2. РЕКОМПОЗИЦИЯ

I. Событие. Эмпирический путь

Парадокс нашего предприятия, от которого, как мы склонны считать, отступает политическое, заключается в следующем: определение сущности политики, не имея возможности опереться ни на структуру (из-за противоречивого характера множеств, их несвязанности), ни на смысл (в Истории такового нет), не имеет для себя другого ориентира, кроме события. Событийное “имеется”, взятое наобум, как раз служит местом, куда вписывается сущность политики. Жесткость эссенциализации основана на шаткости происходящего.

Но событие не принадлежит к порядку реальности. Мысль здесь ориентируется на отличие события от его текущей имитации, которую можно назвать фактом. Современное снижение политической рефлексии до поверхностности журналистики происходит, прежде всего, от смешения события с фактом.

Сегодня нет ничего более существенного, нежели убрать из определения сущности политики “политическую” фактичность и особенно, привязанные к ней числовые соображения. Политика станет мыслимой, лишь будучи избавленной от тирании числа, будь то количество голосующих, демонстрантов или забастовщиков.

Сначала убедимся в том, что сегодня политики очень мало, что ее почти нет и что, как только она начинает кичиться какими-то числовыми показателями, она подступает к грани несуществования.

Обычным режимом того, что предъявляется в качестве политической рефлексии, как правило, являются комментарии к выборам. Но ведь ни комментарий, ни выборы не дают путей доступа к сущности политики.

Комментарий есть немощный шепот, типичное свойство неактивной демократии, т. е. журналистики. Выборы, несомненно, представляют собой факт, некую реальность, и в этой связи являются достаточно важными. Однако же, как правило, их нельзя называть ни событием, ни реальностью политики. Если же они оказываются таковыми, то происходит это, если мне позволено будет сказать, независимо от них. И отношения, поддерживаемые реальностью электоральной с политическим реальным, надо диагностировать именно в этой точке невозможного, где от электорального подсчета ускользает то, что образует саму его числовую плотность.

Приведем пример: ясно, что на всех недавних выборах во Франции одна из важнейших субъективных ставок делалась в связи с наличием большого числа рабочих-иммигрантов в городах.^у‘ Однако в этом представительстве невозможно разглядеть ту точку, в которой представительство касалось бы этого реального. В частности, все утверждения о “подъеме расизма”, который непосредственно выразился в многочисленности голосов, полученных правыми и крайне правыми, не имеют никакого реального политического смысла. Доказательством тому будет то, что такие утверждения, как и все утверждения, говорящие о подъеме чего бы то ни было, могут только напугать. Но ведь испуг - не политическое чувство. Испуг - чувство комментаторское.

Чтобы понять то, что в конкретных обстоятельствах как раз затмевается подсчетом голосов, необходимо соотнестись не столько с фактом, сколько с событием.

Событие есть то, чего недостает фактам, и то, что задает этим фактам истинность.

Располагаем ли мы каким-нибудь событием такого порядка? Может ли политика выступать в качестве истины по отношению к “политической” фактичности? Выдвинем временную гипотезу: “факты” на заводе Тальбот™¹ выткали событие, забвение которого организовали выборы.⁹

Разумеется, то, что произошло на заводе Пуасси-Тальбот в начале 1984 г., сегодня предано сплошному забвению как факт. В хронологии фактов, которая образует основу повествования о парламенте или профсоюзах, происшедшее нельзя считать решающей датой. Но один из аспектов различия между событием и фактом как раз и заключается в том, что они не соотносятся между собой на одной и той же шкале важности. Вполне возможно - как я уже говорил по отношению к Польше - что некое событие отсутствует в эксплицитной памяти, тогда как бесконечное множество его последствий незримо продолжает способствовать циркуляции его истинности.

Задача политики состоит еще и в том, чтобы вновь расставить акценты в хронике. Она перераспределяет здесь акценты, выделяет другие последовательности.

Я покажу, в каком смысле происшедшее на заводе Тальбот подвергло периодизации политическое время.

На первый взгляд, Тальбот - это всего лишь общенациональные “политические” факты в местной миниатюре. Что мы видим в качестве их последствия? Три элемента, характерные для наличных данных.

Первый элемент - правительственная политика реструктурирования промышленности. Эта политика, несомненно, представляет собой отрицание всего, благодаря чему социалистическая партия собрала голоса в 1981 г. Пропаганда последующих лет отрицала кризис капитала и афишировала уверенность в том, что с безработицей удастся справиться благодаря новому росту потребления. На афишах тихая деревня с дымящимися трубами символизировала то, что с кризисом можно справиться в тишине летнего вечера, с помощью спокойной республиканской культуры - удовлетворяя, таким образом, всех.

