61

Похоронное бюро в деревне Уиннетка ничем не отличалось от других подобных заведений: тишина, чистота, аккуратность. Люди, работающие здесь, оказались вежливыми и обходительными. Стены бюро были выкрашены в неяркие оттенки пурпурного и розового цвета. И цветы — точно в таких же красках.

Когда я вошел, мне сразу же бросилась в глаза стоящая на подставке большая фотография Стюарта. На ней Стюарт был запечатлен совсем не таким, каким я его помнил: черно-белый снимок, по-видимому, сделан в день его свадьбы, то есть в начале пятидесятых годов. Я заметил лишь отдельные черты того Стюарта, которого я знал: глаза, кривая улыбка… Но при этом у него была густая шевелюра и крепкие, как у атлета, плечи.

За те несколько недель пребывания в отделении интенсивной терапии я довольно много узнал о нем. Он женился на своей подружке по колледжу, которую звали Энн-Мари. Они прожили в браке сорок шесть лет и нажили четверых детей и тринадцать внучат. В то время я, пожалуй, даже мог бы перечислить их всех по именам. Теперь же, три года спустя, я уже не помнил имен, и это почему-то вызывало у меня чувство вины.

Народу собралось много, и я был рад, что столько людей пришло почтить память Стюарта. В подобных ситуациях я всегда задавал себе вопросы, на которые невозможно ответить, — как, например, имеет ли значение, сколько народу собралось на похороны; знает ли Стюарт, что мы все сейчас здесь, чтобы почтить его память; смотрит ли на нас с небес, или же он не более чем труп, лежащий в гробу.

Стюарт как-то раз сказал мне, когда у нас вдруг зашел разговор об этом (неприятная тема, но на тот момент неизбежная), что похороны нужны не мертвым, а живым, потому что они дают им возможность дать выход своему горю.

Но мне хотелось убедить себя в том, что я делаю это сейчас для него. Я не хотел находиться здесь, но все же пришел — пришел ради него. Я был у него в долгу: ведь Стюарт тогда в отделении интенсивной терапии в некотором смысле спас мне жизнь.

Я разыскал Грейс — его дочь, которая три года назад потеряла свою дочь — девочка умерла в реанимации. Лицо женщины было сильно заплаканным, и ее движения свидетельствовали о том, что она измождена. Но она мне ласково улыбнулась, и мы обнялись. Она представила меня своим родственникам, с одним из которых я раньше уже встречался.

— Это тот полицейский-детектив, о котором я часто рассказывала, — сообщила она. Они, видимо, и в самом деле обо мне уже слышали, потому что стали благодарить меня за анекдоты. Они напомнили мне — каждый из них — о том, что Стюарт, проснувшись утром, первым делом включал свой ноутбук и проверял, не разместил ли я в «Фейсбуке» новые видеозаписи.

— Вы очень сильно поддержали его, когда умерла Аннабель, — сказал мне один из его сыновей, отведя меня в сторонку и заговорив о погибшей внучке Стюарта. — Он считал, что, если бы не вы, он не смог бы этого пережить.

Я пошел в комнату для посетителей и стал ждать своей очереди, чтобы подойти к открытому гробу. Лежащий в нем мертвый Стюарт был более-менее похож на того Стюарта, которого я знал. Лицо, правда, казалось восковым и неестественным, но визажист все же неплохо сделал свою работу. Я прикоснулся к гробу и произнес молитву, сам толком не понимая, какая от этого может быть польза. Затем я опустился на стул и сидел молча. Я здесь больше никого не знал, да и задерживаться долго не собирался. Я вообще-то уже кое-куда опаздывал, но пока еще не был морально готов встать и уйти.

Мне припомнились слова, сказанные сыном Стюарта. На самом деле я не чувствовал, что чем-то помог Стюарту в отделении интенсивной терапии. По-моему, все было как раз наоборот: это он помогал мне. Он дал мне возможность излить свое горе: подставил плечо и позволил поплакаться в жилетку. Я рассказывал ему какие-то дурацкие анекдоты, чтобы не терзаться непрерывно в течение двадцати трех мучительных дней (если быть более точным, то в течение 561 часа). Он помог мне не мучить себя ежеминутно вопросом, что если, как говорится, на все есть воля Божья, то неужели эта воля заключается в том, чтобы моя трехлетняя дочь — моя милая девочка — умерла.

