Глава 7
Планы властей по усилению русского ассимиляторского потенциала в Западном крае
Если логика Валуева была реконструирована нами верно, то цензурный циркуляр должен был стать только административным прикрытием русификаторской программы от конкуренции со стороны украинских националистов. Следовательно, чтобы верно оценить адекватность и действенность Валуевского циркуляра как административной меры, нужно внимательнее присмотреться к тому, что же предпринимало или планировало предпринять правительство в эти годы для «обрусения» Западного и Юго-Западного края, для увеличения здесь русского ассимиляторского потенциала.
Докладные записки на этот счет начинают поступать в Петербург от высших должностных лиц местной администрации уже в 1861 г. Кажется, наиболее ранний проект такого рода, сразу привлекший внимание Валуева, был изложен в письме подольского гражданского губернатора Р. И. Брауншвейга министру внутренних дел от 4 июня 1861 г. «Наблюдая положение здешнего края в течение трехлетнего пребывания моего в нем, я пришел к убеждению, что единственное средство упрочить спокойствие здесь и обеспечить край от случайностей политических бурь — это развить в нем русский элемент и сделать его господствующим не в одной администрации, а во всех проявлениях народной жизни, в массе населения, которая состоит здесь из племени, родственного русским по происхождению и вере и нерасположенного, даже враждебного, к полякам» [403]. Бросается в глаза, что Брауншвейг называет вещи своими именами — то есть местное население для него лишь «родственное русским», а потому задача не ограничивается лишь подрывом польского влияния. Предлагаемые им первые шаги — распространение «школ сельских по помещичьим имениям и воскресных по городам», а также открытие в Каменце-Подольском русского театра — свидетельствуют, что его программа имела ясную ассимиляторскую направленность.|139
С ноября 1862 г. в Петербурге начинает заседать Западный комитет. Валуев подготовил для Комитета специальный «Очерк о средствах обрусения Западного края» и уже в декабре 1862 г. подал царю записку с изложением основных его тезисов. В программе Валуева, как, собственно, и во всех других проектах на эту тему, выделялись два основных направления. Первое — создание в крае привилегированного русского слоя в противовес безраздельно доминировавшей польской шляхте. Путь к этому видели в расширении крупного русского землевладения в крае и увеличении числа проживающих в нем русских дворян. После начала польского восстания правительство было готово добиваться этой цели все более жесткими методами, включая и введение определенных ограничений права собственности для поляков. Попытки реализовать эту часть программы в основном приходятся на время после польского восстания 1863—1864 гг. Земли участников восстания подлежали конфискации. Все польские землевладельцы обкладывались особым десятипроцентным налогом, официально для возмещения нанесенного восстанием ущерба. Полякам было запрещено покупать землю в Западном крае, равно как и продавать ее кому-либо, кроме лиц православного вероисповедания. Об умеренной эффективности этих мер и неумеренной коррупции среди чиновников, которые отвечали за их проведение, подробно написал Д. Бовуа [404]. Однако даже переход значительной части земель в Юго-Западном крае в руки русских землевладельцев не мог дать ожидаемого результата. В великорусских губерниях дворяне в 1858 г. составляли лишь 0,76 % населения, что было существенно меньше, чем даже в таких странах с низким по европейским меркам процентом дворянства, как Англия, Франция, Австрия и Пруссия, где их численность превышала 1,5 %. В Речи же Посполитой, в том числе и на Правобережье, дворяне составляли более 5 % населения [405]. Но главная причина состояла даже не в малочисленности того слоя, которому должны были достаться эти земли, а в слабости ассимиляторского потенциала русского дворянства. Большинство русских дворян в действительности были бедными и не могли приобретать землю по реальным ценам. |140Значительная часть имений, переходивших в «русские руки», доставалась за бесценок чиновникам. В результате среди тех, кто получил землю в Юго-Западном крае, еще более остро проявлялась типичная для русских дворян черта — склонность не жить постоянно в своих имениях. Как следствие, ассимиляторское влияние небогатых, с низко развитым, как и у всего русского дворянства, чувством корпоративной солидарности [406], и по большей части отсутствовавших в имениях русских собственников не могло идти ни в какое сравнение с влиянием крупных польских землевладельцев, поколениями живших в своих имениях и сплоченных сопротивлением тем мерам имперского правительства, которые стремились вырвать землю из польских рук. С учетом всего этого предложение виленского генерал-губернатора В. И. Назимова «подготовить более соответственный потребностям государства материал из низшего сословия» для передачи ему конфискуемых у поляков земель, выглядит вполне резонным [407]. В Петербурге, однако, оно не могло получить поддержки — двор и большинство министров продолжали и после отмены крепостного права придерживаться консервативно-аристократических взглядов, унаследованных от уже ушедшей в прошлое эпохи Священного союза.
