на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 10

Спасательная шлюпка безжизненно лежала на неподвижной зеркальной поверхности моря. Ни движения, ни шевеления, ни даже легчайшей ряби на блестящей синевато-стальной глади океана, отражавшей каждую мельчайшую деталь шлюпки с беспощадной точностью. Мертвая лодка на мертвой воде, в мертвом и пустом мире, в пустом море, на широкой сверкающей равнине небытия, тянущейся бесконечно во все стороны и растворяющейся вдали, в обширном и пустом небе. Нигде ни облачка, и так уже целых три дня. Пустое и страшное небо, величественное в своем жестоком равнодушии и кажущееся еще пустыннее из-за ослепительного солнца, льющего вниз жаркие лучи, словно из открытой печи.

Лодка только казалась мертвой, но она не была пустой. Она казалась набитой до последней возможности, но такое впечатление было обманчивым. Под жалкой тенью от оставшихся обрывков парусины лежали мужчины и женщины, распластавшись на скамьях и на дне шлюпки. Они настолько были измучены жарой, что даже не испытывали желания говорить. Некоторые находились в бессознательном состоянии, некоторые метались в кошмарных снах. Иные просто дремали, сохраняя полную неподвижность, чтобы сберечь ту крохотную искру жизни, которая в них еще оставалась, усилием воли не дать ей потухнуть. Все ждали, когда зайдет солнце.

Из всей этой изможденной, почерневшей под солнцем команды выживших действительно живыми выглядели только двое. Они были в таком же скверном состоянии, что и другие: ввалившиеся щеки и глаза, потрескавшиеся лиловые губы, красные болезненные солнечные ожоги в тех местах, которые не прикрывала испревшая от воды и обгоревшая в пожаре одежда. Оба находились на корме шлюпки и живыми выглядели только потому, что сидели выпрямившись. Их можно было бы принять за безжизненные и окаменевшие фигуры, если бы порой они не совершали движений. Один держался за румпель, хотя не было ни ветра, чтобы наполнить обвисшие паруса, ни гребцов, которые были бы способны работать на веслах почти четыре дня подряд. Другой, с пистолетом в руке, сидел нерушимо, как скала, и лишь глаза показывали, что он жив.

В шлюпке находилось двадцать человек. Когда шесть дней назад они покинули тот маленький островок в Южно-Китайском море, их было двадцать два. Но двое умерли. Надежды выжить не оставалось у капрала Фрейзера. Он ослаб и метался в бреду: снаряд, выпущенный с истребителя «зеро», размочалил ему левую руку, когда он стрелял по самолетам из своего карабина с крыши рулевой рубки «Виромы». Капитан Файндхорн сказал на его похоронах все, что мог припомнить. И это было его последнее сознательное действие. Потом капитан потерял сознание, и было маловероятно, что когда-нибудь оно вернется к нему.

Другой человек, один из трех оставшихся из команды Сирана, умер накануне. Умер насильственной смертью, потому что неверно истолковал добродушную улыбку и мягкий ирландский акцент Маккиннона. Вскоре после смерти Фрейзера Маккиннон, назначенный ответственным за запасы воды, обнаружил, что один из бачков прошлой ночью был продырявлен. Намеренно или нет, никто не знал, но так или иначе он оказался пустым, и у них осталось около одиннадцати литров воды в другом бачке. Маккиннон предупредил, что каждому будет выдавать только по сорок миллилитров воды три раза в день, отмеряя воду имевшейся на спасательной шлюпке чашкой с делениями. Так воду будут выдавать всем, за исключением малыша, который будет пить, сколько захочет. Почти никто не возражал, так, двое-трое пробормотали что-то резкое про себя, но Маккиннон на это ворчание не обратил внимания. На следующий день, когда он передал мисс Драчман третью порцию воды для ребенка, двое людей Сирана пробрались с носа шлюпки с тяжелыми железными свайками в руках. Маккиннон быстро взглянул на Николсона. Тот спал, потому что дежурил все предшествующие ночи. Боцман спокойно попросил их вернуться на место, подкрепив свое требование взмахом руки с пистолетом. Один из нападавших заколебался, а другой бросился на него с животным воплем, замахиваясь свайкой, которая расколола бы череп боцмана, как гнилой арбуз. Но Маккиннон отклонился и одновременно нажал на спусковой крючок кольта. Нападавший рухнул за борт. Он был мертв еще до того, как тело коснулось воды. Маккиннон молча направил кольт на второго нападавшего, но в этом не было необходимости: тот глядел на тонкую струйку дыма из дула пистолета с искаженным от страха лицом. Он быстро повернулся и, спотыкаясь, отправился на свое место на носу шлюпки. С тех пор о воде уже никто не спорил.

