Легко ли быть жандармом?

Если бы в дореволюционной России провели социологический опрос на тему: «Какая профессия самая опасная в Империи?» — то оказалось бы, что жандармы и полицейские заняли бы в нем второе почетное место, уступив первое военным. В самом деле, обратимся к сухому и точному языку статистики и увидим, что только в период первой русской революции 1905–1906 годов революционными террористами всех мастей были убиты 790 и ранены 864 военных, жандармских и полицейских офицеров, из них только в одной Варшаве в одном только 1906 году было убито 83 и ранено 96 военных, жандармских и полицейских офицеров. За 1907 год, когда революция практически пошла на спад, число жертв террора только увеличилось (соответствующие цифры 1231 и 1284 человека).

Список наиболее известных жертв террора открывает шеф жандармов и начальник Третьего отделения правнук А. И. Суворова генерал-адъютант Н. В. Мезенцев, 4 августа 1878 года заколотый С. М. Кравчинским (Степняком) на Манежной площади Петербурга. 16 декабря 1883 года на конспиративной квартире от рук народовольцев В. П. Конашевича и Н. П. Стародворского погиб инспектор секретной полиции, подполковник Отдельного корпуса жандармов Г. П. Судейкин. В 1909 году эсер А. А. Петров взорвал начальника Петербургского охранного отделение полковника ОКЖ С. Г. Карпова. В разное время последовали покушения на генералов А. Р. Дрентельна, П. А. Черевина, В. Д. Новицкого, П. Г. Курлова, Д. Ф. Трепова, А. И. Спиридовича и А. В. Герасимова.

О некоторых из этих удавшихся и неудавшихся покушений мы говорили на страницах данной книги. Волнующую картину переживаний за судьбу мужа нарисовала в своих воспоминаниях С. Н. Глобачева, супруга и верная подруга генерал-майора К. И. Глобачева. В 1904 году Константин Иванович Глобачев был назначен начальником Белостокского охранного отделения (Польша) и сразу попал в «прифронтовую» обстановку, где все русские чиновники и военные стали мишенью польских террористов и националистов самых разных мастей. «С приездом нашим в Белосток началась вся моя тревожная, мучительная жизнь, так как ни за один день я не могла поручиться, что мой муж не будет убит революционерами, — вспоминает Софья Николаевна. — Некоторые из… убийств в Белостоке… как-то особенно врезались в мою память. Помню, как был убит ни с того ни с сего один денщик, возвращавшийся с базара домой, подкравшимися сзади революционерами; помню, как рота солдат возвращалась с учения с песнями домой в казармы, а из засады вдруг началась по ней стрельба из револьверов и брошена была бомба кучкой молодых евреев… Мой муж находился вместе с другими властями на месте происшествия, и я не могла оставаться спокойно дома и поэтому села с одной знакомой в трамвай… чтобы узнать, что именно происходит. Владельцы магазинов — евреи, которые меня лично знали, подходили к трамваю и упорно настаивали, чтобы я вернулась домой, так как могу быть убита шальной пулей…»

Но Софья Николаевна, будучи женщиной необыкновенно самоотверженной и смелой, всегда стремилась попасть в самую гущу событий, и ее не останавливали ни пули, ни чиновничьи барьеры, ни грозившая жизни опасность, чтобы только оказаться вместе со своим мужем. Во время февральских и октябрьских событий 1917 года она проявила настоящее геройство и мужество: чтобы спасти арестованного мужа, дошла до самого Керенского, а потом и Урицкого (!), а в период Гражданской войны проявила чудеса изобретательности и настойчивости, чтобы сохранить жизнь детей и воссоединиться с мужем на юге России.