В результате даже в 1910 г., когда правительство решилось, наконец, ввести земство в Западном крае, П. А. Столыпин все равно вынужден был отстаивать особые правила земских выборов для этой части империи, чтобы «создать такое новое избирательное собрание, в котором права русского экономически слабого большинства были бы ограждены от польского экономически и культурно сильного меньшинства» [408].|141
Нас более интересует вторая непременная составляющая этих проектов, а именно политика в отношении крестьянства, влияние на которое и было предметом соперничества русских, польских и украинских националистов. Валуев в своем докладе царю вполне справедливо отмечал: «Мы употребляли для достижения цели только одно средство — силу в тех разнообразных видах, в которых возможно проявление силы. Только две меры имели другое, органическое свойство: воссоединение унии в прежнее время и освобождение крестьян в новейшее» [409].
Валуев считал, что после освобождения крестьян проблема народного просвещения выдвигается на первый план. «Быстрое учреждение сельских школ на основаниях, обеспечивающих не только поддержание, но и распространение русской народности в крае. Об этом важном предмете давно и много говорят и пишут, но в отношении к нему сделано чрезвычайно мало, а то, что сделано, почти исключительно сделано православным духовенством. Для правильного и успешного устройства дела необходимо вести его в широких размерах, энергически, и по систематически начертанному плану» [410].
Этот отрывок заслуживает подробного обсуждения, потому что в нем завуалированно затрагиваются два весьма важных вопроса. Во-первых, Валуев пытался намекнуть царю на проблему неопределенности национальной идентичности крестьян Западного края. Замечание, что сельские школы должны были способствовать «не только поддержанию, но и распространению русской народности», можно, конечно, при желании объяснить и тем, что Валуев имел в виду литовского крестьянина. Однако в докладе есть еще несколько таких фраз, которые можно интерпретировать по-разному, что для такого текста уже трудно счесть случайным. Адресат доклада это почувствовал, а потому, словно в ответ на непрозвучавший вопрос, пометил рядом со словами заголовка «о средствах обрусения Западного края» — «т. е. относительно дворянства и городского населения в сих губерниях». Иначе говоря, в 1862 г. Александр II в общении с Валуевым еще не готов был отступить от официальной концепции «беспроблемной» русскости малорусского и белорусского крестьянского населения Западного края.
Во-вторых, рассуждения Валуева содержали плохо скрытый выпад против министра народного просвещения Головнина и его планов. Именно в 1862 г. Валуев потратил немало сил для того, чтобы заблокировать проект развития народных школ в Западном крае, предложенный Головниным. План МНП развивал идеи, которые еще в 1859 г. выдвинул при поддержке киевского генерал-губернатора кн. Васильчикова либеральный попечитель Киевского учебного округа |142знаменитый хирург Н. И. Пирогов, предлагавший «образовать учителей для сельских школ из молодых крестьян, которых можно было бы в два года обучить грамоте, счету и способу наглядного обучения в особых педагогических семинариях» [411]. Тогда против этой идеи выступил Синод, требовавший оставить начальное обучение в руках духовенства. В апреле 1860 г. царь принял сторону Синода и разрешил начать обучение грамоте силами приходских священников. Согласно официальным данным, к началу 1862 г. в 4 тысячах приходских школ, из которых около 3 тысяч были созданы в 1860—1861 гг., обучалось более 60 тыс. человек [412]. Впрочем, есть основания подозревать, что тут не обошлось без традиционного русского греха — приписок. Драгоманов упоминает, что во время епископских проверок одних и тех же учеников показывали по несколько раз, перевозя их из одной школы в другую [413]. Качество обучения в этих школах, где по методикам, не претерпевшим больших изменений с XVII в., преподавались лишь начальные навыки чтения и письма на русском и церковнославянском — при этом нередко начинали с церковно-славянского! — было поводом для смеха сквозь слезы по всей империи. Даже Корф, упомянув в рапорте царю от 1863 г. о потенциальной роли духовенства как проводника ассимиляции, не стал развивать эту тему, а лишь оговорился, что «до окончания предпринятого улучшения его быта о нем ничего сказать нельзя». [414]