Шесть дней назад у них не было никаких проблем. Моральный дух был высоким, надежды окрыляли. Даже Сиран, еще страдавший от полученного удара, старался вместе с другими. И следил за своими людьми. Сиран был неглуп и, как и все другие, отчетливо понимал, что их спасение зависит от совместных согласованных усилий. Этот союз по необходимости продлится так долго, как долго они будут спасаться.

Они покинули остров через тридцать шесть часов после субмарины и через двадцать четыре часа после того, как последний разведывательный самолет пролетел над их маленьким островком, не обнаружив на нем никаких признаков жизни. Отчалили на заходе солнца при легком попутном ветре — с севера устойчиво дул муссон. Всю ночь и весь следующий день они шли под парусом, подгоняемые ровным ветром, и в небе над ними не появился ни один самолет, только далеко на востоке промелькнуло маленькое суденышко. Вечером, когда над красно-золотистым горизонтом появилась восточная оконечность острова Банка, они увидели, как ближе двух миль в стороне от них всплыла субмарина и быстро двинулась к северу. Заметили их или нет, неизвестно, так как спасательная шлюпка могла потеряться на фоне темнеющего неба, и к тому же Николсон сразу опустил яркие оранжевые паруса, едва подводная лодка начала вспарывать водную поверхность. Словом, с лодки их не заметили, и она исчезла из виду еще до захода солнца.

В ту ночь они прошли проливом Макклсфилд. Им казалось, что это самый трудный и опасный участок пути. Если бы ветер прекратился или переменил направление, отклонившись на несколько градусов в любую сторону, у них не было бы никаких надежд пройти незамеченными и с наступлением утра их сразу обнаружили бы. Но муссон постоянно тянул с севера, они миновали с левого борта остров Лиат сразу после полуночи и прошли мимо острова Лепар задолго до восхода солнца. Но в полдень того же самого дня удача покинула их.

Ветер стих, и они весь день простояли в двадцати пяти милях от острова Лепар. В самый разгар дня с запада появился медленный, неуклюже летящий гидросамолет, возможно тот же самый, который они видели раньше. Он кружил над их головами почти час, затем улетел, не делая никакой попытки атаковать. Солнце как раз начинало садиться, и вновь задул легкий бриз, снова с севера, когда появился другой самолет с запада и начал кружить прямо над ними на высоте девятисот метров. Это был истребитель «зеро», и он не собирался тратить время понапрасну на предварительные облеты. Меньше чем за милю от них он ринулся вниз, заработали две пушки. Красные огненные кинжалы огня полетели им навстречу в сгущающуюся темноту. Снаряды образовали две параллельные линии всплесков и брызг на гладкой поверхности моря, пройдя по обе стороны от беспомощно ожидавшей своей участи шлюпки. Впрочем, не такой уж и беспомощной, пока бригадный генерал держал в руках автоматический карабин: «зеро» резко развернулся и полетел на запад, в сторону Суматры, а на его фюзеляже показалась вытекающая струйка масла. Меньше чем в двух милях он встретился с возвращающимся самолетом-амфибией, и они оба исчезли в бледно-розовой дымке заката. Лодку пробило в двух местах, а осколок снаряда ранил в бедро ван Оффена.

