Глава 8

Наша встреча состоялась следующим вечером в частном доме на задворках улицы Гагарина, куда меня привёл тот самый «старшой», назначивший встречу в той же пивнухе. Весь день валил снег, и ведущую к дому тропинку порядком занесло. Такое ощущение, что тут вообще никто не жил, да ещё и окна были тёмными. Оказалось, одно светилось, но с той стороны, оно выходило на утопшие в сугробе лысые заросли то ли смородины, то ли малины, за которыми метрах в ста виднелась здоровенная водокачка. На фоне серого, подсвечиваемого отражённым светом неба она смотрелась грозным исполином, готовым размозжить голову любому, кто посмеет к нему приблизиться.

На условленный стук дверь открыл сам Леонид. Со времени нашей последней встречи Резаный чисто внешне немного, но изменился в лучшую сторону. Одет был цивильнее, чем в поезде, ну это понятно, приоделся на свободе, и лицо его казалось каким-то другим, более упитанным, что ли, и тщательно выбритым. А глаза те же: две иглы, пронзающие тебя насквозь.

— Здорово, Максим! — протянул он мне руку. — Думал, не доведётся нам с тобой больше свидеться, ан вон как судьба повернулась. Проходи… Не разувайся, полы холодные.

А сам во вполне себе домашних тапочках, правда, ещё и в шерстяных носках. Миновали сени со слабой лампочкой ватт на сорок, небольшую комнатушку с древней плитой, оказались в другой комнатушке, с печкой, переоборудованной на работу от природного газа. В горниле стоял древний чайник с вмятиной на боку. Не исключено, что им кого-то когда-то приласкали. Лёня прикрыл дверь, здесь было на порядок теплее, чем в первой, неотапливаемой комнате. Лампочка тут была под зелёным, гофрированным абажуров, конус света сходился на квадратном, накрытым клетчатой, местами порезанной клеёнкой столе. И что удивительно, я увидел на клеёнке свежий номер журнала «Человек и закон» и лежавшие рядом очки. А что, правильно делает, изучает специфический журнал.

— Чайник только что вскипел, садись, наведу, — сказал Лёня.

Он бросил в чистую эмалированную кружку щепоть заварки и заливая её кипятком. Со второй кружкой проделал ту же процедуру, только заварки кинул уже три щепотки. Подвинул початую пачку рафинада, мол, кидай, сколько надо. Больше никаких разносолов не предложил, ну я особо и не настаивал.

Как всякий культурный человек, не торопил с расспросами, видимо, считая, что гость сам выскажется, когда посчитает нужным. А я и не знал, с чего начать разговор. С такими людьми нужно фильтровать каждое слово, не будешь же спрашивать: это типа твоя берлога? А чего, бобылём живёшь? А на что живёшь, всё воруешь?

Уловив мою заминку, Резаный чуть заметно усмехнулся, спросил сам:

— Как жизнь-то? Учишься?

— Да а куда ж я денусь? Учусь… Книжки пишу, музыку сочиняю, боксом занимаюсь, готовлюсь к первенству ВДСО «Трудовые резервы», — неожиданно для самого себя разоткровенничался я.

— Ого, книжки пишешь?

— Ну да, вот только первый роман в «Молодой гвардии» вышел. Один экземпляр тебе принёс в подарок, может, почитаешь на досуге. Правда, пока не подписывал, подумал, как-то не очень, если напишу пожелание Лёне Резаному. Может, по имени отчеству?..

— Да какое там имя-отчество, — хмыкнул Леонид. — Но можешь подписать — Леониду Филимонову. На добрую память или как там у вас, писателей, принято? А про что книга-то?

— Про Великую Отечественную. Но вначале присутствует элемент фантастики, когда наш с тобой современник, студент, проваливается во времени в осень 1941 года. Дальше уже никакой фантастки, только становление героя, превращение из сыночка состоятельных родителей, привыкшего жить на всём готовеньком, в настоящего воина.

— Надо же, как закрутил… Ладно, почитаем на досуге. А что ещё происходит в твоей жизни? Неприятности, может, какие?

Так вот, тактично намекнул, мол, зачем пришёл? Что ж, видимо, пора переходить к сути дела. Её я изложил Лёне буквально за пару минут, в деталях описав, как выглядела сумочка. Тот, выслушав меня, задумался, прихлёбывая из кружки, потом кивнул на мой остывающий чай:

— Пей, а то холодный кто ж пьёт… Помочь хорошему человеку можно, отчего не помочь… При мне такая сумка не всплывала, я поспрошаю знакомых, может, кто из них чего знает или слышал. Но могут быть и залётные, правда, всё равно они должны получить разрешение на «работу». Ты вот что, у тебя телефон дома есть? Запиши вон на газетке, вот тебе карандашик… Короче, как что-то выясню — позвоню.

Засим, как я понял, аудиенцию можно было считать законченной. Для приличия я сказал, что мне ещё нужно в одно место успеть, тем самым как бы оправдывая свой уход, Лёня не протестовал, и мы распрощались. Только выйдя за ограду дома, и накинув на калитку, как просил Резаный, щеколду, я понял, что для моей то ли взрослой, то ли юношеской психики эта встреча стала серьёзным испытанием. Вроде и знакомый, бились друг за дружку, но его принадлежность к воровскому обществу, в котором он, я так понял, занимал не последнее место, серьёзно напрягала. Кто его знает, чем мог закончиться мой визит к этому урке, поставили бы на перо, сняли с мёртвого вещички — сегодня я прикинулся вполне нормально — и выбросили бы моё тельце в сугроб за кустами. По весне нашёлся бы «подснежник». Может даже опознали бы на радость или горе матери. Всё же, мне кажется, думать, что твой сын пропал без вести и, быть может, всё ещё жив, чуть легче, чем знать, что его не стало. Аж сердце защемило от таких мыслей.

Два дня прошли в томительном ожидании и, наконец, вечером 9 декабря раздался телефонный звонок. Словно зная, что это меня, я первым подскочил к телефону.

— Максим? Это Леонид. Звоню по твоему вопросу, — без предисловий начал Резаный. — Завтра в 6 вечера сможешь подойти на угол Московской и Горького?

— Думаю, что да…

— Лады, там и встретимся, потом пойдём — перетрём кое с кем.

После чего повесил трубку. Вот и весь разговор… Хотя правильные воры, наверное, и должны быть людьми серьёзными, немногословными, а Лёня, как мне казалось, был как раз из таких.

На встречу я снова оделся попроще, кто знает, что и кто меня ожидает. Успел после часовой репетиции дома переодеться и хлебнуть чайку с бутербродом. Есть вообще не хотелось из-за охватившего меня волнения, хотя мама и настаивала, чтобы я как следует поужинал. Сказал ей, что идём с Ингой в кино, может, в кафетерий ещё заскочим.

На условленное место подошёл без пяти шесть. Погода, что называется, шептала. Падал лёгкий снежок, слабый морозец пощипывал нос и щёки. Провёл рукой по подбородку, где после недельной давности бритвы пробился жестковатый пушок. Почему-то в этой жизни я взял бритву в руки раньше, чем в прежней, может, это с щетинкой вместе моя настоящая душа пробивается наружу? Хм, не забыть спросить у «ловца», если он соизволит меня посетить в ближайшее время.

Блин, задумался о своём, даже не заметил, как сзади подошёл Лёня. Пожали друг другу руки, и Резаный велел идти за ним. Шли минут двадцать, наше путешествие завершилось во дворе двухэтажного барака довоенной постройки на набережной Суры. Над дощатым, окружённым палисадником зданием витал дух запустения. Похоже, последние жильцы отсюда давно переехали в безликие новостройки, маленькие, но современные квартиры со всеми удобствами. Покосившийся влево дом смотрел на меня тёмными провалами окон, отчего мне стало совсем уж не по себе, и тоскливо, словно я видел нескончаемый дурной сон. Разве что протоптанная к единственному подъезду дорожка наводила на размышления.