«Из Белостока муж был назначен начальником жандармского управления города Лодзь… — пишет дальше С. Н. Глобачева. — Не проходило и дня, чтобы кого-нибудь не убили. Когда няня с детьми выходила на прогулку, я ей строго приказывала не выходить сейчас же после мужа или его подчиненных и держаться вдали от встречаемых должностных лиц, в которых из-за утла могут бросить бомбу. Все должностные лица не выходили иначе, как окруженные с четырех сторон солдатами с ружьями… Ужасным образом погиб помощник мужа. Ежедневно он выходил из дома в определенное время и, окруженный солдатами, отправлялся на службу. Революционеры были осведомлены о времени и маршруте его и поджидали… Когда он с солдатами подошел к углу улицы, послышался… провокационный выстрел сзади, и когда все обернулись, то… спереди выскочили… революционеры и всех уложили на месте, а в… убитого офицера выпустили еще 10 пуль… Революционеры все время распускали… вздорные слухи, чтобы будоражить население. Однажды был пущен слух, что готовится погром. Владелец лавки — еврей, живший по соседству… пришел ко мне с просьбой позволить приютиться ему с женой и 6 детьми… То, что еврей искал убежища в нашей квартире, ясно показывает, что жители не верили, что погромы устраивали власти».

Не было спокойней и в Варшаве, куда вскоре был переведен К. И. Глобачев на должность начальника местного охранного отделения. Сразу по прибытии в польскую столицу Глобачев поехал вступать в должность, а его супруга отправилась на проводы уезжавшего из Польши генерал-губернатора Казнакова и его семьи, с которыми Глобачевы дружили домами. Генерал-губернатор за время справления должности нажил себе много врагов среди местных революционеров, и они поклялись не отпустить его живым в Россию.

Подъехал экипаж для супругов и детей Казнакова, и последние стали прощаться с Софьей Николаевной. Но Глобачева заявила, что поедет на вокзал вместе с ними, и решительно шагнула в экипаж. Казнаков переглянулся с супругой, но ничего не сказал. Только позже Глобачева узнала от подруги, почему она многозначительно переглядывалась с мужем — мадам Казнакова по достоинству оценила этот жест солидарности и самопожертвования. Не каждый осмелился бы проехаться по городу, кишащему террористами, в карете с людьми, приговоренными к смерти!

Почти совершенно неизвестны и преданы забвению обстоятельства покушения на начальника Московского охранного отделения полковника Михаила Фридриховича фон Котена (1870–1917)^[120]. Его биография достаточно типична: кадетский корпус, военное училище, неоконченная военная академия, армейская служба и вступление в Отдельный корпус жандармов в 1903 году в чине ротмистра. После службы в Петербургском охранном отделении был переведен на работу в Москву, где, проработав несколько лет, 16 апреля 1907 года был назначен начальником отделения. О том, что должность начальника отделения не была синекурой, свидетельствует следующий (по воспоминаниям В. Ф. Джунковского) эпизод от 13 декабря 1908 года. Накануне подполковник фон Котен распорядился произвести обыски в Мытищинском и Лосиноостровском районах, в том числе на даче некоего Власова. Когда жандармский офицер с полицейским нарядом вошел на второй этаж в квартиру подозреваемого жильца Власова слесаря Сидоркина. то из-за печки комнаты раздались револьверные выстрелы, а из смежной комнаты навстречу вошедшим с браунингом в руке бросился Сидоркин. Его удалось обезоружить — правда, слесарь при этом был легко ранен, но первый стрелявший, воспользовавшись замешательством, метнулся в коридор, потом в чулан, оттуда пробрался на чердак и забаррикадировался — причем так удачно, что полицейские оказались в ловушке. Террорист, засевший на чердаке, контролировал пространство, отделявшее их от входа в квартиру, и мог расстрелять каждого, кто осмелился бы его пересечь. Воспользовавшись смятением, теперь пытался сбежать Сидоркин, но его успели задержать и отправить в тюремную больницу. В это время мимо дачи случайно проезжал жандармский корнет Макри. Разобравшись в чем дело, он, не долго думая, взял стражника и полез с ним на чердак. Результат оказался плачевным: Макри был ранен в щеку, а стражник — в живот. Оба упали с лестницы в коридор, и полицейские смогли оттащить их в сторону. Стражник скоро скончался на месте.

