Глава пятнадцатая

Голготтерат

Ранняя осень, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат.

Сыны Шира мчались вперёд. Плотная масса войск по мере своего приближения к руинам Коррунц всё больше растягивалась, становясь похожей на наконечник копья. Тройки адептов Завета уже продвинулись вперёд, атакуя нижние террасы Забытья, в то время как Багряные Шпили разделились, чтобы позаботится о неповреждённых стенах, оставшихся на обоих флангах. Летевшие в наступающих воинов Ордалии стрелы и прочие снаряды были немногочисленными и не оказывали сколь-нибудь существенного воздействия. Уршранки либо, панически визжа, удирали, либо сгорали. Багряные Шпили, зависнув над проломом, заливали скалящиеся соггомантовыми зубцами стены потоками сияющего золотого пламени, испускаемого дюжинами Драконьих Голов. Сыны Шира, ведомые конрийскими рыцарями, которым Аспект-Император предоставил возможность искупить позор своего короля, рыча, взбирались по громоздящейся ниже осыпи, оставшейся на месте Коррунц. Маршал Аттремпа, палатин Крийатес Эмфаррас первым поднялся на руины башни и первым спрыгнул вниз, став, таким образом, первым человеком, ступившим внутрь Голготтерата. Яростно крича под своими серебряными боевыми масками, он и его родичи вырезали попадавшихся им на пути уршранков. Отблески гностического колдовства переливались на их шлемах, щитах и хауберках словно масло. Сыны Шира беспрепятственно вливались внутрь Голготтерата. Ковчег нависал над ними, будто вторая, непроницаемая поверхность, являвшая в своих отражениях всё до мельчайших деталей. Вдоль внутреннего основания стен пролегал широкий пустырь, усыпанный грудами обломков и разнообразного мусора, а также застроенный скопищем грязных лачуг — перенаселённых бараков, которые адепты немедленно поджигали. Мужи Ордалии стали называть этот пустырь Трактом. От подожжённых построек, обескураживающе смердя, поднимались клубы ядовитого, чёрного дыма. У конрийцев, столпившихся на этой, забитой развалинами узости, и окружённых огненным адом, не было иного выхода, кроме как карабкаться на стену, выстроенную вдоль противоположного края Тракта — Первый Подступ, самую нижнюю из укреплённых террас Забытья. Достав цепи и крючья, воины Юга взбирались наверх, обнаруживая там множество скорченных тел, пылающих словно свечи. Закрывая небо кружащимися шлейфами своих одеяний, адепты Завета и Багряные Шпили крушили расположенные выше террасы вспышками всеразрушающего пламени.

В развалинах Дорматуз дела пошли иначе. По неизвестным причинам Темус Энхору не повёл Имперский Сайк в атаку на Забытьё, задержавшись вместо этого над проломом, чтобы очистить от врагов стены на флангах наступающего войска, взяв на себя задачу, возложенную на Обве Гёсвурана и его Мисунай. Первыми из Сынов Киранеи в пределы Голготтерата ступили князь Синганджехои со своими облачёнными в тяжёлые кольчужные доспехи эумарнанцами. В отличие от атаковавших севернее конрийцев, они оказались под градом стрел и дротиков с Первого Подступа и понесли тяжёлые потери. Ряды киранейцев, теснимые продолжавшими напирать сзади воинами, смешались, ибо всё больше и больше их родичей отваживалось ступить на убийственную полоску земли, протянувшуюся перед возвышающимися террасами. Темус Энхору осознал свою ошибку лишь тогда, когда князь Синганджехои приказал дружинникам стрелять из луков прямо в дряхлого великого магистра Имперского Сайка. Непредвиденным следствием разразившегося хаоса стало то, что Сыны Киранеи, стремясь найти укрытие от вражеских стрел, первыми овладели опустевшей стеной между Дорматуз и Внешними Вратами, откуда нансурские метатели дротиков сумели нанести защищающим Первый Подступ уршранкам чудовищные потери.

Они также были первыми воинами Ордалии, сумевшими достичь могучего, приземистого крестца Гвергирух, где люди Среднего Севера увязли в рукопашной схватке с мерзкими уршранками. Ведомые Сервой свайяли оставили чудовищную надвратную башню, полагая, что они уже загнали оставшихся в живых защитников на террасы Забытья и теперь преследуют их. Но Нечестивый Консульт, зная о ненадёжности своих рабов, пошел на то, чтобы приковать цепями несколько тысяч уршранков прямо внутри Гвергирух, вскрытое нутро которой, благодаря бесчисленному множеству помещений, напоминало расколовшийся улей. Король Вулкъелт со своими воинственными туньерами, взобравшись на то, что согласно их ожиданиям должно было быть грудой опустевших руин, внезапно оказался в гуще яростной битвы. Как и в случае с беспорядком, возникшим у бреши, оставшейся на месте Дорматуз, рвение напирающих сзади воинов оказалось смертельным. Ревущие туньеры были прижаты к своим врагам — и многие погибли просто из-за нехватки места для замаха топором или мечом. Внезапное присоединение к схватке генерала Биакси Тарпелласа и его колумнариев положило конец этим бессмысленным и трагическим потерям. Уршранки, обезумев от ужаса, просто нанизывались на нансурские копья. Вулкъелт, Уверовавший король Туньера и Тарпеллас, патридом Дома Биакси обнялись прямо в тени Врат Юбиль, которые будучи преисполненными злыми чарами, остались затворены, несмотря на то, что уже были низвергнуты.

Люди Кругораспятия тысячами толпились на Первом Подступе и среди трущоб Тракта, круша и ломая остатки шранчьих жилищ и затаптывая догорающее пламя. Ещё десятки тысяч теснились шумным скопищем в проломах на месте разрушенных башен и сокрушённой Пасти Юбиль. Лишь лучники-хороносцы, с залпа которых начался этот невероятный штурм, задержались на поле Угорриор. В поисках хор, не засыпанных обломками, они обыскали все валы и стены, а также прочесали осыпи и проверили место, где Святой Аспект-Император вёл свою игру с Мекеретригом. Служители Коллегии Лютима, ответственные за хранение и использование Клада хор, бродили по полоске земли на дистанции стрельбы шранчьих луков, указывая на безделушки, которые в состоянии были увидеть или ощутить. Каждый лучник, вновь обрётший Святую Слезу Бога, тут же крепил её к заранее подготовленному древку, используя специальные инструменты, и вскоре уже множество стрелков стояло, опустившись на одно колено в пыль, руки их при этом бешено трудились.

Эти воины и оказались единственными, кому удалось избежать ужасных потерь.

Экзальт-магос Анасуримбор Серва парила над схваткой, шлейфы её одеяний напоминали какой-то затейливый цветок — нечто вроде лилии, распустившейся в воде, залитой солнечным светом. Она не испытывала колебаний.

— Берегитесь Первого Подступа! — воскликнула она грохочущим чародейским голосом.

Абсолютно все мужи Ордалии на миг оставили свои дела.

Три Тройки сестёр Сервы по Гнозису парили подле неё, струящиеся волны их облачений мерцали в лучах солнца. Ещё дюжины Троек подобно распахнутым крыльям простирались по обе стороны. Колоссальные террасы Забытья вздымались перед нею — одна монументальная ступень за другой, божья лестница, ведущая к основанию чего-то, что было превыше богов. Но при всей угрозе, исходящей от громоздящихся друг на друга укреплённых валов, именно находящийся в тридцати локтях под её ногами Первый Подступ привлёк к себе внимание экзальт-магоса. Что-то….нет…

Ничего. Она не ощущала ничего. Никакого движения.

От защищавших парапеты тощих остались лишь выдавленные кишки и пепел…

— Сомкните ряды! — закричала она. — Постройтесь напротив!

Голос её, подобно удару дубины, обрушился на каждую находящуюся в поле зрения душу. Те из воинов, что находились у неповреждённой части стены, уже подняли щиты, обратив их против уступов Забытья, все остальные же, однако, смешались. Стремясь присоединиться к тому, что казалось лёгким истреблением уже обращённого в бегство врага, войска пришли в беспорядок, беспечно влившись всей своей массой в теснину Тракта — забитый трущобами промежуток между циклопическими внешними стенами и самым нижним из уступов Забытья. Они стояли там громадной растянувшейся толпой — смешавшиеся друг с другом народы, окутанные клубами дыма от затоптанных пожарищ, ощетинившиеся оружием…и лишённые цели. С холодным удивлением она наблюдала за тем, как они становились в импровизированные шеренги, строя стену щитов, обращённую к лишённому защитников Первому Подступу.

Она пронизывала взглядом воздух в поисках присутствия отца.

Он бы знал.

С этой мыслью она снизилась, опустившись на первую террасу Забытья, шлейфы её одеяний тянулись за нею, скользя прямо по сожжённым и скрюченным шранчьим тушам. Она закрыла глаза, сосредоточившись на щекочущих капельках небытия, плывущих где-то под нею, точно крохотные пузырьки. Хоры — вне всяких сомнений, причём хоры перемещающиеся так, словно они привязаны к чему-то живому и неуклюжему…

У неё перехватило дыхание.

— Башраги, — вскричала она, голос её словно бы расщепился, превратившись под действием тайн, что скрывала каменная кладка Первого Подступа, в нечто нечеловеческое. — Они прячутся внутри Пер…

Чудовищные толчки прокатились по стене Первого Подступа вдоль всей протяжённости Тракта, стена во многих местах осыпалась, пошла трещинами и изверглась потоками щебня и пыли. Люди вопили и закрывали предплечьями глаза, стремясь уберечь их. Участки кладки обрушились наружу. Целые куски стен пали, явив взору непотребные ужасы…

Дюжины отверстий разверзлись в отвесных стенах. Башраги обрушились на мужей Ордалии как блевотина. Они ворвались в ряды побледневших людей — ревущие, словно взбесившиеся быки, размахивающие топорами размером с галерные вёсла. Существа возвышались над своими копошащимися жертвами, плоть их была мерзким смешением тел, а движения хоть и неуклюжими из-за множества уродств и изъянов, но, тем не менее, смертоносными. Щиты раскалывались, оружие ломалось, шлемы сплющивались, грудные клетки раздавливались. Закованные в доспехи рыцари были опрокинуты и отброшены, пропахивая ряды воинов точно тележные колёса. Раздался оглушительный грохот. Серва рванулась обратно в воздух, присоединившись к своим сёстрам. Изобретательное коварство, с которым была организована эта атака, не ускользнуло от неё. Откровенно говоря, всё, что свайяли сейчас могли делать, так это оцепенело всматриваться в разразившийся внизу и переполненный воплями хаос. Башраги выглядели, словно чудовищные взрослые, ворвавшиеся в бурлящие толпы детишек и косящие малышню, как пшеницу — просто убивающие их. И ничего нельзя было сделать, ибо представлялось невозможным нанести колдовской удар так, чтобы не перебить своих же. Она увидела, как упало знамя Тарпелласа, увидела, как знаменосца и почётную стражу размолотили о камни в кровавую кашу. Невзирая на свою дунианскую кровь, Серва заколебалась…

Где же Отец?

Даже просто мысль о нём тут же вернула ей способность рассуждать здраво. Она повернулась лицом к Забытью, ныне оставленному Воинством без какого-либо внимания. Ей не нужно было видеть, чтобы знать — там для них готовится очередной сюрприз. Консульт не столько потерял в ходе штурма свои легендарные укрепления, поняла она, сколько намеренно сдал их…

— Отступаем! — вскричала она гремящим колдовским голосом, — К Угорриору, сёстры!

Нечто, подобное журчащим отзвукам водопада…

Лишь это по большей части и могла разобрать Благословенная императрица Трёх Морей, вслушиваясь из поделённой на множество помещений утробы Умбиликуса в какофонию штурма: неразборчивый рёв, вопль, сотканный из разнородных звуков резни. Низвергающийся где-то в отдалении каскад, гремящий смертью вместо воды.

Смерть, смерть и ещё больше смерти. Все эти двадцать лет одна лишь смерть. Даже те жизни, что она принесла в этот Мир лишь увеличили и без того громадное скопище обретающихся в нём убийц.

Лишь Мимара…ослепительно прекрасная малышка, обожавшая запах яблок. Лишь она была единственным её истинным даром жизни.

Так что теперь настала и её очередь умереть.

— Он вернётся…

Эсменет вздрогнула. Скрестив ноги, она сидела на кромке тюфяка, без конца пытаясь распрямиться — так, что это заставляло её чувствовать себя, парусом, влекомым куда-то невидимым ветром. Она считала, что её дочь находится в бессознательном состоянии — столь тягостным был последний приступ, и столь много бессонных страж уже минуло с тех пор, как чрево её девочки извергло воды. Она опустила взгляд, посмотрев на мимарино лицо и заметив, как замечала всегда, пятнышко веснушек, седлом протянувшееся через горбинку её носа — одна из многих черт, которые она унаследовала от своей шлюхи-матери.

Слишком многих.

— Мимара…

Она заколебалась, обнаружив, что её первородная дочь пристально взирает на неё своими карими глазами.

— Я…

Ветер подвёл её. Она вздрогнула, отведя глаза вниз и в сторону, хотя казалось, что каждая часть её души требовала вытерпеть взгляд дочери. Минуло несколько сердцебиений. Взор Мимары сделался почти физически ощутимым, покалывая ей висок и щёку. Она вновь отважилась встретить его собственным взглядом, лишь для того, чтобы оказаться ошеломлённой его неистовой непримиримостью — и снова опустить очи долу, как ей приходилось поступать когда-то давно в присутствии кастовой знати.

Мимара потянулась к ней и сжала её руку.

— Я до сей поры не понимала этого, — сказала она.

Эсменет подняла на неё полный смирения взор — такой, что бывает у потерпевших неудачу матерей и любовников. Дыхание давалось с болью. Улыбка дочери показалась ей ослепительной — из-за неуместности в нынешней ситуации, из-за своёй искренности, разумеется, но более всего из-за проглядывавшей в ней явственной убеждённости.

— Всё это время, с тех самых пор, как ты вытащила меня из Каритусаль, я наказывала тебя. Все страдания, что мне довелось вынести, я записывала на твой счёт…связывала их со смутным образом матери, меняющей свою маленькую дочь на монеты…

Эти слова сжали ей сердце безжалостной хваткой.

— Они сказали, что сделают из тебя ткачиху, — услышала она собственный голос, — но я, само собой, не верила им. — Глаза её стали раскалёнными иглами. — Золото было просто чёртовым довеском. М-мы были связаны, ты и я… мы голодали до кровоточащих дёсен, и я думала, что спасаю тебе жизнь. У них была еда. Да ты и сама видела их лоснящиеся лица. Пятна жира на этих их отвратных туниках… Их усмешки. Я чуть не грохнулась в обморок, думая, что ощущаю исходящий от этих людей запах пищи…разве это не безумие?

Но разве могли все эти терзания сравниться с обжигающим взглядом ребёнка?

— Ты говоришь всё это так, словно желаешь оправдаться, — молвила Мимара, улыбаясь и смаргивая слёзы, — и объясниться…однако, полагаешь, что не заслуживаешь ни понимания, ни прощения…

Звенящая тишина. Оцепенение.

