10

В январе тысяча девятьсот шестьдесят пятого года из исправительно-трудовой колонии строгого режима вышел блондин высокого роста, лет пятидесяти пяти. На нем была шапка серебристого каракуля, зимнее пальто, с таким же воротником, в руке — элегантные, в тон туфлям кожаные перчатки, а на носу золотое пенсне. Для полноты картины не хватало только объемистого портфеля, и внимательный наблюдатель, наверное, заметил бы, что именно отсутствие портфеля немножко стесняет движения мужчины: он словно утрачивает какую-то часть солидности. Мужчина был осанистый, с властным взглядом, из тех, кому ничего не стоит заставить замолчать любого.

Ни по виду его, ни по поведению нельзя было сказать, что у него есть что-то общее с остальными — этими мелкими, словно линялыми людишками, которых ворота колонии выплюнули на круглый булыжник улицы. Серые людишки стояли, нагруженные узлами и старыми чемоданами, и их серые лица были глупыми от счастья, а спины, казалось, еще дымились от острот, которыми их обстреляли оставшиеся. Чего только они вообще ни наслушались на прощанье! И пожеланий вернуться поскорее — к концу апреля, чтобы успеть к праздничному Первомайскому обеду, и вполне серьезных наставлений, как дольше продержаться на свободе. Большей части эти наставления могли и вправду пригодиться, потому что был даже такой случай, когда тип, отсидевший два года, сумел добраться только до ближайшего винного магазина и там заварил такую кашу, что ее хватило еще на один срок. Серые человечки выходили из ворот, и их охватывал страх: они боялись оглянуться назад. Суеверно плевали трижды через левое плечо, ломали о колено алюминиевые столовые ложки, бросали их через забор, чтоб больше не возвращаться, и вздрагивали всем телом, если кусок ложки, стукнувшись о колючую проволоку, опоясывающую деревянный забор, падал по эту сторону. То была колония строгого режима. Сюда попадали имевшие не меньше двух судимостей с отбытием наказания в местах заключения. Обычно такие «заслуги» бывают у карманников, взломщиков и хулиганов.

Сразу за деревянной наружной дверью проходной была вторая — железная. Когда она захлопывалась, прохожие оборачивались. На сей раз оглянулась пожилая пара, но оба тотчас отвернулись, ибо вышедший ничем не отличался от начальства колонии.

Ромуальд Сашко остановился и глубоко, полной грудью вдохнул воздух свободы. Сердце билось, как птица в силках, а он не хотел, чтобы волнение проступило на его лице. Он снял пенсне и выцветшим, но чисто выстиранным платком протер запотевшие стекла, потом медленно двинулся в сторону города.

Вопреки запрещению, из окон колонии за ним следили завистливые до ненависти взгляды — многие хотели бы оказаться на его месте.

Сашко шел мелким, неторопливым шагом. У трамвайной остановки он задержался, но передумал и пошел дальше — он не мог решить, куда сперва ехать, День был ветреный, на улицах почти не осталось снега. Северик кружил хрупкие, похожие на маленькие градины снежинки.

Сашко испытывал мощную потребность действовать, но он все еще не мог сообразить, что надо предпринять и чего, собственно, он хочет.

— Рассчитаться! — сверкнуло в мозгу, как электрический разряд.

Месть! Вот чего он жаждет. Теперь он знал, куда ехать.

Скорее! Скорее отомстить! Ему необходимо унизить Вилиса! Чтобы через это унижение возвыситься самому. Чтобы увидеть Вилиса у своих ног.

Скорее!

К счастью, на стоянке такси оказалась свободная машина. Он сел на заднее сиденье. Машина была новая, поэтому почти не чувствовалось, что она идет по булыжной мостовой. Он вспомнил свой конфискованный «мерседес-спорт» с сиденьями, обтянутыми бархатно-мягкой красной кожей, и с горечью подумал, что уж машину-то суд мог ему оставить, потому что вторую такую ему не купить.

