* * *

Разумеется, журналист не слышал обращенных к нему проникновенных слов Глеба Сиверова. В то самое время, как они произносились, Алексей Дубов сидел за столиком в уютном семейном кафе и в полном ошеломлении взирал на свою собеседницу, которую, как она считала, должен был узнать, но по-прежнему решительно не узнавал.

Дубов неловко кашлянул в кулак.

– Ну, так как же? – продолжая улыбаться, явно находя ситуацию забавной, спросила незнакомка. – Так-таки и не узнаете?

В ее речи слышался едва уловимый акцент; половину согласных она произносила твердо, не смягчая, так что "не узнаете" у нее звучало почти как "не узнаетэ" – не совсем так, но почти. У Дубова промелькнула дикая мысль, что именно этот пикантный акцент мешает ему понять, кто же это такая.

– Право же, не знаю... – забормотал он. – Теперь, когда вы сказали... мне кажется". Да нет... Казните меня, режьте, но – нет! А...

– А вот я вас сразу узнала, – сказала незнакомка. – Вы Алексей Дубов, верно?

– Э... Ну да. А откуда, собственно...

Улыбка у нее была такая, что журналист даже перестал разглядывать грудь. Тут очень кстати принесли напитки; Дубов решительно отодвинул совершенно неуместное при сложившихся обстоятельствах пиво и за неимением иного выбора предложил соседке по столику водки. Та отказалась, подарив ему еще одну мимолетную улыбку, и попросила официантку принести сухого вина.

– А вы пейте, – сказала она Дубову, – не стесняйтесь. Мужчины должны пить водку и есть мясо. Обожаю смотреть, как они это делают.

Леха послушно налил себе водки, подумав при этом, что дамочка наверняка не замужем. Только незамужняя женщина может заявить, что ей нравится смотреть, как мужики пьют водку. Да где! У нас, в России, где от водки бед едва ли многим меньше, чем от войны...

– Мысленно с вами, – сказала она, когда Дубов неуверенно отсалютовал ей рюмкой. – Хотя раньше, помнится, мы были на "ты"...

Журналист едва не поперхнулся. "Да что за черт? – подумал он. – Издевается она надо мной, что ли?"

– Нет, Дубов, – с неожиданной фамильярностью, скрашенной, впрочем, все той же теплой, ослепительной улыбкой, сказала незнакомка, – ты все-таки редкая свинья. Ну не узнает! – с комическим возмущением воскликнула она, обращаясь к невидимой аудитории. – Ни в какую! Ну, вспоминай же! Ну!

– Ммм...

– Ну, Псков. Школа... – Она назвала номер школы, в которой учился Алексей. – Ну?..

– Эээ...

– Ну что ты блеешь? Не заставляй меня, пожалуйста, краснеть. Получается, будто я навязываюсь, а это, знаешь, не в моих правилах.

Вот этому поверить было очень даже легко. Да, такие женщины обычно никому не навязываются; отшивать прилипчивых ухажеров – это да, это их суровые будни...

– Эх, ты, – сказала она с грустью. – Мы учились в параллельных классах. Ты в "Б", а я в "А". Я была в тебя немножко влюблена...

– Правда? – неуместно оживился Дубов. Выпитая натощак водка уже давала о себе знать, и это запоздалое признание в любви вызвало в нем живейший отклик. – Елки-палки! – воскликнул он. – Это ж сколько времени даром пропало!

Шутка была дурацкая, но встретили ее с пониманием: женщина улыбнулась, хотя и немного грустновато.

– Да, – сказала она, – времени прошло много. Так много, что ты меня даже не узнал. И до сих пор не узнаешь.

– Да ладно! – отрицая очевидное, с горячностью воскликнул Дубов. – На память-то я, слава богу, не жалуюсь, она у меня профессиональная".

– Я читала все твои статьи, – сказала женщина, избавив его тем самым от необходимости выпутываться из собственного вранья и назвать наконец ее имя, которого он, естественно, до сих пор не вспомнил, – там, в Пскове.

– Польщен, – снова соврал Дубов и, чтобы скрыть неловкость, поспешно хватил еще одну рюмку водки. Говоря по совести, он бы предпочел, чтобы она его заметок никогда в глаза не видела. Ай-яй-яй, неловко-то как!.. А может, она все-таки дура? Недаром же говорят, что женская красота и ум несовместимы... А?

