– Ты ранен? – спросила женщина на пороге.

Она была такая маленькая, худая и враждебная, что он подумал о кукле, сделанной из колючей проволоки. И ее платье, и ее кожа были именно такого цвета. Вместо ответа он сплюнул на землю – комки темной слизи забили ему горло.

– Впустите меня! – приказал он, отталкивая ее, чтобы пройти.

Он перебегал от куста к кусту, огибая воронки от бомб под свист пуль. По пути попались новые развалины, новые поляны, он падал в овраги, катясь до самого низа, поднимался и наконец на краю города заметил здание из некрашеного бетона с нарисованным крестом.

Она заперла за ним дверь. Он согнулся пополам, опираясь руками о колени. Легкие на пределе, в голове стучат отбойные молотки. Вся правая нога разламывалась от боли, во рту полно крови, а левой рукой он не мог и двинуть – но ничего серьезного, по его твердой уверенности. Наконец он поднял голову, и ему потребовалось еще несколько секунд, чтобы привыкнуть к полумраку.

Вся комната была занята десятком пустых коек. Трое или четверо чернокожих в белых халатах сидели на полу. Удушливая жара искажала все ощущения и мысли. Пекло царило здесь безраздельно, подчиняя и его своей власти. Единственно возможным ответом было… раствориться.

– Ты ранен? – повторила она.

Внешность сестры Хильдегарды соответствовала ее роду занятий. На вид хрупкая, но стойкая, с крошечным личиком, изрезанным морщинами, словно Африка не уставала ее кромсать. Ей было за восемьдесят. «Последняя из могикан», как сказал отец Альбер. Эрван невольно испытал чувство безотчетного торжества. Ему удалось. Он добрался до цели своих поисков.

– Все нормально, – удалось ему прохрипеть. – Вы сестра Хильдегарда?

– А кто ж еще? – настороженно ответила она. – А вот ты кто?

– Меня зовут Эрван Морван. Я полицейский из Парижа… сын Грегуара Морвана.

– Это шутка?

– Я что, похож на шутника?

– Честно говоря, да, – заметила она, оглядывая его с пренебрежением. – И дурного пошиба.

Снаружи взрывы и стрекот стали реже.

– Давай я тебя осмотрю.

– Я в порядке, говорю же!

Сестра Хильдегарда со взбешенным видом остановилась: она протянула ему руку – он ее оттолкнул, второго шанса не будет. Она направилась к столику на колесиках, где выстроились в аккуратный ряд хирургические инструменты, наполовину ржавые.

Эрван хотел было подойти, но она остановила его взглядом:

– Сними башмаки.

– Что?

– Сними свои паршивые грязные башмаки!

Он подчинился – смехотворное стремление к асептике в помещении, которое больше всего напоминает велосипедный сарай. Он воспользовался этим, чтобы освободиться заодно от рюкзака и винтовки.

– Как ты сюда попал?

– На баржах.

– Что там снаружи?

– Армейские начали обстрел.

– Ходили слухи, – сказала она как бы сама себе, – но я не была уверена… Конголезцы получили новое оружие.

Со своим немецким акцентом сестра Хильдегарда выстраивала слоги, как солдат в тяжелых сапогах на марше. Хотя, если подумать, она была скорее из Нидерландов.

– Вы ошибаетесь: это тутси получили снаряжение.

Она рассмеялась от всего сердца. Зубы у нее были великолепные – что плохо сочеталось с серой маской лица. Эрван машинально отметил: столь прекрасные зубы наверняка были следствием личной гигиены на немецкий лад. Утреннее купание в реке, гимнастика в лесу.

– Спекулянты снабжают обе армии. Один перегон, двойная оплата. Выигрыш по всем статьям.

Теперь Эрван понимал, почему атака противника оказалась такой мощной.

– Кто продает?

– Узнать невозможно. Но тут дыма без огня не бывает. Ты встречался с тутси?

Он кивнул, по-прежнему пытаясь восстановить дыхание. Она взяла бутыль уайт-спирита и опрыскала свои инструменты.

– И они оставили тебя в живых?

– Меня спас артобстрел.

– Возвращайся на свои баржи. Дух Мертвых не оставит тебя в покое.

– Можете про него забыть. Теперь это имя подходит ему, как никогда.

Она чиркнула спичкой и поднесла ее к инструментам, которые мгновенно окутались пламенем. Огонь послужил эпитафией.

– Чего ты хочешь? Ты выбрал не лучший момент.

– Я пришел задать несколько вопросов.

– О чем?

– О Человеке-гвозде, убийце из семидесятых годов.

Она взяла несколько скальпелей и голой рукой положила их в оранжево-синий костер. Казалось, она не чувствует ожогов.

Поскольку она молчала, Эрван продолжил:

– Я проделал семь тысяч километров, чтобы получить ответы, и у меня нет времени объяснять свои причины.

Она открыла старенький автоклав и отправила туда инструменты, потрескивающие, как жареные бананы. По-прежнему без малейших признаков боли.

– Прислушайся, дружок. Чуешь, что там снаружи? Через несколько минут в диспансере ступить будет негде от раненых. Если ты думаешь, что у меня есть время для всяких древних историй…

– Всего несколько вопросов, сестра, и я исчезну…

Она взяла пилу. Спичка. Автоклав. При других обстоятельствах можно было бы посмеяться: старушка моет посуду на своей адской кухне… Внезапно обессилев, Эрван опустился на одну из коек. Кровь, грязь и его собственный пот смешались в органический торф.

– У вас нет ни одного больного? – удивился он, оглядывая помещение.

– В дни консультаций у меня тут очередь выстраивается на несколько сотен метров начиная с пяти утра. Здесь все больны, все ранены, и снаружи, и изнутри. Но я никого не держу больше одного дня. Эта война как кораблекрушение. При каждой пробоине начинаешь вычерпывать воду, латать дыру. А на следующий день прорывает в другом месте, и все по новой.

Словно завершая фразу, от взрыва задрожали стены.

– Вы не прячетесь в убежище? Вам не страшно?

– Я верю в Бога. Он поручил мне эту работу, и я должна ее закончить.

Похоже, сестра Хильдегарда была не в курсе: Бог давно оставил Конго.

– А тутси вам не угрожают?

– Угрожают чем? – Она оскалилась. – Изнасиловать меня? Убить? Я лечу их. Скорей уж я могла бы им угрожать.

Она закрыла автоклав и вытерла руки о платье. Наконец испустила вздох и вроде бы смирилась с присутствием Эрвана. Новый взрыв, пунктиром – автоматные очереди.

– Хочешь кофе? – спросила она вдруг куда более дружелюбно.

Возможно, это было приглашением задавать вопросы.

– С удовольствием, спасибо.

Она поставила итальянскую кофеварку на лабораторную газовую горелку, которую зажгла точными, выверенными движениями. По-прежнему забившись в темные углы, чернокожие в халатах, казалось, ждали сигнала, чтобы прийти в движение. Она вернулась к французу с двумя помятыми жестяными кружками.

– Сахар?

– Сестра…

Она уселась на койку лицом к нему – двое пострадавших на войне, пытающиеся изобразить салонную беседу.

– Что ты хочешь узнать?