Тальбот выкристаллизовал в одной точке, в точке выбора убеждений, то ли лживость этого обещания, то ли полную ошибочность этой доктрины. Правительство оказалось “подвешенным” между двумя невозможными консенсусами: консенсусом его обещаний и консенсусом жестокости капитала, для которого, по оценке расхожего здравого смысла, наиболее пригодными оказались Тэтчер, Рейган и Ширак - не иначе, как из-за чрезвычайной близости их идеологического развития.

Второй элемент ситуации на заводах Тальбот заключается в неспособности ВКТ¹⁰ справиться с ситуацией рабочих, с тех пор как эта ситуация стала определяться жестокостью реструктурирования, минимальными возможностями самоуправления, независимости позиции, рабочих-иммигрантов. ВКТ и ФКП оказались в этой ситуации “подвешенными” между одобрением увольнений с изгнанием иммигрантов, которое полностью обесценивало их деятельность в качестве профсоюзных посредников, и демагогией об исламе, которая изобличала их как носителей продуктивного шовинизма и организаторов “хороших”, т. е. французских, квалифицированных рабочих на заводах.

Наконец, третьим элементом стала способность банд КСП организовать против забастовщиков значительное количество наемных французских рабочих - под лозунгом “черномазых - в печь” - и тем самым развязать настоящую малую гражданскую и национальную войну в рамках заводского пространства.

И вот, три этих элемента напрямую прочитываются в электоральных числовых макроситуациях. Небольшое количество практических акторов (от 2000 до 3000) представляет собой метонимию миллионов голосующих.

Первый элемент прочитывается как непоследовательность социалистической партии, у которой нет независимых политических проектов и которая дрейфует между ориентацией на “культурное освобождение” и государственной функцией “отзываться” на потребности капитала. Отсюда и соответствующий спад на выборах в 1984 г.: с 30% до 20%.

Второй элемент прочитывается как исторический закат ФКП, которая, в отличие от итальянской компартии, вот уже на протяжении тридцати лет не может или не умеет ни сделать себя незаменимой для государственного и национального единства, ни управлять потоками общественного мнения, ни контролировать объективные и субъективные трансформации, происходившие с рабочими на заводах - а способна лишь цепляться за парламентское представительство “рабочего движения”, повсюду превращаемое конкретной историей в фикцию. Отсюда и падения ее рейтинга до ничтожности показателей, достигаемых на выборах мелкими группками.

Третий элемент читается как увеличение способностей крайне правых - скорее петэнистского, нежели нацистского типа -заполнить пустоту идентичности, куда ввергли реакционное массовое сознание людей кризис, провинциализация Франции в мировом масштабе и значительное присутствие во Франции рабочих-иммигрантов. Отсюда и набранные Ле Пэном 11%, зиждящиеся на абстрактных речах о социальном удовлетворении Того же самого, на “французы - прежде всего”, на “французы - это французы”, на своего рода кафешантанной тавтологии, для который арабы - это по тап ’$ 1ап<1.

И все-таки приходится утверждать, что изоморфизм события и реальности, микроуровня и макроуровня, политически интерпретируемый как “событийность события”, срабатывает не здесь.

Поговорим сначала о той субъективной победе, что не предали огласке. На заводах Тальбот победу одержали банды КСП. Они одержали победу не над рабочими, а над левым правительством. На самом деле, как только последнее в качестве урока этих событий вынесло политику, обозначенную им как “возвращение иммигрантов”, оно тотчас же дало основание для реакционных суждений. А именно: иммигранты не должны больше быть представлены ни в обществе, ни на заводе, как нечто им интериорное, внутреннее - т. е. как рабочие, работающие там вот уже двадцать лет, - но должны быть представлены в своей национальной экстериорности, чуждости. Понимаемая скорее как настрой мысли, чем как практика государственного вспомоществования, политика возвращения иммигрантов на родину осуществляется как раз согласно доктрине крайне правых. Параметру формальной национальности положено безусловно преобладать над всем остальным, а в особенности - над рабочей реальностью, даже на заводе.

Между лозунгами “черномазых - в печь” и “иммигранты -домой, билеты - за мной” имеется существенная разница в интонации, но увы! - нет ни малейшей разницы в лежащих в их основе политических принципах. Реакционная субъективность в равной степени подразумевается обоими суждениями. Следовательно, крайне правые на заводах Тальбот субъективно одержали победу над правительством. А ведь это предчувствие победы не прочитывается в результатах выборов, потому что комментарий противопоставляет расизм правых антирасизму левых - как если бы один по очкам одерживал победу над другим - как нечто само собой разумеющееся. Истиной же является то, что отношения, установившиеся во время событий на заводе Тальбот между действиями крайне правых и новой политикой левых, на взгляд рабочих-иммигрантов, были отношениями не фронтальной оппозиции, но коммуникационного переплетения. Переплетения, из-за которого между высказываниями, располагающимся в формально разъединенных или противоположных точках, циркулировала основополагающая идентичность. И как раз это переплетение невозможно разглядеть при электоральном подсчете, хотя оно цементирует электоральный подсчет, поскольку крайне правые, очевидно, проникаются в парламенте верой в то, что их дискурс перестает восприниматься в качестве экстремистского или нетипичного - из-за того, что этот дискурс, хотя и будучи нераспознанным, циркулирует, если можно так выразиться, сквозным образом.