Красотка тем временем села боком к столу, облокотившись на него одной рукой, и положила ногу на ногу, выставив их наконец-то напоказ. Дубов немедленно залюбовался открывшимися его зачарованному взору чудесами живой природы, отлично понимая, что сидящая напротив него женщина совершенно трезва и, следовательно, знает, что делает, но решительно отказываясь принимать это обстоятельство в расчет. Ну да, она его дразнит, и что с того? Какая к черту разница?..

И потом, недаром же говорят, что старая любовь не ржавеет. Может быть, случайно наткнувшись на Дубова в этом занюханном кафе, она, взрослая, опытная, наверняка пользующаяся огромным успехом женщина, решила наконец-то осуществить давнюю детскую мечту? А почему бы, собственно, и нет? И хорошо, что столько времени прошло. Нет, ей-богу, хорошо! Тогда, в золотые денечки ранней юности, вся эта любовь кончилась бы пшиком – неумелые, слюнявые поцелуи, бесплодные и оттого мучительные обжимания по углам... А если бы даже дошло до дела, то, господи, что бы было? Унизительно долгая возня с застежкой лифчика, пыхтение, кряхтение, сопение, а в результате – запачканная липкой дрянью одежда, в самом лучшем случае – небольшое бурое пятно на простыне, куча хвастливой болтовни, очень много стыда и никакого, черт его подери, удовольствия.

Зато теперь!..

Дубов представил, как это может получиться теперь, и от накатившего возбуждения с ним едва-едва не случилась та самая липкая неприятность, о которой он только что подумал.

Но только как же ее все-таки зовут?

– Лена, – неожиданно ответив на его невысказанный вопрос, представилась женщина. – Лена Егорова. Эх ты, Лешка-картошка!

– Ах, Лена! – радостно, на все кафе заорал Дубов. – Господи! Лена! Леночка, да как же я тебя не узнал?! Боже мой! Сколько лет, сколько зим! Вот же идиот! Да как же я мог забыть?!

Издавая эти бессвязные вопли, он старательно перебирал в памяти имена и лица. "А" класс, сборище сынков и дочек школьных учителей и партийных боссов городского и районного калибра, он помнил едва ли наполовину, и никакой Лены Егоровой среди тех, кого он помнил, хоть убей, не было. Но в данный момент это не имело никакого значения: во-первых, помнил он, как выяснилось, далеко не всех, а только тех, кто по окончании школы остался в родном городе и время от времени попадался ему на глаза. А во-вторых, тему "помню – не помню" уже пора было закрывать. Что, спрашивается, он должен был сказать этой крепкой, как наливное яблочко, и соблазнительной, как смертный грех, телке, которая сама буквально вешалась ему на шею? "Отвяньте, дама, я вас впервые вижу"? Ага, щас, только галоши надену.

Излив восторги, Дубов налил себе еще стопочку и выпил – исключительно в лечебных целях, для успокоения расходившихся нервов. При этом обнаружилось, что водка вся вышла (а что такое, если разобраться, сто пятьдесят граммов?), и Леха, поймав пробегавшую мимо официантку, заказал еще, а заодно поинтересовался, когда же, наконец, даме (Лене Егоровой, напомнил он себе) принесут заказанное вино.

– Дубов, Дубов, – сказала Лена, когда отпущенная на волю официантка с недовольной миной уплыла куда-то за кулисы, – эх ты, Дубов... Ты же все равно меня не помнишь.

Журналист с огорчением отметил про себя, что она вовсе не такая дура, как ему хотелось бы.

– Ну ладно, – покаянно понурившись, сказал он. – Ну, прости. Не помню! Ума не приложу, как я мог забыть такую сногсшибательную женщину!

– Это как раз объясняется очень просто, – оставив прежний, слегка занозистый тон, тепло, совсем по-домашнему сказала Лена. – Во-первых, я тогда была никакая не женщина и уж никак не сногсшибательная... Гадкий утенок, вот кем я была. Знаешь, я из тех женщин, которым годы идут на пользу...

– Я рад, – непроизвольно вырвалось у Дубова. – В смысле, да, ты права.

– Спасибо. И потом, на всю жизнь запоминаются обычно те, с кем ты вырос, с кем познакомился еще в детском саду и вместе пошел в первый класс. А я приехала в Псков в восьмом...

Дубову показалось, что он что-то такое припоминает, но он не был до конца уверен.

– Отец у меня был военный, – продолжала Лена, – литовец из Шяуляя...

