11

Вы не поверите, но на свадьбе Иден я была подружкой невесты. На платье не пришлось тратить ни единого купона, потому что весь шелк Иден привезли из Гонконга, какой-то знакомый из государственной авиакомпании. Часть времени я провела в доме Хелен, часть — у Веры. Именно на той неделе, перед свадьбой Иден, когда я жила в «Лорел Коттедж», мы с Верой и Джейми отправились на прогулку, которая привела нас к дому, где Вера нашла тело старой миссис Хислоп. В тот день она была со мной откровеннее, чем когда-либо, но все же не до такой степени, чтобы говорить об исчезновении Кэтлин Марч.

Довольно странно, что, мысленно расставляя в хронологической последовательности свои воспоминания о Вере и Иден, Чеде, Фрэнсисе и Джейми, я добралась до этого места именно в тот день, когда Дэниел Стюарт написал мне о своем открытии. Ночью накануне того дня, когда пришло письмо, мне даже снилась Кэтлин Марч — словно невидимый наблюдатель, я смотрела на Веру и Мейвис, сидевших на берегу реки, и на брошенную без присмотра коляску с ребенком, которая стояла среди кипрея и таволги. Мимо меня по мосту прошел отец Кэтлин, ослепленный головной болью. Я проснулась от ужаса, вызванного контрастом между солнечным лугом, синим небом и черным, покрытым чешуей монстром, словно сошедшим с иллюстрации к волшебной сказке Эндрю Лэнга[51] — просто не верится, что женщина моего возраста способна вообразить такое. Чудовище схватило ребенка, и я с криком проснулась — так обычно пытается кричать спящий. Накануне вечером я читала роман М. Р. Джеймса «Меццо-тинто», в котором описывался похожий случай.

С утренней почтой от Дэниела Стюарта пришла новая глава. На эти факты он натолкнулся случайно. Он убежден, что никто не заметил связи. Ему хотелось бы узнать мое мнение на этот счет.

В анналах нераскрытых убийств (читала я) случай в Кирби-Тейстон считается одним из наиболее странных и в то же время недооцененных криминалистами. Может, из-за того, что у него много общего с загадкой Констанс Кент? Или потому, что до недавних пор самые важные действующие лица этой драмы были еще живы?

Констанс Кент из деревни Роуд в Сомерсете, молодую девушку, которой еще не исполнилось и двадцати, судили за убийство маленького единокровного брата и оправдали. Семнадцатилетняя Мей Дарем из деревни Кирби-Тейстон в Норфолке была арестована по подозрению в убийстве двухлетней единокровной сестры, но затем отпущена без предъявления обвинений. Констанс, которая так и не избавилась от подозрений и косых взглядов, окончила жизнь в монастыре. Спустя более чем полвека Мей Дарем, тоже подвергшуюся остракизму, семья отправила под присмотром тети в Австралию, где через пять лет Мей умерла от туберкулеза. В обоих случаях настоящий преступник так и не был найден.

Деревня Кирби-Тейстон с населением пятьсот человек расположена к западу от Норвича. В 1922 году там жило гораздо больше народу, а двухполюсную автостраду, которая теперь делит деревню на две части, еще не построили. В деревне была церковь Святого Михаила и Всех Ангелов, а большой особняк под названием Тейстон-холл, некогда родовое поместье ветви семейства Дигби из Холкема, вот уже двадцать лет занимал Чарльз Элетред Дарем с семьей. Великолепный образец английского деревенского дома, Тейстон-холл был построен еще в пятнадцатом столетии, но в конце девятнадцатого века почти полностью перестроен в стиле барокко Генри Диллом, учеником Арчера,[52] и получил изогнутый южный фасад, восьмиугольный салон и холл с потолочными фресками Торнхилла. Дарем был сыном богатого владельца хлопковой мануфактуры из Рочестера, жившего в Викторианскую эпоху, но ни он сам, ни его отец ничем не занимались, а вели жизнь деревенских джентльменов. Сад в конце девятнадцатого века проектировал ландшафтный архитектор, чей талант не уступал таланту Лоудона,[53] однако Дарем, дилетант с художественными амбициями, вскоре после переезда в Тейстон выкопал цветочные бордюры и розарии и принялся создавать сад по образцу тех, которые он видел, путешествуя по Италии — в Банье, Сеттиньяно и на вилле Д’Эсте в Тиволи. Было установлено огромное количество статуй, и в 1922 году еще продолжались работы по сооружению лестниц, бассейнов с каменной резьбой, искусственных руин и храмов, необходимых для «итальянизации» сада.

Сорокашестилетний Дарем был женат во второй раз. Его первая жена, Гонория Филби, умерла в возрасте двадцати семи лет, оставив ему сына Чарльза, которого все называли Чарли, и дочь Гонорию Мэри, известную как Мей. Семь лет спустя, в 1917 году, Дарем женился на дочери врача, имевшего обширную практику в Норвиче. Ее звали Ирен Макалистер, и к 1920 году она родила супругу троих детей, Эдварда, Джулиуса и Соню. Последнее имя пользовалось популярностью в конце десятых и начале двадцатых годов — причиной тому была не русская революция 1917 года, а героиня одноименного романа Стивена Маккены, вышедшего в том же году. Однако маленькую девочку все звали Санни, отчасти из-за ее чрезвычайно веселого нрава, а отчасти из-за того, что ее так окрестил братик Эдвард.

Таким образом, в тот момент, когда произошло убийство, население дома было многочисленным и включало мистера и миссис Дарем, Чарли, Мей, Эдварда, Джулиуса и Санни, а также слуг, в том числе дворецкого по имени Томас Чепмен, экономку миссис Дидс, кухарку миссис Браун, двух уборщиц, горничную, посудомойку, няню миссис Сары Керингл и помощницу няни Бесси Стоунбридж. За садом следили три садовника: Джон Уильямс, старший садовник, а также Томас Причард и Артур Бейли. К Тейстон-холлу примыкали обширные земли, в том числе тридцать акров леса. В них сохранились фазаны и куропатки, Дарем держал егеря, Роберта Джефсона, который занимал коттедж на территории поместья, рядом с другим домиком, в котором жил старший садовник Джон Уильямс. В мае 1922 года отсутствовал только Чарли, второй год учившийся в Оксфорде, в Вустер-колледже. Все были на месте, и более того, к жителям дома прибавились гости Джефсона — как всегда в это время года, к нему приехала сестра с мужем и двумя детьми. Цель визита была двоякой: отдохнуть и помочь Джефсону в довольно скрупулезной и трудоемкой работе по сбору выпавших из гнезд яиц пернатой дичи и подкладыванию их под кур или под уже высиживающих потомство фазанов. В этих краях фазан считался священной птицей, охраняемой на всех стадиях жизненного цикла, и за несколько лет до описываемых событий даже имел место неприятный инцидент, когда предшественник Джефсона, пожилой мужчина из Бримли, застрелил кота Мей Дарем, застав домашнего любимца за обезглавливанием птенцов фазана. Чарльз Дарем не просто уволил его, а отправил на крохотную пенсию, отобрав маленький домик, в котором тот жил на протяжении сорока лет.