В январе 1862 г. Васильчиков возобновил старания о создании педагогических училищ для крестьян. Активно поддержавший его Головнин тогда же доложил дело царю и добился разрешения, оставив уже работавшие школы в ведении церкви, начать устраивать новые народные училища под эгидой МНП. В Киеве начала работать «Временная педагогическая школа», готовившая учителей для народных школ. Уже в июне 1862 г. Головнин подготовил Устав «Общества для распространения грамотности и православного образования в губерниях Киевского учебного округа». План Головнина предусматривал со|143здание 157 училищ для учителей начальных школ. Число это не было случайным. Головнин и Васильчиков задумали обратить на их финансирование доходы от 157 ферм, принадлежавших казне в Киевской, Волынской и Подольской губерниях. В мае 1862 г., после долгих и бесплодных стараний добиться на это разрешения у министра финансов М. X. Рейтерна, который отговаривался тем, что вопрос не в его компетенции, Васильчиков обратился с этим предложением к Валуеву. Ответ последнего от 20 сентября был подлинным бюрократическим шедевром: «Я, конечно, должен согласиться на оставление сего предприятия {…} без последствий, ибо прямая переассигновка доходов одного ведомства на расходы другого не соответствует коренным началам составления государственных смет и государственной отчетности» [415].
Валуев выступал в этом вопросе единым фронтом с местной православной иерархией, доказывавшей, что «училища эти могут оказать неблагоприятное влияние на приходские школы», поскольку «священники, занимаясь ныне в этих школах почти без вознаграждения, потеряют нравственную энергию в этом деле, видя, что тот же труд в училищах МНП значительно вознаграждается» [416]. В докладе царю Валуев прямо рекомендовал сохранить в руках церкви контроль над начальными школами. Также против Головнина было направлено его предложение не давать дополнительного финансирования университетам и другим учебным заведениям в крае. Если Валуев видел в высших учебных заведениях рассадник политической неблагонадежности, то Головнин рассчитывал получить из студентов столь дефицитных чиновников и гимназических учителей. С этой целью он даже предлагал увеличить число студентов, обучаемых за казенный счет, с тем чтобы после окончания курса выпускники обязаны были отработать 6 лет и более «по разнарядке», или «распределению», если воспользоваться советским названием этой практики [417].
Кадровая проблема в Западном крае была действительно очень острой. В записке чиновника МНП Э. В. Цехановского от 1863 г. приводились, например, следующие цифры: при общей численности служилых сословий в европейской части империи, равной 720 тысячам, на долю поляков приходилось 346 тыс., или 48 % [418]. В Западном крае они доминировали безраздельно. Только в Юго-Западном крае начала 60-х гг. число чиновников-поляков превышало полторы тысячи [419]. Даже начальниками канцелярий губернаторов, в том числе и после 1863 г., часто служили поляки, порой делавшие своим подчи|144ненным выговоры за незнание польского языка, на котором большинство чиновников и общалось между собой [420].
Соотношение числа чиновников к численности всего населения на землях современной Украины (1:1642) даже в конце XIX в. соответствовало подобной пропорции в заморских колониях Франции (1:1063 в Индокитае и 1:1903 в Алжире) и не шло ни в какое сравнение с ситуацией в европейских державах (1:141 в Великобритании, Франции, Германии и 1:198 в Австрии). Привычный нам образ всеконтролирующего сверхбюрократизированного самодержавного государства скрывал в действительности недоразвитую и слабую административную систему. Автор приведенных выше подсчетов С. Величенко видит прямую связь между слабостью административного контроля и активностью украинского национального движения: именно в Полтавской губернии, откуда происходило 27 % украинофильских активистов, пропорция чиновников к общей численности населения была самой низкой (1:2096) [421].