— Здесь уже с полгода никто не живёт, — подтвердил Лёня, оглядывая цепким взглядом окрестности. — Но из одной квартиры ещё не съехали. Там доживает свой век одна, скажем так, уважаемая старушка. Чалилась пару раз… Бывает, у неё на хате собирается народ, как сегодня. Сразу предупреждаю — держись вежливо, но уверенно, и базар фильтруй. За одно неверное слово могут на «перо» поставить, не посмотрят, что пацан ещё. Главный здесь — Витя Орех. Кто таков — знать тебе не надо, меньше знаешь — крепче спишь. Обращайся на «ты», воры не любят, когда выкают, даже если к ним обращается пацан типа тебя. Ну всё, заходим.

Как-то мне от этих слов оптимизма не прибавилось. Всю жизнь старался держаться от криминалитета подальше, кто бы мог подумать, что, вернувшись в своё далёкое прошлое, столкнусь с ворами, которые, как заверил Лёня, могут и прирезать.

Лестничная площадка первого этажа погружена вот тьму, Резаному приходится зажигать спичку, чтобы не споткнуться на трёхступенчатой лестнице перед коридорной дверью. За нею обнаруживаем тянущийся в обе стороны коридор, но только его левая часть освещена слабенькой лампочкой. Туда и двигаемся, шагая по предательски скрипящим половицам. Доходим да крайней у коридорного окна (стекло, что удивительно, на месте) двери, обитой ободранным дерматином, и Лёня трижды с паузой согнутым пальцем стучит по деревянному косяку.

Нам открывают только с полминуты спустя. На пороге стоит щуплый мужичок неопределённого возраста в телогрейке без рукавов. Большая залысина с зализанными назад редкими волосиками, нос бугрится красными прожилками, слезящиеся глаза подозрительно ощупывают меня с головы до ног. В зубах зажата почти докуренная сигаретка без фильтра.

— Кто это с тобой, Резаный? — наконец негромко спрашивает он. — Тот самый фраер малолетний?

— Он самый.

— Заходьте.

Он отходит в сторону, уступая гостям дорогу, а Лёня меня пропускает вперёд, сам заходит следом и тут же приветствует собрание:

— Мир в хату!

— Добрый вечер! — выдавливаю и я.

А сам укоряю себя за то, что не догадался заранее спросить, как мне здороваться с уголовниками. Читал, конечно, как новенькие входят в камеру, и там общее «здравствуйте» может привести к проблемам, но тут вроде не камера, все друг друга знают, «зашкваренных» оказаться не должно. Но я всё же ограничился, как мне показалось, нейтральным приветствием, почему-то не захотелось, не будучи вором, повторять за Лёней: «Мир в хату!».

— Кому добрый, а кому верблюд двугорбый.

Это изволил пошутить сидевший за большим, овальным столом товарищ лет сорока на вид, хотя, судя по количеству морщин на лице и мешков под глазами, может быть, и больше. Одет в клетчатую рубашку, сверху — стёганая безрукавка. Худощавый, среднего роста, залысина присутствует, но чуть поменьше, чем у того, что открыл нам дверь. Руки, что меня удивило, чистые, без татуировок. Тонкие, практически невидимые губы по-змеиному сжаты, да и физиономия напоминаем морду змеи. Глаза… Это были глаза хищника, как бы ни старался он напустить на себя скучающий вид, словно бы с ленцой разглядывая меня из-под полуприкрытых век.

Тут же, за столом, сидели ещё двое, и тоже как бы ненавязчиво меня разглядывали. Один, с болезненным румянцем на впалых щеках, был такой худой, что казалось удивительным, как в этом теле ещё душа держится. Да ещё и в кашле вдруг зашёлся. Блин, только туберкулёзника тут не хватало. Примечательной особенностью второго были оттопыренные уши. Вся троица держала в руках карты, ещё несколько карт лежали замасленной «рубашкой» вверх, видно, принадлежали четвёртому, впустившему нас в комнату. Нашлось на столе место и початой бутылке водки, а также хлебу, салу, маринованным помидорам и огурчикам.

Помещение, в котором мы оказались, было средних размеров, примерно 16 «квадратов». С виду вполне себе «бабушкина» комнатушка, обставленная явно не новой мебелью, однако с претензией на мещанство. Над столом висела лампа под большим оранжевым абажуром, в конусе света плавали клубы сизого дыма, медленно двигаясь в сторону приоткрчно такие же были у моей бабушки. Кстати, чуть ли не месяц к ней не заглядывал, не к месту мелькнула мысль, надо перед Новым годом обязательно зайти, поздравить.

Подоконник украшала кадка с фикусом, на стене висела семиструнная гитара с алым бантом на головке грифа. Над продавленным диваном с валиками, обтянутыми треснувшей кожей — копия картины Айвазовского «Девятый вал». Телевизора нет, зато на тумбочке стоит радиола «Муромец», а рядом стопка пластинок. Насколько я мог отсюда разглядеть сквозь полусумрак — верхняя пластинка с песнями Утёсова. А на старомодном комоде тёмного дерева выстроились в ряд слоники, словно бы здесь жила не бывшая воровка, а бабушка — божий одуванчик.

Слева имелся дверной проём без двери, видимо, там располагалась ещё одна комнатушка, скорее всего, спаленка. Отсюда я видел часть кровати и тумбочку, на которой стояла забранная в рамочку фотография какого-то мужчины. Из спаленки как раз в этот момент выползла бабуля в накинутом на плечи пуховом платке. Хотя, скорее, не выползла, а шагнула. Держалась она для своих лет удивительно прямо, с прямо-таки королевской осанкой, а поблескивавшие глаза могли принадлежать женщине максимум лет сорока. Вот только скрюченные артритом пальцы, а также морщины на шее и лице выдавали её истинный возраст — где-то под семьдесят. Ещё лет двадцать-тридцать назад, думаю, бабёнка была вполне ничего.

— Никак гости к нам пожаловали? — произнесла она глубоким грудным голосом, вперившись в меня взглядом. — Вижу, Лёнька Резаный, а с ним что за молодой человек?

— Дама интересуется, — хмыкнул автор шутки про верблюда.

— А этот тот самый Максим, про которого тебе, Орех, должны были передать весточку, — сказал Резаный и подтолкнул меня на середину комнаты.

— Гостям — место, — сказал Орех, кивая на свободные стулья. — Зипуны можете снять: отопление, свет и воду Верке ещё не отключили.

Ага, Веркой её, значит, зовут… Я заметил, что Лёня хоть внешне и держался уверенно, но внутренне был слегка напряжён. Что это за фрукт такой — Орех? Хм, каламбурчик… Не иначе законник, а может, и смотрящий по городу, одно другое не исключает. В своё время в будущем почитывал что-то про пензенских смотрящих, но там всё больше про 90-е, те же Шнопак, Калимула, Хохлёнок… Знал бы, что судьба сведёт — поискал бы инфу и про Ореха.

— По чарочке за встречу? — предложил Орех.

— Святое дело, — кивнул, садясь за стол, Лёня. — Ты как?

Это он уже мне. Я пожал плечами:

— Одну можно за знакомство.

— А две? — хмыкнул Орех, прищурившись.

— Витя, побойся бога, парня спаиваешь, — подала голос Вера. — Одной ему хватит.