Мей была очень красивой девушкой семнадцати лет и девяти месяцев от роду, с прекрасными темными глазами и черными волосами, такими длинными, что она могла сидеть на них, хотя в последнее время начинала задумываться, не постричься ли по последней моде. Образование она получала дома, причем гувернантка уехала лишь в минувшем декабре, и Чарльз Дарем собирался отправить ее во Францию в пансион благородных девиц, но этой весной Мей познакомилась с молодым архитектором из Норвича Терри Уоткином. Юноша сделал ей предложение, но Дарем отказался объявлять официальную помолвку, пока молодые люди лучше не узнают друг друга. Таким образом, Мей жила дома, и делать ей было особенно нечего — вместе с мачехой она ходила в гости, составляла букеты, играла в теннис. Похоже, у нее не было никаких увлечений или интересов; ее считали способной пианисткой, однако после отъезда гувернантки девушка ни разу не открывала крышку рояля. Отношения с мачехой были сложными, хотя Мей, по всей видимости, преодолела острую обиду и бурное возмущение, возникшие после повторной женитьбы отца. Маленьких единокровных братьев она любила, играла с малышами, брала на прогулки, с удовольствием возилась с ними, и друзья семьи одобрительно улыбались по поводу предполагаемого брака с Уоткином, намекая, что Мей будет прекрасной матерью.

Вот только Санни она не любила — по крайней мере, так говорили. Трудно вообразить красивую, здоровую, благополучную девушку семнадцати лет, которая ненавидит двухлетнюю сестру, особенно если учесть, что ребенок славился общительностью и «солнечным» характером. С другой стороны, две особенности Санни могли — если Мей действительно была параноиком, почти психопаткой — вызвать патологическую к ней ненависть. Девочка была удивительно похожа на мать, миссис Ирен Дарем, и отец обожал ее, возможно, в ущерб своим чувствам к Мей. Джорджина Халлам-Саул, единственный писатель, уделивший довольно много внимания трагедии в Кирби-Тейстон, выдвинула необычное предположение. Суть его вот в чем: в начале двадцатого века, а если точнее, то приблизительно с 1910 по 1940 год, существовало что-то вроде культа, приравнивавшего белокурые волосы к красоте, в результате чего темноволосые женщины считались менее красивыми, чем блондинки, причем независимо от других достоинств, таких как черты лица, фигура или цвет глаз. Как указывалось выше, Мей Дарем была темноволосой, с очень смуглой, оливкового оттенка кожей и карими глазами — похожей на мать. Чарльз Дарем теперь предпочитал белокурых; второй раз он женился на очень светлой, белокожей блондинке, а у их дочери Санни были золотистые волосы и голубые глаза. Мисс Халлам-Саул предполагает, что по этой причине Мей завидовала единокровной сестре и затаила на нее обиду, однако тут мисс Халлам-Саул верна своей теории о Мей как о преступнице.

Не подлежит сомнению, что Мей редко брала с собой маленькую девочку, когда шла гулять по саду или окрестностям, тогда как мальчики всегда сопровождали ее на прогулке или при посещении многочисленных домашних животных, которые жили в семье Дарем, — пони, овчарки, будка которой находилась рядом с конюшней, цесарок в специальном загоне, кроликов староанглийской породы. Тем не менее майским утром 1922 года, во вторник, Мей Дарем, которая вместе с Эдвардом и Джулиусом впервые пошла посмотреть котят, появившихся на свет неделю назад, она взяла с собой и Санни. Это был второй выводок котят, принесенный кошкой, и животное, как и в первый раз, предпочло устроиться не в специальном гнездышке, которое Мей устроила в своей спальне, а в дупле дуба.

Никто не знает, что произошло во время прогулки. И никогда не узнает. Мей просто сказала, что потеряла Санни. Кошка, всегда ласковая с хозяйкой, поцарапала Эдварда, как только он до нее дотронулся, и несколько минут Мей занималась только им, успокаивая и вытирая кровь носовым платком. Дерево, где кошка устроила себе логово, стояло на краю леса, не очень далеко от дома, за конюшнями и загоном. По словам Мей, она думала, что Санни сидит на бревне рядом с Джулиусом, но когда повернулась, то увидела, что Джулиус на месте, а девочка исчезла.

Джулиус Дарем, которому теперь шестьдесят шесть лет, не помнит, что случилось в тот день. Тогда ему было только три года. Его брат Эдвард, который на восемнадцать месяцев старше, припоминает кое-какие подробности, но признается, что большая часть этих «воспоминаний» могла сформироваться уже потом, из того, что ему рассказали.

— Кошка Мей поцарапала мне руку. Крови я не помню, но Мей обнимала меня и говорила, что я должен быть храбрым. Конечно, я кричал и плакал; Мей завязала мне руку платком, и мы все принялись искать Санни, но, как вам известно, безрезультатно.

Похоже, Мей не очень волновалась. Она подумала, что девочка сама пошла домой — довольно странное умозаключение, если учесть, что Санни было всего два года и часть любого расстояния она привыкла преодолевать у кого-нибудь на руках. А когда Мей вернулась домой с мальчиками, то не стала спрашивать о Санни. Полиции девушка объяснила это обстоятельство так: на дорожке, соединявшей конюшни с той частью поместья, где стояли домики садовника и егеря, она увидела Бесси Стоунбридж, помощницу няни, которая разговаривала с женщиной, а рядом с ними — маленькую девочку, которую приняла за Санни. На самом деле ребенок был не девочкой, а мальчиком, племянником егеря, а женщина — его матерью. Мей Дарем была близорука, но из тщеславия перестала носить очки.

Таким образом, исчезновение Санни обнаружили только через час. В тот день Даремы устраивали теннисный турнир — молодых людей из числа соседей пригласили поиграть, а их родителей посмотреть. Причард заново разметил корт, и Мей вместе с ним проверяла высоту сетки (одна теннисная ракетка, поставленная вертикально, плюс головка ракетки, повернутая горизонтально), когда к ним подошла няня Сара Керингл и напомнила, что пора кормить Санни ленчем. Ошеломленная Мей призналась, что она считала, что ребенок с Бесси, однако Бесси последние полчаса провела в детской с мальчиками.

Были организованы поиски Санни. Поначалу в поисковую команду входили Чарльз Дарем, Джон Уильямс и Артур Бейли; позже к ним присоединились миссис Дарем и Мей. Первым из гостей, прибывшим на турнир, — в Тейстон-холле не осталось никого, кроме Эдварда и Джулиуса, которых кормили ленчем, — был Терри Уоткин, и он тоже присоединился к поискам. Санни нигде не нашли, и Чарльз позвонил в местную полицию. Терри Уоткину выпала незавидная доля отправлять назад гостей, пришедших на вечеринку.

Полиция приехала довольно быстро — деревенский констебль и сержант из Норвича. Они принялись расспрашивать всех, кто мог видеть Санни, начиная со слуг внутри и снаружи Тейстон-холла, и заканчивая жителями деревни Тейстон-Кирби. Никто не признался, что видел ее после одиннадцати утра. В ту ночь обитателям Тейстон-холла пришлось лечь спать, так и не дождавшись известий о Санни.

На следующее утро тело девочки было найдено собакой Джефсона всего в пятидесяти ярдах от бревна, на котором она сидела рядом с братом. Тело лежало в неглубокой ямке, выкопанной в перегное из листьев — сделать это можно было голыми руками. Девочке перерезали горло.

В том, что это убийство, сомнений быть не могло. Характер смерти исключал несчастный случай. Приехали сотрудники из Управления уголовных расследований Норвича и допросили Мей. Сара Керингл сообщила им, что когда мисс Мей пришла за детьми, на ней было синее платье из набивного хлопка, но высоту теннисной сетки девушка уже проверяла в льняной юбке и черно-белом джемпере. Полицейские спросили Мей, почему она переоделась перед тем, как проверять сетку, а не после ленча или перед приходом гостей. Мей ответила, что платье испачкалось кровью из расцарапанной руки Эдварда. Именно после этого Мей отвезли в Норвич в полицейский участок.