К этому времени во главе с фон Котеном и его помощником подполковником Пастрюлиным прибыло подкрепление из Москвы. По распоряжению фон Котена прорубили потолок первого этажа, и жандармский наряд спустился, наконец, из западни. Раненого Макри увезли в больницу, а оставшиеся на месте жандармы и полицейские занялись террористом на чердаке. Тот упорно отстреливался и намерений сдаться не выказывал. Скоро в плечо был ранен фон Котен, в грудь — Пастрюлин, а один из полицейских агентов — в локоть. Пришлось доставлять всех раненых в Екатерининскую больницу.

Вызвали пожарную команду, и водой залили весь чердак. Стоял сильный мороз, мокрый и обмерзший террорист в одном пиджаке находился на чердаке уже 15 часов, но на предложение сдаться, упорно отвечал: «Анархисты не сдаются!» Тогда начали вести по чердаку огонь на поражение. Сначала террорист был ранен, а потом убит пулей в голову. Преступник оказался Розановым, давно находившимся в розыске. Операция по его ликвидации заняла целые сутки и стоила жандармам жизни стражника и нескольких раненых.

За участие в этом деле фон Котен был награждал орденом Святого Станислава 2-й степени, а 9 января 1909 года распоряжением министра внутренних дел Столыпина ему было выдано единовременное пособие на лечение в размере 1000 рублей (Пастрюлин получил 750, а Макри — 300 рублей). Шесть недель фон Котен провалялся в постели, залечивая рану. В феврале Столыпин назначил ему новое пособие в размере 1500 рублей, чтобы полковник продолжил лечение за границей. Выезд за границу в марте 1909 года (в Ниццу) фон Котен предпринял по фиктивному паспорту на имя почетного гражданина Михаила Федоровича Кондорова. Но и время лечения за границей фон Котен использовал для выполнения служебных задач: по пути в Ниццу, в Варшаве, он встречается с завербованным им ранее агентом, бывшим террористом Мовшей Рипсом, снабжает его деньгами и вручает условия связи с заведующим Загранагентурой в Париже А. М. Гартингом. Когда фон Котен после лечения был проездом в Париже, Рипс связался с ним снова и сообщил, что сотрудничать с русской полицией за границей находит для себя опасным. Тем не менее фон Котену, вероятно, удалось уговорить агента «не дурить», потому что 1 мая он передал его на связь Гартингу, выступившему перед Рипсом под псевдонимом г-на Люсьена. М. Рипсу было установлено ежемесячное содержание в размере 500 франков, и очень скоро агент сообщил Гартингу важные сведения на русских эмигрантов в Париже.

2 мая фон Котен в одном из ресторанов провел прощальную встречу с Рипсом, но Рипс уже на следующий день связался с полковником и попросил встречи. На этом свидании агент рассказал фон Котену, что некий максималист, по национальности грузин, готовит отправку в Россию двух боевых групп для совершения покушений на ярославского и харьковского губернаторов, причем вполне возможно, что одну группу будет предложено возглавить Рипсу. Фон Котен порекомендовал ему от этого предложения уклониться.

Доложенная Рипсом информация заставила фон Котена явиться на явку Гартинга с агентом, но Рипс на явку не пришел, и вместо него фон Котен застал прибывшего из Петербурга вице-директора Департамента полиции С. Е. Виссарионова. Гартинг предложил фон Котену вместе съездить к Рипсу на рю Боливар в отель «Модерн», чтобы доставить его на беседу с Виссарионовым. Предварительно известив агента запиской, фон Котен в обществе «г-на Люсьена» поехал к Рипсу. Оставив Гартинга на улице, подполковник поднялся в номер агента. Агент пригласил гостя присесть за круглый столик. Во время беседы внимание фон Котена было привлечено шумом на улице, и он повернул голову к окну. В этот момент сзади один за другим раздались 3 или 4 выстрела, и офицер почувствовал, что ранен в голову. Он увидел, что Рипс стоит у входной двери с наведенным на него браунингом.

