1. Тьма над Ершалаимом

У моих родителей в гостиной, среди портретов родителей, детей, и родственников, есть фотография, сделанная во время их медового месяца. Отправились они в Мексику, в Пуэрто-Вальярта, пляжный курорт на Тихом океане, где цены, в отличие от Акапулько, были в те далёкие времена по карману двум студентам. Но прямых самолётов тогда не было, и они полетели через столицу, Мехико, где и провели на три дня. На фото – молодые смеющиеся родители на фоне ослепительно голубого неба, а где-то вдали виднеются два заснеженных вулкана – классический конус Попокатепетля и чуть более низкий, но и более длинный, напоминающий спящую на спине девушку Истаксиуатль (чье название и означало на языке ацтеков «белая женщина»).

А в восьмидесятых годах двадцатого века мне довелось и самому побывать в Мехико во время весенних каникул, у своей тогдашней мексиканской подруги. Я с нетерпением ожидал увидеть оба вулкана, но, увы, из города не было видно не только их, но и луны со звездами по ночам, а днём солнце появлялось редко и напоминало весьма и весьма бледную луну, то и дело исчезавшую за толщей смога, уже много лет покрывавшего столицу.

Мне рассказали, что в Москве в марте дни становятся длиннее, то и дело светит солнце, а снега потихоньку начинают таять. Но в этом году небо так и покрывала серая пелена, то и дело шел снег, а солнце, в те редкие моменты, когда оно появлялось, выглядело точь-в-точь, как тогда в Мехико. Морозы не прекращались ни в марте, ни в апреле – лишь в ночь на пятнадцатого апреля по новому стилю, а пятого по старому, на Вербное воскресенье, неожиданно подул южный ветер, и стало, согласно нашему градуснику, целых два градуса выше нуля.

Вербы стояли голые, и приветствовать Господа в Иерусалиме было бы нечем, если бы наши соседи не додумались нарезать веток и поставить их в воду за неделю до праздника; они же с нами и поделились. Страстная седмица была столь же холодной, все время шел то снег, то дождь, и лишь двадцать второго апреля, на Пасху, чуть потеплело – до пяти градусов – и воцарилась солнечная погода. Впрочем, солнечной ее можно было назвать с натяжкой – то же жалкое подобие луны посреди пепельно-серого неба.

Тут и там, нищие начали разговоры – мол, Господь наказал Русь за убийство царевича Димитрия. Потом эти рассказы подхватили и другие. Патриарху даже пришлось издать указ, приравнивавший подобные слухи к богохульству, и запретить во служении трех московских священников, которые подозревались в распространении этих слухов.

Но, увы, слухи продолжали звучать отовсюду. А еще к ним часто добавлялась сплетня о том, что пришельцы – то бишь мы – посланники диавола, пришедшие на Русь прельстить неправедного царя ради ее погибели.

С помощью Никитки, мы сумели достаточно оперативно взять четверых нищих, которые первыми начали распространять подобную информацию. Раскололись они практически сразу, когда мои «гэбисты» им намекнули, что, если они не заговорят, я отдам их в Постельничий приказ. Оказалось, что платил им за это некий купец-литвин, Станислав Быковский, который давно уже жил в Москве и в свое время принял православие, чтобы жениться на русской бабе. Именно на него мне в свое время показал Аристарх.

Быковского взяли «без шума и пыли» и, пользуясь тем же методом, узнали, что заплатил ему за распространение слухов его двоюродный брат, Збигнев, который был членом польской купеческой делегации. Кроме того, Быковский давно уже служил своего рода резидентом Речи Посполитой в Москве, и он поспешил раскрыть всю шпионскую сеть – или, по крайней мере, немалую её часть. Сразу после допроса наши ребята арестовали более дюжины. Главным из них был некто Ежи Качинский – как и Быковский, родом из Новогрудка, но, в отличие от последнего, шляхтич, когда-то перешедший на службу к Фёдору Иоанновичу и оставшийся у Бориса.

Мы полагали, что про задержание Быковского не знал никто, но, когда мы пришли к Качинскому, дом оказался пуст. К счастью, Саша Сикоев поставил своих людей у всех ворот Деревянного города и приказал им задерживать всех, у кого они уловят хоть капельку польского акцента. Примерно пять минут Ежи представлял из себя этакую помесь героини-пионерки, партизана на допросе и гордого аристократа. Впрочем, когда он понял, сколько у нас на него компромата, и после вопроса о том, сейчас ли его на кол сажать или дать ему сначала шанс, мнимая «пионерка» оказалась сродни представительнице древнейшей профессии.

