ксенией. Время вышло!

– Подожди! – закричал Лисицын в трубку. – Слушай, тут такая каша заварилась… Я не случайно про Ченгрем вспомнил. Я под обстрел попал, двух громил Когтева прикончили на бульваре.

– Ты что? Когда? Повторяю: не смей появляться дома! Где ты сейчас?..

В трубке запищало, и связь прервалась. Лисицын порылся в карманах в поисках жетона, но ничего не нашёл. Да, в такую минуту ему очень пригодился бы мобильный телефон.

«Ладно, из дома перезвоню, – решил Лисицын. – В конце концов от судьбы не уйдёшь…»

***

Сергей мысленно вернулся к тому дню, когда федеральная пуля поймала его под брюхом грязного КамАЗа. Бородатые налётчики не бросили Сергея помирать среди расстрелянных машин, а унесли с собой. Видно, его фотокамера сослужила ему добрую службу. Будь в его руках автомат, его наверняка оставили бы вместе с другими ребятами с пулей в голове. Но он принадлежал к непонятному по своей сути сословию людей, которые приезжали в «горячие точки» без всякого оружия, имея при себе только фотовидеоаппаратуру. Сергей был журналистом, а боевики уважали журналистов, хоть редко кого из них жаловали своей любовью…

Он очнулся в низеньком домике.

– Русский глаза открыл, – услышал он.

– Как ты, парень? – нагнулся над Сергеем бородач с красной тряпкой на голове. Тот самый бородач, который заставил его выйти из кабины грузовика. – Неделю без памяти лежал. Крепкий, очень ты крепкий!

– Обычно такие умирают, – присел рядышком другой, медленно пережёвывая что-то сильно пахучее.

– Где я? – шевельнул Сергей губами, но не издал ни звука.

– Где ты? В горах. Здесь тихо и хорошо. Здесь нет никого, кроме нас и наших друзей. Здесь пасутся наши козы, здесь летают орлы.

Ночью он видел сквозь распахнутую кривую дверь ярко пылающий костёр и танцующих вокруг него вайнахов. Они двигались, смотря друг другу в затылок и положив руки друг другу на плечи. Кто-то громко пел, остальные вторили.

– Где я? – спросил Сергей на следующее утро.

– Зачем спрашиваешь? Как я объясню? На ноги поднимешься, сам увидишь.

На ноги Сергей поднялся через две недели, может быть, раньше. Он не считал дней, часто проваливаясь в глубокий жаркий сон и видя там прямые линии, оставленные в воздухе трассирующими пулями. Когда он смог ходить, ему принесли его фотоаппарат.

– Возьми, – сказал глубокий бархатистый голос, – это твоё.

Началась жизнь среди бородатых людей, столь отличных от горцев времён Лермонтова и вместе с тем столь похожих на них. За стеной дома тянулся длинный забор, сложенный из камней. Лежали сваленные в кучу черепа баранов. Зелёный склон убегал резко вниз и таял в плывших внизу облаках. Сразу сзади поднималась каменная гряда, уходящая наверх к словно зависшим в небе призрачным снежным шапкам. Вдали бродили козы. Вблизи сидели, косо поглядывая на Сергея, мрачные люди с оружием на коленях. Их было не больше тридцати человек. В дверях второй хижины виднелась женщина, вся закутанная в чёрное. На коротком стволе сваленного молнией дерева устроились старики, деловито обсуждая что-то едва слышными голосами, иногда кто-то из них вскрикивал, взмахивал руками, начинал почти кричать и яростно жестикулировать. Сергей обратил внимание на человека чуть поодаль.

– Ты говоришь по-русски? – неуверенно присел рядом с ним Сергей. – Кажется, это ты разговаривал со мной?

Тот молча кивнул в ответ, не поворачивая лица. Его взор был устремлён в синеватую даль.

– Ты кто? – спросил Сергей, пытаясь завязать разговор.

– Сурен. Так назвала меня мать. Она была армянкой, её привезли в эти края маленькой девочкой.

– Ты с таким вниманием глядишь вперёд, Сурен. Ты что-то выискиваешь?