Правильно бабушка говорит. Режим у меня, товарищи, мне на следующей неделе на первенстве ВДСО «Трудовые резервы» выступать. Причём первенство начнётся на следующий день после записи «Песни года» в Останкино, так вот удачно совпало, что и из Москвы возвращаться не придётся. Точную дату мне Стефанович сообщил, позвонив буквально на днях. Я напросился с мамой и Ингой, на что Александр Борисович ответил, что постарается достать на них билеты, но сидеть им придётся даже и не факт, что в партере, тогда как мне, автору, уготовано место в первых рядах.

Между тем остатки водки были разлиты по стопочкам. Нам с Лёней «с горкой», остальным на две трети, как раз хватило на всех. Выпили, не чокаясь, как на поминках, закусили… Я тоже решил не отставать, вкусив сала с кусочком чёрного хлеба и хрустящим маринованным огурчиком. Тут Вера подсуетилась, на столе появилась новая бутылка «Столичной», которую один из картёжников тут же откупорил. Сама же бывшая щипачка встала в дверном проёме, ведущем во вторую комнату, облокотившись о косяк и скрестив руки на груди. Оттуда она и наблюдала за нашими посиделками.

— Ну, ты уже понял, что я Орех, — тем временем преставился главарь. — Это Червонец, это Вова Чебурашка, ну а это Лёва Скоморох.

Чебурашкой, что неудивительно, был тот самый кент с оттопыренными ушами. Лёва Скоморох открывал нам дверь, а Червонец — тот самый худой, болезненного вида мужик. Происхождение прозвищ этих двоих для меня оставалось загадкой, равно как и прозвище Ореха, хотя, может быть, там замешаны производные от фамилии. Я решил не особо париться по этому поводу.

— Вера Ювелир, — кивнул он на бабулю-аристократку.

— Ювелир?

— Когда-то ювелирно лопатники подрезала, потому и Ювелир, — объяснил со смешком Чебурашка. — Пока пальцы подводить не стали.

Точно, пальчики-то у бабули скрюченные, артритные. Но видно, слова подвыпившего Чебурашки ей не очень понравились, зло сжала губы и спрятали руки под платок. И Орех метнул на подельника взгляд, не предвещавший ничего хорошего. Не уверен, что ворёнку сойдёт с рук его «базар», ну да это их дела, меня не касаются.

Ха, как будто «общество» ещё не в курсе. Ну да ладно, видно, так принято у них, а с меня не убудет лишний раз языком потрепать. На всё про всё ушло не больше пяти минут, рассказал то же самое, что и парой дней раньше Резаному. Акцентировал внимание гоп-компании на том, что во время ограбления мама неудачно упала и ушибла руку, так что потом запястье распухло. Тут я малость преувеличил, но кто ж проверять будет.

Общество выслушало меня внимательно, не перебивая, и только когда я закончил рассказ, Орех, чуть пригнувшись к столу и оттого слегка снизу вверх глядя мне в глаза, медленно и негромко произнёс:

— А с чего ты решил, фраерок, что вор должен вернуть тебе украденное? Вор тем и живёт, что ворует.

— Хочешь смачно пить, смолить и жрать — много нужно воровать. Пока мужики работают, вор крадет…

— Никшни, Чебурашка! — не сводя с меня змеиного взгляда и не повышая голоса, произнёс Орех, но говоривший тут же заткнулся. — Вор не только себя кормит, но и в общак скидывает, людям на зоне тоже грев нужен. Так что, малой, хочешь отнять у вора украденное?

По-моему, это тупо наезд, попытка взять на понт. И хоть внутри меня всё захолодело, я отвечаю недрогнувшим, даже слегка равнодушным голосом:

— Не отнять, а попросить, и не всё, а только документы и сумку. Сами… сам знаешь, какой геморрой с оформлением нового паспорта. А сумку я маме на день рождения дарил, она для неё дорога как память. Деньги, так уж и быть, вор может оставить себе.

Хотя уже наверняка их прогулял, добавляю про себя. Это обычный человек на 80 рублей может месяц жить, не особо голодая, а гопнику на пару раз в ресторан тёлку сводить. И то в лучшем случае.

— То есть всё-таки разрешаешь деньги оставить? Одолжение делаешь?

Орех хищно оскалился, а следом заулыбались и остальные. Вот же, мол, дурилка картонная, варежку распахнул, ещё условия ставит. Только Резаный хранил на своём лице непроницаемое выражение.

— Одолжение не одолжение, — говорю я с угрюмым выражением лица, — я за маму я кому угодно глотку перегрызу.

— Эге, а парень-то не шутит, — слышу голос посерьезневшего Скомороха.

Тут Орех резко перестаёт скалиться, и снова его физиономия принимает змеиное выражение.

— А кто ты вообще по жизни?

Вижу, что Лёня дёрнулся было что-то сказать, но вовремя спохватился, предоставив отвечать тому, кому был задан вопрос. Меня так и подмывало ответить — честный фраер, но я, помня наказ своего спутника, решил не выёживаться.

— Человек. Просто человек, живу сам, и другим жить не мешаю.

— Человек, говоришь?.. А я слышал, ты ещё книжки пописываешь?

— Есть такое, публикуюсь в журнале «Юность», и только что роман вышел отдельной книгой, я один экземпляр Леониду подарил.

— А что ж нам-то не занёс? Иль подумал, что западло?

— Почему же сразу западло? Честно сказать, у меня дома остались два экземпляра, остальные уже раздарил, один могу занести.

— Ладно, не пыжься, мы вон у Резаного спросим почитать. Что, Лёнь, дашь книжку на время?

— Не вопрос, — пожал плечами тот.

Орех откинулся на изогнутую спинку стула, откусил половину пупырчатого огурчика и с ленцой, аппетитно похрустывая, принялся его пережёвывать, о чём-то раздумывая. Я тоже, глядя на него, раздумывал, вспоминая свои 90-е, когда в криминал попёрли бывшие спортсмены, и блатным пришлось серьёзно потесниться. Тут Чебурашка поднялся, снял со стены гитару и, вернувшись на место, взял один за другим три «блатных» аккорда. На мой слух, гитара была слегка расстроена, но ушастый то ли не понял этого, то ли ему было на такие мелочи плевать. Он нарочито плачущим голосом, не вынимая изо рта цигарки, запел:

Допев песню до конца, с чувством выполненного долга отложил гитару на диван позади себя.

— А я слышал, ты ещё и музыкант, — неожиданно заявил в мой адрес Орех.

— Есть немного…

— Чё, может, изобразишь?

Опаньки, такого поворота я не ожидал. Может, блюзняк сыграть? И потом услышать коронную фразу Промокашки: «Это и я так могу!» А затем он потребует сыграть «Мурку».

— А что ж вам изобразить? — спрашиваю, вставая и беря гитару в руки.

— Летку-енку, — прыскает Чебурашка.

— Не, это не надо, лучше чё-нить душевное, — на полном серьёзе возражает Скоморох.

Вот же блин, ломай ещё голову, что спеть «обчеству». Может, и правда «Мурку» слабать? Хотя нет, имеется вариант поинтереснее. Я за полминуты настроил гитару под шестиструнку и, стараясь не задевать седьмую струну, запел «Золотые купола» Михаила Круга. Баловался его творчеством недолгое время, выучив несколько песен для исполнения на разного рода застольях, надеюсь, сейчас мне это очень пригодится.

Пел я самым низким тембром, какой только мог изобразить. Не знаю, как со стороны, по мне так вроде бы и ничего. Когда закончил, с волнением ожидал реакции воров. К моему великому облегчению, она оказалась вполне доброжелательной.

— Вот это я понимаю — душевно, прям как про меня, — оценил Скоморох.

— Точняк, у меня аж в груди засвербело, — поддержал Чебурашка.

— Это чья же песня? — поинтересовался Орех. — Что-то я её раньше не слышал…

— Да это я так, на досуге сочинил.

