ПРО ЦАРЯ ДАВИДА И ИНДЕЙЦЕВ

Дежурный отскочил от двери и крикнул:

— Вонмем! Прокимен глас седьмой. Господи, услыши нас, плывет, как бочонок, в класс сам отец Афанас.

Отец Афанасий действительно был похож на бочку. Ростом мал, а толщиной — еле в дверь влезал.

Войдя в класс, он остановился перед иконой, поднял вверх глаза и замер в ожидании.

Прошла минута, другая…

— Что же это? Кто дежурный? Почему молитву не читаете? Читайте молитву.

Тишина.

— Ну, начинайте: «Преблагий господи…»

Никто ни звука.

— Да что же это? Дежурного нет, что ли?

— Я дежурный, — осторожно отозвался Корягин, — да у меня горло болит.

— Горло болит, — повторил отец Афанасий. — На переменах козлом орать, так не болит, а как молитву читать, так сейчас же и скарлатина… Ну, не читай… Пусть другой читает. Кто будет читать?

— Я! — выскочил Амосов.

— Не надо! — крикнул Самохин. — Он, батюшка, собьется.

— Ну-ну, Амосов не собьется. Это ты, болван, собьешься. Читай, Амосов.

Амосов начал молитву. Самохин подошел к нему на цыпочках и стал тихонько подсказывать. Подсказывал нарочно неверно. Амосов молитву знал назубок, но из-за Самохина сбился.

— Ну вот, я же говорил, — подмигивая соседям, сказал Самохин. — Куда ему, Амоське, молитвы читать. Давайте начнем сначала.

Амосов обозлился:

— Батюшка, он нарочно мне мешает. Нарочно сбивает.

— Отойди, не стой как бес-искуситель, — погрозил пальцем отец Афанасий, сердито глядя на Самохина. — Амосов, начинай сначала.

Амосов начал.

— Не спеши! — оборвал Самохин. — Отец Афанасий, что он, в самом деле, тарахтит, как шарманка. Даже настроиться божественно нельзя.

— Ты, лукавый, перестанешь или нет? — нахмурился батюшка. — Закрой уста!

Самохин умолк, украдкой посматривал на товарищей, улыбался и строил рожи.

В третий раз Амосов дочитал молитву без помех, и все шумно сели.

Начался урок.

Батюшка вызвал Лобанова:

— Расскажи про царей иудейских.

— Царей иудейских? — переспросил Лобанов. — Царей? Иудейские цари были… были…

— Знаю, что были. Зачем всуе быкать. Говори толком.

— Были цари иудейские такие: был царь Саул, а у него был пастух. Саул был всегда не в духе. Нападала на него черная монополия.

— Не монополия, балбес, а меланхолия. Знаешь, что такое меланхолия?

— Знаю. Это… Ну, как бы вам, батюшка, сказать, скука такая. Сегодня скучно, завтра скучно, а там и с ума спятить можно. Так вот: когда царь Саул стал пятиться…

— Погоди, что ты, отрок несчастный, мелешь? Никуда Саул не пятился. Что ты несешь несусветину?

— Как же, батюшка?

— Сядь! Я тебя больше и спрашивать не хочу.

— Да нет, батюшка, я до конца расскажу. Вот и позвал Саул пастуха. Пришел это пастух, по имени Давид, да как заиграет на музыке. А Саул — в слезы. Брось, говорит, не могу я твои аккорды слушать.

Давид взял и бросил. Только бросил, а Саул опять говорит: «Поиграй немножко». Давид опять заиграл. Только заиграл, а Саул снова: «Ну тебя с твоей музыкой. Замолчи. Нету возможности».

Так было долго, пока Саул не помер. А царем стал Давид. Вот стал Давид царем и царствует. Царствовал он, царствовал…

— Ну?

— А потом… Я дальше не учил, батюшка. Да, вспомнил! Еще Давид убил этого… Как его… Такого сильного… Давид был маленький, а тот — во! Во какой!

Лобанов поднялся на цыпочки и задрал руку кверху:

— Во какой был. До потолка! Хотел он Давиду голову мечом отсечь, а Давид как трахнул его камешком, и прямо в висок. И убил. С тех пор Давида и прозвали — царь-псалмопевец. И еще он был пророк. Всем ворожил.

— Не ворожил, а пророчил, — поправил отец Афанасий. — А вообще, Лобанов, ты был дурак и есть дурак. Ну кто же по Ветхому завету отвечает: «Камешком трахнул?…» Никакого в тебе боголепия нет. В церковь не ходишь.

