29

После завтрака мы снова вернулись в столовую. Бернардо вызвался мыть посуду – видно, искал любой повод увильнуть от бумажной работы. Хотя я начинала подумывать, не был ли и Бернардо так сильно испуган этими увечьями, как Эдуард. Даже монстры боялись этой твари.

Вчера вечером я собиралась повременить пока с чтением отчетов патанатомов, но сейчас, при свете дня, призналась себе, что просто струсила. Читать об этом было не так страшно, как все видеть, и мне очень не хотелось браться за фотографии, я их боялась, и как только я себе в этом призналась, то определила для себя эту работу как первоочередную.

Эдуард предложил мне развесить все фотографии по стенам столовой.

– И продырявить булавками твои чистенькие стены?

– Какое варварство! – возмутился Эдуард. – Нет, мы пластилином прилепим.

Он достал желтый прямоугольник, отломил кусок и протянул Олафу и мне.

Я зажала пластилин между пальцами, свернув в шарик. Это вызвало у меня улыбку.

– С начальной школы не видела пластилина.

Следующий час мы втроем лепили фотографии на стены. Возня с пластилином напомнила мне четвертый класс и как мы помогали мисс Купер лепить на стену рождественские картинки.

Мы развешивали таким образом веселых Санта Клаусов, большие карамельные трости и яркие шары. Сейчас я развешивала расчлененные тела, лица со снятой кожей крупным планом, снимки комнат, набитых фрагментами тел. Когда мы закрыли одну стену, я уже была несколько угнетена. Наконец фотографии заняли почти все пустое пространство на стенах.

Встав посреди комнаты, я оглядела стены.

– Боже мой!

– Что, слишком сурово? – спросил Олаф.

– Отвали, Олаф.

Он что-то начал говорить, но Эдуард произнес:

– Олаф.

Поразительно, сколько зловещего смысла он смог вложить в одно короткое слово.

Олаф задумался на секунду и решил не напирать. Либо он умнел на глазах, либо и он боялся Эдуарда. Угадайте, что казалось мне вероятнее?

Мы группировали фотографии по местам преступлений. Здесь я впервые глянула на растерзанные тела.

Доктор Эванс их описал как разрезанные острым предметом неизвестной природы, а в дальнейшем разорванные в суставах руками. Но его формулировки бледнели перед реальным положением дел.

Сперва я разглядела только кровь и куски. Даже зная, на что я смотрю, я не могла сосредоточиться – разум отказывался воспринимать. Эффект был такой же, как при рассматривании стереоскопической картинки, когда видишь только цвета и точки, а потом вдруг весь предмет. А потом уже не можешь не видеть. И мой разум пытался пощадить меня, просто не позволяя сложиться целостному изображению. Мой разум меня защищал, а он это делает, только когда дело слишком плохо.

Если я прямо сейчас уйду, пока зрение не различает всей картины, я как-то отгорожусь от этого ужаса. Я могла бы повернуться и уйти. Хватит. Еще одного кошмара мой мозг не выдержит. Так, наверное, можно сохранить здравый рассудок, но спасется ли следующая семья, на которую эта тварь наложит лапы или что там у нее есть? А прекратятся ли увечья и смерти? Поэтому я осталась, заставляя себя разглядывать первую фотографию, ожидая, пока увижу на ней четкое изображение.

Кровь была ярче, чем в кино, – вишневая. Полиция с фотографом приехали раньше, чем кровь начала высыхать.

Я спросила, не оборачиваясь:

– Почему полиция так быстро нашла тела? Кровь еще свежая.

– Родители мужа должны были заехать к ним и позавтракать перед работой, – ответил Эдуард.

Мне пришлось отвернуться от фотографии, опустить глаза.

– Ты хочешь сказать, что родители его нашли в таком виде?

– Хуже, – ответил он.

– Что еще может быть хуже?

– Жена сказала лучшей подруге, что она беременна. За завтраком они собирались сказать родителям, что им предстоит стать дедушкой и бабушкой.

Ковер поплыл у меня перед глазами, будто я смотрела сквозь воду. Нащупав позади себя стул, я медленно на него опустилась, потом нагнулась, упираясь лбом в колени, и стала очень осторожно дышать.

– Что с тобой? – спросил Эдуард.

Я мотнула головой, не поднимаясь. Ждала, что Олаф отпустит язвительное замечание, но он промолчал. Либо Эдуард его предупредил, либо он тоже был потрясен ужасом.