– Нет. Я просто смотрю. Мне нравится смотреть. Мне нравится это место. Я родился здесь и вырос здесь, в Ченгреме. Но родина для меня – весь Кавказ, в моём сердце хватает места всем скалам и ущельям, всем деревням и отдельно стоящим домишкам, всем здешним людям. Даже пришедшие сюда русские солдаты вмещаются в моё сердце, потому что без них, без войны против них я не был бы настоящим горцем, настоящим воином.

– Тебе нравится воевать? Разве можно любить войну, кровь?

– Мужчина должен быть воином, а воин не умеет жить без сражений. Сейчас без войны нельзя, потому что люди думают лишь о том, как что-нибудь урвать… Нет, сейчас без войны не получится, сколько ни старайся. Без войны можно будет жить, когда люди начнут мыслить по-другому, но не сейчас… А раз без войны нельзя, то я должен быть воином. – Сурен говорил медленно, с расстановкой, как бы подбирая нужные слова, и произносил их с густым кавказским акцентом. – Что же касается крови, то я воюю не ради неё, да и другие тоже. Кровь можно пустить и втихомолку, не вступая в бой, просто подкравшись к человеку сзади и перерезав горло, как беззащитному телёнку. Я этого не люблю. Убить врага – дело нехитрое. Поверь мне на слово. Мне важнее одолеть его, не убивая, но сломив его силу. Моя победа таится в самом противнике, а моё поражение – только во мне. Я – воин. Я живу битвой. Я не насилую женщин, не пытаю пленников, не нанизываю отрубленные пальцы врагов на шнурок и не делаю из них ожерелья.

– Не хочешь ли ты сказать, что все тут похожи на тебя, – осторожно спросил Сергей, – и что все тут придерживаются таких суждений? Я видел и наших и ваших, которые стреляли в затылок раненым.

– Все люди похожи друг на друга. Честные похожи на честных, мерзавцы похожи на мерзавцев. – Сурен сидел неподвижно, глядя далеко вперёд, где опускавшееся солнце окунало искрившиеся снеговые шапки в красную дымку. – Мой брат, например, отрезал уши у всех, кого он убил. У него были две большие связки ушей. Сначала я пытался переубедить его, отговорить, но позже плюнул, понял, что не могу ничего поделать. Им двигает чувство ненависти. Без этого чувства он не стал бы драться. У него нет другой причины, чтобы воевать – только слепая ненависть. Ненависть привить человеку очень легко… Вокруг меня почти всеми движет ненависть… Некоторые хватаются за оружие из чувства мести. Кое-кто из молодых парней хочет убивать, думая, что через это можно стать мужчиной. Они ничего не понимают, всё спуталось в их головах. Жестокость они принимают за твёрдость, упрямство – за упорство, ненависть к пришельцу – за верность своей земле… Такие воюют ради убийств и наживы, а прикрываются религией, верой. В них нет места воинскому духу… И потому они не получают удовлетворения. Каждый бой наполняет их новой и новой ненавистью…

– А ты, Сурен? – Сергей изучающе разглядывал крупные черты лица своего собеседника. – Ты тоже ненавидишь нас?

– Нет. Вы пришли с оружием, но пришли не сами. Вас послали. Федеральная армия – это не армия воинов. Среди вас мало таких, кто стреляет в нас по убеждению. Ваши солдаты – люди подневольные. Разве я могу ненавидеть таких врагов? Разве я могу называть таких солдат врагами?

– Тогда я не понимаю, зачем ты воюешь?

– Я воин, – повторил Сурен. – Мне нравится такая жизнь.

– Но мы давно живём не в средневековье, Сурен. Сейчас надо решать споры без кровопускания, сейчас не время вести войну.

– Но она идёт.

– Идёт, – согласился Сергей. – Да, идёт война. Но ведь ты сам говоришь, что почти все эти люди, – Сергей кивнул через плечо и понизил голос, – воюют просто из ненависти. Они убивают даже невинных. Разве не так?

– Так.

– Тогда я не понимаю тебя… А что с твоим братом, Сурен? Он здесь?

– Он погиб в прошлом году. Его застрелили, когда он задержался возле очередного трупа, отрезая ему уши. Я знал, что его жизнь закончится именно так. Воин не должен посвящать себя глупостям, они губят его. Страсть губит человека… Но мой брат не был воином. Воин покидает дом не ради трофеев, не ради очередной зарубки на прикладе. Воин ищет вкус жизни. Вкус жизни под звоном клинков, вкус жизни под свистом пуль. Воин ищет остроту этого вкуса. Так закаляется дух…

– На войне дух черствеет, – сказал Сергей.