— Да, — сказала она. Сердце её гулко стучало, — Келлхус говорил то же самое.

— Но, мама, я же вижу тебя — вижу такой, какой видит тебя сам всемогущий Бог Богов.

Благословенная императрица Трёх Морей вздрогнула.

— Забавно, — сказала она, протянув руку, чтобы разгладить складки на простыни, — что ты говоришь в точности, как и Он…

Улыбка — безумная и блаженная.

— Это потому, что он притворяется тем, кем я являюсь на самом деле.

— Ты мне больше нравилась, когда тебе было больно, — сказала Эсменет.

Взгляд её дочери не столько удерживался на ней, сколько, казалось, удерживал её — будто бы она существовала лишь до тех пор, пока Мимара могла её видеть.

— Ты знаешь… — сказали возлюбленные уста. — Знаешь о чём я говорю…и всё же не можешь даже слышать об этом.

Эсменет вдруг поняла, что уже стоит на ногах, повернувшись к дочери спиной, а всю её кожу жжёт стыдом и смятением.

— Возможно, тогда это к лучшему, — напряжённо сказала она, голос её почти сорвался на рыдание, однако, казалось, будто её собственные лёгкие отказались в этом ей подчиниться.

— Что к лучшему?

Она повернулась, но не смогла заставить себя открыто и прямо взглянуть на свою обессилено распростёршуюся дочь. Однако, смогла принудить себя улыбнуться.

— Что лишь мы и остались друг у друга.

Эсменет могла смотреть только в точку, располагавшуюся где-то слева от беременной женщины. Пророчицы. Незнакомки… И могла лишь догадываться о том, что у той на лице написаны жалость и обожание.

— Мама…

Эсменет встала на колени, и, взяв чашку с водой, приложила её к мимариным губам, задаваясь вопросом о том, когда же она успела до такой степени омертветь от буйных поворотов своей судьбы. Столько несчастий… Если задуматься, то слишком много для одной-единственной души.

И всё же она здесь.

— Мама… — взгляд женщины полнился нежной настойчивостью, какой-то материнской убеждённостью в определённых вещах. Она была сильнее. Она знала. С этого мига именно мать следовала за дочерью. — Ты должна позволить этому исчезнуть, мама. Прямо сейчас.

Скупая улыбка.

— Хмммм?…

— Мама… — леденящий взгляд карих глаз, взирающих так, как не должны взирать очи смертного. — Ты прощена…

Ход жизни замедлился, а она словно бы застыла на острие самого раскалённого зубца самой раскалённой шестерни.

— Нет… — сказала Анасуримбор Эсменет с улыбкой чересчур уж искренней на её вкус. Она вытерла щёки, ожидая почувствовать на своих пальцах слёзы, но не обнаружила там ничего, кроме сального пота истощения и тревоги. Куда? — задалась она безумным вопросом. — Куда же подевались все рыдания?

— Нет, пока я сама так не решу.

Воины Кругораспятия многое повидали на своём веку. За всю историю этого Мира мало было бойцов, до такой степени закостеневших в ратном труде. Для очень многих из них этот безумный поход через всю Эарву был лишь последним эпизодом целой жизни, проведённой в войнах и без остатка посвящённой насилию. Им доводилось праздновать победы. Им доводилось сталкиваться с неожиданными разворотами военного счастья — и даже с массовыми разгромами. Они насиловали, грабили и убивали невинных. Они жестоко забавлялись с взятыми в плен врагами. Им приходилось пробиваться сквозь град стрел и отбрасывать щитами и копьями сверкающий бронёй натиск рыцарей-Ортодоксов. Но им доводилось также и оказаться разбитыми, рассеянными и опрокинутыми. У многих были ожоги, а другие даже несли на теле воспалённые шрамы, оставшиеся от хлыстов колдовства.

И посему они не испытывали подлинного ужаса, глядя на стену Первого Подступа и готовясь к удару врага. В рядах их даже раздавались взрывы смеха, ибо владевшее воинами воодушевление вызывало к жизни разного рода скабрезности и остроты. Многие, увидев как рушатся пласты каменной кладки, предвкушающе усмехались. Но весь их опыт и все умения, которыми они обладали, не смогли подготовить их к последовавшим событиям.

Среди всех инхоройских мерзостей, никакая другая не была столь противоестественной, как башраги. Они изверглись из вырытых под землёй полостей и ходов, излились, словно поток нечистот, на сверкающее мясо людских народов, набившееся в теснину Тракта — подволакивающие ноги отвратительные чудовища, обладающие огромными головами, заросшими космами чёрных волос, уродливыми строенными конечностями, и облаченные в железные доспехи весом, по меньшей мере, в десять тысяч келликов. Люди, в сравнении с ними, казались не более чем взявшими в руки оружие и напялившими на себя кольчуги детишками. Даже самые высокие из тидонцев едва доставали им до локтей. Лишь нансурским колумнариям под началом генерала Тарпелласа, бросившим в чудовищ такое множество дротиков, что, казалось, их хватило бы, чтобы прикончить даже мастодонта, удалось на какое — то время сдержать этот ревущий натиск. Но отверстия в стене Первого Подступа продолжали изрыгать всё новых бестий, которые, топча воинов, бросались прямо в их ряды, визжа, рыча и размахивая тесаками размером со щит. Никто не сумел удержать на своём лице усмешку под этим напором, но поначалу не было недостатка и в храбрости. Люди кололи тварей мечами, рубили их топорами и пронзали копьями. Но в узости Тракта было слишком тесно, башраги были слишком свирепы и слишком сильны, чтобы замедлить, не говоря уж о том, чтобы остановить их неистовую атаку. Броня доспехов сминалась, словно фольга. Черепа раскалывались, будто глиняные горшки. Щиты пробивались и разрывались на части, будто тонкий пергамент. Взмахи чудовищных топоров располовинивали не сумевших уклониться воинов и взметали их тела над вопящим и бурлящим воинством.

Адепты с ужасом взирали с неба на воцарившийся внизу хаос, застыв от непонимания, что им следует делать. Коварство врага было очевидным, как и его цель. Если они ударят по мерзостям сверху, то перебьют своих, а если спустятся на землю, чтобы разить врагов напрямую — расстанутся с собственными жизнями, ибо сотни тварей несли хоры. Очевидная цель этой засады заключалась в том, чтобы нанести воинству как можно большие потери, причинить Великой Ордалии максимальный ущерб ещё на пороге Голготтерата. А затем Анасуримбор Серва, то ли поддавшись женскому страху, то ли почуяв какую-то иную угрозу, приказала Школам отступать…

Те, кто имел возможность взглянуть вверх, увидели как гранд-дама, облачённая в измазанные сажей и лиловой кровью одеяния, повела своих свайяли обратно к полю Угорриор. И при всей их стойкости, мужей Ордалии охватила паника.

Казалось, за одно-единственное биение сердца Насуеретская и Селиальская Колонны, как и Колонна Кругораспятия практически прекратили существование. Священные нансурские штандарты с легендарными нагрудниками Куксофуса II, последнего из древних киранейских верховных королей, рухнули в пыль. Тарпеллас, стоявший на груде обломков у тыльной стороны Гвергирух, был разрублен от плеча до пояса. Смерть закружилась вихрем. Маранджехой, гранд Пиларма, спутник князя Инрилила, потерял правую руку, отрубленную по самое плечо ударом столь стремительным, что, после отсечения конечности, гранд, какое-то время ещё стоял, а затем, просто опрокинулся на спину, и, упав на трупы своих родичей, лежал, неотрывно взирая на вцепившуюся в небеса необъятность Рогов — до тех самых пор, пока не сделался неспособным более ни на что.

Пал Бансипатас из Сепа-Гиелгафа, как и Орсувик из Кальта и Вустамитас Нангаэльский — оба сокрушённые боевыми молотами размером с наковальню.

Смерть и снова смерть и ещё больше смертей — опрокидывающей наземь и сметающей прочь…

Люди начали спасаться бегством или же, скорее, пытаться, ибо тысячи воинов поняли, что оказались в ловушке, стиснутые клещами схватки, разразившейся около проломов во внешних стенах. Торжествующие башраги, издав хриплый рёв, обрушились на них, учинив чудовищную резню.

Зажатые в теснине Тракта и пока ещё остающиеся в живых Уверовавшие короли разразились жалобными стенаниями, выкрикивая в небеса призывы к своему Святому Аспект-Императору.

Мужской крик, наполненный мучительной болью, приглушённый, но достаточно близкий, чтобы различить надсадный хрип и бульканье мокроты.

Он вырвал Благословенную императрицу из задумчивой дремоты, куда она ранее погрузилась, и заставил её вскочить на ноги. Эсменет стояла, моргая, вслушиваясь и костями чувствуя, что этот крик донёсся откуда-то изнутри Умбиликуса. Она мысленно выбранила Ахкеймиона последними словами, внезапно осознав, что вот именно на такой случай его присутствие и было необходимым. Ни одна другая душа на свете не могла быть более уязвимой, нежели роженица — не считая, разве что, младенца, которого она рожает.

Она схватила нож, приготовленный для обрезания пуповины, подкралась к порогу и осторожно отодвинула в сторону кожаный клапан с тиснёными изображениями.

— Мамочка? — всхлипнула позади Мимара. Близился очередной приступ.

Бросив на дочь раздражённый взгляд, она прижала палец к губам.

А затем вышла из комнаты.

Она пересекла прихожую. Она так напрягала слух, стараясь различить хоть какие-то звуки, кроме шумящего фоном водопада отдалённой резни, что уши её, казалось, покалывало.

Она проникла в проход и прокралась вдоль него, держа нож перед собой острием вперёд.

Она услышала бормочущие голоса… а затем надрывный кашель, по всей видимости, причинявший человеку, которого он обуревал, настоящие муки.

Она проскользнула в Палату Об Одиннадцати Шестах, и, присев на корточки возле скамьи мужа, стала ждать когда глаза привыкнут к свету. Она поморщилась из-за донёсшейся до её обоняния вони и вдруг заметила, что гобелены Энкину отсутствуют…

— Здесь? Ты уверен?

Она едва не вскрикнула от пришедшего узнавания, но из свойственной всем беглянкам привычки сдержалась, не издав ни звука.

— Мне…нужно…наблюдать…за…

Она вгляделась в обширные пространства Палаты.

— Но ведь там есть кровати!

— Отсюда…лучше…видно…

Рассеянный свет проникал в помещение через дыру на месте отсутствующей четвёртой стены, которую Келлхус исторг, дабы явить собранию Уверовавших королей всю нечестивую славу Голготтерата. Он сочился сквозь доски возвышающихся ярусов, будучи уже слишком тусклым, чтобы отбрасывать тени, но достаточно явственным, чтобы подчеркнуть царящий вокруг мрак. Ахкеймион сидел спиной к ней на одном из верхних ярусов, напротив огромной прорехи…заботливо ухаживая за каким-то обнаженным человеком, простёршимся прямо на грязных досках. Голова человека покоилась у старого волшебника на коленях.

— Ты…ты был прав…всё это время… Прав насчёт него.

Пройас?

— Нет-нет…мой мальчик… Я заблуждался!

Эсменет едва не затряслась от стыда — и облегчения. Конечно, он ушёл — как она и боялась. И, разумеется, он вернулся…

Он же Друз Ахкеймион.

Но она по-прежнему оставалась безмолвной и неподвижной, наблюдающей за очередным ярко освещённым местом из очередного укутанного в сумрак обиталища — таящаяся, как она таилась всегда, не желая тревожить других своим жульническим присутствием…

Меньшая сущность её души.

— Но он обманщик… — задыхаясь, просипел недужный король Конрии. — Он…дунианин…как ты и утверждал!

Ахкеймион поднял руку, заслонив свет, и, тем самым, на какой-то миг явив её взгляду свой сухощавый профиль.

— Взгляни сам… Голготтерат пал!

С учетом своего местонахождения, она не могла видеть этого зрелища.

— Разве? — содрогаясь, поинтересовался Пройас.

Это изумляло и даже ужасало — понимание, что она повернулась спиной к Апокалипсису…

— Ну, он вне всяких сомнений горит…

Анасуримбор Келлхус, её чёртов муж, бросал счётные палочки, играя на сам Мир — но её это совершенно не заботило…до тех пор, пока Мимара оставалась в безопасности.

— Ааа… — потянул Пройас, его голос, казалось, вновь обрёл нечто вроде былой горячности и твёрдости, хотя бы и лишь на мгновение. — Ну да. Должно быть…для тебя это…вроде нектара… Или даже наркотика… Подобное зрелище…

Ахкеймион ничего не ответил, продолжая обтирать лицо своего давнего ученика. Бледный свет заливал их, затемняя нижние части их тел, выбивая цвета и сообщая самим телам монохромность присущей им смертности. Король, умирающий на коленях колдуна…как в древние времена.

Эсменет стерпела боль своей трусости, унизительной неспособности либо раскрыть своё присутствие, либо потихоньку убраться отсюда. Она вспомнила о том, как когда-то очень давно подглядывала за ним в Амотее, после того как впервые прочла Священные Саги…после того, как отвергла его, в каком-то бреду польстившись на келлхусову постель. Она вспомнила тот миг, когда окончательно раскусила его, когда поняла, что именно красота была его настоящей и слишком человеческой слабостью…

Но всё это казалось ничтожным, в сравнении с тем, что происходило сейчас.

— Сможешь ли ты… — начал Пройас, лишь для того, чтобы голос его от мучительной боли сменился каким-то хрипящим свистом.

— Что смогу, дорогой мальчик?

— Сможешь ли ты…простить меня…Акка?

Неискренний смех.

— Проклятия жён, как и благословения колдунов ничего не стоят. Разве не так говорят у вас в Кон…

— Нет! — крикнул король, очевидно предпочтя страсть яростного восклицания любым возражениям или банальным отговоркам. — Моё имя… — продолжил он исказившимся голосом, — станет именем…которое мои дети…и дети моих детей будут проклинать в своих молитвах! Неужели ты не видишь? Он не просто предал казни моё тело! Я проклят, Акка!

— Как и я! — воскликнул волшебник, с улыбкой возражая ему. Эсменет увидела, как он беспомощно пожал плечами. — Но…постепенно к этому привыкаешь.

И тогда она поняла, что это было подлинным даром — способность выторговывать условия у собственной смерти.

— Да… — ответил Пройас, его голос на краткий миг будто бы снова обрёл былую лёгкость. — Но ведь…это же…я, Акка. Это же…я.

Ахкеймион с тупым неверием покачал головой. Оба мужчины рассмеялись, хотя расплатиться за это, из них двоих, пришлось лишь Пройасу. Он охнул и, захрипев, выгнулся от боли, на мгновение открыв её взгляду черные волосы своего лобка. Старый волшебник, поддерживая правой рукой голову любимого ученика, левой медленно протирал влажной тряпицей его грудь, шею и плечи. Он делал это до тех пор, пока судороги не прекратились — помогал Пройасу тем же способом, которым она помогала, и ещё будет помогать Мимаре.