Ну а что было сказать? Что автор песни пока ещё в школе учится?^[17]

— Откуда такие познания про купола? Кого-то из людей знаешь?

Вот же… Откуда-откуда…

— Нет, кроме Лёни, не знаком, да и то один раз пересеклись, а после в поисках сумки я на него вышел. Да батя на приисках сколько лет сезонит, там всякий народ обитает, вот он кое с кем пообщался, да и мне потом рассказал. А меня что-то после этого на блатное творчество пробило.

— Мне в тех краях тоже когда-то «повезло» побывать, много там нашего народу остаётся жить, — подытожил удовлетворённый ответом Орех. — Козырная песня, чё тут скажешь. Может, ещё чё есть?

— Ну-у… Есть кое-что. Сыграть?

— А и сыграй.

Песня «Письмо матери» зашло вообще изумительно. Подвыпивший Чебурашка даже прослезился, махнул ещё один стопарик водки и принялся вспоминать свою покойную мать, пока Орех не остановил его пьяные сопли шлепком ладони по столешнице. Сам он кроме той стопки, что мы выпили с ним вместе, пока не употреблял, хотя до этого наверняка уже пил с братвой. Но пока держался вполне трезво.

На крайний случай у меня ещё была в загашнике песня «Владимирский централ», однако она была посвящена конкретному человеку, да ещё «этапом из Твери», хотя сейчас это Калинин. Понадеялся, что до её исполнения не дойдёт.

— Эх, пацан, сумел душу воровскую тронуть, — вздохнул он и провёл ладонью по лицу с такой силой, словно бы хотел содрать кожу. — Да-а, мать — это святое, мать у каждого из нас одна. Сколько они из-за нас слёз пролили… Ладно, порешаем, придумаем что-нибудь. Ступай, детское время уже кончается, а про то, что здесь видел и слышал — никому ни полслова. И дорогу сюда забудь. А с Резаным нам ещё кое-что перетереть надо.

— Слышь-ка, — окликнул меня кинувшийся провожать Чебурашка. — Ты это… Слова песен можешь переписать?

— Могу, и аккорды напишу, если надо. Прямо сейчас?

— Сейчас не до того, — оглянулся он на глядевшего в нашу сторону с прищуром Ореха. — Как время будет. И… и Резаному отдай, а он уже мне передаст.

— Договорились, — улыбнулся я.

Дверь открыла мама (батя снова был в поездке), и сразу же мне не понравился её взгляд. Да ещё и принюхиваться начала.

— Та-а-к… А чего это от нас водкой попахивает? — тихо, с угрозой в голосе поинтересовалась она, когда я стал в коридоре раздеваться.

— Да ты что, мам, какой водкой…

— Ну ты меня за дуру-то не держи. Я что, не знаю, как водка пахнет? Уж за столько лет от твоего отца нанюхалась.

Ёкарный бабай, я ж всего стопарик опрокинул, у неё как у собаки нюх что ли?

— Ма-а…

— Ну чего ма-а? — передразнила она меня и устало махнула рукой. — Ох, горе ты моё луковое. Думаешь, взрослый уже стал, так и выпить можно? Так возраст не тем определяется, что водку пить начал, а поступками.

Вот, теперь на полчаса мораль читать будет, свою маму я знаю… Давно, правда, не читала, это она прежнего Максима всё больше на путь истинный наставляла, а в этой реальности за минувшие год с небольшим от силы пару раз.

— И зачем ты меня обманул, будто с Ингой в кино идёшь? — вывел меня из раздумий голос мамы.

— Что?

— А то, как ты ушёл, через час где-то Инга звонила, тебя зачем-то спрашивала. А я и говорю, мол, разве он не с тобой гулять-то пошёл? Инга и выдёт: «Нет, мы с Максимом не договаривались сегодня гулять». Попрощалась так вежливо и трубку повесила.

Вот же бл… Нет, ну надо же было так совпасть! Знал бы — заранее Ингу предупредил, ввёл бы, так сказать, в курс дела. Пусть не всё рассказал, но хотя бы намекнул, что предстоит важная встреча, о которой маме знать не следует, и потому вот прикрываюсь встречей с тобой. А теперь будет думать бог знает что, ещё, чего доброго, вобьёт себе в голову, что у меня завелась любовница.

Звонить немедленно? Получится, что я оправдываюсь, хотя, конечно, мне и придётся оправдываться, что уж тут душой кривить. Но лучше подождать до завтра, когда получится собрать мысли в кучу.

На следующий день после учёбы, притащив телефонный аппарат в свою комнату, набрал Козыревых. Трубку подняла Нина Андреевна.

— Здравствуй, Максим! Ингу позвать? Сейчас.

Сердце моё колотилось в грудную клетку с такой силой, словно хотелось вырваться наружу. Сейчас я бы, пожалуй, минуту общения с Ингой с радостью променял бы на ещё один визит к ворам.

— Слушаю!

Да уж, в голосе чувствуется прохладца. Но я это, в общем-то, и предполагал.

— Привет! Понимаю твои чувства после того, как я прикрылся вчера перед мамой свиданием с тобой, но, поверь, это было сделано ради одного серьёзного дела.

В трубке тишина, слушает, но сама пока ничего не говорит. Ладно, продолжим. Надеюсь, в моём телефоне не стоит «жучок», и линию соответствующие органы не прослушивают, Хотя от ребят Сергея Борисовича всего можно ожидать. Даже если и прослушивают — я тут не про дела государственные говорю, а рассказываю своей девушке о личных проблемах, пусть даже там и замешаны уголовники. Это всё равно вотчина не КГБ, а МВД и, если даже чекисты захотят мешаться, я уж как-нибудь попробую с СБ договориться.

— Помнишь, я тебе рассказывал, что маму обокрали на улице? Так вот, милиция так и не может найти грабителей, и я, пока не стало совсем поздно, решил взять дело в свои руки. Ладно деньги, но паспорт жалко, да и сумочка, сама знаешь — мой подарок маме на день рождения.

— Ты что же, собственное расследование учинил? — наконец спрашивает она немного заинтересованным голосом.

— Вроде того, привлёк одного старого знакомца из числа недавно освободившихся, я ему как-то в поезде помог от подвыпившей компании отмахаться, вот он и предложил, если будут какие-то проблемы по этой части, обращаться к нему.

— С ним, значит, вчера встречался?

— С ним позавчера, а вчера с теми, на кого он меня вывел. Серьёзные люди, — подчеркнул я со значением.

— Бандиты?

О, в её голосе уже появилось волнение за своего возлюбленного, коим я в несмелой надежде продолжал себя считать. Значит, всё правильно делаю.

— Хм, солнышко, это не совсем телефонный разговор. Давай мы с тобой завтра встретимся, и я расскажу эту историю более детально. Но пока могу сказать, что с той встречи я вернулся живым и здоровым, и даже обнадёженным.

Короче говоря, договорились завтрашний вечер провести вместе. Но до этого случилось важное событие. В семь утра в нашу дверь раздался звонок. Я слышал, как открывать пошла мама, сам в это время чистил зубы в ванной комнате, вернее. В этот самый момент занимался разглядыванием в зеркале своей физиономии на предмет темнеющей щетины, что указывало определённым образом на взросление моего организма. Услышав оханье мамы, немедленно завязал с этим занятием, и выглянул из ванной.

Она держала в руках ту самую сумочку, которую у неё вырвал неизвестный гопник и, часто-часто моргая, переводила взгляд с меня на отца, на котором были только семейные трусы и майка-алкоголичка. Тот вернулся из поездки вчера вечером, а сейчас выбрался из-под одеяла и выглядывал из комнаты в прихожую.

— Надюх, что случилось?

— Вот.