Она провела там одну ночь, а на следующий день ее отпустили. Главный инспектор Джон Финч удовлетворился объяснением, что Эдварда поцарапала кошка Мей, а на одежде убийцы не могло остаться лишь несколько пятен — она должна была быть буквально залита кровью. Вместе со своими подчиненными он переключился на деревню и ее жителей, которые считались не столь уважаемыми гражданами, как соседи из Тейстон-холла, — например, того, кто провел ночь в тюрьме за пьянство и буйное поведение, или другого, известного браконьера. Нет нужды говорить, что в Тейстон-Кирби не нашлось ни одного человека, которого можно было заподозрить в приставании к ребенку, не говоря уже о жестоком убийстве.

Именно на этом этапе полицейские пришли к родственникам Джефсона, гостившим в коттедже. В убийстве в Кирби-Тейстон есть одно очень странное обстоятельство: в тот день, когда было обнаружено тело Санни, Финчу сказали, что у Джефсона в доме живет сестра с зятем и племянником, которому два с половиной года, однако инспектор не проявил к ним никакого интереса и не делал попыток поговорить с ними, пока не прошло пять дней после исчезновения девочки. Когда он пришел допросить их, гости уже уехали и вернулись в свой дом в Синдон-Роуд, графство Эссекс.

Сестру Роберта Джефсона звали Адель, а ее мужем был Альберт Марч.

За два года до этих событий семья Марч тоже потеряла ребенка, тоже девочку и тоже двухлетнюю — дочь Кэтлин. По всей видимости, данный факт не был известен инспектору Финчу, а вопросы, которые он задавал, не позволили это выяснить. Мисс Халлам-Саул в своем анализе случая в Кирби-Тейстон также не касается этого аспекта. Ее упоминание о семье Марч ограничивается двумя абзацами в главе, посвященной характерам и прошлому наемных работников Тейстон-холла.

В своем сборнике «Убийство в Восточной Англии» Джеймс Мур-Уайт отдает должное загадке Кирби-Тейстон, но лишь вскользь упоминает о Марчах в следующем абзаце:

Какие же вопросы задавал Финч Альберту и Адель Марч? Вероятно, о том, видели ли они девочку Санни и не заметили ли подозрительных людей, слонявшихся поблизости. На оба вопроса супруги ответили отрицательно, покинули дом, и больше их не допрашивали.

Убийцу Санни Дарем так и не нашли. Ирен Дарем обвиняла во всем падчерицу, в качестве мотива называя неконтролируемую ревность. Находясь на грани нервного срыва — она была беременна, когда убили Санни, и неделей позже у нее случился выкидыш, — Ирен дала девушке пощечину, когда та пыталась выразить сочувствие, и заявила мужу, что они с Мей больше не могут жить под одной крышей. Помолвка с Терри Уоткином так и не состоялась — он не повторил своего предложения. Терри появился всего один раз, на следующий день после несостоявшегося теннисного турнира, а потом уехал. Постепенно всем стало ясно, что в деревне считают Мей убийцей единокровной сестры и убеждены, что ее не судили только из-за отсутствия доказательств. Однажды деревенские мальчишки закидали ее камнями, и ей пришлось зашивать лоб.

Считал ли ее виновной отец? Вместо пансиона во Франции Мей отправили в санаторий в окрестностях швейцарского Бруннена — согласно официальной версии, в результате нервного напряжения у нее ухудшилось здоровье. Еще до этих событий у Мей подозревали чахотку, и именно от туберкулеза она умерла пять лет спустя, проведя последние четыре года в Мельбурне с сестрой отца, мисс Мэри Дарем. Или семье Дарем как-то удалось скрыть тот факт, что Мей совершила самоубийство?

Чарльз Дарем умер в 1939 году, его вторая жена Ирен — в 1962-м, а его сын Чарли — через пять лет после мачехи. Сын, которого Ирен родила в 1925 году, названный Колином Джонатаном, погиб в 1964 году во время восхождения в Гималаях. Из семьи Дарем из Тейстон-холла в живых остались только Эдвард и Джулиус. Сам дом теперь превратился в конференц-центр. Старший садовник Джон Уильямс умер в 1932 году, Томас Причард — в 1942-м, Артур Бейли — в 1946-м, а Сара Керингл — в 1952-м. Бесси Стоунбридж вышла замуж, родила четверых детей и в настоящее время — восьмидесятичетырехлетняя миссис Драйбург — живет у замужней дочери в Абердине. Из остальных слуг, выполнявших работу по дому, в живых осталась только посудомойка Маргарет Оттер. Восьмидесятилетняя одинокая женщина живет недалеко от Норвича. Роберт и Китти Джефсон, у которых не было детей, умерли в 1970 году с интервалом в несколько месяцев. Адель Марч умерла в возрасте девяноста лет за месяц до того, как пишутся эти строки, пережив первого мужа, Альберта Марча, на пятьдесят лет, а второго, Уильяма Бэкона, — на шестнадцать.

Пропавшей Кэтлин Марч было два года. Столько же, сколько Соне — «Санни» Дарем. Обеих оставили на попечение юной девушки, и на каждую девушку легло несмываемое пятно — клеймо детоубийцы, вслух об этом не говорили, но думали. Однако общим знаменателем в обоих случаях выступает Альберт Марч; известно, что он проходил по мосту у запруды в Синдоне примерно в то время, когда пропала его дочь, а также был в Тейстон-холле в момент исчезновения Санни Дарем. За десять лет в период с 1920 по 1930 год — с женитьбы Марча до его смерти — на севере Эссекса и юге Суффолка пропали как минимум пять девочек в возрасте от восьми месяцев до полутора лет. Во время войны 1914–1918 годов во Франции Марч был ранен в голову и всю оставшуюся жизнь страдал от сильных головных болей, наподобие мигрени. Может быть, ранение привело и к другим повреждениям мозга, так что под воздействием почти невыносимой боли Марч совершал действия, которые не осознавал и о которых забывал, как только боль проходила?

Я отложила листы рукописи, шокированная и растроганная, как, наверное, и рассчитывал Дэниел Стюарт, — но по причине, которую он не мог и предположить. Несомненно, я признавала серьезность его гипотезы о том, что теперь факты указывают на виновность Альберта Марча и с Веры можно снять подозрения в убийстве Кэтлин, но это меня нисколько не взволновало; я никогда не считала Веру способной убить ребенка.

Похолодеть — так что я отложила листы и невидящим взглядом уставилась в пространство, вспоминая, — меня заставило совсем другое. Имя Джонатана Дарема. Джонатан Дарем был лучшим другом Тони Пирмейна и впоследствии женился на одной из подружек его невесты, как и положено лучшим друзьям, но что происходит крайне редко. Тот ли это Джонатан Дарем? Наверное. Я помню, что он был альпинистом и жил где-то в Норфолке. И возраст подходящий. Вот оно, тайное переплетение человеческих судеб. Я помню Джонатана так же хорошо, как и все события того дня, — свадьбы Иден.

Подружек невесты нарядили в платья цвета душистого горошка — мне достался светло-фиолетовый. В розовом была Эвелин, не помню ее фамилии, и именно она потом вышла за Джонатана. Иден отказалась надевать скользкий атлас и облачилась в пышное платье, сшитое (как она рассказывала мне и Вере) из двадцати ярдов белого тюля. Ночь накануне венчания она провела в «Лорел Коттедж», и Вера первой увидела ее в этом потрясающем наряде с обтягивающим лифом, узкими рукавами и пышной юбкой. Девушка, работавшая местным парикмахером (она жила вместе с родителями на Инкерманской террасе в соседнем доме, который когда-то принадлежал семейству Марч), пришла в девять утра, чтобы сделать прическу сначала Иден, а потом Вере. Мои волосы, прямые и длинные, не нуждались в укладке. Ночь прошла как в старые добрые времена: Фрэнсис спал в комнате на противоположной стороне лестничной площадки, а мы с Иден делили ее спальню, причем кровати стояли точно так же, как можно дальше друг от друга. Когда Иден выдвинула ящики туалетного столика, разыскивая пинцет для бровей, меня охватило чувство вины, и я спрашивала себя, не заметила ли она, что кто-то рылся в ее вещах — там мог остаться длинный каштановый волос или отпечатки не очень чистых пальцев двенадцатилетней девочки. Но вскоре стало очевидно, что Иден выбросила из туалетного столика всю старую косметику и парфюмерию. Теперь она шагнула вверх по общественной лестнице, и ей подходили только самые дорогие туалетные принадлежности, французские. Однако утонченность Иден не распространялась на убранство комнаты. Прежде чем лечь спать, она сняла со стены фотографию статуи Питера Пэна.