Подполковник не был вооружен, поскольку раненое плечо еще не позволяло стрелять из пистолета, и он бросился на Рипса, сбил его с ног и ударил по правой руке, отчего последние выстрелы злоумышленника не достигли своей цели. Тогда Рипс взял браунинг за ствол и рукояткой стал наносить удары по голове противника. Залитому кровью и оглушенному подполковнику, тем не менее, каким-то чудом удалось нащупать на двери ключ, открыть дверь и выбежать на лестничную клетку. Он самостоятельно добрался до аптеки, откуда его отвели в частную клинику. Там ему наложили швы, и фон Котен поехал в полицейский участок, где уже находился арестованный Рипс, который во время допроса подтвердил французскому комиссару, что хотел убить фон Котена, но сожаления по поводу того, что жертва осталась жива, не испытывает. Фон Котен заметил, что если бы он мог владеть обеими руками, то Рипс бы живым из борьбы не вышел. Мовша Рипс, подумав, ответил: «Пожалуй, это было бы лучше».

«У меня оказалась одна огнестрельная рана головы (пуля скользнула по черепу), 10–12 рассеченных ран и, кроме того, лопнула барабанная перепонка левого уха», — докладывал фон Котен в Департамент полиции. Подлинной жертвой покушения Рипса, судя по всему, должен был стать А. М. Гартинг, потому что с фон Котеном агент уже простился. Появление фон Котена в квартире Рипса было для последнего совершенно неожиданным. Ситуация для фон Котена усугублялась еще и тем, что Гартинг, прекрасно знавший, что оружия с собой у фон Котена не было и стрелять мог только Рипс, не мог прийти ему на помощь, соблюдая инкогнито. Попадать в поле зрения полиции и оставлять ей свои установочные данные Гартинг, живший во Франции на «птичьих» правах, не мог — это было бы нарушением основополагающих принципов конспирации.

Фон Котен, докладывая о происшествии по начальству, по-прежнему придерживался того мнения, что Рипс пошел на сотрудничество с ним вполне искренно, но, столкнувшись с порочной практикой работы Загранагентуры в Париже, был разоблачен революционерами и поставлен в безвыходное положение. Покушение на жандармского офицера было для него неплохим выходом, потому что решало все проблемы. «Порочная практика», по-видимому, заключалась в том, что внутри аппарата Загранагентуры завелся предатель. Возможно также, что фон Котен имел в виду и предателя Бакая, активно сотрудничавшего с Бурцевым. Вот почему Рипс предупреждал фон Котена о своем нежелании сотрудничать с русской полицией в Париже! Под его ногами загорелась земля!

А. М. Гартинг позже докладывал в Петербург о том, что покушение Рипса на фон Котена в революционных кругах связывают с делом русского эмигранта, члена партии эсеров, доктора Арсения Бельского, предпринявшего неудачную попытку самоубийства в Женеве. Там полагали, что до самоубийства Бельского якобы довел фон Котен, он же поставил и Рипса в невыносимые условия, вот поэтому парижское отделение партии эсеров и вынесло жандармскому подполковнику смертный приговор. (В то же время Гартинг не отказался выставить себя в качестве первоначальной цели покушения Рипса^[121].)

Поскольку дело Рипса в конечном итоге вылилось на страницы европейских газет, ДП счел целесообразным использовать его в своих целях и благословил фон Котена на активное участие в следственных мероприятиях и в судебных заседаниях. Подполковник подробно сообщил о своих встречах с Рипсом, рассказал о том, что, передавая ему информацию о готовящемся покушении на двух русских губернаторов, Рипс высказывал опасения за свою безопасность ввиду деятельности Бурцева и Бакая. Подполковник поведал французскому следствию и суду также о знакомстве своего агента с Бурцевым, готовившим отправку трех отрядов террористов в Россию, и заодно рассказал о террористических планах Савинкова, Чирьева, Каца, Ривкина и других, окопавшихся в Париже.