Она растерянно протянула ему сумочку, но батя почему-то не рискнул её взять.

— Моя сумочка, кто-то оставил её у двери.

— Надо же, — ухмыльнулся я, — у вора, кажется, совесть проснулась. Может, там внутри ещё и паспорт с деньгами лежат?

Мама тут же расстегнула замок на сумке и принялась рыться внутри. Паспорт там действительно нашёлся, а вот денег не обнаружилось. Ну хоть и на том спасибо!

Так что на встречу со своей девушкой я пришёл не только с рассказом о визите к ворам, конечно, сильно отретушированном, так как давал слово о том, что видел и слышал, не трындеть на каждом углу, и Ингу попросил не распространяться, иначе, намекнул, эти серьёзные люди меня из-под земли достанут. На неё мои слова подействовали очень отрезвляюще, она даже кулачок закусила — так испугалась за меня. Ну а дальше я с победным видом рассказал об утреннем происшествии, и в очередной раз стал в глазах Инги героем.

Назавтра вечером я заглянул к Лёне. Как было не отблагодарить вора за помощь? Да и слова песен обещал через него передать. Резаный обнаружился в своей берлоге, снова поил меня чаем, на этот раз разговор у нас вышел более душевный, несмотря на присущую вору сдержанность. Поговорили, что называется, за жизнь, больше. Впрочем, я о себе рассказывал, а Лёня слушал. Вот не знаю почему, но ощутил какое-то я в нём, можно сказать, родственную душу. Хотя, казалось бы, где я и где Лёня… В общем, засиделся я у него до позднего вечера, а когда на прощание сказал, что теперь должен ему по гроб жизни, Резаный криво усмехнулся:

— Было бы за что… Ты мне помог, я тебе, так что забудь.

Один из экземпляров моей новой книги, кстати, я подарил Николаю Ивановичу Каткову. Тот же сдержал своё обещание, и за три дня до отъезда в столицу на запись «Песни года» и последующее участие в первенстве «Трудовых резервов» пригласил меня в отделение Союза писателей, где я быстро накатал заявление о приёме в члены СП СССР. Уже на следующий день я предстал перед приёмной комиссией, состоявшей из самого Каткова и ещё пяти членов СП. Помимо меня, в этот день рассматривался вопрос о приёме в организацию молоденькой поэтессы и уже убелённого сединами капитана II ранга в отставке, причём в офицерском кителе, только кортика не хватало. Тот, вернувшись в Пензу после многолетней службы на Северном флоте, решил на старости лет начать писать рассказы о море. Недавно в каком-то специфическом журнале наконец-то опубликовали его рассказ, и он сразу помчался в отделение Союза писателей с заявление о приёме в эту организацию.

Первой пригласили юную поэтессу. Вышла она уже минут десять спустя, грустная и поникшая. Следом пригласили отставника, а я тем временем спросил у девушки:

— Что, отказали?

— Угу, — печально кивнула она, — сказали, что несколько публикаций в «Суре» маловато для приёма, надо ещё подрасти. Молодая, вся жизнь впереди, успеешь ещё вступить… Зачем тогда Николай Иванович предложил написать заявление?

Действительно, знал же ведь наверняка, что так и будет, вот охота было девчонке нервы пилить? Может, у неё теперь на всю жизнь образуется душевная травма? Это что же, и мне могут отказать? Но, с другой стороны, я не какая-то юная поэтесса со стишками в местном журнале, меня и «Юность» публиковала, и вон книга вышла.

Я утешил несчастную булгаковской фразой, что Достоевский не имел никакого «членского билета», однако его трудно не признать писателем и без оного. Девица хоть немного, но взбодрилась.

Капитан II ранга вышел из комнаты, где проходило заседание, с довольной миной на усатом лице и гордо расправленными плечами. И без вопросов было понятно, что передо мной — новоиспечённый член Союза Писателей СССР, в кармане кителя которого лежит заветная корочка.

Наконец-то очередь дошла и до меня. Как выяснилось, волновался я напрасно. Конечно, пообсуждали мой юный возраст. Поэт Виктор Агапов, занимавший должность литературного секретаря Бюро пропаганды художественной литературы Пензенской областной писательской организации Союза писателей РСФСР, так и сказал, мол, может быть, стоит год-другой подождать, а то вдруг у Варченко ничего больше не выйдет? По молодости приспичило книжку написать, получилось, а потом у него переменятся интересы, и придётся удостоверение изымать. Оказывается, и такое могли проделать в случае неподобающего поведения члена СП, например, если он ударится в загулы, пороча имя советского писателя, и перестанет писать книги. Я заверил, что ничего подобного со мной не случится, после чего Катков вынес вопрос на голосование. Все проголосовали «за», и мне торжественно были вручены бордовые корочки, на которых было золотом оттеснено «Союз писателей СССР». Членский номер — 348, даже фотокарточка, оказывается, была заранее вклеена, разве что штамп поставили на моих глазах.

Это что же получается, я теперь с полным правом могу забить на учёбу и будущую профессию, сидеть дома и плевать в потолок? Нет, ну можно пописывать что-то периодически, по книге в пятилетку, я читал когда-то в сети, что, издав одну книгу тиражом не менее 10 тысяч экземпляров, член Союза писателей мог на гонорар жить безбедно года два. Понятно, что такая жизнь не для меня, но ведь кто-то же именно так и живёт, изредка выбираясь из своей берлоги на творческие встречи со школьниками или с какими-нибудь заводчанами. За которые, если не ошибаюсь, писателям тоже что-то платят.

Моё новое звание мы дома отметили купленным мною же к чаю тортом «Сказка». Батя с мамой, правда, выпили за меня по рюмашке вишнёвой наливки, я же отказался, мотивирую это режимом в преддверии отъезда на соревнования. Да и тортом я не сильно баловался, ограничился одним куском, так как мой вес после вчерашнего взвешивания в клубе находился на пределе допустимого. С Ингой мы «обмыли» удостоверение на следующий день, посидев вечерком в кафе.

А 19 декабря с моей девушкой и моей же мамой отправились в Москву. Накануне был контрольный созвон со Стефановичем, тот подтвердил, что пригласительные достал и, ещё раз уточнив номер вагона, добавил, что будет в среду утром встречать нас на перроне Казанского вокзала. Вечером той же среды нам предстояло принять участия в записи традиционного ежегодного фестиваля «Песня года», он же «Песня-78». Вернее, принять участие предстояло мне, а маме и Инге выступить в роли простых зрителей.

Так как забронировать в Москве в преддверии Нового года пару номеров в гостинице (один для меня, второй для Инги с мамой) было нереально, нас выручил Стефанович. Он договорился со своей старой знакомой, разведёнкой, работавшей на «Мосфильме» гримёром, которая согласилась нас приютить на одну ночь. Причём бесплатно, хотя мы и пытались предложить деньги. В итоге за оставшееся до поездки в «Останкино» время накупили продуктов, от которых гостеприимная хозяйка не посмела отказаться и тут же забила ими холодильник.

У неё же мы и переоделись. Мне пришлось отказаться от демократического стиля, облачившись в строгий костюм с галстуком, хорошо хоть не «бабочкой». Мама и Инга захватили из Пензы свои лучшие платья, мама-то уж точно, в которых вкупе с грамотным макияжем и причёской выглядели просто отпадно. С макияжем им помогла, конечно же, хозяйка квартиры, чуть сильнее накрасив маму и лишь слегка, но очень точно подчеркнув глаза Инги. А причёсками занималась соседка нашей хозяйки, оказавшаяся по удачному совпадению парикмахером из знаменитой «Чародейки». Она только что вернулась со смены, и собиралась заниматься своими домашними делами, но заплаченная за двух дам 25-рублёвая купюра помогла решить вопрос.