Проезжая мимо Видземского рынка, он поглядел вверх, на окна огромной квартиры Шиена. Может, подняться? Шиен будет ползать на брюхе. Он единственный поймет, что Ромуальд Сашко скоро опять станет большим человеком. Шиен — прирожденный подхалим. Лощеный подлец. И прихлебатель. Однажды Сашко попросили, чтобы он оформил Шиена художником в цех. У Шиена было несколько трудовых книжек, и доброхоты постоянно заботились, чтобы он за ничегонеделание получал несколько зарплат, а он в свою очередь обеспечивал доброхотам положение инкогнито и поставлял им девиц. Со временем он начал поставлять пятнадцатилетних и моложе. Однажды Сашко сам видел, что происходит у Шиена в большом зале, где посредине стояла двуспальная кровать. Почти все доброхоты Шиена занимали видное положение. Но они были словно пустые ящики с нарядными этикетками. У них, правда, хватало ума понять свою опустошенность, и в этом была их трагедия, и трагедия глупых, обманутых девчонок, издеваясь над которыми, «столпы» общества надеялись самоутвердиться и вернуть себе былую уверенность.

— Куда дальше? — спросил шофер.

— По Калнциема до переезда.

— Адрес! — рассердился шофер.

— Не знаю.

Шофер включил радио, и в машину ворвался хоккейный репортаж. Комментировали так навязчиво, что хочешь не хочешь, а приходилось слушать. То и дело мелькали слова «экс-чемпионы мира».

Жажда мщения чуть поутихла, и Ромуальд Сашко с горечью подумал, что он к своим многочисленным «экс»:

экс — офицер

экс — начальник

экс — директор

сегодня добавил еще одно — «экс-заключенный». Наконец, он решился и добавил к этим «экс» еще одно — а это сделать было труднее всего — «экс-инженер». Конечно, диплом у него был, и с таким дипломом его, наверно, взяли бы на инженерную работу. Таков закон. Тщательно соблюдаемый, но не слишком понятный, так как ставит на одну ступеньку диплом инженера и пенсионную книжку. Его приняли бы инженером, хотя в действительности он не был инженером уже тогда, когда руководил большим предприятием. А, может быть, еще раньше. Может, сразу после того, как он бросил конструкторское бюро. Чтобы оставаться инженером, надо было следить за новшествами изо дня в день, а он не следил совсем, потому что стал организатором и каждую свободную минуту изучал эту не слишком популярную в то время науку. Большинство его коллег, которые уже успели протереть хотя бы пару штанов, сидя в директорском кресле, считали, что главное в руководстве предприятием — система кнута и пряника, и насмехались над ним. Прошло немало лет, прежде чем и он получил возможность усмехаться, глядя, как его коллеги беснуются на своих предприятиях, жонглируя кнутом и пряником, но все равно никак не могут справиться с простоями в начале и авралами в конце месяца. Эти простои и авралы били по качеству, словно крупнокалиберные орудия, и отпугивали даже высококвалифицированных рабочих, и те уходили к Ромуальду: они хотели отдыхать в субботу и воскресенье, хотели быть уверенными, что за хорошую работу им хорошо заплатят.

Надо потом проехать мимо завода, подумал он, и стал показывать шоферу, как и куда свернуть.

Улочки здесь были маленькие и узенькие, освещение слабое, машина, переваливаясь, шла по ухабам, в них стояла вода, покрытая тонкой корочкой льда, и лед ломался под колесами.

Мимо скользили однотипные особнячки из серого пенобетона или белого силикатного кирпича, с покатыми крышами, ухоженные садики, кое-где торчали из снега ящики парников.

— Остановите!

Несколько мгновений спустя он уже стучался у дверей домика.

Открыла жена Вилиса. Должно быть, она только что хлопотала на кухне, потому что теперь торопливо вытирала руки о цветастый ситцевый передник.

— Товарищ прокурор дома?

