СНЕЖИНКА

Рукоятка семафора в ходовой рубке небольшого корабля гидрологической службы была сдвинута в положение «Самый полный». Город приближался. В наступающем вечере неярко запульсировал маяк, бело-желтые гирлянды огней вдруг повисли над набережной, а на улицах заметались бледные лучи автомобильных фар. Судно уже прошло мимо порта, мимо доков, мимо пограничного катера с зачехленной круглой башенкой, из-под дырявого брезента торчал тонкий ствол скорострельной пушки.

Редкие вечерние зеваки долго судачили на пирсе: корабль гидрологов, спешивший в город, неожиданно замедлил ход, развернулся на 180° и быстро исчез в тени нависающей над Амуром сопки. На гребнях тянущихся за ним невидимых волн осколками драгоценных камней отсвечивали габаритные огни: слева — изумрудами, справа — рубинами. А от причала, одновременно тронувшись с места, ушли в город две машины.

День выдался ясный: Сахалин и материк были одинаково хорошо видны. Судно гидрологической службы стояло на якоре. Шел прилив. Одинокие чайки с криком летали вокруг корабля, изредка присаживаясь на воду. Команда и пассажиры собирались на обед в кают-компании. Появился и пунктуальный Геннадий Борисович — московский гость, изучающий соленость и насыщенность кислородом воды в устье Амура. Это был довольно молодой старший научный сотрудник, кандидат наук с признаками формирования солидного брюшка и приятной, но немного сальной улыбкой, эмоциональными жестами коротеньких ручек и шутками, которые всегда нравились матросам.

Команда, не сговариваясь, ждала, пока будут заняты два свободных места. Геннадий Борисович высказал двусмысленное предположение о причине задержки его подопечных, вызвав тем самым легкое ржание матросов, и, достав из кармана крохотный блокнотик, стал что-то писать мелким аккуратным почерком на глянцевых страничках: он старался никогда не терять времени.

Наконец две молоденькие лаборантки Геннадия Николаевича: Оля — высокая сероглазая шатенка астенически готического облика и более приземленная блондинка Наташа — вошли в кают-компанию. Кок из огромной кастрюли налил каждому по тарелке бордового борща.

— Очень нежная говядина, — проворковала Наташа, выпутав ложкой из полупрозрачных капустных прядей кусок темного мяса.

Вся команда дружно засмеялась, как будто она рассказала отличный анекдот. Наташа покраснела, не зная, что и подумать. Геннадий Борисович, доедавший свою порцию, многозначительно улыбнулся.

— А что я такого сказала? — стала допытываться Наташа у своего начальника.

Кандидат наук поблагодарил кока за поданное второе блюдо — огромный кусок жареной рыбы, подцепил его вилкой, внимательно осмотрел со всех сторон и сказал лаборантке:

— Вы, дорогая, к Степану Сергеевичу лучше обратитесь. — И гидролог сладко улыбнулся через стол старпому — плотному человеку с коричневым от загара лицом, вечно шелушащимся носом и сталинскими усами. — Это он заведует снабжением. По-моему, ему совсем недавно досталась прекрасная туша. И очень дешево. Я подозреваю, даже даром. Вы, Наташа, после обеда попросите Степана Сергеевича открыть судовой холодильник. Очень познавательно. Возможно, там и хвост «коров» остался. Да, а рыбу ешьте аккуратнее. — И он положил на край своей тарелки предмет, похожий на увеличенную копию снежинки, искусно выточенную из слоновой кости, — изящную белую звезду с тонкими, острыми, как грани сюрикена, лучами.

Старпом нервно заерзал и сердито посмотрел в сторону двух братьев-механиков.

В этот момент один из них, Трофим, сутуловатый человек, с легкой животной грустью смотревший на Наташу и поэтому не замечавший устрашающих гримас старпома, отправил себе в рот приличный кусок жаркого, поперхнулся и закашлял.

Плоское тусклое солнце плавало в тумане у самой воды рядом с темным профилем бакена. Корабль, укутанный густой белой пеленой, был едва различим. Юра, второй механик гидрологического судна, потянул толстую капроновую веревку. Прозрачные капли, догоняя друг друга, неслышно заторопились по ней вниз к ленивым утренним волнам.

— Есть, — сказал он брату. — Ух, и здоровая! Помогай выбирать. Да осторожней! Если дернет — лодку перевернет! Топор достань, он под сиденьем.

Они вдвоем стали медленно выбирать ахан и складывать его на дно лодки. В одном месте шахматный строй ячей был нарушен. Из глубины всплыл безобразный клубок перекрученных толстых веревок, похожих на макароны, сваренные начинающей женой. В обрамлении этого макраме медленно поднялась из глубины огромная рыбья голова с длинным носом-рострумом, бессмысленными крошечными цинковыми глазками и тонкими светлыми червячками — усиками.

— Вот она, телка, — прошептал Юра. — На весь рейс хватит. Он медленно поднял топор, примерился и резко ударил обухом по голове калуги. Рыба в ответ слабо изогнулась и замерла.