В «Останкино» поехали на такси, не в метро же им было спускаться в таких платьях, полы которых выглядывали из-под шубок моих женщин. У мамы платье вообще было до пола, а учитывая московскую слякоть, оно бы точно запачкалось. Туфли женщины захватили с собой, я же ещё из Пензы выехал в осенних ботинках.

Я вообще-то думал, что к концертной студии нас подвезёт Стефанович, но тот заранее извинился, заявив, всю вторую половину дня вынужден заниматься только Аллой. Мы не гордые, сами доберёмся, благо что водитель нам попался грамотный, быстро, но не нарушая правил, довёз до конечной точки маршрута.

Пригласительные, на которых мероприятие было обозначено как заключительный концерт лауреатов, нам сразу вручил Стефанович, пробурчав, что гостевые пригласительные для мамы и Инги достать их было непросто. На вопрос, сколько мы ему должны — махнул рукой, мол, свои люди, сочтёмся. Ну да, на моих песнях Алка уж всяко окупит расходы мужа на два пригласительных, хотя, я думаю, он мог выбить их благодаря своим связям вообще бесплатно. А мне как участнику пригласительный достался бесплатно, но я его получил уже по приезду в «Останкино», когда строгая женщина в очках сверилась со списком и скрупулёзно изучила мой паспорт. Не верилось ей, что автор песни столь юн, хотя мне самонадеянно казалось, что мою фамилию уже должна выучить вся страна.

Нам сразу выдали голубые квадратики с эмблемой «Песни года», которые мы прикололи на левую сторону груди. После этого ещё какое-то время побродили по фойе, вернее, по коридору, всё-таки это был студийный комплекс, а не концертный зал. Причём я гулял с Ингой под ручку, ловя на себе завистливые взгляды мужчин, которые, уверен, тоже не отказались бы прогуляться под ручку с такой красоткой. Женщины разглядывали Ингу оценивающе, да и маму заодно. Она для своего возраста выглядела если и не сногсшибательно, то вполне на уровне, уж не хуже столичных штучек. А за своей спиной я то и дело слышал перешёптывания: «Это Варченко?» «Вроде он» «Какой симпатичный… Что это с ним за девушка?» От этих слов пока ещё небольшая грудь Инги приподнималась вместе с подбородком, и она в этот момент напоминала аристократку, а я с трудом сдерживался, чтобы не прыснуть со смеху.

Хех, вон и Эльдар Рязанов медленно двигается ко входу в студию. Он-то здесь чего позабыл?

— Максим Варченко?

О, кажется, нашлись смелые поклонницы. Дорогу нам преградили две тётушки бальзаковского возраста, одна из них без преувеличения пожирала меня плотоядным взглядом, словно львица — филе антилопы гну.

— Здравствуйте! — вежливо здороваюсь с женщинами.

— Максим, это ведь вашу песню сегодня Алла будет исполнять? — полувопросительно, полуутверждающе заявляет «львица». — Она мне так нравится!.. Песня, я имею в виду. Хотя и Аллочка тоже прекрасная певица. Ой, мы не представились! Марина Витальевна, и а это моя подруга Александра Павловна. Между прочим — дочь знаменитого поэта Александра Блока.

— Мариш, ну не надо…

— Ну а что, пусть люди знают!

— А почему же отчество Павловна? — спросил я, подозревая, что меня пытаются неумело развести.

— Ой, там такой детектив… Своей матерью Саша всегда считала Марию Сергеевну Сакович, которая была главным врачом при только что созданном в Петрограде БДТ — тогда его называли Больдрамт. Там она часто встречалась с Блоком…

— Марина!

— Ладно, ладно, Саша, не буду. Но твоя история достойна журнала, поверь мне, не знаю, почему ты постоянно от всех скрываешь такую биографию… Извините, пойдём мы свои места занимать, а то через десять минут начало.

И нам пора. На входе в зал неожиданно встречаем Стефановича.

— Вы-то мне и нужны, — говорит он. — После концерта не убегайте, у нас тут кое-какое мероприятие намечается. Встретимся у выхода, я к вам подойду.

Интересно, что это ещё за мероприятие? Ладно, война покажет.

— Кстати, твоя песня, — это уже мне, — под номером 36, сразу после выступления Кикабидзе.

— А покажут когда? — встревает мама.

— 1 января, не забудьте включить телевизор, — улыбается Александр Борисович.

М-да, долго ждать. Ну да всё равно до конца сидеть придётся. Мы с моими женщинами разделяемся, им на двенадцатый ряд, а мне на третий. На самом деле он четвёртый, только укороченный первый ряд, находящийся в паре метров от второго, называется нулевым. Нахожу своё семнадцатое место, крайнее в ряду, по правую руку от меня сидит моложавый мужчина с весьма характерной причёской, и лицо мне его кажется знакомым. Не успеваю я опуститься в очень уж низкое кресло, как он вдруг улыбается мне, я тут же интуитивно протягиваю руку, и тот с готовностью жмёт мою ладонь:

— Максим, — представляюсь я.

— Максим Варченко? — уточняет мужчина. — Очень приятно, а я Владимир Мигуля. Наконец-то увидел вас, что называется, вживую. Всё не мог представить, как это в нашей композиторской среде завёлся столь юный талант. Вам же шестнадцать. Если не ошибаюсь? А так я бы уже лет восемнадцать дал, вон плечи какие.

— Это всё занятия спортом, — смущённо улыбаюсь я.

— Вы ведь боксом, кажется, увлекаетесь?

— Есть такое.

— Я читал, на чемпионате в Греции какой-то скандал даже случился…

— Юниорское первенство Европы, — мягко поправляю я. — Да, было дело, соперник меня русской свиньёй обозвал, я в ответ ему едва в челюсть не засандалил, не знаю, как сдержался.

— Да-а, как нехорошо… Я бы, пожалуй, и не сдержался, особенно когда помоложе был, за грубое слово мог сразу в лоб дать… А я так понимаю, Пугачёва и Добрынин вашу песню сегодня исполняют? Ближе к финалу концерта. Хорошая песня, им очень подходит.

— Спасибо, — искренне благодарю Мигулю. — А у вас что за песня сегодня прозвучит?

— «Солнечные часы», мы её с Ильёй Резником написали для Яака Йоалы.

Он кивнул в сторону прислушивавшегося к нашему разговору своего соседа по правую руку. Точно, Резник, ещё тёмная шевелюра, хотя и покороче, чем в старости. Правда, и залысин ещё нет.

— Тоже неплохая вещь, — улыбаюсь в ответ.

Не стал я говорить, что не знаю, что это за песня. Может, в прошлой жизни и слышал, но, видно, в памяти не отложилось. Не то что «Трава у дома», написанная тем же Мигулей.

— Дипломы будут вручать? — интересуюсь я.

— Должны.

Кстати, прямо передо мной на первом ряду сидели не кто иные, как Александра Пахмутова и Николай Добронравов, на чьей обрамлённой редкой порослью волос лысине отражались огни софитов. Почему-то не к месту вспомнился чеховский Червяков, неосторожно чихнувший на лысину сидевшего впереди генерала, и у меня тут же, как назло, засвербело в носу. Применил испытанное средство — потёр пальцами переносицу и через несколько секунд желание чихнуть исчезло.

В этот момент на сцене началось движение, появились ребята Большого детского хора Центрального телевидения и Всесоюзного радио под руководством Виктора Попова. Они заняли свои места на длинном постаменте у задника сцены, изображавшего останкинскую телевышку с исходящими от её вершины волнами эфира и стоявшие по обе стороны многоэтажные дома. Затем на весь зал заиграла музыка и зазвучало:

На сцене один за другим появлялись артисты, которые хлопали вместе с залом и пели:

Вот и Пугачёва с Добрыниным, тоже хлопают и поют. Поймал себя на мысли, что жду, когда она посмотрит на меня и одарит предназначенной только мне улыбкой. Тьфу, какой же я… А сам тем временем тоже бью в ладоши и подпеваю залу и артистам про песню, которая не прощается с тобой.