Когда я уже была уверена, что меня не стошнит и я не потеряю сознание, я сказала, по-прежнему не поднимая головы:

– Когда родители приехали к дому? В котором часу?

Послышался шорох бумаги:

– В шесть тридцать.

Я повернула голову, прижалась щекой к колену. Очень уютное ощущение.

– А когда взошло солнце?

– Не знаю, – ответил Эдуард.

– Выясни. – Черт, до чего красив этот ковер на полу!

Медленно, стараясь дышать так же ровно, я выпрямилась. Комната не плыла. Отлично.

– Будущие дед с бабкой приехали в шесть тридцать. Допустим, десять минут они приходили в себя, пока вызвали полицию. Первой приехала дорожно-патрульная служба. От тридцати минут до часа прошло до прибытия фотографа, и все равно кровь еще свежая. Даже не потускнела, не говоря уже, что не стала темнеть.

– Родители чуть не наступили на нее, – сказал Эдуард.

– Ага.

– А какое это все имеет значение? – спросил Олаф.

– Если рассвет около шести тридцати, то эта тварь может передвигаться при дневном свете или у нее нора близко к месту убийства. Если это время не близко к рассвету, то, может быть, она ограничена темнотой.

Эдуард глядел на меня с улыбкой гордого родителя.

– Даже сунув голову меж колен, ты думаешь о деле.

– Но что это нам дает, – спросил снова Олаф, – если эта тварь ограничена светом или темнотой?

Я подняла на него глаза. Он навис надо мной, но я продолжала сидеть. Не очень круто будет, если я встану и упаду.

– Если она движется только в темноте, то это может помочь нам сообразить, какой она породы. Мало есть противоестественных созданий, строго ограниченных темным временем. Это поможет сократить список.

– А если у нее нора возле места убийства, – пояснил Эдуард, – могут найтись следы.

– Ага, – кивнула я.

– Полиция обтопала там каждый дюйм местности, – сказал Олаф. – И ты хочешь сказать, что найдешь что-то, чего они не заметили?

Все-таки самоуверенность так и выпирает из него.

– Полиция, особенно при первом убийстве, искала человека. При поиске человека и монстра обращаешь внимание на разные вещи. – Я улыбнулась. – К тому же если мы не собираемся искать то, чего полиция не нашла, то нам тут делать нечего. Эдуард бы нас не позвал, и полиция не поделилась бы с ним информацией.

Олаф нахмурился.

– Никогда не видел, чтобы ты так улыбался, Эдуард, если не притворяешься Тедом. Ты как учитель, который гордится хорошим ответом ученика.

– Скорее как Франкенштейн со своим чудовищем, – заметила я.

Эдуард подумал секунду, потом кивнул и улыбнулся, довольный сам собой.

– А что, сравнение хорошее.

Олаф насупился на нас обоих.

– Ты же не создавал ее, Эдуард.

– Нет, – сказала я. – Но он помог мне стать такой, какая я есть.

Мы с Эдуардом переглянулись и оба перестали улыбаться, стали серьезными.

– И я должен за это принести извинения?

– А ты чувствуешь, что должен?

– Нет, – сказал он.

– Тогда не надо. Я жива, Эдуард, и я здесь.

Я встала и не покачнулась ни капли. Жизнь налаживается.

– Давайте выясним, происходили ли убийства при дневном свете. Когда я все это просмотрю, поедем знакомиться с местами преступлений. – Я обернулась на Эдуарда. – Если ты согласен, конечно. Ты здесь командуешь.

Он кивнул:

– Нормально. Но чтобы Тед продолжал работать с полицией Санта-Фе, надо включить ее в осмотр места преступления.

– Ага, – согласилась я. – Копы не любят, когда штатские лезут на место преступления. Сразу становятся сердитыми.

– Тем более что ты в Альбукерке уже персона нон грата, – сказал Эдуард. – Надо все-таки, чтобы кто-то из полиции согласился бы с тобой разговаривать.

– Меня это действительно бесит. Я изолирована от самого свежего места преступления, от последних следов. Это уже связывает мне руки, хуже не бывает.

– Но ты тоже не знаешь, что это? – спросил Эдуард.

Я покачала головой и вздохнула:

– Ни малейшего понятия.

Олаф даже не произнес «я же тебе говорил» – благослови Господь его шовинистскую душу.