– Дух и сердце черствеют на убийствах. А в войну надо играть. Надо проявлять ловкость, хитрость, дальновидность, храбрость. Надо уметь проползти под самым носом у врага и остаться незамеченным. Подползти, подождать и уползти. В этом вкус игры. Ты лежишь в двух шагах от него, а он тебя не видит и он весь в твоей власти, но ты не трогаешь его, ведь ты уже победил, раз он в твоей власти… Понимаешь меня?

– Но почему ты всё-таки на стороне этих людей, которые не являются тебе близкими по духу? – продолжил гнуть свою линию Сергей. – Разве ты не можешь быть воином, не имея дела с этими людьми?

– Как я могу? Кем я буду?

– А кто ты сейчас? Разве ты не можешь закалять свои воинские качества, сражаясь за установление закона на твоей земле? Ведь сейчас ты разрушаешь жизнь на Кавказе. Ты красив и силён, за тобой пойдут многие, но куда ты поведёшь их? На войну против своих же? Зачем?

За такими разговорами Сергей Лисицын проводил целые вечера. Днём ему приходилось работать, помогать по хозяйству единственной в лагере женщине, участвовать в стряпне, заниматься стиркой. Многое давалось Сергею с трудом, ранение напоминало о себе ежесекундно. Но он не сетовал, помня, что за возвращение в жизнь надо заплатить. Мужчины не общались с ним, лишь изредка кто-нибудь кричал:

– Эй, русский! – и указывал рукой на что-то, что требовалось перенести с места на место.

Иногда появлялись новые лица, злые, мрачные, источавшие холод беспощадности. Это были боевики из соседнего отряда. От них веяло жестокостью и беспощадностью, их смех напоминал собачий лай, подчёркнуто громкий, устрашающий. Несколько раз приходили арабы.

Сурен никогда не разговаривал ни с кем из этих людей, не протягивал им руки, оставался в стороне. Сергею иногда приходилось сносить от этих людей не только грубость, но и презрительные пинки, на которые он не смел отвечать.

– Это чужие люди, они воюют ради денег, – сказал однажды Сурен. – Это не воины, просто бандиты и убийцы. Могут тебя убить в дурном настроении. Они умеют только убивать, то есть не умеют ничего… Но тут я хозяин. При мне тебя не убьют, разве что кто-то будет сильно пьян… Вчера тебя хотел купить Мустафа. Помнишь человека с кудрявой бородой?

– Помню

– Он хотел взять тебя, чтобы получить большой выкуп. За журналистов можно выручить хорошие деньги…

– Как я понимаю, ты отказал ему?

– Отказал.

– Послушай, Сурен, – осторожно заговорил Сергей после продолжительной паузы, – вот ты говоришь, что мы, русские, тут чужие и что поэтому ты воюешь против федералов.

– Да.

– Но ведь эти арабы тут тоже чужие. Разве не так?

Сурен посмотрел на Лисицина и неохотно ответил:

– Так.

– Почему же ты воюешь в одних рядах с ними? Почему не протестуешь против их присутствия? Ведь эта земля им гораздо более чужая, чем русским. Казаки тут обосновались уже сотни лет назад, а эти… Почему же ты считаешь нас врагами, а их – нет?

– Потому что так случилось. – Сурен отвёл глаза. – Случилась эта ошибка… Что я могу поделать? Не могу же я велеть моим людям сложить оружие…

– Но ты же хочешь добра этой земле, разве не так? Федералы пришли сюда, чтобы установить порядок, потому что эта территория – законная часть России, но на ней стали хозяйничать бандиты.

– Да, бандитов здесь много.

– Но ты не бандит. Почему ты не поможешь своей земле?

– Ты задаёшь слишком много вопросов, – взгляд Сурена стал жёстким, – а у меня слишком много больных мест на сердце, чтобы я с лёгкостью мог отказаться от выбранного образа жизни. Оставь эту тему…

– Ладно. Но я считаю, что сильный человек – воин – должен уметь смотреть правде в глаза, даже если правда причиняет боль…

Как-то раз Сергей услышал, как Сурен пел песню. Слова были непонятны.