Песня закончилась, на авансцену вышли ведущие вечера Александр Масляков и Светлана Жильцова.

— Добрый вечер, дорогие друзья! — приветствовала публику Жильцова.

— Добрый вечер, уважаемые телезрители и гости концертной студии! — продолжил Масляков.

— Начинаем заключительный концерт 8-го Всесоюзного телевизионного фестиваля советской песни.

— В нашем праздничном вечере принимают участие…

Дальше пошло перечисление исполнителей: Ксения Георгиади, солист Ленинградского театра музыкальной комедии Виктор Кривонос, солистка Киевского государственного мюзик-холла Татьяна Кочергина, лауреат Всесоюзного телевизионного конкурса «С песней по жизни» Владимир Романов, солистка Москонцерта Валентина Толкунова… В итоге, конечно, добрались и до Пугачёвой с Добрыниным. Аллу Борисовну представили как лауреата Всесоюзных и международных конкурсов и обладательницу Гран-при фестиваля Интервидения «Сопот-78», а Добрынина просто как автора-исполнителя. На будущей Примадонне было тёмное платье в пол, вокруг шеи было обмотано что-то вроде серебристой цепочки, свисавшей до пояса. Кобзон и Ротару стояли рядышком, и Софа смотрелась, на мой взгляд, куда выгоднее своей уже начинавшей полнеть извечной соперницы.

— В нашем зале композиторы и поэты, — говорила Жильцова, — лауреаты Государственной премии СССР 1978 года, передовики предприятий Москвы и московской области, воины Ордена Ленина Московского военного округа, космонавты, дважды Герой Советского Союза Георгий Гречко, Борис Волынов и Виталий Севастьянов, бригады коммунистического труда, победители социалистических соревнований, строительные бригады олимпийской Москвы, учащиеся профессионально-технических училищ (о, не про меня ли, хе-хе), студенты московских вузов.

Отзвучали аплодисменты и на сцене появился Лев Лещенко, под аккомпанемент эстрадно-симфонического оркестра Центрального телевидения и Всесоюзного радио под управлением Юрия Силантьева запел «Любовь, комсомол и весна». О-о, похоже, сегодня будут петь под «фанеру», думаю я, глядя, как болтается в воздухе обрезанный шнур от микрофона, в который поёт Лещенко. Вряд ли прогресс дошёл до радиомикрофонов, уж точно не на нашей эстраде.

Валерьяныч ещё и в зал пошёл, прогулялся, распевая, по проходу, встал рядом с Рязановым. Тот сидит в обычной позе, скрестив руки на груди, вернее, над выпирающим животом, на Лещенко ноль внимания. Или ему про сто поворачиваться при такой комплекции неудобно.

Следом Большой детский хор спел «Вместе весело шагать», весь зал подпевал, но меня как-то эта волна не подцепила. Послушал «Песню о Ташкенте» в исполнении Мансура Ташматова, голосившего в такой же микрофон с обрезанным шнуром. Впрочем, и Сенчина тоже радовала публику студийной записью. Организаторы либо рассчитывали на то, что в зале собрались идиоты, которые ничего не понимают, либо на пофигизм зрителей.

— Чего это у вас вид такой недовольный? — по-дружески подтолкнул меня локтем наклонившийся ко мне Мигуля, и снова тут же уставился на сцену, хлопая в такт песне про речку, бегущую по камушкам.

— Да ну не дело это, петь под «фанеру», это же обман зрителя, — не отводя взгляда от симпатичной Сенчиной, ответил я негромко.

— Петь подо что?

— Рот под фонограмму открывать, — объяснил я.

— А-а, вон вы о чём… Я тоже заметил, ну так ведь это делается для телеэфира в основном, а там главное — чистый звук. Не дай бог какая накладка случится, кто-то сфальшивит.

Сенчина закончила петь, и Жильцова объявила:

— Людмила Сенчина исполнила песню «Камушки» лауреата премии ленинградского комсомола Александра Морозова на стихи Михаила Рябинина.

Оба названных товарища — один помоложе и повыше, второй пожилой и лысоватый — встали со своих мест и принялись раскланиваться. Похоже, и мне это же самое предстоит, на сцену вызывать меня никто не будет.

Младшая группа Большого детского хора исполнила «Песню Красной шапочки» из одноимённого фильма. Бли-и-ин, даже дети под фонограмму научились рот открывать! Да что бы я хоть раз! Даже если на «Песню года» позовут, поставлю условие — живое исполнение или никакое. И срать я хотел на то, что Лапин меня закроет на всех каналах страны. Хотя каналов-то пока всего ничего, раз-два — и обчёлся. Да и чего это я варежку вообще расхлебанил, будто меня когда-нибудь пригласят на итоговой новогодний телеконцерт? В перспективе такое, конечно, возможно, я с ходу мог назвать пяток наших песен, которые прозвучали бы достойно на этой сцене, я уж не говорю о тех, которые могу позаимствовать из числа ещё не написанных.

Тем временем симпатичная девушка, которой сегодня выпало разносить дипломы, уже шла к раскланивавшемуся композитору песни Алексею Рыбникову. Как там у Маршака… «Хоть оброс я бородой, а козел я молодой». Хотя сейчас ему уже, пожалуй, за тридцать. И вообще фамилия его Беймшлаг. Правда, я бы на его месте тоже фамилию матери взял. Не то что я имею что-то против еврейских фамилий, просто Рыбников звучит куда благозвучнее^[18]. В следующем году если память не изменяет, создаст своё самое значимое произведение — напишем музыку к рок-опере «Юнона и Авось». Забавно сознавать, что я уже знаю, как будут звучать заглавные партии из рок-оперы, а автор, возможно, ещё только находится в стадии их создания.

Ну а затем настал черёд Аллы Борисовны. Я не напрягался, увидев её на сцене, так как Масляков заранее объявил «Песенку первоклассника» и её авторов, а потом уже озвучил, кто будет исполнять. Да и знал уже, пол каким номером моя песня. Алка вообще не удосужилась взять в руки неподключенный микрофон, пела, сложив руки на животе. А голосок, кстати, пусть и студийный, но очень даже чистый. Не сравнить с тем прокуренным вокалом, который зазвучит лет через пятнадцать, а то и раньше.

А в финале припев «То ли ещё будет…» ей подпели баритоном четверо подсадных из зала. После чего Алле аплодировали дольше, чем кому-либо до неё, а затем ещё раз объявили авторов песни — Эдуарда Ханка и Игоря Шаферана.

«Фанерный» концерт шёл своим чередом, а меня на выступлении Пьехи даже начало клонить в сон. Правда, тут же очнулся — объявили «Солнечные часы» на музыку Мигули и стихи Резника. Покосился на композитора, тот сидел прямо, немного выпятив грудь, в его взгляде сквозила плохо скрываемая гордость. Песня закончилась, авторы по традиции принялись раскланиваться, радостно принимать дипломы лауреатов.

Живинку попытался внести ансамбль «Пламя» с песней про Гавану. Дальше — Роза Рымбаева, Кобзон (непонятно, уже в парике. Или ещё со своими волосами), какая-то Рано Шарипова… Завершало первое отделение выступление Анатолия Мокренко, после чего объявили перерыв.

Я тут же нашёл глазами маму и Ингу, мы встретились у выхода из зала.

— Давайте немного разомнёмся, — предложил я.