Попытки заместить если не все должности гимназических учителей в Западном и Юго-Западном крае, то хотя бы должности преподавателей истории русскими, оказывались неисполнимыми из-за нехватки людей, сколько-нибудь соответствовавших предъявляемым требованиям. Так, в инструкции от февраля 1857 г. попечителям Киевского и Виленского учебных округов о том, чтобы «должности учителей истории в гимназиях и уездных училищах замещаемы были исключительно природными русскими», содержалась знаменательная оговорка: «и только при совершенной невозможности найти способных кандидатов из русских, таковые должны временно быть предоставляемы уроженцам западных губерний [422]». (Речь между тем шла всего лишь о трех десятках должностей.)
Валуеву эти данные были хорошо известны. Он, без сомнения, знал также, что качество преподавания в приходских школах плохое, и принципиально улучшить его не удастся. (Жизнь это подтвердила — даже в 1881 г. весьма умеренный в своих взглядах русский помещик, земский деятель в Херсонской губернии В. И. Албранд в записке для сенатской ревизии А. А. Половцова писал: «Сельские приходские училища существуют большею частью для вида, это своего рода „мучилища“ детей» [423]. Понимал Валуев и то, о чем писал уже в мае 1863 г. |145А. Иванов в «Русском вестнике»: приходские школы обречены проигрывать в открытой конкуренции со школами украинофилов, если таковая будет допущена.
Почему же Валуев блокировал начинания Головнина? В значительной мере его действия можно объяснить узкими ведомственными интересами. Именно в 1862 г. Валуев добивался (и к началу 1863 г. добился) передачи от МНП в МВД контроля над цензурой, так что любой повод подорвать доверие царя к Головнину был хорош. Головнина Валуев считал серьезным и опасным противником: «Умен, вкрадчив, методичен, холоден, эгоистичен, мало приятен»,— записал он о Головнине в своем дневнике в конце 1861 г. [424] Сам Валуев отнюдь не был свободен от греха, на который он жаловался в докладе царю,— рассогласованности и противоречивости деятельности различных звеньев центральной и местной администрации, а часто и сознательного их противодействия друг другу. Александру II проблема была хорошо знакома. Рядом со словами доклада «Успех невозможен при коренном различии взглядов и при отсутствии взаимного содействия между генерал-губернаторами и МВД» царь пометил: «Вот почему я и возобновил Западный комитет» [425]. Однако история самого Западного комитета, вполне в традициях российской бюрократии, также превратилась в череду конфликтов и интриг между его членами. Масштаб недуга был таков, что в 1865 г. Александр II вынужден был сделать выговор всему Совету министров, напомнив министрам «об обязанности признавать себя солидарными по общим делам администрации» и о том, «что каждый из них занимает свое место по его доверию и что если они друг другу не оказывают уважения, то обязаны оказывать это уважение к его доверию» [426]. Приговором Западному комитету звучат слова Д. Милютина: «В этом Комитете, как и в других, было больше слов, чем дела. Не было выработано ни одной существенной меры, которая обещала бы новую жизнь краю {…} Все постановления комитета имели характер полумер, обставленных такими условиями, которые обращали их в одни платонические пожелания. Правительство сознавало необходимость сделать что-нибудь — и только выказывало свою немощь» [427].
Впрочем, у взаимной нерасположенности двух министров были не только ведомственные мотивы, но и серьезные идеологические основания. Валуев, как мы уже видели, смотрел на проблему православного населения Западного края с ассимиляторской точки зрения, которая была Головнину чужда. Как следствие, Валуев имел основания |146сомневаться в том, что МНП сумеет и захочет обеспечить русификаторскую направленность новых училищ. В этом плане характерен эпизод, о котором вспоминает Драгоманов: когда какой-то архиерей из Владимирской губернии вызвался направить в народные школы в Малороссии своих семинаристов, и Васильчиков, и куратор Киевского учебного округа Ф. Ф. Витте его предложение отвергли, ссылаясь на то, что для этой цели нужны местные учителя, хотя шанс получить из среды выпускников местных университетов украинофильски настроенных преподавателей был значительно выше [428]. Драгоманов, кстати, обращает внимание и на то, что в ходе развития земских школ во второй половине 60-х гг. МНП и ведущие русские педагоги, в том числе К. Д. Ушинский, выступали за использование местного языка в начальной школе, а главными противниками этого на левом берегу Днепра, где также было введено земство, выступали местные малороссийские деятели Андрияшев, Багатимов, Недзельский. «Стыдно признаться, а приходится, что орудием изгнания украинского духа из всяких школ были совсем не великорусы, а урожденные украинцы»,— пишет в этой связи Драгоманов [429].