На суде фон Котен категорически опроверг утверждения прессы о том, что на той роковой встрече с Рипсом он вымогал у него какие-то документы, прибегал к угрозам и даже ударил агента палкой, что якобы спровоцировало его на применение в целях самозащиты оружия. В подтверждение правоты подполковника французские медики предоставили неопровержимые свидетельства о полученных им во время схватки с агентом многочисленных ранениях. Что касается личности Гартинга, то фон Котен везде упоминал о нем как о господине Люсьене и раскрыть его инкогнито отказался. Защитник Рипса адвокат Вильм исходил из того, что русский жандармский подполковник в своей работе пользовался недозволенными — провокаторскими — приемами и что даже в Ниццу он прибыл для организации покушения на премьер-министра Клемансо. По требованию Столыпина фон Котену было дано указание написать во французскую газету, поместившую клеветнические заявления Вильма, опровержение, но потом, в связи с новыми обстоятельствами (см. ниже), вице-директор Виссарионов своим письмом в Париж это указание отменил^[122].

А Михаила Фридриховича ждали новые испытания. Пока он сражался с Вильмом и оправдывался перед французской общественностью, М. Рипс сделал очередной шаг. 28 мая 1909 года петербургская полиция произвела обыски на Бестужевских женских курсах и у курсистки С. В. Афанасьевой изъяла письмо, поступившее ей из парижской тюрьмы от любимого М. — Мовши Рипса. Рипс на десяти страницах подробно излагал всю свою историю ареста, вербовки, сотрудничества с Департаментом полиции во Франции и покушения на фон Котена, но утверждал, что завербовался исключительно из желания отомстить и нанести ненавистным жандармам удар изнутри. Он писал, что на самом раннем этапе сотрудничества во всем сознался перед своими товарищами, что они поверили ему, что на убийство фон Котена его никто не направлял — это было его собственным решением, что после покушения он сам сдался французской полиции и что использует теперь судебный процесс исключительно в целях революционной пропаганды и нанесения ущерба своим заклятым врагам в Департаменте полиции. Впрочем, реакция фон Котена на этот выпад была спокойной и уверенной. Он вполне справедливо писал начальству в Петербург, что в положении Рипса было вполне естественно попытаться облачиться теперь в одежды благородного человека и реабилитировать себя в глазах революционеров и что если бы он хотел «нанести удар глубокий и чувствительный», подразумевая, очевидно, его убийство, то почему он тогда не стрелял в него на последнем свидании? К методам самооправдания прибегали все предатели, продавшие свою душу дьяволу. Кроме того, что Рипсу не хотелось второй раз отправляться по этапу в Сибирь, сотрудничество с полицией предоставляло ему возможность выехать в Европу, куда он так сильно стремился. Откуда же ему было знать, что у Бурцева и Бакая в Париже «все схвачено» и что ему грозит разоблачение и смерть от руки товарищей? Вот и заскулил Мовша Рипс, но было уже поздно. Смыть позор предательства он мог только убийством высокопоставленного жандарма, но и с этим он не справился. Со страха он не мог поразить свою жертву даже с трех шагов! Но главного все-таки он добился: дело получило огласку!

…Теперь фон Котен в ходе суда сосредоточил свои усилия на том, чтобы дискредитировать Рипса, доказав искренность его сотрудничества с полицией и дать русскому правительству лишний повод настаивать перед французским правительством о высылке из Франции Бакая, Бурцева и других террористов. «Мне кажется, — писал он в Петербург, — что если революционные круги Парижа убедятся, что Рипс действительно был сотрудником, то вряд ли Виктор Чернов (руководитель партии эсеров. — Б. Г., Б. К.), адвокат Вильм… выступят на его защиту». Как мы убедимся ниже, подполковник плохо знал французов и Виктора Чернова.