Правда, разминаться было особенно негде. Толкотня была ещё больше, чем перед началом концерта. За одним столиком увидели группу что-то обсуждавших людей, на другом зрители вяло рассматривали конверты пластинок, среди которых я увидел и пластинку Пугачёвой «Зеркало души». Обнаружился в коридоре и «почтовый ящик» для пожеланий и предложений в программу «Песня-78». Тут же имелась ручка на шнурке и листочки бумаги.

— А ну-ка…

Я взял ручку и начеркал:

В общем-то, мог и не подписываться, но посчитал это трусостью, в то же время подписываться полным именем и фамилией не рискнул, меня Сергей Борисович не раз уже предупреждал, что не стоит лезть лишний раз в бутылку. Пусть гадают, кто это написал, хотя, скорее всего, просто выбросят записку в урну.

— Ты чего там написал? — спросила Инга.

— Так, одно пожелание организаторам мероприятия, — невинно улыбнулся я ей.

Второе отделение началось с появления Юрия Богатикова, с которым мне и моим ребятам уже довелось выступать на одной сцене. Понравился Ренат Ибрагимов с песней «Мне хорошо с тобой». Пусть и под «фанеру», но завёл малость заскучавшую после нескольких «песен ни о чём» публику.

После выступления Кочергиной с песней «Уроки музыки» ведущие решили озвучить записки из «почтового ящика». Я слегка напрягся, как-то не ожидал, что их зачитывать станут по ходу концерта.

— Я думаю, Владимир Дмитриевич, это к вам, — сказал Масляков, двигаясь в зал. — Главный редактор эстрады и советской песни Всесоюзной студии грамзаписи Владимир Дмитриевич Рыжиков. Такой вопрос… Вот чьи сольные диски можно будет купить в этом году? Ну, вероятно, имеются в виду диски тех певцов, которые принимают участие в нашем концерте.

Микрофон взял этот самый Рыжиков, попросивший разрешения сначала сказать о том, что он уже на восьмом фестивале здесь присутствует, и видит, что очень много хороших и интересных песен стали популярными благодаря «Песне года». Что же касается новых пластинок, в ближайшее время выйдут диски Льва Лещенко, Софии Ротару, Аллы Пугачёвой, ансамбля «Пламя» и других исполнителей.

Думаю, мою записку точно не озвучат. Что они, дураки, что ли, самоубийцы? Ну хотя бы подбросил им пищу для размышлений. Критика должна быть конструктивной.

На Ротару я оживился. В смысле, на её появлении на сцене, хотя, лёжа на ней, я бы, пожалуй, тоже оживился. Эх, хороша бабёнка! Прости, Ингочка моя, но это я так, просто помечтать.

Песня, правда, скучная какая-то, уж лучше бы «Хуторянку» спела. Правда, до её создания ещё лет десять точно, появилась она на рубеже 1980-90-х годов. Может, подкинуть Софе будущий хит? Надо бы как следует обмозговать эту идею. Правда, если Алка узнает… Большой скандал может случиться.

Эта мысль так крепко засела в моей голове, что в себя я пришёл, лишь когда услышал свою фамилию. О, блин, мою песню объявляют! Ну да, согласен, не мою, а Николаева, но тут уж так карты легли, друзья. К тому же «ловец» что-то там бухтел про то, что «Две звезды» как-то помогут изменить историю. Каким уж образом — можно только гадать, ну да это уже дела высших сфер.

Дальше выяснилось, почему в зале присутствует Рязанов — как автор текста к песне «У природы нет плохой погоды» из кинофильма «Служебный роман», которую сейчас должна исполнять Сенчина. С режиссёром пообщался Масляков, и Рязанов рассказал историю создания этого стихотворения. Рассказал с юморком, заставив зал смеяться и аплодировать.

Потом несколько песен спустя зачитали ещё одну записку. Некая Анна Степановна Попова — бригадир кондитерской фабрики «Большевик» — предлагала следующий выпуск «Песни года» проводить во Дворцах культуры и клубах при заводах. Это еще больше сплотило бы народ с песней. Вопрос Масляков адресовал водителю-испытателю с «Завода имени Лихачёва», тот полностью поддержал предложение Анны Степановны. Ну я-то знал, что эта идея так и останется мечтой работницы кондитерской фабрики и водителя-испытателя.

Галина Беседина, кстати, симпатичная девица, спела дуэтом с Сергеем Тараненко песню «Не исчезай». Затем сцену оккупировал кавказский Бельмондо, то бишь Вахтанг Кикабидзе с песней из кинофильма «Мимино».

А следом… Следом объявили песню «Две звезды», добавив по какой-то странной традиции имя автора, и на сцене появились Пугачёва и Добрынин. Слава уже с гитарой в руках. Наконец-то, а то у меня уже копчик устал столько сидеть. Добрынин заиграл вступление, и Пугачёва запела. Ну и что, что под «фанеру», думал я, глядя на сцену, очень даже неплохо получается, вижу, что и народу нравится, хотя головой старался не вертеть, просто косился. А когда петь закончили, тут уж и меня как следует представили, пришлось вставать и кланяться. С улыбкой принял диплом. Поймал на себе взгляды бешено аплодировавших мамы и Инги, не удержался, подмигнул им. А народ всё никак не угомонится, даже кричат что-то. Видно, хорошо зашла вещь, спасибо вам, Игорь… Как вас там… Игорь Юрьевич, если не ошибаюсь.

Опаньки, не иначе Масляков решил и со мной пообщаться, только после этого шум в зале стихает.

— Никогда у нас среди авторов «Песни года» не было ещё столь молодых композиторов и поэтов, — сказал он, стоя рядом со мной. — Максим, вы в свои шестнадцать уже успели прославиться и как писатель, и как боксёр, а теперь вот ещё и как музыкант и поэт. Откуда берутся такие вундеркинды?

Эх, сказал бы я, откуда они берутся, да в телеэфир не пропустят. А меня после таких слов, как пить дать, уведут под белы рученьки.

— Конечно же, из комсомола! — жизнерадостно заявляю я. — Вот как закончил восьмой класс — так и решил со всем комсомольским напором взяться за себя. Учёные говорят, что человек задействует лишь малую часть своего мозгового вещества, а я подумал, что при желании можно добиться и большего. Стал работать над собой, причём и умственно, и физически, и большую мне в этом поддержку оказывает моя мама Надежда Михайловна, а также моя муза, которую зовут Инга. Вон они, кстати, на 12-м ряду сидят.

Я повернулся и помахал им рукой, а Инга с мамой тут же покраснели до корней волос, мне это было видно даже отсюда, но всё же нашли в себе силы помахать в ответ.

— Что ж, приятно слышать, что у нашего юного таланта такие хорошие мама и девушка. Уверен, они и дальше будут поддерживать вас во всех начинаниях.

Фух, наконец-то отклеился от меня самый знаменитый кавээнщик, вернулся на сцену, куда уже рвался Карел Готт. А я сел, чувствуя, что мокрая от пота рубашка прилипла к спине. Легче тренировку провести, чем ответить на вопрос Маслякова.

— Поздравляю, эффект потрясающий, — пожал мне руку Мигуля. — Кстати, здорово вы про комсомол завернули.

— Ну, кто умный, тот понял, что это я так постебался.

— Что сделал?

— Хм, пошутил так, — поправился я.

— А-а-а… Надо запомнить это слово.

А тут мне ещё по малой нужде неожиданно приспичило, не иначе всё Масляков виноват. К счастью, концерт уже подходил к концу, и после исполнения всеми участниками финальной песни «Новый день» Пахмутовой и Добронравова фестиваль объявили закрытым. Всё, бегом в туалет, а потом ждать Стефановича у выхода. Посмотрим, что они там придумали.