— Да, — она пропустила гостя в коридор. — Раздевайтесь, пожалуйста!

Гость был в превосходно сшитом, но очень старомодном костюме, тонкой льняной рубашке и безукоризненно повязанном галстуке.

— К тебе! — крикнула жена куда-то в коридор, но дверь в коридоре не открылась, и тогда она сказала: — Заходите. Он уже толком не слышит.

Выдвинув швейную машину на середину комнаты, прямо под люстру, Вилис смазывал ее маслом. На нем был толстенный халат и овчинные шлепанцы. Он что-то напевал себе под нос и отбивал шлепанцем такт.

— Добрый вечер! — сказал гость.

— Добрый вечер! — ответил Вилис, потом резко поднял голову и удивленно сказал: — Ты?

— И семь лет проходят…

— Садись где-нибудь… Я сейчас закончу… Тебе же дали пять!

Сашко выбрал мягкое кресло в углу комнаты между окном и длиннолистной пальмой в деревянном вазоне.

— Однажды напала на меня хандра и я попробовал бежать. Семь часов пробыл на свободе, потом одумался и вернулся в колонию. За эти семь часов мне и накинули.

— Столько это примерно и стоит, — сказал Вилис, пошевеливая валлк передачи, чтобы масло попало в буксы. Визит Сашко был ему неприятен.

Оба они думали об одном и том же, и оба выжидали, как велосипедисты на треке, чтобы первым взял старт противник.

Вилис запихнул на место швейную машину, вытер испачканные маслом руки и открыл старомодный буфет. Дверцы были из непрозрачного зеленого стекла.

Сашко достал из кармана выцветший носовой платок, подышал на стекла пенсне и принялся наводить на них блеск. Так старательно, что казалось, он полностью погружен в это занятие и ничего не замечает вокруг.

На маленьком журнальном столике, над которым склонялись ветви большой пальмы, Вилис поставил две тонкие рюмки и пепельницу. Потом он открыл второй шкафчик с точно такими же зелеными стеклами и спросил:

— «Зубровку»? Или «Рябиновку»?

— Лучше «Мартель», если нет «Наполеона», — насмешливо ответил Сашко.

— Значит, «Рябиновку». Я думаю, что от коньяков ты тоже воздержишься. И особенно от французских.

Поставив рядом с рюмками довольно вместительный графин, он пошел к жене попросить чаю и бутербродов. Когда он вернулся, Сашко все еще полировал стекла пенсне. И Вилис не выдержал.

— Ты пришел пристыдить меня? — резко спросил он.

— А может, мне больше некуда пойти. У меня же по приговору суда все отняли. Квартиру, мебель, машину, сберкнижку. Долго ли может согревать человека единственное пальто на вате? — в голосе Сашко звучала горечь. — Может, ты все-таки нальешь?

Вилис наполнил рюмки. У него слегка — совсем чуть-чуть — дрожали руки.

— Прозит!

— Прозит!

«Рябиновка» была ароматная и почти совсем не обжигала.

— Почему ты не предлагаешь мне кров?

— Потому что ты пришел совсем по другой причине.

Сашко принужденно засмеялся:

— От тебя ничего нельзя скрыть!

— Можно. И скрывают. Не для того ли ты пришел, чтобы апеллировать к моей совести? В таком случае ты напрасно спешил. Угрызения совести меня мучить не будут. Я не чувствую себя виноватым. Я почти не чувствую себя виноватым.

— Да, так будет точнее.

— Но ты ошибаешься, если думаешь, что знаешь, почему.

Сашко насторожился.

— Я испугался, — продолжал Вилис. — Мне не нужно было отказываться от следствия по твоему делу. Но я отказался. Я испугался, что после моего расследования тебе вынесут смертный приговор. Только потому я и отказался, и ты от этого выиграл. Тот, кто вел следствие потом, работал быстро, но довольно поверхностно, и мне кажется, тебе не раз удалось обвести его вокруг пальца.