— Нужно не забыть взять ее с собой, — сказала Иден. — Знаешь, Фейт, это моя самая любимая статуя. Тебе повезло — ты живешь в Лондоне и можешь видеть ее каждую неделю.

Я невольно вспомнила, как она приезжала в Лондон и видела меня, но по каким-то своим соображениям предпочла проигнорировать.

— Наверное, твоя комната перейдет к Джейми, — сказала я.

— Знаешь, я об этом не думала, — ответила Иден. — Лучше спроси Веру.

Иден не любила детей. Или мне так казалось — судя по ее отношению к Джейми. Она его практически не замечала, только время от времени что-нибудь запрещала, а если точнее, запрещала трогать ее вещи. Сев на кровать, Иден переместила обручальное кольцо, которое не снимала ни днем, ни ночью, с левой руки на правую. Это было великолепное кольцо не с россыпью, а с настоящим куполом из бриллиантов на тонком платиновом ободке. Утром Иден призналась мне, что всю ночь не сомкнула глаз, и, наверное, это была правда. Сама я точно спала и поэтому не могу судить.

Лицо ее немного осунулось, глаза припухли. Я собиралась с силами, чтобы встать и принять ванну. Эта процедура ждала всех, и поскольку в табели о рангах я располагалась на нижней строчке, моя очередь была первой, в 7.30, чтобы вода успела нагреться еще раз.

— Подожди минутку, — сказала Иден, а потом ошеломила меня, впервые за все время доверив свою тайну. И какую тайну! К тому времени я стала избавляться от привычки краснеть по любому поводу, но в тот момент почувствовала, что щеки у меня пылают, и отвела взгляд, чтобы не смотреть в глаза Иден.

— Он догадается, что я не девушка? — вырвалось у нее.

— Понятия не имею, — ответила я. — Откуда мне знать?

Дело было не в шести годах разницы между нами, а в отношениях тетки и племянницы. Сильнейшее смущение подавляло почти все остальные чувства. И только позже я задумалась, как не похожа была Иден, задававшая этот вопрос, на ту, которая отчитала моего отца за то, что я не написала письмо с благодарностью, или ту, которая проигнорировала меня при встрече на улице.

— Я не девушка, — сказала она. — Говорят, от мужчины это не скроешь.

— Думаю, только в том случае, если у него было много женщин. — Я старалась придерживаться здравого смысла. — У Тони было много женщин?

Иден сказала, что не знает. Она села, обхватив руками колени. С головой, обмотанной шифоновым шарфом, она была похожа на склонившуюся над миром Надежду — со старой картины. У бабушки Лонгли на стене висела выполненная в технике сепии репродукция, которая исчезла, когда в дом переехала Вера.

— Почему ты спрашиваешь меня? Почему не Веру? Она должна знать.

— Не могу. — В ее словах сквозило отчаяние. — Об этом и думать нечего.

— Я где-то читала, — весь мой опыт был почерпнут из книг, — что такой же результат дает верховая езда. В смысле — на лошади. Ты умеешь ездить верхом?

Она покачала головой.

— В этом я тоже должна ему признаться — что никогда в жизни не садилась на лошадь. Тони думает, я умею. Он никогда не встречал людей, которые не ездили верхом.

Я с трудом сохраняла невозмутимый вид.

— Но ты же не собираешься пойти к нему и все рассказать? О лошадях и обо всем остальном. Вспомни, что случилось с Тэсс из рода д’Эрбервиллей.[54]

Но Иден никогда не слышала о Тэсс. Принимая ванну, я гадала, кто был тот мужчина, с которым Иден лишилась девственности. Чед? Явно не он — поскольку Чед был мужчиной Веры и отцом Джейми. Я поморщилась от этой мысли. Морской офицер, аристократ — тот, что утонул? Мужчина, с которым Иден ходила в театр? Или они все были ее любовниками? Я была заинтригована и слегка шокирована. Шел 1946 год. Представление о том, что женщина может иметь любовников, не вступая в брак, уже не внушало ужас, не казалось чудовищным и не относилось к дерзкой прерогативе аристократии, но все еще шокировало людей старшего возраста, а мое поколение и поколение Иден предпочитало молчать и не выставлять подобную связь напоказ. Думаю, именно поэтому Иден не обратилась за советом к почти сорокалетней Вере, во времена молодости которой царили совсем другие нравы. Не понимаю, как мне удавалось совмещать подобные мысли с убеждением, что Вера неверна Джеральду и завела любовную интрижку с Чедом, — но это факт.

Мне неизвестны другие случаи, когда женщину вел к алтарю племянник. Мой отец был обижен, что Иден не предложила ему стать посаженым отцом. В телефонном разговоре она привела типичный для Лонгли предлог — причиной это не назовешь. Отец повесил трубку и вернулся к нам с матерью, стараясь держаться мужественно.

— Она сказала, что так не положено, поскольку у меня самого есть дочь. Другое дело, если бы ты была замужем и я уже отвел тебя к алтарю.

— Боюсь, Фейт не согласится выйти замуж только для того, чтобы угодить ей, — заметила моя мать.

Почетная обязанность легла на Фрэнсиса. Он спустился к завтраку в полосатых брюках от костюма, который должен был надеть утром, и белой рубашке, но без галстука. Вера суетилась, повторяя, что он уронит яйцо на одежду. Фрэнсис, разумеется, не упустил возможности подразнить ее — подобную проделку я однажды уже видела. Он встал из-за стола, уселся в кресло и поставил на подлокотник чашку с блюдцем. Я не помню ни одного неуклюжего движения или жеста Фрэнсиса, который всегда был очень ловким, грациозным, проворным и никогда ничего не ронял и не разбивал, разве что намеренно. И если я это знала, то Вера тем более. Однако она была не способна учиться на собственном опыте. Фрэнсис использовал ее страхи, пронося локоть в четверти дюйма от чашки, двигал кресло, так что чашка начинала раскачиваться, подносил ее ко рту, сдвинув к краю блюдца. Если бы чай разлился, то попал бы ему на брюки и рубашку, а также, вполне возможно, на Джейми, который выбрал именно эту часть ковра, чтобы играть со старыми деревянными кубиками, некогда принадлежавшими моему отцу.

Вера могла передвинуть Джейми. Что она и сделала, после чего тот взвыл и не успокоился, пока ему не разрешили вернуться. С Фрэнсисом Вера ничего сделать не могла — только умолять его убрать чашку с подлокотника. Она даже подвинула ему маленький журнальный столик, убрав с него многочисленные безделушки. Фрэнсис положил на столик газету, сигареты и золотую зажигалку, дорогую на вид. К чаю он почти не притронулся.

— Уже остыл, — заявил Фрэнсис. — Лучше я налью себе свежий. — Он взял чашку, наполнил ее и снова поставил на подлокотник.