Отменив свои инструкции фон Котену выступить в печати, Департамент полиции решил переслать упомянутое письмо Рипса русскому послу в Париже для передачи французскому следствию и суду, полагая, что оно послужит лучшим опровержением инсинуаций бывшего агента, нежели «голословные утверждения» самого фон Котена. Под инсинуациями ДП имел в виду совершенно несуразное заявление Рипса следователю о том, что он хотел «помешать исполнению… задуманного подполковником фон Котеном плана подготовки террористических актов в городах Франции с целью возбуждения всеобщего негодования против проживающих во Франции эмигрантов» — заявление, которое было опубликовано в газете «Le Temps» в мае 1909 года.

Дальнейшие события изложены в отчете агентов Департамента полиции во Франции. На заседаниях парижского суда «Cour d'Assises» 14 и 15 июня 1910 года М. Рипс пространно показывал, как и по каким причинам он эволюционировал от скромного отпрыска патриархальной зажиточной еврейской семьи до «борца за свободу русского народа» и как подполковник фон Котен сделал из него «агента-провокатора». М. Ф. фон Котен отвечал ему тем, что никакого провокатора он из Рипса делать не намеревался, он был завербован в качестве агента-осведомителя, тем более что сам арестованный «при одном из своих свиданий в начале 1909 года высказал ему неудовлетворенность революционной средой, пустотою в жизни и желанием заменить эту пустоту какими-либо иными интересами», что и побудило его сделать предложение о сотрудничестве.

Несомненно, ложь Рипса была рассчитана на простаков и неосведомленных французов, ибо какой же жандарм стал бы делать вербовочное предложение в такой форме, которое сразу вызывает его неприятие? Защита учла свои грубые промахи и изменила тактику: Рипс уже не говорил о «зловещих» планах русского жандармского офицера во французских городах. Он теперь довольно убедительно рассказывал, как у него постепенно зрело намерение убить фон Котена. На вопросы о том, почему же он не сделал этого на предыдущих свиданиях с ним, а дожидался неожиданного случая, Рипс отвечал, что избегал для этого общественных мест из-за боязни, что пострадает кто-нибудь из французов.

После Рипса в качестве свидетеля на суде выступал фон Котен. Он повторил то, что уже нам известно из вышеизложенного, только подчеркнул особо, что методы провокации в Департаменте полиции не допускаются и строго преследуются. К личности Рипса подполковник отнесся специально благодушно и снисходительно, а на просьбу раскрыть личность сопровождавшего его «друга», фон Котен заявил, что «прибыл в суд по распоряжению правительства для дачи показаний исключительно по настоящему делу и не уполномочен отвечать на какие-либо показания, выходящие из рамок его личного дела». В остальном в суде ничего нового по делу Рипса не произошло: защита и прокуратура придерживались своих позиций, а свидетели повторяли известные факты — за исключением проживавшего в отеле «Модерн» бельгийца Тобианского-Дальтофа. Последний утверждал, что сразу после покушения на фон Котена имел разговор с Рипсом, который утверждал, что стрелял в подполковника в отместку за то, что тот сделал ему бесчестное предложение быть «агентом-наводчиком». Это был серьезный удар по линии защиты Рипса, выстроенного в надежде доказать, что Рипс выполнял задание «агента-провокатора». После фон Котена слово было предоставлено приглашенному на процесс Л. А. Ратаевым мэтру Лабори, защищавшему в свое время Дрейфуса. Лабори, выступавший от имени гражданского истца, то есть подполковника фон Котена, в своей полутарочасовой речи заявил, что «добиваться осуждения Рипса» не намерен, а прибыл в суд для защиты доброго имени своего клиента от «несправедливых, тяжких и оскорбительных для его чести… обвинений», сыпавшихся на него во время следствия. Затем он опроверг лживые утверждения Рипса о том, что офицеры корпуса жандармов не принадлежат к составу русской армии, и заявил, что подполковник фон Котен «занимает ответственный, соединенный с риском для его жизни пост и никогда не отступал ни перед какой опасностью, всегда честно, по долгу совести и присяги, исполнял свои тяжелые обязанности, руководствуясь в своих действиях распоряжениями своего начальства — министра внутренних дел».