В тишине тянулись мгновения. Эсменет, ощутив неудобство своей позы, опустилась на колени.

— Какая заносчивость… — сказал, наконец, Пройас голосом безжизненным и оттого тревожным.

Судя по его виду, Ахкеймион некоторое время силился понять, о чём речь.

— Что?

— Какая заносчивость…скажешь ты… Какое безоглядное и незамысловатое высокомерие…строить догадки о том…чего ты заслуживаешь…

Ахкеймион вздохнул, наконец, смирившись с тем, что Пройасу необходимо исповедаться.

— Дети частенько почитают меня мудрецом. Дети и всякие идиоты.

— Но…не я… Я почитал тебя… дураком…

Ахкеймион ничего ему не ответил — Эсменет сочла это свидетельством какой-то старой и даже им самим не до конца осознанной обиды. Такова сущность бремени, что мы налагаем друг на друга. Таковы хитросплетения жизни, оставленные нами, словно бурьян на невозделанных полях…

— Сможешь ли ты… — натужно дыша, спросил Пройас дрожащим голосом. — Сможешь ли ты…простить меня…Акка?

Старый волшебник прочистил горло…

— Только если ты пообещаешь держаться, мой мальчик. Только если ты будешь жи…

Но Пройас вдруг отбросил прочь заботливые руки Ахкеймиона собственной гротескно отёкшей и побагровевшей рукой. Он, неотрывно взирая на происходящее внизу буйное действо, выгнулся вперёд — лишь для того, чтобы самому застыть в пароксизме мучительной боли.

Эсменет перевела дыхание — достаточно громко, чтобы Ахкеймион тут же бросил в её сторону короткий взгляд.

Их глаза на миг встретились — два опустошённых лица.

— Взгляни! — задыхаясь, простонал Пройас, взмахом руки указывая в сторону Голготтерата. — Что-то…про-происходит…

Она увидела, как старый волшебник повернулся к отсутствующей стене — и тут же побледнел.

Не считая засевших в Акеокинои скюльвендов, первыми это заметили адепты Мисунай и Имперского Сайка, перестраивавшие свои ряды над Угорриором…хотя поначалу многие и не поверили своим глазам. На западе Окклюзия изгибалась идеальной дугой, достигая стелющейся поверху бесцветной туманной дымки и ограждая от взора всё, что простиралось за нею вплоть до самого Крушения-Тверди — упирающихся в лазурное небо заснеженных вершин Джималети. Никто иной, как Обве Гёсвуран, великий магистр Мисунай, чей взгляд был привлечён клубящимся столбом то ли дыма то ли пыли, первым заметил их…

Шранков, стекающих вниз по склону вдоль рытвины на западной дуге Окклюзии. Ещё большее их число через некоторое время показалось всего лишь лигой южнее. И ещё большее между этими двумя точками.

А затем очередное скопище тварей, изливаясь на равнину целыми тысячами, явилось с севера.

Адепты разразились воплями тревоги ужаса. Темус Энхору отправил тройки колдунов Имперского Сайка с сообщениями Серве, Кайютасу и Саккарису. Но представлялось весьма вероятным, что те уже обо всём знали, услышав происходящее, невзирая на адский грохот идущего внизу сражения…

Постоянно усиливающийся титанический ропот, раскалывающее небеса завывающее безумие собравшихся воедино невероятных множеств.

Всепоглощающий рёв Орды.

А затем, внезапно, словно вода, проломившая борт, полчища шранков хлынули вниз, затопив все расселины и склоны противоположного края Окклюзии потоком копошащихся белых личинок. Скопища бледных фигур заполнили всё, кроме самых отвесных вершин, во многих местах целыми пластами — сотнями и тысячами — срываясь со скал и обрывистых склонов, огромной волной устремляясь к собственной смерти. Мёртвые и искалеченные существа скатывались кувырком по изрезанным рытвинами косогорам, накапливаясь в канавах и ямах, заполняя собою овраги, покрывая склоны грудами тел до тех пор, пока очередные сорвавшиеся с обрывов твари не начинали невредимыми подниматься после падения, возвращаясь к спешному бегу — до тех пор, пока Окклюзия не стала ничем иным, как кучкой изолированных вершин, окружённых бурлящим водопадом, который, растянувшись на целые лиги, изливался вниз и растекался вовне грязным потоком, состоящим из бесчисленных тысяч.

Адепты взирали на происходящее с ужасом и неверием. Некоторые из них, чьи глаза были помоложе, сумели разглядеть на Шигогли одинокую фигуру словно бы ожидающую набегающего потока. Они поражённо наблюдали за тем, как кишащие массы устремились к ней, вздымая столбы клубящейся пыли… И лишь когда земля под парящей фигурой начала изрыгать гейзеры пепельно-серого песка, расшвыривающие во все стороны залитые лиловой кровью белесые туши, они узнали в ней своего Святого Аспект-Императора…

В одиночестве противоставшего надвигающейся шранчьей Орде.

Ангел Мерзости.

Его триумфальный визг сбивает со стен налёт пыли и пласты отслаивающейся извести. Кахалиоль, Жнец Героев вертит вещь в пылающих когтях. Болтающиеся конечности, голова, висящая словно на вытянутом чулке. Мягкая кожа — пузырящаяся ожогами, расцарапаная или просто ободранная. Мочевой пузырь, окружённый студенистыми внутренностями и переполненный, словно неотжатая тряпка, каким-то невероятным количеством крови.

Но где она? Где же душа?

Брось это, — приказывает Слепой Поработитель.

Я оставлю это себе на память.

Оно проводит когтем по фарфоровой коже черепа, снимая с него кожу, как с подгнившего фрукта, выискивая…

Выполни свою задачу.

Архисифранг рычит, клацает когтями и топает лапами в припадке яростного, но бессильного неповиновения. Как? Как он может причинять ему боль? Мир подобный хлебу. Подобный крему или сладкой лепёшке. Мир, полный сделанных из мяса кукол!

И, тем не менее, щетинящийся колющими иглами, битком набитый кромсающими зубами.

Какими удовольствиями я мог бы одарить тебя, смертный…какими изысканными наслаждениями.

Я принимаю дары прямо здесь.

Обольститель Воров, возложив мёртвое тело на своё чещуйчатое плечо, вступает в пустую и безучастную тьму. Его пылающая шкура создаёт рядом с ним наполненную зловещим сиянием сферу, которая при каждом его бычьем выдохе чуть вырастает в размерах. Но вокруг не видно ничего, кроме вымощенной грубыми булыжниками поверхности пола — столь огромно помещение. Лишь когда горящий след его крови удлиняется, становится виден край громадного зала — и их цель: циклопические глыбы каменной кладки, массивные квадратные колонны…и исполинская золотая стена…

Ангел Мерзости.

Кахалиоль останавливается между двумя колоннами, тщательно вглядываясь во мрак своими инфернальными глазами. Кровь, вытекающая из его трофея, вскипая, шипит на полу.

Да… — бормочет Слепой Поработитель.

Они глубоко во чреве Высокой Суоль, где массивные стены Голготтерата смыкаются с непроницаемой шкурой инхоройского Ковчега. Огромная изгибающаяся поверхность Высокого Рога вздымается перед демоном, расплёскиваясь багровыми отсветами и вскипая мерцающим золотом. Обширная расщелина примерно тридцати шагов шириной и чересчур глубокая, чтобы её можно было промерить взглядом, отделяет Ковчег от каменного пола Суоль. Пропасть под их ногами представляется столь же бездонной, сколь высоко воспаряет вверх инхоройское золото. Оболочку, однако, едва ли можно назвать неповреждённой. Через бездну переброшен чернокаменный мост, покоящийся на золотых балках и соединяющий Суоль с огромной прорехой в шкуре Ковчега, защищённой бастионами столь же могучими, как и любые другие в Голготтерате — словно каменной кладкой пытались заложить дыру в корпусе корабля.

Вот они, — сообщает коварный шёпот, — Юбиль Носцисор…

Внутренние Врата.

Зловоние выпущенных кишок повисло в воздухе. Забитая людьми теснина Тракта билась и содрогалась по всей своей длине. Тысячи воинов Ордалии сбились возле каждого из трёх проломов, в темнеющие, словно тучи, толпы, напоминающие огромные кляксы, щетинящиеся поблескивающими клинками. Экзальт-магос провела своих сестёр над кишащими людьми руинами Гвергирух, оказавшись по ту сторону разрушенных стен и бастионов внешней линии укреплений. Багряные Шпили, пройдя над скалами Струпа, прикрыли правый фланг, а колдуны Имперского Сайка сделали то же самое слева. В то время как свайяльские ведьмы отступили прямо на поле Угорриор, адепты Завета укрылись за северным участком неповреждённой стены, а колдуны Мисунай — те из них, что вняли её призыву — оказались под защитой южной куртины. Мужи Ордалии в смятении взывали снизу, проклиная их за малодушие, но взор Анасуримбор Сервы не отрывался от зловещих уступов Забытья. Атака башрагов была предпринята не просто так. Нечестивый Консульт осознанно сдал убийственную Пасть Юбиль и защищавшие её чудовищные бастионы…

Засада была частью гораздо более масштабной ловушки. Воинству грозила ещё большая катастрофа.

Но откуда?

Десятки адептов проигнорировали её призыв к общему отступлению, большинство из числа Мисунай, но двое из её собственной Школы: Хютта-Мимот и Сафараль — старые, упрямые души, женщины, занимавшиеся ведьмовством даже под угрозой пыток и смерти задолго до Аннулирующего Эдикта и основания Свайяльского Договора. Когда отступили их сёстры, они, вместе со своими тройками, не двинулись с места, то ли оказавшись не в состоянии бросить на произвол судьбы погибавших внизу людей, то ли следуя определенному образу действий, который почитали решительным или же героическим.

Серва запретила любые попытки связаться с ними или их подчинёнными. Пока что знание было высшей целью — и её миссией.

Столбы дыма продолжали подниматься над златозубыми парапетами Высокой Суоль, закручиваясь шлейфами вокруг основания Воздетого Рога — колыхающиеся чёрные проплешины, обвивающие золотого исполина. Она наворожила колдовскую Линзу, осыпая ругательствами своих сестёр, то и дело заслоняющих ей обзор. И тут Мирунве принёс сообщение о том, что адепты Мисунай заметили ещё одну Орду, изливающуюся вниз по северо-западным склонам Окклюзии. Сколь бы катастрофическими ни были эти известия, Серва продолжала неотрывно разглядывать Голготтерат через свою Линзу, узрев, наконец, множество нелюдей-эрратиков, внезапно сошедших вниз с парапетов Девятого Подступа — квуйя, чьи черепа в сиянии семантических конструкций представлялись взору тёмными силуэтами.

Упыри.

Щекочущие точки небытия, перемещающиеся несколько ниже, привлекли её внимание — созвездия незримых хор, влекомых незримыми руками. Она перенаправила Линзу на Третий Подступ, где обнаружились отряды несущихся вприпрыжку стрелков-уршранков.

— Стоим на месте! — прогрохотал её голос в безоблачном небе.

Она пролаяла приказы ведьмам из своей Тройки, которые, в свою очередь, передали их великим магистрам, а также её брату Кайютасу — экзальт-генералу и отрядам лучников-хороносцев, остававшимся на поле Угорриор.

Бычий рёв башрагов и визгливые человеческие вопли гремели повсюду. Группы стрелков-уршранков заполнили парапеты Третьего Подступа.

Дождь из капелек небытия обрушился на ослушавшихся приказа экзальт-магоса ведьм и колдунов.

Серва прекратила поддерживать Линзу. Хютта-Мимот и ведьмы её тройки одна за другой исчезли в мерцающих вспышках. Сафарал и её сёстрам повезло больше, лишь одна из них, Хереа, оказалась поражена хорой, оказавшись на пути целой их волны.

Но упыри-квуйя уже были рядом. Более сотни их спустились по уступам Забытья — некоторые были обнажены, не считая хитросплетений церемониальных шрамов или вязи нанесённых на кожу священных текстов, другие явились во всём ишройском великолепии — в сиянии шёлков и блеске нимиля, остальные же оказались замотанными в какие-то гниющие тряпки. И все они издавали безумные завывания, извергающиеся геометрическими построениями из огня и света.

Но экзальт-магос знала, что время ещё не пришло.

— Держим позицию! — прогремела она.

Из не последовавших за Сервой свайяли лишь Сафарал парила с полностью раскрытыми шлейфами. Мифарал, её сестра, как по крови, так и по ведьмовскому искусству, держала на руках раненую Хереа. Женщины одновременно подняли глаза, обнаружив, что находятся в точке, в которой сходятся два десятка блистающих Гностических Напевов. Две ведьмы из трёх протянули не более десятка сердцебиений. Несмотря на то, что Сафарал избежала основного удара, она оказалась отброшенной к уцелевшему участку стены между Дорматуз и Гвергирух. Упыри преследовали её потоками воющего света, сияющей кутерьмой Напевов — Иллариллическими Примитивами и Тимионскими Агрессиями, избранными эрратиками-квуйя не столько осознанно, сколько в силу обуревавшей их ярости. Сафарал пыталась спастись бегством от этого убийственного натиска, её потрёпанные Обереги парили вокруг ведьмы эфирными знаками. Но упыри близились, обдирая, пронзая и молотя её вспышками достаточно яркими, чтобы бросить тени на стоящее в зените солнце, и без разбора убивая всех подвернувшихся под руку неудачников, мимо которых Сафарал пробегала, пытаясь укрыться от смертоносного колдовства. К этому времени первые из вновь снарядивших свои стрелы лучников-хороносцев начали взбираться на устоявшие островки разрушенных стен, поспешно, насколько это позволяли развалины укреплений, занимая позиции, незаметно прицеливаясь и открывая стрельбу. Невообразимо древние, вожделеющие скорбей и разрушений, эрратики-квуйя не почувствовали хор через громады массивных куртин. Некоторые из них, заметив новую угрозу, останавливались, но многие продолжали охотиться за Сафарал, сумевшей укрыться за торчащим среди руин золотым зубцом.

Последовавшие за этим события сжали сердца всем тем, кто видел Сны о Первом Апокалипсисе и знал упырей такими, какими они некогда были — ишроями и сику, кунуроями древности. Лишь анагогические колдуны оказались достаточно толстокожими, чтобы вопить от радости и ликования. Лучники-хороносцы начали поражать в воздухе свои беснующиеся цели, и квуйя один за другим стали падать на землю, превращаясь в соляные статуи и разбиваясь о парапеты Первого Подступа или же рассыпаясь искрящейся солью по всей протяжённости Тракта. Колдуны-упыри возопили свои нечеловеческие песнопения, сметая лучников со стен потоками геометрически взаимосвязанных росчерков света и насмерть поражая многих из них убийственным действием вторичных мирских сил. Но на каждого убитого, два новых стрелка проскальзывали меж золотых зубцов. И тогда люди Трёх Морей обрушили на эрратиков-квуйя второй Град Хор, отомстив за случившуюся более двух тысячелетий назад трагедию первого.

— В атаку! — прогремел голос экзальт-магоса.