Другой важный источник конфликта министров состоял в том, что Валуев придерживался аристократических убеждений и, в отличие от Головнина, скептически смотрел на расширение участия разночинцев в государственной службе. Польский князь, несмотря ни на что, был ему ближе русского парвеню. «Вы не опровергаете тех (весьма, к сожалению, многих), которые воображают, что можно элиминировать поляков из государства, командировав из внутренних губерний гг. Федотовых, Никаноровых и Пахомовых для исправления должностей Тышкевичей, Потоцких и Радзивиллов. Все это не так легко, как многие думают»,— не без злой иронии писал в августе 1863 г. Валуев Каткову, противопоставляя списку знатнейших польских родов ряд заведомо разночинских русских фамилий [430]. Свои обращенные к Каткову обвинения в «страсти к оплебеянию России» Валуев «в уме» вполне мог адресовать и Головнину [431]. После того как конфликт с Головниным еще более обострился из-за решительной критики министром народного просвещения Валуевского циркуляра, Валуев решил использовать для дискредитации оппонента инспекционную поездку на Украину Мезенцова, чьи доклады нетрудно было затем положить на стол императору. Мезенцов, без сомнения, получил соответствующие инструкции еще в Петербурге. В результате в его рапортах появились утверждения, что «учебное ведомство ежегодно усиливает местные заведения количеством новых лиц с ультралиберальным и |147местным областным стремлением», что местные университеты, служащие источником пополнения преподавателей, «не имеют надлежащего прочного внутреннего устройства» и даже прямые обвинения, что «действия кружка „Основы“ {…} получают сильную поддержку в ученом и учебном ведомстве». «В учебных ведомствах кроется все угрожающее зло»,— заключал рьяно исполнявший задание жандармский полковник [432]. Все эти филиппики отлично гармонировали с общим настроением консервативных кругов, для которых снятие установленного Николаем I ограничения числа студентов (не более 300 в каждом университете) уже было мерой более чем спорной. С 1862 г., после знаменитых петербургских пожаров и раздутой ими в своем значении прокламации «Молодая Россия», консерваторы с новой энергией стремились представить университеты рассадником свободомыслия, а студенчество чуть ли не главной угрозой общественному порядку.
Как ни печально, но консерваторы в определенном смысле были правы — университеты действительно были кузницей нигилистов в не меньшей степени, чем источником квалифицированных кадров [433]. Беда в том, что, за исключением отдельных эпизодов, как, например, установление в 1880 г. М. Т. Лорис-Меликовым 100 именных стипендий для студентов, власти видели решение вопроса не в улучшении материальных условий студентов и карьерных возможностей выпускников, а в репрессиях, усилении консерватизма и сословного принципа в образовании. [434]
Мезенцов, кстати, в своей оценке роли университетов в развитии украинофильства тоже был прав: в 1860—1864 гг. студенты составляли более 70 % активистов украинофильского движения [435]. Э. Хобсбаум, несколько пожертвовав точностью ради красоты выражения, сказал, что «развитие национализма можно измерять развитием школ и университетов, поскольку школы, и особенно университеты, были главными его проводниками» [436]. Важно уточнить, что в Германии, Франции, Британии университеты и школы были эффективными проводниками централизаторского национализма, в то время как в Центральной и Восточной Европе они становились очагами сопротивления ассимиляторским усилиям доминирующих групп. Университеты в |148Харькове и Киеве при отсутствии таковых на территории Белоруссии — не менее важная причина качественного отличия национального движения на Украине от почти не существовавшего в XIX в. белорусского национализма, чем часто упоминаемые в этой связи казачьи традиции и память о Гетманщине.