– О чём ты пел только что, Сурен? – спросил он, устраиваясь рядом на расстеленной овчине.

– Это старинная песня. В ней говорится: «Луна над пограничными горами восходит. Светлая луна восходит. Ничто не мешает видеть её. А ветер несёт через снежные горы слух о том, что враги наступают. Враг рыщет в нижней долине. Нам отправляться пора на бой. И тот, кто поёт эту песню, знает твёрдо, что с поля того никто не вернётся живым домой. И воины мрачно глядят на рубеж. Женщины тихо вздыхают, смотря на луну». Вот такая песня. Про всех нас, кого ты видишь здесь, рассказывает. Мы все знаем, что не вернёмся из боя.

– Но вы возвращаетесь. Вы и меня принесли, – не согласился Сергей.

– Мы возвращаемся, чтобы снова уйти. Такова наша жизнь.

– Почему ты принёс меня сюда, Сурен? Ведь это именно ты принёс меня сюда? – с волнением спросил Сергей.

Горец посмотрел на небо. Бездонная синева неподвижно нависала над головой. Ветер мирно посвистывал в траве.

– Я видел сон, видел засаду и окровавленного врага. Во сне я вынес этого раненого из-под колёс грузовика. Зачем? Не знаю… Когда я увидел твоё лицо, мне показалось, что ты был тем человеком в моём сне. – Сурен повернулся к Лисицыну. – Я привык слушать то, что называется внутренним голосом. Воин должен слушать этот голос. Движение в сердце, ощущение потребности… Я всегда прислушиваюсь к себе… Тот сон – знак. Я обратил на него внимание. Что дальше? Не знаю. Но я вынес тебя из-под пуль не для того, чтобы снова бросить там же. И я принёс тебя сюда. Зачем? Не представляю. Но раз ты оправился после такой раны, значит, я не зря потратил силы, чтобы донести тебя до этих вершин… Время покажет…

Прошло ещё несколько дней.

– Тебе пора возвращаться, Сергей, – сказал Сурен, сидя перед костром.

За его спиной стояли две неизвестно откуда приведённые лошади. Несколько стариков с длинными седыми бородами разговаривали тихими голосами, опираясь на толстые палки. Вдалеке лязгали затворы автоматов. Кто-то негромко покрикивал. Блеяли бараны.

– Пора возвращаться. Сейчас я увожу вниз отряд, – продолжил горец, – и я хочу взять тебя с собой. Я доведу тебя до русских.

– Ты не предупредил меня заранее, почему?

– А разве пуля предупредила тебя, когда летела в твою грудь?

Сергей осмотрелся. Его горная жизнь подошла к концу. Настала пора возвращаться. Жизнь не топталась на месте, менялась беспрестанно. Пора сменить и это место, дикое и гостеприимное одновременно.

– Странно.

– Что странно? – спросил Сурен.

– Мне нравится здесь… Нравится, но я знаю, что моё место не тут. И я должен был попасть сюда для того, чтобы понять это. Как ты думаешь, Сурен, мог бы я оказаться здесь при других обстоятельствах?

– Ты попал сюда при этих обстоятельствах, зачем спрашивать про другое?

– Сурен…

– Что?

– Заканчивай воевать. У тебя хорошее сердце, неужели ты не можешь найти другого пути, чтобы проявить себя?

– Не нужно говорить со мной об этом. Молчи.

Неподалёку от хижины кто-то запел. К первому голосу присоединились ещё два, затем ещё. Сергей обернулся на песню и увидел вставших в круг мужчин. Их руки лежали на плечах друг у друга, ноги неторопливо переступали, двигали людей по часовой стрелке. Сурен подошёл к танцующим и присоединился к хороводу. Темп песни постепенно убыстрялся, и в какой-то момент Сергей обнаружил, что хоровод двигался почти бегом. Мужчины издавали короткие, но очень громкие выкрики. Непривычно было видеть, как люди, облачённые в камуфляжные военные одежды, держались за руки, подобно резвящимся детям, и стремительно кружились, то наклоняясь вперёд всем корпусом, то распрямляясь и вскидывая головы в козьих шапках, армейских фуражках и чёрных пиратских платках. Нечто непостижимое, далёкое, властное выплёскивалось из того буйного танца. Даже пришедшие сегодня откуда-то два незнакомых старика присоединились к пляске, сверкая глазами. В какой-то момент танцоры подхватили с земли автоматы. Некоторые подняли их над головами, кое-кто прижал к груди. И все продолжали плясать.