И с этими словами она, возглавив своих сестёр по ведьмовскому искусству, повела их над забитыми толпами развалинами Пасти Юбиль обратно в кипящий котёл Голготтерата. Одновременно с этим колдуны Мисунай и адепты Завета воспарили над стенами по обоим флангам, черепа их были топками пылающих смыслов, а песнопения звучали, будто какофония самого Первотворения — песнь пятисот крошащих камни чародейских Напевов.

Это зрелище было несравнимо ни с чем. Бойня, ставшая светом и красотой.

Ослепительные Примитивы, призрачные Линии Бытия, слепящие Первоосновы…все эти дышащие яростью Абстракции и Аналогии вспыхивали пламенем, рвущим на части сущее, а затем угасали в дыму рушащихся с неба горящих фигур. Так приняли смерть Сос-Праниура, Владыка Ядов, проклятый основатель Мангаэкки; и Мимотил Малодушный, знаменосец, нёсший Медное Древо при Пир-Минингиаль; и переменчивый Ку'кулоль, невероятно древний родич Куйяра Кинмои. Так пал Рисафиал, племянник Гин'юрсиса и многие другие эрратики, ставшие бессмысленной жертвой собственного безрассудства. Так погибли они, сражаясь на стороне того самого зла, что оставило столько шрамов на их сердцах, убивая ради того, чтобы помнить.

Так погибли остатки целой Эпохи.

Едва ли два десятка упырей сумели пережить этот, самый первый, натиск. Эрратики могли бы бежать, спасаясь от наступающих Троек человеческих чародеев, но почти все они стали упорствовать — некоторые смеялись и осыпали врагов глумливыми издёвками на своих мелодичных языках, другие просто изрыгали визжащие Напевы, сражаясь с призраками прошлого — быть может, с тенями собственных былых страданий и скорбей. Сверкая на солнце своими развевающимися одеяниями, маги Трёх Морей заливали упырей потоками убийственного сияния, разрывающего гностические Обереги как тряпки, сбивающего эрратиков-квуйя с небес и расшибающего их пылающие трупы о землю.

Как раз в это время башраги прорубали себе путь в рядах Воинства, а мужи Ордалии завывали под их оскальзывающимися в человеческой крови ногами.

Теперь оно то открывается, то закрывается вновь, Око…

Распахиваясь при возникновении родильных болей, а затем, снова смыкаясь, когда они отступают, а иногда, гораздо реже, на миг приоткрываясь в промежутках между схватками, словно приглядывающий за происходящим вокруг дремлющий пёс, вдруг почуявший чьё-то прибытие.

Мимара хватает за руку сияющего ангела — свою мать и кричит, хотя голос её ныне лишь верёвка, болтающаяся на мачте терпящего крушение корабля. Она слышит собственный плач и стенания. Она заглядывает в блистающие глаза ангела, умоляя не о чём-то материальном или, напротив, неосязаемом, и даже не выклянчивая освобождения от мук, а просто умоляя — без надежды или цели.

Ей не нужно Око для знания о том, что Благословенная императрица думает, будто её дочь умирает.

И, кажется, она и впрямь умрёт, столь мучительной стала боль и столь бесплодными все её потуги. Мимара даже не думала, что подобные муки вообще возможны — нагромождение боли, скручивающих спазмов и раздирающих её тело вздутий. Её утроба сделалась огромной клешнёй — чуждой и беспощадной, то сжимающейся на мимарином животе, то отпускающей его, круша и превращая в месиво само её нутро, снова и снова и снова — до тех пор, пока её вопли не становятся словно бы чужими.

Последний приступ идёт на убыль, и она практически хихикает, ибо боль выходит за все возможные пределы, становясь совершенно безумной. Мать всё воркует и воркует над нею. Она начинает задыхаться. Её глаза дёргаются и дрожат, и комната с кожаными стенами — пыльный сумрак, слегка разбавленный тусклым светом фонаря — шатается и вращается в болезненном бреду. Её мать что-то говорит, понимает она…кому-то, сокрытому тенями, мечущимися на краю поля зрения, словно дерущиеся скворцы…

— Нет. Это невозможно. Её пути…Они должны раскрыться…

Ахкеймион, понимает она…

Акка!

Преодолевая судороги, она поднимает голову и видит его у противоположной от изголовья стороны тюфяка — опять переругивающегося с матерью. Омерзительность его Метки достаточна, чтобы затолкать всю её желчь обратно в глотку, но прелесть самого его присутствия…она…

Тоже достаточна.

Можешь выходить, малыш. Папочка вернулся.

Благословенная императрица не разделяет её облегчения.

— Я запрещаю! — кричит она звонко и пронзительно. — Ты не будешь…

— Доверься мне! — яростно гремит раздражённый голос старого волшебника.

Мать вздрагивает, замечая её пристальный взор. Ахкеймион следует за её взглядом.

Им стыдно, понимает она, стыдно, несмотря на то, что большинство любящих душ ссорятся у постелей умирающих. Она пытается улыбнуться, но у неё получается лишь выдавить из себя гримасу, жутко кривящую её лицо.

— Я т-тебе говорила… — задыхаясь, хрипит она матери, — говорила…что он придёт…

Старый волшебник преклоняет колени рядом с ней, исходящая от него едкая вонь невыносима. Он пытается улыбнуться. Без каких-либо объяснений он слюнявит палец и опускает его в мешочек…

Как она могла об этом забыть?

Он достаёт из горловины осыпанный пеплом кончик пальца, и протягивает ей…

— Акка! — протестует мама. — Мимара…не…

Она смотрит на него — единственного человека, перед которым когда-либо выказывала слабость. Своего отца, своего любовника…

Своего первого приверженца.

Он не может заставить себя улыбнуться; они слишком долго путешествовали бок о бок и зашли чересчур далеко, чтобы испытывать нужду в обманах, продиктованных состраданием. Он не знает, причинит ли кирри вред ей или её ребёнку. Он лишь знает, что у неё нет выбора.

Ты уверен?

Его кивок едва заметен.

Она берёт его руку и до второго сустава засовывает себе в рот его палец, обсасывая с него нечто горькое и могучее.

Ниль'гиккаса…

Жреца Дикого Края и Пустоши.

Тракт превратился в бойню.

Люди сумели истощить первоначальное, зверское неистовство башрагов — за счет своей численности, прежде всего. Сперва гиганты без каких-либо усилий пробивались сквозь ряды мужей Ордалии, оставляя за собой широкие просеки, заполненные лишь мертвецами. Когда же люди ударились в панику, они топтали и истребляли их до тех пор, пока выжившие не оказались согнанными либо в разрозненные, вяло сопротивляющиеся кучки, либо в огромные толпы, скопившиеся возле брешей, оставшихся на месте разрушенных башен и ворот. И тогда свирепая ярость башрагов уступила место тяжкому труду, резня превратилась в битву, становившуюся всё более и более стеснённой.

Свирепость натиска в разных местах была далеко не одинаковой. Главный удар пришелся в центр Воинства, где башраги, похоже, вознамерились вернуть под контроль Консульта руины Гвергирух. Но здесь им пришлось столкнуться с легендарным Сошерингом Раухурлем, верховным таном холька, и его двумястами семьюдесятью тремя соплеменниками. Холька были неистовейшими из сынов Туньера, хотя родичи едва ли почитали их за людей. Они славились многим: своими огненно-красными гривами, своей чудовищной силой, боевым безумием, но более всего тем фактом, что обладали двумя сердцами. Земли холька располагались на самой границе области владычества людей — в верховьях могучей реки Вернма, рядом с полным ужасов диким краем, что скальперы прозвали Космью. Они были вскормлены в тени шранчьей угрозы, будучи ветеранами бесчисленных битв с целыми толпами этих тварей, и как мало кто другой из человеческого рода они почитали башрагов за своих родовых врагов.

Их огромные косматые головы мотались из стороны в сторону, на их конечностях тут и там торчали вздутые родинки. Башраги продавливали и пробивали себе путь через людские толпы, скопившиеся возле Гвергирух, где Раухурль собрал своих сородичей, стоявших теперь вдоль развалин на самом верху осыпи. Стоило гротескным созданиям добраться до основания руин, как холька обрушились на них вопящим ливнем боевых топоров и вспыхнувших алым конечностей. Черепа мерзких тварей затрещали, потоки лиловой крови хлынули по огромным сегментированным доспехам из чёрного железа. Башраги дрогнули. Охваченный боевой яростью Раухурль сошелся в поединке с Кру Гаем — знаменитым среди своего отвратного племени вождём башрагов. Они взревели друг другу в лицо — инхоройская мерзость и необыкновенный человек, один шатающийся и угрюмый, мертвенно-бледный и сочащийся слизью, другой же переполненный дикой и безудержно-алой жизненной силой, оба вопящие от ярости, исходящей от глубин более древних и первобытных, нежели жизнь или душа. Раухурль бросился вперёд, широко размахнувшись боевым топором, привязанным к его запястью кожаным ремнём…и попал лезвием своего оружия прямо в челюсть чудовища, разрубив рудиментарные лица на обеих щеках башрага так, что его монструозная голова откинулась назад. Верховный тан холька не столько торжествующе воскликнул, сколько возопил, мешая брызгающую изо рта слюну с постепенно оседающим лиловым туманом.

Так грянули на башрагов воины холька, бросаясь на них с неистовой яростью, рассекая их строенные лодыжки, круша грудины, размером с тележные колёса, пробивая топорами котлоподобные черепа. Невзирая на свои громадные и внешне неуклюжие фигуры, они двигались со смертоносной живостью кошек, обладая свирепой дикостью, что была столь же безумной, сколь и необоримой. Даже будучи выпотрошенными, они оставались на ногах, по-прежнему бушуя и сражаясь. Сыны племени холька дрались как сумасшедшие, и обладавшие помрачённым рассудком башраги оказались озадаченными и растерянными. Они хрипели и что-то мычали своим собратьям. Они набрасывались на Багровых Людей во всё большем числе…и с хрюканьем валились наземь, вытирая своими строенными руками сгустки лиловой крови.

Неуклюжих мерзостей насчитывалось лишь несколько тысяч, и кровопускание, что они сейчас получили, ещё сильнее сократило их число. Всё больше и больше тварей оказывалось вовлечёнными в поднятую холька смертоносную кутерьму, кровавые схватки начали разворачиваться по всему Тракту.

Таким образом, к тому моменту, когда Лазоревки и адепты Школ атаковали квуйя, весы битвы сбалансировались. Все глаза, будь они чёрными и вечно слезящимися или же белыми и ясными, обратились вверх — к мельтешению злобных огней, добела раскалённых и недолговечных. И в какой-то поразительный миг они просто стояли, размышляя — люди и башраги, отбрасывавшие на землю тени, вращавшиеся у их ног. И когда упыри-квуйя, горя и разрываясь на части, начали падать с небес, бездушные громады обуял ужас. А воины Кругораспятия, издав могучий вопль, всей массой ринулись вперёд, дабы отомстить за тысячи умерщвлённых башрагами братьев.

Ещё никто из них не ведал о том, что с запада явилась Орда.

Передовые тройки держались на небольшой высоте, вышагивая почти непосредственно над головами наступающих отрядов. Они непрерывно и в унисон возносили чародейские Напевы, головы их были обращены к угрожающе нависавшим уступам Забытья, а из их вытянутых рук вырывались шлейфы колдовского дыма, которые ветер утаскивал вверх по склону, окутывая пеленой пока ещё занятые врагом террасы. В то же самое время, занявшие устоявшие участки внешних стен лучники-хороносцы начали методично осыпать Безделушками укрепления Забытья, уничтожая вмурованные в них обширные системы взаимосвязанных Оберегов. Уверовавшие короли со своими вассалами бросились вперёд и вверх, выбираясь с помощью крюков и цепей из бойни и сумрака Тракта и занимая сперва Второй, а затем и Третий Подступы, где их оружие и доспехи вновь вспыхнули в лучах солнца.

И тогда они поняли, что нечестивая мощь Консульта сокрушена, и Голготтерат беспомощно простёрся перед их праведной яростью. Хищное рвение охватило их, ибо это знание возбуждало в них жажду крови и разрушений. Люди, вопя и издавая торжествующие крики, ринулись на опустевшие ярусы Забытья. Анасуримбор Серва по-прежнему не могла отделаться от подозрений, хотя она и понимала убеждённость воинов. Их Святой Аспект-Император низвергал каждое место, которое когда-либо возжелал низвергнуть. С чего бы с Голготтератом должно быть иначе?

Если, конечно, древние и чудовищные интеллекты Консульта не играли с ними в совершенно иную игру.

Основанную на темпе.

Она уже сообщила о своей обеспокоенности Кайютасу, и тот с ней согласился. Именно появившаяся Орда была краеугольным камнем замысла Консульта, а вовсе не златозубые бастионы Голготтерата, задача которых состояла лишь в том, чтобы сдерживать Великую Ордалию достаточно долго, дабы Орда нагрянула на неё с тыла…

Вот почему Отец в одиночестве находился сейчас там — на Шигогли, приманивая, запугивая и сея невыразимые разрушения.

Чтобы выторговать ей и её брату чуть больше времени.

— Наверх! — прогремела экзальт-магос голосом, отразившимся от Рогов резонирующим эхом. — Штурмуйте Высокую Суоль!

Всевластное сияние, скорее, затмевающее свет полуденного солнца, нежели просто усиливающее его…

Одинокая фигура Святого Аспект-Императора парила над опустошённым блюдом Шигогли лицом к пересечению Окклюзии с вздымающимися за нею голубыми громадами Джималети.

Само пространство перед ним, казалось, куда-то ползло, изобилуя скопищами столь великими, что это сбивало с толку взгляд, одурачивая его ощущением, будто недвижный каркас земли и неба сдвинулся с места. Шранки, шранки и ещё больше шранков — голых, не считая корки засохшей грязи, что-то невнятно вопящих и бормочущих, потрясающих грубой работы топорами и ещё грубее сделанными копьями, несущихся куда-то с прижатыми к животам собачьими конечностями, запятнанными лиловой кровью. Они затопили всю северо-западную часть Окклюзии. Мертвенно-бледные водопады теперь уже захлестнули отроги каждой вершины, каскадами низвергаясь по склонам и расплёскиваясь по опустошённой равнине тысячами бурных потоков, постепенно сливающихся в один огромный, бурлящий натиск…

Устремляющийся прямо в неистовое сияние Благословенного Спасителя.

Он истреблял их целыми неистовствующими тысячами. И всё же они продолжали бушевать, продолжали набегать приливными волнами бесчисленных, визжащих лиц — белых и прекрасных, но искажённых порочной, какой-то звериной жестокостью. Цепляясь когтями, они карабкались по телам убитых и, визжа, бросались на броню всесокрушающего света. И тогда их конечности и торсы, следуя сверкающим ярко-белым росчеркам, разлетались вокруг, словно осенние листья.

