* * *

Спал почти до заката; на самом деле, скорее дремал, то и дело просыпался, делал несколько трудных липких вдохов и выдохов, снова проваливался в беспокойный, поверхностный сон. Следить во сне за дыханием оказалось гораздо трудней, зато было легко ликовать: «У меня получается!» – а когда просыпался, точно знал, что таким примитивным способом не получится ни хрена. Все это вместе было похоже на температурный бред, дополнявшийся попеременно то горьким отчаянием, то эйфорией от созерцания сияющих линий мира, то внезапными условно здравыми мыслями, отчасти даже приятными, как холодный компресс: «Это я, получается, вчера простудился? И Маринин грог не помог? Интересно, у них тут что-то типа парацетамола можно добыть?»

В сумерках все-таки встал и пошел на веранду, закутавшись в банный халат, одеться нормально просто не было сил. Кашля и насморка, вопреки его опасениям, не оказалось, только слабость, такая, что мотало из стороны в сторону, как на палубе в шторм, и голова тяжелая, но это, он знал по опыту, после кофе и куска чего-то съедобного должно быстро пройти.

На веранде стоял кофейник, кофе еще не остыл. Выпил чашку, почти не чувствуя вкуса; на самом деле, не так: он чувствовал как бы несколько вкусов сразу – неприятную горечь неудачно обжаренных зерен, соль собственных пересохших губ, сладость мягкой воды и почему-то топленых сливок, хотя кофе был черный, без молока. Взял печенье из вазы, оно оказалось каким-то уныло картонным и в то же время ореховым. И пряным, коричным, перечным – совсем чуть-чуть. Все это было как-то чересчур сложно, поэтому он отложил надкусанное печенье в сторону и закурил, но обжегся дымом, поперхнулся, закашлялся, словно впервые попробовал. Курить ощутимо хотелось, но горлу совершенно не нравился непривычно горький горячий дым.

Точно, блин, вчера простудился, – думал Эдо, ощущая, как от табака кружится голова. – Вот счастье-то. Но все-таки от самого неприятного – насморка – Марина меня спасла.

Так и сказал Марине, когда она появилась с подносом, полным тарелок с закусками:

– Ты меня спасла.

– Что-то ты пока не очень похож на спасенного, – вздохнула Марина.

– Главное, что не чихаю. Ненавижу заложенный нос.

– Ты съешь что-нибудь, – посоветовала Марина. – Даже если не хочешь, съешь все равно. Считай, что еда – лекарство. Осунулся, как будто не полдня, а полгода проспал.

– Ну так время же нелинейно, Мариночка, сколько раз тебе говорил, – ласково сказал Сайрус, который внезапно обнаружился в кресле, где сидел с таким скучающим видом, словно был здесь всегда. – Для тебя прошло полдня, для меня – считай, ничего, потому что мертвые ощущают ход времени только рядом с живыми, а я был один. А для него, может, и правда полгода. Кто его разберет.

– Да ну, не полгода, точно, – откликнулся Эдо, с неприязнью вглядываясь в надкушенный бутерброд. И, не удержавшись, пожаловался: – Он соленый, томатный, мясной, с металлическим привкусом, чуть-чуть шоколадный и вязкий, как воск. Почему все стало так сложно? Хотя бы еда должна оставаться просто едой!

– Ладно тебе, не бурчи, привыкнешь, – отмахнулся Сайрус. – Нормально, что поначалу трудно новым телом знакомые раздражители воспринимать…

– Каким «новым телом»? – подскочил Эдо. – Почему «новым»? А старое где?

– Где-где, – ухмыльнулся Сайрус, и был в этот момент, несмотря на свою обескураживающую природу и нечеловеческую красоту, ужасно похож на противного старшеклассника, который с удовольствием дразнит на школьном дворе малышню.

Но тут же сочувственно улыбнулся. Спросил:

– Ты чего? Сам не понял, что сделал? В зеркало еще на себя не смотрел? Не беда, еще налюбуешься. Твое от тебя не уйдет.

Эдо отрицательно помотал головой и обеими руками ухватился за стол, чтобы удержаться на бешеной карусели, в которую вдруг превратился мир.