Не прошло и часа после нападения, как снова задул ветер, достигнув силы в шесть-семь баллов. Тропический шторм обрушился на них внезапно, еще до того, как они успели осознать происходящее. Он продолжался десять часов, десять часов темноты, ветра и холодного дождя. Десять бесконечных часов их болтало и носило по морю, а измученные люди всю ночь боролись за свою жизнь, потому что волны захлестывали шлюпку. До шторма Николсон вел шлюпку на юг под парусами, но паруса пришлось опустить, и осталось только рулевое управление. Каждая миля к югу приближала их к Зондскому проливу, но Николсон мог только отдаться на волю волн: корма шлюпки черпала воду, носовой якорь тянул вниз, а без кормового якоря невозможно было двигаться вперед. Если они наберут хорошую скорость, любой сбой в рулевом управлении мог развернуть лодку, и от резкого поворота обремененная парусами мачта могла сломаться или шлюпка просто перевернулась бы. Но совсем без управления неповоротливая, протекающая шлюпка была обречена и стала бы легкой добычей волн. Долгие ночные страдания оборвались так же резко, как и начались. И вот тогда наступили настоящие мучения.

Теперь, опираясь на бесполезный румпель и имея рядом впередсмотрящим вооруженного кольтом Маккиннона, Николсон старался забыть о всепоглощающем чувстве жажды, о разбухшем сухом языке, потрескавшихся губах и обожженной солнцем спине. Он пытался полностью оценить причиненный штормом ущерб, те изменения, которые произошли в людях с тех пор, когда шторм закончился и начались эти ужасные дни, эти бесконечные часы, тянущиеся под безжалостным, палящим и невыносимым солнцем.

Беспомощные, безучастные люди, словно под пыткой, доходили до последней границы возможного — физически, морально и психически. Объединявший их дух товарищества улетучился, словно его и не было. Раньше каждый стремился помочь соседу, а теперь каждый думал только о себе. Они хладнокровно глядели на муки других, когда каждый получал свою жалкую порцию воды, концентрированного молока или кусок сахара. Галеты закончились два дня назад. Дюжина жадных враждебных глаз наблюдала за каждым движением худых трясущихся рук, чтобы получающий не взял больше положенного ему. Голодный блеск налившихся кровью глаз, сухой стук костей пальцев особенно тяжело было наблюдать, когда маленькому Питеру давали лишнюю порцию воды и часть воды проливалась по его подбородку, падая на горячую скамью и почти мгновенно испаряясь. Они находились на той грани, когда даже смерть становится привлекательной избавительницей от постоянной пытки жаждой. Маккиннону пришлось взять в руки кольт.

Физические изменения людей были даже серьезнее крушения морального духа. Капитан Файндхорн находился в глубоком обмороке. Он все время метался, поэтому Николсон предусмотрительно привязал его к планширу и одной из скамей. Дженкинса тоже привязали, хотя он и находился в сознании. Он погрузился в свой собственный ад неописуемых мучений. Кончились повязки, и защитить его страшные ожоги, полученные на «Вироме», не было возможности. Палящее солнце жгло его до сумасшествия. Ногти на руках кровоточили, потому что он в беспамятстве расцарапывал обгоревшее тело. Ему связали кисти рук, привязав веревку к шлюпочной скамье. Он уже дважды пытался броситься за борт. Долгое время он сидел не двигаясь, потом напрягал все силы, пытаясь разорвать веревку, связывающую его кровоточащие руки. Хриплое, мучительное и надсадное дыхание напоминало агонию. Николсон уже подумывал, не стоит ли разрезать путы и отпустить Дженкинса. Какое он имеет право осуждать моряка на медленную, мучительную смерть в шлюпке, если тот может прекратить все мучения быстро, одним прыжком в море? Он ведь все равно должен был умереть: смерть уже смотрела из его глаз.

