42

Я погряз в собственной лжи. Ее уже накопилось немерено. Сказать сейчас правду Николь – выше моих сил. У нас украли уверенность в нашей собственной жизни, нашу безопасность, наше будущее. И все это я хотел отвоевать обратно. Но как ей объяснить?

На следующий день после визита Фонтана я передал ему длинное письмо. Через Люси, чтобы было быстрее. Не совсем по регламенту, но это было жизненно важно. Люси согласилась.

Я попросил у нее прощения за все, что ей пришлось перенести. Я понимаю ее опасения. Прости, написал я ей, я люблю тебя, все, что я делаю, – это чтобы защитить вас, я сам, конечно же, закончу свою жизнь здесь, но я хочу, чтобы вы жили, я был вынужден сделать кое-какие вещи, но, клянусь, с тобой больше ничего не случится никогда, клянусь, верь мне и, если я сделал тебе больно, прости, я люблю тебя, я так тебя люблю. Я написал ей кучу подобных слов. Главное, я хочу ее успокоить. Пока я пишу письмо, перед глазами у меня постоянно возникает фотография, сделанная Фонтана, глаза Николь, в которых застыл страх, и всякий раз меня охватывает смертоносное безумие. Если мне удастся заполучить Фонтана, он пожалеет, что я не какой-нибудь Болт или Бебета. Но сначала – успокоить Николь, такого больше не случится, клянусь, скоро мы снова будем вместе. Я говорю «скоро», но не называю конкретного срока. Если для Николь «скоро» может означать десять или двенадцать лет, я не буду добавлять еще одну ложь к длинному списку.

По вечерам в своей камере я плачу. Иногда всю ночь. Если что-нибудь случится с Николь… Это невообразимо. Или с Матильдой.

Не знаю, что сквозь маску сказал ей Фонтана. Наверняка что она должна молчать, если хочет, чтобы ее муж в тюрьме остался в живых. Николь, безусловно, догадалась, что вся сцена была задумана исключительно ради фотографии. Чтобы показать ее мне.

Я знаю, что она не подала жалобу. Люси мне об этом сказала. Она все оставила в себе. Она ничего мне не написала, потому что все письма проходят через судью. Думаю, она не придет.

С той поры время тянется, и ничего. Дни, недели проходят. Я ничего не знаю о ней.

Николь наверняка спрашивает себя, во что я ввязался. И что с нами будет.

С ней. Со мной.

С нами.

Не испытала бы Николь в иные моменты облегчения, узнав, что я умер?

Чтобы обрести покой, не мечтает ли она, чтобы я больше не существовал? Чтобы раз и навсегда покончить с этой историей, которая нас убивает, и одного и другого.

Я встал прошлой ночью вне себя и прислонился к двери. Сначала ударил один раз больной рукой, так сильно, как только мог. Боль была огненной, раны тут же открылись. Но я продолжал, потому что хотел наказать себя, покончить с этим, я был так одинок… Мне было больно, но еще недостаточно больно. Я продолжил – правой, левой, правой, левой, все сильнее и сильнее. Очень сильно, а потом еще сильнее, у меня было ощущенались меня держать. Тогда я упал; было столько крови, что она просочилась сквозь повязки. Кулаками по железу – от этого много повреждений, но мало шума.

Процедуры, которым меня подвергли на следующий день, оказались очень болезненными. Некоторые пальцы были снова сломаны, теперь повязки красовались на обеих руках. Мне сделали рентген. Без сомнения, придется снова оперировать.

Прошло пять недель.

Никаких известий от нее.

Даже если бы меня засадили в карцер, в тайные казематы, в подземный мешок, на меня бы это так не подействовало.

Мои единственные ориентиры – это не время, не кормежка, не шумы и не смена дней и ночей.

Моя единственная точка отсчета – это Николь.

Моя вселенная ограничена моей любовью.

Без нее я больше не знаю, где я.