Точку, в которой этот вывих поддается исправлению, обнаружить не так просто, как можно было бы полагать. Формальные декларации антирасизма тут ничему не помогают. Надо еще вглядеться в факты, из которых складывается событие.

Осевым высказыванием рабочего сопротивления на занятом рабочими заводе Тальбот было: “Мы хотим наших прав”. Ясно, что это высказывание - высказывание о праве рабочего как таковом, подчеркиваю: и уволенного и иммигранта - совершенно не отражается в электоральных подсч етах. А между тем, оно является четвертым термом ситуации на Тальботе и, к тому же, единственным, который был способен перестроить ситуацию, превратив ее в событие.

Сегодня некоторые полагают, что если высказывание рабочих-иммигрантов остается за пределами парламентского поля, то это просто потому, что у них нет права голоса.

Но ведь это точка, где политическая мысль отказывается от собственного императива, повинуясь предписанию числа.

Что касается меня, то я твердый сторонник предоставления права голоса иммигрантам. Вот уже двенадцать лет я являюсь таковым и в поступках, и в выступлениях: после первых голодовок “рабочих без документов”, состоявшихся в 1972 г.

Но я не могу представить себе возможность того, чтобы сфера представительства и количества оказалась способной квалифицировать в порядке политики событие, о котором говорю.

Наоборот, я считаю, что высказыванию рабочих с завода Тальбот - в том виде, как оно имело место раз и навсегда, - этому высказыванию, которое касается права, внутренне присуща не-представимость (1ггергёрге8еп1аЬ11йё). И в этой-то непредстави-мости как раз и состоит политика этого высказывания.

Сформулируем то же самое иначе. Фигура политики, вводимая как парламентским делегированием на Западе, так и деспотическим бюрократизмом Востока, есть программное выражение сил. Корнем здесь является то, что интересы или идеалы групп проецируются через состав правительства в осуществлении программ и планов. На Западе, как и на Востоке, природа этих программ и планов, прежде всего, относится к сфере экономики. Деспотическая бюрократия лишь полагает свою способность выразить национальную программу, если можно так сказать, через одного-единственного выразителя - под прикрытием, впрочем, чисто декоративным и абстрактным, легитимности рабочей диктатуры. Речь здесь идет о своего рода светской религии, где культ одерживает верх над верой, как то было в Римской империи. Парламентаризм, со своей стороны, организует видимость конфликта программ на общепризнанной почве конвергенции потребностей. Во всех этих случаях политическое сознание соотносится с тем, что делегируется выразителям некоей системы абстрактных положений, практически осуществляемых в государстве.

В высказывании рабочих о правах закон политического сознания совершенно иной, поскольку он состоит как раз в отсутствии всякой программной или исчисляемой фигуры, которую бы он образовывал. Как хором говорят правительство и профсоюзы, права, о которых сейчас идет речь, не существуют. Да и сами марокканские рабочие, заявляя требования об этих правах, тем самым свидетельствуют, в перспективе фактов, что они, работающие во Франции уже двадцать лет, как раз никаких прав не имеют.

Сознание здесь индуцируется благодаря событию, сквозь которое заявляет о себе право без права, т. е., заимствуя выражение у Маркса и Лиотара, абсолютная несправедливость, неправота и только'"', творимая по отношению к этим людям.

Эту несправедливость никак не представишь в парламенте, и никакая программа не сможет предложить компенсацию. Политика начинается тогда, когда мы предлагаем не представлять жертв - проект, оставлявший старое марксистское учение в плену его же схемы выражения, - но сохранять верность событиям, в которых жертвы высказываются о себе сами. Носителем этой верности служит не что иное, как решение. И это решение, которое ничего никому не обещает, в свою очередь, связывается лишь с гипотезой. Речь идет о гипотезе политики “не-господствования”, основателем которой был Маркс и которую сегодня надо пере-основать заново.

С этой точки зрения, политической ангажированности свойственна та же универсальность рефлексии, что и суждению вкуса для Канта. Политическая ангажированность не выводится ни из какого доказательства, а кроме того, она не является следствием императива. Она не выводится и не предписывается. Ангажированность аксиоматична.