...И взять шестой
Не подчиняясь его воле, а может быть, по его сильной воле, мозг отсчитывает шаги. Двести тридцать один... двести тридцать два... двести тридцать три. И еще, как заклятие: не стрелять! Качнулся сонно куст — не стрелять! Из-за холма всплыло рваное облачко — не стрелять! Порыв ветра подхватил прошлогоднюю пыль в ложбинке — не стрелять!
На двести пятьдесят седьмом шагу обстреляли. Из самоходной пушки. Далеко она, однако, — думает Сьянов. — Значит, я ошибся: передний край у них не подходит к облюбованным высоткам.
И еще он подумал: у бойцов, идущих позади, при выстрелах замерли сердца. Командир в опасности, а они не могут помочь. Илья не меняет шага, ищет глазами тот возможный передний край фашистской обороны.
Слева, где-то рядом, как бы из-под земли — дробный топот. Илья слышит не сам топот, а то, что топот прекратился. Оборвался...
Он увидел их долей секунды позже, чем они его. Они замерли в беге, еще не веря тому, что увидели. На дне глубокой Т-образной траншеи. Со вскинутыми вверх дулами автоматов.
Надо повернуть обратно, перемахнуть через гривку, которую только что преодолел, — и тогда спасен!.. Спасен? Но спина бегущего — заманчивая для врага цель. Подоспевшие товарищи найдут его мертвым — спиной к шестому рубежу. Он будет первым и единственным, кто так умрет. Единственным во всей дивизии.
Но почему — умрет? Упасть, пока фашистские автоматчики не очнулись от гипнотического страха, отползти, вжаться вон в ту складочку, вызвать на себя артиллерийский огонь. И тогда, быть может...
Ничего этого ты не сделаешь, Илья. Тебе надо жить, наступать, а не убегать. Надо действовать, а не ползать. Сорвана с пояса граната. Она взрывается в гуще врагов. За ней вторая... третья. По спинам бегущих — короткие очереди автомата. Потом еще граната — четвертая. Звук разрыва покрывается воинственным кличем «ура». Треск своих и чужих автоматов. Жестокий, скоротечный и внезапный бой пехоты — без танков, без артиллерии, без авиации. Каждый солдат сам себе командир, сам себе судья.
На западной окраине Кунерсдорфа все оборвалось: бег, стрельба, крики. Илья Сьянов увидел бойцов, лихорадочно вгрызавшихся в землю. Значит, шестой рубеж взят. И тотчас, теперь уже мысленно, он начал этот бой снова, с той траншеи, где натолкнулся на фашистов. И не выдержал, упал на землю, закричал мальчишеским срывающимся криком:
— Живу... живу!
Дос Ищанов недоуменно посмотрел на своего командира, сдвинул брови.
— Товарищ старший сержант, связь с батальоном есть.
— А? — не узнавая Доса, приподнялся Сьянов.
— Хватит, — строго сказал Ищанов. — Вот трубка.
Он имел право строжиться. Он понимал — у командира роты сдали нервы и надо его отвлечь. Понял своего солдата и Сьянов. Устало сказал:
— Все в порядке, Дос.
Командиру батальона он буднично доложил:
— Шестой рубеж взят.
На другом конце провода воцарилась нехорошая пауза, потом беспощадный голос капитана Неустроева отчеканил:
— Еще один шутник сыскался... Докладывай, когда начнете брать шестой? Почему не вызываешь артиллерию?
— Степан Андреевич, взяли...
Теперь Неустроев поверил. Он связался с командиром полка, доложил о случившемся и помчался к Сьянову — в Кунерсдорф. Он появился, как всегда, стремительный, полный энергии и сил, которые тотчас, словно по невидимым проводам, передались уставшим бойцам. На рябоватом лице — решительность и озабоченность. Быстро, не слушая ни возражений, ни объяснений, сказал:
— Первый раз ты меня объегорил. Но — победителя не судят. А что мало их в траншеях — плохо. Выходит, убежали. Значит — снова их погонят на тебя, не так-то просто им расстаться с Кунерсдорфом. Закапываться глубже. Я уже подтянул батальон, приказал орудия выкатить для прямой наводки. Зинченко поднял весь полк и всю приданную нам артгруппу.