Но вернемся к Головнину и Валуеву. Идеологический конфликт двух министров отражал глубинные противоречия русской политики — сохранявшие преобладающее влияние дворцовые круги не доверяли разночинцам, без широкого участия которых проведение успешной ассимиляторской политики было невозможно. В свою очередь, радикалы-народники, а со временем и все возраставшее число либералов царизм откровенно ненавидели. Те из них, кто были националистами, как правило, считали царизм лишь препятствием на пути осуществления своих националистических идеалов.
Именно это противоречие и пытался по-своему разрешить Катков, стремясь сделать, по крайней мере условную, лояльность режиму составной частью националистической идеологии. Однако для властей, весьма ценивших редактора «Московских ведомостей», даже такой его национализм был частью «страсти к оплебеянию России». Чем дальше он развивал свои националистические идеи, тем регулярнее власти натягивали цензурные вожжи [437]. В результате с 1871 до 1882 г. Катков вынужденно вообще перестал касаться национального вопроса [438]. В свою очередь, либеральные круги, не говоря уже о радикалах, отторгали Каткова именно за его лояльность режиму, которая к концу жизни Каткова действительно нередко превращалась в сервильность. Призывы же Аксакова и других публицистов ко всем «деятельным русским людям» отправиться в Западный край для укрепления в нем «русских начал» были не более чем красивыми словами — без сотрудничества с правительством никакая серьезная акция такого рода |149была невозможна; впрочем, сколько-нибудь массовых попыток такого рода и не было. Уже в 1864 г. разочарованный И. Аксаков с горечью писал в связи со своими призывами к выкупу земель в Западном крае: «В Европе давно бы образовалось общество для добровольной колонизации края…» [439]
Польское восстание было вполне подавлено только к концу 1864 г. Именно в этот момент и начинается вновь в правительственных структурах обсуждение вопроса о возможном смягчении или отмене Валуевского циркуляра, что отразилось в уже упомянутых письме обер-прокурора Синода Ахматова от декабря 1864 г. и запросе Петербургского цензурного комитета от марта 1865 г. Возможно, что этот запрос был как-то связан с подготовкой Валуевым закона об отмене предварительной цензуры, опубликованного 6 апреля 1865 г.
Этому закону предстояло, однако, стать последним крупным либеральным актом 60-х гг. 4 апреля 1866 г. произошло покушение Д. В. Каракозова на Александра II. Оно произвело на царя весьма сильное впечатление, что не замедлило сказаться и на судьбах некоторых героев нашей истории. То, что шеф жандармов Долгоруков поплатился своим местом, выглядит вполне естественно. Но обстоятельства отставки Головнина были весьма необычны. Александр II уволил Головнина резко, без прошения, обнаружив, что среди конспираторов, задержанных в связи с покушением, много студентов, за увеличение числа которых ратовал министр народного просвещения. «Молодые люди, арестованные в Москве, показали в комиссии с цинизмом и как нечто похвальное, что они предназначали себя в учители народных школ, чтобы развить народ и освободить его от того, что они называли религиозными предрассудками»,— с горечью писал Головнин в своих мемуарах [440]. В отставке министра народного просвещения многолетний конфликт Головнина и консерваторов об отношении к университетам и студенчеству получил свое бюрократическое завершение.
Подозрительность властей по отношению к народникам с течением времени усиливалась. Начальное образование было решено оставить в руках духовенства. Самодержавный и сугубо централистский принцип государственного устройства в атмосфере усиливавшихся сомнений в том, не переборщили ли с реформами и послаблениями, под вопрос не ставился. Соответственно и «переключение» властей на «англо-шотландский» вариант политики в отношении Украины, предполагавший поиск какого-то компромисса с украинскими элитами, было невозможно, тем более что новое поколение «украинофилов» было по преимуществу народническое и состояло не из «классово близких» землевладельцев, а из подозрительных писателей и преподавателей, нередко |150бывших ссыльных. Впрочем, смену тактики всерьез никто не рассматривал: во второй половине 60-х гг. правительству вполне могло показаться, что повторяется сценарий конца 40-х гг. Те же самые люди, бывшие братчики, в очередной раз получили отпор своим планам, и о проблеме можно снова забыть на очередные десять лет.