Орда вздымалась и бушевала внизу, а Святой Аспект-Император парил над нею, полыхая и сверкая, как светоч и вознося единственные песнопения, которые способны были заставить эти гнилостные множества обратить на себя внимание — убийственные Абстракции, прорезавшие в мерзком натиске громадные борозды, наполненные гибелью и разорением, и Метагностические контроверсии, поглощавшие целые легионы тварей. Сердца вырывались из мириадов грудных клеток. Черепа сами по себе взрывались, скручиваясь словно отжатые тряпки. Куда бы ни шествовал Благословенный Спаситель, конусы сияющего разрушения следовали за Ним, покрывая равнину целыми пластами дымящихся и подёргивающихся мертвецов. Но все эти груды трупов были лишь островками в бурном море, ибо шранчий потоп заслонил собой горизонт, всё больше и больше наводняя Шигогли.

И вскоре Он словно бы стоял на крохотной отмели, паря над землёй, каждый участок которой был переполнен белесыми воплями и бесноватыми вожделениями.

Пелена поглотила сперва Святого Аспект-Императора, а затем заволокла колышущейся безвестностью и исходящее от него поразительное сияние. И, невзирая на всю Его божественную мощь, Орда, словно бы и не встретив у себя на пути никакого препятствия, хлынула на Голготтерат….

Есть сумрачные области, места и пути, что простираются между безжалостно-твёрдыми гранями и текучим туманом — между живым и мёртвым. Крюки, позволяющие душе цепляться за нечто, пребывающее вовне влажной твёрдости тела.

Пройас, раскинув руки и тихонько дыша, голым лежал на ярусах Умбиликуса, залитый светом, исходящим от тех самых образов, что до сих пор вынуждали его жить.

Рогов, пронзающих высь, словно молния. И пылающего, чадящего Голготтерата, раскинувшегося под ними, как чёрный краб.

Пелена новой Орды — огромная бесформенная завеса клубящегося пепла, заслоняющая солнечный свет и погружающая мир в неясность и тьму…близилась.

Отчасти загораживая открывающееся ему зрелище, в нижней части прорехи появляется силуэт мощного телом человека, щеголяющего в киранейском шлеме. Несмотря на то, что человек стоит вовне Умбиликуса, Пройас откуда-то знает, что тот без остатка принадлежит игре теней внутри павильона, и понимает, что так было всегда, хотя безумие и хаос яростно противоречат этому.

Фигура шагает в клубящийся сумрак, будучи сочетанием овеществленной угрозы и воинственного облика. Человека сопровождает отряд ощетинившихся оружием призраков, но его присутствие полностью затмевает их. Он слегка сутулится. На теле его всюду шрамы и шрамы и шрамы — бесчисленные свазонды. У него густые чёрные волосы. Высокие скулы…и глаза…его глаза. Их пустой, безразличный взгляд.

Найюр урс Скиота поднимается по ярусам Умбиликуса, всё сильнее заслоняя увитый дымами лик Мин-Уройкаса. Его грудь и торс ритуально обнажены. Свазонды покрывают всю его кожу узловатыми снопами — летопись смертоносной жизни, заменяющая ему панцирь. Они охватывают нитяной филигранью шею, взбираясь на челюсть и достигая края нижней губы…будто бы он вот-вот утонет в своих человекоубийственных трофеях.

Жесточайший из людей.

Пройас лежит и моргает — но не потому, что не верит своим глазам. Он уже пребывает за пределами любого неверия. Если бы не муки — он бы рассмеялся.

Он чувствует тяжкую поступь человека через деревянные доски. Поднимающийся Найюр вдруг останавливается рядом, словно собираясь ткнуть его своим сапогом. Лежащий Пройас мог бы быть пустой землёй или же мёртвым любимым родственником — столь титанически безразличен мёртвый взгляд скюльвенда.

— Я спрашивал… — задыхаясь, произносит Пройас с исказившимся от мучений лицом. — Я с-спрашивал Его…

Всё те же глаза — голубые ирисы, возлежащие на белом снегу, зрачки же бездонны, как алчность Каритусаль. Всё тот же дикий, шарящий взор.

— Спрашивал о чём?

Даже его голос с возрастом сохранил свою свирепую грубость.

Моргая, Пройас пытается сглотнуть.

— Как ты умер.

Глаза сузились.

— И что же он ответил?

— Со славой.

Кто-то иной не принял бы ответа столь таинственного. Кто-то иной принялся бы настаивать и выпытывать подробности, выяснять подоплёку этой встречи, доискиваясь и стремясь полностью понять её смысл. Но не жесточайший из людей.

— Он сделал это с тобой?

Растрескавшиеся губы растянулись в улыбке.

— Да.

В их встретившихся взглядах было нечто более суровое, нежели сталь и нечто более тяжкое, чем земля.

Скюльвенский Король Племён повернул голову и сплюнул.

— Я никогда не был таким глупцом, как ты.

Ещё одна пройасова улыбка — странным образом и вымученная и безмятежная.

— Такой…аргумент…легко…обратить.

Дикарский лик вздрогнул.

— Да неужели? Моё отмщение грядёт — и прямо сейчас, а твоё, король За Чертой, прямо сейчас вытекает из твоего чрева.

Пройас смеётся. И плачет.

— Просто нужно…время.

Весь мир теперь сер, разделён на смутные очертания и пятна тусклого света… Матушка хихикает и поддразнивает Пройаса из-за его атласных локонов…а здесь, столь же явственно зримый, как льняное полотно, залитое солнечным светом, перед ним стоит скюльвендский варвар, приведший Анасуримбора Келлхуса в Три Моря, и каким-то удивительным образом вдруг сделавшийся ещё сильнее. Мощь его присутствия стала резче, как и морщины вокруг его глаз. Его кожа испещрена свазондами, отмечающими все минувшие и переполненные зверствами десятилетия.

— С самого начала, — рычит Найюр, — я ненавидел его.

— И это…было ему известно…

— Он был углём, разжигавшим мой гнев, — прерывает скюльвенд, — разящим ножом, поработившим мою волю. Ты думаешь, я этого не понимаю? Ты думаешь, я совсем оцепенел под этим его мерзким ярмом? С самого начала! С самого начала он правил моей одержимостью… И, зная это, я бросал собственные счётные палочки. Зная это, я вытянул себя — за свои же волосы я вытянул себя! — из его неисчислимых ловушек.

И Пройас видит это — не столько правоту скюльвенда, сколько истинность его трагедии, гибельный рок, преследующий все обречённые души. Верить в то, что их минуют беды. Что все наводнения утихнул прямо у их ног.

— Он сказал мне…сказал, что ты идёшь…

Взгляд, полный угрюмой задумчивости.

— Он не Бог, — молвил Найюр урс Скиота.

— И что же…он?

Хмурый вид.

— То же самое, что и я.

Пройас понимает, что следует быть осторожным и взвешивать в присутствии этого неистового человека каждое слово, чтобы ненароком не оскорбить его. Воплощённая злоба следит за всяким движением, изучает каждую гримасу — словно змея, ждущая малейшего повода, чтобы разить. А могучая фигура и перевитые стальными мышцами руки делают исход такого развития событий однозначным.

Уверовавший король осознаёт нависшую над ним угрозу, но не ощущает ни малейшей тревоги, ибо понимает, что находится на самом краю смерти.

Пройас сглатывает слюну, задыхаясь от боли, раздирающей его грудь изнутри.

— Ты…и в самом деле…считаешь…что всё это…лишь какая-то уловка?

Найюр резко склоняется, будто бы собираясь схватить или даже задушить его, зубы скюльвенда стиснуты, провисшая от старости кожа на его шее натянута напрягшимися сухожилиями.

— Он!

Удар каменного кулака расщепляет доску рядом с правым ухом Пройаса.

— Же!

Второй удар — на этот раз слева.

— Дунианин!

Жесточайший из людей дугой выгибается над ним, точно любовник.

— И я буду преследовать его. Красться за ним по пятам! Вцепляться в него во время сна! Дождусь, когда в своём омерзительном высокомерии, он весь без остатка предастся непотребному обжорству своей Миссии! И когда его убогие орудия будут растрачены, когда сам он окажется потрёпан и слаб, вот тогда — тогда! — я и обрушу на него ужасающий удар моего возмездия!

— И…рискнёшь…вс…

— Чем? Вашими великими городами? Этими грудами навоза? Жиром Трёх Морей? Человечеством? Всем сущим? Глупец! Ты взываешь к разуму, там, где его нет! Ты хочешь уравновесить мою ненависть моими желаниями — показать безумную цену моего замысла! Но ненависть и есть моё желание! Мои рёбра — зубы, моё сердце — утроба без дна! Я — воплощённая ярость, насилие, принявшее форму мяса и сухожилий! Моя тень раскалывает землю и обрушивается на саму Преисподнюю! Я источаю дым умерщвления невинных. И я буду пировать его унижением! Я выколю ему глаза! Сделаю побрякушки из его пальцев! Зубов! И мужского естества! Я искромсаю его так, что он превратится в червя — того самого червя, которым является по своей природе! Ибо он ничто иное, как опарыш, обжирающийся гнильём и мертвечиной!

— Твоим собственном мясом, — взвыл он, вздымая нож…

Найюр урс Скиота замирает, словно бы подвешенный на собственном яростном хрипе, и Пройас удивляется своей отстранённости, ибо жизнь его, очевидно, висит сейчас на волоске, но это ничуть не беспокоит его, не говоря уж о страхе.

Король Племён оставляет позу готовности к убийству и поднимается.

— А как насчёт тебя? — сплёвывает он, заталкивая клинок в ножны. — Кто ты такой, чтобы жонглировать всеми этими доводами? Ты — брошенный под ноги и растоптанный! С каких это пор жертвы доказывают праведность собственного убийцы?

Свет становится серым. Пройас ощущает во рту лишь пустоту — полное отсутствие и слов и слюны. Он видит…Серве…стоящую двумя ступенями ниже. Не постаревшую. Изящную, даже хрупкую, хотя и одетую в варварские одежды. Такую же прекрасную как и тогда, когда Сарцелл убил её в Карасканде.

Безумный Король Племён в силу какой-то причуды склоняет голову из стороны в сторону. Падение Голготтерата, словно какой-то живописный макет проступает на фоне его лица, и Пройас обнаруживает, что его собственный взгляд без остатка поглощён зрелищем, представляющимся чем-то вроде разыгрывающегося под водой спектакля. Пелена Орды вздымается позади, заслоняя противоположный край Окклюзии и, оспаривая у Рогов вызов, брошенный Небесам.

Свет тускнеет.

Он замечает вспыхивающие и гаснущие алые нити, а затем иссечённое шрамами лицо, искажённое гримасой бесконечного отвращения, вновь вторгается в поле его зрения, заслоняя открывающийся вид.

— Он использовал тебя всего — без остатка.

И Пройас зрит это через надвигающийся мрак — образы, проступающие в сиянии солнца менее желтушного цвета. Другая Эпоха. Другая Священная Война. Норсирай, одетый как нищий, но держащийся словно король — и скюльвенд…

— Даааа…

И беззаботность этого мига кажется невозможной — мига, когда он удерживал Святого Аспект-Императора и скюльвендского Короля Племён в пределах своего смертного суждения. Что, если бы он почувствовал это тогда, тот юный глупец, которым он был? Если бы ощутил щекочущее касание этого ужасающего мига…

Ещё тогда?

Неотрывный взор бирюзовых глаз. Дерьмо по-скотски, истекает из лежащего у его ног истерзанного тела. Свет тускнеет. Безумец поднимает глаза, всматриваясь в сумрак, глаза его подсчитывают изукрашенные множеством Кругораспятий штандарты свисающие из клубящейся под куполом Палаты об Одиннадцати Шестах пустоты. Он простирает вперёд руки, способные ломать шеи, будто тростинки.

— Сжечь! — ревёт он так, словно и тьма и пустота его рабы. — Сжечь это место!

Наюур урс Скиота поворачивается, вновь став лишь громадным, высящимся силуэтом и спускается к мечущимся внизу мрачными теням. Проследовав сквозь них, он выходит через брешь навстречу прорезающемуся, словно ещё один свазонд, свету.

А Пройас остаётся лежать, как лежал до его появления, силясь придать каждому своему вдоху форму, позволяющую хоть в какой-то мере избежать всевозрастающих мук.

Ему кажется, что он смотрит на мир словно через тусклое стекло.

Ужасающий Голготтерат подобен сидящему на корточках нечестивому идолу, наблюдающему за тем, как какие-то жучки ползают и снуют у его чешуйчатых ног.

Передний план заполоняют скюльвенды — вопящие, бегающие с наружной стороны бреши и швыряющие головешки к закруглённым стенам Умбиликуса… Свет угасает.

Несколькими мгновениями спустя Пройас понимает, что один из призрачных спутников Найюра задержался внутри…

Ещё один силуэт. Ещё одна фигура, от которой исходит ощущение подавляющей физической мощи.

Она близится, раздвигая дым, словно лишённую плотности воду. И вновь узнавание приходит не сразу. И вновь знакомый облик заслоняет эпический блеск Инку-Холойнаса и круговерть идущей у его подножья битвы. Но это лицо выглядит иначе — словно изделие более искусного гончара. Унаследованная от отца жестокость черт укрощена материнской красотой, придав его профилю скорее орлиную мужественность.

— Мо-моэнгхус?

Угрюмый имперский принц кивает. По бокам его клубятся и пухнут смутные массы серой хмари — Пелена Орды обрамляет его размытым ореолом.

— Дядя.

И представляется правильным, что и это видение тоже должно быть реальным. Обряженный в одежды Народа, это всё же вне всяких сомнений он — Моэнгхус. «Чтож… — шепчет что-то внутри него. — В этот день, похоже, откроется вся правда…»

- Как? — хрипит и кашляет он — Что…ты делаешь?

— Шшш, дядя.

Языки пламени проникают в Палату об Одиннадцати Шестах. Анасуримбор Моэнгхус колеблется, а затем, подняв руку — такую же огромную, как у отца, зажимает пройасовы рот и нос.

— Шшш, — шепчет с чем-то, представляющимся стародавней тоской. Он обдумал это. И он решил.

Конвульсии терзают раздувшуюся плоть.

— Ты чересчур задержался.

Его силу едва ли можно назвать человеческой.

— И я не дам тебе сгореть.

Усомнившийся король Конрии задыхается. Свет и образы гаснут. Его лёгкие сжимаются в спазмах. В костях разгорается пламя. Биение тела удивляет его, ибо он считал, что оно уже мертво.

Но зверь внутри него никогда не перестаёт бороться, никогда не теряет надежды… И веры.

Ни одна душа не бывает столь фанатичной, как тьма, бывшая прежде.

Это урок, который каждый из нас забирает с собою в могилу — и в ад.

Никто не знал, кем были воздвигнуты огромные базальтовые мегалиты на вершине Воздетого Рога, но несколько последних страж Военачальник Полчища провёл у основания самого громадного из них, укрываясь от солнца под навесом собственных, изборождённых прожилками крыльев. Глядя вниз с края полированной, отвесной стены, он наблюдал за тем, как в разыгрывающейся партии бенджуки движутся по огромной круглой доске большие и малые фигуры. Склонённый Рог всей своей громадой высился на юге — его единственный спутник в пустоте разверзшегося над ним неба, ссутулившаяся, низкорослая сестра Воздетого Рога, скорее укутанная туманной дымкой, нежели заслонённая проплывающими над нею чахлыми облаками.