— Все, — сказал Юра. — Скорей давай конец, а то утонет.

Оглушенная рыба медленно открыла огромную пасть. Юра быстро сунул ей в рот капроновую веревку и стал проталкивать ее, чтобы она показалась из-под жаберной крышки. В этот момент хрящевые беззубые челюсти умирающей калуги неторопливо, как ворота шлюза, сомкнулись. Рука Юры словно попала между резиновыми валиками стиральной машины. А рыба стала медленно погружаться, стаскивая человека за борт. Механик уперся левой рукой в борт лодки, брат схватил его за плечи.

— Да не тяни ты так, руку оторвешь, держусь я пока. Ты лучше отойди к другому борту, а то видишь, какой крен. Вот так. Выбирай ахан, а потом заводи мотор и давай на малых к кораблю, а я вместо буксира буду. — И он болезненно улыбнулся.

К счастью, пасть рыбы так же неспешно раскрылась. Юра выдернул руку, тут же сунул ее в воду и, вытащив торчащий из-под жабры конец веревки, закрепил его на кормовой утке.

— Все, — сказал он. — Теперь не утонет. Поехали. Вытащив спутанный ахан, братья завели мотор, и лодка двинулась к еле видимому в утреннем тумане силуэту корабля.

— А мне Наташка больше нравится, — продолжил утренний разговор Трофим.

— Обе хорошенькие, — ответил Юра, закуривая. — Профессор не дурак, в лаборантках разбирается, это ему по штату положено.

— Здоровая? — спросил сверху голос невидимого в тумане старпома, когда лодка глухо ткнулась в борт судна.

— Пару центнеров, наверное, потянет, — откликнулся Юра. — Крюк давай.

Тонкая стрела крана повисла над водой, заскрипели тали, и серая туша рыбы плавно взмыла вверх. Капли с ее хвоста быстро застучали по «Крыму», затем кран перенес на борт судна и лодку.

— Юр, пойди включи насос, — сказал старпом. Утром он не щурился, и в углах его глаз виднелись светлые морщинки. — Мы ее сейчас по-быстрому разделаем, в холодильник перетащим и палубу помоем. А то девицы скоро проснутся, станут охать да ахать, а потом глядь — и в городе сболтнут. А ведь знаешь, как начальник рыбинспекции капитана «любит»: наше судно для него — все равно что кость в горле. Чует, что мы всегда с рыбой, а поймать не может.

— Эй, обожди потрошить, — остановил старпом Трофима, видя, что тот, взяв нож, уже примеривается к рыбьему брюху.

— Ты что, не знаешь, как осетровых разделывают? Сначала жучки надо срезать, да аккуратней, чтобы ни одной не осталось. Вот так.

Вытащив из ножен свой нож с длинным, узким клинком, изящной текстолитовой ручкой — подарок гостившего у него токаря киевского номерного завода, старпом присел на корточки, провел лезвием по серому боку рыбы и аккуратно снял полоску кожи, на которой, как бусы на нитке, повисли тонкие, с острыми шипами костяные бляшки-жучки. Под срезом засветился бледно-желтый жир.

— Вот так. Понял? Тогда давай действуй. Только аккуратней. Эти жучки — хуже, чем рыбьи кости, не дай Бог кто подавится. А я пойду холодильник подготовлю.

Корабль задрожал — где-то внутри заработал двигатель, и из лежащего на палубе шланга потекла теплая вода. Когда пришли Юра и старпом, рыбина была уже очищена от бляшек. Калугу выпотрошили (она оказалась без икры), разрезали тушу на куски и отнесли их в судовой холодильник, а внутренности вывалили за борт. На палубе осталась огромная усатая рыбья голова, плавающая в луже крови.

— А это, — сказал старпом, срезая с внутренней стороны жаберных крышек темное, совсем не рыбного цвета мясо, — это на сегодняшний борщ. Гиляки так его и зовут — морская говядина. Совсем рыбного запаха не имеет.

После этой операции голова полетела за борт. У корабля, азартно крича, появилась первая чайка и сразу села на воду.

Проснувшиеся лаборантки вышли на палубу и увидели обычную утреннюю уборку судна. Строгий старпом внимательно следил, как матросы старательно драили блестящую, политую водой палубу, на которой не было ни пятнышка грязи. Сквозь легкую пелену растворяющегося тумана темнел сахалинский берег. Чайки, неумолчно галдя, летали у корабля над самой водой, что-то склевывая с поверхности.

— Хлеба, дайте ему корку черного хлеба, пусть прожует, а потом проглотит — верное народное средство против рыбьих костей, — говорила Наташа.

— Да это же не кость, а жучка калуги! Лучше надо было рыбу чистить, я же говорил ему, — огрызнулся старпом.

— Оленька, подайте, пожалуйста, мне ложку, — попросил многоопытный Геннадий Борисович свою лаборантку и усадил несчастного, сразу же осунувшегося и еще более сгорбившегося Трофима против света. Он заставил потерпевшего открыть рот, придавил ему ложкой язык и долго вглядывался в глубь горла.