Сьянову показалось, что командир батальона чем-то недоволен. Отвернувшись, буркнул:
— Брать труднее, чем удерживать.
Неизвестно, как бы оценил этот выпад капитан Неустроев, но в окопах зашумели:
— Немцы! Из лесу!
Сражение за Кунерсдорф по существу только начиналось. Немцы двигались стройными рядами. Не бежали, не шли. Медленно, неумолимо накатывались.
— Старые знакомые, — недобро усмехнулся Неустроев.
— «Психические», — подтвердил Илья.
Первую волну «смазали» (словечко-то какое придумал Столыпин!), подпустив на тридцать метров. Вторую и третью смешал огонь артиллерии на опушке леса. Наступила пауза. Зинченко запросил по рации: «Все?» — «Нет, пожалуй, не все», — ответил капитан Неустроев. Взглядом спросил Сьянова: «Как, мол, твое мнение?»
— Еще пойдут, — подтвердил Илья.
— Шесть рубежей — шесть «психических волн», так, что ли?
— Так. Без этого фрицы не могут.
Они говорили с оттенком сожаления и грусти, они говорили об обреченных. Слепой налет фашистской артиллерии не нанес урона, но заставил вкопаться поглубже в землю. Улицы Кунерсдорфа заполнили наши танки, и когда, разделенные короткими интервалами, из лесу выкатились еще три «психические волны», танки не дали пехоте открыть огонь, они врезались в эти волны, а потом отсекли им пути отступления. Все, кто уцелел, сдались.
Командир полка предупредил Сьянова, чтобы он оставался на месте. Вскоре Зинченко появился у него в окопе. С ним был командарм Кузнецов. Они поздоровались как старые знакомые, и командарм сказал:
— Спасибо, сержант, за Кунерсдорф. Представляю к званию Героя Советского Союза.
Сьянов не сразу понял. Потом ссутулился, поднял на командарма протестующий взгляд и неожиданно для всех выпалил:
— Постой...
— То есть как — постой? — изумился командарм.
— Виноват... я хотел...
Командарм улыбнулся. Черные усы молодили генерала, оттеняя здоровый цвет лица. В закатных лучах лицо казалось кирпично-бронзовым.
— Послушайте, Сьянов, — сказал он. — Меня едва ли мог взволновать рассказ о том, как вы справились с теми двадцатью шестью. Но вы мне нравитесь... Есть люди труда, которые не просто работают, выполняют план, а постоянно ищут, прокладывают новые пути. Новаторами их называют. Вот так и вы, на войне, — не просто воюете, а побеждаете, ищете, изобретаете, мыслите по-государственному. Вот за это спасибо вам, сержант!
Сьянов слабо ответил на рукопожатие. Когда они ушли, Вася Якимович тихо сказал:
— Ведь товарищ командарм не мог знать, что их было не двадцать шесть, а больше.
— О чем ты? — почти враждебно спросил Илья.
Ординарец смутился, не понимая, почему рассердился командир роты.
— Ну, двадцать шесть действительно остались лежать, после того как вы их гранатами и автоматом. А три упали, притворились мертвыми. Мы их взяли. А еще одиннадцать хотели убежать. Митька Столыпин их перехватил.
— Перехватил, — подтвердил Столыпин. Он тесаком ловко вскрывал консервную банку, готовясь плотно поужинать союзнической колбасой.
Ищанов возился с автоматом.
— Зачем рассеивать много? Надо точно бить.
Обычная картинка будничной окопной жизни. Обычная... Илья вздохнул, расправил гимнастерку, туго схваченную ремнем, и скорее не солдатам, а себе сказал:
— Ну что я стою без вас...