Как же долго он ждал? Даже для существа, до такой степени изменённого, как он, минувшее время представлялось поразительным. Тысячелетия, превращающиеся в века, и века, становящиеся годами…и вот сейчас, осталось лишь несколько страж. Закат ознаменует их Спасение…наконец-то. Возвращение.

Древний инхоройский ужас, распрямившись и не обращая внимания на головокружительную пропасть у своих ног, стоял на самой вершине Рога, казавшегося чем-то немногим большим, нежели фитилёк, точащий из надвигавшегося океанического покрова Пелены. Его Орда заполняла западные равнины, принеся с собою это сумрачное обетование, заслонившее весь западный горизонт. Скоро, очень скоро, она погасит жестокое око солнца. Скоро, очень скоро Произведённые грянут на Нарушителей и, воздвигнув горы из разлагающихся трупов, очистят их грязь с порога священного Ковчега.

Их хор распалял его. Потоки холодного ветра омывали золотую вершину, вызывая резь в его могучих лёгких. В силу какой-то прихоти он расправил крылья, позволяя ветру наполнить их и, словно воздушного змея, поднять его на вершину огромного камня. Оглядевшись, он узрел искривлённый край Мира и застонал от внезапного стремления подняться выше, гораздо выше, чем когда-либо — так высоко, чтобы оказаться прямо в лоне бесконечной Пустоты…

Шествовать над и между мирами.

Сверкнувшая алая нить, привлекла его внимание к копошащимся внизу жучкам.

Огонь пожирал Умбиликус, переплетающиеся языки пламени напоминали мышцы, мгновенно обвивающие гладкие кости, а потом столь же быстро спадающие с них. Анасуримбор Моэнгхус бродил вокруг пожарища, сжимая и разжимая не перестававшие дрожать кисти рук — особенно правую, которую, казалось, до сих пор покалывали нечёсаные пряди дядиной бороды. Он поражался тому, как чадящая кожа шатра, содрогаясь и корчась, словно живое существо, вдруг прорастает широкими полосами яркого пламени и шлейфами густого чёрного дыма.

Это, решил он, пожалуй, подходящий погребальный костёр для короля Нерсея Пройаса.

Священный Король Племён со своей свитой поднялись выше по склону, где теперь стояли окружённые всё сильнее разрастающимся пожаром, охватившим оставшиеся после исхода Великой Ордалии вещи и мусор. То ли обычай, то ли его явственное безумие подарили отцу три шага свободного пространства, ибо его свита в той же мере толпилась вокруг его по пояс обнажённой, не считая нимилевой безрукавки, фигуры, в какой и держалась на почтительном расстоянии. Лишь седой Харликарут, старший сын Окная Одноглазого, осмеливался стоять рядом с ним. Его скопированная Консультом мать — Вещь-зовущаяся-Серве в этот раз для разнообразия стояла в сторонке, яростными жестами указывая на то, что и без того приковывало к себе всеобщее внимание варваров: на Голготтерат.

Множество озадаченных взглядов, обращённых на равнину, не пробудили у имперского принца ни малейшего любопытства. Он только что задушил своего любимого дядюшку — факт, который не столько занимал все его мысли, сколько вообще устранял всякую потребность в них. Некоторые формы ярости попросту слишком огромны, чтобы душа была способна их осознать, но при этом слишком глубоки, чтобы взять и исчезнуть в потоке жизни. И посему Анасуримбор Моэнгхус и не подозревал, что близок к тому, чтобы убить своего отца.

— Ты собирался сжечь его заживо? — приблизившись, услышал он собственный крик. — Человека, который спас тебя двадцать лет назад?

Некоторые из лиц повернулись в его сторону, но лишь те, что были совсем рядом. Его отец, даже в таком жесточайшем окружении выглядевший воплощённой жестокостью, даже не подал виду, что услышал его…

Он не был здесь единственным, кто бушевал и трясся от возмущения, понял Моэнгхус, увидев, как его поддельная мать яростно жестикулирует, стоя среди более высоких, чем она сама мужчин. Гнев, пылающий в его взоре, постепенно утихал, пока, наконец, он не взглянул туда же, куда и остальные. Взгляд его, скользнув над горящими участками лагеря, упёрся в Голготтерат и Рога, сверкающие и окружённые поднимающейся к небесам Пеленой.

Светящаяся красная нить то и дело вспыхивала, соединяя изгиб Воздетого Рога со скопищем кишащих внизу термитов.

— Это знак! — кричала его фальшивая мать — причём на шейском. Собравшиеся вожди непонимающе хмурились.

— Священное Копьё Силя!

Даже будучи плохо различимыми сквозь рёв пламени и боевые кличи скюльвендских отрядов, слова её звучали как призыв.

— Ты поклялся, сын Скиоты! Мы должны ударить!

Имперский принц поднялся выше по склону, очутившись среди стоявших дальше всего от центра сборища вождей, и, вытирая ладони о свои грязные скюльвендские штаны, всмотрелся в невозможную красоту матери.

Священный король Племён воздвигался перед нею, его исполосованные шрамами руки были напряжены и яростно стискивали пустоту.

— Думаешь, я верю в ту белиберду, что ты несёшь?

Она казалась такой хрупкой в его всеподавляющей тени, столь трагически прекрасной — словно символ такого желанного, но совершенно недостижимого мира…

— Всё… — кричала она, готовясь то ли защищаться, то ли бежать. — Всё, что ты обещал мне! Ты дал клятву! Присягнул!

Священный Король Племён простёр руку к её трепетному лику, зажав заплутавший локон её волос между большим и указательным пальцем.

— Думаешь, — проскрежетал он, — что твоя ложь меньше воняет? Что ты могла преуспеть там, где потерпел крах дунианин?

Он сжал свою правую руку — исполосованную шрамами, потемневшую от многих сезонов палящего солнца — на её горле.

Она захрипела, вцепившись бессильными руками в его могучее запястье.

— Я лишь то… — просипела она, — чем тебе требуется, чтоб я была!

— Думаешь, я настолько не в себе, настолько безумен?

Уже обе его руки легли ей на шею, большие пальцы не столько сдавливали трахею, сколько пережимали сонную артерию.

— Любимый! — кричала она. — Убий…

— Думаешь, я колотил тебя, чтобы избавиться от стыда? От греха и порока?

— Хрххх…

— Мерзость! — возопил Король Племён, сжимая её шею. Тень легла на его предплечья, вычернив полосы шрамов, сплетения вен. И он давил, впиваясь в её плоть пальцами, точно железными крючьями, сминая её шею ладонями, грубыми как точильные камни. — Я избивал тебя ради самой мерзости! — прорычал он. Лицо его превратилось в безумную маску. — Я терзал тебя для того, чтобы ты мне поверила! Наказывал, чтобы одурачить! Обмануть!

Её естество набухло, оттопырив обтягивающие штаны. Из её горла вырывался хрип. Стройное тело били судороги. Алебастровое совершенство её лица вдруг словно бы пошло трещинами, покрывшись чем-то вроде отвратительных жабр…

Найюр урс Скиота теперь горбился над нею, узловатый как верёвка, дрожащий от напряжения и с пыхтением выплёвывающий изо рта воздух вперемешку со слюной. Тело его наложницы, подчиняясь безотчётным рефлексам, ещё какое-то мгновение билось и содрогалось всеми своими хрящами.

Моэнгхус, протиснувшись между последними, ещё отделявшими его от отца, вождями, увидел как тот, подняв её ухо к своим губам, то ли бормотал, то ли бредил:

— Я дрессировал тебя как зверушку! Дрессировал ради вот этого самого мига!

Моэнгхус моргнул, заметив дым, поднимающийся от вязи свазондов, охватывающей его дрожащие руки.

— Дожидаясь преимущества… — на выдохе яростно прохрипел жесточайший из людей. — И дожидаясь… — прошептал он, всасывая воздух. Голос его скрежетал титаническим напряжением. — И дожидааааясь….

Он обрушил её на землю точно топор или молот…

— До тех пор, пока не осталась лишь смерть!

Тело сложилось словно марионетка. И хруст — слишком нутряной, чтобы быть обычным переломом — сломалась шея…

Ангельское личико Серве раскрылось блестящими узловатыми сочленениями.

Найюр урс Скиота стоял так, словно собирался дотянуться руками до пока ещё неосквернённых Пеленой кусочков неба. Толпящиеся вокруг вожди Народа взревели в бурном одобрении, даже взявшись при этом за руки, словно на каком-то празднестве.

Всё ещё дрожащий от напряжения, Укротитель-коней-и-мужей повернулся к своему женолицому сыну, схватив его за плечи хваткой настолько крепкой и жестокой, что Моэнгхус даже съёжился.

— Ещё раз отойдёшь от меня, — прохрипел скюльвендский Король Племён, — и я тебе конечности вырву.

Это случилось, как только Серва отдала приказ штурмовать Высокую Суоль и продолжалось лишь одно мгновение, оставшись совершенно неслышным среди грохота битвы.

Ослепительный росчерк света, геометрически столь же идеальный, как любой из гностических Напевов, но, в отличие от них, тёмно-алый…

И лишённый каких-либо признаков Метки.

Адепт из числа Багряных Шпилей рухнул с неба, цепляя шлейфами пылающих одеяний укреплённые валы Забытья.

Вся Великая Ордалия, включая Анасуримбор Серву, застыла в ужасе и изумлении.

Возникнув совершенно беззвучно, очередная слепящая взоры нить соединила ещё одного бичующего Напевами бастионы Голготтерата Багряного адепта по имени Миратими с точкой на внутренней поверхности Высокого Рога, находящейся вне досягаемости любого колдовства. Прямой импульс, достаточно яркий, чтобы заставить вспыхнуть защитные Обереги Миратими, и вот она уже наблюдает за тем, как он камнем летит вниз.

Текне.

— Сейен милостивый! — с ужасом в голосе воскликнул рядом с ней Мирунве. — Копьё-Цапля!

Третий импульс и очередной Багряный адепт — Экомпирас — двигаясь по спирали, устремился к земле. Его объятые пламенем одеяния разлетались по ветру, словно горящая солома.

— Сплотиться! — прогремел среди возникшей сумятицы голос экзальт-магоса.

Находящиеся под её непосредственным командованием тройки тут же начали придвигаться к ней, и вскоре она уже возносила Напевы совместно с поддерживающими её с флангов сёстрами…

Четвёртый импульс, подобный внезапно побледневшему солнцу. Луч света, выпотрошивший беспорядочно выстроенные гностические сферы. Яростные вспышки, заставившие порозоветь её щёки просто из-за своей близости. Шипение и свист воздуха.

— Отец! — прогремела она.

Пятый импульс. Луч света, бьющий с мощью Злобы — хузьелтова копья, крушащий разлетающиеся клочьями и дымом Обереги, вышибающий дыхание из нутра, воспламеняющий края струящихся облачений.

Свайяли продолжали вести свою песнь, хотя из носов у них вовсю шла кровь, казавшаяся чёрной в извергаемом их ртами сиянии.

Тем не менее, катастрофический шестой импульс вспыхнул уже за спинами несчастных колдуний.

— Рассеяться!

Как раз в тот миг, когда она выкрикнула этот приказ, одна из её сестёр по имени Кима упала с небес пылающим белым мотыльком. Все до единого шлейфы их одеяний горели. В свете солнца она увидела заполнивших террасы Забытья мужей Ордалии, взирающих вверх с ужасом и изумлением. Резко потянув за пояс, удерживающий на талии волны её облачений, она выскользнула из своих пылающих одежд…

Как раз в тот миг, когда седьмой импульс пронзил их, словно обычный кусок ткани. Она опустилась на земли среди отряда изумлённых, распевающих псалмы нангаэльцев, поражённо взиравших как на её опалённые волосы, так и на её переменившийся облик. Она ожидала, что воины разбегутся, однако вместо этого они сгрудились перед нею, в жалком подобии галантности подняв свои щиты в попытке прикрыть её от вознёсшейся до самого неба громады Высокого Рога.

Но явившийся восьмой импульс поразил не её. Раскалённая нить соединила золотые высоты с группой адептов Завета и Багряных Шпилей, парящих перед чёрными парапетами Суоль. Четыре пылающие фигуры, отделившись от скопления колдунов, тут же рухнули наземь, а затем, кувыркаясь, за ними последовала и пятая. Она услышала, как Саккарис также скомандовал своим адептам рассеяться. Она приказала стоящему позади бородатому воину, мрачному рослому человеку, облачённому в железный хауберк, поднять свой каплевидный щит.

Она не видела девятого импульса, узнав о нём лишь по собственной тени, на мгновение вычернившей каменные плиты.

Кивнув тидонскому рыцарю, она прыгнула вверх, использовав его щит, чтобы перескочить с него на гребень следующего Подступа. Оттолкнувшись от парапета руками и крутанувшись, словно акробатка, она приземлилась на корточки, опасно балансируя на верхушке парапета. Толпящиеся на этой террасе люди — галеотские гесиндалмены поражённо вскрикнули. Серва бросилась бежать на юг вдоль гребня стены. Таким способом она, двигаясь с грацией и изяществом мчащейся газели, пробежала по всей оставшейся протяжённости Шестого Подступа, а её скользящие над грубыми каменными зубцами ноги казались размытым пятном. Справа от неё нескончаемая череда глупо глазеющих воинов Кругораспятия устремлялась куда-то назад и прочь…

Ближайшие погибли, уничтоженные одиннадцатым импульсом.

Оседлав фронт ударной волны, и сделав какой-то невероятный кульбит, Серва, подобно садящемуся на землю лебедю, вновь опустилась на твёрдую поверхность и побежала ещё быстрее. Толпящиеся на террасе галеоты начали подбрасывать в воздух щиты за её спиной, пытаясь хоть как-то прикрыть её от Копья.

Продолжая бег, она вознесла колдовскую песнь своим воссиявшим голосом, и тотчас в воздухе позади неё возникли чёрные шлейфы, расплывающиеся, точно струйки попавших в воду чернил. Вереница зубцов закончилась. Она прыгнула прямо в пустоту, перебирая ногами…

Оставшаяся позади и внизу оконечность Шестого Подступа взорвалась, вновь подхлестнув ударной волной её стремительный бег. Двенадцатый импульс.

Но, ступив на колдовское отражение земли, она уже мчалась прямо по воздуху, взбираясь на уступы Струпа. Мимо, по краю поля зрения проплыли остатки брошенного лагеря — отдалённые трущобы и груды мусора, разбросанные у подножья юго-западного склона Окклюзии. Столбы пыли и блеск оружия привлекли её внимание — потоки, во множестве стекающие со склонов там, вдалеке. Тоненькие струйки, огибающие лагерные шатры и палатки.

Люди…поняла она.

Скюльвенды?