Глубокая резаная рана Эванса и изуродованная кисть Уолтерса гноились, им становилось все хуже. Медикаменты кончились. Соленая вода, намочившая повязки, воспаляла открытые раны. Ван Оффен находился в немного лучшем состоянии, но его ранили позже всех, и к тому же он обладал жизненной силой и выносливостью, превосходившей силы обыкновенного человека. Он по нескольку часов лежал неподвижно на дне лодки, упираясь спиной в скамью и глядя вперед. Казалось, он не нуждался во сне.

Психическое состояние людей было самым скверным. Вэнниер и второй механик еще не перешли границы безумия, но оба уже проявляли первые признаки потери контакта с реальностью: долгое меланхолическое молчание, одинаковое невнятное бормотание, короткие подобия улыбок, когда они приходили в себя. Лена, медсестра-малайка, впала в полное безразличие. Мусульманский проповедник, напротив, не проявлял вообще никаких чувств, а просто молчал. Впрочем, он и раньше больше молчал, так что его психическое состояние нелегко было определить, как и у Гордона, который то улыбался, уставившись куда-то отрешенным взглядом, то в отчаянии опускал голову на грудь. Николсон, который не доверял расчетливой хитрости Гордона и не раз пытался убедить Файндхорна избавиться от него, следил за ним с непроницаемым лицом. Определить состояние Гордона он не мог: тот то ли притворялся, разыгрывая маниакально-депрессивное состояние, то ли действительно заболевал. Не вызывало сомнений состояние молодого солдата Синклера, утратившего всякий контакт с реальностью: у него были все классические признаки острой шизофрении.

Но не все люди поддались сокрушительному воздействию обстоятельств. Кроме самого Николсона, слабость, сомнение и отчаяние не коснулись еще двоих — боцмана и бригадного генерала. Маккиннон по-прежнему оставался Маккинноном, не изменившимся, внешне несокрушимым, всегда с легкой улыбкой, добрым голосом и кольтом в руке. А на бригадного генерала Николсон то и дело поглядывал, покачивая головой в неосознанном удивлении. Фарнхолм был великолепен. Чем сильнее ухудшалось их положение, превращаясь в безнадежное, тем выдержаннее был бригадный генерал. Облегчить людям боль, поудобнее устроить больных и раненых, защитить их от солнца, вычерпать воду из шлюпки — всегда и везде первым неизменно оказывался бригадный генерал. Помогал, ободрял, улыбался и работал — без жалоб и надежд на благодарность. Для человека его возраста, а Фарнхолму было уже за шестьдесят, поведение его казалось совершенно невероятным. Николсон наблюдал за ним с долей озадаченного восхищения. Того болтливого пустомели, встреченного им на борту «Кэрри Дансер», теперь просто не существовало. Довольно странно, но его выучка выпускника Сент-Херста тоже куда-то улетучилась. Николсон даже удивленно спрашивал себя: не вообразил ли он все это с самого начала? Но невозможно было сомневаться, что армейские словечки и викторианские проклятия, обильно уснащавшие речь бригадного генерала всего неделю назад, ныне употреблялись им с уместной редкостью. Наиболее убедительным доказательством его преображения, если можно применить к нему это слово, было то, что он не только зарыл топор войны с мисс Плендерлейт, но и проводил с ней большую часть времени, что-то нашептывая ей в ухо. Она очень ослабела, хотя язычок ее не утратил своей язвительности, и благосклонно принимала бесчисленные мелкие услуги Фарнхолма. Они теперь всегда были вместе. Николсон бесстрастно следил за ними, улыбаясь про себя.