Почему в дезабилье по-настоящему красивая женщина иногда выглядит гораздо хуже, чем обыкновенная? Я не раз замечала эту особенность. Полагаю, они просто не считают нужным беспокоиться из-за таких мелочей. Мужчины убедили их, что они останутся красавицами даже в одежде из мешковины, и не исключено, что это правда, поскольку мешок вполне может оказаться им к лицу; однако в данном случае речь идет не о мешковине, а о старых халатах из потрепанной синей фланели, неряшливых, чем-то заляпанных платках, грязных шлепанцах, как у мусульманского отшельника, и облезлом лаке для ногтей. Иден сидела за столом, демонстрируя все это, не притрагиваясь к еде, с жирным от крема лицом и кусочками шкурки от вишни, застрявшими между передними зубами после вчерашнего ужина. Джейми, который уже начал избавляться от полной зависимости от Веры как единственного человека в его маленьком мире, подошел к Иден с игрушечной машинкой в руке. Она повернулась к нему с раздраженным и недовольным лицом; нет, конечно, она не оттолкнула его, но резко и нетерпеливо взмахнула рукой, словно отгоняла назойливую кошку или собаку.

Вера никогда не посмела бы сделать замечание Иден. Похоже, они уже были не так близки, но это правило исполнялось неукоснительно. Вид у Веры был несчастный.

— Иди к мамочке, дорогой, — позвала она и протянула сыну руки.

Потом случилось нечто невероятное. Посчитав, что чай в чашке исполнил свое предназначение, Фрэнсис вылил его, подошел к Иден, поднял ее со стула и крепко обнял.

— Держись, старушка.

Она уткнулась лицом ему в плечо. Они стояли, обнявшись и слегка покачиваясь. Я осталась за столом одна; по одну сторону от меня Вера обнимала Джейми, а по другую Фрэнсис обнимал Иден, и поначалу мне было просто скучно, а потом — как в прежние времена — я почувствовала себя лишней.

Послышался ровный, бесстрастный голос Веры:

— Через десять минут придет парикмахер.

Негромко вскрикнув, Иден высвободилась из объятий Фрэнсиса.

— Мне нужно с тобой поговорить!

— Неужели, милая? Думаю, это можно устроить. Мое время в твоем распоряжении. Отдаю тебе весь день.

Я догадалась, что Иден собирается спросить его о том же, о чем и меня. И почему-то не сомневалась, что Фрэнсис знает ответ. Он относился к той категории людей, которые разбираются в подобных вещах.

— Иди, прими ванну, — сказал он, — а потом мы с тобой распустим волосы и снимем трусики — или что там делают девушки, когда болтают.

— Фрэнсис! — вскрикнула Вера. Она крепко прижимала к себе Джейми, словно ему кто-то угрожал. Я подумала, что Вера собирается отчитать Фрэнсиса за слова о трусиках. За «вульгарность», как она это называла. Оказалось, дело в другом. — Что значит «поговорить»? О чем вам говорить? В полдень Иден выходит замуж.

Это было странно. У меня сложилось впечатление, что ее слова предназначаются Иден, хотя обращалась она к Фрэнсису — грубым тоном, который никогда не позволяла себе с сестрой. Выглядела Вера бледной и испуганной — или мне это теперь так кажется? Наверное.

— Я запрещаю тебе расстраивать Иден! — не унималась Вера.

Фрэнсис расхохотался. В дверь позвонила парикмахер, и я пошла открывать.

По какой-то причине — возможно, потому, что я считала его преемником Джеральда, — мне казалось, что Чед придет утром. Однако он не появился, и его имя не упоминалось. Мои родители остановились в отеле в Садбери, а жених и его родственники в более роскошном отеле в Дедеме. На свадьбу пригласили двести человек. Как впоследствии рассказала мне Хелен, последнюю ночь в качестве мисс Лонгли Иден хотела провести в доме Чаттериссов и считала это само собой разумеющимся, причем рассчитывала на шикарный ужин, чтобы произвести впечатление на будущих свекра и свекровь. Хелен была бы рада устроить ужин, но у нее сердце обливалось кровью (как она сама выразилась) при мысли о Вере.

— Только представь, дорогая, как расстроится Вера, — сказала она Иден. — Умоляю, проведи эту ночь у нее. Если подумать, тебе так много дано, а ей так мало.

Иден неохотно согласилась, прибавив загадочную фразу:

— Я думала, что до смерти надоела Вере.

Отправившись переодеваться, я прошла мимо открытой двери в спальню Веры и видела, как она одевает Джейми — в синие шорты и белую шелковую рубашку. Когда я в последний раз видела их вдвоем, Джейми сосал грудь Веры. Теперь ее лицо точно так же излучало радость, преданность, обожание. Чед однажды объяснял мне: чтобы сделать персонаж книги привлекательным, нужно снабдить его предметом любви. Для этой цели подойдет и старенькая мать, и спаниель — в крайнем случае, волнистый попугайчик. Я всегда недолюбливала Веру, однако невозможно плохо относиться к женщине, которая любит ребенка так самозабвенно, как Вера любила Джейми. Сын преображал ее, делал добрее, милее. Это влияние можно охарактеризовать ужасным словом «размягчение» — термин, обычно применяемый к мясу.

— Мы подумали, что Джейми может быть пажом тети Иден, правда, мой милый? — сказала Вера. — Но тете Иден не понравилась эта идея. По ее мнению, с детьми может быть слишком много хлопот. И это, — рассудительно прибавила она, — вполне понятно.

Что стало со свадебными фотографиями Иден? Возможно, Тони еще хранит их, но, скорее всего, давным-давно выкинул. Он больше не женился и почти все время проводит за границей. В дальних краях. В «сейфе» есть одна свадебная фотография Иден, где она стоит в одиночестве, но, вероятно, не сохранилось никаких снимков Иден вдвоем с Фрэнсисом — восхитительные белокурые близнецы, голливудские жених и невеста в эпоху, когда кинозвезды были красивыми людьми, фильмы — слащавыми и изысканными, а тщательный уход за собой обязателен перед любым мероприятием. Здесь, в гостиной Веры, Иден с Фрэнсисом тоже казались не совсем реальными; они стояли, потому что Иден не хотела лишний раз садиться, боясь помять платье. Они напоминали восковые фигуры с гладкими лицами, блестящими волосами, в красивых нарядах и с негнущимися пальцами — копии людей, которые кто-то изготовил заранее, зная, что когда-нибудь их с радостью возьмет музей мадам Тюссо. Но у Тюссо стоит только Вера, не такая худая и более привлекательная, чем при жизни, но благодаря какой-то нелепой случайности одетая в костюм, который она выбрала для свадьбы Иден, — темно-синий с фуляром в синий и белый горошек на шее.

Когда я вместе с Эвелин, которая потом вышла замуж за Джонатана Дарема, Патрицией Чаттерисс и кузиной Нотон по имени Одри шествовала по проходу в церкви вслед за Иден, то на передней скамье со стороны невесты увидела Чеда — правда, довольно далеко от Веры, которая вместе с Джейми занимала положенное ей место между Хелен и моей матерью. По другую сторону от Хелен, между ней и генералом, сидел их сын Эндрю, который был пилотом «Харрикейна» во время «Битвы за Англию», а потом военнопленным, — мой кузен, хотя и не совсем, потому что общим у нас был только один дедушка. Смуглее, чем любой из Лонгли, он походил на мертвеца: лицо изможденное, щеки ввалились. В концлагере Эндрю сильно похудел, и худоба осталось у него на всю жизнь. Для меня в его внешности было нечто романтическое и героическое. Интересно, что чувствуешь, когда под тобой разваливается самолет и ты решаешься на этот ужасный прыжок среди разрывов зенитных снарядов, а потом падаешь в ночном небе на вражескую территорию, не зная, что тебя ждет? Я посмотрела на него, и Эндрю, не улыбнувшись, подмигнул мне. Позже я пришла к твердому выводу, что подмигнул он своей сестре, но в тот момент думала, что объектом его внимания была именно я.