– Вот не думал, что Егоров – литовская фамилия, – не к месту сострил журналист.

– Я взяла фамилию матери. Этот подонок нас бросил.

– Извини, – сказал Дубов и за неимением водки все-таки хлебнул пива.

"Пиво поверх водки – это я зря, – с запоздалым раскаяньем подумал Леха, одним мощным глотком приканчивая бокал. – Не подумавши я это".

– Не за что извиняться, – сказала Лена.

Теперь Дубов понял, откуда у нее этот непривычный, но милый акцент.

Тут наконец принесли заказанную им свинину по-домашнему, а также новую порцию водки (Дубов слегка удивился, обнаружив, что заказал, оказывается, целых пол-литра) и вино для Лены. Он налил себе и ей, чиркнул зажигалкой, заметив наконец, что она уже какое-то время помахивает в воздухе незажженной сигаретой, с удовольствием выпил и стал есть. Нравится тебе смотреть, как мужик жрет, – смотри на здоровье. Главное, не мешай, не отвлекай от процесса. Потому что жратва – это топливо, без которого ни один моторчик на свете работать не станет. В том числе и тот, который тебя в данный момент интересует... Надеюсь, что интересует, иначе к чему весь этот треп?

– Ешь, ешь, не отвлекайся, – вторя его мыслям, сказала Лена и затянулась сигаретой. – Голодный мужчина – не мужчина.

Это прозвучало достаточно прозрачно и зазывно, но в Дубове не к месту и не ко времени взыграл дух противоречия.

– Вторую мировую войну, – сказал он, жуя, – выиграли мужчины, которые постоянно недоедали.

Лена пригубила вино.

– Те, с кем они воевали, тоже далеко не всегда были сыты, – сказала она. – А ты что же, собрался с кем-то воевать?

Дубов неопределенно покрутил перед собой вилкой с насаженным на нее куском мяса. Воевать? А что, почему бы и нет? "Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе", – вспомнилось ему.

Он прожевал кусок, как водой, запил его водкой и ответил:

– Допустим. А тебе не хочется сразиться?

– О, – сказала она со своим нежным прибалтийским акцентом, – я бы на твоем месте хорошенько подумала, прежде чем бросать вызов. Имей в виду, я – опасный противник.

– Ой, – жуя и запивая, сказал Дубов. – Ой-ой-ой. Хотелось бы на это посмотреть.

Лена сломала и погасила в пепельнице длинный окурок и сейчас же закурила снова.

– Доедай, – внезапно изменившимся, низким и хрипловатым голосом сказала она, – и пойдем. Посмотреть, да? Хорошо, ты на это посмотришь.

– Ой-ой-ой, – торопливо сгребая вилкой остатки еды, повторил Дубов. – Смотри, красивая, как бы тебе самой не пришлось ойкать.

– Обожаю ойкать, – сообщила Лена. – А еще громко стонать и вскрикивать. У тебя хорошая звукоизоляция?

– Великолепная, – сказал Дубов.

Это была очередная ложь, но какое это сейчас имело значение? Ноги, думал он, поспешно допивая водку. И еще грудь. А еще... Вот уж действительно ой-ой-ой...

– Поехали, – решительно сказала Лена, когда он наконец расплатился.

– Пошли, – поправил журналист, вставая и тяжело опираясь о спинку стула. – Тут всего полтора квартала, ни одна сволочь не повезет... Ты дойдешь?

– А ты?

– О-го-го! – воинственно воскликнул Алексей Дубов и смело устремился навстречу своей незавидной судьбе.

С пьяной галантностью открыв перед гостьей дверь подъезда, он обернулся – просто так, без всякой видимой причины, чисто автоматически. По асфальту подъездной дорожки шагал какой-то длинноволосый блондин, неся в левой руке одетую в пластиковый чехол гитару.

– Удачи, менестрель! – крикнул ему переполненный положительными эмоциями Дубов и отсалютовал зажатой в кулаке бутылкой шампанского. Другая бутылка лежала за пазухой, тяжело оттягивая рубашку.

"Менестрель" прошел мимо, даже не обернувшись, и вскоре окончательно растворился в темноте обсаженного старыми липами ночного двора.

– Скорей, – обдав жарким дыханием, шепнула Лена.

Ее рука скользнула к его джинсам, и Дубов, окончательно забыв обо всем на свете, нетерпеливо увлек ее в полумрак подъезда.