А двое других нищих привели нас к челяди Рубец-Мосальского, для ареста которого теперь были основания, и Борис нам сразу дал на это визу. Василий Михайлович с нами говорить отказался и был препровождён к Дмитрию Ивановичу Годунову, у людей которого он практически сразу запел, как птичка. Выяснилось, что ему был обещан немалый чин при будущем царе Дмитрии Иоанновиче, а также была передана довольно большая сумма золотом. Смертную казнь ему заменили лишением всего имущества и ссылкой в Кирилло-Белозерский монастырь после того, как он, стоя на Лобном месте, прилюдно покаялся в измене и подробно перечислил все, что он сделал или должен был сделать по уговору с поляками. Мы же, хоть ничего и не просили, получили его кремлевскую усадьбу.

После этого, слухи пошли на убыль, но так окончательно и не прекратились – их продолжили тиражировать некоторые «городские сумасшедшие» – куда же без них, увы… Но верили им, такое у меня возникло впечатление, совсем немногие, особенно после указа Святейшего и исповеди Рубец-Мосальского.

В мае чуть потеплело, и к середине месяца наконец-то растаял снег, и началась распутица. Она продолжалась долго – земля просто не могла высохнуть из-за низкой температуры и отсутствия солнца. В июне, наконец, мы посадили картошку на полях в Измайлово и у Радонежа, а также поделились ей с теми, кто был согласен ее сажать с условием, что они передадут нам половину урожая в конце лета. Картофель мои ребята повезли и в другие районы – Орёл, Курск, Путивль, Чернигов, Калугу, Смоленск… Кроме того, посадочный материал распространялся и по монастырской линии – об этом уже позаботился Святейший.

В Москве и под Москвой всё весьма неплохо работало и без меня, и мне захотелось посмотреть, что же у нас происходит на берегах Невы и на Балтике. И седьмого июня я отправился в путь, взяв с собой взвод "измайловцев" из тех, кто отличился под Черниговом. Было холодно, но относительно сухо, и наш поезд двигался достаточно быстро. И не успели мы отъехать от Москвы, как мы увидели два десятка телег, заваленных разнообразным скарбом, двигавшимся нам навстречу.

– Куда вы едете, добрые люди? – спросил я у одного из возниц.

– К Чернигову, там, говорят, землю дают, да и зерно для посадки, и серебро на первое время. И теплее там. А то в этом году запретили нам рожь сажать, говорят, не взойдёт, родимая. А на дорогу нам зерна отсыпали, да и денег немного дали.

– А ты знаешь, что тебе военному делу учиться надо будет? А всей твоей семье – грамоте и счёту.

– Знаю. И что с татарами или с ляхами, может быть, сражаться придётся. Только всё лучше, чем как здесь, когда и посадить-то ничего нельзя.

Это было частью нашего плана – создание боеспособного ополчения на южной границе. Каждому полагалось по ружью, порох, свинец, и пулелейка – и, кроме того, кое-какой инвентарь, от сохи и до топора. За это каждый будет числиться солдатом одного из новых полков, и обучаться военному делу – чтобы хоть знать, с какой стороны ружьё держать и как из него стрелять. Да и школы везде открываются – зря мы, что ли, учителей готовим?

В этом году упор делался на южную границу либо на Борисов, Александров и Николаев, а в следующем – ещё и на Урал, Сибирь, и Поволжье. Подобные караваны я встречал по нескольку раз на дню – кто шёл на Чернигов, кто на Путивль, кто на Курск, кто на Воронеж…

Но хорошая погода длилась недолго – километров за пять до Твери снова зарядили дожди, и наше путешествие прервалось одиннадцатого июня, практически не успев начаться. В самом городе улицы были мощёны деревом, и по нему передвигаться было можно. Мы проверили элеватор – он выглядел добротно, высокий, обмазанный глиной и заполненный зерном – все-таки в прошлом году народ постарался. На сколько этого зерна хватит, я даже не хотел думать. Но кроме зерна, у Тверского элеватора в амбаре устроили хранилище сушеных грибов и рыбы, а в другом – крымского масла и кишмиша – крымчаки условия перемирия выполняли на ура. Кстати, в деревнях по дороге в Тверь я то и дело замечал крымских козочек. Похоже, наша программа «по козе в каждую семью» начала работать. За козу подразумевалась трудовая повинность, и там, где были предусмотрены картофельные поля, например у Клина и собственно Твери, их задачей было распахать поле, засадить картофелем, и потом – осенью – убрать его.