Чед смотрел на Иден с какой-то странной, болезненной настойчивостью. Это навело меня на мысль: он нашел утешение в Вере после того, как его отвергла Иден. Я отвела взгляд, сосредоточившись на тыльной стороне вуали Иден, не желая, чтобы Вера потом обвинила меня в неподобающем для подружки невесты поведении.

Что можно сказать о самой свадьбе? Все свадьбы похожи друг на друга, все невесты прекрасны, букеты самые красивые, музыка самая лучшая — до следующего раза. Никто — если не считать Джейн Эйр[55] — не встает и не заявляет о препятствиях браку. Несмотря на все необычные обстоятельства, окружавшие свадьбу Иден, на странное, граничившее с паранойей, поведение ее самой и Веры, никто не сделал этого и теперь. То, что произошло, не может считаться препятствием в юридическом смысле, хотя Тони Пирмейн, вне всякого сомнения, посчитал бы его таковым.

Любопытно, кто выбрал марш из «Женитьбы Фигаро» для возвращения от алтаря? Явно не Иден, которая — я уверена — вряд ли слышала о Моцарте. Значит, Тони, его мать или лучший друг. Отважная претензия на оригинальность, закончившаяся неудачей, поскольку марш был написан для оркестра и сопротивлялся любым попыткам переложить его для органа. Органист — сестра миссис Делисс из монастыря — старалась изо всех сил, и инструмент взвизгивал, хрипел и гремел, но никто из нас не понимал, как нужно идти, чтобы попасть в такт, пока все не перешли на некое подобие строевого шага. Я видела, как морщились присутствующие в церкви. Чед тоже поморщился, а затем принялся гримасничать, поджимая губы и напрягая мышцы лица, как человек, безуспешно пытающийся сдержать смех. Потом закрыл лицо носовым платком и сделал вид, что сморкается.

Джейми всю церемонию не произнес ни звука; притихшего и ошеломленного, его отвели к Хелен. Там он попал в руки официантов и горничных, которые утащили его на кухню, обвязали салфетками и накормили мороженым. Стол накрыли в столовой со стеклянными дверьми, выходившими на лужайку; в 1946 году меню было достаточно скромным, а столовое серебро Ричардсонов и цветы — ничтожество в роскошном одеянье[56] — отвлекали мысли и чувства от цыплят и дешевых мясных консервов «Спэм», слоеного пирога с кроликом и искусственных сливок. Стоял чудесный, жаркий день, один тех редких дней английского лета с ясной, солнечной погодой и небом, не затянутым дымкой. Чаттериссы каким-то образом, без посторонней помощи, умудрялись всю войну поддерживать порядок в саду. Хелен, производившая впечатление женщины, руки которой никогда не знали работы тяжелее вышивания или мытья фарфора, в период, когда не было известий об Эндрю, большую часть дня проводила в саду — как она сама признавалась, лучший способ хоть немного отвлечься. Даже не подозревая об этом, Хелен копировала цветочные бордюры с тех, что до войны видела во время поездки на оперный фестиваль в Глайндборне; она обошла соседские сады, собирая отростки и черенки, пока бордюры, которые во времена Ричардсонов состояли только из роз и кустиков лаванды, не превратились в разноцветные ленты, длинные и густые, заполненные алыми и кремовыми конусами астильбы, африканскими лилиями, васильками, мордовником, синим чертополохом, дымчато-голубой кошачьей мятой, серебристой полынью и цинерарией, а также кустарниковой полынью, которую называют «девичьей погибелью», и Alchemilla mollis, или «девичьим дыханием». Лужайки сбегали к неглубокому, заросшему лилиями водоему, который Хелен называла прудом, а Вера — в беседах со знакомыми — озером. Стоя у края воды с бокалом ненастоящего шампанского в руке и чувствуя сквозь тонкие туфельки (выкрашенные в фиолетовый цвет атласные туфельки матери, модные в двадцатые годы) твердые, как железо, похожие на мозоль остатки огромного пня, я спросила Эндрю, специально ли к свадьбе завезли лебедей. Птицы, не обращая внимания на любовавшихся ими людей, величественно плыли среди бронзовых, похожих на тарелки листьев лилий, под ивой, серебристые листья которой спускались к самой воде.

— Они прилетели вчера, — ответил Эндрю. — Мы так обрадовались. Лебедей в Уолбруксе не было с тех пор, как застрелили одну пару.

— Неужели кто-то стрелял в лебедей?

— Ты не знаешь этой истории?

— Я ничего не знаю — как всегда, — сказала я. — Не представляю, откуда всем остальным все известно. Только три года назад я узнала, что Вера спасла жизнь Иден под деревом, которое тут когда-то росло.

— Подумаешь. — Это был Фрэнсис. Никто так не умел ухмыляться. Они с Чедом стояли у меня за спиной.

— Тем не менее это правда, — сказала я.

— У нее всегда были инстинкты девочки-скаута.

— Расскажи мне о лебедях, — попросила я Эндрю.

— Тут жили мои прадедушка и прабабушка, то есть дедушка и бабушка матери, и у них был маленький сын. Его звали Фредерик, и будь он жив, теперь ему исполнилось бы семьдесят восемь. Они потеряли обоих детей, сначала трехлетнего сына, а потом и дочь, мать моей матери, когда ей не было и тридцати. На этом пруду гнездилась пара лебедей. За Фредериком присматривала няня, невежественная, глупая девушка — умственно отсталая, я так думаю. Она повела его к пруду, чтобы показать птенцов, и самец лебедя напал на мальчика и крыльями забил до смерти.

— Какой ужас! — вскрикнула я.

— Да. Няню уволили. Мой прадедушка взял ружье, пришел сюда и застрелил самца, самку и всех птенцов. Думаю, он был вне себя от потрясения и горя. А теперь, через семьдесят пять лет, лебеди вернулись.

— Думаешь, у них гнездо в камышах? — растягивая слова, поинтересовался Фрэнсис. — Наверное, нужно, чтобы одна из официанток — та, что уронила бутылку шерри, — привела сюда Джейми.

Все ошеломленно молчали.

— Вовсе не смешно, приятель, — наконец подал голос Чед.

— О вкусах не спорят, — ответил Фрэнсис. — Мне в голову пришла очень изящная мысль о сути развлечений. Так, например, я часто думал, что получал бы огромное удовольствие от гладиаторских боев. Мне бы хотелось уподобиться Домициану, который, как утверждает Уайльд, любовался кровавой резней на арене цирка сквозь прозрачный изумруд.

Эндрю промолчал, но его лицо было строгим и осуждающим. Чед рассмеялся. Он принялся рассказывать нам, как дедушка не разрешал его матери, в то время двадцатипятилетней женщине, иметь в доме экземпляр «Дориана Грея». А потом вдруг умолк и процитировал изменившимся голосом:

— Все голоса, даже самые мелодичные, когда-нибудь умолкают: как бы страстно и пылко ни твердил ты любимое имя, все равно пройдет время, и эхо его неизбежно затихнет вдали. — Казалось, он обращается к лебедям. — И слава Богу, — прибавил он.

Они с Фрэнсисом ушли — вероятно, дразнить кого-то другого.

— Мне кажется, это неудачная идея, — сказал Эндрю, — упоминать Оскара Уайльда в таком контексте и цитировать его в твоем присутствии.