— Гм, — многозначительно хмыкнул Сашко, — Налей еще по одной.

— Пожалуйста? — Прозит!

— Прозит!

— Значит выходит, что ты спас мне жизнь! — Ромуальд Сашко упрямо сохранял иронический тон. — Наконец-то мы в расчете! Знаешь, когда я вытягивал тебя из окружения, и вдруг выяснилось, что сквозь колючую проволоку пропущен электрический ток, тогда мне тоже хотелось отказаться. Во-первых, потому, что ты был тяжелый, во-вторых, потому, что ты был без сознания, в-третьих, потому, что я один почти наверняка добрался бы до своих. А еще мне надо было разорвать свою рубашку, чтобы залатать твои многочисленные дырки. Знаешь, если бы я не умел плавать и оказался вдруг на середине Даугавы в дырявой лодке без весел, то и тогда мне, наверно, не было бы так страшно.

Вилис нервно размял сигарету и закурил. Потом он опомнился и предложил гостю, но тот отказался — стандартно, как все некурящие:

— Еще не научился.

Жена Вилиса внесла на подносе крепкий чай, сахарницу и тарелку с бутербродами. Ее появление немного остудило накаленную атмосферу. Поставив все на столик, она вышла из комнаты.

Вилис опять наполнил рюмки:

— Закусывай!

— Не беспокойся, голодом нас не морили. — Сашко выпил, но бутерброда не взял и принялся размешивать чай.

— Чем я могу тебе помочь?

Ромуальд Сашко вскочил, от гнева у него дрожало все лицо:

— Да, я крал, да! Но никогда не побирался!

— Конечно, крал! — спокойно отвечал Вилис. Так спокойно, как может говорить только человек, который преодолел сомнение в своей правоте.

Сашко откинулся в кресле.

— А знаешь ли ты, как это началось? — еще дрожа от гнева, спросил он, но в интонации чувствовалось желание оправдаться. — Когда я получил завод, у меня был только один склад. Один! И если железная дорога не присылала вовремя вагонов, мы за две смены набивали их полностью, а излишки приходилось хранить во дворе. Мы пробовали прикрывать их брезентом, но думаешь, помогло? Мы же не валуны выпускали, а тонкие механизмы. Несколько капель воды — и с приветом! Нас поносили, присылали рекламации, вызывали на заседания в министерство, снимали премии… А мои люди вкалывали, как звери, и моей обязанностью было позаботиться, чтобы у них были премии! Но у дождя и снега свои планы, у железнодорожников — тоже свои. На этих мы, правда, могли иногда повлиять с помощью «бальзамчика», коробочек «Ассорти» или тортов. А в солнечные дни наша дорогая продукция потела под брезентом, и тогда даже армянский коньяк не помогал! Что в таком случае сделал бы разумный человек? Построил бы склад. Но, для того, чтобы строить, нужны деньги. Деньги у нас в банке были, но думаешь, нам их давали? Ни черта подобного! Покажите сперва проект. Пожалуйста, проект есть! Докажите, что стройка окупит себя. Это же не производственные помещения, говорю я, как можно доказать, что благодаря новому складу столько-то и столько-то механизмов не заржавеет? Не можешь? Тогда шиш получишь. А какая же строительная организация станет разговаривать с голодранцем? Голодранцу никто и кирпича не даст, А в придачу весна случилась ранняя, дождливая. — Сашко сам налил себе из графинчика и выпил. — И тогда я встретил Пундикиса, — продолжал Сашко. — Пундикис знал все и все умел. Я взял его начальником отдела снабжения. Через месяц у нас уже были деньги, и шесть столяров числились в цехе электролиза гальванщиками, — иначе им нельзя было бы выплачивать по две с половиной сотни в месяц. За живые денежки Пундикис навез стройматериалов и фиктивных квитанций. В начале июня у нас уже был склад, и я, склонив голову, отправился за строгим выговором за незаконное строительство, чтобы можно было легализовать нашу новостройку и выбить штатную единицу — завскладом. В карман я не положил ни копейки — вот как это началось! А там, наверху, — наверху знали, за что дают мне строгий выговор! И поддержали потихоньку, потому что иначе мне бы вовсе не видать склада!