Что-то пошевелилось рядом с его коленом. Он поглядел вниз. Там, на нижней скамье, вот уже почти три дня сидела Гудрун Драчман, держа маленького мальчика, прыгавшего на скамье перед ней. Благодаря дополнительным порциям воды и пищи, полученным от мисс Плендерлейт и Маккиннона, он оставался в шлюпке единственным жизнерадостным существом с избытком энергии. Гудрун держала его на руках долгие часы сна. Она, должно быть, сильно страдала, но не жаловалась. Лицо ее похудело, скулы сильно выдавались, а шрам на щеке все более и более выделялся на темневшей под палящими лучами солнца коже. Она чуть улыбнулась ему потрескавшимися от жажды губами, посмотрела в сторону и кивнула на Питера. Ее взгляд поймал Маккиннон, правильно его понял, улыбнулся в ответ и опустил черпак в бачок, на дне которого еще оставалось некоторое количество теплой солоноватой воды. Как по невидимому сигналу, поднялись несколько голов и стали следить за движением черпака, за тем, как Маккиннон аккуратно поднес черпак к чашке с делениями, как малыш жадно схватился за чашку пухлыми ручонками, как он выпил воду. Потом все дружно отвернулись от ребенка и пустой чашки, с надеждой взглянув на Маккиннона. Налитые кровью глаза были полны страдания и ненависти, но Маккиннон лишь медленно и терпеливо улыбнулся. Кольт в его руке оставался неподвижным.

Наступившая наконец ночь принесла с собой облегчение, но очень маленькое. Палящая жара и солнце исчезли, однако воздух оставался жарким и удушливым, жалкий рацион воды пробудил аппетит, а жажда становилась все болезненней и невыносимей. Два-три часа после захода солнца люди беспокойно шевелились, некоторые даже пытались заговорить с соседями, но разговор получался коротким: из пересохшего и обожженного горячим воздухом горла трудно было выдавливать слова. И все думали о том, что если не случится чуда, то этот закат может оказаться для них последним. Но природа была милостива и дала их изможденным телам беспокойный, с невнятным бормотанием сон.

Николсон и Маккиннон тоже заснули. Они рассчитывали попеременно дежурить ночью, но усталость брала свое так же, как и у других. Время от времени они задремывали, роняли голову на грудь, а потом вздрагивали и просыпались. Однажды, пробудившись от короткой дремы, Николсон услышал в шлюпке движение и тихонько окликнул, но ему никто не ответил. Он еще раз окликнул, и опять ответом ему было молчание. Тогда он засунул руку под сиденье и достал фонарик. Батарейка села и давала неяркий желтый лучик света, но его было достаточно, чтобы увидеть, что все спокойно, все на своих местах, лежат неясными тенями там же, где были, когда заходило солнце. Через какое-то время Николсон опять, задремал и мог поклясться, что услышал всплеск, донесшийся до него сквозь глубокий сон. Он снова протянул руку за фонариком и вновь не увидел в шлюпке никакого движения. Он сосчитал все неясные тени: их было девятнадцать, кроме него самого.

Остаток ночи он не спал, борясь с почти непобедимой усталостью, поднимая набрякшие сном веки, прогоняя головокружение и не обращая внимания на саднящее сухое горло и распухший язык, заполнивший весь рот. Он боролся с желанием погрузиться на несколько часов в благословенное забытье, и оттого ночь тянулась бесконечно, будто вобрала в себя все его прошлые бессонные ночи.

Но вот на востоке появились у самого горизонта первые легкие серые блики. Через некоторое время Николсон уже ясно видел мачту на фоне серого неба, видел планшир шлюпки, затем стал различать очертания лежавших в шлюпке людей. Он посмотрел на мальчика, который мирно спал недалеко на корме, завернутый в одеяло. В темноте лишь белело пятном его лицо, а голова покоилась, как на подушке, на согнутой руке Гудрун Драчман. Она сидела, неудобно скорчившись, на нижнем поперечном сиденье, положив голову на кормовую скамью. Наклонившись поближе, он увидел, что скамья упирается ей в правую щеку. Он бережно приподнял ее голову и устроил поудобнее, подложив сложенное одеяло. Затем, побуждаемый неясным чувством, осторожно поднял волну ее иссиня-черных волос, закрывавших чудовищный шрам. Неожиданный блеск ее глаз дал ему понять, что она не спит. Но Николсон не почувствовал смущения, просто молча улыбнулся ей. Девушка разглядела его белозубую улыбку на загорелом до черноты лице и улыбнулась в ответ, слегка потерлась щекой со шрамом о его руку и медленно поднялась, стараясь не побеспокоить спящего мальчика.