Я была очарована его джентльменским, если не сказать рыцарским, поведением. Чувства переполняли меня, и я не стала говорить, что Чед цитировал Лендора, а не Уайльда.

— Очень необычная пара. Даже не верится, что Фрэнсис мой двоюродный брат.

— А в то, что я твоя двоюродная сестра? — спросила я, осмелев от поддельного шампанского.

— Тоже с трудом. То есть я не думаю о тебе как о сестре. А ты бы хотела?

— О нет.

Он с любопытством посмотрел на меня. По лужайке к нам шли Патриция, Эвелин и Джонатан Дарем.

— Фрэнсис учится в Кембридже, да?

— В Оксфорде, — ответила я.

— Должен признаться, я этому рад. В октябре я собираюсь в Кембридж. — Я не сказала ему, что я тоже. Зачем сообщать новость, которую ему будет интереснее узнать из другого источника? — Буду великовозрастным студентом, — сказал он и прервал разговор, чтобы познакомить меня с Джонатаном.

Теперь я задаю себе вопрос: что было бы, если бы Эндрю отложил рассказ о маленьком сыне Ричардсонов и лебедях до того, как к нам присоединится Джонатан, а последний вспомнил бы о своей сестре, убитой в том же возрасте? И упомяни он в своем рассказе Джефсона, увидела ли бы я связь между преступлениями за сорок лет до Дэниела Стюарта? Но история о лебедях уже прозвучала, а Джонатан ее не слышал, и уже приближалось время отъезда Иден и Тони в свадебное путешествие — в специально арендованный дом в Дербишире. Любопытно, почему представители аристократии или, по меньшей мере, богатые люди, начиная с королевской семьи, на время медового месяца арендуют у родственников сельские дома, тогда как остальные отправляются в места, гораздо более интересные, такие как Брайтон, Париж или Капри?

Мы вернулись в «Лорел Коттедж» — Вера, я и Джейми. С моей стороны это был чистый альтруизм, и я чрезвычайно гордилась собой. Мои родители уехали в Лондон. Хелен предложила мне остаться в Уолбруксе «вместе с остальной молодежью», и мне хотелось принять ее предложение, очень хотелось, и кроме того, не тактичнее было бы дать Вере возможность уединиться с Чедом — на этот вечер и, возможно, и на ночь?

— В таком случае мы с Джейми останемся одни, — капризным тоном сказала Вера.

Маловероятно, подумала я. Фрэнсис точно будет там ночевать. Он присутствовал в комнате вместе с Хелен, Верой и мной, когда мы это обсуждали, стоял в сторонке и слушал в своей обычной манере — мне он напомнил персонаж драмы эпохи короля Якова, например Босола,[57] который собирал мельчайшие крохи информации, чтобы потом использовать в неблаговидных целях. Как бы то ни было, я сказала, что вернусь вместе с Верой. Возможно, чувствовала, что сегодня она навек потеряла Иден. Для меня стало неожиданностью ее бодрое настроение и вполне искренняя удовлетворенность — по дороге домой в машине мистера Моррелла и потом, когда она укладывала Джейми спать.

— Все прошло очень хорошо, правда? — сказала Вера, опуская сына в ванну посреди целой флотилии игрушек. — Погода — лучше не бывает, и служба хорошая. Тебе не кажется, что музыка была очень милой?

— Ну, — ответила я, — если не считать того марша, который они выбрали. Создавалось впечатление, будто в органе что-то сломалось.

— Блажен муж, — процитировала Вера, — который не сидит в собрании развратителей.

Любимое библейское изречение моего отца, Веры и, насколько мне известно, Иден. Его они унаследовали от матери. Судя по их взглядам на жизнь, это яркий пример проекции, с которой можно было столкнуться в любой момент. Мне следовало знать: все, что связано с Иден, не подлежит критике. Вера намылила Джейми и осторожно брызгала на него водой, а он радостно взвизгивал и брызгал на нее в ответ. Когда она говорила о развратителях, ее лицо изменилось, превратившись в суровую, неподвижную маску. У нее уже проступили вертикальные складки на верхней губе, которые к пятидесяти годам появляются у большинства людей. Но, играя с Джейми, Вера вновь преобразилась, стала юной, со свежим, невинным лицом, как на портрете из «сейфа».

Вера удивила меня, заговорив об Иден в таком тоне, который я прежде считала немыслимым. Наверное, начинала видеть во мне взрослого человека. До сих пор она упоминала об Иден только затем, чтобы похвалить поведение сестры, в прошлом или настоящем, похвастаться ее друзьями или положением в обществе.

— Если я не очень ошибаюсь (еще одна типичная фраза семьи Лонгли), не пройдет и года, как у Иден появится ребенок. Можешь себе представить, Тони хочет детей — то есть он хочет наследника, и его отец тоже.

Для меня это прозвучало как отголосок феодализма, и я не считала, что должна что-то ответить.

— Да, они хотят сына. Разумеется, Иден любит детей; она их боготворит.

Я так не думала — ни утром, когда Иден едва не оттолкнула Джейми, ни в других случаях, когда она игнорировала обращавшегося к ней ребенка.

— Иден захочет шестерых, можешь не сомневаться. А поскольку деньги для них не проблема, я не вижу причин, почему бы не иметь большую семью. Если я не очень ошибаюсь, следующим большим событием у нас будут крестины сына Иден. Этому малышу очень повезет. — Последние слова были адресованы уже обсохшему, обработанному присыпкой, одетому в пижаму и сонному Джейми. — Ему все преподнесут на золотом блюдечке. Одно можно сказать точно, моя радость, — его не окружат такой любовью, как моего мальчика. Этого не купишь ни за какие деньги.

Фрэнсис не вернулся домой вместе с нами, и теперь, два часа спустя, тоже не появился. Вера, укладывавшая Джейми в кроватку, поцеловала его и подняла голову.

— Они такие милые, когда маленькие, а вырастают обычными людьми. Они не такие, как ты, делают что хотят и относятся к тебе хуже, чем к злейшим врагам.

Я слушала, завороженная и изумленная этой неожиданной чувствительностью, с надеждой на продолжение — естественно, меня ждало разочарование.

— Но мой сын не будет таким, правда, радость моя? Понимаешь, Фрэнсис слишком много был с чужими людьми — в этом все дело. Сначала индийская няня, потом школа. Меня он почти не знал. Маленьким детям нужна только мать. Это можно видеть — не так ли? — на фотографиях всяких первобытных людей, дикарей, аборигенов и тому подобное. Они всегда носят детей на спине. Я намерена позаботиться о том, чтобы мы с Джейми никогда не расставались.

Чед тоже не пришел. Солнце зашло около шести — будь я поклонницей «ложной патетики»,[58] то сказала бы, что оно закатилось с отъездом Иден, — и наступил долгий летний вечер, мрачный и скучный. В вечере после свадьбы всегда есть что-то невеселое. Чувствуешь себя лишним. Дело в том, что лишние тут все, кроме тех двоих, ради которых все это устроено и к которым никто не может присоединиться. Как будто вы пришли послушать оперу и выпили чаю в чайном домике, прогулялись вокруг озера, угостились шампанским, а когда поднялся занавес, вас отправили домой. Я могла бы сказать это Энн Кембас, Чеду и, возможно, Эндрю Чаттериссу, но только не Вере. Мы сидели молча: она вязала для Джейми свитер со сложным многоцветным узором, а я читала, хотя и подозревала, что Вера считает это занятие неподобающей тратой времени. В тот вечер, однако, у нее было преимущество передо мной, поскольку она добралась до гладкой части свитера и могла вывязывать чулочные петли, не глядя на спицы. Вера всегда неохотно зажигала свет, по-видимому, из соображений экономии. Теперь она выжидала еще дольше обычного, и когда я предложила включить для меня хотя бы настольную лампу, отреагировала как прежняя, раздражительная Вера из моего детства.