Но экзальт-магос отвернулась от них. У неё не было времени. Наколдованный ею дым лишь на время сбил с толку невидимого Копьеносца — или же она просто так полагала. Воспарив над чёрными, изрезанными высотами Струпа, она мчалась к высящейся прямо перед нею титанической громаде Склонённого Рога, сквозь надтреснутую тушу которого пробивался дневной свет. Орда, громадной завесой из тьмы, пепла и охряной пыли заслонившая весь запад, простиралась далеко за пределы этой непроглядной массы. Из её бурления струились сотни потоков, ближайшие из которых уже почти достигли укреплений Голготтерата — шранчьи банды, поняла она, самые изголодавшиеся и быстроногие. Позади них громадные скопища, казалось, заполонили без остатка весь запад, толпы, напирающие на толпы, уходящие вдаль неисчислимые множества, постепенно становящиеся всё более расплывчатыми, бесцветными и нечёткими, ибо воздвигающаяся Пелена поглощала всё, включая небо…

Но даже сейчас она разглядела это — всполохи света, извергающиеся из разрыва в крутящихся завесах и шлейфах.

— Отец! — вновь прогремела она, взывая и умоляя. Голос её пронзил расстояния и дали.

Как раз в тот миг, когда тринадцатый импульс настиг её.

Всё Сущее вопило и завывало. Столбом поднимавшаяся к небу пыль образовывала плотный покров, укутавший их тенями и мраком. Свет разрушения стал единственным светом, являвшим взору шранков, бледных, как рыба, скользящая в тёмных водах. Тварей, толпящихся столь плотно, что они давили друг друга, воющих, вздымающихся отовсюду бурными волнами, будто бы перехлёстывающимися прямо через горизонт…

И сие доводило до полного разорения и без того обездоленную душу Маловеби.

Ужас был ныне таким же непреходящим, как и телесная дезориентация, ибо хотя Маловеби и знал, что взирает на мир из глазниц отрезанной головы, он, тем не менее, чувствовал как его тело, парализованное и свисающее, поочерёдно то тащится по земле, то болтается в воздухе, подобно связке невесомого шёлка, выписывающей какие-то каракули прямо по лику этих, забитых невообразимыми толпами, равнин…

Орда.

Размывающаяся в отдалении громадным серым пятном, становящаяся вблизи ярящимися штормовыми порывами, сливающимися в неудержимую бурю, объявшую и небо, и землю. Одна бурлящая масса поверх другой — не столько покрывающая поверхность равнины, сколько становящаяся ею. Поднимающая в воздух шлейфы и целые завесы из пыли, окутывающие дали, пятнающие и прячущие от взгляда солнце…

Орда…

Разящие колдовские всполохи, природу которых Маловеби едва был способен понять, Абстракции, подобные гностическим, но отличающиеся от любых описанных в книгах Напевов. Серебрящиеся обручи обхватом с крепостные башни, встряхивающие всё вокруг, подобно отражению в луже, в которую ступила чья-то нога. Расцветающие фрактальные огни, распространяющиеся вовне, повторяясь и множась — когда одна вспышка превращается в шесть, а шесть становятся дюжиной, разрывающие, взрывающие, ровняющие целые области и наполняющие их смертью и расчленёнными телами.

Орда.

Бесчисленные искажённые бесноватым буйством лица, становящиеся гладкими и удивлёнными, когда на них низвергается смерть и свет. Истерзанный бесконечными кошмарами, испытывающий головокружение, которое он ранее не мог себе даже представить, маг Извази, пленённая душа, болтался на жутком поясе Аспект-Императора, наблюдая за тем, как тот обрушивает всю свою мощь на эти убогие, жрущие землю скопища.

Сыны человеческие многими тысячами начали занимать опоясывающее Струп кольцо черных стен. Остальным же была поставлена цель — укрепиться в проломах, сложив из камней баррикады. Хотя некоторым лордам Ордалии и претила сама идея становиться на защиту Голготтерата, им, тем не менее, достаточно было лишь бросить взгляд на западные области Шигогли, дабы осознать беспощадную необходимость этого…

Лорд Сампе Уссилиар и его шрайские рыцари наступали на юг, следуя в авангарде за колдунами Имперского Сайка, сжигавшими или разрывавшими на части каждого уршранка, оказавшегося достаточно глупым или чересчур обезумевшим, чтобы спасаться бегством. Захват увенчанных золотыми зубцами стен протекал на удивление бескровно, однако же, в тесноте башен разразилась жестокая и беспорядочная бойня, когда за каждый сделанный шаг приходилось платить яростной схваткой. Хотя и несопоставимые по размерам со своими, стоящими на поле Угорриор, знаменитыми товарками эти бастионы, тем не менее, являлись грозными укреплениями, будучи одновременно и могучими и приземистыми постройками, возведёнными из громадных, грубо отёсанных глыб. Учитывая необходимость спешить, адепты Сайка были вынуждены участвовать в штурме башен, бичуя колдовством внутренние помещения и вышибая железные ворота, дабы расчистить воинам путь к следующим куртинам и позволить им продолжить свой натиск, в то время как оставшиеся позади силы завершали освобождение укреплений от врага. Но запутанная, напоминающая нутро пчелиного улья планировка башен в сочетании с неистовой яростью уршранков, превращала захват каждого бастиона в сражение, требовавшее усилий сотен душ. Облачённые в тяжёлую броню шрайские рыцари с воем прокладывали себе путь вниз по коварным лестницам и вдоль узких, неосвещённых коридоров. Воины, продвигавшиеся чересчур быстро, сталкивались с ловушками и попадали в засады, ибо уршранки были намного более хитрыми тварями, нежели их дикие сородичи. Люди до крови сдирали себе кожу, натыкаясь на углы, и постоянно спотыкались о трупы врагов. Великий магистр Уссилиар едва сумел миновать пять башен, до того, как простая нехватка людей вынудила его уступить место в авангарде генералу Раш Соптету и его гораздо более легковооружённым шайгекцам.

Продвижение на юг быстро увязло и остановилось, но как только первая из возвышавшихся над руинами Дорматуз башен оказалась очищена, отряды нансурских колумнариев и эумарнанских грандов устремились прямо на выступающую часть Струпа. Первоначальный план предполагал необходимость сперва захватить лежащие ниже бастионы и лишь затем взяться за возвышенности, дабы избежать возможных ловушек Консульта и гарантированно сокрушить его. Но Орда, которая, как могли видеть мужи Ордалии, поглощала всё большую и большую часть Шигогли, сделала этот план невозможным в данных обстоятельствах тактическим изыском. С гибелью генерала Биакси Тарпелласа командование нансурскими Колоннами внезапно легло на плечи генерала Лигессера Арниуса, у которого, однако, было достаточно времени, чтобы многому научиться. Будучи, по общему мнению, порывистым, но одарённым военачальником, он сразу же осознал характер надвигающейся угрозы. Кто знает, какие потайные ворота могут иметься в распоряжении Консульта? Он хорошо выучил трагический урок Ирсулора: если только эта, вновь появившаяся, Орда окажется внутри Голготтерата — всё пропало. Решив, что его собственного примера будет достаточно, чтобы это можно было счесть сообщением для остальных, он беспорядочной толпой повёл своих колумнариев через Струп, держа путь под изгибом Склонённого Рога прямо к бастионам, непосредственно обращённым к приближающейся шранчьей угрозе. Быстро уяснив его намерения, генерал Инрилил аб Синганжехои приказал своим эумарнанцам последовать его примеру. Его гранды и их приближённые — все до единого — взирали на висящую над Шигогли искру бело-бирюзового света. На своего Святого Аспект-Императора в одиночестве противоставшего этому чудовищному натиску.

— К западным стенам! — взревел лорд Инрилил своим поражённым родичам. — Оттуда, несомненно, видно намного лучше!

Несмотря на всё своё буйство и отсутствие организации, Орда двигалась так, будто обладала собственной волей и явственным намерением. Для сражающихся на стенах воинов казалось своего рода ночным кошмаром то, как она с каждым брошенным в её сторону взглядом заполняла собою всё большую часть зримого Мира. Однако же, вместо того, чтобы просто поглотить Шигогли без остатка, Орда вдруг протянулась через пустынные просторы Пепелища завитком, способным, пожалуй, охватить весь Каритусаль, и направленным прямо к южной оконечности ужасающей цитадели. К Голготтерату, казалось, устремлялись целые области равнины, поля столь необъятные, что шайгекцам, наблюдавшим с южных парапетов за их приближением, чудилось, будто стены и башни уплывают из-под их ног, смещаясь куда-то на запад.

С учётом того какой ужас надвигался на них снизу, откуда им было знать, что их погибель парит сейчас прямо над ними?

Кахалиоль, Жнец Героев стоит, взирая на Юбиль Носцисор.

Ангел Мерзости.

Чешуя дымится. Из ран, вместо крови, истекает смола и огонь.

Берегись, шепчет Слепой Поработитель, могучее и ужасное колдовство пронизывает этот мос…

Что, хрипит оно, с рёвом выдыхая пламя, это за место?

Слепой Поработитель ошеломлён. Князь Падали чувствует, как его душонка дёргается в приступе лихорадочного замешательства, подобно бьющемуся на леске рыбака пескарю.

Кахалиоль издаёт вопль, полный яростного непокорства. Мир, которым правят пузыри из дерьма! Мир, где души зависят от попустительства помойной жижи и мяса! Мир, где вши взнуздывают львов!

Выполни свою зада…!

Что это за место?

Слепой поработитель колеблется. И Кахалиоль — демон-божок болезненных трущоб и дебрей Каритусаль — чувствует это: нерешительность, замешательство, нарастающий страх…

Все утончённые лакомства, все свойственные смертным слабости.

Ты стоишь прямо на пороге ужасающего Ковчега… отвечает Слепой Поработитель. Инку Холойнаса.

Тяжко ступить на порог сей… речёт Обольститель Воров, ибо он чует, как истлевают удерживающие его путы, ощущает беспощадную силу, влекущую его в направлениях, противоположных линиям этой грубой реальности, словно бы он стал вдруг тлеющим угольком, брошенным на одеяло и постепенно прожигающим его. Угольком, испепеляющим одну поганую нить за другой.

Да.

Ангел Мерзости.

И оно понимает. Кахалиоль постигает это. Оно чувствует, что погружается куда-то вглубь, словно постепенно тонущая старая, дырявая посудина. Жнец Героев воздевает свои, подобные ятаганам, когти и издаёт хохочущий рёв, в котором слышны визги тысячи тысяч душ.

Всё, что нужно теперь — лишь полоснуть когтями, сорвав и отбросив прочь язвящую его плоть бумагу этого проклятого Мира…

Теперь выполни свою Задачу!

Несть.

Выполни свою Задачу!

Слепой Поработитель осмеливается вымолвить слово. И оно чувствует муки, которые человечишко навлёк бы на него, находись они сейчас в любой другой части этого треклятого Мира. Но здесь, в этом месте — сам воздух пропитан Преисподней, делая целостным всё то, что хилое колдовство чародея разделило надвое. Здесь, в этом месте, оно не может быть разъединено.

Жнец Героев хохочет и вопит с демоническим торжеством.

Какое значение имеет кара Желанием идентичным его Предмету?

Твоя Клятва! кричит Слепой Поработитель в слепом же ужасе. Твоя Клятва — вот твоя Цель!

Несть. Гремит Князь Падали голосом, доносящимся ото всех граней Сущего. Ты сам — вот моя цель.

И с этими словами, Кахалиоль, Жнец Героев, оборачивается вовнутрь, и, протянувшись сквозь себя самого, хватает Голос Слепого Поработителя, выдирая лакомый огонёк его души. Как же всё-таки вертятся эти насекомые! Ликующе взревев, оно рушится, превращаясь в груду копошащихся многоножек, устремляющихся в разные стороны в своих хитиновых множествах — подёргивающихся, скребущих, просачивающихся сквозь все щели и проскабливающихся сквозь шелушащуюся краску этого Мира…

Ангела Мерзости более не было.

Никто иной, как лорд Сотер со своими родичами первыми оказались под бастионами Высокой Суоль. Айнонцы заняли позиции, изготовившись последовать за адептами, как только увенчанные золотыми зубцами стены будут полностью разрушены. Небо над ними было почти непроглядно закрыто колдунами и их колыхающимися шёлковыми облачениями, когда ударил первый импульс. В воздухе внезапно поплыл едкий запах палёной свинины. Возникла суматоха, взоры людей в полнейшем замешательстве рыскали, панически ища ответы, а затем, когда с небес рухнул горящий Миратими, ряды воинов взорвались всеобщими, громогласными выкриками. Те, кто по-прежнему оставался сбитым с толку, следовали взглядами за руками и пальцами, указывающими почти непосредственно вверх — на воздвигающуюся над ними необъятность Высокого Рога.

Лишь для того, чтобы оказаться ослеплёнными третьим импульсом.

Чародейские Напевы царапали людям нутро. Тысяча Адептов пребывала в смятении, некоторые группы пытались сплотиться, чтобы сосредоточиться на защите, другие же рассеивались — при этом все до единого отпрянули прочь от измочаленных парапетов Высокой Суоль. Юный айнонец из числа кастовой знати Немукус Миршоа первым осознал, что теперь именно на их плечи — на плечи Воинов Кругораспятия — легло бремя Апокалипсиса. Пока все остальные пялились в небо, он крикнул своим родичам-кишъяти, стыдя их за медлительность и нерадение, а затем, издав древний боевой клич своих предков, в полном одиночестве бросился прямо в разбитую и раскрошённую пасть Высокой Суоль.

Изумившись, кишъяти, тем не менее, последовали за ним — сперва отдельными волнами, а затем всей своей массой. Чёрные стрелы дождём обрушились на них, утыкивая щиты и вонзаясь им в плечи, но, учитывая вспыхивающие в лучах солнца шлемы и тяжёлые хауберки кишъяти, убить они смогли лишь немногих. Взобравшись по груде обломков, воины бросились в огромную брешь, проделанную в укреплениях Суоль бившимся в агонии Хагазиозом, и наткнулись внутри на Миршоа с родичами, бьющихся во мраке со множеством мерзких уршранков.

Лорд Сотер, и сам человек по своей природе воинственный, немедленно осознал мудрость стремительного порыва Миршоа.

— Кто жнёт, тот и пожинает! — вскричал он своим вассалам. — А мы, тем временем, лишь жалко корчимся, прячась за спинами колдунов!

И посему палатины Верхнего Айнона покинули адептов, оставив им заботу о незримом Копьеносце. Огромной вопящей толпой они ринулись внутрь зияющих проломами бастионов и выжженных коридоров Высокой Суоль. Поскольку в их присутствии в настоящий момент всё равно не было смысла — их не стали отзывать.

Увидев стремительно мчащуюся над Забытьём Серву, Апперенс Саккарис приказал тройкам адептов Завета, пройдя над Высокой Суоль, спешно отправиться к громаде Воздетого Рога.

— Спасите её! — крикнул он. — Спасите дочь Господина!