Стюарт был настырным, сварливым человеком, который не стеснялся в выражениях. Он требовал от врачей, чтобы сообщали все без утайки. «Перестаньте нянчиться со мной, — бывало, говаривал он, — расскажите, как есть на самом деле». Он не раз повторял, что в жизни человека наступает определенный момент, когда ему надоедает слушать всякую ерунду. Ему нужна только правда, только то, что происходит на самом деле. «Реши для себя, что для тебя в жизни важно, — наставлял он, — и сконцентрируйся на этом. Все остальное — ерунда».

Я уже задумывался, а не достиг ли и я в своей жизни того самого момента, хотя я и был намного моложе Стюарта. Мне ведь тоже надоела ложь! Хватало и того, что я в своей профессиональной деятельности гонялся за нехорошими людьми — а иногда и дрянными полицейскими. С лихими людьми я вполне мог справиться. Кто-то ведь должен отделять нас от них, и я делал это не хуже любого другого полицейского.

Но вот теперь у меня на линии прицеливания находились близкие люди. Хуже того, я тоже находился на их линии прицеливания. Мы с Пэтти едва ли не обвинили друг друга в убийстве Рамоны Диллавоу. С Кейт практически перестали разговаривать из-за взаимных намеков-обвинений в воровстве маленькой черной книжки. Эми поначалу хотела снести мне голову, а теперь при каждом прикосновении друг к другу у нас возникает ощущение, будто начался фейерверк.

Я уже не знал, кому могу доверять. Не понимал, как себя вести. Не ведал, как любить. Я поступал как-то не так даже по отношению к Стюарту — моему другу Стюарту, к которому не испытывал других чувств, кроме глубочайшей благодарности и крепкой привязанности. Да, я поддерживал с ним связь, но делал это дистанционно. Я ведь давно перестал навещать его в доме престрелых, не водил его куда-нибудь пообедать, выпить пива или просто подышать свежим воздухом. Нет, я просто отправлял видеозаписи своих спонтанных выступлений в баре и пересказанных анекдотов. Это, конечно, его развлекало и подбадривало, да, но я делал это на расстоянии, через Интернет. Я был комиком — человеком, который поднимет вам настроение, стоя на сцене, держа в руке микрофон, разговаривая со слушателями, сидящими в темном помещении бара, или же размещая видеозаписи своих выступлений в «Фейсбуке». Я чувствовал, что делаю что-то хорошее, но в этом не было ничего личного, милого, душевного.

Я все делал дистанционно. Потому что сближение причиняло слишком много боли…

Я встал и, чувствуя слабость в коленях, повернулся, чтобы направиться к выходу.

И тут я увидел Эми Лентини: она сидела в трех рядах от меня и была одета в черное.

Я подошел к ней.

— Я пришла на случай, если вам понадобится поддержка, — сказала она.

Она вложила свою руку в мою. Я взял ее вторую руку, крепко сжал и посмотрел прямо ей в глаза. Из моего рта, сжимающегося от волнения, невольно вырвались слова — жесткие и шершавые, как наждачная бумага. Я произнес их шепотом — возможно, из-за того, что мы находились на похоронах, но скорее всего, из-за того, что я придавал им необычайно большое значение и опасался ответа, который мог услышать.

— Я могу вам доверять? — прошептал я. — Я имею в виду, доверять в полной мере?

Она впилась взглядом в мои глаза. Она не знала, какие мысли витают у меня в голове, но в данных обстоятельствах, памятуя, как я познакомился со Стюартом, и всю мою предысторию, вполне могла обо всем догадаться. Она, похоже, почувствовала, что для меня чрезвычайно важно то, о чем я спрашиваю, и что ничего более серьезного давно не было в моей жизни.

— Вы можете доверять мне, Билли, — едва слышно ответила она. — Клянусь вам, что можете.