— Хожу. Я даже на клиросе пою.

— Ну, значит, во время богослужения о мирских соблазнах думаешь, в грехах погрязываешь. Сядь-ка, выучи снова, да не мудрствуй. Вызубри по книжке. Коль своего разума нет, так хоть чужим живи, чужие слова долби. И вообще не надо никогда на себя полагаться. Умней других не станешь. Есть учебник и учи. И по закону божьему долби, и по всем предметам долби, да не как-нибудь, а добросовестно. Бери пример с Амосова. Оттого он и первый ученик.

Лобанов вздохнул и пошел на место.

Обычно минут за пятнадцать до звонка отец Афанасий переставал спрашивать урок и заводил с гимназистами «душеспасительные» беседы. Это ему полагалось как духовному воспитателю, пастырю.

Зная, что беседа эта вот-вот начнется, Самоха переглянулся с товарищами и поднял руку.

— Батюшка, позвольте спросить?

— Говори.

— Вот вы Амосова хвалите, а мы все так думаем, что Токарев, Мухомор наш, куда лучше Амосова. Токарев башкой ворочает, а Амосов языком. Спросите Токарева, он вам все расскажет, а Амосов как одно слово забыл, так и все у него вверх тормашками. Вот вы спросите Токарева про охотников за черепахами или про сыщика какого-нибудь. Кстати, батюшка, а правда, что сыщик Пинкертон мог все что угодно найти? Вот у одной графини пропала жемчужная брошка. Подъехала ночью черная карета, а оттуда выходит человек в темной маске…

— Самохин!

— Ей-богу, в маске, батюшка. А в руках — револьвер, десятизарядный. Кольт.

— Самохин, замолчи. Сядь!

— Только он сделал шаг, как — бах!..

— Да остановись ты, окаянный!

Отец Афанасий слез с кафедры.

— Заткни ты уста свои.

— А что, разве не интересно, батюшка?

— Ничего интересного. И кто это вам позволяет такую дичь читать? Что у вас, книжек нет хороших? Взяли бы да прочитали про жизнь первых христиан, про святых отцов нашей церкви. И интересно, и поучительно. Или про великие открытия, как, например, про открытие Америки, про то, как дикарей в христианство обращали.

— Про дикарей? Это да, — подтвердил Самохин. — Интересно, как они разным там белокожим скальпы снимали. Одному священнику тоже сняли… Был такой у них, батюшка, вождь — Орлиный Коготь. Уж этот никому спуску не давал. Чик! — и есть скальпчик. Чик! — и есть другой. А томагавком как гакнет!

— Вот гакнуть тебя, дурака, из класса. Что ж тут хорошего, если священнику скальп сняли?

— А что ж тут хорошего, — вдруг сказал Мухомор, — что индейцев с их же родной земли выбивали? По какому праву?

У батюшки даже нижняя челюсть отвисла. Он долго и пристально смотрел на Мухомора и наконец спросил:

— Это кто тебя научил?

— Никто. Сам.

— То-то, вижу, что сам. Дикий народ в христианство обращали, а ты говоришь… Олух ты царя небесного.

— Ну вот, — сказал Самохин. — Как что не по-вашему, так непременно и олух. А по-моему, вот Амосов олух. Вы поглядите на него. Сидит уши развесил.

— Нет, не развесил, — вскочил Амосов. — Нет, не развесил! — И глаза его сверкнули гневом: И я Майн Рида читал… Так индейцам и надо, раз они не хотели нашему богу молиться, по-нашему молитвы читать.

— Как это — по-нашему? — ввязался в спор Корягин. — Что же, по-твоему, индейцы должны «Преблагий господи» наизусть знать?

— Должны, — упрямо сказал Амосов.

А Самохин сейчас же перевел это на свой язык.

— По-индейски это будет вот как, батюшка: «Идопсог йигал-берп».

— Что? — удивился отец Афанасий.

— «Идопсог йигалберп», а наоборот — «Преблагий господи». Уж я-то по-индейски, поверьте, знаю.

— Ну, вот что, — окончательно вышел из себя отец Афанасий. — Иди-ка ты из класса, образина!

— Го-го-го-гооо! Хы-а! Хо-хо! Ох! Ой, не могу! — заорали, загоготали на все лады гимназисты, и неудержимый их смех смешался с заливающимся в коридоре звонком.

Отец Афанасий, видя, что все равно разошедшихся сорванцов ему не перекричать, укоризненно покачал головой, взял с кафедры журнал и медленно поплыл из класса.