Народ еще не знал, что такое картофель, так что воровства пока не было, да и народ так хотел халявную козу, что картошка к нашему приезду уже была засеяна. Голода как такового ещё не наблюдалось – припасы еще оставались с прошлого года, а крестьянам, которые обыкновенно работали бы в поле, и которые не захотели переселяться на юг, предложили работу по постройке дорог и общественных зданий, а также мощению улиц.

А пока мы ждали возможности продолжать путешествие, мы спасались в баньке при Путевом дворце в Твери. И тут я, увы, не выдержал. Обычно меня банщицы интересовали мало – как правило, это были дамы в теле и не первой молодости, а мне нравятся девушки стройные и, если и старше меня, то ненамного. Но одна из банщиц привела дочку лет двадцати – сказала, рано овдовела, муж умер от болезни прошлой зимой. И неразумное потребление пива и хмельного меда, помноженное на почти годовое воздержание, сыграло со мной злую шутку – я понял, что изменил не только Лизе, но и, собственно, Эсмеральде, когда, проснувшись, увидел рядом с собой нежно посапывающую Аксинию. Конечно, девушка была необыкновенно красива – русоволоса, голубоглаза, с точеными формами, лучше любой Мисс Америки. Но, тем не менее, я почувствовал себя весьма неуютно. Была еще надежда, что в ночь до того ничего такого у нас не было, но, проснувшись, Аксиния сказала:

– Княже, а надень на свой уд варежку, как вчера.

Все мои надежды, что ночью ничего не произошло, при этом понятным образом обрушились. И у меня не хватило сил разочаровать девушку – а она не только весьма споро делала свою работу, но, увы, знала толк и в увеселениях. Так что, когда мы наконец покинули Тверь семнадцатого числа, я был вполне доволен – но с ужасом думал, что на обратном пути придется еще раз наведаться в этот же дворец.

Дальнейшее путешествие прошло быстрее – все элеваторы были в полном порядке, все картофельные поля – последнее у Новгорода – засажены, столь молодых банщиц больше не было – а уединения со служанками я, хоть и с трудом, избегал как огня. В Борисов мы пришли седьмого июля (понятно, по новому стилю), и я его не узнал – все-таки то, что недавно было еще пустынным берегом, превратилось в небольшой городок, и звук топора раздавался со всех сторон – он строился дальше. Через реку, несмотря на серую мглу, был виден Александров, разросшийся еще больше. Тут и там дымили трубы заводов – как я узнал, топили горючими сланцами, а шведы поставляли руду по графику.

В Борисове располагался и недавно созданный центр для временных рабочих. В большинстве своём это были люди из окрестных деревень и городов. Работали они на строительстве дорог и новых городских зданий, на осушении болот, а тем, у кого были профессии, по возможности находились соответствующие занятия. Кроме того, всех учили читать, писать и считать, и самых способных определяли кого осваивать новые профессии, а более физически развитых – в Борисовский полк либо Николаевскую эскадру. Часть из них предполагалось взять с собой в Америку, но только тех, кто захочет сам и покажет успехи в той или иной области.

Уровень Невы после всех дождей был достаточно высоким и для «Победы», но она сейчас находилась в Николаеве, так что я заночевал в Александрове, сходив сначала на исповедь у отца Пафнутия. Узнав о моем прелюбодеянии, он долго смотрел на меня, потом, ничего не говоря, начал читать отпустную молитву. В воскресенье восьмого, с утра, он меня даже причастил. После службы, я спросил его, почему он не назначил мне эпитимии, а он посмотрел на меня и с грустью сказал:

– А ты сам каешься так, что ни одна епитимья не поможет. Ничего, полтора года тебе осталось, потом будешь с женой. А она тебе, чую, уже дитя-то родила – Господь хранит ее, не бойся ни за нее, ни за дитя, ни за других.

Я испугался спросить, кого он имеет в виду под «другими».