Поднявшись над крепостью, колдуны узрели Орду — нескончаемый поток шранков, спускающийся с гор и заливающий Пепелище. Вздымаясь перед мчащимися вперёд массами, выспрь возносилась Пелена, казалось жаждущая удушить зловонными испарениями сам Свод Небесный. Дабы совладать с нахлынувшим на них ужасом и унынием, адепты бросились вперёд, извергая из уст своё древнее и святое наследие — Гнозис. Они увещевали своих врагов Аргументами Сесватхи, мрачным кодексом Сохонка — Напевами Войны. Громадные, сверкающие гребни сметающими и стригущими движениями проходились по отвесным золотым поверхностям — Третьи Ткачи, Тосолканские Могущества. Желчного цвета отблески скакали и плясали поверх сияющих отражений, словно бы Воздетый Рог превратился вдруг в засаленное зеркало. Сверкающие Абстракции взбирались всё выше по циклопическим изгибам и скатам, иногда достигая даже того уровня, где находился Копьеносец…

И всё же они не способны были даже слегка опалить площадку, на которой он стоял, не говоря уж о том, чтобы проверить на прочность его Обереги.

Импульсы, бьющие теперь почти вертикально вниз, сбивали с неба завывающих адептов, воспламеняя их развевающиеся облачения. Подобные пылающим цветкам, чародеи, кружась, устремлялись к земле.

Воины, заполнившие террасы Забытья, заворожено наблюдали за происходящим, выкрикивая проклятия и мольбы. Неистовые вопли, донёсшиеся с Девятого Подступа, привлекли все взгляды к мерцанию, внезапно возникшему над Шестым — к лучистому блеску, свидетельствующему о появлении Святого Аспект-Императора…

Воины Кругораспятия ликующе взревели.

Он висел в воздухе на высоте нетийской сосны, облачённый в свои безукоризненно белые одеяния, завихрения дыма кружились вокруг и рядом с местом его чудесного пришествия. Он удерживал раскрытые ладони поднятыми, точно воздетые клинки, лицо же его было обращено к небесам, так, что казалось, что он одновременно и молится и всматривается ввысь в поисках ужасающего Копьеносца…

Сияющая багровая нить протянулась между ним и Высоким Рогом.

На пару мгновений её сияние и последовавшая за этим вспышка скрыли его из виду. Из глоток вырвались тысячи предостерегающих криков…

Но их Спаситель висел всё в том же месте — непострадавший, недвижимый и по-прежнему вглядывающийся в небеса.

Ещё один импульс, отнимающий сразу и возможность видеть и способность дышать. В этот раз люди сумели заметить всё многообразие его призрачных Оберегов, впитывающих в себя мощь удара, и источающих сияние, исходящее из каких-то непостижимых измерений.

Копьеносец ударил вновь. Воздух потрескивал от разрядов. Сочетание сфер сверкало всё ярче, словно бы уменьшая образ святого Аспект-Императора и низводя его до подобия силуэта кающегося грешника.

И ещё один импульс, в этот раз целиком скрывший его фигуру. Обереги ныне висели в воздухе сияющим призрачным объектом, терзающим и корёжащим разум в той же мере, в какой и взгляд.

Лишь те, кто в этот миг смотрел на головокружительную необъятность Рога, сумели углядеть на его цилиндрических высотах светящуюся точку…

Ещё один тёмно-алый импульс.

В месте, куда пришёлся удар, Обереги рухнули, превратившись в дым, энтропия каскадами ринулась наружу, прорываясь через все раскалённые, сетчатые структуры, вращающиеся в пространствах и измерениях более глубинных и потаённых, нежели пустой воздух. Вся Великая Ордалия, за исключением тех немногих, что смотрели вверх, издала вопль чистого ужаса. Последние же сперва задохнулись от удивления, а затем разразились криками безумного торжества.

Ибо они узрели своего Святого Аспект-Императора, вышедшего из эфира прямо над Копьеносцем и, ступив на призрачное отражение площадки, обрушившего на врага свою рычащую Метагностическую песнь. Они увидели дождь всеразрушающих Абстракций. Увидели мерцающие вспышки разбивающихся и взрывающихся Оберегов эрратика. И увидели, как их Спаситель низринулся на Копьеносца, словно воплощение мести, и сбросил его, визжащего, с этих невероятных высот…

И наблюдали за тем, как Святой Аспект-Император воздел Копьё.

Из глоток воинов Кругораспятия вырвался громовой триумфальный клич. Повсюду — и на захваченных стенах и на террасах Забытья — люди опускались на колени и возносили хвалу, выкрикивая святое имя Анасуримбора Келлхуса, своего всепобеждающего Господина и Пророка.

Крик триумфа, заглушив кошачьи вопли Орды, глубоко проник в разрушенные залы и коридоры Высокой Суоль, ещё сильнее воспламенив сердца Миршоа и его родичей-кишъяти. Они вырезали и забивали полчища беснующихся уршранков до тех пор, пока выкрашенные белой краской лица воинов не сделались фиолетовыми от крови врагов. Они бились, следуя коридорами, как узкими, так и широкими и постепенно приближаясь к Внутренним Вратам. Подобно всем воинам, оставшимся в живых к этому мигу, они чувствовали, как убывает решимость врага. И это ещё сильнее подхлёстывало их, до тех пор, пока Миршоа и его родичи уже не шагали вперёд, смеясь и ревя, словно боги, играющие в свои смертоносные игры.

Суматоха и буйство охватили всё зримое до самого горизонта. Надвигающаяся Орда, разбившись о западные бастионы Голготтерата, хлынула на юг. Неисчислимые множества шранков, вздымая огромные завесы пыли, сплетающиеся в непроницаемую для взора мреть Пелены, заполонили всю западную часть Шигогли. На востоке горел оставленный Ордалией лагерь, а на его окраинах тысячами скапливались скюльвендские всадники. А внутри Голготтерата люди отовсюду устремлялись к внешним стенам, чтобы захватить и обезопасить их от подступающего врага.

И тогда Святой Аспект-Император поднял Копьё… и выстрелил.

Близясь, оно разрасталось всё сильнее — открывающееся им зрелище дымящихся провалов и разрушенных каменных стен, простёршихся под сюрреальной громадой Рогов.

— Спасайтесь! — в тревожном и раздражённом возбуждении кричал старый волшебник. — К Голготтерату!

Вокруг царило безумие. Они ковыляли через пустошь, поддерживая с обеих сторон Мимару, то ли мучающуюся родовыми болями, то ли пребывающую в кратком периоде затишья между схватками — он не знал, ибо кирри единым духом передало девушке всю доступную ей жизненную силу. Голготтерат воплощённым кошмаром нависал над ними, Рога воздвигались, ослепительно пылая в прямом солнечном свете, а за ними разрасталась Пелена, поглощавшая всё большую и большую часть неба. Неспособность поверить в происходящее приводила его в оцепенение — казалось, он не мог даже видеть лик Голготтерата, не говоря уж о том, чтобы проникнуть внутрь него. Ибо им было просто необходимо — отчаянно необходимо добраться до увенчанных золотыми клыками бастионов, дабы оказаться в безопасности, под защитой Великой Ордалии. Ахкеймион, замечая распространение Пелены, всякий раз впадал в панику. Даже ведомые благословенным пеплом, каннибальская сила которого придавала живости их ногам, они, в своём стремлении к бреши, где когда-то стояла древняя башня Коррунц, не могли рассчитывать обогнать Орду.

Они непоправимо опаздывали. Он костями чувствовал это.

Они бы могли пройти прямо по небу, если бы Мимара, наконец, выбросила свои чёртовы хоры, но она настаивала, что они нужны ей. Он не стал спорить — к тому моменту скюльвенды уже вовсю поджигали шатры, и его наибольшей заботой была необходимость как можно незаметнее выскользнуть из лагеря.

Но теперь — очень скоро — у неё не останется выбора.

Очень скоро.

— Кто-то гонится за нами! — воскликнула Эсменет, стараясь перекричать всевозрастающий вой.

Старый волшебник проследил за её испуганным взглядом. Сперва всем, что он сумел увидеть, было некое несоответствие — контраст между бледной, бесцветной перспективой, прочь от которой они стремились, и мешаниной тягостно-чёрных скал, к которой лежал их путь. Затем он разглядел вдалеке горящие участки лагеря и тысячи скюльвендов, струящихся множеством потоков сквозь лабиринты холщовых лачуг, словно бы пытаясь спугнуть дичь с луга…

И гораздо ближе — отряд численностью в сотни всадников, скачущий прямо по их следам.

— Быстрее! Быстрее! — воскликнул он.

Мимара закричала от мучительной боли, однако же каким-то образом они сумели несколько ускорить шаг. Но шатающаяся, спотыкающаяся рысца сейчас не в состоянии была спасти их. Минуло всего несколько мгновений и вот уже Люди Войны приблизились в достаточной мере, чтобы опробовать на них свои луки. Стрела зарылась в пепел справа от них, затем ещё одна — сразу же за их спинами. Третья же заставила вспыхнуть его Обереги, вскользь ударив по ним, и вскоре непрерывный град снарядов яростными высверками обрушился на его гностическую защиту…

Вот и настало время…

— Брось свои хоры, Мим!

— Нет! — свирепо рявкнула она.

— Вот упёртая девка! — вскричал старый волшебник, от неверия едва не споткнувшись. — Брось их или умрёшь! Это же та про…

— Погоди! — окликнула его Эсменет, прямо на бегу оглядываясь через плечо. — Они разворачиваются! Они…

Глядите! — прохрипела сквозь муки Мимара.

Ахкеймион уже повернулся, привлечённый ослепительной алой вспышкой, промелькнувшей на краю поля зрения.

Несмотря на то, что Рога всё ещё находились от них на расстоянии нескольких лиг, они, тем не менее, казались невероятно огромными. Великая Ордалия заполняла нисходящую лестницу Забытья — зрелище, которое и само по себе захватывало дух — и уже вовсю штурмовала Высокую Суоль — громадную цитадель, охраняющую Внутренние Врата! И она была как раз там — сверкающая, кроваво-красная линия, вдруг соединившая точку в нижней части Воздетого Рога с чем-то, что по-видимому являлось парящим в воздухе колдуном. Луч света, удивительным образом незапятнанного чародейской Меткой…убийственного света.

Текне.

— Что это? — крикнула Мимара. — Копьё-Цапля?

Могло ли это быть так? Нет. Копьё-Цапля слишком часто являлось ему во Снах, чтобы он способен был ошибиться.

— Цвет не тот…

Какое-то другое световое оружие инхороев? Другое Копьё?

Онемевшие, они поспешно ковыляли вперёд, с трудом пересекая пустынные просторы Шигогли. Копьё сверкало вновь и вновь, отмечая их продвижение все новыми и новыми воспламеняющимися адептами…

Пока, наконец, не явился Келлхус.

На сей раз рубиново-красная, туго натянутая нить прошла в вышине…ударив, однако же, вовсе не в мертвенно-бледные, извивающиеся скопища Орды и не в укрепления Высокой Суоль. Она поразила внутренний изгиб Склонённого Рога — в том месте, где его оболочка выглядела предельно ветхой и дряхлой.

Раздавшийся треск, казалось, расколол глотку Неба. Прогремевшее эхо напомнило грохот военных барабанов фаним.

Святой Аспект-Император выстрелил из Копья ещё раз.

И ещё.

Увидев то, что последовало за этим, воины Кругораспятия просто не поверили происходящему. Для многих из них пребывать под громадами Рогов было сродни воспоминаю о сне у корней какого-то древнего дерева, когда его ствол — могучий и необъятный — словно бы наваливается на их лоб, а изгибающиеся ветви взметаются куда-то ввысь, заслоняя собою целые небесные царства. Силы и напряжения не имели значения. Постоянство было абсолютной сущностью исполинов, таковы их пропорции и размеры. Горы не прыгают, а Рога не падают.

И всё же Склонённый Рог задрожал, заколебался, словно подвешенный на какой-то незримой нити, а затем будто слегка кивнул — совсем чуть-чуть, так, что в рамках джнана это можно было бы счесть оскорблением. И, тем не менее, сие было предвестником настоящей катастрофы.

Небеса пошатнулись.

Всё Сущее издало стон, подобный зевоте сонного пса. Оконечность Рога зашаталась, рассекая на части зацепившееся за его изогнутую шею облако. А затем Склонённый Рог рухнул. Многие просто не поверили своим глазам — таков был масштаб происходящего. Сама земля под ногами, казалось, вздыбилась, дёргаясь туда-сюда, словно кусок ткани, раздираемый на части вцепившимися в него с разных сторон псом и его хозяином. Сооружение, совершив тяжеловесный пируэт, перевернулось в воздухе, а затем, описывая чудовищную петлю, плавно двинулось к земле. Солнце вспыхнуло на золотой оболочке рушащегося исполина, сверкающая бусина скользнула по его поверхности, прочертив на неземном золоте сияющую линию протяжённостью в целые лиги. На Пепелище шранки, накрытые простёршейся тенью, вопили и завывали, целые легионы тварей в ужасе разбегались, побуждая к такому же паническому бегству всё новые и новые неисчислимые множества. Послышался порождённый гигантским завихрением воздуха странный звук, словно по кольчуге изящного плетения туда-сюда водили монетами. Затем раздался оглушительный треск, вызвавший последовательность хлопков, ощущаемых даже голой кожей. И вот, прямо перед их неверящими взорами, рухнули сами небеса. Огромный, уродливый цилиндр, перехваченный, точно корпус корабля, громадными радиальными рёбрами, стерев в порошок укрепления Голготтерата, низвергся на равнину с мощью геологической катастрофы…

Подбросив ввысь, словно тучи пыли, несметные множества шранков.

Удар сбил людей с ног. Из ноздрей у них хлынула кровь, а глаза покраснели от лопнувших сосудов. Земля, как во время землетрясения, содрогалась на протяжении тридцати ударов сердца — времени, потребовавшегося для того, чтобы верхушка сооружения присоединилась к его исполинскому основанию. Склонённый Рог, словно в барабан, ударил в натянутую шкуру Мира, и Творение отозвалось грохотом столь оглушительным, что по всему свету — до самого Каритусаль спящие младенцы, вдруг пробудившись, громко заплакали.

Орда же впала в безмолвие. В нутро Пелены ворвался могучий порыв чистого воздуха, открывая взору протянувшиеся до самого горизонта прокажённые массы…и застывшие в напряженном ожидании белые лица.

У мужей Ордалии не было времени удивляться — его едва хватило, чтобы подняться на ноги. Следом за порождённой ударной волной прозрачностью явилась буря — настоящий ливень из поднятого в воздух песка и мелких камней, забивавший им глотки и коловший глаза. Они одурело трясли головами, издавая хриплые крики и кашель, вытирали носы или хлопали себя по ушам. И всё же, один за другим сыны человеческие, с трудом осматриваясь сквозь завесы пыли, видели, что Великая Ордалия, в сущности, осталась невредимой, в то время как Орда тяжело ранена. Князь Инрилил аб Синганджехои поднял взгляд на своего Святого Аспект-Императора, стоявшего в вышине, на ранее облюбованной Копьеносцем площадке, и издал вопль безумного, необузданного торжества.

И все, оставшиеся в живых, воины Кругораспятия присоединились к нему.