Далее Лабори в качестве примера таких распоряжений относительно использования охранными отделениями секретных сотрудников привел выдержки из речи Столыпина 11 февраля 1909 года в Думе на запросы депутатов по делу Азефа. Процитировав из речи утверждение о том, что правительство «считает провокатором только такое лицо, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступление третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора», мэтр Лабори показал, на каких позициях по вопросу о провокаторах стояло русское правительство. Затем он перешел к характеристике революционеров и этике их «революционных» действий, привел примеры терактов, совершенных ими в России, а также коснулся деятельности в Париже так называемой «революционной контр-полиции», то есть Бурцева и К°. Со своей задачей — не дать обвинить русское правительство и фон Котена в провокации — мэтр, кажется, справился вполне сносно.

Прокурор Сервин в краткой речи указал на полное признание Рипсом преднамеренности покушения и на показания свидетеля Тобианского-Дальтофа.

Один из защитников Рипса, мэтр Томазини, долгое время проживший в России, говорил больше о политическом положении в стране, нежели о своем подзащитном. Из его речи следовало, что репрессии в России относительно социалистов были такие тяжкие, что Рипсу не оставалось ничего иного, как убивать жандармов. Мэтр Вильм говорил очень долго — два с половиной часа, продолжал обвинять правительство России и фон Котена в провокационных методах работы, пытался дезавуировать выступление Лабори, то есть «выложил» весь находившийся в распоряжении эсеровских боевиков обличительный материал. В конце своей демагогической речи он просил вынести Рипсу оправдательный приговор, ибо наказание Рипса alias Виткова в соответствии с уголовным правом Франции не соответствовало бы причиненным подполковнику фон Котену повреждениям. Вильм знал, что говорил: замордованные массированными атаками местной либеральной прессы, присяжные заседатели, по его мнению, должны были безоговорочно принять его аргументы. И мэтр Вильм не ошибся. Оправдательный приговор был вынесен единогласно^[123].

В ноябре 1909 года М. Ф. фон Котен был повышен в звании до полковника, а 22 декабря, после убийства полковника Карпова, был назначен начальником Петербургского охранного отделения. За четыре года службы в Москве фон Котен был награжден орденами Святого Станислава 2-й и 3-й степени, Святой Анны 3-й степени, Святого Владимира 4-й степени и высочайшим подарком — золотым портсигаром, который некурящий полковник просил обменять на дамскую золотую брошь или перстень. Карьера фон Котена оборвалась неожиданно в 1913 году, когда «новатор» и «демократ» Джунковский стал увольнять на пенсию заслуженных жандармских генералов и офицеров, удостоившихся клейма «провокатор». В числе «провокаторов» оказались А. В. Герасимов и М. Ф. фон Котен. Джунковский вызвал к себе фон Котена и заявил ему, «что мы вместе служить не можем… он… ничего не ответил и на другой день подал в отставку». Судя по всему, свое мнение о полковнике фон Котене Джунковский сформировал на основе материалов процесса над Рипсом, ибо никаких материалов о провокационных приемах работы полковника в архивах Департамента полиции не обнаружено.

В сентябре 1912 года хорошо осведомленный полковник А. П. Мартынов, заступая на должность начальника Московского охранного отделения, обратился к фон Котену с просьбой выслать ему свою фотографию для пополнения портретной галереи своих предшественников на этом посту. Михаил Фридрихович удовлетворил эту просьбу в 1914 году, уже находясь в отставке.

Во время войны фон Котен служил в военной разведке и дослужился до чина генерал-майора. Совершенно случайно он 4 марта 1917 года был убит в Финляндии пьяными «революционными» солдатами, которым не понравились его генеральские погоны и лампасы. Так трагически закончилась жизнь этого неординарного человека, по праву входившего в когорту наиболее известных руководителей политического сыска царской России.