— Глубоко сидит, не достать: шипами в стенки горла уперлась. Придется к доктору ехать (он употребил сухопутное слово) — к хирургу. Далеко до города? — спросил он капитана.

— Пять часов хода.

— Продержится, только горло опухнет и от кашля он изведется. Но идти (он вспомнил правильное выражение) надо — дело серьезное. Эх вы, калужатники, — в сердцах сказал Геннадий Борисович, обращаясь к команде. — Позвали бы меня, я бы ее сам разделал. И гораздо чище.

Старпом и капитан, пожилой мужчина с добротной лысиной, обрамленной венчиком седых волос, отошли в сторону — обсудить ситуацию.

— Значит, так, Сергеич, — начал капитан, — пусть радист даст радиограмму, чтобы к пирсу машину «Скорой» прислали. Придется и диагноз сказать, а больница в городе одна, так что через час об этой несчастной жучке и в рыбинспекции знать будут: «доброхотов» у меня везде хватает. И начальство узнает тоже. Ну, эти братья-механики! Уж точно, лучше бы профессор калугу освежевал. В городе будем говорить, что какая-то лодка без номеров к нам подошла и мужик кусок калуги продал. Вот так. Только рыбу и аханы придется выбросить, тогда, может, отбояримся. А этих братьев-механиков я на берег спишу! Тоже мне, не могли как следует рыбу разделать. И ты хорош — не проследил! Перед профессором стыдно: он из Москвы — и то знает, а мы всю жизнь здесь браконьерим — и вроде как ничего не умеем. Сергеич, — продолжал капитан, — ты холодильник сам проверь. Чтобы там ни крови, ни хвостов, ни этих долбаных жучек не было. Да и лодку тоже проверь. А за этим туберкулезником, — и капитан кивнул в сторону кашляющей каюты, — пусть лаборантки присматривают.

— Ты чего, Сергеич? — говорил через полчаса механик Юра, когда чайки закружились над скрывшимся под водой последним куском калужатины. — Ты чего? Я ведь этот ахан целую зиму вязал. Еле капроновых веревок для него достал, и вдруг — выбрасывать! Да я его так на корабле спрячу — ни одна сухопутная крыса не найдет. Или у самого города в приметном месте утоплю, а потом достану.

— Брат тебе свяжет, когда из больницы выйдет, — отвечал безжалостный Сергеич, переваливая через борт два мешка — один мокрый, там лежала сеть, в которую попалась злополучная калуга, другой сухой, запасной, еще не бывший в деле.

— Трофима на берег спишут, — докончил мысль старпом. — Вот он и будет там вязать. И из лодки выбрось, — его голос погрустнел, — там в носу мой ахан лежит.

Корабль снялся с якоря и взял курс на город. Чайки, конвоировавшие судно, убедившись, что запасы калужатины кончились, вскоре отстали. Кок на камбузе готовил на ужин невинное блюдо: картошку с рыбными консервами.

Из каюты по-прежнему доносились резкий надсадный кашель и слабые стоны. Матросы сидели в кают-компании тихо, как будто корабль вез покойника. Только в машинном отделении отчаянно матерился Юра, переживавший потерю аханов. Капитан, бессменно стоящий за штурвалом почти пять часов, болезненно морщился при каждом новом приступе кашля. Казалось, легкие человека сейчас лопнут от напряжения.

Внезапно за переборкой наступила тишина. Смолк посторонний звук, несколько часов терзавший всю команду. Люди, сидевшие в кают-компании, переглянулись. Капитан вытер вспотевшую лысину, отдал штурвал старпому и вышел на палубу. Дверь злополучной каюты открылась, и из нее, покачиваясь, вышел Трофим. Увидав капитана, он виновато втянул голову в плечи, вымученно улыбнулся и протянул руку. На ладони лежала злополучная «снежинка». Капитан посмотрел на Трофима, на жучку, пригладил ладонью свою лысину, ободряюще похлопал механика по плечу и пошел в ходовую рубку.

Промасленный Юра вылез из машинного отделения и тоже навестил Трофима, но был он с ним недолго. Оля и Наташа стыдливо прикрыли соседнюю дверь, когда Юра возвращался назад, в свой пропахший соляром гремящий железный погреб. Наоборот, другая дверь распахнулась, и Геннадий Борисович с интересом прослушал монолог проходящего мимо механика и даже, наверное, узнал что-то новое, так как сделал пометки в своей крохотной записной книжке, с которой не расставался никогда.

А виновник конфуза лаборанток, лингвистических открытий Геннадия Борисовича, душевного облегчения всей команды уже сидел в кают-компании, пил теплый чай и морщился при каждом глотке.

Редкие зеваки, торчащие на вечернем пирсе, еще долго судачили между собой: силуэт торопящегося к городу судна неожиданно развернулся и исчез в сумерках, оставляя на невидимых волнах осколки драгоценных камней — справа изумрудов, слева — рубинов. А две машины — белый «рафик» с красным крестом на борту и защитного цвета «газик» без опознавательных знаков, но с номером, который был хорошо знаком окрестным браконьерам, одновременно тронулись с места и ушли от причала.