— В комнату налетят насекомые. Все эти мотыльки и моль. — Ее было невозможно убедить, что не все мотыльки являются молью, которая ест одежду. Это ложное представление выглядит еще более ироничным в свете того факта, что ее сын станет известным энтомологом. — Мы все будем в дырках от моли, — сказала она. — Мне было бы приятно просто посидеть в сумерках.

Мы сидели в сумерках. Пальцы Веры двигались автоматически, а спицы — деревянные спицы военного времени — негромко постукивали. О чем я думала? Боюсь, о первой брачной ночи Иден. В то время молодые люди испытывали живой интерес ко всему, что связано с сексом. Опыт приходил к ним позже, и не такой разнообразный. Главным образом я размышляла о том, как она разобралась, если разобралась, с открытием Тони, что он у нее не первый. Прозвучавшие чуть раньше заявления Веры о любви Иден к детям и о ее желании иметь большую семью в то время меня почти не заинтересовали, и удивительно, как я вообще их запомнила. Вероятно, моя память неточна, но я уверена, что суть, смысл Вериных слов передаю правильно. С тех пор я часто об этом думаю.

Может, она уже тогда начинала бояться? Может, эвмениды[59] уже слетались к ней: рассаживались, словно вороны, на деревьях вокруг погружающейся в темноту лужайки или бились в стекла, как мотыльки, которых она не любила? Наверное. Наверное, грядущие события уже тогда отбрасывали свою тень — вместе с настоящими тенями, которые длинными полосами вдруг протянулись через лужайку, когда солнце ненадолго показалось вновь, прежде чем окончательно скрыться за горизонтом.

Возможно, это лишь моя фантазия, но мне кажется, Вера считала, что откупилась. Она заплатила высокую цену: муж, свобода, обеспеченное будущее, все, что еще можно было спасти из отношений с Фрэнсисом, преданность Иден. Думаю, она надеялась, что после уплаты этого огромного выкупа фурии оставят ее в покое. Вера просила у богов такую малость — неужели они не проявят к ней снисхождения? К большинству женщин проявляли, иногда слишком часто, что становилось не благословением, а проклятием. Можно сказать, Вера желала лишь одного — чтобы ее оставили в покое. Говоря, что хочет просто посидеть в сумерках, она вкладывала в свои слова более глубокий смысл. Сомневаюсь, что новости, пришедшие почти сразу же после возвращения Иден из свадебного путешествия, могли обрадовать Веру, хотя остальные члены семьи в то время считали, что ей это выгодно. Может, у нее внутри все оборвалось? Или она почувствовала себя в ловушке? Вне всякого сомнения, Вера молилась, чтобы следующее письмо принесло ей весть, которую она так ждала, или чтобы однажды вечером зазвонил телефон…

Сумерки действовали на меня угнетающе. Я сказала, что ненадолго схожу к Кембасам.

— В такое время? — автоматически откликнулась Вера, но возражать не стала.

Думаю, это было незадолго до того, как она познакомилась с новой миссис Кембас, которая стала ее лучшей подругой, ее опорой (и главным свидетелем защиты на суде), или по крайней мере до того, как подружилась, поскольку, прощаясь со мной, Вера не упомянула о ней, а просто напомнила, чтобы я не забыла запереть дверь, когда вернусь. Наверное, я сильно повзрослела с тех пор, как меня отправляли спать в восемь, — или Вера стала настолько терпимее! Тем не менее тогда имя Джози Кембас не прозвучало, что непременно случилось бы два или три месяца спустя, и мне не пришлось передавать разного рода сообщения и приветы от Веры.

Мать Энн умерла от рака, и через шесть месяцев ее отец снова женился. Мой муж утверждает, что Дональд Кембас и Джози уже давно были любовниками, и мне кажется, Энн догадывалсь об их связи и поэтому ненавидела мачеху еще сильнее. Она считала, что Джози — вдова с двумя сыновьями — желала избавиться от жены любовника, радовалась ее смерти, с нетерпением ждала, когда можно будет занять ее место, хотя, как мне кажется, Джози была не такой. Когда я близко — в конечном счете очень близко — сошлась с ней, то пришла к убеждению, что главной чертой ее характера было материнское чувство: она принадлежала к тому типу людей, чье предназначение в жизни — заботиться о других. Джози переехала в Синдон, бросив работу секретаря и дом в пригороде Лондона, движимая не только желанием всегда быть рядом с Дональдом Кембасом, но и стремлением взять на себя заботы о его доме и детях.

В тот вечер ни ее, ни Дональда не было дома, и мы с Энн час или два провели вдвоем — разумеется, обсуждая свадьбу и настойчивые расспросы Иден утром (боюсь, я без тени сомнения рассказала о них), а потом Энн перешла к язвительным замечаниям по поводу бедняжки Джози и, как она выразилась, коварных замыслов мачехи. Что касается самой Энн, то она ждет не дождется, когда уедет учиться в педагогический колледж, после которого, по ее утверждению, не собирается возвращаться в отчий дом.

Я вернулась в «Лорел Коттедж» задворками, что случалось редко, особенно по вечерам. Калитка в саду за домом Кембасов выходила на узкую дорожку, или тропинку, которая — после того, как пересекала край поля, — срезала угол во дворе фермы, петляла между высокими каменными стенами и выходила к забору в дальнем конце сада «Лорел Коттедж». Я не любила эту дорогу из-за собаки фермера, черного лабрадора с дурным характером. Однако из окна гостиной я увидела, что пес сидит в стороне от тропинки, на цепи, рядом с хозяином, и поэтому пошла той дорогой, включив фонарик. Часы уже показывали половину одиннадцатого.

Было очень темно. Стояла густая, темная, уже довольно холодная и безлунная ночь. По-настоящему понять, что такое темнота, можно лишь в английской деревне, обитатели которой упорно сопротивляются установке уличного освещения. В такую ночь ничего нельзя разглядеть — за исключением слабого мерцания в черном небе над головой и еще более густой тьмы там, где стояла живая изгородь, стена или дерево. Но с фонарем найти дорогу не составляло труда. Я подошла к калитке «Лорел Коттедж» и увидела свет — впервые после того, как покинула дом Кембасов. Лампа в спальне Веры и слабое мерцание или отблески из домика в саду.

Хибара стояла на своем месте, все так же опасно наклонившись и угрожая рухнуть. Падающий дом, который не падает. Бывший игрушечный домик Иден, где она играла с куклами — купала их, переодевала и, вне всякого сомнения, укладывала спать в шесть вечера. Внутри плетеных стен, обмазанных глиной, мы с Энн снова и снова разыгрывали трагедию Марии Стюарт, распекая Дарнли или безуспешно пряча под своими юбками Риццио. Когда я подошла ближе, разбитое окно хибары осветилось неровным, колеблющимся пламенем. Как далеко отбрасывает лучи эта свеча! Должно быть, так сияет доброе дело в этом порочном мире.

Они меня не видели. Они были заняты, и их глаза не замечали случайных прохожих. Света — от блюдца со свечой на раскладывающемся столике — им было достаточно, чтобы видеть друг друга. Из вежливости я выключила фонарик. Не стоит думать, что я была опытной и циничной и не испытала шока, ужаса и отвращения, переходящих в панику, — именно так все и было. Тем не менее я не утратила осторожности и постаралась остаться незамеченной.

Взглянув на них всего один раз, я продолжила свой путь к дому. На полу хибары Чед и Фрэнсис занимались любовью, ее содомской разновидностью, тут не могло быть сомнений — я все поняла по их обнаженной и возбужденной плоти.