Шлюпка глубже осела в воду, и дно покрыл слой воды в пять-шесть сантиметров. Николсон знал, что пришло время ее вычерпывать, но он не хотел шуметь и напрасно будить людей, возвращая их к жестокой реальности нового дня. Воду можно было еще час не вычерпывать. Правда, у многих ноги уже были по щиколотку в воде, а двое даже сидели в воде, но это было лишь легкое неудобство по сравнению с ожидавшими их в течение дня муками, которые будут длиться до той поры, пока солнце вновь не скроется за горизонтом.

Внезапно старший помощник увидел такое, что остатки сна улетучились сами собой. Торопливо разбудив Маккиннона, который спал привалившись к нему, Николсон встал перешагнул через скамью и опустился на колени у следующей скамьи. Дженкинс, моряк со страшными ожогами, лежал в странной позе — скрюченный, на коленях, с привязанными к скамье окровавленными кистями рук, свернув голову набок. Николсон нагнулся и потряс его за плечо. Моряк повернулся на бок и больше не двигался. Николсон потряс сильнее, обращаясь к нему по имени. Но Дженкинса уже нельзя было разбудить. Ночью он соскользнул со скамьи, случайно или намеренно, и захлебнулся в нескольких сантиметрах соленой воды, несмотря на свои по-прежнему связанные руки.

Николсон выпрямился и взглянул на Маккиннона. Боцман понимающе кивнул. Моральному духу пассажиров не добавило бы ничего хорошего, если бы они, проснувшись, обнаружили рядом мертвеца.

Но Дженкинс оказался тяжелее, чем выглядел, к тому же тело его было неловко зажато между скамейками. Пока Маккиннон ножом разрезал веревки и помогал Николсону подтащить Дженкинса к борту, половина людей в шлюпке уже проснулись и наблюдали, как они возятся с телом. Зная, что Дженкинс уже мертв, все смотрели на происходившее безжизненными и тусклыми глазами и молчали. Николсон рассчитывал избавиться от тела Дженкинса, не вызвав истерик, но тут раздался пронзительный крик из носовой части шлюпки. Крик, похожий на визг, заставивший всех, даже самых изможденных, резко обернуться в ту сторону. Николсон и Маккиннон вздрогнули, опустили тело и повернулись. В мертвой тишине тропического рассвета крик казался неестественно громким.

Кричал молодой солдат Синклер, но он смотрел вовсе не в их сторону. Стоя на коленях и покачиваясь взад-вперед, он уставился на кого-то, лежавшего вытянувшись на спине. В тот момент, когда Николсон взглянул на него, солдат бросился к борту, схватился руками за голову и стал тихонько постанывать.

За считанные мгновения Николсон оказался рядом с лежащим человеком. Не все его тело покоилось на дне шлюпки: ногами человек зацепился за скамью, и носки ног торчали вверх, словно он опрокинулся назад со скамьи. Затылок его на пять сантиметров был погружен в воду. Это был проповедник Ахмед, странный и молчаливый приятель Фарнхолма. И он был мертв.

Николсон нагнулся к проповеднику, быстро просунул руку под черное одеяние, чтобы проверить сердце, и так же быстро убрал руку. Тело холодное и окоченевшее, значит, мертв он был уже много часов.

Почти не сознавая этого, Николсон озадаченно покачал головой, поднял глаза на Маккиннона и увидел на его лице отражение своих мыслей. Он снова посмотрел на покойника, приподнял его голову и плечи — и замер. Он не мог сдвинуть тело больше чем на несколько сантиметров. Опять попытался, и снова неудачно. По его сигналу Маккиннон приподнял тело с одной стороны, а Николсон встал на колени и наклонился, почти коснувшись лицом воды, и тогда он увидел, почему ему не удавалось поднять мертвого. Между лопатками у того торчал нож, и ручка застряла в щели между досками на дне шлюпки.


Глава 9 | Избранное. Компиляция. Романы 1-27 | Глава 11