13.
Расследование убийства шофера Васина быстро подвигалось к завершению. Оставалось только составить обвинительное заключение. Адвокат Арсеньев, который по-прежнему просиживал долгие часы на допросах Андрея Смагина, попросил у меня для ознакомления всё дело. Тут же, в моем кабинете, просмотрел показания свидетелей, внимательно прочитал все протоколы допросов Изосимова и Бондаря. И снова никаких записей!
— Ну как, Евгений Ильич? — спросил я не без ехидства, принимая от него довольно уже объемистую папку. — Находите ли вы здесь достаточно опорных пунктов для защиты?
— Дорогой мой Виктор Николаевич, — ответил Арсеньев с улыбкой, — плохи были бы дела моих подзащитных, если бы я полагался на одни только материалы следствия.
Я поинтересовался простодушно:
— Разве у вас есть еще и другие?
Он шутливо погрозил пальцем:
— Хотите раньше времени заглянуть в мои карты?
— Нет, серьезно. Может, я что-нибудь упустил?
— А если серьезно… — Арсеньев вытащил из внутреннего кармана своего изрядно поношенного пиджака старомодные серебряные часы с затейливыми узорами на крышке. — Нет, к сожалению, сегодня уже поздно, не смогу, пора в суд… Давайте завтра утречком пораньше, а? Только смотрите, чтобы ваши коллеги потом не говорили, что я вас опутал, загипнотизировал, приворожил.
И засмеялся своим коротким, отрывистым смехом из единственного «ха»…
На следующее утро я без толку прождал Арсеньева до одиннадцати часов, а потом, разозлившись и обозвав его про себя старым трепачом, спешно сел за обвинительное заключение. Все было заранее продумано, до последнего слова, и поэтому написалось быстро и без каких-либо затруднений.
Майор Антонов усадил меня в кресло, а сам нацепил очки и стал читать. Я ждал в нервном напряжении. Будут у него замечания или нет? Вот взялся за карандаш. Ошибка? Нет, просто так, вертит в пальцах.
— А как считает Евгений Ильич? — Майор Антонов перевернул последний лист дела, снял очки.
— Да мы с ним подробно так и не переговорили. Хотели сегодня утром; я ждал — не пришел.
— Странно! Он человек на диво аккуратный. Если только сердце — частенько его подводит.
Момент был подходящий, чтобы побольше разузнать о заинтересовавшем меня адвокате-археологе.
— В отделении говорят, вы с ним друзья…
Майор Антонов бросил на меня исподлобья быстрый взгляд, словно прикидывая, с какой целью я это сказал. Решил, очевидно, что без всякой задней мысли. Строгие глаза его подобрели.
— Глас народа — глас божий. Раз говорят, значит, есть к тому основания. Но, разумеется, не без преувеличений, как всегда. В шахматы играете?
— Е-два, — усмехнулся я.
— А Евгений Ильич великолепный шахматист. Ну и я тоже балуюсь. Еще книги. Арсеньева вывезли из Ленинграда совсем больным, на санитарном самолете. Единственное, что у него осталось — это шуба: видели, какая шикарная? А у меня неплохая библиотека — перевелся сюда еще до войны, капитально. Много книг по истории, редкие издания.
— Почему же он стал адвокатом?
— А уж об этом лучше спросите его самого, — взгляд майора снова сделался жестким, он встал. — Что ж, товарищ лейтенант, следствие проведено правильно, у меня замечаний нет. Обвиняемый с делом ознакомлен?
Я тоже встал.
— И он, и адвокат.
— Тогда все. — Майор обмакнул перо в чернила и расписался. — Прокурору отнесите лично. Вообще, вам бы давно полагалось познакомиться с ним…
Прокурорская дама привычно не пустила меня к своему тщательно оберегаемому начальству. Сердито пыхтя козьей ножкой, отобрала папку с делом и бросила надменно:
— Посидите в коридоре. Возможно, у прокурора возникнут вопросы.
Тут уж я не сдержался:
— За коридор — гран мерси, с вашей стороны так любезно. Но у меня свои планы. Я зайду через час, если будут вопросы — приготовьте. Желательно в письменном виде.
Ну и лицо было у нее! Я думал, она проглотит свою козью ножку.
Ровно час я болтался без дела на улице, затем зашел снова.
— Как насчет вопросов?
Она скомандовала:
— К прокурору! — И, очевидно, чтобы я не сбежал, собственноручно распахнула передо мной обитую дерматином дверь, доложив начальству прокуренным голосом: — Он пришел!