— Сколько дали Пундикису?

— Десять.

Сашко опять встал. Казалось, он успокоился.

— Знаешь, я пойду. Поздно уже.

— Посиди. Выпьем по рюмочке и поговорим о чем-нибудь толковом.

— В другой раз. Поздно уже.

Проводив Ромуальда Сашко, Вилис вернулся в комнату за грязной посудой.

— Кто это был? — спросила жена.

— Мы с ним вместе сидели в окопах.

— О чем же вы спорили?

— Мы не спорили.

Улица напоминала широкий сводчатый туннель. Холодный ветер, свистя, раскачивал лампочки, висевшие на верхушках редких столбов. Там и сям в окнах низеньких, прильнувших к земле домишек еще горел свет, под ногами с хрустом ломался тонкий ледок, где-то жалобно выли собаки, накликая метель.

Как мальчишка! Я распинался перед этой свиньей словно на исповеди! — только теперь он понял, как ненавидит Вилиса. Ненавидит потому, что когда-то Вилис спутал его планы. Пока в прокуратуре того района, где находилась фабрика, работали чужие люди, Ромуальд по крайней мере соблюдал осторожность. Но потом туда перевели Вилиса, и Ромуальд с облегчением подумал: «Вилис не станет мне вредить. Надо только следить, чтоб все бумаги были в порядке».

Даже попав в тюрьму, он смеялся, ибо был уверен, что Вилис его спасет, что долг Вилиса спасти его, и в самом худшем случае он, Ромуальд, отделается лишь легкими ссадинами…

Добраться бы до какой-нибудь большой улицы, там может быть, удастся поймать такси, подумал Сашко и поднял каракулевый воротник пальто — ледяной, колючий ветер обжигал.

Ромуальд Сашко пошарил сперва в одном кармане, потом в другом — сколько же денег осталось? Пять рублей, не считая мелочи. Он запихнул купюру в нагрудный карман пиджака и вспомнил, что прежде такие «капиталы» были распиханы у него по всем карманам, потому что он считал это мелочью.

Пять рублей… Должно хватить.

Вдали уже был виден перекресток; там, сверкая фарами, проносились машины. Сашко прибавил шагу.

Шофер такси, включая счетчик, угрюмо спросил: — Куда?

— В Дони.

— В какие Дони?

— У Белого озера.

— Гм, — сердито пробурчал шофер. Маршрут был невыгодный: в такой поздний час ни одного пассажира не наскребешь на обратную дорогу. И он пожалел, что остановил машину, Но у него еще оставалась надежда.

— В Дони — и все?

— Я пробуду там минут десять. Если сможете — обождите.

— А потом?

— В центр.

— Хорошо, подожду, — проворчал шофер и с присущим иным таксистам азартом погнал машину по ночным улицам.

Зачем ему понадобилось ехать к Вилису? Чего он ждал от этого визита? Сочувствия ему не нужно, советов — тоже. Помощь? Какая помощь? Слепой поведет зрячего?… Сашко искал причины своих действий, но упрямо избегал слова «месть». Может быть, желание увидеть Вилиса в неловкой ситуации? Пристыженным? Услышать его оправдания? Или желание великодушно простить, чтобы еще больше унизить?

Ему стало неловко. Он понимал, что на фронте был другим человеком, и ему стало жаль, что никогда уже он не будет таким. Он даже рассердился на себя за то, что сейчас пытается выторговать почет, который заслужил когда-то.

Вдоль дороги раскачивались сосны. Сашко теперь внимательно смотрел на шоссе, чтобы не проехать старую доньскую дорогу.

— Поезжайте медленно, — попросил он шофера. — Здесь где-то слева должна быть…