Я стала снова разглядывать фотографии, и вдруг я это увидела. Осторожно выдохнув, я произнесла:

– Вау!

В комнате стало жарко. Черт меня побери, не стану я снова садиться! Опершись пальцами о стену, я заставила себя не качнуться, а со стороны могло показаться, что я рассматриваю поближе. Можете поверить, мне совсем не хотелось ничего поближе рассматривать. Даже пришлось на несколько секунд закрыть глаза. Когда я их открыла, я уже пришла в себя, насколько могла.

Фрагменты тела были разбросаны как лепестки цветов, перемешанные с красной гущей. Я переводила глаза с одной окровавленной конечности на другую. И была почти уверена, что вот это – предплечье, а вот торчащий мосол коленного сустава, который выделялся своей белизной посреди красной жижи. Никогда не видела столько кусков мяса. Мне случалось видеть изуродованные тела, но их всегда терзали, чтобы сожрать или в наказание. А вот в этом… разрушении была страшная завершенность.

Я перешла к снимку той же сцены, но немного в другом ракурсе. Мысленно я старалась сложить тела воедино, но каждый раз не хватало деталей.

Наконец я повернулась.

– Нет ни головы, ни кистей рук. – Я показала на маленькие комочки в крови. – Разве что вот это – пальцы. Тела были полностью расчленены, даже фаланги пальцев?

Эдуард кивнул:

– Все жертвы расчленены почти полностью по всем суставам.

– А зачем? – спросила я и поглядела на Эдуарда. – Где голова?

– Ее нашли у холма за домом. Мозг отсутствовал.

– А сердце? – спросила я. – Посмотри, позвоночник почти не тронут, но внутренних органов не видно. Где они?

– Их не нашли, – ответил Эдуард.

Я отодвинулась назад, полуоперлась на стол.

– Зачем извлекать внутренние органы? Их съели? Этого требовал магический ритуал? Или часть самого ритуала убийства? Сувенир?

– В теле много органов, – ответил Олаф. – Если их положить в одну тару, получается предмет тяжелый и громоздкий. И еще они очень быстро разлагаются, если не обработать каким-нибудь консервантом.

Я посмотрела на него – он разглядывал фотографии. Вроде бы он ничего особенного не сказал, но создалось впечатление, что он знает, о чем говорит.

– А откуда ты знаешь, насколько тяжелые бывают внутренние органы? – спросила я.

– Он мог работать когда-то в морге, – предположил Эдуард.

Я покачала головой:

– Но он же не работал? Верно, Олаф?

– Верно, – ответил он и на этот раз посмотрел на меня. Глаза его превратились в темные пещеры из-за глубоких орбит и игры света – или, точнее, темноты. Олаф смотрел на меня, и даже не видя его глаз, я чувствовала его пристальный изучающий взгляд, будто меня взвешивали, анатомировали.

Я не отвела глаз от Олафа, но спросила:

– А какая у него специальность, Эдуард? Почему ты именно его вызвал на это дело?

– Он единственный известный мне человек, кто делал нечто подобное, – сказал Эдуард.

Я посмотрела на него – лицо выражало спокойствие. Я обернулась к Олафу:

– Мне казалось, ты сидел за изнасилование, а не за убийство.

Он в упор посмотрел на меня и ответил:

– Полиция слишком быстро приехала.

С крыльца донесся веселый голос:

– Тед, это мы!

Донна пожаловала. А «мы» значит, что она с детьми.

Эдуард поспешил на крыльцо, чтобы отвести ее от нас. Боюсь, мы с Олафом так бы и глазели друг на друга до ее появления здесь, но тут вошел Бернардо и сказал:

– Надо бы спрятать фотографии.

– Как? – спросил Олаф.

Я убрала со стола канделябр и сказала:

– Завесим дверь скатертью.

Я шагнула в сторону, и Бернардо сдернул скатерть.

– Ты не собираешься ему помогать? – спросил Олаф. – Ты же ведь один из парней?

– Мне не дотянуться до верха двери, – ответила я.

Он презрительно ухмыльнулся, но направился к Бернардо помочь завесить скатертью дверной проем.

Я осталась стоять у них за спиной с железным канделябром в руках. Глядя на высокого бритоголового мужчину, я почти жалела, что у меня не хватит роста обрушить тяжелое железо ему на череп. И тогда опять я оказалась бы у Эдуарда в долгу, если бы убила еще одного его помощника просто потому, что я его боюсь.