Таким образом, национальная политика властей империи после того, как обозначился националистический перелом в общественном мнении, в способах легитимации власти и в ее, власти, принципах целеполагания, была непоследовательной, противоречивой, часто попросту непродуманной. Сознавая отсутствие ресурсов для проведения ассимиляторской политики по «французской» модели, правительство считало себя вынужденным прибегать к запретительным мерам в духе такой модели по причине своей слабости. Циркуляр Валуева, принимавшийся как вынужденная краткосрочная мера и оставшийся в силе на долгие годы, может служить своеобразным символом этой политики.
Валуеву вполне можно адресовать его собственный упрек в адрес Головнина, что о необходимости развития народного образования в Западном крае много говорится да мало делается. Он даже не пытался скорректировать по своему разумению планы Васильчикова и Головнина, а просто похоронил единственный проект, дававший реальные шансы на существенное изменение ситуации. Более того, он не дал хода и другим проектам развития народных школ, выдвинутым уже в 1864 г. лояльными правительству киевскими деятелями, в частности М. В. Юзефовичем. Никакого своего «систематически начертанного плана» он так и не предложил. Замечание Александра II на полях программы Корфа о необходимости «сообразить, как ее исполнить», также не имело никаких практических следствий.
О политике сменившего Головнина на посту министра народного просвещения Д. А. Толстого лучше всего говорит тот факт, что в конце 60-х гг. он даже не хотел в течение нескольких лет использовать для развития народных школ те средства, которые специально ассигновал для этой цели киевский генерал-губернатор А. П. Безак [441]. Число гимназий и прогимназий в Киевском учебном округе за время его министерства практически не росло (17 в 1871 г., 20 в 1882 г.), в то время как в Московском округе с тех же 17 в 1871 г. оно к 1882 более чем удвоилось (до 37) [442]. Начальное образование развивалось в это время медленно во всей империи. Расходы государства на крестьянские школы практически не росли с 1862 по 1895 г. В 1879 г. из бюджета покрывалось только 11,3 % всех расходов на начальные школы. Сами крестьяне давали втрое больше, а земства — 43,4 % всех средств. |151В Юго-Западном крае, где земств не было вплоть до 1911 г., ситуация была еще хуже: в губерниях без земств расходы на начальное образование в пересчете на душу населения были на треть меньше [443].
Плачевные результаты деятельности МНП под управлением Толстого, особенно в области развития начальной школы, служат убедительным свидетельством прагматического бессилия русского национализма. Дело в том, что огромным влиянием на Толстого пользовался в то время Катков. Протеже Каткова А. И. Георгиевский был назначен председателем Ученого комитета и докладывал патрону обо всем, что происходило в министерстве, получая соответствующие указания. «Без преувеличения можно сказать, что все реформы, осуществлявшиеся в области народного просвещения во второй половине 60—70-х годов, исходили от Каткова»,— писал П. А. Зайончковский [444]. Однако тот самый Катков, который настойчиво доказывал в своей публицистике, что консолидация большой русской нации есть важнейшая политическая задача, а ускоренное развитие начального образования крестьян Малороссии и Белоруссии на русском языке представляет главное к тому средство [445], так ничего и не сумел сделать, чтобы использовать свое влияние на деятельность МНП для практической реализации этой программы. 11 % государственного участия в расходах на начальную школу означали приговор любому ассимиляторскому проекту.
Когда в 1905 г. сторонники введения украинского в качестве языка обучения в начальной школе указывали, что низкий уровень грамотности украинских крестьян связан с необходимостью обучения на |152неродном языке, министр просвещения В. Г. Глазов отвечал им, что низкий уровень грамотности объясняется прежде всего двухгодичным образованием, и решать проблему нужно не введением украинского языка, а расширением начального обучения с двух до четырех лет [446]. Беда в том, что за все десятилетия, отделявшие время отмены крепостного права от первой русской революции, власти так и не удосужились проверить этот тезис на практике. Серьезные изменения к лучшему стали происходить только с середины 90-х гг. [447], то есть три с лишним десятилетия после отмены крепостного права были фактически потеряны с точки зрения использования начальной школы как эффективного инструмента ассимиляции. Лишь накануне первой мировой войны Россия подошла к практической возможности осуществления принципа всеобщего обязательного начального образования.
Так и не став частью «положительной» ассимиляторской программы, Валуевский циркуляр справедливо вошел в историю как мера чисто репрессивного свойства.|153