Сергей следил за горцами, не отрывая взора. Когда же всё вдруг прекратилось, он растерялся. В ушах продолжали звучать песня и дружный топот человеческих ног.

– Пошли, – возвратил его к действительности Сурен, поправляя небольшой рюкзак за спиной и автомат.

Отряд насчитывал не более десяти человек. Все они передвигались мягко, легко, хотя большинство из них было обуто в тяжёлые башмаки, лишь двое носили на ногах потрёпанные кроссовки. Шли молча. Ночью сделали остановку в крохотной деревеньке, число домов которой Сергей Лисицын не смог определить из-за быстро сгустившейся тьмы. В горах темнеет быстро, если не сказать стремительно. Партизаны всегда пользовались этим, чтобы легко отрываться от преследований или выходить из окружения. Совсем рядом журчал ручей, и пришедшие, не расставаясь со своим оружием, дружно направились к воде, чтобы обмыть вспотевшие за время перехода тела. Сергея не переставала удивлять чистоплотность горцев. Они не имели возможности часто стирать бельё и носили вечно грязную одежду, но никогда не упускали случая ополоснуть интимные части тела. Если поблизости была вода, они шли умываться, и если рядом стреляли, это не останавливало их.

– Человек должен быть чист, – повторяли люди Сурена.

Рано утром в дом, где спал Сергей, без лишнего шума вбежал кто-то бородатый и бросил Сурену:

– Федералы!

Горцы быстро поднялись и выглянули в окна, оценивая обстановку и перебрасываясь короткими фразами на своём языке. По стене дома гулко и громко ударила пулемётная очередь. Пискнула рассыпавшаяся штукатурка.

– Не забывай, – Сурен показал рукой на фотоаппарат Сергея.

Однако фотографировать не пришлось. Совсем близко раздались короткие автоматные очереди, послышались шумные шаги, и с обратной стороны дома появились солдаты. Они бежали, низко наклонившись вперёд, закатав рукава гимнастёрок. Двое ближайших были одеты в майки, на их головах красовались чёрные платки, трепещущие от бега. Над Сергеем просвистели пули. Он увидел, как боевики юрко покидали хижину ползком. Последним уходил Сурен. Очередная свинцовая струя распорола стену домика изнутри, одна пуля задела рикошетом плечо Сурена. Он развернулся от удара, пошатнулся, стукнулся о стену и зажмурился, пробормотав что-то невнятное.

В следующее мгновение в окно заглянул человек, держа автомат на уровне глаз. Лисицын узнал за грязью на лице черты Ивана Романова.

– Ваня! – воскликнул Лисицын и вскочил навстречу автомату.

– Твою мать! – ввалился запыхавшийся Романов, дёрнул стволом, увидел Сергея, и в ту же секунду повернулся, чтобы добить раненого Сурена.

– Стой! – крикнул Сергей. – Стой! Не стреляй!

Романов мотнул головой туда-сюда, ничего не понимая, но привыкший быстро реагировать на команды, и вновь вскинул автомат. Однако Сурен исчез из хижины.

– Какого хрена, Лис? – сплюнул Романов. – Зачем ты удержал меня?

– Он ушёл?

– Да! Такой экземпляр! – Романов прыгнул в комнату, ломая ветхую оконную раму, пробежал, пригнувшись, через комнатку, опрокинул два стула, прижался к дверному косяку, выглянул, чертыхнулся, бросился дальше.

Через несколько минут он возвратился, неся автомат в опущенной руке.

– Ушёл? – снова спросил Сергей.

– Кто? – сплюнул Романов.

– Сурен?

– Это которого я не успел шлёпнуть? Ушёл, – усталый кивок в ответ. – А что ты так беспокоишься за него? Кто он тебе? И вообще, Лис, как ты тут очутился? Где ты пропадал столько времени?

– Лечился на горном курорте, – хмыкнул в ответ Сергей.