Я двинулся торжественным маршем, не без злорадного удовлетворения выколачивая пыль из нарядной ковровой дорожки. Ярко-красная, с двумя зелеными полосами по краям, она трусливо убегала от моих тяжелых сапог под письменный стол, за которым, обложенный бумагами, восседал сам грозный прокурор — перед ним трепетали не только все преступники районного масштаба, но даже и такие заслуженные деятели угрозыска, как наш Фрол Моисеевич. «Прокурор вернет на доследование»— в его устах звучало, как самое страшное из всего, что вообще может приключиться с человеком.
И вот я стою теперь перед тем самым прокурором. Светлые волосы на косой пробор, бледное лицо кабинетного сидельца, губы сердечком. Я как увидел эти губы…
— Вадим! — вырвалось у меня очень громко. — Вадим, откуда ты такой взялся?
— Виктор?! Черт!…
Пока мы, постепенно приходя в себя от изумления, охали и ахали, похлопывали друг друга по плечам, в кабинет ворвалась, среагировав на наши возбужденные голоса, вот с такими глазищами прокурорская дама из приемной — наверное, решила, что я здесь кончаю ее обожаемого начальника. Я не очень удивился бы, увидев у нее в руках пистолет, или, на худой конец, лохматого медного пса с мраморной подставки на ее письменном столе.
— Все в порядке, Аделаида Ивановна! — махнул Вадим. — Представьте себе, мы с этим типом вместе учились в институте.
И она успокоенно сцепила руки на животе, проникновенно заулыбалась, демонстрируя материнское умиление трогательной встречей двух однокашников.
Строго говоря, мы вместе никогда не учились. Вадим был лет на шесть старше меня, и к тому времени, когда я поступил на первый курс института, он уже окончил последний, но назначенный на должность преподавателя, оставался еще секретарем комсомольского бюро. Ну, а я был факультетским секретарем, членом бюро ВЛКСМ института, и мы с Вадимом здорово спелись. Вообще, он был свойским парнем, бегал вместе с нами на лыжах в выходные дни и на кроссах, ходил на товарный двор подрабатывать на выгрузке вагонов — в деньгах Вадим нуждался из-за всяких там семейных обстоятельств, ну, может, чуть-чуть поменьше нашего брата студента. И даже когда настала грозная пора первой сессии и весь мир в глазах первокурсников четко разделился на экзаменуемых и экзаменаторов, даже тогда Вадим оставался Вадимом, хотя принимал у нас — и довольно строго! — зачеты по истории государства и права.
Когда кончились взаимные похлопывания и ощупывания и мы снова обрели дар человеческой речи, начались расспросы. Я, отвечая ему, в трех словах рассказал о себе: фронт, ранение, демобилизация.
— Ну, а ты?
— Куришь? — Вадим свернул козью ножку из душистого командирского табака, и я сразу понял, откуда такое непонятное увлечение у дамы из соседней комнаты. — Я, как все. Народное ополчение. Бои под Москвой. Потом отозвали. Надо же кому-то и в тылу грязь копать. Вот! — Он обвел рукой груду папок на столе. — Кошмар какой-то! Лучше десять фронтов.
— Гроза района! — я рассмеялся. — Фрол Моисеевич так расписывал тебя, что и на меня навел панику.
— Их только распусти! — сразу нахмурился Вадим. — И Фрола твоего тоже. Сегодня опять… — Вадим взял папку со стола и прочитал: «Мера прИсИчения». Светоч науки! — фыркнул он.
— Да, чего нет, того нет. А вообще, мировой дядька, — защитил я грудью Фрола Моисеевича.
— А, хватит о нем, и так всю плешь переел! — Вадим отшвырнул папку. — Где ты устроился? Квартира хоть ничего?
Я рассказал про себя и про Арвида.
— Иди к нам третьим. Создадим юридический треугольник. Два оперативника, один прокурор.
— Нет, брат, — усмехнулся он, — у меня свой треугольник есть. Даже четырехугольник. Одна жена, две дочки. Приходи-ка лучше как-нибудь ко мне. Посидим за рюмочкой, закуска тоже найдется. Колбаска, грибочки. У жены там и рыбка копченая, кажется, припрятана.
— Ого! Прокуроры, оказывается, не так уж плохо живут.
— А ты как думаешь? Все-таки один на целый район, можно обеспечить.
Зазвонил телефон. Вадим взял трубку, стал что-то отвечать односложно: да, нет. Лицо у него сразу сделалось чужим. На нем появилось новое, незнакомое мне выражение желчности, недоверия. Я подумал, что, в сущности, вот этот, сегодняшний Вадим мне совершенно незнаком. Тот, которого я знал, остался там, в довоенном времени, и никогда оттуда не вернется.
— Гады! — Вадим брезгливо бросил трубку на рычаг. — Я им покажу!… Аделаида Ивановна!
Она появилась моментально.
— Дело Сивцева мне! Быстро!
— Оно в суде, Вадим Петрович.
— Я ведь, кажется, не спрашиваю, где оно. Я говорю: мне нужно! Ясно?
— О, да, да! Извините! — Она торопливо вышла, и сразу в соседней комнате зазвучали ее старшинские: «Забрать», «Принести!»…
— Здорово выдрессировал! — мотнул я головой.
Но Вадим был весь во власти неведомых мне мыслей и битв и не обратил на шпильку никакого внимания.
— Извини, Виктор, дела… По поводу Смагина, — сказал он, раскрывая мою самодельную папку. — Сделано без полета, но вполне добросовестно, вполне… Вот только почему-то нет признания?
— Почему-то не признается, — меня задел его неожиданно официальный, с нотками превосходства тон.
— А вот это аргумент не в твою пользу, — сухо и непререкаемо отпарировал Вадим, и я в ту самую секунду ясно представил себе, почему так дрожит перед прокурором Фрол Моисеевич. — Я слышал, защиту взял Арсеньев? Ох, и попортил он мне крови, этот юрист от истории. Или историк от юриспруденции, уж и не знаю, как сказать.
— По-моему, очень симпатичный старикан, — меня охватило неодолимое желание не соглашаться с Вадимом ни в чем.
— У тебя все симпатичные. Я помню еще с институтских времен… Аделаида Ивановна!
Та влетела пулей и остановилась, как вкопанная, посреди ковровой дорожки.
— Кто будет поддерживать государственное обвинение по делу Смагина?
— Я хотела сама, Вадим Петрович.
— Отставить! Обвинять буду я.
— Но позвольте, Вадим Петрович, зачем вам себя утруждать? Такое ясное и четкое дело.
— Именно поэтому! На нем мы и дадим бой Арсеньеву по всем правилам прокурорской науки.
— Ах, вот как!
Аделаида Ивановна, многозначительно улыбаясь, покачала головой, словно заранее предвидела злосчастную судьбу Арсеньева и по-человечески жалела о ней.
— И еще. Позаботьтесь, чтобы товарищ Клепиков тоже был приглашен на суд. Пусть послушает…
— Поучится, — подхватила Аделаида.
Но Вадим коротко бросил:
— Всё!
И она моментально смылась, подчинившись команде.
— Подхалимка она у тебя. Бегает на полусогнутых и козьи ножки курит тоже, чтобы тебе угодить — заметил?
— Все они тут меня боятся.
И он этим доволен? Нет, не тот Вадим, совсем-совсем не тот…
В отделении меня ждал Арсеньев. Лицо у него пожелтело, резко выделились морщины, словно углубились за ночь. Он часто дышал.
— Должен извиниться перед вами.
— Сердце? — я смотрел на него с сочувствием; старый адвокат выглядел совсем больным.
— Да, что-то там.
— Врачи смотрели?
— Вы молоды и наивны. Сердце у меня настолько дрянное, что не заслуживает не только осмотра — даже упоминания… Дело моего подзащитного, конечно, уже в прокуратуре?
— Я не знал, что вы придете. Можно было обождать.
— Что ж, пусть тогда все идет своим чередом. Вас мне не в чем упрекнуть, вы были объективны. Мне нравится, что у вас есть человечность, жалость, нет стремления во что бы то ни стало «расколоть» обвиняемого.
Я не удержался от улыбки:
— Только что именно за это я получил легкий щелчок.
— От прокурора? — сразу догадался Арсеньев. — Вполне естественно! Вадим Петрович юрист, конечно, опытный, да и теоретически отлично подкован. Но, знаете, вот ему как раз-то и не хватает того, что у вас есть в избытке: человечности. Свидетель, подсудимый, защитник… Это же все юридические категории. У них и сердца нет, и индивидуальности, и нервов. А у конкретного свидетеля — человека Семена Ивановча Сидорова вчера тяжело заболел мальчонка, и он вместо того, чтобы думать о своих показаниях на суде, беспокоится о сыне. А у конкретного защитника — человека Евгения Ильича Арсеньева ночью сердце прыгало до самого подбородка, и он ходит сегодня злой и немощный. А у конкретного подсудимого — человека Ивана Ивановича Иванова заложило из-за простуды ухо, он то и дело переспрашивает вопросы, ему адресованные, и это раздражает уважаемого товарища прокурора… Никогда не видели, как Вадим Петрович ведет процесс? Словно играет в очень сложную игру. Эту фишку я бью этой, ту — той. Вот эта фигура угрожает моим тылам, поэтому я выведу ей навстречу две другие фигуры, и они задержат ее как раз на то время, пока я выиграю бой на главной позиции… Игра, самая настоящая игра! И выигрыш процесса в пользу обвинения превращается у него в самоцель.
Мне показалось, он несправедлив.
— Но разве и защита не ставит целью выигрыш процесса? В свою пользу.
— А я адвокатов-крючкотворов тоже не терплю. Пока вы слышали много нелестного обо мне от своих коллег. А доведется вам иметь дело с адвокатами, они тоже наговорят кучу гадостей, не сомневаюсь. Я у них и дилетант, и неуч в юриспруденции, и не понимаю тонкостей процесса… Да, так что же я вам хотел сказать, милый Виктор? Вы, как бывает со многими следователями, оказались в плену вашей версии, старательно подбирали факты, якобы доказывающие вину Андрея. А вот попробовали ли вы идти от обратного? Отказаться от своей версии и взглянуть на дело так, словно Смагина и не существует на свете?
— Зачем, Евгений Ильич? Виноват он, я убежден. Больше ни у кого не было мотивов. И напильник… Да вы знаете сами!
— А может быть, мотивы запрятаны глубже, чем вам кажется?… Я давно знаком с Андреем и не верю, что мальчик способен на такую хорьковую месть. И вы тоже должны были лучше изучить его характер. В характере ключ ко всему, а вовсе не в напильнике. Мать Андрея вы допрашивали? Нет! Упущение! Учителей его допрашивали? Нет! Еще одно упущение.
— Андрея знают сотни людей. Я не могу вести дело бесконечно. Главные свидетели показали вполне достаточно.
— Знаете, я, пожалуй, присяду, с вашего разрешения, — Евгений Ильич держался за грудь.
— Ох, простите, — спохватился я, передавая ему стул.
Он сел, несколько раз глубоко вздохнул.
— Так надоело мне это сердцебиение! Когда-нибудь, после войны, выкину-ка я свое сердце в мусорный ящик, зайду в магазин сердец на Невском и выберу себе такое, которое будет биться не чаще одного разу в минуту… Ну, вот уже хорошо. Смотрите-ка оказывается, угрозы действуют сильнее жалоб не только на людей, но и на их составные части… Так вот, насчет свидетелей. Знаете ли вы, что через десять лет после смерти Антона Павловича Чехова его близкие знакомые, алиас свидетели, яростно спорили, какие у него были глаза: голубые, карие или же серые? Или другой случай. Как-то мы собирали участников первого заседания Петербургского Совета, хотели выяснить роль Совета в февральском восстании семнадцатого года. Собрали, так сказать, живых свидетелей. И что же вы думаете? Любопытнейшие разногласия! Одни утверждали, что первое заседание Совета открылось еще днем, при солнечном свете, другие — что поздно вечером. Им предъявили их собственную прокламацию о созыве Совета, а они недоумевали, откуда такая взялась…
— Так что же, выходит, по-вашему, не верить свидетелям?
— Нет, почему же — верить! Но одновременно учитывать, что они не все помнят или помнят неточно. И проверять всякими путями, перекрестно, отсеивать случайное, наносное, принимать во внимание только основное.
— Вы считаете, в деле Смагина тоже есть такие неточные показания?
— Есть! Вспомните хотя бы Изосимова. В одном протоколе, самом первом, сказано: «Я говорю: ты чего ему там напортил, а, Андрей? А ну, исправь!» — помните?
Я поразился его памяти. Надо же так, почти дословно!
— А в другом случае: «Я ему сказал: хватит тебе баловаться. Он и исправил».
— Ну, это оттенки.
— Дорогой Виктор, если будете на суде, то сами увидите, как важны в подобных случаях именно оттенки!
Я спросил напрямик:
— Скажите, и вы на все сто процентов верите, что он не виноват?
На сей раз Евгений Ильич не стал прятать глаза за кустами бровей.
— Верю! Не верил — не взял бы на себя защиту.
— И думаете, его оправдают?
— Надеюсь. Потому что иначе совершится несправедливость и будет осужден невинный.
Я смотрел на него и так и не мог понять: «привораживает» или в самом деле настолько убежден?